Когда Полоцк был российским. Полоцкая кампания Ивана Грозного 1563–1579 гг.

Глава 8 Взятие Полоцка Стефаном Баторием в 1579 г.

1570-е гг. протекали в Полоцкой земле достаточно спокойно. Шло развитие дворянского землевладения, строительство городов и крепостей. Война оставалась фоном земного существования. Но к мелким стычкам все привыкли, а крупных боевых действий не было и не предвиделось. В 1572–1576 гг. Речь Посполитая погрузилась в пучину политических неурядиц, связанных с первым и вторым бескоролевьями, и ей было не до Полоцка — шутка ли, монарха выбираем. В 1577–1578 гг. эпицентр военных действий переместился в Прибалтику. Поэтому вплоть до конца 1570-х гг. полоцкая проблема перестала быть злободневной и только периодически поднималась в ходе дипломатических дебатов.

Наиболее подробно проблема Полоцка обсуждалась во время посольства С. Крыского 1578 г. Оно должно было добиться признания Россией легитимности избрания Стефана Батория на престол Речи Посполитой и как-то попытаться урегулировать военный вопрос. Россия и Польша пребывали в несколько странном стоянии «ни мира, ни войны» — предыдущее перемирие 1570 г. закончилось в 1573 г., а нового из-за бескоролевий заключено не было. В то же время на границе России и Речи Посполитой не произошло и эскалации военных действий — Россия закреплялась в Ливонии (знаменитый поход 1577 г., покоривший почти всю Ливонию), но в отношении своего западного соседа новых планов не строила, вполне удовлетворенная захватом Полоцка в 1563 г.

Избрание Стефана Батория польским королем не только больно укололо самолюбие проигравшего выборы Ивана Грозного. Ведь русский царь искренне считал «семиградского воеводишку» худородным по сравнению с державным Рюриковичем. Поэтому русская сторона на переговорах 1578 г. заняла позицию отстаивания легитимных, законных властей. В этом контексте и всплыла тема Полоцка. Бояре заявили, что Великое княжество Литовское после пресечения династии Ягеллонов — законная вотчина Рюриковичей как самых генеалогически близких к Ягеллонам правителей:

«И как Бог своим милосердием нас, смиренных раб своих, прослави, то во всей вселенней ведомо, также и братия наши, короли полские и великие князи литовские от ведомого государьства и ведомые государи были. Почон от великаго Владимера, просветившаго Рускую землю святым крещением, что взял город Полотцк, и Рогволодову полотцкого князя дщерь Рогнедь взя за себе. И от тое Рогнеди родил сына Изяслава и посади его опять на Полотцку. А у Изяслава сын Бречислав, а у Бречислава сын Всеслав, а у Всеслава дети Борис да Ростислав, а у Бориса сын Рогволод. А рогволодовых детей Василия да Ивана да Ростислава князь великии Киевской Мстислав Володимерович Манамаш Смоленской за непослушанье поймавши да сослал в Царьгород в заточенье. А гетманы литовские со страхованья великаго князя Мстислава Киевскаго приложишася дань давати королю Угорскому. А города, которые ныне за королем Полским, те были обладания князьями черниговскими и Галицкими и смоленскими и киевскими. И оттоле вилняне взяли себе ростиславлих детей Рогволодовича на государство, Давила да Мовколда, а давилов сын Вид, его ж люди Волком звали. А Видов сын Пройден, а Проидене сын Витин, а Витиненев сын князь великии Гедиман Литовской. А Гедиманов сын князь великии Олгерд. А Олгердов сын король Ягаило, а Ягаилов сын Андрей Казимер. А Казимеров сын Жигимонт. А Жигимонтов сын Жигимонт Август по ся места. И те были славные великие государи, наша братия, по всей вселенней ведомы. И по коленству нам братия. И по потому и Корона Полская и Великое княжство Литовское наша вотчина, что того роду не осталося никого»[648].

Таким образом, бояре, предвосхищая речи послов, заявили, что Полоцк еще в древности подчинился киевским князьям, Мономаху и его потомкам, которыми и являются московские Рюриковичи. Поэтому в 1563 г. Иван Грозный только восстановил справедливость, вернул Полоцк обратно. Сейчас надо бы справедливость закрепить:

«А Полотцкое княжство также Бог нам поручил, за неправду брата нашего Жигимонта Августа короля, что вступился в нашу отчину в Лифлянскую землю. И ныне Божья воля ссталося, брата нашего Жигимонта Августа короля в животе не стало, и той вотчине Полотцкой вотчича оприч нас никого нет. А государь ваш той вотчине не есть вотчичь. И он бы к той нашей вотчине к городу к Полотцку поступился Полотцкого повету города Лукомля с волостьми, города Белмаки с волостьми, города Чашников с волостьми, города Бобынича с волостми, города Голубича с волостми, города Улы с волостьми, которой в незгоду Божия посланья взяли, города Копца, той ж Дисна с волостми, города Мерешковичи с волостми, города Дрыси с волостми, города Лепля с волостьми, города Лебедка с волостьми, города Ушача с волостьми, и весь Полотцкой повет»[649].

Таким образом, в 1578 г. Россия предъявила Речи Посполитой территориальные претензии на оставшиеся городки-крепости Полоцкой земли, последовательно воплощая в жизнь принцип: «Перешла столица — перешла вся земля» (т. е. с Полоцком должен отойти весь повет). Дипломаты Речи Посполитой предложили поделить повет «по письму Яна Скротошина»[650].

Проект перемирия, составленный в Москве в январе 1578 г., был обречен на неудачу. Он предполагал трехгодичное прекращение военных действий на условиях «кто чем владеет» на момент заключения договора[651]. После победоносного похода 1577 г. значительная часть Ливонии оказалась под контролем войск Грозного, и это, естественно, не могло устроить Батория. В Полоцкой земле на период перемирия король обязывался не нападать на полоцкие пригороды. Все это было шатким основанием для урегулирования ситуации, поскольку по большому счету не устраивало ни Россию, претендовавшую на весь Полоцкий повет, ни Речь Посполитую (не смирившуюся с утратой части этого повета во главе с Полоцком). В итоге перемирие 1578 г. не было утверждено королем Стефаном. У него были другие планы решения полоцкого вопроса.

При избрании Батория в Варшаве он поклялся, что освободит от Московита всю Ливонию — к этой клятве апеллировали литовские послы при заключении Ям-Запольского перемирия в декабре 1581 г.[652] Выступая перед шляхтой на сеймах в 1578 г., король не жалел красноречия. Он говорил, что если Речь Посполитая немедленно не ввяжется в войну с Россией — ей грозит гибель: шляхта будет истреблена московским тираном, над женами надругаются, детей продадут в рабство, а Польшу ждет позор и поругание у соседних народов[653].

В июне 1577 г. был введен специальный налог на оборону границ от Москвы и татар[654]. Участники будущей Московской войны уже в 1577 г. специальным распоряжением Батория получили материальные льготы[655]. Указом от 4 января 1577 г., подтверждавшим сеймовое решение, они также освобождались от судебных преследований[656]. 10 июня 1578 г. вышел универсал о наборах пехоты для королевской армии[657]. Кроме того, король раздавал земли под военные займы[658]. Был проведен ряд военных реформ[659]. Прежде всего король стремился наладить финансирование армии. Для того были введены новые подати: на земельные наделы, на продажу спиртного, установлены квоты набора в армию. Денег все равно не хватало, и тогда король вложил в армию личные средства, из собственной казны. В Вильно был сделан завод, который отливал пушки по личным королевским рисункам[660].

Основную ставку Стефан сделал не на шляхетское ополчение, «посполитое рушение», которое не имело особых преимуществ перед таким же русским дворянским ополчением, а на наемную армию. Как раз в эти годы в Европе произошла так называемая «катастрофа мира» — уменьшилось число войн, и огромное количество военных наемников оказалось не у дел. Они ничего не умели, кроме как воевать. Эту силу, профессиональных солдат, и решил призвать под свои знамена Баторий. В германские земли были посланы для найма воинов Христофор Розражевский и Эрнест Вейер. Кроме того, брат Стефана, Христофор Трансильванский, прислал несколько отрядов венгерской пехоты и конницы.

Как показало будущее, расчет польского короля оказался совершенно правильным: наемное профессиональное войско оказалось куда сильней московских ополченцев. Во многом именно этим фактором и были обусловлены поражения России в 1579–1581 гг. На полях сражений столкнулись две разные армии: современная польско-литовская, главную боеспособную силу которой составляли профессиональные наемники из Европы, и московское войско, по своему составу, выучке и организации принципиально не отличавшееся от феодальных ополчений раннего нового времени.

