Колокольников–Подколокольный

Колокольников – Подколокольный, 1984 (Литературный сценарий художественного фильма. Фрагменты)

Ветер прилетел издалека поздно ночью. Все спали, и никто не заметил начала ветра. А утром он уже хозяйничал в городе, гулял вовсю, хулиганил и безобразничал, налетал из-за угла, качал светофоры, пел, выл, свистел, афиши сдирал, влетал в форточки, дельные бумаги превращал в сор и гнал, гнал, гнал по небу светлые облака.

От ветра в городе стало суматошно и весело. Звенели стекла. Летали сухие листья, потерявшиеся шляпы, протоколы, акты и заключения. Лозунг «Слава Родине Октября!» стучал на ветру, оторвавшись наполовину.

Ветер дул то так, то этак, то туда, то сюда, и прохожие то пригибались и скрючивались, то, наоборот, шли пританцовывая, вприпрыжку.

А дети бежали, раскинув руки, и ветер надувал их куртки, им с ветром по пути было, они бежали, почти летели, а ветер гнал облака, небо менялось каждую секунду, и царил в небе белый цвет. Это был самый настоящий ветер, природное явление, происходящее от неравномерного нагревания воздуха, как пишут в учебнике природоведения за четвертый класс. «Ветер, ветер, ты могуч» который. Который «ты волнуешь сине море, ты гуляешь на просторе».

Нормальный был ветер, настоящий, а не какой-нибудь там ветер перемен.

До ветра перемен еще предстояло дотерпеть.

Был октябрь восемьдесят четвертого.

У Толи Четвертова было немодное имя. Всех кругом звали Никитами, Антонами и Егорами. А он Толя. Конечно, в восьмидесятые не пошли еще плотным косяком Емели, Серафимы, Феофаны и Макары, но все же. И лучший друг у него тоже звался просто Юркой. Вот как.

Подколокольный переулок, дом одиннадцать дробь один, двор.

На деревянной галерейке второго этажа девушка выгуливает младенца.

Во дворе тусуются кошки и всякие длинноволосые люди. Старушка, маленькая, как девочка, жонглирует разноцветными шариками.

Юра и Толя чинят и красят в белый цвет большой тяжелый велосипед.

– Слушай, ты Ленке не говори. Уволили меня из этой театральной студии. Видно, стукнул кто-то, что я Гумилева на занятии читал…

– А какого черта Гумилева-то?

– Пришли дети, которые записались в театральную студию, я говорю там, давайте с вами познакомимся, расскажите о себе, что читаете, кто ваши любимые поэты… А у всех девочек любимый поэт Асадов! Одна самая крутая, у нее Андрей Дементьев. Ё-мое! Ну, я не мог молчать.

– А ты что хотел-то от рабочей окраины, я не пойму? Бодлера в подлиннике? Спасибо, что так. Могли бы и бритвой по глазам.

– Ну они слушали, балдели вообще, прослезились, а потом стукнул кто-то директору…

– Народник хренов! И куда собираешься трудоустраиваться, как сказала бы наша деканша?

– Уже устроился, грузчиком в Южный порт.

– С твоим позвоночником? Дорогая редакция, я офигеваю, поэтому пишу вам… Просветитель нашелся…

Во двор заходит девочка лет шестнадцати в хайратнике вокруг головы, с холщовой сумкой через плечо.

– Здравствуйте! Ой, какой дворик здоровский! Это здесь готовят первый московский безвелосипедный велопробег? Мне Клякса сказал. Мы с ним на даче дружим, хотя он старше меня на целых четыре года. Клякса предупредил, что к вам можно только через знакомых. Еще я знаю одного там Антона, а он дружит с таким Ваней, который гений, из сто двадцать седьмой школы…

Юра был невысокого роста, а девочка долговязая, но Юра все равно посмотрел на нее, «как бык на божью коровку».

– Я даже не знала, что есть переулки с такими названиями. Вот здорово! А у вас есть колокольчики? Ну, если один переулок Колокольников, а другой – Подколокольный, то у вас обязательно должны быть колокольчики.

Толя улыбнулся. Очень смешная была девочка.

Юра продолжал держать «взгляд быка на божью коровку». А потом сказал:

– Спасайся кто может, – сел на корточки и принялся дальше чинить велосипед.

Девочка пошерудила в своей холщовой сумке и достала несколько маленьких колокольчиков. Такие продавались в магазинах «Охотник».

– Вот. Теперь у вас есть колокольчики!

– Милая барышня. – Старушка перестала жонглировать. – Вы активный человек, бываете, наверное, в учреждениях…

– Так, опять… – простонали Юра и Толя.

– Эти молодые люди какие-то легкомысленные, не придают значения важной информации, которую необходимо срочно передать в компетентные органы. Минувшей ночью со Сретенского бульвара украли несколько больших старых деревьев…

– Тетя Соня, там метро строить будут, – громко сказал Толя. – Вот и спилили.

– Соня, раз украли, значит, так надо, небось не в Америке живем, – ввернул Юра.

– В Америке не в Америке, а среди жуликов живем, так все деревья разворуют, – и старушка Соня снова принялась жонглировать, в полном недоумении бормоча: – Вы охламоны, молодые люди, но вы должны кем-то стать, вы просто обязаны просиять, и я буду выступать с мемуарами… В конце лета восемьдесят четвертого года в мою комнату на Подколокольном постучался странно одетый молодой человек и спросил, могу ли я перепечатать его стихи в долг… Это про вас, Юра, вы помните, как мы познакомились? Я новый дворник, сказали вы, дворник за жилплощадь, а еще режиссер и поэт…

– Так откуда же будет стартовать велопробег? Подколокольный –Колокольников или Колокольников – Подколокольный? – серьезно допытывалась девочка. – С Колокольникова, если по бульварам, то под горку, легче ехать.

Юра перестал чинить велосипед и встал:

– Девочка, забудь. Не надо с нами ходить. Свинтят и побьют.

– Что?

– В милицию, говорю, заберут и поколотят.

– В милиции?! Кто?

– Так, Толя, давай эвакуируй эту малышовую группу. А с Кляксой я сам разберусь. Хорош крендель… Сам-то не идет…

– Пойдемте, я вас на трамвай посажу, – предложил Толя. – Или до метро? Правда, вам лучше с нами не ходить. Не обижайтесь. Вот когда будет концерт какой-то квартирный, я вас приглашу, это другое дело. Если, конечно, никакой КООД туда не нагрянет.

– А что такое ка-от?

– Комсомольский оперативный отряд дружинников, – улыбнулся Толя. – Следят, чтобы люди музыку правильную слушали и стихи какие надо читали. И писали тоже.

Они шли к бульварам.

Девочка помолчала, размышляя над услышанным, и сказала:

– А правда же, эта бабуся, Соня, похожа на обезьянку без шарманщика? Ну, как будто шарманщик умер или потерялся и обезьянка осталась одна.

– Правда, – согласился Толя и первый раз посмотрел на девочку внимательно.

Они подошли к трамвайной остановке «Яузские ворота». В углу спал пьяный. Трамвая дожидалась женщина с авоськой. Из авоськи торчала тощая и синяя нога мороженой курицы.

