Коммандер

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

«Шлюп Его Величества «Софи»

около Барселоны

Сэр, честь имею уведомить вас о том, что шлюп, которым я имею честь командовать, после взаимного преследования и ожесточенной схватки захватил 32-пушечный фрегат-шебеку (22 длинноствольные 12-фунтовки, 8 9-фунтовок и 2 карронады большого калибра), а именно «Какафуэго», которым командовал дон Мартин де Лагара, с экипажем 319 человек офицеров, матросов и морских пехотинцев. Неравенство сил вынудило нас принять некоторые меры, которые могли оказаться решающими. Я решил взять фрегат на абордаж, каковая операция была осуществлена почти без потерь. После ожесточенной рукопашной схватки испанцы были вынуждены спустить флаг. Однако с прискорбием вынужден уведомить вас о гибели лейтенанта Диллона, павшего в самый разгар сражения во главе своей абордажной партии, и сверхштатного члена команды, мистера Эллиса. При этом мистер Уотт, боцман, и пять матросов были тяжело ранены. Я не в силах воздать должное стойкости и отваге мистера Диллона…»

— Какое-то время я его видел, — вспоминал Стивен. — Наблюдал через дыру, там где два порта превратились в один проем. Они сражались возле пушки; а потом, когда вы его окликнули — он был у трапа, ведущего на шкафут, впереди матросов с черными лицами. Я видел, как он застрелил из пистолета испанца с пикой, проткнул шпагой парня, который сбил боцмана, и переключился на какого-то офицера в красном мундире. После пары быстрых выпадов он поймал шпагу испанца пистолетом и вонзил свою прямо в него. Но его шпага ударилась о грудную кость или металлическую пластину, согнулась и сломалась пополам. Однако обломком в шесть дюймов он с невероятной быстротой и силой нанес испанцу удар. Ни за что не поверите, каким счастливым было его лицо. Оно светилось!

«…Да будет мне позволено отметить высокую дисциплинированность и решительность, проявленную экипажем «Софи». Я в особенности обязан огромным стараниям и образцовому поведению мистера Пуллингса, мичмана, исполняющего должность лейтенанта, какового рекомендую вниманию Вашей светлости, а также боцмана, тиммермана, констапеля и унтер-офицеров.

Честь имею и т. д. и т. п.

Силы «Софи» перед началом боя составляли: 54 человека офицеров, матросов и юнг. На вооружении 14 4-фунтовых орудий. Наши потери — 3 убитых и 8 раненых.

Силы «Какафуэго» перед началом боя составляли 274 человека офицеров, матросов и сверхштатных членов экипажа. 45 морских пехотинцев. 32 орудия.

Потери неприятеля: капитан, боцман и 13 матросов убиты, 41 человек ранен».

Джек Обри перечитал рапорт, заменил выражение «честь имею» на первой странице словами «имею удовольствие», подписался: «Дж. Обри», адресовав донесение М. Харту, эсквайру, а не лорду Кейту, поскольку адмирал, увы, находился в другом конце Средиземного моря, и всё проходило через руки коменданта.

Получилось сносно, хотя и не слишком удачно, несмотря на все старания и исправления. Он не слишком хорошо владел пером. Тем не менее, факты изложены — по крайней мере главные, — и, если не считать заголовка «около Барселоны», как это было принято, хотя в действительности рапорт написан уже в Порт-Маоне на следующий день после прибытия туда Джека, лжи в рапорте нет. Он решил, что, по крайней мере, воздал каждому по заслугам. Правда, Стивен Мэтьюрин настоял на том, чтобы о нем не упоминалось. Но если бы даже эта бумага была образцом военно-морского красноречия, то все равно в ней немало недомолвок, что заметил бы любой морской офицер, прочитавший ее. К примеру, о сражении говорилось как о некоем отдельном событии без всякой предыстории, за которым хладнокровно наблюдали будто бы со стороны, все гладко шло по диспозиции, и все подробности дела хорошо запомнились. А между тем почти все, что было по-настоящему важно, произошло до или после рукопашной; но даже и в этом случае трудно вспомнить, с чего все началось. Что же до их действий после победы, то не заглядывая в судовой журнал, Джек не смог бы восстановить последовательности событий. В его памяти осталась смазанная картина непрерывного труда, чрезвычайного беспокойства и усталости. Триста гневных мужчин, удерживаемых в трюме двумя дюжинами матросов, которым еще следовало доставить приз водоизмещением в шестьсот тонн на Менорку по бурным волнам и вопреки неблагоприятным ветрам. Почти весь стоячий и бегучий такелаж шлюпа пришлось обтягивать заново, мачты и стеньги укреплять фишами, реи менять, привязывать новые паруса, причем еще и боцман получил тяжелое ранение. Потом трудный переход в шаге от беды и без всякой помощи со стороны моря или неба. В памяти расплывчатое пятно, угнетенное чувство — ощущение скорее поражения «Какафуэго», чем победы «Софи», и постоянная изнурительная гонка, словно в ней-то и заключается жизнь. Туман, освещаемый пятнами яркого света.

Вспомнился Пуллингс, стоявший на окровавленной палубе «Какафуэго» и кричавший ему в оглохшее ухо, что со стороны Барселоны приближаются канонерки; собственная решимость дать по ним бортовой залп из неповрежденных орудий фрегата; вспомнилось невероятное облегчение, которое он испытал, увидев, как в последнюю минуту они повернули назад и исчезли за грозным горизонтом. Почему?

