Комбриг

Глава 1

Событие первое

Деревенское поверье: если дочь не пришла ночевать, то утром на сеновале аккуратнее махайте вилами.

Солнце проникало сквозь щели в досках на торце сеновала и оставляло широкие пыльные полоски лучи, в которых эти пылинки жили своей, ведомой только им — пылинкам жизнью. Носились некоторые туда-сюда, другие степенно поднимались вверх. Были и такие, что под грузом забот опускались с крыши сеновала на ворох прошлогоднего не пахучего уже сена. А, может, и не из-за забот. Хотели, наверное, посмотреть, чей это нос торчит из него, сена этого.

Нос был её — Малгожаты. Да, ладно, это они не на нос хотели посмотреть, а на здоровущий синяк под глазом. Позавчера получила, и сейчас он играл всеми красками радуги. Вечером уже и жёлтые оттенки появились, и зеленоватые, а утром сверкал только красными и синими красками. Малгожата потрогала кость под правым глазом. Не так, чтобы прямо больно, но чувствуется. Хороший был удар. Отец постарался. Не кулаком заехал, и не по лицу, а вожжами, да по пятой точке, а она попыталась отскочить и врезалась головой в висевший на двери сеновала хомут, да так врезалась, что сознание на несколько секунд потеряла. Только когда отец её окатил водой из ведра, что для Мавра принёс, очнулась. Отец и сам испугался, вожжи отбросил и стал помогать подняться. А тут ещё мать прибежала на её крики, а она лежит на полу сеновала в луже. Отцу тоже досталось по спине полотенцем, что мать в руках держала.

А всё из-за ерунды какой-то, ну, задержалась она после танцев, так не с парнем каким обжималась или целовалась, вон, на сеновале, а с девчонками, рассказывала им, как учится в Познани. Одна она на все их Любневицы, да и на весь городок соседний Мендзыжеч учится в медицинском университете в Познани. Вот и рассказывала подругам, как живёт, да как учится. Точнее, как училась. Нет, её не выгнали, пожар случился в университете и его сейчас ремонтируют, всех парней отправили помогать строителям, а девушек, кроме последних двух курсов, распустили на две недели по домам. Старшекурсниц же распределили по больницам в самой Познани и окрестных городках. Практикой обозвали.

Малгожата Лабес училась на первом и поехала домой. Еле добралась. От Мендзыжеча в их село никто не ехал, только после обеда, когда она уже пешком половину раскисшей после дождей дороги преодолела, её подобрал и посадил на телегу дядька Анжей. Приехала, а дома пусто. Отец как раз в городе, продаёт удобрение, что брат Ласло привозит из Германии. Сам Ласло опять уехал на новеньком «Форде» в неметчину, за следующей партией селитры, а мать пошла на хутор к родителям, бабушке и дедушке Малгожаты. Один только пёс Ruda (рыжий) и встречал студентку.

Только под самый вечер родители появились, когда она уже всё село оббежала и с подружками пообщалась. Вот те и зазвали её на следующий день на танцы. Танцы Малгожате не понравились. В большой избе, что сняли для танцев парни у старосты Григория, было холодно и пыльно, не разденешься, не продемонстрируешь красивое платье из модного магазина мадам Котиль. Все в полушубках или плащиках из сукна толстого. Хоть уже и март за середину перевалил, а на улице по вечерам совсем холодно. Затянулась весна. Даже почки на деревьях ещё не раскрылись. Кроме того, патефон так сильно шипел, что и музыки было не слышно. Пластинки вконец заезжены. И понятно, её воздыхателя Матеуша, что всегда заправлял музыкой, забрали в армию, а его младший брат — Якуб крутил их целыми днями, пока вот не довёл до такого состояния.

Якуб решил не только портки и пластинки за братом донашивать, но и навооброжал себе, что теперь и Малгожата ему по наследству достанется, сразу, как включил патефон, её пригласил. Ну, пошла, потанцевала, только он лапать её начал, да приглашал прогуляться к речке. Нашёл дуру.

На второй танец она уже не пошла, схватила Софию и закружилась с ней в вальсе, а потом с Софией, да ещё несколькими девицами постарше сбежали с этого морга, и как раз, на берег реки и пошли, там несколько лавок вкопано. Ну и пристали деревенские, расскажи, как учишься, да как там парни, была ли в ресторане. И всякую другую ерунду. Понятно, большинство дальше городка ихнего, даже села, скорее, большого — Мендзыжеч и не бывали, а там огромный город — Познань с несколькими университетами с большой воинской частью, где полно молодых офицеров неженатых.

