Когда говорит оружие

ЦЕНА ЖИЗНИ

Этот пятидесятилетний полковник был на вид приятный малый, а верхом на гнедом жеребце смотрелся просто великолепно. И вот, картинно повернувшись в седле к сопровождавшим его людям, он по-генеральски скомандовал:

— Спешиться, джентльмены! Устроим здесь бивуак. Наш дружок не мог далеко уйти, так что нечего зря лошадей изматывать.

Полковника Эндрю Меткафа я видел не впервые и клянусь вам, ни о ком в Уиллоу-Спрингс не говорили столько, сколько о нем. Надо сказать, о своем коне он мог не беспокоиться: один из его помощников вел на поводу теннессийского красавца, и полковник дважды в день менял коней, чтобы те, понимаешь, не уставали. Ух, эти его кони — жилось им, скажу я вам, получше, чем кой-кому из нашего брата: хозяин даже во время погони давал им отдыхать.

Зовут меня Райан Тайлер; я оказался чужаком в этих краях, а освоиться уж явно времени не оставалось. Полковника сопровождали девять ребят, и у всех было одно на уме — догнать меня и подвесить на высоком суку.

Правда, побаивался я только двоих. Полковник был известен в наших краях как страшный упрямец со своими понятиями о том, что хорошо, а что плохо. А еще меня беспокоил Шайлоу Джонсон.

За три недели до того мы с Шайлоу малость повздорили в лагере Дикой Лошади. Он всегда и везде вел себя как хотел, потому что все его боялись, а со мной он просто вконец обнаглел — мол, с чужими все можно. Но можно или нельзя — это он потом сообразил.

Джонни Мекс Палмер видел, как все было, и сказал после, что я свалял дурака.

— Зря ты, — говорит, — Райан! Надо было его прикончить, а то ведь он теперь не успокоится до тех пор, пока твои поминки не справит.

Джонни видел, как я измордовал Шайлоу, так что тот подняться не мог, а у меня — ни синяка, только костяшки ободраны. Раньше все считали, что круче Шайлоу не дерется никто, и револьвер быстрее не достает никто — дескать, вообще нет ему равных от Уиллоу-Спрингс до самых гор. Шайлоу, понятно, гордился своей репутацией, а тут его побил какой-то мальчишка, да еще не шибко напрягаясь.

Ну вот, а полковник — он был упрям, ох упрям! Он ведь если за кем погонится, то пока не изловит, ни за что назад не повернет. А Шайлоу, этот умел идти по следу, что индеец, — он кого хочешь мог вынюхать, хотя бы из вредности. Словом, невесело мне было в скалах одному, да на таком холоде.

Полковник спрыгнул с коня — молодцевато, точно на параде. У него были темные волосы до самых плеч, а плечи широкие — так и выступали под синим кавалерийским кителем.

Они стали разводить костер; все, кроме Шайлоу. Этот — нет, он принялся рыскать вокруг, выискивая след, будто меня учуял. Он догадался, что я где-то рядом, вот и начал водить носом, как гончая.

Полковник Меткаф смотрел на него, смотрел да и сказал недовольно:

— Хватит, Джонсон. На рассвете время будет.

Шайлоу не унимается:

— Он рядом, полковник! Я точно знаю: лошадка-то на последнем издыхании.

Полковник едва сдержался, чтобы его не обругать:

— Потерпите до утра. — Потом повернулся, подошел к костру и стал греть руки. Шайлоу, понятное дело, закусил губу, но полковник был в Уиллоу-Спрингс первый авторитет, и, если он что говорил, ему не перечили.

А насчет лошадки Шайлоу угадал. Этот индейский пони был, конечно, покладист, только больше к его чести сказать нечего. Он старался для меня, как мог, но выбился из сил и сдох, бедняга, в тех самых скалах неподалеку от дороги. Я знал, что с утра они его найдут, — пусть тогда увидят, как близко я был. Пусть узнают, что еще через пять минут они могли догнать того, кто убил Тейта Липмэна на его собственном ранчо. Застрелил на глазах его ковбоев.

