Когда улетают журавли

Проня

Проне подфартило: председатель шахткома Кнышев встретил, обрадовался:

— Тебе когда в отпуск?

— Мне-то? — растерялся Проня. — Я-то… Да это… как Машка, а так положено…

— Брось ты Машку, то есть я хотел сказать, езжай-ка на курорт.

— Тык мне счас вроде не до курортов. Машка…

— Опять Машка! — Кнышев досадливо сморщился. — Что ты без Машки и это?.. На шахте ты уже сколько лет?

— Двадцать.

— Во. И ни разу не лечился.

— Да я вить не хворал.

— Не хворал. А как-то жаловался — в желудке печет.

— А это, когда лишнего хватану.

Проня подмигнул Кнышеву. Кнышев мужик свой. Когда-то вместе в забое парились, потом он закончил вечерний техникум и подался «в верха», но не «закомиссарился», как с удовлетворением отмечал Проня.

Уже в шахткоме, выписывая путевку, Кнышев говорил:

— Умный лечится за три года до болезни, а дурак — за три дня до смерти. Вот, — протянул путевку, — кати.

Проня стал, щупать в карманах.

— Так это… нету с собой.

— Да бери ты и мотай! Бесплатная. Не заработал, что ли? — В голосе Кнышева деланная строгость.

Растроганный Проня соображал; «Неловко как-то, на дурняка. Сбегать за бутылкой?» Потоптался, кашлянул:

— Может, это… Федор Иванович, перекусим?

— Ты вот что: кончай лишний раз перекусывать, — рассердился Кнышев. — А то по новому закону припаяют. Доперекусываешься!

— Да я к тому, — покраснел Проня, — вечером бы проводить зашел.

— Ну это другое дело, — не убавляя строгости в голосе, сказал Кнышев. — Будь здоров, — пожал руку. — Некогда счас мне.

Целый день Проня оформлял отпуск. Вечером, внутренне ликующий, торжественный, стараясь изо всех сил быть равнодушным, объявил домашним:

— На курорт вот направили. Не хотелось бы, да гон ют.

Проня вздохнул. Его узкое длинное лицо с еще более длинным сухим носом, кончик которого загнулся в сторону, стало печальным. Вся его нескладная фигура в это время выражала: дескать, не дают жить так, как хочешь.

Его жена Мария, в противоположность Проне усадистая — что вдоль, что поперек, вскинулась;

— Это как — на курорт?! А пальто Вовке? Себе лису уж третью зиму не куплю. Врачи болезнь определили, что ли?

Проня сделал длинную паузу, прошел на кухню, сел за стол.

— Давай! — кивнул на пустую тарелку. — Какой там врачи! С директором сегодня встретились. Ну, покалякали. Как дела в забое да как в семье. Про тебя спросил, не хвораешь ли.

— Прямо уж, — в голосе недоверие, но Проня видит, как приятны жене эти слова.

— Ну? — торопила она.

— Вот и «ну». — Проня, почти положив нос на край тарелки, хлебал суп. — Спасибо, говорю, Евгений Матвеевич, все в створе по отвесу. А он: «Наблюдаю за тобой, Прон Семеныч, что-то ты сдавать стал, один нос, мол, остался. Езжай, — говорит, — на курорт, выправься». — Проня врал. Он всегда любил подвирать, фантазировать, но безвредно и, надо сказать, от правды отступал лишь чуть, в пределах возможного.

— Нос… — Мария разочарована тем, что интерес директора к ней был таким пустячным. — На твой нос глядеть, хоть дважды на курорт.

— …Так что бесплатно, — будто и не замечая колкости жены, говорил Проня. — Сороковку в зубы на билеты да на папиросы — и аля-улю. Не убытошно.

Мария, подперев пухлую щеку рукой, пригорюнилась. Проня дохлебал суп, поднял лицо, долго молча глядел на румяное, как у куклы-матрешки, чернобровое лицо жены, в притуманенные печалью глаза, взгляд которых был спрятан в себе, и ему страшно не захотелось уезжать из дома на целый месяц.