Звук, который разбудил его во время ночной вахты: негромкий плач, усилившийся на четверть тона и превратившийся в оглушительный вой, затем серия быстро произнесенных или пропетых слов и снова усилившийся плач и крик — так матросы-ирландцы отпевали Джеймса Диллона, лежавшего с крестом в руках и фонарями в голове и в ногах.

Погребение… Эллис, почти ребенок, зашитый в собственный гамак, к которому пришили флаг, походил на маленький кранец — при этом воспоминании глаза у Джека Обри затуманились вновь. Он не сдержал слез и тогда, во время траурной церемонии, когда тела убитых скользнули за борт и морские пехотинцы произвели салют.

«Боже милостивый, — думал капитан. — Боже милостивый». Из-за того, что он переписал рапорт и вспомнил происшедшее, его вновь охватила печаль. Это была печаль, продолжавшаяся с момента окончания сражения и до той минуты, когда в нескольких милях от мыса Мола стих бриз, подгонявший их, и они просигнализировали орудиями, требуя лоцмана и помощи. Однако отчего-то печаль стала вытеснять радость от одержанной победы; пытаясь удержать ее, Джек поднял глаза, проведя кончиком пера по раненому уху. В окно каюты он увидел наглядное доказательство одержанной победы, пришвартованное у верфи: неповрежденный левый борт фрегата был обращен к «Софи», и в бледной воде осеннего дня отражался алый с золотом корпус — гордый и стройный, каким он впервые его увидел.

Пожалуй, именно тогда он получил первые поздравления от изумленного Сеннета с «Беллерофона» — его гичка первой прибыла к нему; затем его примеру последовали Батлер с «Наяды», юный Харви, Том Уидрингтон и несколько мичманов, наряду с Маршаллом и Моуэттом — последние были вне себя от горя оттого, что не приняли участие в бою, но сияли в лучах славы своих товарищей. Их шлюпки взяли «Софи» и ее приз на буксир, их матросы сменили измотанных пехотинцев и вневахтенных, охранявших пленных. Джек почувствовал всю тяжесть минувших дней и ночей, навалившуюся на него словно мягкое большое облако, и уснул, не дослушав их вопросов. Ах, этот чудесный сон и пробуждение посреди тихой гавани, после которого он получил неподписанную записку от Молли Харт в двойном конверте.

Пожалуй, именно тогда это и произошло. Радость, всеобъемлющий восторг — вот что он испытывал, когда проснулся. Он горевал, конечно же, он горевал о гибели боевых товарищей и был готов отдать руку, чтоб они остались живы. Но к печали от потери Диллона примешивалось чувство вины, причина и природа которого оставались ему неясны. Однако у боевого офицера, несущего службу во время войны, и глядевшего смерти в глаза, горе велико, но непродолжительно. Трезво взвесив все обстоятельства, Джек понял, что не часто происходили поединки между отдельными кораблями, столь неравными по огневой мощи, что если он не допустит какую-то особенную глупость, если не задерет нос до небес, то ему следует ожидать от Адмиралтейства опубликования его имени в официальном бюллетене и присвоения звания кэптена.

При некотором везении он получит под свое командование фрегат, и тотчас на ум ему пришли названия покрывших себя славой кораблей — таких, как «Эмеральд», «Сихорс», «Терпсихора», «Фаэтон», «Сибилла», «Сириус», удачливые «Эталион», «Наяда», «Алкимена» и «Тритон», быстрокрылые «Тетис», «Эндимион», «Сан Фиоренцо», «Амалия»… А вслед за ними — дюжины, если не сотни других кораблей, находящихся в составе флота. Вправе ли он рассчитывать на фрегат? Не особо. 20-пушечный корабль гораздо более вероятен, что-то дотягивающее до 6 ранга. Не так много прав на фрегат. Да и нечего рассчитывать, что захват «Какафуэго» принесет ему славу или любовь Молли Харт. Однако он уже получал от нее знаки внимания. В почтовой карете, в каком-то доме, в каком-то другом доме, где они занимались любовью всю ночь напролет. Может быть, потому-то ему так хотелось спать, так мучила его зевота, он моргал, но заглядывал в будущее так спокойно, словно сидел у камина. Возможно, поэтому так ныли его раны. Открылся след от сабельного удара. Как это вышло, он и сам бы не мог сказать. Но все произошло после боя, после того, как Стивен зашил его и в то же время забинтовал на груди рану от пики, используя один бинт, а также прилепил пластырь на остаток уха.

Но дремать некогда. Пора плыть, воспользовавшись приливом, стремиться к тому, чтобы заполучить фрегат, поймать удачу, пока до нее можно достать рукой, взять ее на абордаж. Он тотчас напишет Куини, сегодня же, до вечеринки, напишет еще полдюжины писем, возможно, отцу, или же старикан опять все испортит? Старик не умел интриговать или использовать непрочные связи с более высокопоставленными членами их фамилии и лишь чудом получил генеральский чин. Однако первым делом рапорт, и Джек осторожно поднялся, по-прежнему улыбаясь.

Он впервые сошел на берег и, хотя час ранний, невольно замечал взгляды, перешептывания прохожих, указывавших на него пальцем. Он нес рапорт в кабинет коменданта и по дороге не мог избавиться от чувства, подозрительно похожего на угрызения совести, но с первыми словами капитана Харта оно исчезло.

— Что ж, Обри, — произнес комендант, даже не вставая, — насколько мне известно, мы должны снова поздравить вас с невероятной удачей.