И заболтались, а вернулась, родители злятся, что первый день приехала и носа домой не кажет, и пусть попробует только дитё в подоле принести. Ну, она ответила им, что сама грамотная, отец и схватился за вожжи. Насупленный потом ходил. А Малгожата с ним из вредности не разговаривала. И спать, взяв пару одеял, пошла на сеновал. Замёрзла! А домой из вредности не пошла. Зарылась в сено поглубже и в оба одеяла с головой закуталась. Один нос из сена торчит.

— Доча, а ну выйди на двор. Посмотри, диво какое Ласло притащил! — послышался голос матери, а потом и рык мотора машины братца слышен стал.

Малгожата выбралась из сена и кинулась к двери, по братцу соскучилась, а ещё и впрямь любопытно стало, а чего такого Ласло мог притащить диковинного. Выглянула из-за двери сеновала и прямо диво увидела. За «Фордом» брата на тросе тащилась самая красивая машина, какую только доводилось видеть Молгожате, точнее не так, она в Познани видела много машин, но такого зелёного чуда ещё видеть не доводилось.

Событие второе

Бежала за маршруткой, споткнулась, упала в лужу. Мимо проходил мужчина:

— Думаешь, вплавь быстрее?

Смешно. Могли и грохнуть. Конечно, пацаны интербригадовские — не его спецназовцы. Вдвоём со Светловым не запыхавшись бы положили этих двенадцать пограничников и таможенников. Мальчишки в основном желторотые ни разу в человека не стреляли, а таможенники так и вообще мобуть не стреляли даже по мишеням. Плюс, оружие разное, в ближнем бою винтовка в разы хуже надёжного пистолета с высокой останавливающей способностью пули. Потом, это полгода назад Хуан был пацан четырнадцатилетний, который слюни пускал глядя на солдат. Вот бы ему винтовку дали пострелять. Хоть разок. Ну, пожалуйста. Сейчас на его счету десятки убитых врагов. Из чего только стрелять не пришлось. И автомат, и пулемёт, и разные винтовки, и карабины, и из пистолета пришлось пострелять, а вот на днях десяток человек, да нет фашистов и бандитов, гранатами положил. А Федька Леший? Он пуском торпед с «Зоркого Сокола» по немецким кораблям отправил в ад тысячи нацистов. А потом наравне с другими интербригадовцами воевал и в Сарагосе, и в рейде по тылам националистов. Стрелять будут, не дрогнет рука, будут убивать и не бежать в кусты, желудок опустошая, но … Но есть всегда. Они не сплочённая группа, где каждый понимает другого без слов, где сектора стрельбы несколько лет назад распределены. Стрелять будут во всё, что шевелится. И по три пули в одного, это плохо. В обойме восемь патронов и они могут кончиться быстрее, чем кончатся польские пограничники.

К счастью для пограничников, и к счастью для пацанов стрелять не пришлось.

Только открыл подпоручик багажник их «Мерседеса», как из домика выбежал старший сержант, судя по двум V-образным лычкам, и начал чего-то кричать и руками махать. Стриженный офицерик глянул на забитый багажник «Мерседеса» и, закрыв его назад, поспешил в кирпичный большой домик, стоящий справа от перекрытой шлагбаумом дороги. Спешил он комично. Ветер дул приличный и дул навстречу подпоручику, потому один раз фуражка с него слетела, он умудрился поймать беглянку, нахлобучить её на стриженную тыковку белобрысую, и снова устремился к заветной двери, но тут опять ветер дунул. Ещё раз решил фуражкой зелёной поиграть. Не поймал поляк. Упала в лужу. А нефиг лужи устраивать у себя под носом, ты командир или поставлен сюда фуражки носить. Построй солдат, а не-не. Если пограничника назвать солдатом, то он может и в рожу дать. Построй погранцов, дай им в руки лопаты и сверху командой припечатай, вот от сих и до обеда дорога должна выглядеть идеально, колеи и ямы заровнять, лужи … Лужи высушить.

Подпоручик вытащил из лужи фуражку, обозвал всех пся крёвами и разными прочими курвами и залетел, наконец, в домик, сбив по дороге очередного стриженно-белобрысого мальчишку, именно в этот момент решившего выйти обозреть окрестности.

Брехт подошёл к интербригадовцам и стал команды раздавать, сектора обстрела распределять и прочую успокоительную чушь нести, а то ребятки к пистолетам потянулись.

Не было офицера минут пять. Вышел из домика другой человек. Совсем пацан и с такой блаженной улыбкой. Огляделся, вздохнул полной грудью и тут Брехта с его «Мерседесом» увидел. Потускнел чуть, но всё же с улыбкой, неся фуражку мокрую в руке, подошёл к Отто фон Штиглицу и сообщил:

— Urodził mi się syn! Сын народился сейчаса.

— Поздравляю. Пан офицер, примите подарок для вашей жены, покупал для своей, но вашей сейчас знак внимания больше нужен. У самого трое или четверо, или с этим обормотом пятеро, — Брехт достал коробку с серьгами, что передала ему чахоточная еврейка. Может и к лучшему, сколько эта палочка Коха может жить без носителя. Не хватало ещё Катю-Куй и детей заразить.