Новая страница в истории войн между Россией и Речью Посполитой была открыта с грохотом артиллерийского салюта с крепостных стен г. Уряндова 10 ноября 1578 г. На вопрос пребывавших в городе русских послов, по какому случаю праздник, они услышали ошеломляющее: «мы под Кесью разбили русских и хвалу Богу воздаем». Московские дипломаты отказывались верить, ссылались на то, что между Россией и Речью Посполитой перемирие, скрепленное крестоцелованием. Но им с гордостью называли раздутые цифры потерь армии Ивана Грозного: 6000 татар, 4000 стрельцов, «ездового люду» и посохи 12 000[661].

Победа под Венденом (Кесью) оказала сильное вдохновляющее действие на Батория и польское военное командование. Она была воспринята как знак перелома, грядущих побед: «.. это известие принесло с собою как бы предзнаменование о ходе всей войны»[662]. Европа откликнулась на нее «летучими листками», славящими победу польского оружия над «ужасным сверхтираном». Они пошли в Европу из Польши через германские города. Названия говорят сами за себя: «Новое известие о великолепной победе польских, шведских и немецких воинских людей под Венденом в Лифляндии в настоящем 1578 году…»[663], «Московитское поражение и осада города Вендена…»[664]. Примечательно, что известия о поражении московитов под Венденом в «летучих листках» объединялись с рассказом о «падении» турок (конфликте с Персией) под заголовком «хорошая счастливая новость»[665].

Рассказ о победе под Венденом начинается с создания страшного образа врага-московита: «Известно всем, какую бесчеловечную жестокость, какие бедствия и скорбь еще недавно испытали от московского тирана города, крепости, селения, которые он покорил своему ужасному владычеству, но в особенности, к сожалению, очевидно, как отвратительный неприятель в год тому назад поступал в Лифляндии, не только разоряя в той стране крепости, города и замки, но даже не соглашаясь никого щадить, как бесчеловечно и низко проявлял он свой тиранский гнев без всякого различия над полководцами, над лицами благородными, над знатными воинами, над особами духовными, женщинами и девицами, даже над малыми невинными детьми, приказывая их рубить на куски, четвертовать, втыкать на копья, раздирать лошадьми, сдирать с них кожу, равно как мучить другими ужасными способами и насиловать женщин и девиц»[666]. Выступление против такого врага — священный долг и обязанность каждого правоверного европейского христианина. А победы над ним — победа Бога над Дьяволом.

Призыв к войне против «восточных варваров» содержится в брошюре Франтишека Гослава «Война против Московитов, обращение к рыцарям польским», вышедшей в Познани в 1578 г. Автор рассуждает о необходимости защиты государства, о долге подданных, о законе, обороне и справедливости. Он перечисляет потери, которые принесли «христианской республике» (Repub. Christianorum) московиты[667]. Надо остановить тирана, который хочет захватить всю Ливонию и оккупировать Великое княжество Литовское. Московская угроза сравнивается с турецкой[668].

Стефан Баторий выпустил несколько официальных манифестов, в которых провозглашались благородные и богоугодные цели и задачи войны, противник изображался в самых черных красках, а войско вдохновлялось на победы. Главной причиной борьбы с Московитом была названа необходимость противостояния его жестокому тиранству, которым он хочет поработить всех истинных христиан. Первый такой манифест на латыни вышел в 1579 г.[669] В 1580 г. на их основе была издана в Нюрнберге немецкая брошюра, оформленная в виде официального вызова, объявления войны Стефаном Баторием московскому тирану. На титуле был изображен меч с подвешенным к нему письмом[670].

Образ обнаженного меча фигурирует в еще одной легенде об объявлении Стефаном Баторием войны Ивану Грозному, которую приводит Пауль Одерборн, автор первой европейской биографии царя Ивана (1585). Согласно ей, в 1579 г. в Москву прибыл королевский гонец В. Лопатинский, который должен был явиться к Ивану Васильевичу с грамотой об объявлении войны и обнаженным мечом наперевес. Царь согласился его принять, и посол ехал ко двору в колеснице, запряженной четверкой лошадей, а перед колесницей слуга нес обнаженный меч, сверкавший в лучах солнца. Смотреть на столь небывалое зрелище сбежалось множество московитов, причем в возникшей давке задавили 100 человек. Царь с достоинством принял посла и его грамоту, оказал послу должные почести (хотя и взял его под стражу), а затем собрал своих «магнатов» и стал с ними обсуждать, что же теперь делать[671].

Данные пропагандистские тексты показывают, что война против России расценивалась в Речи Посполитой как своеобразный моральный и политический долг, определенная культурно-цивилизационная миссия, как часть общеевропейского противостояния варварам, мусульманам, туркам и т. д. Стефан Баторий, если выражаться современным языком, получил большую «общественную поддержку» своих военных планов.

Как свидетельствуют королевские письма, идея нанести контрудар по России возникает осенью 1577 г.[672] Cейм, открывшийся в Варшаве 20 января 1578 г., принял решение о необходимости войны с Россией, причем — с изменением всей военной доктрины: войну надлежало вести «… в пределах неприятельских, так как прежний способ держать войска внутри собственных границ и только обороняться от врага был осужден на основании происходившего отсюда домашнего вреда и на основании примера прошлого года». Сам Стефан в беседе с нунцием Лаурео заметил, что возможен не только возврат Ливонии военным путем, но и завоевание Москвы, путь к которой лежит через возврат Полоцка и Смоленска. 10 марта сейм вынес постановление об учреждении специальных налогов для военных нужд (в том числе пошлину в ⅛ стоимости с каждой бочки пива)[673]. Правда, Пруссия, Сандимирское, Краковское и др. воеводства не поддержали введение налогов.

В январе 1579 г. Баторий расписал пути, по которым войска должны были двигаться к месту сбора. Окончательно решение о наступлении именно на Полоцк было принято в Гродно в феврале 1579 г. Ян Замойский прокомментировал его словами: «Бери то, что ближе всего»[674]. 12 июня 1579 г. король Стефан Баторий обратился к своему войску с воззванием о причинах войны с Москвой одновременно на латинском, польском, венгерском и немецком языках. Излагались преступления великого князя московского, главным из которых было его нападение на Ливонию. Война объявлялась справедливой, за восстановление мира и обуздание агрессора. Провозглашался священный характер войны — Бог на стороне Батория и его армии[675].

30 июня 1579 г. королевское войско двинулось в поход на Россию. Его ядро составило ополчение Великого княжества Литовского под командованием коронного гетмана Николая Радзивилла. Жолнерами руководил его сын Кшиштоф, польским рыцарством — Миколай Мелецкий, воевода Подольский, немецкими наемниками — Кшиштоф Розжаржевский. Уже под стенами Полоцка к войску присоединились еще и прусская пехота и подольская кавалерия. Продвижение было затруднено дождями. Размыло дороги, и на них застревали телеги с амуницией, пушки, повозки с боеприпасами.

Сколько воинов участвовало в походе? В. Новодворский со ссылкой на нунция Калигари приводит цифру в 60 000, но оговаривает, что часть из них пошла в Ливонию, так что непосредственно в полоцком походе было 40 000. В. Г. Васильевский, ссылаясь на немецкий «летучий листок», называет ни с чем не сообразную цифру 136 000[676]. Итальянец Мартинелли, секретарь папского нунция, говорит о 40–50 000 человек, осадивших Полоцк[677]. К. Горский анализирует имеющиеся документальные свидетельства о войске Батория и приходит к выводу, что непосредственно под Полоцком было около 16 000 человек[678]. X. Котарский определял общий состав войска в 40 000 человек, из них наемный контингент — 18 000. У Батория, по его подсчетам, под Полоцком было 33 орудия. Надо заметить, что общее число участников кампании с трудом поддается учету: кто-то был под Полоцком, кто-то выступил к Себежу и Невелю, чтобы блокировать возможный подход русских сил, кто-то продвигался по территории Полоцкого повета и осаждал полоцкие пригороды.

