Колесо Фортуны

Уильям Сандерс УДАЧА ЭЛВИСА МЕДВЕЖЬЕЙ ЛАПЫ

Дедушка Девять Убийц сказал: «У человека всегда есть право попытаться изменить свою судьбу».

Он изрек это в ответ на мой рассказ о кузене Марвине Плохой Воде, который внезапно дал отставку Мадонне Колибри после того, как обе семьи уже официально договорились о помолвке, и привез домой девушку Из племени команчей, имени которой никто не мог произнести. Дед никогда не был падок на такого рода сплетни, но дело происходило через два года после его смерти, и он, естественно, интересовался любыми, которые я ему приносил, когда приходил положить немного табаку на его могилу.

— Право изменить свою судьбу, — повторил он с видимым удовольствием, словно ему нравилось, как это звучит. Что характерно для прародителей: они то и дело повторяются. А происходит это, я думаю, потому, что у них полно свободного времени там, в мире духов, а заполнить его особенно нечем, кроме как слушать звуки горних труб.

Я же сказал: «Право не знаю, эдуда. А как тогда насчет Элвиса Медвежьей Лапы?»

— Я же говорю, что у человека есть право попытаться, — сказал дед, нисколько не раздосадованный моим неуважительным замечанием. Было время, когда он мне за такое голову бы оторвал, но, став покойником, он, похоже, несколько смягчился. — Преуспел он в этом или нет, это другой вопрос.

Он рассмеялся сухим и скрипучим стариковским смехом.

— А кроме того, не всегда можно распознать, как ты ее меняешь, к лучшему или к худшему. Как и в истории с Элвисом Медвежьей Лапой… Помнишь ли ты ее, чуч!

— Как же такое забудешь? — удивленно спросил я.

— Ну, — сказал дед, — ты же был совсем ребенком.

Я и правда был тогда ребенком, но я бы пришел в неистовство, словно намокшая сова, если бы кто-нибудь сказал мне такое. Той весной мне исполнилось двенадцать, и я представлялся себе годным на все, совершенно взрослым воином чероки — разве великий Харлей Дэвидсон Оосаве не убил тех трех охотников за рабами из племени осаге, когда ему было всего тринадцать? Да каким, к черту, воином — я полагал, что вполне созрел стать членом Совета, если опустить пустые формальности вроде возраста.

В те дни, непосредственно предшествующие времени Игры, я мог слышать, а мог и не слышать о том, что Элвис Медвежья Лапа был выбран игроком того года от клана Оленя. Если я об этом и слышал, то не придал этому особого внимания. Во-первых, как члена Аниджисквы — клана Птицы — меня это не касалось непосредственно, а во-вторых, в преддверии дней Игры мой ум занимали другие мысли.

Это был последний год, когда я должен был принимать участие в соревновании по стрельбе из тростниковых трубочек, а на следующий год я уже буду в подгруппе юношей, и если в течение следующих двенадцати месяцев Кристи Красная Птица не наступит на гремучую змею, он вышибет мне мозги во время борьбы так же, как и всем остальным. Поэтому я твердо намеревался победить хотя бы в этом году и практиковался как проклятый каждую свободную минуту.

Но, как я ни надувался, окружающее все-таки не оставляло меня безучастным. Как ни трудно об этом говорить, но в те времена Игра все же еще что-то значила, вокруг нее что-то происходило. Не то что теперь…

Впрочем, может и не стоит так говорить. Может, в детстве просто все кажется крупнее и волнует больше или, может, человеческая память любит улучшать действительность. И все же мне кажется, что время Игры теперь не то, что прежде. Теперь люди идут на Игру, как на прогулку. Или все дело во мне?

— Все дело во мне, — сказал я дедушке Девять Убийц, — или время Игры все-таки потеряло свою важность за последние несколько лет? Конечно, я говорю не о самой Игре, — добавил я поспешно. Не следует очернять священные материи, когда говоришь с прародителем. — Я хочу сказать, что она по-прежнему остается стержнем жизни всего года, всегда им была и всегда будет…

— Не всегда была, — перебил меня дед. — В старые времена, во времена Юэса, она была совсем не то, что сейчас. Ты же это знаешь, чуч.

— Да, да. — Я это прекрасно знал; он довольно часто рассказывал мне об этом наряду с другими историями о Народе. Хотя в этих рассказах мне всегда чудился привкус нереальности; я никогда не был уверен, стоит ли принимать всерьез все эти россказни о Юэса. В дедовых рассказах говорилось даже, что были времена, когда у Народа вовсе не было Игры, но кто может хотя бы представить себе такое?

— В любом случае, — продолжал я, — имеется в виду все событие в целом: танцы, соревнования, пир, подарки — все то, что происходит, когда Народ собирается на Игру. Не могу отделаться от ощущения, что раньше в этом было больше чего-то такого… Впрочем, я замечал, что многие вещи как бы сжимаются, когда становишься старше.

Дедушка фыркнул.

— Кому ты это говоришь, чуч, — сказал он горько. — Ты еще и половины этого не знаешь.

И все же… что бы ни происходило в наши дни, я вспоминаю тот сезон Игры как лучший в моей жизни. Небо было чистым, погода солнечной, без малейших признаков надвигающейся грозы или сырого ненастья, которые так часты весной в холмистом краю чероки. Даже ветер был умеренно теплым — хотя, конечно, он никогда здесь не утихает, ведь это как-никак Оклахома.

Погода была так прекрасна, что некоторые старейшины прибыли переговорить с дедушкой Девять Убийц о том, так ли уж необходимо выставлять разбитое стекло и топоры, чтобы предотвратить торнадо. Он сказал им, что можно обойтись без этого, но они все же решили сделать, как положено; они сказали, что традиции есть традиции и с торнадо никакие предосторожности не бывают излишними, но, по-моему, они это сделали потому, что уже смотались к развалинам Старой Талекуа за стеклом.