– Вот, смотрите. Вы мне колокольчики подарили, а я вам… – Толя достал из кармана рубахи бусы. – Это из дынных косточек. Соня делает. Она потом лаком для ногтей покрывает, разноцветным. А эти еще не успела покрыть, так что в случае войны и голода вы сможете их поджарить и съесть.

Девочка протянула раскрытую ладонь, чтобы взять бусы.

– Ух ты! – удивился Толя.

– Что?

– У вас очень хорошие линии жизни и судьбы, – авторитетно сказал он. – Просто на редкость. Сплошное счастье.

– Правда? – Она смотрела на него снизу вверх радостно и доверчиво. – А то вот у нас у одной девочки есть тетя, которая по руке гадает, и она…

– Не верьте тетям. Я лучше понимаю. Прекрасная жизнь и судьба. Вот увидите! – пообещал он и надел на нее бусы из дынных косточек.

Они молча улыбались друг другу.

Подошел, стуча и пыхтя, красно-желтый трамвай.

– Пока, – сказал Толя.

– Ага! – Девочка впрыгнула в трамвай и уже оттуда крикнула: – Так не забудьте про концерт!

Ни в какой хиромантии Толя ни капли не разбирался. Просто захотелось сказать ей что-нибудь хорошее. Смешная была девочка.

Рюмочная, столы покрыты клетчатыми клеенками. Пахнет водкой и тряпкой, которой помятая тетя в наколке стирает со столов. Толя встречается со своим папой. Папа – человек лет пятидесяти, в дымчатых очках, с шейным платком под рубашкой.

– Прочитал?

Папа достал папку со стихами:

– Конечно! Прочитал с удовольствием, скрывать не стану.

Толя обрадовался:

– Спасибо! Надо еще критикам каким-нибудь показать. Сможешь?

– Критик – прекрасная профессия для умных бездарных людей. Только покажи кому из наших критиков такие стихи – разгромит из одной зависти… Твой друг весьма одаренный человек. Но это же катастрофически, тотально непроходимо. «Приди туда, куда тебя не звали, я знаю, ты не можешь не прийти в тот день, когда меня арестовали на середине Млечного пути…» Ну что это такое? Кто арестовал, за что, откуда у молодого человека в нашей стране такие мысли? Или вот – «Страна по имени Нельзя, отечество глухих согласных…» И с таким мироощущением он хочет печататься еще где-либо, кроме самиздата…

Толя приуныл и разозлился:

– Юра действительно молодой поэт. А не эти молодые в твоем журнале, которым по пятьдесят… Он в армии служил, русский, родословная класс – мать нянечка в детском саду, отец младший офицер из деревенских. Небось не писательский сынок…

– Да при чем тут все это?

– Прекрасно знаешь, при чем… Значит, в своем журнале ты не сможешь опубликовать? Даже в порядке эксперимента?

– Это, брат, не мой журнал, а государственный. Никакая цензура не пропустит, да и с меня семь шкур сдерут. Я не могу сейчас так рисковать. Старик Малаев болен, и есть большая вероятность, что я займу его кресло. Тогда мы с вами горы свернем. Потихоньку начнем сворачивать… И Юру твоего напечатаем, слово даю. Но сейчас надо быть осторожным. Бедняга Малаев… Десятилетиями писать одно, думать другое, говорить третье… Ад… И надо сделать все, чтобы ваше поколение не повторило этой судьбы… Но я не могу лезть на рожон, занимая кресло зама главного…

– Да брось ты его на фиг, кресло. Выкинь в окошко. На кой оно тебе, если нормальные стихи боишься напечатать? Поэтескам безмозглым головы морочить? Кресло!

– Злой ты, сынок, потому что молодой и глупый. Гордишься, что в армии служил? В батальоне Мосфильма хвосты крутил кобылам… В глубинку бы тебя отправить, без блата, в настоящую армию, посмотрел бы я…

Толя совсем затосковал.

– Как мать?

– Нормально. Торты на заказ печет.

– Мать прекрасный, но абсолютно некомпромиссный человек. Знаешь, бывают бескомпромиссные, а бывают некомпромиссные. Это большая разница. Ей бы вовремя умерить свою некомпромиссность, прекрасно бы сложилась жизнь и в профессии – она очень талантливый архитектор, – и в личном плане. Да, кстати… Вот деньги. У меня вышла книжка в ГДР. Тут чеки Внешпосылторга, сходи в «Березку», купи себе что-нибудь… Матери купи. Духи. Скажи – от меня. Возьми, не гордись…

– Папа, у тебя такие клевые эти ранние рассказы, вот книжечка эта твоя, про север, про экспедицию, обожаю, ты необыкновенно интересный писатель… – Толе тяжело и горько сказать слово «был», но он говорит его тихо.

А папа ничуть не обиделся:

– Оттепель прихлопнули быстро, и надо было идти навстречу новым условиям. Понимаешь, надо идти навстречу. Я не из тех, кто может работать дворником и писать в стол. Посмертная слава меня не привлекала. А кто из нашей компании уцелел? Кто в дурдоме, кто уехал, кто скурвился, а спилось сколько, а умерло… это жизнь… – Папа жадно выпил водки, закусил черным хлебом и сказал вдруг тепло и искренне: – Погоди, все еще переменится. Передай Юре, что и на его улице будет праздник. Руку ему пожми от меня. А хочешь, встретимся все вместе?

– Можно.

Помолчав, папа поморщился недовольно и прибавил:

– И вот еще что. Не ходи ты в церковь, ради бога. Тебе что, пойти больше некуда?

– Там бывают очень интересные, умные люди, – возразил Толя. – Например, сам отец Валерий.

– Я все понимаю, – едва ли не простонал папа. – Но не вовремя это. Не надо дразнить гусей. Кругом стукач на стукаче. Ладно. Матери привет. Обними ее от меня.

Они пожали друг другу руки и попрощались.

Толя положил в сумку папку со стихами.

Идут по городу в разные стороны.

Толя зашел в другую рюмочную, выпил рюмку водки, закусил лимоном.

Толин отец зашел еще в одну рюмочную, спросил сто пятьдесят, оглянувшись, выпил залпом. У него померкшее несчастное лицо.

В Москве осенний вечер.

Зажгли огонь на стреле башенного крана.

На ящиках у метро продают опята, антоновку и цветы. От цветов горький запах.

Женщина несет батон колбасы, обеими руками, бережно, как ребенка.

В крытом брезентом грузовике едут солдаты.

Когда грузовик останавливается на светофоре, Толя протягивает солдатам початую пачку сигарет.

Пестрая компания выруливает из Колокольникова переулка на Сретенку. У них барабан и флейта. Два велосипеда и толпа. На белом велосипеде едет Толя, на багажнике амазонкой сидит Соня в чем-то ярком и блестящем, в чем раньше в цирке выступала, и жонглирует разноцветными шариками. Юра на оранжевом велосипеде.

Дует ветер, летят листья, людям, идущим под музыку флейты и барабана, – весело. Они идут по любимому городу, где много молодых, веселых людей, готовых целыми днями читать друг другу стихи и петь песни, рисовать картинки, сочинять странные и смешные истории, репетировать спектакли и снимать гениальное кино.