— Вы слишком добры, сэр, — отвечал Джек. — Я привез вам рапорт.

— Ах да, — сказал капитан Харт, держа донесение на некотором расстоянии от себя и глядя на него с подчеркнутой небрежностью. — Я сразу же передам его по команде. Мистер Браун говорит, что верфи совершенно невозможно удовлетворить и половины ваших требований. Он просто изумлен тем, что вам нужно столько всего. Какого черта вы умудрились потерять так много рангоута? А разве можно требовать такую пропасть снастей? Весла у вас уничтожены? Но здесь нет весел. А вы уверены, что ваш боцман не загибает? По словам мистера Брауна, на базе нет не только ни одного фрегата, но даже линейного корабля, которому требовалась бы и половина такой уймы тросов.

— Если мистер Браун объяснит мне, как захватить 32-пушечный фрегат, не потеряв при этом ни одного рангоутного дерева, буду ему премного обязан.

— Ах, эти нападения врасплох, знаете ли… Могу сказать одно: вам придется проследовать на Мальту, чтобы удовлетворить большинство ваших требований. «Нортумберленд» и «Сюперб» успели подчистить здешние склады. — Намерение Харта выглядеть недружелюбным было столь очевидным, что слова уже излишни. Однако следующий выпад оказался для Джека неожиданным и поразил его в самое уязвимое место. — Вы еще не написали родителям Эллиса? Такие штуки, — Харт пощелкал пальцами по донесению, — вещь несложная. Они под силу любому. Но вот тут я вам не завидую. Что я им скажу, я и сам не знаю… — Кусая себя за сустав большого пальца, Харт кинул на него свирепый взгляд из-под бровей, и Джек тотчас понял, что именно финансовые неурядицы, неудачи, катастрофы, да все что угодно, трогают капитана гораздо больше, чем распутство жены.

На самом деле Джек успел написать такое письмо, как и другие письма-извещения — дяде Диллона, семьям убитых моряков — и он думал о них, с печальным лицом шагая по внутреннему дворику. Под темной аркой остановилась какая-то фигура, явно присматривавшаяся к нему. Единственное, что Джек мог разглядеть, это силуэт и два эполета, принадлежавшие кэптену или адмиралу, поэтому, хотя он был готов отдать честь, он ни о чем не думал, когда офицер шагнул на свет и протянул ему руку:

— Капитан Обри, если не ошибаюсь? Китс, капитан «Сюперба». Мой дорогой сэр, разрешите поздравить вас от всей души с поистине блестящей победой. Я только что обошел вокруг вашего трофея на своей барке и был изумлен, сэр, просто поражен. Вам здорово досталось? Не могу ли я вам чем-то услужить? Не нужна ли помощь моего боцмана, тиммермана, парусных мастеров? Не доставите ли вы мне удовольствие отобедать со мной, или же вы уже приглашены? Думаю, так оно и есть: любая дама в Маоне будет рада похвастаться вами перед гостями. Такая победа!

— От всего сердца благодарю вас, сэр! — воскликнул Джек, покраснев от удовольствия, и с такой силой пожал руку капитану Китсу, что тот поморщился от боли. — Бесконечно обязан за ваши добрые слова. Для меня нет ничего дороже вашего мнения, сэр. По правде говоря, я приглашен на обед к губернатору, после чего должен остаться на концерт. Но если вы одолжите мне своего боцмана и небольшую группу матросов, буду считать это помощью, ниспосланной свыше, поскольку мои люди страшно устали, совершенно изнемогли.

— Договорились. Буду счастлив помочь, — отвечал капитан Китс. — Вам куда, сэр? Вверх или вниз?

— Вниз, сэр. Мы условились встретиться с одной… э… особой в «Короне».

— Тогда нам по пути, — сказал капитан Китс, беря Джека под руку. Перейдя на другую сторону улицы, он обратился к своему другу: — Том, подойди сюда, посмотри, кого я встретил. Это капитан Обри, командир «Софи»! Уверен, вы знаете капитана Гренвиля?

— Очень, очень рад встрече, — воскликнул мрачный на вид, покрытый шрамами, одноглазый Гренвиль, затем с улыбкой пожал ему руку и тотчас пригласил на обед.

К тому моменту когда они с Китсом расстались возле «Короны», Джек был вынужден отклонить пять приглашений на ужин. Из уст почитаемых им людей он слышал такие слова: «Самый искусный бой из всех мне известных», «Нельсон это оценит» — и еще: «Если существует на земле справедливость, то правительство должно купить этот фрегат и передать его под командование капитану Обри». В толпе прохожих он видел непритворно почтительные, доброжелательные и полные восхищения взгляды матросов и младших офицеров. А два офицера старше его чином, которым не везло с призами и которые были известны как завистники, поспешили перейти через улицу, чтобы от души поздравить с успехом.

Джек поднялся в свой гостиничный номер по лестнице, скинул мундир и опустился в кресло. «Должно быть, именно такое состояние называют грезами наяву», — произнес он, пытаясь определить те волнующие, трогательные, как при посещении храма, чувства, от которых подступают слезы. Чувства эти продолжали бередить его душу, усиливаться, и, когда в его номер ворвалась Мерседес, он посмотрел на нее кротко и доброжелательно, по-братски. Подбежав к нему, она страстно обняла его и разразилась целой тирадой на каталанском наречии, затем сказала на ухо:

— Храбрый, храбрый капитан — добрый, пригожий и смелый.