Торнадо в тот год так и не проявили себя, чего нельзя сказать о людях. О Боже, да, люди, люди, Народ…

Они шли со всех сторон, каждый день с утра до вечера, а иногда и ночью. Они начали собираться за пол-луны до начала Игры, надеясь получить хорошие места для палаток или — те, у кого были нужные связи, — погостить в семьях чероки, но очень скоро все приготовленные стойбища были заняты, и вы то и дело наталкивались на палатки, разбитые в самых неподходящих местах. Вроде той семьи пауни, которую мой отец обнаружил спящей среди разрушенных стен почтового отделения Парк-Хилл.

Приходили посланцы от Пяти Народов и от Семи Союзных Племен, но приходили также и от других племен, у которых игры проводились в иные времена года. Всем было широко известно, что утомительное путешествие того стоит хотя бы ради того, чтобы воспользоваться знаменитым гостеприимством чероки, поразвлечься или поторговать из задней двери своего фургона.

Больше всего было представителей равнинных племен: команчи, кайова, апачи, каддос, несколько шайеннов, арапагос, все на великолепных конях, в шитой бисером одежде, с загадочными символами своей пейотской веры. Но были и куапо, отое, и понка, и множество иных. В фургоне, переделанном из старого «Кадиллака», приехали и осаге — пятеро здоровых бандитов, намеревавшихся поглядеть на то, как живут их враги, и немного пошпионить, поскольку их жизням ничто не угрожало во время перемирия, заключаемого на период Игры.

Была даже делегация от народа вашита с далеких арканзасских холмов, чье облачение было и впрямь удивительным — куртки и штаны с бахромой, чудные высокие мокасины, у каждого на шее по куску кварца размером с член. Они проповедовали всякий бред насчет «предыдущих жизней» и «каналов» каждому, кого им удавалось прижать к стенке и заставить себя слушать. Все сходились на том, что у большинства из них не было ни капли крови истинного Народа, и я в это охотно могу поверить, однако никто особенно не возражал против их присутствия. Если они больше ни на что не годились, над ними можно было хотя бы посмеяться.

В конце концов, хотя никто не любит об этом говорить, истина заключается в том, что у большинства Народа гораздо больше белой крови, чем они готовы признать.

— Это не только потому, что мы принимали слишком много выживших белых, когда у них все полетело к чертям, объяснил мне дедушка Девять Убийц в тот единственный раз, когда я поднял этот вопрос. — Еще во времена Юэса было множество полукровок. А к концу они превосходили по численности чистокровных во многих племенах. Чероки чуть не стали чертовыми белыми, честное слово, хорошо, что все кончилось само собой. Откуда, по-твоему, у твоей бабушки Плохой Воды такие рыжие волосы?

— А как насчет тебя, эдуда? — спросил я.

— О, я-то чистокровный чероки, — быстро ответил он. — Так же, как и мои отец с матерью. Но вот моя бабушка по отцовской линии, она была частично белой.

— Элвис Медвежья Лапа играет за клан Оленя.

Так говорил мой дядя Кеннеди Плохая Вода дедушке Девять Убийц. Разговор состоялся за день до начала Игры, и, пожалуй, именно тогда я впервые услышал о чести, выпавшей на долю Элвиса Медвежьей Лапы.

Дед сказал:

— Что ж, он всегда был тщеславным молодым человеком. Для него это может стать большим рывком вперед.

Они рассмеялись, и я их поддержал, правда, тихонько, сидя на твердой земле рядом с сиденьем деда. Как я уже говорил, меня не слишком интересовал этот сюжет, но в тот момент мне особенно нечего было делать, кроме как слушать стариковские беседы и ждать, пока деду потребуется моя помощь.

К тому времени он уже три года как ослеп, и я неотлучно находился при нем, приносил еду, которую готовила для него мама, набивал и разжигал его трубку, помогал находить всякие вещи в его хижине — впрочем, нечасто, потому что память у него была, что волчий капкан, — а главным образом служил ему глазами и дополнительной парой рук. Помогал я ему и в приготовлении снадобий, водил его или, вернее, сопровождал в походах по деревне, а также на всякие церемонии, присутствовать на которых входило в его официальные функции. Я сидел у его ног на большинстве заседаний Совета, слушая речи по вопросам войны и мира и политики племени, получая непревзойденное образование, но немилосердно скучая при этом…

— Говорят, что он отправился повидаться со Старым Алабамой, как только получил известие об этом, — сказал дядя. — Непонятно только, зачем он это сделал.

Старый Алабама был знаменитым лекарем — многие даже называли его колдуном, — который жил на острове посреди озера Десяти Убийц, недалеко от старой дамбы. Он считался последним живым членом племени алабама. Говорили, что он обладает колоссальной силой, и большинство людей боялись даже разговаривать с ним.

— Хэх, — крякнул дед. — Непонятно, зачем кому бы то ни было ходить к старому психу. Алабама позорит звание колдуна.

Я вынул дротик из камышового колчана, висевшего у меня на поясе, и посмотрел, прищурившись, вдоль него, проверяя прямоту. Не то чтобы я надеялся найти дефект, как это бывало несколько раз за последние несколько дней, но что-то же надо было делать. Моя трубочка лежала у меня на коленях, и я мог сделать несколько тренировочных выстрелов по какой-нибудь подходящей мишени, пока старики разговаривали, но это было бы немного невежливо, а я пытался произвести хорошее впечатление на своего дядю, который всегда делал мне неплохие подарки в период Игры.

— Ищет угол, — сказал дядя.

— Знаешь старую поговорку чероки? — сказал дед. — Остерегайся того, чего ищешь. Ты можешь это найти.