По мере приближения к Сретенским воротам компания обрастает бродячими собаками и несколькими подростками.

На перекрестке бульваров, Сретенки и улицы Дзержинского стоит постовой, молодой парень деревенского вида. Смотрит изумленно, хлопает белесыми ресницами, разве что рот не разинул.

Шествие проходит мимо.

Постовой спохватывается и начинает говорить в свою рацию.

Пивная в Большом Головине переулке.

Юра и Толя стоят у стойки в углу, молча пьют пиво с сушками в крупной соли. У Юры свежая ссадина на скуле.

Дело к закрытию, народ неохотно покидает ангар. Пьяный спит в углу.

– А велики-то наши зачем менты отобрали? – вяло спрашивает Юра.

– Перекрасят в желто-синие, кататься будут…

– Теперь мне телегу в институт напишут…

– Мне тоже напишут…

Подошла уборщица с тряпкой, точно такая же помятая женщина, как в рюмочной:

– Закрываемся…

– Пошли погуляем?

– Ты меня проводил, давай теперь я тебя провожу.

– Я тебе одно красивое место покажу…

Дом в одном из Яузских переулков.

Кодовый замок вырван с мясом. Они поднимаются в лифте на последний этаж и по узкой боковой лестнице идут еще выше.

Тут небольшая площадка, тайное пространство, высокое полукруглое окно с широким подоконником. Из окна дивный вид на Устьинский мост, на место впадения Яузы в Москву-реку.

– Стыдно… за нищету стыдно… Ленку предки поедом жрут, что со мной связалась.

– Отец говорит, потерпеть надо, все переменится скоро.

– Переменится? Бьюсь чего-то, бьюсь…

– Не надо было с этим велопробегом заводиться…

– А что, так сидеть, бухать? Скучно… я же не гений какой-то там страдалец, я нормальный человек, я работать хочу, делать то, что я люблю. Стихи не печатают, спектакли ставить не дают, концерт и тот закрыли… На велике уже проехаться нельзя… Мне бабушка из деревни перевод прислала. Десять рублей. Нормально?

Помолчали.

– Сердце бьется без мазы, как рыба об лед, во дворы пробирается вечер, мне пора отправляться в последний полет, город молча обнимет за плечи…

Толя состроил «кукливое» лицо:

– А чё стихи-то такие плохие? Ты уж не читай никому, не поверят ведь, что твои, скажут, у Андрея Дементьева списал…

Юра засмеялся:

– У Анатолия, блин, Поперечного…

Они переглянулись и заорали что есть сил: «И снится нам не рокот космодрома…»

Побежали по лестнице вниз.

На улице Толя спросил:

– Ну что, по домам?

– Давай теперь я тебя провожу, – предложил Юра.

– Ты иди лучше домой, а завтра встретимся, еще что-нибудь придумаем. Все будет, и стихи пиши какие хочешь, и спектакли, и музыку… Вот увидишь.

Юра улыбнулся. Они стукнулись ладонями и разошлись в разные стороны.

Толя смотрел, как Юра перебегает наискосок перекресток бульвара и улицы Обуха.

Юра обернулся и на бегу помахал Толе рукой.

Толя в монтажной на учебной студии, смотрит отснятый материал. Это не просто пленочная монтажная, а очень старое оборудование, каменный век: например, для перемотки пленки надо крутить деревянную ручку такой же деревянной болванки, на которую насаживается бобина.

Материал черно-белый.

На тесной кухне, заваленной хламом, сидит крупный, коротко стриженный старик угрюмого вида, с цепким, проницательным взглядом.

За кадром слышится, как щелкает фотоаппарат.

Старик прямо смотрит в камеру:

– А что, нет еще такой штуки, чтобы и на фотокарточки щелкала, и слова записывала, и в кармане умещалась? Не придумали враги?

«Я работал на заводе “Проволока”, это где теперь сквер возле высотки на Котельнической. Мне восемнадцать было… После работы сидели дома во дворе, пили вино, играли в карты. На грузовике подъехал какой-то в шляпе, спросил, есть ли тут молодежь, готовая биться за дело рабочего класса. Мы еще не знали, что это сам товарищ Прямиков, будущий председатель Рогожско-Симоновского района. Мы согласились тут же. Санькин дед сказал Прямикову: “Они же отпетые”. Товарищ Прямиков обрадовался: “Нам таких и надо”. В Москве позже восстание началось. Как-то не сразу раскочегаривалось. И дольше длилось. На Варварке столкнулись с защитниками Кремля, нам говорили, что будут юнкера, что они обучены, а там одни мальчишки, пацанва сопливая, гимназистишки, кадеты. Нас больше, Кремль – вот он, уже понятно, чья взяла, некоторые плачут. Что с ними делать? Спросили у товарища Прямикова. “Набейте им хорошенько морды и отпустите”. Так и поступили… Гражданская война в Москве началась… Дней десять бои шли, настоящие. Артиллерия была задействована с обеих сторон… Как Кремль уцелел, чудо… Потрепало Москву крепко… Народу погибло много, это я точно знаю… Не хотела никак Москва сдаваться пролетариату. Это в Питере – шыр-пыр – и революция…»

(Смотрит мимо камеры, на собеседника, и говорит строго: «Ты это убери лучше, отрежь потом…»)

«Под Первомай решено было оборудовать парк трудящихся, на месте фамильного кладбища купцов… Мы работали с утра до ночи, выкидывали черепа. Приходили священники, проклинали нас… А все же к Первомаю парк был устроен, играл оркестр… Это там теперь детский парк Таганского района, детишки играют… А грибы там хорошо растут, шампиньоны, на костях же всё…»

Дед умолкает, тяжело встает, наливает жидкость из банки с чайным грибом, проливает… Сам себе говорит с досадой:

– Эх, старье, в рот компот…

Дома у Толи. Маленькая квартира, много книг. Мама в косынке и очках украшает торт собственного изготовления в виде Кельнского собора.

Мама слышит, что хлопнула дверь, и выходит в коридор, навстречу Толе:

– Тебе три раза Лена звонила, жена Юрина.

Толя и Лена с младенцем на руках идут по улице.

– Позавчера… Он поздно пришел. Как спать ложились, он все говорил, что в деревню к бабушке уехать надо… Потом я проснулась, его нет, только записка… Ну я подумала – дурит что-то… А его все нет, и целый день вчера, и сегодня тоже… Он тебе-то не звонил?

– Нет…

Они приходят в отделение милиции.

Усатый милиционер с большим красным лицом читает заявление.

– Так это не наш район. Наш Ждановский. А этот ваш переулок – в Калининском. Вон карта, посмотри. Что за люди, проживают, а сами не знают где…

Толя и Лена в другом отделении милиции.

Там точно такой же усатый краснолицый милиционер, близнец предыдущего.

– Ты кто? Супруга, значит. А ты?

– Я его друг.

– Если друг оказался вдруг… Ну понятно. Загулял у тебя мужик. Вот женятся молокососами, а потом начинают…

– Он не загулял, он записку оставил. – Лена развернула клетчатый листок.