— Не можно …

Брехт сунул коробочку в карман плаща пограничника.

— Это не вам, а вашей жене. Rozumieć (понимаете)? — ну, хоть одно слово по-польски знает. — Gratulować (Поздравляю). Это его Ласло всё поздравлял с такой хорошей машиной. Запомнил, тем более что явно из немецкого языка слово заимствовано.

Подпоручик достал из кармана малиновую бархатную коробочку и, нерешительно повертев пальцами, открыл её. И тут же захлопнул, осознав, что там лежит несколько его месячных зарплат, а то и за все полгода жалование с довольствием вещевым и кормовыми. Покраснел и сунул назад в карман.

— Герр Отто, вы, кажется, спешили?

— Да, есть немного, мне …

— Пойдёмте, будем считать, что досмотр я закончил, берите паспорта и пройдёмте, я поставлю вам визы. И этого извозчика с собой прихватите. Он тут каждую неделю бывает. Его можно и не проверять, пограничник указал подбородком на Ласло и, не оглядываясь, пошёл к …

А как это называется? Застава, пропускной пункт, таможня? Пошёл к кирпичному зданию. Паспорта у Брехта были с собой. Он, радуясь, что не пришлось прорываться с боем, посеменил следом и вляпался чуть не по колено в лужу. Твою дивизию! Ещё польска не сгинела!? Тут сам сгинешь. Лодыри, не могут ямы засыпать.

Подпоручик обернулся и покраснел. Обидно стало за державу.

Зато ровно через минуту во всех трёх документах стояли печати синие.

— Всё, герр …

В это время на столике перед пограничником задребезжал телефон. Он поморщился, взял трубку, и тут зарычал за окном, заводясь, «Форд» и подпоручик вздрогнул и выронил трубку, та удачно упала на своё место.

— Пся крёв. Не вам, герр Отто. Езжайте с богом.

Трубка снова звякнула. Брехт прямо спинным мозгом почувствовал, что это объявление о войне и чуть не бегом бросился к Форду.

— Ласло газу! Беда.

— Что …

— Потом! Газу!

Форд рыкнул и покатил по краю дороги, стараясь в колею не въехать. За ними никто не бежал. Фу. Можно выдохнуть.

Событие третье

Нос может зачесаться во время застолья, это может напомнить вам, что лучше не пить слишком много, иначе следующее утро не обещает быть добрым.

Вот таким должен быть стол. Не в смысле еды, ну, там кушаньями заморскими заставлен в золотой посуде. С ендовами и братинами в каменьях самоцветных. Оно, конечно, зело красиво и сытно, наверное, да чего уж наверное, хапнул того лангуста, который омар на самом деле, пару порцаек, икрой чёрной заел, Ламбером под текилу усугубил, и сыт, и пьян, и нос в табаке. Не про это, про стол. Он сделан из дуба. Эка невидаль. В Польше, как бы, не все столы из дерева этого. Тут толком нет других деревьев. Не из ели же с пихтами делать. Древесина смолистая. Так дело не в породе дело, в размерах. Взял здоровущий поляк большой и острый топор, ещё самим Гефестом выкованный, и стал тюкать по трёхвековому дубу, что вдвоём не обхватить, и втроём, и … Тюкал, тюкал, по пояс когда в щепки зарылся, великан потрещал на дуболома, покряхтел и упал. Упал и половину деревни под собой похоронил. Потом сын того тюкальщика здоровенного тоже стал отцовым топором тюкать. Достался в наследство вместе с работой. И отрубил от ствола снизу, раньше, а теперь справа или слева, кусок эдак в шесть метров длиной. И умер от перенапряжения. Внук первого тюкальщика, когда вырос, и тоже стал здоровущим, решил дедову работу доделать. Заказал кузнецу железных клиньев десяток и приступил, засадит один клин и радуется, потом рядом второй чуть потолще, ну и … Не будем наблюдать слишком уж пристально, известно ведь, что за тем, как работают другие можно наблюдать вечно под шум горной речки у костра сидючи.

Долго ли, коротко ли, но пополам располовинил этот шестиметровый кусок внучок. Получилось у него … Как эта штуковина называется у геометров, у Пифагоров всяких? А называется это громадина, доставшаяся внучку — «Цилиндрический сегмент», иногда также называемый «Усечённым цилиндром». Остановимся на втором названии. Осмотрел наследник колобаху эту и репу стал чесать. Шесть метров в длину и почти столько в ширину. Позвал деревенских, те поставили «Усечённый цилиндр» на попа и стали всем не очень дружным коллективом выполнять заветы Родена. Он ведь чего сплогиатил у Микелянджело: “Я беру глыбу мрамора и отсекаю от неё все лишнее”. Через поколение коллектив плюнул на неподъёмную работу, но правнук, когда взматерел, то наточил пращуров топор и, засучив рукава, тоже тюкать начал. Так всю жизнь и тюкал. Благо в те былинные времена юродивых привечали, подкармливали и даже, чтобы род юродивых не пресёкся, подкладывали ему пейзанок.