— Спасибо, спасибо тебе, милая Мерси. Я бесконечно обязан тебе. Скажи мне, — произнес он после подобающей паузы, пытаясь сесть поудобнее (как-никак в девице добрых десять стоунов), — diga me[87], ты достаточно доброе создание, bona creatura, чтобы принести мне охлажденного негуса? Sangria colda. Хочу пить, soif[88] , очень хочу, дорогуша…

— Твоя тетушка оказалась совершенно права, — продолжал он, ставя на стол покрытый капельками влаги кувшин и вытирая рот. — Судно из Винароса оказалось на месте с точностью до минуты, обнаружили мы и лжерагузанку. Так что вот, aqui, твоей тетушке полагается вознаграждение, recompenso de tua tia[89], дорогая. — Он вытащил из кармана панталон кожаный кошелек. — Y aqui[90], — сказал он, доставая аккуратный запечатанный пакет. — Это маленький regalo para vous[91], душечка.

— Подарок? — воскликнула Мерседес, с блестящими глазами беря пакет, и стала разворачивать ловкими пальцами шелк, папиросную бумагу, ювелирную вату и обнаружила изящный, украшенный бриллиантами крестик на цепочке. Девушка вскрикнула, поцеловала Джека и кинулась к зеркалу. Снова вскрикнула и вернулась с украшением на груди. Она напыжилась, словно голубь, опустив вырез пониже, и крестик засверкал в ложбинке меж грудей. — Он тебе нравится? Нравится? Нравится?

В глазах Джека появилось отнюдь не братское выражение, в горле у него пересохло, и сердце начало учащенно биться.

— О да, мне нравится, — хриплым голосом произнес он.

— Таймли, сэр, боцман с «Сюперба», — раздался могучий бас из отворившейся двери. — О, прошу прощения, сэр…

— Ничего, мистер Таймли, — отозвался Джек Обри. — Рад видеть вас…

«Может быть, хорошо, что так получилось, — размышлял он, снова высаживаясь у лестницы, ведущей на канатный двор. Позади осталась целая команда ловких, толковых матросов с «Сюперба», которые обвязывали выбленками заново обтянутые ванты. — Ведь дел невпроворот. Но какая же она милая девочка…»

Джек направлялся на обед к губернатору. Во всяком случае таково было его намерение. Но, не успев прийти в себя, он возвращался мыслями в минувшее и заглядывал в будущее. Ко всему, ему не хотелось произвести впечатление, будто он хочет покрасоваться на улице, которую моряки называли Хай-стрит, и в конце концов по разным темным задворкам, где пахло молодым, несозревшим вином и по канавам текла пурпурная жижа виноградных выжимок, он добрался до францисканской церкви на вершине холма. Тут он вернулся к действительности и вспомнил о своих прежних намерениях. Озабоченно посмотрев на часы, быстрым шагом он миновал арсенал, прошел мимо зеленой двери дома мистера Флори, мельком посмотрев наверх, и взял курс на норд-вест-тень-норд, который вел в резиденцию губернатора.

За зеленой дверью и несколькими этажами выше Стивен и мистер Флори уже сидели за трапезой, как попало сервированной там, где нашлось место на свободных столах и стульях. Дело в том, что после того как оба вернулись из госпиталя, они препарировали хорошо сохранившегося дельфина, который лежал на высокой скамье у окна рядом с еще чем-то, накрытым простыней.

— Некоторые капитаны считают самой разумной политикой включать в список убитых и раненых жертв столкновений или временного недомогания, — говорил мистер Флори, — поскольку длинный «счет от мясника» хорошо смотрится в «Газетт». Другие не включают в донесения о потерях тех лиц, которые, хоть и были ранены, но остались живы, поскольку небольшое количество убитых и раненых свидетельствует об осмотрительности командира. По-моему, ваш перечень — это золотая середина, хотя, возможно, он составлен с некоторой опаской. Вы его, разумеется, рассматриваете с точки зрения продвижения вашего друга по службе?

— Совершенно верно.

— Понятно… Позвольте предложить вам ломтик холодной телятины. Пожалуйста, передайте мне острый нож. Для того чтобы насладиться ее вкусом, телятину нужно резать тоненькими ломтиками.

— Этот нож недостаточно остер, — отозвался Стивен. — Попробуйте использовать скальпель. — Он повернулся к дельфину. — Нет, — произнес он, заглянув ему под плавник. — Где же мы могли оставить его? Хотя есть еще один, — продолжал он, приподняв простыню. — Вот это лезвие наверняка шведская сталь. Я вижу, вы начали надрез с гиппократовой точки, — заметил он, приподняв простыню выше и разглядывая то, что недавно было молодой дамой.

— Пожалуй, нужно вымыть инструмент, — предложил Флори.

— О, достаточно просто вытереть, — отозвался Стивен, используя для этого угол простыни. — Кстати, а что послужило причиной смерти? — спросил он, опустив ткань.

— Хороший вопрос, — сказал мистер Флори. Отрезав первый ломтик, он скормил его грифу белоголовому, привязанному за ногу в углу комнаты. — Хороший вопрос, но я склонен полагать, что, прежде чем оказаться в воде, она занималась блудом. Ах, эти милые слабости, эти безрассудства… Да, относительно продвижения по службе вашего друга… — Мистер Флори помолчал, разглядывая длинный прямой обоюдоострый скальпель. — Если снабдить человека рогами, он может вас забодать, — заметил он вскользь, но исподлобья наблюдал за тем, какое впечатление произвели его слова.