Усатый прищурился и прочел записку:

– «Простите, что ничего не могу для вас заработать тем, что люблю, умею и хочу делать…» И чего вы всё мудрите? Не поймешь вас… Вот у меня сын, нормальный пацан был, а пришел с армии, такую музыку заводит – с души воротит, не поймешь ничего – время Луны да время Луны… От кого подцепил? С кем он там снюхался?

– С какими-то думающими молодыми людьми, – сказал Толя.

– В армии? С думающими? Куда катимся… Давайте идите, будут новости, вам позвонят. Шапку пацаненку поправь, уши застудит… мамаша…

На улице Лена сказала:

– Страшно-то как…

Толя предложил:

– Пойдем к нам ночевать.

– Может, он в деревню к бабушке уехал? У него бабушка в Псковской области, он все меня хотел к ней отвезти… И как спать ложился, все про бабушкин дом говорил, что надо туда уехать, а утром я проснулась, его уже нету, и записка…

– Бабушку как зовут? – зачем-то спросил Толя.

– Не знаю, – сказала Лена и тут же вскрикнула: – Флена Егоровна! Он еще Фленой хотел назвать, если девочка… – Она разрыдалась.

– Погоди, не плачь, вдохни поглубже… Вернется он скоро. Ты даже не думай… Давай я вас провожу, холодно… Даже не думай, вернется, – повторял Толя. На душе у него становилось все черней.

Институт, где учится Юра. Это крупнейшая кузница творческих кадров не только Советского Союза, но и всей социалистической Европы.

Да всего прогрессивного человечества, куда там!

Пахнет чем-то подгорелым и недожаренным. Где-то слышатся монотонные звуки фортепьяно и сокрушительный топот – это у актеров проходит занятие по танцу. В институте идет вечный ремонт. В длинных коридорах стоят леса, верстаки, ведра с краской. При этом бесконечном ремонте стены и потолки, лестницы, окна становятся все более облезлыми день ото дня, просто заколдованное дело. По коридорам ходят разновозрастные студенты, у многих коробки с пленками. Два студента художественного факультета тащат белую гипсовую скульптуру…

Толя идет по коридору, на ходу здороваясь. Очень коротко стриженная девушка в синей матросской фланели замечает, что на нем лица нет, трогает за руку:

– Ты чего такой?

– Ничего, нормально…

Толя сидит в стеклянной курилке. К нему подсаживается парень в костюме и галстуке, с комсомольским значком. Парень хочет сказать Толе что-то, но его все время отвлекают, он всем нужен, он кадровый комсомольский лидер кузницы творческих кадров…

Звенит предварительный звонок на пару. Никто не шевелится, не спешат студенты на занятия. Комсомольский лидер говорит Толе вполголоса, доверительно:

– На тебя телега из милиции пришла, но это мы уладим… Большие виды у нас на тебя… Значит, смотри, твоя курсовая про деревню едет на международный молодежный фестиваль советско-лаосской дружбы. Я хочу, чтобы ты тоже поехал. Конечно, решать это буду не я, как ты понимаешь, но я за тебя обеими руками…

– В Лаос? – Толя думает о своем.

– Толик, между нами – творческой молодежи со всего Союза едет тридцать человек, и еще сто семьдесят комсомольских активистов, секретутки райкомовские. Тридцать и сто семьдесят! Ну должна же быть справедливость какая-то. Ты активный человек, творческая молодежь, надежда советского кинематографа, автор фильма, проведешь там встречу со зрителями…

– Это когда ехать надо?

– Ну, блин, ты даешь! – удивился лидер. Поводы для удивления у него были серьезные. Он подвинулся еще ближе и тихо сказал со значением: – Толик, там кормежка и гостиница за их счет. А суточные на неделю – двести долларов США по эквиваленту. А джинсы на базаре по два с половиной. Это серьезно, Толик. Есть о чем подумать. Ты же нормальный парень. Короче, завтра тут будет Костик один из ЦК ВЛКСМ, я вас познакомлю…

Звенит второй звонок на пару. Курилка неохотно пустеет. Толя встает.

– Ладно, мне на пару надо, у нас Мельвиль сейчас…

Институт. Деканат. За столом сидит крошечная старушка – нарядная, причесанная, завитая, накрашенная, но усато-бородатая.

Толя воспитанно постучал в косяк открытой двери:

– Здравствуйте, Марина Николаевна.

– Анатолий Четвертов, третий режиссерский! – звонко заголосила старушка. – Краса и гордость, он же горе луковое…

Она показала рукой, чтобы Толя закрыл дверь.

Сидя в кресле, старушка-деканша казалась совсем крошечной и смотрела на студента как-то уж слишком снизу вверх, что было неправильно. Несколько секунд поколебавшись, предложить Толе сесть или нет, старушка проворно уселась повыше, на стол.

– Ну, мой дорогой? – Деканша смотрела на Толю горестно, болтая ногами в модных ботильонах детского размера. – Мы так в тебя верили… У тебя прекрасная курсовая, то есть герой выглядит просто ужасно, он совершенно без зубов, но чувствуется любовь к простому человеку, к труженику села, любовь к родной природе… Я защищала, они хотели, чтобы ты снимал в соавторстве с этим финном, про детский дом, два мира – два детства…

– Марина Николаевна, большое вам спасибо… Я очень рад, что не снимал два мира два детства, это слишком большая ответственность, я бы просто не справился…

– Да-да, вот-вот… Мы так в тебя верим, а ты? Ну что это такое? У тебя привод в милицию. Это заранее спланированная хулиганская выходка. Мы вот хотели тебя отправить на фестиваль советско-лаосской дружбы, так я теперь прямо не знаю… Ты, оказывается, политически незрел, Четвертов.

– Марина Николаевна, эта, как вы говорите, выходка вообще к политике не имеет никакого отношения, она про экологию, про велосипеды. Про отдельные недостатки в работе отечественной велопромышленности. Это на тему «велосипеды народу».

– Ну придумал бы что-нибудь другое, как привлечь внимание к отдельным недостаткам. В газету бы написал. В Совет народных депутатов. Кстати, эта городская сумасшедшая, которую ты вез на багажнике…

– Это Софья Алексеевна Ильинская, пенсионерка, соседка моих друзей по коммуналке. Бывшая артистка московского цирка.

– Цирка, вот-вот… – Деканша бегло зыркнула на дверь и прошептала: – Она дочь и сестра репрессированных священников.

– Не знал, – оторопел Толя.

– Скрывает, конечно. А мы знаем! – ввернула деканша.

Помолчали.

Позвонить Лене. Наверняка нашелся, пришел, дома спит или картошку жареную трескает, а я тут с ума схожу… Картошку, сука, трескаешь? Так вот и скажу прямо… Морду набью вообще…

У старушки-деканши открылось второе дыхание.

– Нет, ну что это такое? – с новыми силами пискнула она, подскочив на столе от возмущения. – Целая ватага подозрительных личностей, по бульварному кольцу, а во главе наш студент. Средь бела дня! В штанах вышитых! На велосипеде! Ты как теперь в партию будешь вступать?

– Марина Николаевна, я пока не думаю о вступлении в партию.

Старушка всплеснула руками.