Опять долго ли, коротко ли сказка сказывается, но помер и этот тюкальщик. Успел он настрогать не только щепок, но и потомство немалое. Собрались они, когда возмужали, и решили работу доделать, только ленивые уже были, не захотели каждый день за тридевять земель на опушку дубовой рощи ходить и тюкать там, а решили перевезти … А как это фигура теперь называется. Пусть будет — параллелепипед. Параллелепипед — «параллельный» и «плоскость» (из греческих слов собрали греки) — четырёхугольная призма, основанием которой служит параллелограмм. На телегу этот параллелепипед не покладёшь. Такие телеги только у древних египтян были, когда они двадцатитонные каменюки за многие сотни километров по пустыне везли с каменоломен. Утрачен секрет изготовления сих телег. Да и лошади поизмельчали. Или там мамонтов запрягали. Показывали же в фильме, не врут же в телевизоре. Вот потому они и вымерли — мамонты, перенапряглись на работе. Раз мамонтов в окрестностях Мендзыжеча не водилось, то потащили сами. Но не те уже людишки, не былинные Ильи Муромцы и Олёши с Поповичей, слабаки, измельчал народишко. Потому дотащили до реки и при переправе через мост, сей мост хлипкий рухнул и параллелепипед дубовый свалился в реку Варте и перегородил её, водохранилище соорудив. Плюнули потомки хлипкие и стали в том озере карпов и гусей разводить. Раков ещё, размерами с того лангуста. И зажили припеваючи. И только через несколько сот лет народился в их семействе пассионарий. Решил он пращурову работу довершить. Организовал сельский сход и уговорил других поляков, тоже вдруг ставших пассионариями, что они тоже Ильи Поповичи. Взялись всем миром, хакнули, крякнули, и с воплем из «Мазурки Домбровского», он же Гимн Польши:

«Вислу перейдём и Варту,

Будем мы поляки!

Дал пример нам Бонапарт!

Как победу одержать!»

Пошло. Завопили: «Jeszcze Polska nie zginęła» (Ещё Польша не погибла) и вытащили обросший водорослями параллелепипед дубовый. А после и дотащили до двора Лабесов. Поставили на здоровущие чурбаки и появился стол у пра-пра много раз правнука. Потом ещё несколько поколений его строгало. Но довели дело до конца. Брехт сейчас сидел за столом этим, стол стоял во дворе под навесом, и диву давался полковник, каковы же были размеры того дуба и сколько труда вложено, чтобы получить столешницу сантиметров пятнадцать в толщину и шесть метров на четыре размерами. И это чёрный морёный дуб, он попытался ножом его колупнуть и металлический звук получил. Словно из блюминга или слябинга вышла вещь, но в черноте узор же просматривался. Вещь!!! Эх, ма, себе бы такой.

— Герр Отто, а вы чего не едите! — вывела из созерцательного состояния Брехта дочь хозяина этого раритета. — Мы с мамой старались.

Это что было. Это она его на сеновал так позвала замысловато. Как бишь деваху звать? Малгожата. Брехт одну Малгожату знал. Да, весь СССР её знал. Это была та самая панёнка, что запомнилась всему советскому народу ролью сержанта Лидки Вишневской в телевизионном сериале «Четыре танкиста и собака». И звали её Малгожата Вишневская-Немирская. Только та была брюнетка вроде. Зато была в Польше одна блондинка, хоть и не Малгожата, прямо красивая блондинка. И многие прыщавые, да и не прыщавые юнцы её фотографии на стену вешали, если смогли достать. Звали диву Марыля Родович. Та самая, что песню «Ярморки» спивае. Так вот, эта Малгожата была блондинкой и очень походила на певицу. Прямо очень. И блондинка была на пятёрку, не тусклые пакли с головы свисали, а роскошные золотые волосы в две толстенные косы, заплетённые с задорной чёлкой.

Эх, был бы Брехт холостой, завёз бы девчонку.

— Добавьте мне, пани Малгожата, вон тех солёных рыжиков в сметане. Объедение.

Ох, мать её, как она над столом раритетным склонилась, вырез платья демонстрируя. Кроме четвёртого номера был в Малгожате ещё один плюс. И это не улыбка, хотя, тогда два плюса. Вторым плюсом был язык. Не её. Немецкий. Вполне нормально разговаривала. И в школе, как она сказала, училась на пятёрки и в университете продолжила изучать и даже на специальные курсы записалась. Есть теперь переводчик.