— Разве это старая поговорка чероки? — спросил дядя, ехидно улыбаясь.

— Должна быть, — отозвался дед с невозмутимым лицом. — Я это сказал, а я ведь старый чероки.

На следующее утро на большом поле состоялась церемония открытия. Когда шар солнца прояснил горизонт, Хозяин Огня, Годжисджи Дикий Кот, зажег священный огонь. Пламя взвилось к светлеющему небу, и дед Девять Убийц запел песню, такую древнюю, что он сам не понимал половины слов, а когда он закончил, старейшины чероки дружно закричали «Вадо!», и дни Игры наконец начались.

Дед и я наблюдали за стартом бега по пересеченной местности и первыми забегами на короткую дистанцию. Я смотрел и описывал происходящее деду, а затем бежал в другое место, чтобы присутствовать на вбрасывании первой женской игры с мягким мячом. После чего мы медленно побрели через поле к окраинам города, где женщины уже разводили костры, и пар поднимался от больших котлов, и даже воздух казался съедобным от запаха кушаний. Люди выкрикивали приглашения подойти и попробовать то или другое — кенуче, кукурузный суп, чили, и дед старался никого не обидеть; я только диву давался, где это все помещается в такой тощей старой оболочке. Готовясь к состязанию по стрельбе в полдень, сам я не решался перегружаться; меня привлекли лишь замечательные клецки из дикого винограда, а может быть, хорошенькая девочка из клана Краски, которая предложила их мне. В те дни я начал проявлять очевидный интерес к занятиям этой девочки.

Должно быть, я не удержался и хорошенько набил себе брюхо со всеми вытекающими отсюда последствиями. Во всяком случае, мне было совсем худо, когда внезапный порыв ветра качнул мишень, и я промазал в финале соревнований, проиграв первое место Дуэйну Царь-Рыбе из стойбища близ Роки Форда. Теперь, когда я оглядываюсь назад, второе место не кажется мне таким уж плохим — особенно если вспомнить, что четыре года спустя осаге убили Дуэйна, когда он принял участие в том идиотском рейде за крадеными конями, — но в то время мой проигрыш заслонил от меня весь мир. Мне казалось, будто меня ударили сапогом в живот.

Когда вечером начался танец, мне все еще было довольно скверно. Я бы даже остался дома, если бы не обязанность сопровождать деда Девять Убийц. Сидя рядом с ним в беседке клана Птицы, наблюдая кружащийся вокруг костра хоровод, слушая песню и «шака-шака-шака» черепашьих панцирей, привязанных к ногам женщин, я не испытывал обычной радости, а только мстительную злость — на ветер, на Дуэйна Царь-Рыбу, а главным образом на себя самого.

Через некоторое время из темноты появился дядя Кеннеди и уселся рядом со мной. «Сийо, чуч», — сказал он мне, обменявшись приветствием с дедом.

Я сказал «Сийо, эдуйи» голосом жизнерадостным и дружелюбным, как разверстая могила. Но он, кажется, этого не заметил.

— Вот те нате, — сказал он, разглядывая танцующих, — а ведь Элвис Медвежья Лапа ведет в танце.

Теперь, когда он об этом сказал, я заметил, что Элвис Медвежья Лапа действительно задавал тон в песне, описывая круги вокруг огня во главе спиралеобразного хоровода и выкрикивая слова сильным высоким голосом. Когда Элвис выгибался, поворачивался и махал руками, его лицо сияло в свете пламени. Это был рослый парень приятной наружности, видимо, настоящий дьявол с женщинами. Не припомню, чтобы приходилось с ним даже здороваться: наши семьи вращались в разных кругах. Теперь, разглядывая его, я не мог не признать, что он чертовски здорово пел и плясал.

— Сдается мне, раньше он не вел в танце, — сказал дядя Кеннеди. — Как ты на это смотришь?

По другую сторону от меня дед издал звук, напоминавший одновременно и фырканье, и хихиканье. Он не был большим поклонником семейства Медвежьей Лапы, которых считал пробивными задницами, стяжавшими больше богатства и власти, нежели у них было ума этим распорядиться.

— Видел тебя на стрельбе из трубок, чуч, — заметил дядя. — Непростое это дело. Но, черт, ты все же стал вторым. Мне это никогда не удавалось.

Он достал что-то из-за пояса, из-под рубашки, расшитой лентами.

— Вот, — сказал он. — Хотел дать тебе это позже, но ты выглядишь так, будто тебя необходимо подбодрить.

Это был нож, чудесный большой нож с рукояткой из оленьей кости и широким лезвием, нож мужчины, а не тот детский перочинный ножичек, который я тогда носил; кто-то проделал первоклассную работу, отполировав твердую сталь до зеркального блеска… Я сказал: «Вадо, эдуйи», но настоящей радости в голосе у меня не слышалось.

— Дома у меня хорошая седельная кожа, — сказал дядя. — Сделаю тебе ножны, приходи как-нибудь. Мальчик, — вдруг восхищенно сказал он, — глянь-ка, что Элвис-то выделывает.

Там, у костра, Элвис Медвежья Лапа то склонялся до земли, то взмывал вверх, его тело раскачивалось из стороны в сторону. В лице у него было что-то странное, как мне показалось, или, может, это была просто игра огненных бликов. Он выкрикивал фразу, а другие мужчины откликались: «Ха-на-ви-йе, ха-на-ви-йе». И «шака-шака-шака» черепашьих панцирей.

Следующие несколько дней прошли в обычном вихре празднований, танцев, песен и спорта, спорта, спорта: все, что требуется двенадцатилетнему пареньку, чтобы захотеть оказаться после смерти в таком месте, где все это происходит постоянно.