Прожили они девятнадцать лет как один день. За это время всего раз съездили к ее сестре за двести километров и, кажется, ни один день не прожили врозь. Даже на рыбалке с ночевкой Проня никогда не оставался. Рыбаки скулили, подшучивали: карауль, дескать, не карауль жену, а захочет — найдет молодца, из-под длинного носа усклизнет. Проня не обижался и обезоруживал шутников голой откровенностью:

— Я, мужики, не усну без нее. Хоть шильями глаза коли, не усну. Неделю в ночную смену отработаю, прямо чумной становлюсь……

— Во дает! — удивлялись мужики. — А тут на рыбалку вырвешься, то и твое. Хоть сутки отдохнешь от заразы.

Мария тоже. Как-то слух разнесся; в шахте обвал произошел и будто Проню прихватило. С работы в халате прибежала к стволу. Стволовой растерялся, а она об решетчатую дверь билась, не знала, как открыть. Люди случились у ствола, помогли оттянуть, а она уж и чувств лишилась. Вызвали Проню из шахты. Тот на руках ее, тяжелую, домой унес, хоть и машину давали — отказался.

После говорила Проне:

— Если бы, не дай бог, с тобой беда — я бы рядом в могилку.

— Вот дура, а дитенок?

— А и правда, — и опять в слезы.

Умение любить крупно — это, должно быть, дар, данный человеку с рождения, как, к примеру, дар художника. Ей, любви, тоже учатся, как, скажем, писать картины. У Прони с Марией любовного образования не было, но как красиво они любили, наверное, ни разу не сказав друг другу «люблю»!

Предстояла первая разлука в их жизни. Ночью долго не могли уснуть.

— Может, отказаться, а? — спохватывался в догадке Проня. — Мол, сестра приезжает, то, се.

— Нет уж, поезжай полечись. Настуженный весь, наломанный… Полечись уж.

— Да оно-то и надо, только…

— Что «только»?

— Да так.

— А-а…

Им хотелось многое сказать друг другу, но не находили слов. Мария волновалась больше Прони. Чтобы не выдать волнения, сказала с фальшивой строгостью:

— Ты смотри там.

— Что?

— Сам знаешь «что». Хвост-то не распускай. Курорты, они и есть курорты. Послушаешь, рассказывают, так…

— Во даешь! — догадался Проня. — Безголовый я, что ль? Да я… да ты… ты… — и подавился словами. А потом прижимал ее полные плечи, гладил волосы и твердил самое ласковое свое: — Ладушка ты моя, оладушка…

Утром Мария проводила Проню на вокзал. Объявили посадку, и Мария хотела поцеловать Проню, дотянулась до его шеи руками, стала пригибать к себе. Проня подымал голову, водил носом, озирался.

— Что ты позорисся-то!

Мария сникла, отвернулась, а Проня виновато топтался около, уговаривал:

— Ну, Маш, вот приеду, тогда уж, а? Счас-то на людях. А уж приеду…

И она улыбнулась, а Проня вошел в вагон, и еще с полминуты они глядели друг на друга: он из окна, она с перрона. Поезд тронулся, и Проня еще видел ее, в плаще, в платке, овальную и неподвижную. И подумалась ему нелепость: «Мария так и будет стоять до моего приезда».

Поезд уже катил вовсю, и только тогда Проня увидел соседей по купе, молодую чету. Они, должно быть, наблюдали за ним и Марией, потому что улыбались чему-то и перемигивались. Проня принял их молчаливое подшучивание на свой счет. Ему стало неловко и тоскливо, он вышел из купе, покурил и направился в ресторан.

Из ресторана пришел размякший, в предчувствии долгого безделья и сна без меры. Ему захотелось заговорить для начала, неважно с кем и неважно о чем, но потом, чтоб свести разговор к себе и Марии и чтобы его слушали долго и внимательно, с пониманием его души, а уж он-то ее вывернет, может, далее наизнанку.

Молодая чета сидела за столиком друг против друга. Ели конфеты. И не просто ели, а целовались попутно; он брал конфетку в губы, она тянулась к его рту, их губы смыкались. Разделив таким образом конфету, они смеялись, и все повторялось.

На Проню они не обратили внимания, и он смутился, подумав о том, что супруги не заметили его прихода. Проня кашлянул, но она, скосив на него смеющиеся серые глаза, потянулась приоткрытым ртом за следующей конфетой. И Проня позавидовал и порадовался их естественному, обнаженному счастью.