Только они не слышали, что я сказал перед тем, как всадил в него пулю. Никто не слышал, кроме него самого, а мне так и нужно было. Я решил, пусть знает, за что умрет, — иначе я бы рта не раскрыл. Я сказал:

— Роза Киллин — хорошая девушка, Тейт. Она вовсе не такая, как ты о ней говорил. Но больше ты ее не потревожишь.

В следующую секунду он уже лежал на земле мертвый, промочив кровью всю рубаху. Я тут же показал дуло револьвера его ковбоям, пока они не опомнились. Загнал их всех в сарай и запер, а сам — ногу в стремя и ходу.

Что моя жизнь? За нее, наверно, никто и цента не даст. Ношусь везде как перекати-поле. Нет, меня, конечно, уважают — в любой компании держат за коновода, только слишком уж хорошо я управляюсь с оружием, чтоб мне спокойно жилось. Двадцать два года, а уже шестерых отправил на тот свет, и ни дома своего, ни угла, где бы приткнуться.

Но Роза Киллин была хорошая девушка. Кому было это знать, как не мне: ведь я любил ее.

Она жила одна в старом каменном домике у леса. У нее были куры, пара-другая коров, так что житье можно было считать королевским.

Однажды я нашел и привел ее заблудившуюся корову, и за это она пару раз давала мне яйца. Я иногда заезжал к ней, вешал седло на стену и рассказывал про родителей, про то, как мы жили в Техасе. Вообще-то я из хорошей семьи, только к десяти годам у меня не осталось ни родных, ни денег. Не знаю, кем бы я вырос, будь отец жив; но один-одинешенек я в шестнадцать лет был уже озлоблен, как собака, и стрелять умел всем на зависть.

Роза была самым светлым пятном в моей бестолковой жизни, и вскоре мне стало казаться, будто и она меня приметила. Только она была образованная, и хотя жила одна, но все равно вела себя как леди.

Люди поговаривали, что к ней захаживают ночные гости… Конечно, каждый имеет право на свое мнение, до тех пор пока его вдруг не начнут высказывать вслух, а когда дурные слухи гуляют вокруг такой хорошей девушки, как Роза, — в общем, меня от этого коробит. Вот и Шайлоу знал, что мне это не по душе, оттого он и решил поговорить о Розе вслух. Я велел ему заткнуться и напрямую сказал, что о нем думаю, а он скривил свою отвратительную ухмылку и потянулся за кольтом — тут я ему и вдарил. Он-то думал, дело кончится пальбой, и не был готов к такому разговору — так и лег наземь. Я тут же схватил его револьвер и зашвырнул подальше к лошадям.

Он поднялся, и мы подрались на славу. Я сбивал его с ног до тех пор, пока у него не осталось сил вставать. А потом я сказал громко:

— Роза Киллин — леди, и не дай Бог кому-нибудь сказать про нее дурное слово, уж тогда я с ним разберусь. Ты понял, Шайлоу?

Ему, конечно, не позавидуешь: четыре человека видели, как я его отделал, а он к тому же дрался нечестно. Но Джонни Мекс Палмер был прав, это я и сам знал. Надо было вытащить револьвер и укокошить его на том же месте. Поэтому Шайлоу ждал возможности свести со мной счеты, и теперь он ее получил.

Но не один Шайлоу знал, что к Розе кто-то наведывается. Я ведь тоже это знал. Как-то ночью я подъехал к домику и стал издали смотреть на ее светящееся окно, мечтая… о чем, вам знать не следует. Вдруг я увидел, как к дому кто-то подъезжает, и в дом вошел мужчина в шляпе с широкими полями. Он пробыл там не меньше двух часов, а потом уехал… я видел все это своими глазами. Но Роза была хорошая девушка, и никто меня не мог разубедить в обратном.

Я спросил ее об этом. Может, не надо было спрашивать. Может, я и лез не в свое дело, но она мне нравилась, и если б я не спросил, то, наверное, сошел бы с ума. Она мне не ответила прямо — по крайней мере, сказала не то, что я хотел услышать.

