Комариный вопрос

ЛЕБЕДИНАЯ ПЕСНЯ

Меня часто спрашивают: «Почему ты, Даладнов, даже не попытался пристроить свою дочь на какой-нибудь престижный факультет, а сразу бросил ее на подъем бытового обслуживания в качестве прозаической приемщицы драных штиблет?» На что я не менее часто отвечаю: «Я еще не совсем обезумел, чтобы делать гадости своему собственному дитяти. Достаточно, что сам пострадал по линии образования и как раз на блатной почве! И к тому же вместе со мной страдали другие, ни в чем не повинные люди».

И выкладываю кое-какие факты из своей биографии. Дядю моего, — пусть земля ему будет пухом, — хлебом-, бывало, не корми, а дай возможность привернуть блатное дельце. Имея разветвленную сеть могущественных знакомых, дядя все устраивал только через них, даже самое плевое дело, которое было по плечу нашему дворнику, лишенному каких-либо блатных рычагов. Не любил дядя, чтобы его влиятельные знакомые простаивали. Если ему нужен был торшер, он не отправлялся за ним в магазин, как все нормальные люди, — промышленность в то время как раз налегла на торшеры, решив, очевидно, обеспечить ими все читающее перед сном население страны, — а звонил своим знакомым. Эти знакомые с превеликим трудом доставали ему торшер мышиной расцветки, который в магазине ни один уважающий себя покупатель не взял бы и даром. Для дяди важен был сам процесс доставания, выбивания, проворачивания, он сделался наркоманом по блатмейетерской части и уже не замечал, что наносит вред себе и близким.

Я был его лебединой песней. Долго он поджидал, когда я закончу школу, и, как только это произошло, коршуном набросился на меня.

— А поступишь ты на физмат! — изрек дядя, изучая мой аттестат зрелости, из которого по всем точным наукам нагло перли тройки.

Дядя не признавал легких путей. Он любил трудности, а что могло быть труднее, чем протолкнуть на физмат такого балбеса, как я (во всяком случае в отношении точных наук). Честно говоря, тройки по физике и математике никак не отражали моих истинных познаний в этих предметах. Оценка, которую я на самом деле заслуживал, еще не придумана ввиду уникальности моего физико-математического багажа, но, думаю, могла бы составить сотые доли единицы. По остальным предметам я преуспевал, что и давало основание учителям физики и математики сделать смелое предположение, что я не столько балбес, сколько несусветный лодырь, и вывести в моем аттестате тройки. О, как они заблуждались, мои добрые учителя! На самом деле я добросовестно штудировал учебники, но все эти законы и теоремы, проникая в мою черепную коробку, не находили там должного гостеприимства и, разобидевшись, навсегда покидали ее.

Это не помешало мне, как вы догадываетесь, поступить на физмат. Дядя поднял на ноги всю свою блатную рать, которая убедила ректора, что во мне дремлет будущий Ньютон, о чем свидетельствуют мои тройки — гениев, известное дело, поначалу недооценивают. Впрочем, вскоре выяснилось, что дядя, как и в случае с покупкой торшера, ломился в открытую дверь: на физмате был недобор, брали всех желающих.

Приступив к учебе, я понял, что приговорен к пяти годам с содержанием в колонии усиленного режима, с конфискацией всех моих несбывшихся мечтаний. А мечтал я работать в зоопарке, желательно с ластоногими, с тюленями, с морскими львами, моржами всякими.

Дядя конфисковал всю мою живность. Сейчас я вспоминаю о ластоногих только во время бессонницы. Врачи советуют, когда не спится, думать о чем-то приятном.