— Набиваете зобки, голубочки? — Ему уже не стыдно было на них глядеть. — Хорошо так-то? Рай, можно сказать.

— Илюша, правильно дядечка сказал? В раю мы? — И глаза ее лучились.

— Конечно в раю, Валюша, — отвечал супруг Илья, — только в материализованном, так сказать, вместо райских кущ — кошелек.

— Это так, — согласился Проня, — когда середка полна, то и краешки играют. Однако, бывает, при деньгах, а прижмет, сказать по-шахтерски, по-черному придавит так…

— Вы шахтер? — заинтересовалась Валя. — Это интересно!

— Чего интересного: работа и есть работа. Счас не об этом, — отмахнулся Проня. — Так вот. Молодым был, вроде тебя, — показал на Илью. — Денег как у дурака махорки — известно, силы — что у бугая, мантулил в забое ого-го! А радости — один штыб, по-нашему, угольная пыль. Заколбасю бывало — то напьюсь, то подерусь. А потом встретилась… — Проня прикрыл глаза, снова переживая ту далекую встречу.

— Любовь? — не выдержала Прониной паузы Валя.

— Машка, — выдохнул Проня.

Валя — вся внимание, а Илья, позевнув, сказал:

— Это неизбежно. Женщину, что смерть, не минуешь.

— Сказанул тоже, — обиделась Валя за такое сравнение, а Илья, как бы извиняясь, чмокнул ее в щеку.

— Не я сказал — Горький.

— Носяру видите? — Проня, демонстрируя, повел носом туда-сюда. — Кривой?

— Ну.

— Из-за нее, Машки. И с кем бы, думаете? С Мишкой Коневым, напарником. В забое, бывало, лопатили бок о бок, что песню поем, а на-гора душевные интересы расклинились. Машка между нас. Отступись, говорю. А хрен, говорит, с маслом. Давай, говорит, драцца.

Проня примолк, разжигая интерес, а Валя нетерпеливо спросила:

— Дрались?

— Зачем? Мишка-то был боксер, и я понял — не слажу. Не поддался, значит, слепому случаю. Я другим взял. Курсы комбайнеров окончил и прогремел делами.

— А нос?

— Так это уж на свадьбе. Мишку пригласил. Ну он по пьянке, дурак, повернул мне носопырку. С тем и рассчитался, уехал.

Илья с Валей поскучнели: история оказалась неинтересной.

— Банальный случай, — сказал Илья.

— Что ты?

— Старо! — пояснила Валя.

— Ясно, давно было, — по-своему понял Проня. — Только мне что после свадьбы, что счас — и под землей солнышко светит.

Проня видел в Илье с Валей себя и Марию примерно семнадцатилетней давности. Они как-то сразу стали понятными и родными. Их нежные отношения друг к другу умиляли его.

Поезд увозил Проню, а душа и думы его были дома, и он изливал их Илье с Валей, этим как бы приближая сейчас Марию к себе.

— На курорт вытолкали. Машка ревела коровой, — приврал Проня. — А она у меня видная. Небось видели на перроне?

— Экстравагантная женщина, — Илья усмехнулся.

— Как, как?

— Ну первый сорт, — пояснила Валя.

Проню слегка уязвила оценка Марии на сортность, вроде магазинной вещи.

— В сортах не кумекаем, — сказал Проня. — У нас своя мера.

— Ну вот и в амбицию, — опять непонятно выразился Илья, а Валя тут же пояснила:

— Он говорит, зря обиделись.

— Да я разве обиделся. Я ведь понимаю: одному — попадья, другому — попова дочка.

— Бывает, и наоборот, — возразил Илья. — Сперва правится, а потом… что рыбу тухлую ешь.

— Что ты, Илья! — возмутилась Валя.

— Так ведь сами выбираем-то, по себе. А коли выбрал, так сохрани ее такой на всю жизнь, — загорячился Проня. — «Нравится, не нравится». Не признаю я этого.

— Примитивный человек.

— Вот обзываешься, а зря. Действием поперек своим словам идешь. Не спускаешь с нее глаз-то? Конфетки изо рта в рот суете. А думается мне, не первый год уж поженимшись? — И Проня рассмеялся, довольный собой. — Вот так: твоим салом да тебя же по мусалам.