— Я, — говорит, — не могу тебе все сказать, Райан, прости. Но клянусь, это… это не роман, — покраснела и отвела глаза. — Ты должен мне верить. А больше я тебе ничего сказать не могу.

Не то чтобы меня устроил ответ, но мне как-то полегчало. Я ей верил, потому что любил ее, а остальное мало что значило.

Только я был не единственный, кто видел. Тейт Липмэн тоже видел его и вроде даже знал, кто этот парень. А я не знал и знать не хотел — я верил ей, и все тут.

Ох, не скоро я забуду то утро, когда в наш лагерь примчался Джонни. Он соскочил с лошади, и говорит:

— Райан! Роза просила тебя к ней приехать. Говорит, она попала в беду, и ты очень нужен.

Тот индейский пони был самым свежим в табуне, потому что мы объезжали дикарей. Когда я был в седле, я обернулся к остальным и сказал, все больше поглядывая в сторону Шайлоу:

— Увидимся. — Оно вроде бы ничего и не значило, но слова прозвучали с угрозой — это чтобы они не трепали языком, пока меня нет.

Когда я прискакал, Роза ждала у ворот, и на ней лица не было.

— Наверное, Райан, не следовало тебя звать, но я не знала, что мне делать, а ты однажды сказал…

— Мадам, — ответил я, — я горжусь, что вы меня позвали, что вспомнили обо мне.

Как мне было не верить ее глазам, этим прекрасным глазам, которые во мне все переворачивали, так, что слова застревали в горле.

— Я много о тебе думаю, Райан, правда. Райан, Тейт Липман видел его… человека, который ко мне ездит. Но, Райан, это совсем не то, что они думают. Я не могу заставить их думать по-другому, только бы ты мне верил! Я порядочная девушка, но у меня есть секреты, которые я должна хранить, иначе пострадают хорошие люди. Тот, кто у меня бывает, — хороший человек, и я не хочу, чтобы ему было плохо.

— Ладно, — сказал я, я не мог не поверить этим чистым голубым глазам.

— Тейт Липмэн видел его, и он слышал, что обо мне кругом говорят. Сегодня он приезжал сюда. Он… он сказал, что такая, как я, не вправе выбирать себе мужчин. Если б не ружье, он бы… — Тут она схватила меня за рукав, чтобы удержать. — Нет, подожди, Райан. Дай мне все рассказать.

— Я загляну к Тейту, — пообещал я. — Насчет него можно уже не беспокоиться.

— Я еще хочу сказать, Райан. Тейт видел этого человека и пригрозил, что, если я ему откажу, он всем скажет, что я шлюха. Он только рассмеялся, когда я попыталась ему объяснить, что это совсем не то, за что люди меня осудили бы. Райан, если он всем расскажет, то погубит доброе имя того мужчины и еще одной женщины, а мне придется уехать отсюда, от тех немногих людей, которых я люблю… Я буду переживать, ведь пострадает человек, который делал мне только добро.

— Я поговорю с Тейтом.

— Да, но послушает ли он? — Тут она будто испугалась. — Райан, только я не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось. Умоляю тебя, я…

Индейский пони проскакал еще несколько миль, и когда я приехал к Тейту Липмэну, тот стоял перед домом. Его ковбои трудились у сарая и не могли слышать, о чем мы говорим.

Этот Тейт был здоровенный малый, с краснющей физиономией. Он считал себя ужасно важной персоной, владея сотнями акров земли, да лошадьми, и десятком ковбоев. Я таких, как он, не переваривал. Однажды я слышал, как он сказал, что нет на свете женщины, которой не нашлось бы цены.

Меня Тейт всерьез не принимал. Я был довольно высок, но слишком худощав, и с безобидным мальчишеским лицом. Борода у меня почти не росла, хотя мне исполнилось двадцать два и я был на два года старше Розы. У меня светло-каштановые волосы, и они слегка вьются — это из-за примеси ирландской крови. Одевался я бедновато — в штаны, сшитые у старины Леви, и порядком истрепавшуюся куртку из оленьей кожи.