– Нет, ну просто дети малые, честное слово! – Она опять покосилась на дверь и крикнула шепотом: – Но тебе надо же реализоваться! Талантливый человек! Собираешь материалы для фильма о событиях Великого Октября в Москве! Да кто тебя в архивы беспартийного пустит? Нет, как дитя, честное слово… Да ты пропадешь в этой жизни без партбилета!

Толя еле стоял на ногах, происходящее казалось сном, кошмаром, крошечная бородатая старушка гнала его по пустому институтскому коридору прямо в партию, коридор превращался в ночной бульвар, и, обернувшись на прощание, перебегал пустой бульвар Юра, молча улыбался и махал рукой…

Как от этого спрятаться? Куда деваться? К бабушке Флене Егоровне, в деревню, правильно Юрка придумал… Вот сейчас найдется, вместе и поедем…

– Давай, Четвертов, чтобы этого больше не было. И все эти ребята, я понимаю, конечно, что среди них есть одаренные люди, но они тебе не компания. Они все плохо кончат, поверь моему опыту, я с сорок седьмого года преподаю… И если ты дальше будешь продолжать в таком роде, может сложиться ситуация, когда мы уже ничем не сможем помочь… При всем нашем хорошем отношении к тебе и уважении к твоему папе. Давай, дружок, чтобы не было этого больше. Иди. Что у вас сейчас?

– Научный атеизм.

– Прекрасно! – воодушевилась старушка, но на прощание сказала с укоризной и со значением: – Папе привет.

Но на пару по научному атеизму Толя не пошел. На первом этаже возле столовой он за две копейки позвонил по автомату в коммуналку на Подколокольном и по тому, как Лена сразу схватила трубку, понял, что Юра так и не появился…

В вестибюле у раздевалки было пусто. Толя взял куртку.

На краю постамента с белым памятником Ленину притулилась девочка с косичками, судя по юности, даже подростковости, – первокурсница с актерского или киноведческого. Мимо, цыкая зубом, шел из буфета пожилой военный в форме, преподаватель гражданской обороны.

– Это что такое? – гаркнул он, увидев девочку. – Ну-ка встала! Небось не на танцах! Привыкли по лавкам сидеть! А это памятник Ленину!

Девочка вздрогнула, с перепугу уронила свои книжки и вскочила, вытянувшись, как солдат. Военный пошел дальше, цыкая зубом. Толя пошел ему наперерез.

– Зачем вы меня расстраиваете, Петр Иванович?

– Что? Это что? Кто? – недоумевающе заклокотал военный.

– Не может советский офицер грубо разговаривать с женщинами и детьми, – грустно сказал Толя и вдруг заголосил: – С кого только молодежи пример брать? Если фронтовик, офицер, на ребенка шумит в мирное время средь бела дня, а? Нам-то с кого пример брать, люди добрые? – Толя паясничал с отчаянием.

Но обе пожилые гардеробщицы серьезно кивали.

Военный закрякал и запыхтел.

– Ты это, как тебя, Четвергов, – припомнил он, переврав фамилию. – Я, между прочим, весной твой фильм смотрел. Ни черта не понял. А хочешь, сюжет подарю?

– Ой, подарите, Петр Иваныч! – взмолился Толя.

– Рабочий утром встал, пришел на завод и работает, – назидательно сказал военный. – Стоит у своего станка и хорошо работает. Вот сюжет! Это тебе не алкаш беззубый один в деревне на гармошке играет… – и гордо удалился.

Девочка все стояла под Лениным навытяжку.

– Беги отсюда, девочка, пока не поздно, – посоветовал Толя.

– Куда? – не поняла она.

Толя пожал плечами:

– На Луну, наверное.

Толя поднялся пешком по маленькой лестнице к площадке с окном и широким подоконником, где они сидели с Юрой.

Окно было наскоро заколочено листом фанеры.

Толя спускался пешком, и постепенно, этаж за этажом, все ближе и подробнее становилась земля, двор, усыпанный листьями, с корявой и ржавой металлической конструкцией непонятной формы, предназначенной, очевидно, чтобы детишки лазали и резвились. И как ступенька за ступенькой становился ближе двор, так все тяжелее и тяжелее наваливалась на Толю тоска и тревога.

Дворничиха в ватнике и платке мела листья.

– Баушк, – еле ворочая языком, позвал Толя. – Это Ждановский район или Калининский?

Дворничиха обернулась. Это была совсем не бабушка, а женщина лет сорока с прекрасными серыми глазами.

– Пролетарский, детка, – приветливо сказала она и посмотрела на Толю повнимательнее. – Ищешь кого?

– У меня товарищ… друг, – с трудом выговорил Толя. – Такой кудрявый, и куртка брезентовая…

Женщина ослабила узел платка на шее.

– Беги в отделение, – сказала она. – Вон за тем углом, второй дом налево.

На сцене, под пыльным покосившимся лозунгом «С праздником вас, дорогие товарищи!», собрались люди за столом в президиуме. На трибуне человек выступал, читал по бумажке:

– Товарищи! Повседневная практика показывает, что постоянный количественный рост и сфера нашей активности позволяют выполнить важные задания по разработке дальнейших направлений развития системы массового участия. Задача организации, в особенности же современная модель организационной деятельности, требует от нас определения и уточнения новых направлений прогрессивного развития позиций, занимаемых участниками в отношении поставленных партией задач. И думается, что применительно к нашему печатному органу можно с уверенностью сказать…

(И дальше тому подобный набор слов, ахинея, такое можно гнать километрами, о чем, собственно, речь – непонятно.)

В зале сидели люди, и Вадим Дмитриевич, отец Толи, тоже сидел, в пиджак одетый. По рядам, откуда-то сзади, передавали записку. Записка дошла до Вадима Дмитриевича. Он развернул и прочел:

«Звонил Ваш сын. Просил передать, что погиб какой-то Юра».

Вадим Дмитриевич прочитал один раз, другой раз перечел и третий. Провел ладонью по лицу. Встал. Все смотрели, как он выходит из зала.

В коридоре Вадим Дмитриевич постоял немного, раздумывая, куда идти и что делать.

Потом пошел быстро.

Он шел очень быстро, фалды пиджака развевались.

Нигде никого не было.

Вадим Дмитриевич толкнул дверь, стремительно вошел в пустую приемную, нетерпеливо отпер свой кабинет. Там было пыльно, тесно и пусто одновременно. Огляделся по сторонам: мутный аквариум, где доживает свой век одинокая рыбка, шкафы с книгами, заваленный рукописями письменный стол, потрет вождя на стене, портрет Чехова на столе. Чахлая китайская роза терпеливо умирала в горшке на широком подоконнике. За окном виднелось серенькое московское небо, выгоревшие крыши, антенны и слуховые оконца. Глухой необитаемый двор внизу.

Вадим Дмитриевич пристально и неприязненно посмотрел на свое кресло: оно было старое, тяжелое, вытертое, с массивными подлокотниками в виде львиных голов. Старинная вещь. Как оно тут оказалось, откуда притащили, сколько редакторов почтенного толстого журнала сиживало в этом кресле, верша судьбы отечественной литературы?..