Илья непонятно улыбнулся и подмигнул Вале. Та смутилась и опустила глаза.

«Чего это они? — затревожился Проня. — Будто ничего лишнего и не ляпнул?» И чтобы развеять наметившуюся неловкость, предложил:

— Давайте-ка, ребята, перекусим, — достал сумку и начал выкладывать снедь на стол. — Тут моя понасовала…

Илья потянулся под полку за баулом.

— Мне тоже подналожила…

Валя шикнула на Илью, поглядела строгим, предупреждающим взглядом и, перехватив из его рук баул, улыбнулась Проне.

— Провожали нас, знаете…

— Это уж всегда, как о дорогу, так…

Проня почувствовал недоговоренность, и больше не захотелось откровенничать. Поужинали почти молча.

За окном уже была тьма. Проня с Ильей вышли в коридор покурить.

Встречный пассажирский с воем и грохотом промелькнул мимо лентой освещенных окон.

— Прут… — сказал Проня.

— Да, скорость, — согласился Илья.

Когда вошли в купе. Валя уже лежала в постели на нижней полке. Горел ночной свет. Илья, не стесняясь, разделся, пожелал спокойной ночи Вале и лег на другую нижнюю полку. Проня разулся, а уж раздевался на полке, что над Валей.

Проня прислушивался к мягкому перестуку колес и думал о резкой перемене в его жизни, хоть и временной, но свалившейся на него нежданно-негаданно. Думал о доме, оставшемся где-то далеко-далеко. Вовка теперь, должно, читает на кухне, а Мария смотрит телевизор, а может быть, легла в постель и не спит, как и он, Проня, и думает о нем. И подосадовал на себя, что не проявил твердости, не отказался от путевки, гори она огнем! А теперь вот болтается, как хрен во щах. Хотя и полечиться надо — не на конфетной фабрике оттрубил двадцать лет. И еще подумал об Илье с Валей, позавидовал; едут вместе. Илья что-то все подмигивал, а та одергивала его и краснела.

Проня не понял, задремал он или нет, но забытье будто было, и тут уловил четкий шепот:

— Что ты вел себя так: обязательно тебе надо, чтобы все знали, кто мы?

— Тише ты, — шипел Илья уже под Прониной полкой.

— Да он спит.

— Он же ничего не понял.

— Не считай людей дурней себя… Да подожди — услышит же.

— Сама сказала — спит…

«Вот оно что! — Проню обдало всего жаром. — Ах вы кошки паскудные. А я-то им: «солнышко в шахте светит». Внизу шуршали, возились, потом Проня услышал злое, ревнивое:

— С женой тоже так?

— Валюш, Валюш…

И тут Проня заскрипел полкой, закашлял. Боковым зрением видел, как Илья метнулся на свою полку.

Не под стеклянным колпаком Проня жил: слыхал и про измены, и про разводы. Лично счастливый, он никогда не задумывался над этими, пожалуй, самыми сложными человеческими отношениями. Они его не касались и происходили где-то в стороне от его жизни. Осуждал он таких людей не строго, но категорично: «С жиру бесятся». И сейчас, впервые столкнувшись с этим явлением лоб в лоб, он был оскорблен. На душе было гадко, и ему стало невыносимо противно быть в одном купе с ними, как бывает невыносимо работать в забое, когда в нем разлагается сдохшая крыса.

Проня стал одеваться. Стуча ботинками, обулся, с грохотом достал чемодан и, резко хлопнув дверью, вышел: «Пусть знают, что мне все известно!»

Потерянный и оскорбленный, стоял он у окна, и ему нестерпимо захотелось, чтоб поезд шел в обратную сторону. «Выкладывался перед ними, дурак, а они небось насмехались», — думал Проня и дивился тому, как, оказывается, это все просто, и вспоминались услышанные ранее анекдоты и случаи из жизни. «Поехал муж на курорт, а жена…» Всегда посмеивался и пропускал мимо ушей, а сейчас весь этот треп стал приобретать в сознании реальность: значит, правда!

И тут в груди что-то стало холодеть, и четко вспомнилось забытое и неоцененное им раньше.

— Надоел ты мне, старый, вот найду помоложе, — говорила Марья, вроде шутливо, но серьезно.

— Да кому ты нужна, кадушка? — смеялся Проня.