Что интересно, поход Стефана Батория на Полоцк в 1579 г. оказался такой же неприятной неожиданностью для русского командования, как в 1563 г. поход Ивана Грозного. Разведка не сработала, хотя, казалось бы, пограничье покрывала густая шпионская сеть из «шпегов». Шпеги во второй половине XVI в. в какой-то степени заменяли собой пограничную службу. Рубежи были, а их охрана практически отсутствовала. Обязанности блюсти пределы государства в неприкосновенности возлагались на местных воевод и землевладельцев имений, располагавшихся в порубежной зоне. Трудности были в недостатках ресурсов. Воеводы высылали конные разъезды, которые ездили по определенным маршрутам и время от времени проверяли наиболее опасные направления. На дорогах и в городах стояли заставы. Но этим система охраны и исчерпывалась, то есть граница была абсолютно проницаема. Стоило только поехать по другой дороге, и ее спокойно и незаметно пересекали в любом объеме и количестве товары, люди, воинские отряды.

В условиях точечной пограничной стражи и ограниченности воинских контингентов, способных выступить по тревоге для предотвращения вторжения, главным средством охраны границы становилась вовремя полученная информация. Гетман Великого княжества Литовского Григорий Ходкевич в письме к князю Роману Сангшушке 25 сентября 1567 г. писал, что границу «боронят» только сторожи, т. е. стационарные пункты слежения за дорогами, мостами, устьями рек и т. д.[679], и «шпеги», на которых главная надежда[680]. Многочисленные «шпеги» с обеих сторон образовывали целую сеть, от эффективного функционирования которой зависела безопасность стран.

«Шпеги» должны были получать информацию о:

1) перемещениях войск неприятеля (маршруты, цели, количество, состав). Сведения о маршрутах и целях обычно фигурировали в виде слухов, собранных лазутчиками из случайных разговоров, подслушанных слов и т. д. В донесениях часто приводились несколько версий, то есть агенты стремились соблюсти видимость объективности, указать на источник информации. Вместе с тем, она часто была шаблонной, стандартизированной. Так, «шпеги» ВКЛ очень любили три цифры — 10 000, 15 000 и 40 000, и чаще всего приводили в донесениях именно их. Часто данные были заведомо завышенными: так, 26 июля 1567 г. оршинский староста Филон Кмита сообщал о подготовке русского похода на Ригу, для которого к Полоцку выступило 30 000, а к Уле — 9000[681]. Но в маленькую крепость Ула (площадь примерно 200×300×300 м) 9000 воинов дополнительно к гарнизону просто физически не влезли бы;

2) составе войска. Он описывался по видам вооруженных сил (стрельцы, «люд конный и пеший», пушкари с «делами» (пушками) и «стрельбой» (пищали и крупнокалиберные ружья) и т. д.). Но главное — «шпеги» должны были узнавать имена и степень знатности командиров и их военную репутацию (в каких походах участвовали, какие битвы выиграли). По тому, кто стоит во главе войска, судили о серьезности предполагаемого похода или войсковой операции («…бо коли будем ведать голову старшого, лацно можем розуметь великость люду при них»)[682];

3) ресурсах, строительстве. «Шпеги» собирали сведения, идет ли найм и набор трудового люда («посохи»), куда везут «жито», боеприпасы, строительные материалы, гонят скот и т. д. Они интересовались, нет ли где голода или эпидемии («морового поветрия»), где строят или ремонтируют дороги, мосты, крепостные сооружения, рубят лес;

4) персонах. Это кадровые назначения на военные и административные посты[683], места содержания и положение пленных, особенно высокопоставленных;

5) поездках послов. Любой приезд посла — это шанс пообщаться со свитой и что-то выведать или вбросить дезинформацию. По мелким деталям можно было узнать многое, поэтому тщательно описывали все, от состава сопровождающих до внешнего вида и меню питания посла.

Как строилась работа «шпегов»? Выражаясь современным языком, было две категории агентов — стационарные (внедренные) и полевые. Стационарные — это шпионы из местных жителей, мирные обыватели, которые узнавали и передавали информацию как самостоятельно (путем закладок в тайники, например, условленные дупла), так и через засланных гонцов, которых тайно принимали у себя. Они были чем-то вроде связных и явок агентуры более позднего времени. Например, 18 июня 1567 г. стало известно о поимке под Оршей Филоном Кмитой московского «шпега», Федора Олиферовича Добровицкого. Были установлены его связи. Связным в Орше был мещанин Микула, в Дубровне — Клим Дубровенский[684].

Полевые агенты лазили по лесам и полям в виде охотников, пастухов, рыбаков и просто бродяг. Они засылались в чужую землю и потом возвращались домой. Некоторые по заданию своих «работодателей» специально отправлялись в районы, интересующие разведку противника. Например, в 1568 г. оршанские «шпеги» Васко Глазко и Васко Станков были засланы в Смоленскую землю и дошли до самого Смоленска, до села Надвы[685]. И. Ауэрбах приводит в пример действия в 1579 г. агента Филона Кмиты, смоленского сына боярского Матвея Цедилова[686]. Но заметим, что такие шпионские вояжи не могли быть длительными и открытыми — конечно, сын боярский мог тайно проехать по тылам русской армии, хоронясь в лесах. Но при этом он сразу переходил на нелегальное положение — иначе его хватились бы на службе в Смоленске, да и в других местах поинтересовались бы, что это за неучтенный сын боярский путешествует по России. Больше возможностей для разведывательных миграций было у простонародья (крестьяне, пастухи), а еще больше — у монахов-пилигримов. Именно последние благодаря возможностям свободного перемещения по стране (и через границу под предлогом паломничества в православные монастыри) быстро начинают составлять костяк наиболее ценных шпионов. Хотя от эпохи Ивана Грозного сведений о монахах-шпегах немного, этот вид шпионажа расцветает позже, в ХVІІ–ХVІІІ вв.

В связи с этими характеристиками представляется заниженной оценка И. Ауэрбах «штата» литовских шпионов в России в 60–80 человек[687]. Думается, что их число в принципе плохо поддается учету, а в прифронтовой зоне, несомненно, было гораздо выше (равно как и российских «шпегов» в Великом княжестве Литовском). Речь должна и с той, и с другой стороны идти о сотнях человек.

У «шпегов» была разработанная система оповещения, связанная с объектами природы — деревьями. Ветки, обломанные с определенной стороны дерева, сломанные ветки, положенные у дороги и т. д. — все это были условные сигналы, оформленные под естественный вид лесного пейзажа[688]. В источниках преобладают сообщения об устной передаче информации, которая записывалась уже руководством «шпегов» в воеводских канцеляриях. В основном это рассказы, а не письменные донесения. Это говорит о том, что грамотность и эпистолярная практика были не сильно распространены. При записи сообщений «шпегов» всегда старались указать, откуда информация: видел лично, сказал тот-то (имя, должность), услышал там-то («на торгу»). Поэтому известия обычно очень детальны. Правда, неизвестно, насколько при этом достоверны: все эти подробности было легко придумать, а личности неведомых «Федек» и «Васек», которые шепнули «шпегу» страшно секретные сведения о готовности 40-тысячного русского войска напасть на Вильно, были в принципе непроверяемы[689]. Практика любой разведывательной деятельности показывает: как только информация становится коммерческой, резко возрастает процент фантастики, продаваемой под видом самых достоверных и секретных, «с трудом полученных» сведений. Судя по содержанию донесений, в какой-то степени этот процесс имел место и в русско-литовском пограничье среди «шпегов» и с той, и с другой стороны.

Кто шел в «шпеги»? Основная масса — это «шпеги поневоле», друзья и знакомые, родственники, волею судеб оказавшиеся в разных государствах, по разные стороны границы. Родственнику не откажешь, когда он ночью постучит в твою калитку и спросит, не видел ли ты поблизости войска. Многие сообщали сведения добровольно, заботясь о родных, которые могут оказаться на пути очередного налета или похода со всеми последствиями, вытекающими для мирного населения. Люди спасали своих и для этого сообщали сведения о планируемых нападениях, передвижениях армии и т. д. Например, в сентябре 1567 г. жители порубежного села Любавич бежали в Оршу с семьями, женами и детьми, потому что «шпеги» их предупредили: в этом районе готовится крупное наступление русских из Смоленска[690]. Конечно, такие известия не отличались регулярностью, а часто — и достоверностью (передавались пугающие слухи), но зато такая информационная сеть была всепроникающей и охватывала фактически все население пограничья.

И. Ауэрбах справедливо отмечает, что данное явление было причиной репрессий со стороны властей, которые не имели возможности (да и желания) разбираться, кто из приграничного населения шпион, а кто нет, и обрушивали репрессии и террор на головы целых пограничных деревень. Впрочем, по словам немецкого исследователя, такое явление — записывание в шпионы и изменники целыми населенными пунктами — не было необычным для Московского государства (вспомним хотя бы печально известный «Новгородский опричный погром» 1560–1570 гг.)[691].