Я ходил на все мероприятия, какие мог посетить, и с дедом, и без деда, поскольку тот был часто занят изготовлением сильнодействующих снадобий, необходимых для приближающейся Игры. Я играл в палку-мяч с другими мальчишками чероки и даже забил несколько мячей, хотя в конце чоктау нас разбили. Я видел, как дядя Кеннеди победил в стрельбе из ружей, а затем проиграл все, что выиграл, на скачках, в которых участвовали наездники семинолов и кикапу. Ходил я и на стрельбу из луков — на следующий год я собирался принять в ней участие, но и теперь был уже достаточно большой, чтобы сделать хороший выстрел, — и на метание томагавков, и на метание подков, и на соревнование по ловле диких коров, и даже на гонки каноэ вниз по реке. Видел и велосипедную гонку, в тот год она была последней: стало невозможно отыскивать детали этих старых машин, чтобы поддерживать их на ходу, к тому же шины из кожаных веревок часто слетали на поворотах, вызывая массовые падения. Как Звали того мальчика из племени вичита, который выиграл в тот год? Не помню.

И каждый вечер Элвис Медвежья Лапа пел и танцевал у костра, все время с одним и тем же напряженным выражением лица. Дядя Кеннеди говорил, что он выглядит так, будто ждет, что на него вот-вот должна снизойти какая-то благодать.

В ночь накануне дня Игры танца, естественно, не было; большинство ведущих в танце и других важных персон проводили вечер, принимая снадобья, окуривая себя благовониями и совершая другие очистительные ритуалы, одним словом, готовясь к участию в Игре.

В их число входил и дед Девять Убийц, которому предстояло проделать нечто столь секретное и опасное, что я даже не был допущен в хижину. Я лишь помог ему разложить инструменты, убедился, что в очаге достаточно дров, и смотался, не дожидаясь, чтобы меня попросили об этом дважды.

Я этих приготовлений до смерти не любил. И до сих пор не люблю.

Предполагалось, что я проведу ту ночь в хижине родителей, но туда мне на самом деле идти не хотелось. Как-то у меня с ними не ладилось; наверное, потому-то они и отослали меня жить со стариком.

Некоторое время я стоял, размышляя об этом, а затем повернулся в другую сторону и побрел прочь от города, через залитые лунным светом поля, на отдаленный бум-бум равнинного барабана. Некоторые из наших западных гостей устроили в тот вечер один из своих танцев «паувау». Не то чтобы я с ума сходил от этих дурацких завываний, которые Равнинный Народ называет пением, но мне уж совсем не улыбалось отвечать весь вечер на расспросы о здоровье старика и выслушивать сетования на то, что я так редко их навещаю, и истории о необыкновенных способностях моих младших братцев.

Я довольно долго проторчал на площадке «паувау», получив больше удовольствия, чем ожидал, — что ни говори, а у этой кайовской музыки хороший ритм, под него приятно танцевать, — и потусовался с некоторыми из приятелей, которые так же, как и я, смылись из дому. Около полуночи я познакомился с девочкой из племени крик, которую звали Хилари Визгливая Сова, и, навешав ей лапши на уши, уговорил ее прогуляться со мной в лес. Где, кстати, ничего особенного не произошло, однако мы зашли достаточно далеко, чтобы выяснить кое-какие обстоятельства, над которыми я потом долго ломал голову.

Было уже совсем поздно, может быть, середина ночи, когда я наконец покинул территорию «паувау» и направился к городу. Луна почти зашла, но звезды были достаточно большие и светлые, и я без труда нашел дорогу через темные поля. Сам город был невидим на фоне леса, но изрядное количество костров обозначали его местонахождение.

Я срезал путь через небольшую рощицу и очутился возле площадки для Игры. По этой причине — а вовсе не потому, что спешил к родителям, — я немного изменил курс и прошелся вдоль ее южной границы. Мне еще не доводилось видеть площадку в ночь накануне Игры, где все лежало наготове, но вокруг не было ни души. Зрелище было интересное, но немного жутковатое.

Длинный стол и скамейки слабо светились в звездном свете, за многие годы их древесина была отчищена до белизны поколениями женщин и фургонами зольного мыла. Все было готово как для игроков, так и для церемонии, которая должна была состояться на специально подготовленной платформе в западной части площадки. В конце дня здесь все окурили и очистили специальными ритуалами, на которые допускались только главные знахари двенадцати племен-участников, а затем закрыли полотнами белой ткани, за которую на любой ярмарке в Оклахоме отдали бы целое стадо лошадей.

Все уже разошлись по домам, за исключением двух охранников, которые должны были сторожить, не смыкая глаз. Я удивился, почему они меня не прогнали. Должно быть, сидели где-нибудь поблизости и курили, а то и спали.

При этой мысли я почувствовал праведный гнев двенадцати летнего. Не то чтобы действительно была серьезная опасность вторжения, не говоря уже о ворах, — даже воины осаге не осмелились бы пересечь священную черту, — но все же, когда тебе доверена честь стоять на часах у площадки, в ночь накануне Игры…

И тут я увидел Элвиса Медвежью Лапу, выходившего из леса.

Я не сразу узнал его: до него было пол полета стрелы и он казался призраком. В какой-то момент я подумал, что это один из стражей, но потом свет звезд упал ему на лицо, и я узнал его. Сам не зная почему, я шагнул назад, в глубокую тень деревьев, и притаился.

Он двигался быстро, почти бежал, пригибаясь, словно танцуя медвежий танец. Без малейшего колебания он перешагнул известковую священную черту и нырнул в проход между ближайшими рядами игральных столов. Святотатство было столь чудовищным, что у меня перехватило дыхание, а зрение затуманилось. Когда же я вновь смог дышать и смотреть, Элвис Медвежья Лапа исчез.