— Совершенно верно, — согласился Стивен, швырнув стервятнику кусок хряща. — Как правило, fenum habent in cornu[92]. Но наверняка, — продолжал он, улыбаясь мистеру Флори, — вы не имеете в виду рогоносцев в целом? Не хотите быть более конкретным? Или же вы намекаете на молодую особу под простыней? Я знаю, что вы говорите чистосердечно, и я вас уверяю, что никакая откровенность не может обидеть.

— Ну что ж, — отвечал мистер Флори. — Дело в том, что ваш друг — я бы сказал, наш друг, поскольку по-настоящему уважаю его и считаю, что его подвиг делает честь нашей службе, всем нам, наш друг ведет себя очень неблагоразумно. То же можно сказать и о даме. Надеюсь, вы следите за моей мыслью?

— Ну разумеется.

— Муж этим возмущен, а он в таком положении, что может поддаться своему возмущению, если наш друг не будет очень осторожен — в высшей степени осмотрителен. Супруг не станет требовать сатисфакции — это вовсе не его стиль, жалкий тип. Но он может поймать его в ловушку, заставив совершить акт неповиновения, и таким образом довести дело до трибунала. Наш друг известен своим сумасбродством, решительностью и удачливостью, но не строгим соблюдением субординации. Между тем некоторые старшие офицеры очень завидуют ему и весьма недовольны его успехом. Более того, он тори, во всяком случае, его семья принадлежит к тори, в то время как супруг и нынешний первый лорд Адмиралтейства — отъявленные виги, мерзкие, крикливые псы вигов. Вы меня понимаете, доктор Мэтьюрин?

— Разумеется, сэр, и я весьма вам обязан за ту откровенность, с какой вы мне все это рассказываете. Она подтверждает то, о чем я думал сам, и я сделаю все, что в моих силах, чтобы он осознал шаткость своего положения. Хотя, признаюсь, — добавил он со вздохом, — бывают моменты, когда мне кажется, что в данном случае ничто, кроме радикальных мер — удаления membrum virile[93], — помочь не сможет.

— Вот уж воистину грешная часть, — заметил мистер Флори.

Писарь Дэвид Ричардс тоже обедал, но он трапезовал в кругу семьи.

— Как всем известно, — вещал он слушавшим его с почтением родственникам, — должность капитанского писаря на военном корабле самая опасная: он все время находится на квартердеке с грифельной доской и часами рядом с капитаном, чтобы регистрировать происходящие события. И огонь всех мушкетов и множества орудий сосредоточен на нем. Однако он должен оставаться на месте, помогая капитану своим хладнокровием и советами.

— О, Дэви! — воскликнула тетушка. — Неужели он спрашивал у тебя совета?

— Спрашивал ли он у меня совета, мадам? Ха-ха, а вы как думали, черт побери?

— Не чертыхайся, дорогой, — привычно остановила его тетушка. — Это некрасиво.

— «Послушайте, мистер бакалавр Ричардс, — говорит он мне, когда нам на голову, словно снег с елки, на квартердек сквозь натянутую сверху защитную сеть начинают падают обломки грот-марса, — я не знаю, что делать. Я в растерянности, как мне быть?» «Есть только один выход, сэр, — говорю я ему. — Возьмите их на абордаж. Высаживайтесь на носу и на корме, и, клянусь всеми святыми, через пять минут фрегат будет наш». Ну так вот, мадам и кузины, я не люблю хвастать и признаюсь, что нам потребовалось на все про все целых десять минут, но дело стоило этого, поскольку мы захватили красивый с новой медной обшивкой фрегат-шебеку, каких я в жизни не видывал. И когда я вернулся на корму, заколов кортиком испанского капитанского писаря, капитан Обри пожал мне руку и со слезами на глазах сказал: «Ричардс, все мы должны быть очень благодарны вам». Вот что он сказал. А я ему в ответ: «Сэр, вы очень добры, но я не сделал ничего такого, что не было бы по плечу любому исправному капитанскому писарю». «Что ж, — отвечал он, — тогда отлично». — Отхлебнув портвейна, Ричардс продолжал: — Я хотел было сказать ему: «Послушай, Златовласка, — так как мы зовем его Златовлаской на службе, ну вы знаете, точно так же как меня называют Адским Дэви или Громоподобным Ричардсом, — просто повысьте меня до мичмана на борту «Какафуэго», когда правительство выкупит его, и мы будем квиты». Возможно, я скажу это ему завтра, потому что чувствую в себе талант командира. Каждому из нас полагается двенадцать фунтов десять шиллингов — по тринадцать фунтов с тонны, как вы считаете, сэр? — обратился он к дяде. — Мы же не очень попортили ему корпус.

— Да, — помедлив, отвечал мистер Уильямс. — Если бы правительство приобрело фрегат, то его цена и цена припасов окупили бы эту сумму. Капитан О. получил бы пять тысяч фунтов чистоганом помимо наградных, а твоя доля составила бы — сейчас подсчитаем — двести шестьдесят три фунта четырнадцать шиллингов и два пенса. Если только его купит правительство.

— А что значит это ваше «если», дядюшка?

— А то, что некая особа производит закупки для Адмиралтейства; некая особа имеет не слишком стыдливую супругу, и некая особа может страшно осложнить все дело. О, Златовласка, Златовласка, и почему же ты такой Златовласка? — воспросил мистер Уильям к несказанному изумлению племянниц. — Если бы он занимался делом, а не строил из себя племенного жеребца, то…

— Это она привязала его к своей юбке! — воскликнула миссис Уильямс, которая ни разу не позволила супругу высказаться до конца после того, как в 1782 году в церкви Святой Троицы в Плимут-Доке он произнес: «Я согласен».