— Эге, еще как нужна!

…Проня встал, беспокойно заходил по проходу: «Тьфу, пень старый, внедрится же в башку».

И еще вспомнилось: как-то зачастила к ним Клавка, Машкина подруга. И все подгадывала, когда Машки дома нет. Пройдет сразу к зеркальцу, и ну вертеться!

— Ну как я? — спрашивала, а в глазах чертики.

— Да так, — отвечал Проня, — коза и коза.

— Эх ты монах! — укорила тогда Клавка.

— Я монах? — смеялся Проня. — А ты спроси у Машки.

Клавка ходить перестала, и он забыл об этом начисто, а теперь и это вспомнилось. Выходит, подстерегает такое каждого, даже если он противник тому. А если кто ищет? А Машкины слова. Неужто?.. Он беспокойно топтался в коридоре, чувствовал глупость своего положения, ругал Кнышева, Илью с Валей, а в голову уже лезло черт знает что. «Вот Машка-то, может, и ждала момента».

«Что это я дурею?» — осаживал себя, по из головы выскочило все хорошее, и думалось, что Мария всю жизнь ждала его отлучки и теперь наверняка ею воспользуется.

Проня не то застонал, не то замычал и не заметил, как случился около него проводник.

— Что с вами?

— А? Да зубы. Прямо мозги выдирают.

— Анальгинчик съешьте, помогает.

Проня проглотил две таблетки.

— Вам сходить скоро?

— Ага, на Комаровой.

Может, анальгин и от душевной боли помогает. Проне стало легче, и на рассвете, выйдя на перрон и взглянув на окно своего купе, простительно подумал об Илье с Валей: «Уютно одним-то. Дело молодое, пес с ними».

К завтраку Проня уже был на курорте, а вскоре — на приеме у врача. К Прониному удивлению, врач отыскал в нем чуть ли не десяток болезней — и в руках, и в ногах, и в сердце, выписал книжку и бодро заверил:

— Ничего, к нам на костылях приезжают, а глядишь — танцуют.

После обеда Проня обошел территорию курорта и везде — на аллеях, в беседках были люди и все группками, кучками, парами — беседуют, шутят так, как будто они здесь уже сто лет, а не приехали сюда каждый по отдельности, как Проня, вчера или сегодня.

— Ну вот и картина, — бормотал Проня. — Они, значит, тут, а те — дома…

Потом он пришел в палату. Соседи, которых он еще не запомнил, где-то гуляли. Проня достал из чемодана принадлежности для писем, сел и задумался: как начать письмо?

Писем он не писал, кажется, всю жизнь. Когда-то давно-давно, еще жил в деревне и ему было лет семнадцать, он влюбился в девчонку из соседней деревни и писал ей письма. Давно, а вот помнится, как писал. И начал:

«Пущено письмо двадцатого июля. Лети, мое письмо, извивайся, в руки никому не давайся».

Написав вступление, Проня задумался. Нужно приступить к конкретному, а конкретное у него — каша.

«Вот и отлетел я от дома, — продолжал он. — Ты одна теперя там и смотри поглядывай…»

Ему стало тоскливо и боязно, и ревность услужливо подталкивала карандаш: напиши, дескать, не вздумай там водить шуры-муры. Я ведь помню, когда ты мечтала о молодом, но он сдержался и ограничился только «смотри поглядывай». Подробно описал дорогу. И, мол, тут, на курорте, не чище: «за каждым кустом шушукаются да целуются», — приврал он.

Проня потер лоб: как бы этак зацепить Машку, чтоб и она так помучилась, как и он здесь, чтобы покрутилась за мечты свои, хоть давние, но нехорошие, и, не дай бог, если что там учудит, так чтоб недаром ей прошло.

Увлекся враньем, потерял меру и дальше уж, что называется, начал рубить сук, на котором сидел: дескать, увивается тут за мной бухгалтерша.

Он унес письмо в ящик. На обратном пути задержался у диковинных, почти по пояс человеку, шахмат. Два интеллигентных старичка ходили между фигур, и лица их были важны и глубокомысленны.

— Мат вам, Вадим Сергеевич, — сказал лысый старичок другому в шляпе.

— Да-с, тут уж никуда… — развел руками побежденный. — Поздравляю, Артем Андреевич.