В то же время, для многих «шпегство» было профессией, способом заработка или приработка. Воеводы постоянно пишут в центр, что для оплаты работы агентов нужны сукна, деньги и т. д. И. Ауэрбах приводит подсчеты: за 4 года на шпионов в Оршанском старостве было потрачено 154 коп грошей, в среднем 6,5 на человека. Это небольшая плата: примерно ¼ жалованья конного воина или ½ — пехотинца[692].

Для населения это также был вид службы в нестабильном приграничье, когда они обретали пусть ненадежных, но заступников в лице властей: своего агента, тем более ценного, власти могли и защитить в сложной ситуации. Занятие «шпегов» было опасным, но давало полезные связи и с власть предержащими, и с приграничным криминальным миром, контрабандистами. Спрос на их услуги был стабильным и в мирное, и в военное время. Он оплачивался куда надежней, чем ратная служба служилых людей.

Считались ли «шпеги» изменниками? Конечно, в случае поимки с ними обходились по законам военного времени. Но, что характерно, «шпеги» не вызывали осуждения у населения, которое исправно поставляло людей в их ряды. Оно воспринималось как работа — в источниках нет сведений, что «шпегов» выдавали свои, односельчане. Да и власти относились к ним скорее как к особому виду служилых людей — если ловили вражеского шпега, то судьба его была незавидной. Но сами шпегов активно вербовали и использовали. В текстах нет следов презрения к ним как к предателям и перебежчикам.

Возможно, это было связано с особым мировоззрением населения земель, порождавших «шпегство». По справедливому замечанию К. Ю. Ерусалимского, «Большинство переселений на восточноевропейском "фронтире" происходило на спорных русских землях, которые сохраняли историческое единство, несмотря на их фактическую принадлежность нескольким новым государствам»[693]. Нам представляется, что важным элементом этого единства был приоритет местной, локальной идентичности над государственной и этнической. Преданность своему городу, деревне, своим односельчанам/ горожанам была важнее, чем долг перед государственной властью (тем более постоянно меняющейся) или этносом (о котором понятия были весьма смутные, скорее больше связанные с религиозной принадлежностью). Острее воспринималась измена вере, но в ситуации пограничья ВКЛ и России, когда православные были с обеих сторон, она играла меньшую роль, чем локальная идентичность. По верному замечанию К. Ю. Ерусалимского, «Перебежчик совершал преступление против "народа" только в том случае, если менял религиозную принадлежность»[694]. Отсюда «шпегство» как служба за деньги в разведке чужого государства — не такой уж и криминал, если при этом ты не подставляешь своих односельчан и не приводишь на их землю войска. Хотя были случаи, когда по доносу шпегов вырезались «неверные» деревни, присягнувшие противнику[695]. То есть их деятельность не была столь уж безопасной и невинной для односельчан.

Провал «шпегства» как системы в случае нападения Батория на Полоцк в 1579 г. очевиден. Оно оказалось полностью неожиданным для русской стороны. Разведка провалилась и не смогла предупредить осаду города. Вообще, возникает ощущение, что все русские «шпеги» в 1579 г. куда-то внезапно делись. Задание разведать ситуацию получили… дипломаты, выполнявшие посольскую миссию: «Да паметь Леонтью. Будучи ему в литовской земле, проведывати, что королевское вперед умышленье и которые наемные люди полские и угрове и желныри и дряби с королем были и где они ныне, отпущены ли, или будет даны им при которых границах лежи, и не будет ли королевского или панов его сее зимы походу? И будет поход будет, и х которымъ городом чаяти королевского приходу или воинских людей на которые места приходу? И о всяких вестях ему доведыватись и то ему все писати да привести с собою»[696]. Понятно, что эффект от таких мер невелик — много ли покажут дипломату? Но этот пример показывает, что «шпеги» скорее предупреждали мелкие, чем крупные акции. Ведь поход Ивана IV на Полоцк в 1563 г., сопровождаемый специальными мерами безопасности, тоже оказался внезапным для ВКЛ.

Сложно сказать, в чем тут причина. Видимо, все-таки в средствах связи. Поход многотысячной армии так или иначе не спрячешь. А вот его отследить, установить масштаб и цель, сообщить об этом куда следует и организовать контрмеры — видимо, реализация этой серии действий занимала слишком много времени. Пока доскачут гонцы, пока дойдет до руководства, пока придумают и дадут команды, что делать, пока их доведут до войск и станут исполнять… Поэтому Полоцк и в 1563-м, и в 1579 гг. встречал врага в одиночку.

Нельзя сказать, чтобы о планах Батория в Москве совсем ничего не знали. Русские дипломаты в Литве, Петр Головин и Курбат Григорьев, 3 июля отправили в Россию грамоту, в которой о планах короля сообщалось буквально следующее: «…рать, государь, у короля собрана все наемные люди из Польши и из Литвы — желныри. А шляхта литовские идут охочие не многие, которые похотели итти на своих грошах, а которые не похотели, те не идут, а ис Польши паны и шляхта нихто не идет, опричь наемных людей, а на Петров государь день, сказывают, король будет в городок в Свирь от Вильны за шеснатцать миль, и рати всей збор будет у нево в Свире. А говорил дей король паном и шляхте, чтоб с ним всею землею шли к Смоленску или к Полотцку, и паны, дей, государь, радные, королю то отговаривают, чтоб он от литовские земли войны не всчинал, к Смоленску б и к Полотцку не ходил. И король деи говорил паномъ и шляхте будет деи вы и шляхта сами со мною итти не хотите, и вы деи дайте с собя людей и яз деи и без вас иду, деи ему отговаривают, чтоб он к Полотцку и к Смоленску никако не ходил, а за Вифлянты бы стоял, что Вифлянты не в миру и король говорил паном, чтоб с ним всею землею шли в Вифлянты доступати тех городов, которые ты государь поймал, и паны дей ему и то отговаривали, чтоб он сам и в Вифлянты не ходил, а послал бы с наемными людми для войны беречи тех городов, которые ныне за ним и над иными городы за тобою государем в Вифлянтех промышляти. Да паны, деи, государь, болшие с собя ему людей посулили, а шляхта и людей и дать не хотят, веть деи с нас гроши и на наемные люди иманы. И за то дей, государь, у короля с паны была великая нелюбость. И паны деи, государь, тешачи короля почали намолвяти шляхты, чтоб с королем в Вифлянты шляхта пошли. И шляхта государь иные немногие похотели, а многие хотятъ да и по ся место государь короля про его поход не уложено, куды ему итти, а рада деи, государь, у короля болшая будет в Свире, как сметится с людми, о том самому ли ему куды итти или людей послати. А болши говорят, что королю итти в Вифлянты, а собранье, государь, сказывают людей тысеч с сорок, а иные сказывают болше, а иные менше. А посоху, государь, с поветом збирали конные и пешие. Запас им велели имать на три месяцы. А збирали посоху на Десну, а срок сказывали стати на Десне — Петров день, а надежа дей, государь, королева на свиского. Свиской, деи, сложился с ним, вместе за Вифлянты стоять. И перед Петровым государь заговеином за неделю учал слух быти, что король посохи с поветов збирати не велел, а велел за посоху со всех поветов поимати гроши, а збирает деи гроши крымскому на поминки и на наемные люди, а из Литвы государь к тобе ко государю нам наперед себя король послати не дал. А сю грамоту послали есмя тобе ко государю с рубежа июля въ 3 день. Для того, чтоб тобе, государю, про твое государево дело ведомо было ранее»[697].

Поэтому нельзя согласится с В. Новодворским в том, что якобы уже с июня 1579 г. в Москве знали о готовящемся нападении на Полоцк[698]. Знали, что король собирает силы и, возможно, куда-нибудь пойдет походом. Выбор возможностей широк: от Ливонии до Северской земли. Если мы обратимся к текстам посольских книг и к пограничной переписке воевод, то увидим, что подобные сведения поступали постоянно, приносились как дипломатами, так и «шпегами». В Москве их принимали во внимание, но составить сколь-либо эффективный план действий на основе подобных слухов — а Головин прислал именно собранные им слухи — невозможно. Организовать противодействие было бы можно, если бы удалось получить точные сведения: королевская рать идет таким-то маршрутом туда-то в таком-то составе. А вот этой четкости не было.