— Распутница этакая! — вскричала ее незамужняя сестра, и глаза племянниц, расширившиеся еще больше, обратились в ее сторону.

— Потаскуха! — воскликнула миссис Томас. — Кузен моей Пакиты правил фаэтоном, в котором она ехала на набережную, и вы ни за что не поверите…

— Ее надо было бы привязать к телеге и провезти по городу, лупя при этом кнутом. Дали бы мне кнут…

— Полно тебе, дорогая…

— Что, мистер У., тоже на клубничку потянуло? — воскликнула его жена. — И думать забудь! Блудливая кошка, негодница.

Репутация упомянутой негодницы действительно пострадала, многое было раздуто за последние месяцы, и жена губернатора приняла ее не слишком тепло. Однако внешность Молли Харт изменилась почти до неузнаваемости — она и раньше была интересной женщиной, теперь же стала настоящей красавицей. На концерт она приехала вместе с леди Уоррен. Перед губернаторским домом собрался целый отряд военных и моряков, чтобы встретить их карету. Теперь они толпились вокруг нее, соперничая друг с другом, как глухари на токовище, меж тем как их жены, сестры и даже возлюбленные молча сидели в стороне, как серые мыши, и, поджав губы, смотрели на алое платье, почти скрытое окружившими его мундирами.

Когда появился Джек, мужчины отступили, а некоторые из них вернулись к своим дамам, которые стали спрашивать, не нашли ли они миссис Харт очень постаревшей, дурно одетой, совершенной каргой? Какая жалость, в ее-то возрасте, бедняжка. Ей, должно быть, не меньше тридцати, сорока, сорока пяти. Кружевные митенки! Ну кто теперь носит кружевные митенки? При сильном освещении она выглядит невыгодно, а надевать такие огромные жемчужины — разве это не верх вульгарности?

«В ней есть что-то от шлюхи», — думал Джек, с восхищением разглядывая Молли, стоявшую с высоко поднятой головой, так, будто она бросала вызов сплетничающим о ней дамам. В ней действительно было что-то от шлюхи, но от этого в нем еще больше разгорался аппетит. Она предназначалась только для достигших успеха, но такой приз, как «Какафуэго», по мнению Джека, делал доступным и такой трофей, как Молли.

После нескольких пустых фраз — образца притворства, которым, по мнению Джека, он великолепно владел — толпа, шаркая подошвами, направилась в музыкальный салон, где Молли Харт, сиявшая красотой, села за арфу, а остальные расположились на небольших позолоченных стульях.

— Что будут давать? — спросил чей-то голос сзади. Оглянувшись, Джек увидел Стивена, с нетерпением ожидающего праздника, напудренного, почти нарядного, если бы он не забыл надеть под камзол сорочку с отложным воротом.

— Что-то из Боккерини: пьеса для виолончели и трио Гайдна в нашей аранжировке. Миссис Харт будет исполнять партию на арфе. Садитесь рядом со мной.

— Пожалуй, так и придется поступить, — отозвался Стивен. — В салоне так тесно. Я надеюсь получить удовольствие от этого концерта. Нам еще не скоро доведется вновь слушать музыку.

— Чепуха, — ответил Джек, не обращая внимания на его слова. — Предстоит прием у миссис Браун.

— К тому времени мы будем на пути к Мальте. В данный момент составляется надлежащий приказ.

— Шлюп совсем не готов к выходу в море, — возразил Джек. — Вы, должно быть, ошибаетесь.

— Я узнал об этом от самого секретаря, — сказал Стивен, пожав плечами.

— Чертов мошенник!.. — воскликнул Джек Обри.

— Тише! — цыкнули на него.

Первая скрипка кивнула, опустила смычок, и спустя мгновение все дружно начали играть, наполняя салон гармонией звуков, подготавливая слушателей к задумчивому пению виолончели.

— В целом, — произнес Стивен, — Мальта — место, способное разочаровать. Но я, во всяком случае, нашел на берегу достаточное количество морского лука. И набрал полную корзину.

— Вы правы, — отозвался Джек Обри. — Хотя, видит Бог, если бы не бедняга Пуллингс, я бы жаловаться не стал. Снарядили нас великолепно, только длинных весел не нашлось. Портовый интендант был исключительно любезен. И угощали нас как императоров. Как вы думаете, одна из ваших морских луковиц может поставить человека на ноги? А то я чувствую себя совсем как выхолощенный кот. Сам не свой.

Стивен внимательно взглянул на него, пощупал пульс, изучил язык и, задавая неприятные вопросы, осмотрел его.

— Это из-за раны? — спросил Джек, встревоженный серьезным видом доктора.

— Из-за раны, если угодно, — отозвался Стивен. — Но не той, что была получена вами на борту «Какафуэго». Одна ваша знакомая дама была слишком щедра и повсюду расточала свои милости.

— О Господи! — воскликнул Джек, с которым такая неприятность приключилась впервые.

— Не расстраивайтесь, — произнес Стивен, сочувственно глядя на Джека. — Скоро мы поставим вас на ноги. Если примем меры своевременно, то больших проблем не будет. Вам следует воздержаться от плотских утех, пить лишь ячменный отвар и есть кашу — жидкую кашу, никакой говядины или баранины, никакого вина и крепких напитков. Если правда то, что Маршалл говорит о переходе на запад в это время года, с учетом стоянки в Палермо, вы определенно опять будете в состоянии губить свое здоровье, перспективы, здравый смысл, внешность и счастье к тому времени, когда нам откроется мыс Мола.