Короче говоря, я тихо и спокойно растолковал Тейту, зачем приехал. У него от злости потемнело лицо, и он потянулся было к кобуре — думал, тут же меня и пристрелит, но мой кольт выскочил, будто сам собой, и в это мгновение я увидал страх в глазах Тейта: он понял, что сейчас умрет. Моя пуля прошила его насквозь, он вытянулся на носках и рухнул лицом вниз, а я сразу взялся за тех, что были у сарая.

Вот так оно все и случилось, и уж коли я вступился за Розу Киллин, то, понятно, не допускал и мысли, что дело обстояло иначе, чем она сказала. Она-то надеялась, что я сумею Тейта урезонить, но я знал, что это бесполезно — уж больно он был твердолобый. Так что его уделом были теперь крест да могила, а моим — дорога да резвый конь.

Вот только конь мой не был резвым. Мой индейский малыш проскакал добрых двадцать миль к тому времени, как началась погоня…

Ночь была холодная, ветер — злющий. Я ежился среди камней, согревая ладони в подмышках, и смотрел, как трепыхается огонь костерка, на котором варился кофе — у тех, что внизу.

Наконец они улеглись, Шайлоу — со страшной неохотой. Ненависть в таких людях со временем вскипает все сильней, и я знал, что в один прекрасный день мы с ним будем глядеть друг на друга сквозь прорезь прицела.

В ночи все стало черным. А ветер все выл, сгибая деревья, и гнал сухие листья по мерзлой земле.

У них там была разложена веревка с петлей, которую они думали накинуть мне на шею. Я знал, как все будет, если меня схватят: полковник Меткаф скомандует, как на полевом суде, и встанет напротив, похлопывая себя хлыстом по ноге, пока они затягивают узел, а Шайлоу — этот будет смотреть с улыбочкой, от души радуясь тому, что на веревке будет болтаться единственный, кто взял над ним верх.

Чуть ли не час ушел у меня на то, чтобы найти дорогу вокруг лагеря и незаметно подобраться к лошадям. Десять из них держались вместе, грея друг друга своим теплом, и только гнедой полковника стоял чуть в стороне, как и подобало аристократу.

Сидя в кустах, я снова спрятал пальцы в подмышках, чтобы согреть их, прежде чем отвязать коня. В каньоне завывал ветер, мимо проносились листья, а сухие ветви, похрустывая надо мной, как руки скелетов, тянулись в черное небо.

Когда я уже был готов выйти к коновязи, из-за деревьев показался человек. Это был полковник Меткаф.

Он подошел к гнедому и стал гладить ему шею, пока тот хрумкал морковкой из другой руки, — я слышал все до малейшего шороха, настолько близко я был. Потом я увидел, как полковник что-то подвесил ему на холку, постоял с минуту, и быстро зашагал обратно к лагерю.

Не успел он уйти, как из кустов, тихо, словно индеец, выскользнул Шайлоу, и тут же, озираясь, замер. Было совсем темно, но я живо его себе представил. Шайлоу был высок и широк в плечах, но сутул; на его вытянутом скуластом лице темнели глубоко посаженные глаза. На такое лицо обычно оглядываешься, думая, что с ним что-то неладно. Со второго раза, конечно, тоже не понять что, но неприятное впечатление остается. Ох и противный был он тип, этот Шайлоу Джонсон.

Через минуту он последовал за полковником, но к гнедому подходить не стал. Скрываясь в темноте, я видел, как Шайлоу закутался в свое одеяло, разложенное рядом с большим бревном так, чтобы спрятаться от ветра, и, когда шевеление под одеялом стихло, я вышел из засады.

Перед конем лежал огрызок морковки, который я тут же подобрал, и вскоре гнедой решился принять от меня угощение. Я размотал веревку и повел его по усыпанному сосновыми иголками склону на песчаную тропу. Добравшись до того места, где у меня было спрятано седло, я стал готовить его к дороге и вставил ему в зубы удила.

Только после этого я осмотрел мешочек, который оставил полковник. Там были бобы — хватило бы на пять покормок. Странно: зачем ему понадобилось вешать коню на холку мешок с бобами посреди ночи.