Освободили меня досрочно, на первом же году учебы. За это время я успел довести одного преподавателя до нервного истощения, у другого, весьма интеллигентного на вид, медики обнаружили неизвестный ранее синдром: когда называли мою фамилию, он впадал в глубокий обморок. Когда при этом снова произносили мою фамилию, этот бедолага, не приходя в себя, выкрикивал лозунги весьма некультурные: «Свернем скулы тупице!» Или: «Ударим по пустой черепной коробке!» Третий преподаватель пытался дать мне крупную взятку» чтобы я немедленно покинул вуз. Как честный человек, я был крайне возмущен его предложением и пригрозил обратиться в следственные органы. Если бы не моя щепетильность, я, может, и сам подкупил весь деканат, только бы навсегда вытряхнуть из своих намученных мозгов все эти недоступные для меня формулы, да боялся дядю обидеть.

Вся надежда была на экзаменационную сессию, благополучно миновать которую я никак не мог — разве что экзаменаторов подкосит инфекционный менингит. И действительно, после сессии меня с треском выдворили из института, но дядя нисколько не обиделся, а даже, наоборот, обрадовался представившейся возможности поразмять косточки на блатной ниве. Не дав мне глотнуть свежего воздуха, он, проведя изящную комбинацию, внедрил меня в физкультурный институт.

Когда-то в детстве я догнал свою восьмидесятилетнюю прабабушку. Она отправилась на прогулку без галош, и мне удалось всучить их прабабуле у соседнего подъезда. Это было, пожалуй, самое крупное достижение в моей спортивной жизни. Единственное, что роднило меня с большим спортом, — это неотступные травмы. Освоение чуть ли не каждого спортивного снаряда на уроках физкультуры кончалось для меня переломом руки или ноги.

Как большой специалист по части переломов, я стал, горячо обсуждать со своими новыми однокашниками, какие кости у спортсменов наиболее ломкие, и вскоре в качестве иллюстрации сломал себе ребро, предварительно исполнив оригинальный танец на льду. Вообще-то я бежал «пятисотку», но поскольку до этого мне не приходилось бегать на коньках, одно сломанное ребро (а не два и не три) можно считать моей второй спортивной вершиной.

Едва ребро срослось, как меня сунули в воду. Это было водное поло.

— Интенсивное плавание тебе противопоказано, — сказали мне, — но на воротах, ничего, можешь.

Сначала я висел на штанге. Потом, безрассудно оторвавшись от нее, метнулся за мячом, летевшим в ворота, и камнем пошел на дно. Там я стоял, но не на воротах, а под ними. Стоять на твердой почве было куда приятнее, чем болтаться на штанге, хотя на дне я и испытывал некоторое неудобство от необходимости заглатывать в большом количестве воду. Другое неудобство было связано с чувством одиночества. Заскучав под водой, я ухватил за ногу своего защитника и увлек его на дно. С ним стало гораздо веселее. Пытаясь освободиться, он повредил мое незажившее ребро. Доломали его уже наверху, выдавливая из меня воду.

— Ну что же, в спорте ты сказал свое веское слово, — решил дядя, когда ребро вновь срослось. — Только большие спортсмены, штурмующие рекорды на пределах человеческих возможностей, получают столько травм. Ты не щадил себя на спортивных полях и уходишь из спорта с достоинством. Уходишь в артисты.

— Да ладно тебе, дядя, издеваться! — не поверил я. — Все артисты — красавцы, а у меня уши под прямым углом.

— Уши твои никому не нужны. Нужна рука, а она есть в лице Дормидонта Иваныча. И не привередничай. Устраиваю, куда могу. Вот в автодорожный — не могу и не проси. А в артисты — раз плюнуть. Или ты неучем хочешь остаться?

Неучем остаться я не хотел.

— А то давай женю. Невесту потолще подберу, сразу тройню выдаст.

Тройня меня тоже пока не прельщала. А, надо сказать, дядя мой по совместительству еще был и поставщиком невест. Этого его хобби следовало еще больше опасаться. Почему-то дядя специализировался по невестам тяжелой весовой категории. Судя по габаритам дядиной жены, это соответствовало его вкусу, а со вкусами других дядя мало считался. Поэтому я пошел в артисты.

Дядя повел меня на квартиру профессора театрального института Дормидонта Ивановича. Профессор взглянул на меня и поскучнел. Но отступать ему было некуда. Месяц назад дядя помог вступить в жилищный кооператив его сыну.