Поэтому русское командование не успело предпринять что-то серьезное. Когда же стало ясно, что король идет на Полоцк, что-либо предпринимать было поздно. Итальянец Антонио Мартинелли, секретарь папского нунция в Польше Калигари, рассказывая о действиях Батория, пишет: «…объявив, в какую сторону он хочет повести армию и что он должен захватить в первую очередь (это сначала держалось в тайне)»[699]. То есть планы выступления как такового не скрывались, а вот его конкретное направление изначально утаивалось. Согласно тому же Мартинелли, войско Батория прошло лесами к Полоцку за три дня — за это время организовать контрудар было невозможно.

В. В. Пенской считает, что пассивность Ивана Грозного была сознательной. Причину он видит в неготовности и низком боевом духе сосредоточенных на северо-западе русских войск. Царь не решился вводить их в дело и рассчитывал, что Баторий измотает свои войска в осадах многочисленных крепостей. А там можно будет или улучить момент и ударить, или добиться перемирия дипломатическим путем[700]. Данная версия не противоречит известным нам фактам. Хотя думается, что вряд ли пассивность была настолько сознательной, скорее стихийной. Что-либо предпринять сразу не получилось, нападение началось, и в самом деле оставалось только ждать развития событий.

После выступления из Вильно 30 июня 1579 г. в Свири король собрал военный совет, на котором состоялось последнее обсуждение направления главного удара. После некоторых размышлений была отвергнута идея вытеснения русских войск из Ливонии. Страна была слишком разорена, чтобы на ее территории можно было развернуть обширные боевые действия. Войско не смогло бы кормиться за счет местного населения. А зависимость от подвоза фуража сделала бы армию Батория медлительной и неповоротливой. Было ясно, что судьба кампании решится на русско-литовском, а не ливонском фронте.

Паны Великого княжества Литовского выдвинули план наступления на самый богатый из ближайших русских городов — Псков. Однако, несмотря на всю соблазнительность этой идеи, король ее отверг. К Пскову предстояло бы идти через русскую территорию, на которой располагались многочисленные крепости с гарнизонами. Штурмовать их означало бы затяжку похода, и Иван IV успел бы подтянуть к Пскову значительные силы. А оставлять их в своем тылу и идти маршем к Пскову являлось рискованным[701].

Поэтому Баторий и командиры подтвердили намерение нанести удар на Полоцк. Д. Купит исчерпывающе обозначил причины того, почему целью похода стал именно Полоцк: «Возвращение этого города позволяло вернуть контроль над течением р. Западной Двины и ликвидировало клин, с помощью которого русские владения врезались в границы Литвы. Это снижало также риск нападения на Вильно со стороны Москвы. Полоцк и Витебск составляли раньше систему обороны, охранявшую большую часть литовского пограничья от московских нападений со стороны Смоленска. Полоцк блокировал дороги из России в южную Ливонию, а также давал возможность похода на Псков. Кроме того, возвращение этого важного города, утраченного во время последней войны, могло повлиять на рост престижа Батория»[702]. Потеря Полоцка в 1563 г. была самым крупным уроном, понесенным Великим княжеством Литовским во второй половине XVI в. И его возврат имел бы огромное психологическое значение и покрыл бы новоиспеченного короля неувядаемой славой.

Баторий шел через Поставы и Глубокое к Дисне[703]. То есть удар пришелся на незащищенный полоцкими пригородами юго-западный участок рубежей Полоцкого повета, в котором ранее многие годы не происходило боевых действий. Это был старый полоцко-виленский тракт, которым после 1563 г. 16 лет не пользовались. И он просто зарос. Баториевцам пришлось буквально прорубаться через лес, делать новые дороги и просеки. Мартинелли свидетельствует, что путь в шесть лиг (примерно 30 км) прорубали через лес 3 дня[704].

К Полоцку для перерезания коммуникаций и противодействия подходу возможной подмоги были посланы отряды Николая Радзивилла и Каспара Бекеша. 17 июля в Дисне Баторий провел смотр войск и дождался подхода последних отрядов. Армия, согласно письму итальянца Мартинелли, участника похода, выглядела красочно: на шеях коней в некоторых отрядах были повязаны куски ткани, напоминающие бороды, другие лошади покрыты шкурами волков и тигров, а упряжь украшена золотыми камнями, золотом и шелками[705]. Гусары имели за спиной орлиные крылья, по мнению итальянца — во время скачки пугающие русских лошадей[706].

28 июля литовские казаки взяли Козьян, 1 июля — Красный, а венгры и дворяне ВКЛ 4 августа овладели Ситной. Войска Батория, как видно из этих ударов, перекрывали дороги к Полоцку. При этом о сохранении опорных пунктов не задумывались: Я. Замойский писал нунцию Калигари, что Косьян был дотла сожжен. А вот гарнизон Красного, если верить этому сообщению Замойского, сдался вместе со своим воеводой[707].

Баторий выступил с обращением к народу России. Он объявлял, что воюет не с русскими дворянами, горожанами, крестьянами, а исключительно с тираном и преступником Иваном Грозным. Цель войны — освободить оккупированные злодейским царем земли, в том числе Полоцк и Ливонию, и вернуть задавленным бесчеловечным деспотизмом московитам права и свободы, которых достойны истинные христиане. Баторий призывал всех недовольных правлением Ивана IV поддержать освободительные польско-литовские войска. Всем, кто это сделает, король обещал льготы, сохранение всех прав и привилегий и дополнительные награды. Кто не хочет покориться — пусть покинет крепости и бежит. А кто останется — как говорится, пусть не обижается на королевских солдат[708].

Забегая вперед, заметим, что этот призыв остался без ответа: за все годы войны на сторону противника перешло несколько десятков дворян. Были дезертиры и перебежчики из действующей армии, были сдачи в плен целых гарнизонов. Но никакой внутренней оппозиции Ивану IV внутри страны, да еще и готовой поддержать вторжение польской армии, так и не возникло. Баторий сильно ошибся в русских…

Полоцкие воеводы — В. И. Телятевский, П. И. Волынский, Д. М. Щербатый, И. Г. Зюзин — ввели войска под защиту крепостных стен. Есть свидетельство, что русские войска первоначально выстроились перед воротами, но при приближении баториевцев ушли в крепость. Это решение было, с одной стороны, правильным, потому что в полевом сражении армия Батория была явно сильнее. С другой стороны, получилось, что король дошел до стен Полоцка, практически не встречая сопротивления. Никаких сражений на дальних подступах дано не было. Полоцкие пригороды оказались брошены на произвол судьбы и пали один за другим.

Русский гарнизон в Полоцке в 1579 г. был немногочисленным. По К. Горскому, он насчитывал около 6000 человек[709]. В. В. Пенской говорит о 2000–3000 детей боярских, 1000–1500 стрельцов и казаков и от 1500 до 3000 мобилизованных горожан и крестьян. В крепости было 38 пушек, 300 гаковниц и 600 «долгих» пищалей-ручниц[710]. Мартинелли свидетельствует, что перед осадой в город успело прорваться небольшое подкрепление — 1000 пехотинцев и 200 конников[711].

Воеводы даром времени не теряли, и укрепления по сравнению с 1563 г. были сильно перестроены. В их основу был положен иной принцип, чем у Полоцка эпохи ВКЛ. Верхний замок теперь имел 14 башен (против девяти в 1563 г.) и артиллерийскую башню-донжон. Великий посад оказался заброшен (когда город освободили, то вернувшиеся туда жители были потрясены тем фактом, что на месте домов и улиц начал расти дикий лес — некогда процветающий посад просто зарастал). Зато ниже Верхнего замка был построен Нижний, или Стрелецкий замок (для этого даже провели земляные работы по изменению русла Полоты). Он представлял собой овальное восьмибашенное укрепление, которое перекрывало подходы к Верхнему замку с напольной стороны. У замка также был артиллерийский донжон. Было расширено и укреплено Заполотье, в котором также было семь или восемь башен. Тем самым подходы к сердцу Полоцка — Верхнему замку со Св. Софией — перекрывались двумя дополнительными крепостями. В принципе, решение было верным и в духе времени — древоземляные крепости могли противостоять противнику в условиях развития артиллерии только подобной многослойной обороной.

1 августа на помощь Полоцку из-под Пскова двинулись отряды Б. В. Шеина, Ф. В. Шереметева, М. Ю. Лыкова, А. Д. Палецкого, В. И. Кривоборского. В. В. Пенской определяет их численность в 4000–5000, в том числе около 2000 донских казаков[712]. Однако они дошли до Сокола и остановились, заняв оборону. Воеводы не пошли на выручку Полоцка, боясь столкновения с превосходящими силами противника, а ограничились посылкой мелких отрядов, «промышлявших» на коммуникациях неприятеля и громивших его обозы.