Подо мной наконец-то был хороший конь. Я обращался с ним как с джентльменом, позволяя выбирать свой темп, и направлял его в темную страну, к высоким лугам и голым скалам. Местность была мне незнакома, и это меня тревожило: Шайлоу знал ее как свои пять пальцев, да и полковник Меткаф — не намного хуже. Я ехал по холмам и низинам, через сосновые перелески и поросшие осиной овраги, время от времени останавливаясь напоить коня водой.

Через четыре часа я слез и пошел пешком, давая ему отдохнуть. Чуть погодя я устроился на привал и сварил себе кофе — из того небольшого запаса, что всегда водится у ковбоя, а коня пустил на сочную, зеленую траву.

Когда я снова отправился в дорогу, то стал водить коня зигзагами, и мы взобрались на гору по крутому гравиевому склону. С полмили я шел поверху горной гряды, потом вскочил в седло и спустился в рощу.

Заметив на пастбище десяток волов, спугнул их и некоторое время гнал прямо, а потом заехал вперед и заставил повернуть. Убедившись, что они затопчут все следы на тридцати — сорока ярдах моего пути, я завел коня в ручей, так, чтобы вода была ему по колено, и мы шли так долго вверх по течению.

Я запутывал следы двое суток и догадывался, что отыскать меня будет трудно даже такому следопыту, как Шайлоу. И все же мне было неспокойно. Шайлоу знал местность, чего не скажешь обо мне, а тот, кто не знает, всегда теряет много времени.

В первый день я убил двух кроликов, следующим утром — куропатку, и под самый вечер еще одну. В маленькой ложбине среди деревьев развел индейский костер — выкопал ямку и заслонил ее по краям так, чтобы огонь не отбрасывал свет на стволы. По дороге заметил кустики хлебного корня и, накопав десяток, запек на горячих камнях, пока жарилась куропатка, а потом заварил чай из эфедры.

Когда я поел, вывел гнедого на свежую траву, привязал его и вернулся к костру. Хоть я и опасался, что преследователи идут за мной по пятам, спать хотелось, хоть убей, и я решил, что волнуюсь напрасно.

Когда я открыл глаза, полковник Меткаф сидел на камне, держа меня на мушке револьвера.

— Ты, значит, Тайлер? — На вопрос это не было похоже, и мне показалось, будто полковник смотрит на меня как-то оценивающе.

Я осторожно сел. Рядом с седлом у меня лежал револьвер, прямо под рукой.

— Ты знаешь, кто я такой?

— Вы — полковник Меткаф. Кто ж вас не знает?!

Он не сводил с меня глаз.

— А что еще знаешь?

Малость удивившись, я мотнул головой. И он сказал вполголоса:

— Тайлер, я тот, кто должен был убить Тейта Липмэна.

До меня смысл его слов дошел не сразу, но и тогда я не был до конца уверен.

— Что это значит?

— Говорят, содеянное нами остается жить после нас, а иногда, Тайлер, оно живет с нами. Ты заслуживаешь узнать то, что я тебе скажу. Но кроме нас об этом будет знать еще один человек, и больше никто.

Все это было для меня полной околесицей, но я не шелохнулся. А волноваться мне было о чем, уж поверьте. Раз здесь был полковник, значит, где-то неподалеку находился и Шайлоу. И с ним — все остальные, кто припас для меня веревку.

Он был выбрит, его одежда вычищена. Он выглядел как и всегда, полковник Эндрю Меткаф, главный человек в городе, слово которого — закон… и то был чаще всего хороший закон. Человек он был жесткий, но справедливый — во всяком случае, так о нем говорили.

Тут он опустил голову, и я осторожно потянулся к револьверу. А он говорит так тихо-тихо:

— Тайлер, я отец Розы Киллин.

Это меня остановило, да что там! Я так и застыл, глядя на него разинув рот.