Не знаю, почему я не позвал охранников; эта мысль даже не пришла мне в голову. Вместо этого я стоял как вкопанный довольно долгое время, вглядываясь в ряды столов и окружающее меня поле и пытаясь понять, куда он девался и что задумал.

Я уже почти решил, что потерял его из виду, что он покинул площадку так же подло, как и пробрался на нее, но тут я наконец догадался заглянуть под игральный стол чероки, в середине переднего ряда прямо перед платформой. Я подоспел как раз вовремя, чтобы засечь, как он выскакивает.

Он выскочил не слишком высоко. Все, что мне удалось разглядеть, была половина его головы, мелькнувшая на фоне белого стола, и руки, которые поднялись и исчезли под белым полотном.

Теперь мое сердце пыталось проделать дырку в груди, а кровь ревела в ушах, словно топочущий бизон. Парализованный ужасом, я ждал, что сейчас ударит молния, или земля разверзнется, или произойдет нечто столь же жуткое. Однако ничего не случилось, хотя теперь я отчетливо видел, что Элвис Медвежья Лапа творит нечто настолько богохульное, что мой разум отказывался в это верить. Мгновение спустя он уже нырнул обратно и скрылся из виду, а потом, почти моментально, возник между столами и, пригибаясь, побежал тем же путем, что и пришел, под кроны деревьев. За все время он не издал ни звука.

Прошло некоторое время, прежде чем я опомнился. В конце концов мои ноги обрели способность двигаться, и я побрел дальше, в город, к хижине родителей. Когда я туда добрался, огонь не горел, и я полез на свое место как можно тише, однако мать меня ждала, она разбудила отца, и они вдвоем задали мне хорошую трепку. Впрочем, в данных обстоятельствах я этого почти не заметил.

Рано утром я отправился к хижине деда. Даже после того, как родители разрешили мне лечь, я почти не спал. Ног под собой я не чувствовал, а свет резал глаза.

— Проклятие, чуч, — сказал дед, — что с тобой случилось? Ты говоришь так, словно всю ночь ехал верхом и до нитки промок.

И тогда я рассказал ему об Элвисе Медвежьей Лапе и о том, что он делал. Я так и так собирался ему об этом рассказать, только не знал, когда это сделать.

— Дойюка? — сказал он, когда я окончил. — Ты уверен?

— Нет, — честно ответил я. — То есть я знаю, что видел его и что он пробрался на площадку и что-то там делал среди столов. Делал ли он то, о чем я подумал, — было темно, а я находился далеко. И, — добавил я, — мне даже не хочется в это верить.

— Хэх. — Его старое морщинистое лицо было, как всегда, непроницаемо, но в его позе появилось нечто странное. Он совершал быстрые, проворные движения руками. — Ты кому-нибудь говорил? — спросил он.

— Нет.

— Хорошо. — Он обратил ко мне свои слепые глаза и подарил беззубую улыбку. — Ты всегда был разумным мальчиком, чуч. Жалко, что не многие другие этим отличаются.

Я спросил:

— Что ты собираешься делать, эдуда?

Он казался удивленным.

— Делать? Как, разве ты не знаешь, что я должен сегодня делать, чуч? Там, на сцене, перед всем Народом.

— Я имею в виду Элвиса Медвежью Лапу, — сказал я чуточку нетерпеливо. — Ты расскажешь Вождю и другим старейшинам? Они остановят Игру или… Я всплеснул руками. — Или что?

— О нет, нет. Не могу этого сделать, чуч. Теперь уже поздно, — сказал он. — Пусть все идет своим чередом. В конце концов… — Он пожал плечами. — Идем. Пора выходить на площадку.

Мы пошли в том направлении. Люди валом валили из города и из лагерей, словно роящиеся пчелы, все шагали в сторону площадки. Деда Девять Убийц узнавали и почтительно расступались, так что, несмотря на окружающую нас толпу, мы шли свободно.

— Кстати, — сказал дед, когда мы проходили мимо дома Совета, — ты забываешь о моем положении. После восхода солнца в день Игры я не имею права говорить об Игре или игроках с кем-либо, даже с Вождем. Если я попробую рассказать твою историю, то окажусь в дерьме почти так же глубоко, как ты сам знаешь кто. Строго говоря, мне не следовало говорить об этом даже с тобой. — Он положил руку мне на плечо.

— Но какого черта…

Мне показалось очень странным придерживаться строгого выполнения правил, когда Элвис Медвежья Лапа, грубо говоря, помочился на всех и вся. Но вслух я этого не сказал.

Дед сжал мое плечо.

— Не волнуйся об этом, чуч, — тихо сказал он. — Такие проблемы, как правило, сами собой улаживаются.

На площадке Игры мы остановились и подождали у священной черты, пока два молодых помощника подойдут, чтобы проводить его к большой платформе. Я смотрел, как они осторожно ведут его, и благодарил судьбу за то, что мне нельзя быть сейчас с ним. Тем, кто оказался за чертой, уже не разрешается выходить, есть и пить до окончания Игры.

К тому времени вся окружающая территория была запружена людьми вплоть до священной черты — или, точнее, чуть не доходя до нее; большинство людей благоразумно предпочитали отступить от черты на расстояние в две тетивы лука в сторону опушки леса. Лес тоже кишел народом; там были детишки всех возрастов, встречались и взрослые, рассевшиеся на ветвях, словно стая огромных странных птиц.

Большинство людей сидели на земле или на всевозможных сиденьях, захваченных из дома; стоять считалось дурным тоном, поскольку это могло заслонить вид другим. Почти все расселись кучками, держась вместе с семьями и друзьями, и возле каждой группы стояли корзины с едой и питьем, потому что требование воздержания не распространялось на людей, следящих за Игрой из-за черты, и было бы неразумно не устроить по этому поводу маленький пикник. Было много смеха и разговоров, все угощали друг друга и передавали тыквенные сосуды с водой; вообще-то шум стоял невообразимый, если бы кто-то потрудился обратить на это внимание.