— Даю бессмертную строчку: «Вороне где-то бог послал кусочек сыру», — обреченно сказал Дормидонт Иванович. — Преподнесите мне ее, голубушку.

Я, не долго думая, преподнес:

— Воронегдетобогпослалкусочексыру.

Профессор потряс своей головой так, словно на ней было написано: «Перед употреблением взбалтывать».

— Какая-то манная, каша, — скривился Дормидонт Иванович. — Прошу иметь в виду — в строчке шесть слов. Выдайте каждое в отдельности.

Я выдал. Все шесть в отдельности. Перечисляя слова, я загибал пальцы, чтобы не просчитаться, и после каждого слова делал паузу. Тем не менее Дормидонт Иванович опять взболтнул содержимое своей головы. И тоже сделал паузу. Во время его паузы все мы — я, дядя и. профессор — пристально изучали друг друга, не зная, что сказать.

Наконец Дормидонт Иванович выдавил:

— Оставим в покое строчку. Скажите одно слово: «ворона».

— Во-ро-на, — растянул я ворону, на всякий случай подсчитывая на пальцах слоги.

— Приятного аппетита, — сказал профессор. — Лисица еще не съела сыр, а вы уже скушали кусок вороны. А именно букву «р».

— А я эту букву съедаю не только в вороне, — поспешил заверить я Дормидонта Ивановича, втайне надеясь, что на этом моя артистическая карьера закончится. — Могу слопать ее в радиоприемнике, или в ресторане. Везде могу.

Но напрасно я надеялся. Загибаю пальцы: оттопыренные уши, дефект речи, вопиющая бездарность — все это не помешало мне поступить на актерский факультет. Очевидно, Дормидонт Иванович, оказавшийся к тому же председателем приемной комиссии, после нашего ухода долго и усердно взбалтывал свою голову, потому что продукт он извлек из нее удивительный.

— Даю трудное, очень трудное задание, юноша, — сказал этот хитроумный муж, когда я предстал перед экзаменаторами. — Не уверен, что справитесь. Прочтите-ка, голубчик, бессмертную басню «Ворона и Лисица», не произнося букву» р».

С поставленной задачей я справился блестяще, вызвав бурные аплодисменты экзаменаторов. Ловушка захлопнулась, и, к моему ужасу, я был зачислен.

Сразу же выяснилось, что буквой «р» я питаюсь более регулярно, чем хотелось бы. Ну, думаю, Дормидонт Иванович, обрек ты меня на муки и унижения, на бесполезное растрачивание жизненных сил, для тебя жилые метры родимого сыночка дороже человеческой судьбы — так держись теперь, вволюшку наболтаешься своей профессорской головой. И всю вину за собственное поедание буквы «р» переложил на Дормидонта Ивановича.

— Перенапрягся я, зациклился где-то, входя в образ, а выйти не могу, — объяснил я свой речевой дефект преподавателям. — Слишком уж ваш профессор тяжелые задачки дает. Так вообще свихнуться недолго.

Ректор сделал Дормидонту Ивановичу внушение. Три месяца весь профессорско-преподавательский состав напряженно ждал, когда я расциклюсь. Все обвиняли Дормидонта Ивановича в безжалостности к абитуриентам. Наконец его голова в результате каждодневных взбалтываний родила покаянное письмо ректору. В нем Дормидонт Иванович, признавая некоторые свои заблуждения по линии отбора абитуриентов, напрочь отвергал обвинения в жестокости к ним.

«Кстати, эта лопоухая бездарь, как мне удалось только что выяснить, — писал Дормидонт Иванович, — не выговаривает букву «р» с пеленок. И нет слов, чтобы выразить свое возмущение этим прытким юношей, который сумел одурачить приемную комиссию».

За одурачивание меня отчислили. В итоге по сумме трех попыток я несколько лет буксовал на одном месте. Дороговато, как видите, обошлись мне блатные эксперименты дяди. А вы хотите, чтобы я экспериментировал с родной дочерью. Нет уж, увольте!