— Ее мать была хорошая женщина… прекрасная женщина. Перед войной она с мужем вместе ехали сюда через равнины. По дороге ее муж умер. Я был тогда молодым лейтенантом, сопровождал с отрядом их обоз… Мужа она никогда не любила. Он был… нет, он был неплохой, но очень уж недалекий. После его смерти мы много времени проводили вместе. Слишком много, и мы оба были молоды.

Она была из хорошей семьи — девушка благородных кровей. У нее в роду были испанские переселенцы, обосновавшиеся в Калифорнии, и ирландцы.

Меня вызвали в Санта-Фе, потом перебросили на восток, а затем началась Гражданская война. Прошло несколько лет, когда я получил от нее письмо. Она писала, что тяжело больна и умирает, и что у нее остается дочь… наша дочь.

Во время войны я женился. Я должен был позаботиться о девочке, но делать это следовало негласно… Если бы я признался, что Роза моя дочь, я не только разрушил бы свой брак, но и навлек позор на семью ее матери.

Я дал девочке хорошее образование и далеко от себя не отпускал. Это все, что я мог для нее сделать. Роза все знала и понимала ситуацию и принимала все как есть. Разумеется, ни она, ни я не могли предвидеть, что наш покой нарушит Тейт Липмэн.

Я не мог понять, зачем он мне все это рассказывает. В любую минуту Шайлоу со своими дружками мог появиться здесь, и, несмотря на весь свой авторитет, Меткаф не сумел бы вытащить мою голову из петли. Среди тех, кто за мной гнался, были двое дружков Липмэна — оба матерые и злые, — а Шайлоу, этот уж точно не упустил бы свой шанс.

Но я сидел, слушал… и меня не покидала мысль о том, что хочу жить, а чтобы выжить, мне нужно поскорее схватить револьвер. Никто не готов умирать в двадцать два года — и я тоже. Тем более из-за какого-то мерзавца вроде Тейта.

— Все это не моего ума дело, — сказал я полковнику. — Я убил Тейта Липмэна, потому что он того заслуживал. И кто бы ни был ее отец, Роза — девушка хорошая.

— Ты любишь ее? — удивился полковник. Резко так спросил и смотрит на меня испытующе.

— Люблю, — отвечаю и, видит Бог, я не врал.

Он поднялся.

— Тогда, — шепотом проговорил он, — бери револьвер, а то, вижу, у тебя уже мочи нет терпеть, и давай…

Тут из-за деревьев вышел Шайлоу.

— Только попробуй, — говорит, — возьми, и я тебя тут же продырявлю.

Вот оно и случилось — то, чего я больше всего боялся: Шайлоу меня таки выследил.

— Шайлоу, ты должен понять, что есть причины… — проговорил полковник, но тот его осек.

— Слышал, о чем вы тут болтали, но мне на это наплевать. Тайлер убил Липмэна. Свидетелей много, так что висеть ему на дереве. — Сказано было коротко и ясно, и никакие слова полковника уже не могли его вразумить. Шайлоу продолжал: — А я ведь тебе с самого начала не доверял, Меткаф. — Вот так он и сказал, давая понять, что полковник ему не указ. — Я видел ночью, как ты подошел к коню и оставил мешок. Тогда-то не понял зачем, а утром смотрю: коня-то нет. Тут я кое-что и смекнул.

Все это время он не сводил с меня глаз, и револьвер в его руке ни разу не дрогнул. Будь на его месте кто другой, у меня бы оставалась хоть какая-то надежда, но Шайлоу нельзя было провести.

— Правда, я теперь никак решить не могу, — сказал он, медленно смакуя каждое слово, — то ли здесь тебя пристрелить, то ли посмотреть, как ты на суку повиснешь.

— Я тоже вооружен, Шайлоу, — прервал его Меткаф. — Если ты его застрелишь, я убью тебя.

Тон полковника был непринужденным, и с этими словами он наставил дуло револьвера на Шайлоу. Тот помолчал немного, но потом усмехнулся.

— Не станешь ты в меня стрелять, Меткаф. Кое-кто из ребят почуял неладное еще вчера, когда ты не дал нам его схватить. Так что если ты меня убьешь, тебя повесят вместе с ним.