Дядя Кеннеди и его семейство припасли мне местечко у южного угла площадки, достаточно близко, чтобы все видеть и слышать. Я уселся, принял из рук тети Дианы кусок жареной индюшачьей ножки, кое-как устроил на жесткой земле свой костлявый мальчишеский зад и внимательно огляделся вокруг.

Посмотреть было на что. На игровой площадке игроки уже стояли на своих местах позади длинных столов, лицом к платформе и к восходящему солнцу. Впереди и в центре, естественно, стоял стол Народа-Хозяина, а рядом с ним — семь игроков, представляющих семь кланов народа чероки. Элвис Медвежья Лапа тоже стоял там, прямой, словно натянутая тетива. Я не мог разобрать выражения его лица, но все игроки выглядели одинаково серьезными и невозмутимыми в соответствии с этикетом Игры.

Слева от них стояли игроки семинолов в своих ярких лоскутных куртках, с другой стороны — игроки кланов племени крик. За ними располагались столы чоктау и чикасау.

Позади столов Пяти Народов находились игроки Семи Союзных Племен: шоуни, делаваров, мешков и лис, потауатоми, кикапу, оттава и майами. Я ничего не знал о системе их кланов и о том, как они выбирали игроков, хотя, без сомнения, они тоже использовали ту или иную форму слепого розыгрыша, жребия, как и все остальные.

Сбоку от каждого стола стояла пара старших воинов, одетых во все черное, с длинными дубинками в руках. Дьяконы — никогда не понимал, почему их так называют, — должны непрерывно следить за игроками во избежание малейшего нарушения правил.

На большой платформе, лицом к игровым столам, сидели вожди, старшие знахари и другие важные персоны двенадцати племен. Нашего Вождя, например, сопровождали Клановые Матери семи кланов. Сидел там и Глашатай Игры, жирный старый Джек Птицелов, а дальше к южной части сцены дед Девять Убийц со своими помощниками.

Вот как все это происходило, когда я был мальчиком. Позже многое переменилось. Не могу сказать, к лучшему или к худшему. Знаю только, что прежние порядки мне нравились больше.

Когда солнце высоко поднялось над полями, Глашатай выступил вперед и призвал к тишине. Наступило время речи Вождя племени чероки.

Размышляя об утерянных традициях, я не могу сожалеть лишь об одном — об этих длиннющих речах, вернее, декламациях, которые Вождь всегда произносил перед началом. Не то чтобы сама речь была так плоха, но когда слушаешь эти чертовы слова каждый год, и каждый раз одно и то же…

— Давным-давно был только Народ.

Мэрилин Черная Лиса была хорошим Вождем, но голос у нее не подходил для речей. Впрочем, это не имело значения, поскольку Глашатай немедленно повторял все сказанное ею по-английски голосом, словно исходящим из нутра бычьего аллигатора. Это было не слишком вежливо по отношению к людям других племен, но удобно для большинства чероки, которые не понимали собственного языка — во всяком случае, того чистого старинного чероки, на котором говорила Вождь Мэрилин.

Не имело это особого значения еще и потому, что большинство из нас слышали эту речь столько раз, что могли повторить ее наизусть на любом языке. Я откинулся на локтях и унесся мыслями куда-то далеко, пока она долдонила о том, как Народ пытался хорошо относиться к белым, когда они впервые появились, но потом убедился, что это были самые подлые люди из всех, кому Создатель дарил жизнь. И дальше — о несчастьях, о голоде, о болезнях, о долгих переходах и обо всем остальном: старая история, хотя, несомненно, правдивая.

— Но в те дни, когда казалось, Народ исчезнет с лица земли, — продолжала Вождь Мэрилин, — нашим старейшинам было дано пророчество…

Вот тут-то и начиналась самая сомнительная часть. Если верить деду, который это хорошо знал, пророчество заключалось в том, что с неба упадет огонь и уничтожит белых, оставив только Народ.

Что, как всем известно, совсем не похоже на то, что случилось на самом деле. Действительно, огня было предостаточно, когда белые и черные люди начали убивать друг друга — я сам видел обгорелые руины городов и картинки в старых книгах — до тех пор, пока все народы Юэса не начали воевать друг с другом.

Но прикончила-то белых окончательно эта загадочная болезнь, обрушившаяся на землю, как наводнение, поражая как белых, так и черных людей еще быстрее, чем их болезни, которые косили когда-то Народ.

Легенда гласит, что Создатель наслал болезнь, чтобы наказать белых и освободить Народ. Но дед как-то рассказывал мне историю, которую слышал от своего деда: белые, вернее, их сумасшедшие знахари создали болезнь специально, намереваясь использовать ее против черных людей. Только кто-то что-то сделал не так, болезнь вырвалась и набросилась на белых тоже.

В некоторые моменты этой истории очень трудно поверить, как, например, в то, что люди разводили маленьких невидимых болезнетворных жучков, как разводят лошадей. Впрочем, по-моему, что-то правдивое в этом есть. Потому что, в конце концов, до сих пор осталось довольно много белых; а вот приходилось ли вам видеть черного человека во плоти?

Никто не знает, почему Народ — и люди с такой же кровью, как, например, мескины, — были единственными, на кого болезнь не действовала. Возможно, у Создателя такое своеобразное чувство юмора.

— Итак, наконец Народ вновь обрел свои земли, — добравшись до конца, Вождь Мэрилин возвысила голос. — И жизнь была тяжелой для многих поколений, и люди поняли, что забыли многое из старого. Но они продолжали помнить одну старую традицию, великий дар Создателя, который сплачивал их праматерей и праотцев во все трудные времена; и они знали, что Игра спасет и их тоже, если они останутся ей верны. Так это было, так это есть сегодня, так это будет всегда.