— Как это — никуда? — Проня вошел на шахматное поле. — Конь сюда. Так? Пешкой прикрываешься. Эх ты, шляпа!

— Однако, молодой человек, вы грубоваты.

— Какой я тебе молодой? Ну давай переиграем. Ну с кем?

Из болельщиков выделился парень.

— Давай. На бутылочку.

Проня вцепился за нос рукой, задумался.

— Мы вот так.

— А мы так. — Парень думал недолго.

— А что же мы? Куда мы прыгнем? — Проня дергал себя за нос. — Вот так.

Парень ответил сразу ходом, и Проня понял, что имеет дело с сильным шахматистом. Он закивал ритмично носом, по спине у него прошел озноб вдохновения, в мыслях замелькали варианты ходов своих и противника, и вот она, тоньше волосинки, возможность выигрыша. Но он еще действует и психологически.

— Да-а, зажали вы нас — ни, это самое, ни вздохнуть, — усыплял Проня бдительность соперника.

— Ясно, матовое положение, — подтвердил Вадим Сергеевич.

— Да, никуда не деться, — Проня хлопнул себя по лбу и отдал пешку.

Парень задумался, но пешку взял.

— Пожалуйте бриться. Шах. Вилочка!

— Как же это? — парень растерянно огляделся и свалил короля. — Вот даешь!

— Филигранно, классически! — восхищались болельщики, Проня не скромничал.

— Мне это — плюнуть. Я на шахте всех чешу.

И сразу он стал свой для всех и все для него тоже. Потом они с парнем сидели в далекой беседке, говорили о шахматах, о работе и о курорте, и Проне было хорошо и легко.

Илья с Валей ушли в сознании далеко, и опасения за Марию рассеялись в прах. Ему даже не верилось, что он только сегодня ревновал ее и заранее подозревал бог знает в чем.

— Я, брат, сегодня номер отколол.

— Чего ты? — искренне встревожился парень.

— Да бабе письмо нехорошее услал.

— Ну ты зря. Подозреваешь, что ли?

— Какой там! Дорогой встретил парочку полюбовников. Ну моча стукнула в голову.

— Пошли во след другое — простит!

Проня покачал головой.

Ночь он не спал. На рассвете занял очередь к врачу. До десяти часов дня маялся, дожидал врача, и это время показалось для него вечностью.

— Слушаю вас, — сев за стол, сказал врач.

— Мне надо уехать. Дайте документы, — выпалил Проня.

Спросив фамилию, врач отыскал карточку, стал читать.

— Никуда вы не поедете — у вас комплекс заболеваний.

— Я не в тюрьме и уеду хоть как! — загорячился Проня.

— Так в чем дело? Я должен, как врач, знать.

— Личное.

— Ага, понятно, — улыбнулся врач. — Успокойтесь, здоровье прежде всего.

— Я лучше тебя знаю, что мне надо. — Проня не заметил, как перешел на «ты», и его тон взорвал врача.

— Берите и уезжайте, — сунул Проне документы. — К чертовой матери! А на предприятие будет письмо и соответствующие выводы. Тоже мне Отелло!

«Давай кипяти, — подумал Проня, выскакивая из кабинета. — Мне теперь одна забота — опередить письмо».

Дорога домой — это было самое ужасное в жизни Прони. Его бросало в жар, едва он представлял, что Мария уже получила письмо. То успокаивал себя мыслью о плохой работе почты: «Пока из сумки в сумку будут перекладывать…»

Опять же это — электроника на почте. Представлял сейчас Марию с письмом. «Ну, наклепал на себя, чтоб меня… Век Машка не простит выдуманной бухгалтерши. О-о! Пень гнилой, скотина безрогая!» — проклинал себя.

Исхудавший, с обвислым носом и плечами, похожий на пингвина, Проня на рассвете постучал в свою дверь. Долго ничего не было слышно, и у Прони сердце колотило под горлом: получила — не получила, получила — не…

Послышались мягкие, тысячу раз слышанные Проней шаги.

— Кто там?

— Я, Маш.

Мария открыла дверь и молча ушла в комнату.

«Все. Каюк!» И даже в животе резануло.

Мария стояла посреди комнаты в ночной сорочке, босая, с письмом в руке, такая родная, своя, и сейчас неприступная и страшная.