В. В. Пенской справедливо считает этот момент одним из поворотных в полоцкой кампании: неизвестно, как повернулась бы судьба Полоцка, если бы он получил подкрепление, практически удваивавшее гарнизон. Нерешительность воевод, которые испугались столкновения с королевской армией и предпочли отсидеться в Соколе, можно считать главной причиной поражения 1579 г. В. В. Пенской обращает внимание на послужной список воевод: «…причина неудачи с посылкой помощи Полоцку крылась в самих отправленных воеводах. При изучении их послужных списков складывается впечатление, что Иван послал в Полоцк "штрафную" команду»[713]. Они не обладали ни опытом, ни воинскими талантами, а в предыдущих кампаниях проявили себя совсем не с лучшей стороны. От Сокола дезертировали донские казаки, и операция по деблокированию Полоцка была окончательно сорвана. Из Пскова в Полоцк была выслана 40-фунтовая пищаль «Свиток», но до крепости она не доехала.

К 11 августа, к моменту прибытия короля под стены крепости, город был обложен по всем правилам военного искусства. Армия Батория выстроила осадные укрепления — шанцы — и стала подводить их к городу. Намечалось два направления удара: венгры наступали на Заполотье, а немцы — на Нижний (Стрелецкий) замок. Поскольку обычные ядра отскакивали от дубовых стен, то венгры открыли огонь калеными ядрами. Они специально разогревались на огне, обертывались во влажную траву, чтобы не воспламенить порох в пушке раньше времени, и затем выстреливались по деревянному городу. Уже на следующий день, 12 августа, Заполотье было подожжено (судя по всему, не стены, а городские дома). Гарнизон и жители его покинули и ушли в Верхний замок.

Ядра не причиняли особого вреда толстым дубовым стенам Верхнего и Нижнего замков. Тогда король стал призывать поджечь стены вручную, с помощью факелов. Было набрано несколько отрядов добровольцев, но они почти все оказались перебиты. Под стенами крепости их встречал плотный орудийный, ружейный огонь, выстрелы из луков, огромные бревна, которые сбрасывали со стен, и они катились по склону холма навстречу штурмующим и давили их. Все население Полоцка, в том числе женщины и дети, тушили пожары, а также подтаскивали на стены кипяток, который лили на головы нападавшим. Некоторые защитники города самоотверженно свешивались на веревках за крепостные стены и, находясь под пулями неприятеля, заливали водой факелы, снаружи подброшенные к основанию укреплений. Полочанам помогла и погода: из-за непрекращающихся дождей промокшее дерево горело плохо, и войскам Батория не удалось зажечь Полоцк.

Дождь доводил баториевцев, стоявших лагерем в чистом поле, до исступления. Современник событий Рейнгольд Гейденштейн писал: «вследствие весьма сильных и непрерывных дождей дороги так испортились, что вьючные лошади, не имея возможности выкарабкаться из грязи, по большой части умирали от истощения, и все дороги устланы были конскими трупами. Дожди до такой степени увлажили почву, и без того жирную и влажную саму по себе, и все напоили водою, что даже под кожами в самых палатках магнатов не оставалось места, где можно было бы лежать. Следствием всего этого было то, что… съестные припасы и в особенности сено до крайней степени возросли в цене; чего раньше и не слыхивали, особенно в Польше, — каждая мера овса покупалась за 10 талеров, так что им, конечно, кормили только более благородных коней; с другой стороны в числе Поляков и Венгерцев находились такие люди, которые не задумывались есть мясо падших лошадей; и не столько казалось удивительным это само по себе новое и непривычное кушанье, сколько то, что питавшиеся им не замечали, чтобы от этого им приключилась какая-нибудь болезнь. При затруднительном положении всех, всего более страдали Немцы… потому, что привыкли вести войну в странах населенных частыми городами»[714].

Успеху осажденных способствовал и неожиданный контрудар русских войск, последовавший из крепости Суши, которую войска Батория оставили в своем тылу, полагая, что она опасности не представляет. Отважный гарнизон ночью атаковал Красный, захваченный литовскими казаками, и сжег лагерь неприятеля. После этого отряды из Суши стали нападать на литовские обозы, на которых из Вильно подвозилось продовольствие. В этом сушинцам помогал гарнизон находившейся выше по течению Двины крепости Туровли.

В первых боях под Полоцком наилучших образом показали себя венгерские и немецкие наемники, а также польская пехота. Между тем, именно эти части хуже всего переносили непогоду и нехватку продовольствия. В полках начался кровавый понос.

Не повезло нескольким немцам, которых во время вылазки русские захватили в плен. Некоторых сварили в котле, а у других изрезали все тело и голыми вывесили на веревках на крепостной стене для устрашения осаждающих[715].

Король боялся, что наемники откажутся воевать. Силами одного ополчения ВКЛ, даже при поддержке польских частей, Полоцк вряд ли удалось бы взять. Поэтому надо было выбирать: или немедленное отступление, или решающий штурм. 28 августа этот вопрос обсуждался на военном совете при участии короля. Баторий отверг идею фронтального штурма, но предложил попробовать еще раз массированными попытками поджечь стены.

29 августа, когда наступил перерыв в дождливой погоде, осаждавшим удалось поджечь в нескольких местах крепостную стену. Особенно отличился один львовский медник, который переправился через Полоту с котлом, наполненным углями, и высыпал их в основание наугольной северо-западной башни Верхнего замка. Башня задымилась, медник бежал назад, получил в спину стрелу, но переплыл Полоту и вернулся к своим. За храбрость был пожалован дворянством и получил фамилию Полотинского[716].

Защитники тушили пожары целый день, но все равно не смогли предотвратить серьезный урон, нанесенный укреплениям. Крепость горела. Среди полочан начались волнения: малодушные решили, что пора сдаваться. Десять человек на веревках спустилось со стен и перебежало на сторону врага. Однако им не повезло: они вышли в расположении венгерских войск. Венгры же решили пленных не брать, ибо добровольная сдача города лишила бы их славы и возможности безудержно пограбить в качестве награды за труды и потери при штурме. Поэтому солдаты убили перебежчиков. Гейденштейн писал: «Молва о древних богатствах знаменитого города и особенно находящейся в нем церкви св. Софии, о серебряных статуях, о богатейших дарах древних русских князей, которые, как говорили, находились там, возбудила в солдатах надежду на огромную добычу; воспламененные ею, они переносили весьма равнодушно все невзгоды, лишь бы овладеть крепостью»[717].

Вечером 29 августа поляки и венгры попытались войти в город через то место, где стена прогорела и разрушилась от пожара. Однако защитники успели вырыть внутри крепости прямо напротив пролома еще один ров и установить там пушки. Венгерские и польские солдаты попытались проникнуть в Полоцк через пожарище. Штурмующих встретил плотный орудийный и ружейный огонь, и они побежали назад. Король и его приближенные, канцлер Ян Замойский и командовавший польскими войсками Миколай Мелецкий лично вывели войска к стенам Полоцка, чтобы разбитые отряды поляков и венгров сумели отойти и чтобы осажденные не смогли сделать вылазку. Баторий продемонстрировал немало личного мужества, командуя полками под артиллерийским огнем со стен и башен Полоцка. Венгры и поляки переругались, обвиняя друг друга в несогласованности действий и недостаточном героизме.

30 августа венграм под командованием Петра Рача удалось войти в пролом, окопаться в нем, захватить и сжечь крепостную башню, располагавшуюся недалеко от пролома.

Пользуясь тем, что целый участок стены оказался без укреплений и защиты, солдаты Батория сумели подвести осадные укрепления к самому крепостному рву Полоцка. Это делало крепость очень уязвимой. Поэтому среди осажденных возник раскол: «ратные люди» решили прекратить сопротивление и сдать город, епископ Киприан и воеводы требовали стоять до конца. По приказу Киприана была даже сделана попытка поджечь пороховой склад, чтобы гарнизон взорвал себя сам, но не сдался бы врагу. Однако рядовые ратники предотвратили взрыв. Тогда Киприан со своими сторонниками заперся в соборе Св. Софии и отказался выходить, пока его не вытащат оттуда силой.

31 августа 1579 г. король вступил в город. Русские прекратили сопротивление при условии, что кто хочет — того отпустят в Россию, кто хочет — поступит на королевскую службу. Король лично смотрел, чтобы пленных не обижали, и даже своей рукой убил ударом булавы поляка-мародера, который пытался грабить пленных. Для охраны пленных были выделены два эскадрона под командованием ротмистра Садовского, но как только они отвели пленных от лагеря — начался безудержный грабеж, в котором участвовали и солдаты Садовского. Пленные просто разбежались по окрестным лесам, преследуемые грабителями.