Она протянула вперед обе руки. Высоким чистым голосом она выкрикнула слова, которых все ждали от нее:

— Пусть Игра начнется!

— Игроки, — загрохотал Глашатай, — займите ваши места!

Выбранные игроки Пяти Народов и Семи Племен повиновались все разом, стараясь произвести при этом как можно меньше шума. Это было в их интересах; Дьяконы с суровыми лицами уже сжимали свои дубинки, и даже простой неловкости могло быть достаточно, чтобы получить удар по голове. Я хочу сказать, эти ребята любили свою работу.

Пока игроки, склонив головы, изучали лежавшие перед ними полированные доски, один из помощников деда начал бить в водяной барабан, издававший высокий звук «пинг-пинг-пинг», казавшийся очень громким в тишине, внезапно повисшей над всем полем. Другой помощник подвел деда — который вполне мог сделать это сам, но традиции подразумевали напомнить всем и каждому, что он действительно слеп, — к деревянному столу, установленному в передней части сцены. Одной рукой помощник поднял крышку большой корзины из жимолости, занимавшей всю поверхность стола, а другой поднес к ней руку деда.

Дед засунул руку в корзину. Барабанщик перестал барабанить. Можно было услышать, как бабочка трепещет крыльями.

Дед постоял мгновение, шаря по внутренней поверхности корзины, а затем вытянул руку с зажатым в ней маленьким деревянным шариком, меньше детского кулачка, выкрашенным в белый цвет. С расстояния его нельзя было разглядеть, но каждый прекрасно представлял, как он выглядит. По полю пролетел легкий шелест — это люди задерживали дыхание.

Не поворачиваясь, дед передал маленький шарик Джессу Тигру, старшему знахарю семинолов, стоявшему рядом. И Джесс Тигр, взглянув на шарик, передал его знахарю криков справа от себя; и так маленький шарик совершил путешествие вдоль всего ряда знахарей, пока все двенадцать не изучили его. В конце ряда знахарь оттава — я не знал его имени — вручил шарик Джеку Птицелову, Глашатаю. Который внимательно посмотрел на шарик и выкрикнул голосом, способным расколоть обсидиан:

— АЙ, ТРИДЦАТЬ ДВА!

Несколько сотен Народа выдохнули, и по полю словно пронесся ветер. Все вытягивали шеи и глазели на площадку, стараясь рассмотреть игроков. Никто из йих не пошевелился.

Барабанщик вновь завел свое «пинг-пинг». Дед засунул руку в корзину по локоть и вытащил второй шарик. Шарик опять прогулялся вдоль ряда, пока Глашатай не взял его и не рявкнул:

— ОХ, СЕМНАДЦАТЬ! — И после паузы: ОДИН, СЕМЬ, — для того, чтобы какой-нибудь идиот не принял этот крик за семьдесят.

По-прежнему никакого движения на площадке. Головы игроков склонились, словно они молились. Чем, впрочем, большинство из них, если не все, сейчас и занимались. Я подумал о том, что происходило в те минуты в голове Элвиса Медвежьей Лапы.

Вновь ожил барабан, разливая свое «пинг-пинг-?гинг». Рука деда опустилась в корзину и извлекла третий шарик, который пошел вдоль ряда по старческим рукам в темных пятнах. Снова крик Джека Птицелова:

— ЕНН, ШЕСТЬ!

Такое маленькое число и так рано? Это был счастливый знак. И Дьяконы на краю поля пристально смотрели, как один из игроков шауни протянул руку и осторожно положил фишку из полированного черного камня на один из квадратиков своей ореховой доски.

Над толпой пронеслись приглушенные звуки ободрения. Даже знатные особы на сцене позволили себе негромким хором выразить свою радость. Игра начиналась необычайно удачно.

Мой дядя сказал:

— Хочешь еще индейки, чуч?

^— На, — сказала тетя, протягивая мне большой кусок белого мяса в толстой коже. — Располагайся поудобнее. Похоже, день будет долгим.

На сцене барабанщик вновь начал свое дело.

День был необычайно теплым для весны, а на поле негде было укрыться от солнца. Мои глаза начали слезиться от бессонной ночи, и я то и дело закрывал их. Тетя Ди настаивала, чтобы я поспал, но я только закрывал глаза и думал.

Вскоре я потерял нить игры; у каждого игрока уже было по нескольку фишек на доске, и никто не мог уследить за всеми. Это, в конце концов, была работа Дьяконов.

Насколько я мог видеть со своего места, у Элвиса Медвежьей Лапы набралось довольно много фишек, хотя в этом не было ничего необычного. Когда он поднимал голову, чтобы послушать Глашатая, его лицо было непроницаемым.

Утро перешло в день, и солнце начало спускаться к западному краю горизонта. Тень солнечного шеста перед платформой становилась все длиннее. Над платформой был устроен большой, покрытый ветвями навес, чтобы укрыть знатных особ, но он уже не защищал их. Большинство из них щурились и заслоняли глаза руками. У деда Девять Убийц, разумеется, не было таких проблем. Он продолжал нырять в корзину и вытаскивать маленькие шарики, при этом все время глядя невидящими глазами прямо перед собой, в сторону белого жаркого солнца. Время от времени он останавливался, и тогда помощники закрывали крышку корзины, поднимали ее, держа за шесты, и хорошенько раскачивали ее из стороны в сторону, перемешивая шарики. Теперь она, по моим прикидкам, стала гораздо легче. Я думал о том, продлится ли Игра достаточно долго для того, чтобы потребовалось вновь наполнить корзину. Такого я никогда не видел, но знал: время от времени это происходит.