И каждая морщина вытертой кожи, каждое пятно, каждый торчащий клочок серо-желтой старой начинки впитали многолетние страхи, верноподданническую фальшь и тайную бессильную ненависть, трусость и убитые надежды…

Застонав от натуги и ненависти, Вадим Дмитриевич схватил это кресло, выбил им окно и выкинул кресло с седьмого этажа.

Кресло летит в рапиде, пугая голубей и ворон, падает посреди двора и разлетается в щепки. Вороны с карканьем, дворовые кошки с ликующими воинственными воплями налетают на кресло и принимаются терзать и раздербанивать, клевать и когтить. Гулкое эхо во дворе.

Вадим Дмитриевич сидит в зале. Он комкает в кулаке записку о гибели Юры, комкает, как мусор, но не выбрасывает, а прячет во внутренний карман и сидит дальше, слушает белиберду, несомую с трибуны под покосившимся лозунгом «С праздником вас, дорогие товарищи!»

Глина и первый снег. Разнообразная обувь, перепачканная глиной, и разговоры за кадром:

– Где он жил, там один район, а дом напротив, откуда выбросился, вот через дорогу дом, уже другой район. И вот в одном отделении милиции лежало Ленкино заявление, что пропал человек, а в другом, через дорогу, акт лежал, что обнаружено тело мужчины, выбросившегося из окна… Ой, мамочки, что же это делается… Ужас, ужас… Страшно, когда молодые гибнут… Доконали парня… Юра, мы тебя никогда не забудем. Безвременно ушедший гений…

Обувь шлепает по глине, в том числе и остроносые с пуговками ботиночки Сони, обитательницы коммуналки в Подколокольном, движется, исчезает из кадра, виднеются следы, падает снежок.

Остается засыпанный еловыми ветками могильный холмик с Юриной фотографией. Он кудрявый. Улыбается.

Поминки. Люди читают стихи. Это реальные стихи, написанные разными молодыми авторами (многих, увы, нет в живых) в начале восьмидесятых годов. Стихи Николая Баранского, Алексея Нехорошева, Николы Плужникова, Андрея Самохина, Дмитрия Быкова, Ивана Бурмистрова и других людей, которые были молодыми в начале восьмидесятых и считали себя поэтами.

Старые кирзачи, измазанные глиной, появляются на паркетном полу коридора. Толя приходит домой. Он заметно пьян. Мама в очках и косынке колдует над тортом в форме Эйфелевой башни.

Толя садится в своей комнате на кровать, пытается снять кирзачи нога об ногу. Он страшно устал, хотя вроде бы и не с чего. Это потеря, утрата оглушила его и лишила сил.

Мама входит в комнату, снимает с него кирзачи и носки, приносит четвертинку и тряпочку, растирает водкой его ступни.

Толе двадцать три года, и стыдно плакать при маме. Мама тоже старается не расплакаться при нем, ему и так тошно. Оба стараются не расплакаться.

Мама смотрит ему в глаза.

– Послушай меня. Надо подождать, потерпеть, этот мрак не может длиться вечно. Маятник качнется в другую сторону, он не может не качнуться. Это закончится, вот увидишь. Уже скоро. Будем надеяться, что закончится без гигантского кровопролития, хотя локальных войн не избежать. Но свобода придет. Свобода такая, что дыхание перехватит. Вы сможете всё. Но надо всегда помнить про маятник.

Толя прислоняется затылком к стене с портретом Моррисона.

– Скучно без Юрки…

Подколокольный переулок, дом одиннадцать дробь один. Ранняя весна восемьдесят пятого.

Лена, вдова Юры, с младенцем на руках открывает Толе дверь.

– Представляешь, с вечера воды нет, вообще никакой, даже холодной, и не предупреждали…

– Ну давай пойду, добуду где-нибудь, ведро давай, что ли…

– Ой, да где ты добудешь, какое ведро…

В коридоре общий телефон, стена рядом с ним исписана номерами, именами, цифрами.

Они проходят на кухню. Там старушка Соня, нацепив двойные очки, перебирает гречневую крупу. Работает радио. На карнизе с чириканьем тусуются воробьи.

Из брезентового походного рюкзака Толя вынимает дефицитные продукты для Лены и младенца: банку литовского концентрированного молока, банку китайской тушенки, пакетик вьетнамских сушеных бананов.

– Что он говорит?! – вдруг испуганно воскликнула Соня. – Он правда это говорит или я сошла с ума? – Она сделала погромче.

Некоторое время все сидят и слушают речь Горбачева на мартовском пленуме, про доминирование общечеловеческих ценностей над классовыми. Соня слушает с выражением испуганного восторга на сморщенном детском личике, Толя слушает внимательно, Лена – равнодушно, младенец лепечет свое.

Воробьиный гвалт становится оглушительным, как будто городские пташки только этих слов и ждали и кинулись обсуждать.

Из крючковатого медного крана с шумом толстой струей начинает хлестать вода, так что раковина вздрагивает и младенец радостно вопит, указывая на воду.

Глуховатый голос Горбачева, его южный говорок тонет в жизнеутверждающих звуках…

Интервью

Журналистка была похожа на мышку с накрашенным ртом.

Поздним вечером Толя Четвертов и журналистка сидели в круглосуточном «Макдоналдсе». Было пусто и тихо. Бомжик дремал в уголку.

Журналистка проверила диктофончик и начала:

– Анатолий Вадимович, вы сняли много интересных документальных фильмов, ставили экспериментальные интерактивные спектакли, устраивали акции и перформансы… Расскажите, пожалуйста, откуда ваш нынешний замысел, почему вы вдруг решили снять художественный фильм про начало восьмидесятых?

– Ну это для вас начало восьмидесятых – какое-то доисторическое время, а для меня это молодость, студенчество, пора, когда закладывалась основа всего того, что со мной происходило в дальнейшем. Я вдруг почувствовал, что мысленно очень часто возвращаюсь к тому времени, вдруг вспоминаю события, людей, о которых, казалось бы, давным-давно забыл напрочь… И я решил, что надо снять фильм.

– Наверное, в фильме будет много деталей тех лет? Сейчас многие ностальгируют по Советскому Союзу, это стало, можно сказать, трендом, – улыбнулась девушка.