Полковник Меткаф сидел не шевелясь. Шайлоу ухмылялся, а я все никак не мог собраться с духом, чтобы взять револьвер. Для этого нужно было, не глядя, точно схватиться за рукоятку. А дальше — кто быстрей — два-три выстрела сделает.

Слегка улыбаясь, полковник встал во весь рост.

— Шайлоу, — говорит, — я всегда получал удовольствие от таких ситуаций. Мне всегда было любопытно, как ведут себя люди, когда им некуда деваться… вот как сейчас!

Шайлоу Джонсон призадумался. Он не решался отвести от меня взгляд, но полковник был справа, так что тот видел его только краем глаза. Шайлоу стоял, широко расставив ноги, и сверлил меня своими злыми глазенками. Он хотел глянуть на полковника, но не осмеливался.

— Убив Липмэна, Тайлер принял на себя мою ответственность, и я не позволю, чтобы он за это поплатился. Поэтому, будь уверен, я выстрелю.

Тут-то Шайлоу почувствовал, что его зажали в угол, и ему это нисколечки не понравилось. Он понял, чем пахнет дело.

— Выстрелишь мне в спину, да?

— Нет, не в спину. Я подойду и встану напротив, и тогда ты не промахнешься — может, даже в обоих попадешь, но одно тебе скажу наверняка: вдвоем мы тебя уложим.

Теперь я понял, что за ситуации нравились полковнику, и это как раз была одна из них. Да, в покер я бы с ним играть не сел… Шайлоу сник: его глаза сузились, а лицо скривилось от злобы. Убивать-то он был готов, а вот самому умирать не хотелось.

Сделать то, что сказал полковник, мог не всякий — встать перед человеком, готовым спустить курок, — но тогда хоть от одного из нас Шайлоу получил бы пулю. Он замялся и хотел было что-то сказать, но тут опять заговорил полковник своим командирским тоном:

— У тебя есть еще одна возможность: сбрось ремни, сядь на лошадь и убирайся куда подальше. А нет, так умрешь на этом самом месте.

Когда полковник закончил, он уже стоял прямо перед Шайлоу. По голосу Джонсона было ясно, что тот запаниковал.

— Ладно, ладно!

Он сунул револьвер в кобуру и расстегнул ремни. Когда он посмотрел на меня, на его лице не было ничего, кроме лютой ненависти.

— Но это еще не конец!

Он сделал шаг в сторону от ремней и поплелся к тому месту, где, услышав наши голоса, вогнал в землю колышек и привязал кобылу.

Полковник Меткаф посмотрел ему вслед, потом повернулся и протянул мне руку. Я ее будто не замечал.

— Тайлер, ты что… — сказал полковник, оскорбившись.

В это время Шайлоу Джонсон как раз подошел к лошади, но вместо того, чтобы вскочить в седло, резко развернулся с револьвером в руке. Он был проворен, ничего не скажешь, но я стоял, держа его на мушке, и как только он сделал поворот, я вогнал в него пулю. Он выстрелил… тогда я дважды нажал на спусковой крючок, Шайло перегнулся пополам, и лошадь шарахнулась, когда он упал к ее копытам.

— В лагере Дикой Лошади, — сказал я, — я приметил, что у него всегда есть запасные револьверы.

Полковник был бледен.

— Мальчик мой. — Его голос звучал странно, очень странно, как-то по-стариковски. — Я послал ее в Форт-Уорт. Езжай к ней.

— Но…

— Скачи! — приказал он генеральским тоном. — Они слышали выстрелы!

Когда я был в седле, он добавил:

— Форт-Уорт, сынок. Она ждет. Роза любит тебя.

Клянусь, в тот момент на глазах у него блестели слезы, и я так этому поразился, что успел отмахать несколько миль, прежде чем вспомнил кое-что еще: у него на рубахе было темное пятно. Та шальная пуля, которую выпустил Шайлоу, — она все-таки задела его.

Но полковник не подал виду из страха, что я останусь…

И он держался молодцом еще десять лет и не подавал виду на нашем ранчо в Техасе, когда держал на коленях внука.