Эта Игра, похоже, становилась одной из долгих Игр. Два старших Дьякона уже проверяли запас факелов на камышовых настилах за платформой на тот случай, если игра продлится и ночью.

— БИ, ДВАДЦАТЬ ДВА! — прокричал Глашатай. В конце переднего ряда, недалеко от того места, где я сидел, игрок семинолов протянул руку и положил на свою доску фишку.

Солнце уже устраивало большое кровавое представление за деревьями и факелы уже были воткнуты в подставки и зажжены, когда это наконец случилось.

К тому времени я уже так устал, что едва следил за происходящим и поэтому пропустил крик Глашатая; вот почему я сейчас не могу вам сказать, что это был за шарик. Я сидел рядом с дядей Кеннеди, пережевывая медовую лепешку и стараясь не заснуть, и мои уши уловили крик Глашатая, когда он уже отбарабанил очередной набор бессмысленных звуков, но мой мозг уловил только то, что голос стал немного хриплым.

И тут мой дядя внезапно издал удивленный возглас. «Ям», — сказал он, и я сел и стал смотреть на площадку, и люди вокруг меня делали то же самое, и по толпе пробежал низкий возбужденный рокот.

Там, на площадке, Элвис Медвежья Лапа встал со своего места. Два Дьякона уже шли к нему, помахивая дубинками, готовые наказать за столь возмутительное поведение, но Элвис не смотрел на них. Он уставился на свою доску, словно она превратилась в мокасин.

Дьяконы остановились и тоже посмотрели на доску. Один из них что-то сказал, хотя с моего места слов нельзя было расслышать.

Вся толпа повскакивала на ноги. Как ни странно, это произошло почти в полной тишине. Даже ни один ребенок не заплакал.

Другие Дьяконы собрались у стола, а потом один из них рысью побежал к сцене. И вновь я не расслышал, что он сказал, но люди на сцене, очевидно, расслышали. Их лица сказали всем наблюдавшим, что наша догадка верна.

Группа Дьяконов рассыпалась, расходясь по местам, кроме первых двух, которые теперь стояли по обе стороны от Элвиса Медвежьей Лапы. Один из них ткнул его в бок концом дубинки.

Элвис Медвежья Лапа открыл рот. Из него вырвалось странное бульканье, но это было не то, что мы называем человеческой речью.

Дьякон ткнул его еще раз, посильнее. Элвис выпрямился, посмотрел на сцену и содрогнулся.

— Бинго, — сказал он так тихо, что я едва расслышал его. Затем намного громче: — Бинго!

Все задержали дыхание, а потом разом выдохнули все вместе.

Старый Джек Птицелов слишком долго этим занимался, чтобы забыть правила.

— Дьяконы, — прокричал он официальным голосом, — у нас Бинго?

Дьякон справа от Элвиса Медвежьей Лапы поднял дубинку, салютуя сцене.

— Да, — прокричал он, — у нас Бинго.

И, как это обычно бывает, толпа буквально сошла с ума, прыгая, размахивая руками, вопя и визжа так, что можно было лишь удивляться, как это листья не попадали с деревьев. А Дьяконы медленно вели Элвиса Медвежью Лапу к платформе. На его лицо, выкрашенное закатным светом, стоило посмотреть в тот момент.

Много, много времени спустя дед Девять Убийц рассказал мне то, что таилось за этой историей. Это случилось уже после того, как он ушел в мир духов, где узнал много интересного.

— Что тогда случилось, — сказал дед. — Элвис Медвежья Лапа действительно ходил к Старому Алабаме, как мы и слышали. Хотел получить какое-нибудь заклинание или снадобье для Игры. Старый Алабама сказал, что не даст. Перехитрить Игру — это слишком даже для старого сумасшедшего колдуна.

— А как ты об этом узнал? — спросил я его немного скептически. Дед к тому времени не так давно умер, и я еще не совсем привык разговаривать с ним в его новом качестве.

— Старый Алабама мне сам сказал, — ответил дед. — Черт, он уже пару лет как умер. Он ведь здесь дольше, чем я.

— О!

— Как бы там ни было, — продолжал дед, — Элвис Медвежья Лапа не отставал, предлагая и то, и это в качестве оплаты. В конце концов Старый Алабама сказал, что может сделать для него одну вещь, и больше ничего. Он может сказать, на какую доску придется Бинго.

— Дойюка?

— Когда я тебя обманывал? И мы с тобой оба знаем, что глупый мерзавец пошел и сделал это.

— Значит, я был прав, — сказал я. — Вот зачем он туда пошел ночью. Он поменялся досками с соседом. С этим, как его, парнем из клана Волка.

— Угу. Только он не понял, как такие пророчества действуют, — сказал дед. — Старый Алабама сказал ему, на какое место выпадет Бинго, туда оно и выпало. Как я тебе говорил в то утро, — добавил он, — такие проблемы сами собой улаживаются.

Как я уже говорил, этот разговор произошел много лет спустя. В тот же вечер я мог только ломать голову над этим, пока они вели Элвиса Медвежью Лапу на сцену, и знахари, а за ними вожди подходили и жали ему руку, и сама Вождь Мэрилин собственными руками повязала ему на голову красную ленту победителя. Она была низенькой женщиной, и ей пришлось встать на цыпочки, чтобы дотянуться. Потом они проделали все остальное.

Он вопил, как никто, когда они это делали. Все орут, естественно, но мне кажется, я никогда не слышал, чтобы победитель Игры орал так громко и так долго, как Элвис Медвежья Лапа. Ребятишки из племени сенека, с которыми я разговаривал на следующий день, рассказывали, что отчетливо слышали его крики из своего лагеря на дальнем конце поля. Что ж, говорят, что это признак благосклонно принятой жертвы.

И знаете, возможно, так оно и есть, потому что дожди в то лето лили как из ведра.