– Лично я никакой ностальгии по советскому прошлому не испытываю, – поправил Толя. – Ни малейшей, понимаете? – Он строго посмотрел на журналистку. – Я родился в шестьдесят втором году, и года с семидесятого, даже раньше, помню все просто изумительно. Вот первое место, где человек сталкивается с государством, с социумом, это детская поликлиника, детский сад, школа… В поликлинике очереди, ор, хамство, все раздражены, с детского сада – муштра, неволя какая-то, называют по фамилии, а меня раньше-то никто по фамилии не называл, и я не знал лет до пяти, что у меня есть фамилия. Толя и Толя, мальчик, сын… И вот эта муштра, и опять же много злых, некрасивых, раздраженных женщин… Удивительно, что в стране не было повального гомосексуализма (журналистка удивленно вскинула белесые бровки), потому что, когда мальчики сталкиваются с детства с некрасивыми злыми женщинами, которых они вынуждены бояться, это не может, конечно, не повлиять, не вызвать полного отвращения к женщинам вообще…

– Но многие молодые люди сейчас очень интересуются жизнью в советскую эпоху, считают, что там было хорошо, было больше социальной справедливости, равенства возможностей…

– Полного равенства возможностей вообще не бывает, это миф. Ну да, Советский Союз декларировал себя как государство рабочих и крестьян, и действительно, сын лесничего из Чувашии мог поступить в МГУ, я знаю такие случаи, мой лучший друг, Юра, сын уборщицы и младшего офицера из колхозников, учился в театральном институте, сейчас с этим значительно хуже… Общее культурное пространство опять же – все дружили, художники огромной страны, разных национальностей, прекрасно общались между собой, весь советский народ знал актеров кино, например, из разных республик, музыка тоже… Это очень ценно, это то, чего не хватает сейчас и чего невероятно жаль… Что же касается молодых людей нынешних, то они просто не понимают, как реально жилось в Советском Союзе простым людям, не имевшим доступа к закрытым распределителям (к вопросу о справедливости и равных условиях, пометьте себе, пригодится)… Нормальной одежды для молодежи не было вообще. Мы какие-то рубахи пекарей варили в марганцовке… да, белые рубахи связывали узлами и варили, они окрашивались неровными разводами, было круто… Одна девчонка у нас в институте приноровилась носить матросскую синюю фланель, тоже казалось – стильно… За длинные волосы парней в милицию забирали, а там и покалечить могли, это уж как настроение сложится у стражей порядка… А за курточку какую-нибудь навороченную, как теперь говорят, урла, гопники, и убить могли, понимаете?.. Я объясняю это актерам, которые у меня снимаются, играют главных героев и их друзей, там много молодежи вообще, объясняю им это, и они слушают, рты разинув, по-моему, не очень-то верят…

– Вот речь зашла об актерах, расскажите, пожалуйста, кто снимается?

– Ни одного мало-мальски известного лица, – улыбнулся Толя. – Я специально хотел, чтобы лица были новые, непривычные, хотя, не стану скрывать, на это мое «хотение» повлиял и крайне низкий бюджет фильма. Но актеры очень хорошие, понимаете, ведь медийный (ненавижу это слово) актер или нет, это от его таланта вообще не зависит. Сейчас от таланта вообще ничего не зависит, мне кажется. Просто повезло – не повезло. И все.

– Бюджет низкий, но все же имеется, – заметила журналистка. – Кто является спонсором фильма? Или это господдержка?

– Ну какая господдержка, хорош бы я был с господдержкой… при указании ностальгировать по Советскому Союзу… Снимаем на цифру, актеры работают за символическую плату, художница – моя жена Маруся, она сценограф, оператор – мой старый товарищ… Я домик наш в Черногории заложил, потом вот Лиза Дикаревич очень выручила, мясо-молочная наша леди, торговая марка «Здорово, корова!» – Он улыбнулся. – Мы ведь с ней знакомы со студенчества, она в Щуке училась, я во ВГИКе, снималась у меня в короткометражке… Так что я надеюсь фильм закончить, выпустить… Это для меня очень важно. Самый важный фильм. – Толя задумался, словно решая, говорить или не говорить, и сказал: – Этот фильм я посвящаю памяти своего бесценного друга Юры Шантарёва, поэта, музыканта, режиссера, креативнейшего человека, как теперь бы сказали. Харизматического лидера. Он фонтанировал замыслами… Сколько бы он мог сделать…. Он покончил с собой в двадцать пять лет, осенью восемьдесят четвертого, самый финал застоя, апофеоз, самые корчи вот эти, агония, именно от невозможности вслух высказаться, оттого, что никому не было нужно самое лучшее в нем – талант вот этот, фантазия свободная, выдумка, душа его, нежная и веселая…

Когда он умер, погиб, я тоже чуть не пропал совсем, потеря страшная, до сих пор не зажило и не заживет уже никогда, никто не заполнит эту пустоту…

Поехал я в деревню, где за год до этого снимал фильм про конюха, вписался там к бабке одной, лежал, смотрел на огонь в печке, а то гулять ходил, поля белые такие… В храм ходил тоже… (журналистка опять вскинула бровки). И ничего, отлежался, выкарабкался… Месяца два или три, до весны…

Я с первых же денег нормальных, которые заработал, тогда все клипы снимали, самый конец восьмидесятых и девяностые, на клипах можно было нормально заработать… поставил ему на могилу белый крест, красивый такой… Так что это фильм памяти Юры и о Юре. Дамир, молодой актер, даже похож на Юру внешне.

– Почему фильм так называется? «Колокольников – Подколокольный»? Какое-то краеведческое название…

Толя улыбнулся:

– Это был велопробег. Первый общемосковский безвелосипедный велопробег в поддержку отечественной велопромышленности, прошедший между Колокольниковым переулком на Сретенке, где жил я, и Подколокольным переулком на Солянке, где жил Юра. Юра это и придумал. Просто так, для радости. Слова «прикол» тогда еще не было.

– И как прошел велопробег?

– С феерическим успехом. Нам удалось в сопровождении бродячих барбосов и подростков-зевак добраться аж до Покровки, где нас встретило несколько милицейских машин. Отвезли в ментовку, нам с Юрой как зачинщикам несильно, довольно гуманно намяли бока и сообщили в мой институт. – Толя перестал улыбаться, помолчал и сказал резко, хмуро: – Нет, никакой ностальгии… Мне теперь кажется, что тогда все время был ноябрь, самый мрачный, тяжелый месяц. Юра погиб в начале ноября, и я с тех пор просто терпеть ноябрь не могу, жуть… Дрянь месяц. Упразднить бы его вообще… Кажется, что раньше, вот года до восемьдесят шестого или восемьдесят седьмого, все время был ноябрь, круглогодично: холод, мрак, тьма… А потом, когда началась перестройка, наступил какой-то сплошной апрель, да, апрель и июнь… Я помню прекрасно, утром собираюсь в институт, радио работает, «Молодежный канал», и вот диктор, парень какой-то молодой, у него даже голос не дикторский, а нормальный, человеческий, парень в прямом эфире оговорился, запутался в каком-то слове и сам над собой расхохотался громко! Вот это было да! Я понял, что к прошлому возврата нет, все, хватка не просто ослабла, а исчезла… Да, все время апрель, такой светлый, теплый, и туман этот… Мы защищали Вдовьи домики в Лефортово, дежурили по ночам… Хорошее было время…

– Вы упомянули, что в деревне ходили в церковь? Вы православный?