Помочь Полоцку в последние дни осады мог бы удар из Сокола, но войска в Соколе были недвижны. В. В. Пенской дает их поведению совершенно справедливую оценку: «Шеин и его товарищи не сдвинулись с места, забыв о поговорке "Сам погибай, а товарища выручай"». Своей пассивностью сокольские воеводы ускорили падение Полоцка и тем самым подписали смертный приговор себе и большей части своих ратников, ибо теперь, когда Баторий достиг главной цели начатой весной кампании, ничто и никто не мог остановить его на пути к овладению Соколом»[718].

Баторий обратился к воззванием к подданным как Речи Посполитой, так и Российского государства, обыграв при этом титул Ивана IV и перечислив названные в нем земли как адресаты своего послания (хотя его реальным и непосредственным адресатом оказался полоцкий гарнизон). Стефан объяснял причины войны с Россией, возлагая всю вину на Ивана IV.

Великий князь несговорчив на переговорах, не хочет идти навстречу во имя заключения мира, нападает на Ливонию и земли Великого княжества Литовского. Поэтому Стефан, как христианский государь, вынужден бороться за свободу христиан. Прочитавшим послание московитам предлагалось сдаваться в плен, не оказывая сопротивления королевским войскам[719].

Комендантом взятого Полоцка был назначен Януш Лисовский[720]. Опасаясь царской опалы, некоторые воеводы не захотели возвращаться в Россию, хотя Баторий их был готов отпустить. Литовский гонец Богдан Проселок осенью 1579 г. свидетельствовал: «А про воевод полотцких сказал, что воевод полотцких король был отпустил, и они сами итти не похотели, а соколские воеводы были на Копце после короля три дни и ис Копца хотели их отпустить, да с Копца их велел взяти к себе неведомо для чего»[721].

Вошедшие в город солдаты Батория оказались страшно разочарованы: они не нашли той богатой добычи, на которую надеялись. Только трупы, разбитые орудия и брошенные боеприпасы, пепелище, воронье и разоренные дома… Самой главной ценностью в Полоцке оказалась богатая библиотека, но наемники Батория не обратили на нее никакого внимания. Воины нашли выход своему раздражению во взаимных сварах: в лагере начались массовые драки между венграми и поляками за дележку небогатых трофеев. Король сумел прекратить это безобразие, только раздав богатые подарки из собственной казны. 17 сентября Баторий отправил Ивану IV из взятого Полоцка грамоту, в которой сообщал, что восстановил справедливость и вернул город[722].

С падением Полоцка наступление Батория не прекратилось. Литовские казаки жгли замки по Двине за 4 мили до Улы. 4 сентября пала Туровля, которую взял отряд Константина Лукомского. К 5–6 сентября под стены Сокола подошли отряды Я. Збаражского и М. Мелецкого. Начались стычки перед стенами Сокола, так называемое «травление» — взаимные налеты конных разъездов. Судя по свидетельствам разных источников (наилучшим образом проанализированных в статье В.В. Пенского[723]), русские войска имели укрепленные позиции («окопы») перед стенами Сокола, и первоначальной задачей для баториевцев было взять их и загнать обороняющихся в крепость.

Литовские источники сообщают, что в Соколе было 5000 человек гарнизона и двухтысячный отряд Юрия Булгака. Представляются более адекватными оценки В. В. Пенского: гарнизон составляли не более чем 200–300 детей боярских с послужильцами и не более 500–600 стрельцов и казаков[724]. Его хотели усилить отрядом Б. В. Шеина и Ф. В. Шереметева, посланным на выручку Полоцка и до него не дошедшим. В него входили дворянская конница, донские казаки, астраханские стрельцы.

Король опасался, что из Сокола будут направлены силы на помощь Полоцка, поэтому послал туда отряды, которые должны были сковать противника. В. В. Пенской пишет, что «…Баторий отправил под Сокол сперва кревского старосту Яна Волменского с отрядом конницы («несколькими гуфами», по словам М. Стрыйковского), к которому потом присоединился польный литовский гетман Кристоф Радзивилл и минский каштелян Иван Глебович»[725].

Сокол был обложен, вдоль Дриссы и Нищи поляки и немцы стали строить осадные траншеи и открыли из-за реки огонь по крепости калеными ядрами. В. В. Пенской приводит свидетельство, что «…Мелецкий отправил к Шеину послание, в котором предложил воеводе и его товарищам сдаться, на что, по словам Папроцкого, ему ответили: "Когда нас за ноги из него вытащишь, тогда и возьмешь его, потому что нас послали оборонять его, а не сдавать"»[726]. В ходе обстрела Сокола калеными ядрами 10–11 сентября враги зажгли крепостную стену, начался пожар. Русские, отчаявшиеся защитить крепость, через ворота со стороны Нищи сделали попытку выйти из города. Попыток, видимо, было несколько: конница стремилась прорваться через боевые порядки противника и уйти на Псковскую дорогу, но конников настигли и перебили. Другая часть пыталась прорваться через ворота, ведущие к Нище, столкнулась с немцами, не смогла выйти из города и тогда опустила воротную решетку («гирсу»), отрезав немецкий отряд, успевший войти в город. Началась страшная взаимная резня среди охваченных пламенем зданий. Обе стороны понесли большие потери, немецких наемников погибло до 500 человек. Их товарищи продолжали атаковать город с внешней стороны. Крепость пала, гарнизон частично погиб, частично был рассеян по окрестным лесам и искал спасения в бегстве[727]. Русских, по литовским источникам, погибло около 4000–5000. В боях у стен Сокола погибли воеводы Борис Шеин, Андрей Палецкий, Михаил Лыков, Василий Кривоборский. В плен попали Шереметев и атаман донских казаков Мясоед. У литовцев погибли ротмистры Каменский, Высоцкий, Якоб Свецинский, Якоб Борнковский, Михаил Ключевский.

С боями под Соколом связан известный эпизод: литовцы вырезали у убитых тучных русских из животов жир, из которого потом делали лекарство от ран. На Руси это было воспринято как поругание трупов и признак язычества («волхования»). Сам царь Иван Грозный писал королю Стефану: «Мертвым поругалися беззаконным обычаем, чево ни в безверных не слыхано: убьют ково на бою да покинут, ино то ратной обычей; а твои люди собацким обычеем делали, выбирая воевод и детей боярских лутчих мертвых, да у них брюха възрезывали, да сало и жолчь выимали как бы волховным обычеем»[728].

6 октября полоцкий воевода Миколай Дорогостайский-Монивид взял Сушу. За добровольную сдачу города весь гарнизон, 6000 человек, был отпущен с оружием в руках. В качестве трофеев противнику досталось 21 орудие, 136 гаковниц, 123 большие пищали-ручницы, 100 бочек пороху и почти 4800 пуль[729].

В это же время оршанский староста Филон Кмита с литовским рыцарством и казаками громил окрестности Смоленска, сжег множество мелких сел и деревень (В. Новодворский называет фантастическую цифру в 2000)[730], предместье Смоленска, угнал огромные стада скота. Константин Острожский и брацлавский каштелян Михаил Вишневецкий перешли Днепр, осадили Чернигов, спалили «место черниговское». Были распущены загоны по Северской земле до Стародуба, Радогоща и Почепа.

Речь Посполитая ликовала. Новый король принес ей славу военных побед над заклятым врагом — московитами. В восхвалениях своего обожаемого монарха польские поэты и писатели не знали удержу. Ян Янушевский написал похвалу Стефану на Полоцкое взятие. Он называл победу польского оружия величайшим в истории «триумфом». Увлекаясь, автор писал, что король «укротил неистового Буцефала», «прошел между Сциллой и Харибдой и привел свой корабль в тихую гавань». Стефан подобен Александру Македонскому, Цезарю и Карлу Великому, вместе взятым[731]. Таким образом, Полоцкая победа 1579 г. была поставлена в один ряд с подвигами великих античных и средневековых полководцев.

Ян Замойский говорил, что эта победа как бы лишила Ивана Грозного всей предыдущей военной славы: «Мы одержали столь славную победу над неприятелем, которого все страшились вследствие высокого мнения о его могуществе и о его воинской доблести, о его победах над другими народами; никто не думал, что он сам может быть побежден. Случилось, однако, по особенной милости Божией, то, что неприятель не только побежден, но лишен Полоцка, который будет служить вечным памятником этой победы, лишен славы своих прежних побед; все его трофеи, какие он только получил в продолжение стольких лет над Ливонцами, Шведами, над покоренными Казанцами и Астраханцами, над Татарами и Турками, пытавшимися было соединить Дон с Волгою и Каспийское море с Черным, над другими воинственными и дикими народами, все эти трофеи с него сняты этою победою; их будут нести впереди при настоящем триумфальном военном торжестве»[732].