Доктор вышел из каюты, как показалось Джеку, с бесчеловечным равнодушием и направился прямо вниз, где смешал порцию микстуры с порошком, запасы которого у него (как у всех других судовых лекарей) постоянно имелись под рукой. Под натиском грегаля[94], дувшего порывами от мыса Деламара, «Софи» чересчур кренилась на подветренный борт.

— Слишком много, — заметил Стивен, балансируя, как заправский моряк, и вылил излишек в пузырек на двадцать драхм[95]. — Не беда. Пригодится еще и юному Баббингтону. — Заткнув пузырек пробкой, он поставил его на полку с ограждением, сосчитал такие же пузырьки с ярлыками на горлышках и вернулся в каюту. Мэтьюрин прекрасно понимал, что Джек станет руководствоваться старинным морским правилом: чем больше, тем лучше — и отправится к праотцам, если за ним не следить внимательно. Поэтому он стоял там и размышлял о том, как при такого рода отношениях переходит от одного к другому авторитет (скорее, потенциальный авторитет, поскольку они никогда не вступали в открытый конфликт), покуда Джек задыхался и мучился отрыжкой от своей тошнотворной дозы. С тех пор как Стивен Мэтьюрин разбогател, получив свою долю первых призовых денег, он постоянно закупал большое количество вонючей камеди, бобровой струи и других субстанций, с тем чтобы его лекарства получались более отвратительными по вкусу, запаху и текстуре, чем у прочих флотских хирургов. Этому у него было объяснение — самые отчаянные пациенты на собственной шкуре убеждались, что их лечат.

— Капитана беспокоят раны, — объявил он во время обеда, — и завтра он не сможет принять приглашение на обед в констапельской. Я предписал ему оставаться в каюте и есть жидкую пищу.

— Он сильно пострадал? — почтительно спросил его мистер Дил.

Дил стал одним из разочарований, которые принесла им Мальта: все члены экипажа надеялись, что Томаса Пуллингса утвердят в должности лейтенанта, но адмирал прислал своего ставленника — кузена, мистера Дила, служившего в фирме «Ауктерботи и Соддс». Он подсластил пилюлю, пообещав «иметь мистера Пуллингса в виду и специально упомянуть о нем в Адмиралтействе», однако ничего не изменилось: Пуллингс оставался помощником штурмана. Его «не удостоили» звания — это первое пятно на их победе. Мистер Дил почувствовал это и вел себя чрезвычайно сговорчиво, хотя ему это было необязательно делать, поскольку Пуллингс — самое непритязательное существо на свете: робость покидала его только на палубе вражеского корабля.

— Да, — отвечал Стивен. — Сильно пострадал. У него рубленые, огнестрельные и колотые раны. Прозондировав старую рану, я обнаружил в ней кусок металла — пулю, которую он получил во время сражения на Ниле.

— Достаточно, чтобы доставить неприятности любому, — отозвался мистер Дил, который не по своей вине не участвовал ни в каких боях и от этого переживал.

— Прошу прощения, что вмешиваюсь, доктор, — произнес штурман, — но не могут ли раны открыться из-за нервов? А он наверняка станет нервничать, и еще как, если мы не окажемся в районе крейсерства, ведь сезон проходит.

— Да, будьте уверены, — согласился Стивен.

Конечно же, у Джека имелся повод понервничать, как и у остального экипажа: очень трудно смириться с тем, что их послали на Мальту, хотя они имели право плавать в теплых богатых водах. Хуже всего то, что ходили настойчивые слухи, что галеон, а может быть, и группа галеонов, по данным, полученным капитаном «Софи», возможно, именно сейчас продвигается вдоль испанского побережья, а они, как назло, находятся за пятьсот миль от этого места.

Морякам не терпелось вновь заняться крейсерством, которое, как им обещали, должно было продолжаться тридцать семь дней — тридцать семь дней, в течение которых можно было охотиться за добычей. Хотя у многих моряков в карманах побрякивало гораздо больше гиней, чем у них было шиллингов на берегу, среди команды не нашлось ни одного, кто страстно не желал бы разбогатеть. По общему мнению, на долю матроса второй статьи должно было прийтись около полусотни фунтов, и даже те, кто был ранен, контужен, обожжен или покалечен в бою, считали это хорошей платой за работу, проделанную за одно утро. Это было гораздо интересней, чем получать жалкий шиллинг в день, ходя за плугом, стоя за ткацким станком или даже плавая на торговых судах, где прижимистые шкиперы, по слухам, предлагают восемь фунтов в месяц.

Успешные совместные действия, строгая дисциплина и высокая степень выучки (кроме Юродивого Вилли, судового придурка, и некоторых других безнадежных случаев, на которые махнули рукой, каждый матрос и юнга мог теперь бросать лот, брать рифы, стоять на руле) превратили команду в единый кулак, способный нанести сокрушительный удар.

Это оказалось очень кстати, поскольку их новый лейтенант не был великим моряком, и лишь опыт экипажа помешал ему совершить ряд грубых ошибок в то время, когда шлюп несся на запад со всей возможной быстротой, сквозь пару жестоких штормов, через высоко вздымающиеся волны и сквозь сводящие с ума штили. Бывало, что «Софи» моталась на огромных валах, крутясь как волчок, и даже судовой кот лежал пластом, словно собака. Судно неслось изо всех сил не только потому, что весь ее экипаж рассчитывал, что им снова доведется в течение месяца крейсировать у неприятельского побережья, но еще и потому, что всем офицерам не терпелось услышать вести из Лондона, узнать из «Газетт» официальную реакцию на их подвиг — повышение Джека до звания кэптена и, возможно, продвижение по службе для остальных.