– Понимаете… – Задумался. – В церковь я начал ходить в детстве, не потому что меня туда кто-то водил, родители мои довольно советские люди, хотя мама, как я теперь понимаю, была верующим человеком… Но в церковь не ходила. Я туда сам однажды пришел, лет в десять или одиннадцать, мне просто интересно стало, я чувствовал, что там другое, там что-то другое, к тому же я с детства любил старину, прошлое, книжки по истории читал, церкви мне нравились чисто визуально, понимаете, по сравнению с пятиэтажками-то, с современной архитектурой тех лет… И вот я зашел в Пименовский храм, возле Новослободской, огромный храм такой… Старушки «на ящике», а это вообще такая суровая каста, они очень ласково ко мне отнеслись и всякий раз, как я приходил, очень ласково… ну мальчик маленький, что… А часто в церковь ходить я начал уже в институте, ну просто стоял и слушал, я не мог в обрядах участвовать, я же некрещеный был. Потом меня с отцом Валерием познакомили, удивительный человек, царство небесное… И он меня не торопил с крещением, просто разговаривали, он мне Писание объяснял… Крестился я только в восемьдесят восьмом году, тогда многие крестились… И вот то, что сейчас происходит, что церковь становится каким-то ЦК ВЛКСМ или там Политбюро, это чудовищно, конечно… Был я недавно по делам в одном «казенном доме» в Московской области, так я просто онемел. Это официальное учреждение в светском государстве? Кругом иконы, лампады, все постятся, женщины в платочках… Начальство, наверное, тон задает. А работают там люди моего возраста, минус десять лет, то есть они выросли в атеистическом государстве, вряд ли они тайком Богу молились…

То есть те же люди, которые чурались церкви, это как минимум, а ведь наверняка и гадости говорили про священников, про веру, теперь стали все как один святее, что называется, Папы Римского… Это говорит только о том, что у огромного большинства людей вообще нет никаких убеждений, кроме единственного – быть с большинством, идти, куда ветер дует, не рыпаться, и все тут.

Журналистка очень внимательно слушала, а потом спросила осторожно:

– Как по-вашему, цензура нужна?

– Как человек, выросший, что называется, в тисках тоталитаризма, я должен бы сказать, что нет, не нужна, ни в коем случае… но… Но. Но… Тогда, в юности, в самые горькие минуты моя мама утешала меня словами про маятник. Что маятник обязательно качнется в противоположную сторону. Что свобода обязательно придет. И вот тут, говорила мама, на полной-то свободе, надо не забывать про этот маятник, что если он опять качнется обратно, то это будет уже надолго, окошко захлопнется очень плотно на очень долго… И огромное число следующих за нами художников, авторов, ну, вы понимаете, будет надолго лишено возможности высказаться. Она так и говорила: помни, что в наших широтах маятник остановить нельзя.

– По-моему, во времена интернета проблема так остро уже не стоит.

– Для писателя, может, и не стоит, или для музыканта, а вот для режиссера еще как стоит. Хотя, что такое интернет? Его и отрубить – долго ли умеючи.

– Думаете, это возможно?

– Все возможно верующему, как говорил отец Валерий.

Журналистка засмеялась, качая маленькой головкой.

– Вы смотрели нашумевший запрещенный спектакль «Амбулатория»? – спросил Толя.

– Конечно.

– Прямо вот до конца досидели?

– А что?

– Я как-то после сцены у гинеколога решил, что с меня довольно. Ну помните, там девушка на приеме у женского доктора, раздевается по пояс, снизу, забирается на настоящее кресло, которое стоит, разумеется, анфас к зрителям, а врачихе в это время кто-то звонит по мобильному, она объясняет по хозяйству, про участок, как там надо раскрыть огурцы под пленкой… А девушка, то есть актриса, минуты три радует зрителей своими органами…

– Зрители, кстати, смеялись, когда врачиха говорила про огурцы… И это была очень жизненная, достоверная сцена. Вообще очень позитивный спектакль. О ежедневном незаметном подвиге врачей в глубинке.

– Как вы смешно говорите – ежедневный незаметный подвиг! Прямо как наш декан Марина Николаевна Приклонова, старая коммунистка… Про врачей можно и без этих выкрутасов спектакль сделать. И как только актриса на это пошла?..

– Но это культовый режиссер, там наверняка очередь из актрис стояла, это же призы, международные фестивали, однозначно все обеспечено…

– Вот это очень плохо, что очередь из актрис… «В обществе, утратившем понятия стыда и греха, поддерживать порядок можно только полицейскими способами…» Это Розанов или Бердяев?

Журналистка пожала плечиками.

– И вот когда мы окажемся за колючей проволокой с баландой, то этот молодой человек, режиссер спектакля «Амбулатория», сможет думать, что и его заслуга в этом есть… Да, про врачей можно было без этой сцены, и вообще… Писал же фронтовик Астафьев про войну без мата. Шаламов про зону без мата писал. А теперь, то есть вот до того, как мат запретили, слава богу, до этого считалось – если у тебя без мата кино или спектакль, это ты как бы уже не то что отстойный, а прямо-таки не свой, не наш, коллаборационист какой-то… Бред собачий… Раньше такого не было – девочки маленькие с бантиками идут и матерятся во все горло. Неужели есть парни, которым это нравится? Я бы с такой девочкой вряд ли подружился… Уж бусы из дынных косточек я бы такой точно не подарил. – Толя чуть заметно улыбнулся, одними глазами. – Так что надо помнить про маятник и думать о тех, кто идет за нами. Со свободой творчества надо обращаться бережно. Иначе могут быть страшные последствия.

– Расскажите еще про фильм. Так интересно! Так хочется поскорее увидеть.

– Начинается история в восемьдесят четвертом году, а заканчивается к восемьдесят седьмому, когда уже гласность, статьи в «Правде»… Ну, там будет, конечно, и лирическая линия… Там много вообще про институт, вот как мы учились, много реальных прототипов… Там есть пара такая, мастер и студентка, он в нее мучительно влюблен… Пошлость, конечно, неимоверная – мастер и студентка, но это реальная история, и комический – или трагикомический – элемент состоит в том, что они – антагонисты, идейные противники. Мастер фанатичный коммунист, а девушка такая диссидентка, то против войны в Афганистане что-то брякнет, то про социальное неравенство… В какой-то момент она перестает ходить в институт, исчезает, тогда этот человек, коммунист, педагог, мастер, отправляется на поиски, из чувства ответственности, да и просто соскучился, влюблен же, и приходит в такую полузаброшенную коммуналку, в сквот, где тусуется такая вот инакомыслящая молодежь, и в конце концов встает целиком на сторону этих молодых людей… Ну что, мне все кино рассказывать?

– Что в последнее время стало для вас потрясением или открытием?

– Оказывается, огурцы можно быстро замалосолить в целлофановом пакете. Целлофановый пакет с огурцами в рассоле в теплое место, и через час отменные малосольные огурцы. Это я узнал совсем недавно от своей жены Маруси. Возмущен был до глубины души – зачем ты, Маруся, пятнадцать лет нашего счастливого брака скрывала от меня это сокровенное знание…

Журналистка засмеялась, мышиными глазками-бусинками оглядела его волосы, а потом руки:

– Вы очень интересный, искренний человек и невероятно привлекательный мужчина…

Толя вежливо улыбнулся.

– Скажите, а какой ваш идеал женщины?

(«Караул, что за дура…» – подумал Толя.)

– Да нет у меня никакого идеала, о чем вы… – Толя посмотрел в окно. Светало. – Я раньше очень любил Москву. Очень. А теперь это уже совсем другой город…

– Ой, я так рада, мне было так интересно, я прямо так рада, спасибо большое, я вам пришлю расшифровку!

За окном «Макдоналдса» по пустому Садовому шел прозрачный, совершенно шпаликовский или хуциевский первый троллейбус…