О взятии Полоцка был немедленно выпущен целый ряд листков информационно-пропагандистского характера[733]. В них подробно рассказывалось об осаде с указанием имен воевод, размеров войска, описанием боевых действий. Особо подчеркивалась выдающаяся роль польского короля Стефана — организатора побед над тираном-Московитом. Некоторые листки были подписаны именем короля. Все это должно было произвести впечатление на европейского читателя.

В Падуе в 1580 г. вышла поэма о взятии Полоцка, автором которой был выпускник Виленской иезуитской коллегии Базель Гиацинт[734]. Она была посвящена прославлению подвига Батория и его полководцев, прежде всего Николая Радзивилла Рыжего. Панегирическое сочинение состоит из прозаического посвящения Радзивиллу и стихотворной 50-страничной поэмы, содержащей традиционный дискурс освободительной борьбы против московского тирана. В памятнике также присутствует сарматский дискурс. Про само взятие Полоцка сказано немного, в основном присутствуют общие панегирические мотивы.

В Варшаве в 1580 г. вышла небольшая «песня» Яна Кохановского на взятие Полоцка. Она была посвящена Яну Замойскому. Иван Грозный назван «тираном полночной стороны» (т. е. северным), который «зовется грозным», но «утекает» от победоносной польской армии[735]. Кохановский прославляет непобедимого Батория и говорит, что победой под Полоцком он стяжал себе славу.

Пропагандисткий удар, нанесенный России в результате взятия Полоцка 1579 г., оказался успешным и эффективным. Настолько, что в Европе создаются первые сборники, посвященные Московской войне[736]. Вербовщики европейских наемников в армию Стефана Батория не испытывали недостатка в желающих отправиться в Россию повоевать — кто ради добычи, кто за торжество истинного христианства. Европа превозносила польского короля — ее спасителя — от московских варваров и схизматиков. Добро торжествовало над злом, и это говорило, что завершающий акт драмы с «тираном Васильевичем» в главной роли уже не за горами. Объявленная европейскими интеллектуалами «Московская война» в том виде, в котором она разворачивалась на страницах западной пропагандистской литературы, могла иметь только один исход — победу «христианского мира» и посрамление московитов.

Правда, где есть герои и победители, всегда появляются и завистники. Как ни странно, победа Батория увеличила и число его противников в Речи Посполитой. Король награждал командиров, наиболее отличившихся в боях под Полоцком, — а это большей частью были венгры. Данные награды вызвали страшное раздражение среди польской и особенно литовской шляхты, куда менее доблестной на полях сражений, зато считающей, что Баторий должен поощрять прежде всего «посполитство», польских и литовских панов. Каждый захудалый шляхтич был убежден, что король обязан своим избранием лично ему — ведь он бы мог отдать свой голос и за другого. Паны ждали дождя наград, почестей, привилегий. А вместо этого получили набор в войска, повышенное обложение налогами на нужды армии да еще и явное пренебрежение шляхетской демократией (что в условиях военного времени было правильным и полностью оправданным).

Поэтому завистники и клеветники исходили злобой. По стране пошли слухи, что Стефан будет возвышать только иностранцев, а коренные народы, «посполитство», останутся ни с чем. Когда Баторий по делам поехал во Львов, то тут же был пущен слух, что он украл казну и теперь хочет бежать в свою Венгрию. Клеветники стремились внести склоки в семейную жизнь короля, нашептывая Анне Ягеллонке, что Стефан ее непременно бросит, так как считает ее слишком старой.

Раздавались даже высказывания, что победой над Россией Стефан может поставить Речь Посполитую на грань катастрофы. Если вдруг мы победим московитов и присоединим их к своему государству (а именно такой исход войны паны уже воображали в своих горячих головах), то не будет ли от этого хуже Польше и Литве? Ведь этими невежественными русскими надо будет управлять, надо будет их кормить и т. д. Канцлер Ян Замойский даже был вынужден произнести перед сеймом особую речь, в которой обосновывал необходимость завоевания России для нужд Польши. Он заявил: «Положение нашего государства, мне кажется, таково, что если только мы хотим… сохранить настоящее положение республики, то совершенно необходимо присоединить к ней какое-нибудь новое королевство». И Россия прекрасно подходит на эту роль. Замойский пригрозил смутьянам, сеющим мятеж, королевскими карами: «Пусть никто не рассчитывает злословием и особенно запоздалыми стараниями произвести смуту, выслужить себе те награды, какие даются за доблесть и честные заслуги».

На Руси же потеря Полоцка произвела крайне удручающее впечатление. В ответной грамоте, посланной с литовским гонцом Богдном Проселком, принятым при дворе Ивана Грозного в конце ноября 1579 г., о взятии Полоцка упоминается очень кратко: об этом «…ныне говорити несть потреба»[737]. Редкий случай, когда царю Ивану нечего было сказать.

Больше всего пугало то, что часть войска сложила оружие без боя. Поскольку армия «богоизбранного» царя по определению проигрывать не могла (это сразу же ставило бы вопрос: действительно ли «богоизбран» ее государь), то Иван Грозный нашел очень простое объяснение военных неудач: во всем якобы виноваты изменники. Мнительность и подозрительность царя резко выросли. Он был убежден, что Полоцк мог бы сопротивляться, но город Баторию «здали Петр Волынской да стрельцы»[738].

Замедленное продвижение русской армии на выручку Полоцку также было связано с конфликтом царя с одним из воевод: когда И. Ф. Мстиславский предложил наступать быстрей, то Грозный обвинил его в измене, что князь хочет завести войска в ловушку. Царь кричал на воеводу: «Ты, старый пес, до сих пор насыщен полностью литовским духом» (предки Мстиславского много лет назад приехали из Литвы). Военачальника, который хотел спасти Полоцк, Иван на глазах у бояр отколотил палкой…

После подобных обвинений, которые грозили смертной казнью, у воевод резко уменьшалась охота проявлять инициативу — не дай Бог ошибешься и в глазах царя угодишь в предатели. Лучше уж быть слепым исполнителем монаршей воли и тупо выполнять исходящие сверху приказы. Правда, так войны не выиграешь, но и в застенки к палачу не попадешь… Культивирование обстановки взаимной подозрительности, доносов воевод друг на друга, шпиономании, исходившее от самого Ивана Грозного и командования армией, резко уменьшало ее боеспособность как раз тогда, когда от войск требовалась наибольшая мобилизация

всех сил для защиты России. И в этом — одна из главных причин поражения России в «Баториевой войне». Как верно заметил В. Новодворский, «главным виновником поражений 1579 г. был сам Иоанн»[739]. Наибольший успех, что показательно, был достигнут в 1581 г. под Псковом, в оборону которого Иван IV не вмешивался. Там же, где царь приложил руку к командованию, были сплошные поражения.

В ситуации 1579 г. русское командование действовало бестолково и нерешительно, что, несомненно, объясняется постоянной оглядкой на реакцию царя, ожиданием от него прямых распоряжений, которые можно было бы выполнить, не рискуя подвергнуться опале и казни. А царь никаких вразумительных распоряжений не давал. В итоге Полоцк и полоцкие пригороды оказались брошенными на произвол судьбы. Ни толкового контрудара, ни переброски войск на помощь Полоцку, ни эвакуации артиллерии и гарнизонов из опасной зоны организовано не было. Возникает ощущение, что на царя и его воевод напал какой-то ступор. Причем не было сделано и никаких выводов: в 1580 г., в великолуцком походе Стефана Батория катастрофа повторилась почти с абсолютной точностью. Изменения в тактике и действиях русских войск и дипломатов наступят только в третьем походе, под Псков, в 1581 г. — и вот тогда Баторий проиграет.

Потерпев поражение в стратегическом плане, Грозный пытался ответить в тактическом. Русские отряды по приказу царя пошли в Литву, грабя и наводя ужас на население. Осенью 1579 г. из Пскова воевать литовскую землю ходили воеводы В. Д. Хилков, М. Безнин. Набег на Лифляндию и Курляндию совершил отряд И. Фустова. Русский летописец сообщает, что полки «воевали до Вильна», но это, видимо, преувеличение. Боевые действия осенью 1579 г. носили локальный характер и были сосредоточены в псковско-полоцком приграничье.