В этом походе все убедились в превосходных возможностях верфи на Мальте, а также выучке моряков, поскольку именно в здешних водах во время второго своего шторма затонул 16-пушечный шлюп «Ютиль» — встал боком к волне, пытаясь повернуть через фордевинд не далее чем в двадцати милях южнее от них, и вся команда погибла. Но в последний день погода смилостивилась над моряками «Софи», ниспослав им отличную трамонтану, под которой можно было идти с глухо зарифленными марселями. Незадолго до полудня увидели плато Менорки, подняли свой позывной вскоре после обеда и обошли мыс Мола прежде, чем солнце совершило половину дневного пути по небосводу.

Снова ожив, хотя и несколько побледнев после вынужденного заключения, Джек жадно посмотрел на облака над горой Торо, обещавшие северный ветер, и сказал:

— Как только пройдем фарватер, мистер Дил, спустим на воду шлюпки и начнем поднимать на палубу бочки. Нынче вечером мы должны начать пополнять запасы воды, а утром, как можно раньше, отправимся дальше. Нельзя терять ни минуты. Но я вижу, что вы уже завели тали на реях и штагах. Очень хорошо, — усмехнулся он и отправился к себе в каюту.

Бедный мистер Дил впервые видел нечто подобное: матросы, знавшие приемы капитана, молча, не дожидаясь распоряжений, осуществили нужную операцию, и бедняга покачал головой, проглотив пилюлю. Он оказался в трудном положении: пусть и будучи уважаемым, добросовестным служакой, он никоим образом не мог сравниться с Джеймсом Диллоном. Прежний лейтенант превосходно понимал настроение команды, умел сплотить экипаж, и матросы с благодарностью вспоминали его энергию, властность, знания и отличные моряцкие качества.

Джек думал о погибшем, когда «Софи» скользила по длинной гавани, мимо многочисленных устьев знакомых речушек и островов. Сейчас по траверзу шлюпа как раз находился карантинный остров, и капитану пришло в голову, что Джеймс Диллон поднял бы гораздо меньше шума, услышав на палубе крик «Эй, на шлюпке!» и ответный отдаленный крик, означавший приближение капитана. Имя он не расслышал, но в следующее мгновение встревоженный Баббингтон постучался в дверь каюты со словами:

— К борту подходит катер коменданта, сэр.

На палубе суета, поскольку Дил пытался делать одновременно три вещи, а те, кто должен был выстроиться вдоль борта шлюпа, в отчаянной спешке пытались привести себя в порядок. Не многие начальники выскочили бы из-за острова таким образом и стали бы досаждать судну, намеревавшемуся стать на якорь, — большинство из них, даже в случае экстренной необходимости, дали бы экипажу несколько минут передышки. Но не таков был капитан Харт, коршуном взвившийся на борт шлюпа. Звучали и повторялись команды, несколько надлежащим образом одетых офицеров стояли навытяжку с непокрытыми головами: морские пехотинцы взяли «на караул», а один из них уронил мушкет.

— Добро пожаловать на борт, сэр! — воскликнул Джек, который пребывал в прекрасном настроении и обрадовался бы любому знакомому, хотя и хмурому лицу. — По-моему, мы впервые имеем такую честь.

Капитан Харт отсалютовал квартердеку, сделав вид, что прикасается к полям шляпы, с нарочитым отвращением уставился на неопрятных юнг, держащих фалрепы, морских пехотинцев с перекошенными поясами, на груду бочек для воды и маленькую толстую кремовую сучку Дила, которая выступила вперед и, опустив уши, всем своим видом показывая смущение, мочилась, сделав огромную лужу.

— Вы всегда держите свои палубы в таком состоянии, капитан Обри? — спросил он. — Клянусь моими потрохами, это больше похоже на склад припортовой ссудной кассы, чем на палубу шлюпа Его Величества.

— Нет, не всегда, сэр, — отвечал Джек, который все еще пребывал в превосходном настроении, увидев под мышкой у Харта вощеный пакет, в котором могло находиться только представление Адмиралтейства о присвоении Дж. А. Обри, эсквайру, звания кэптена, доставленное ему с поразительной быстротой. — Боюсь, что вы застали «Софи» врасплох. Не угодно ли зайти в каюту, сэр?

Экипаж был при деле, проводя шлюп среди судов и готовясь к швартовке, люди привыкли к своему кораблю, привыкли к своему месту якорной стоянки, которое их вполне устраивало. Но почти всё их внимание было приковано к голосам, раздававшимся за дверью каюты.

— Сейчас он ему покажет старого Джарви[96], — с усмешкой прошептал Уильяму Уитсоверу Томас Джонс.

Такая же усмешка видна была и на лицах многих из тех, кто собрался позади грот-мачты и мог убедиться, что их капитану устраивают разнос. Они любили его, были готовы пойти за ним в огонь и воду, но им было приятно думать о том, что и командира порой пропесочивают, снимают с него стружку, задают взбучку, дают нагоняй.

— «Когда я отдаю приказ, то рассчитываю, что он будет выполнен в точности», — с напыщенным видом повторил слова Харта Роберт Джессап, наклонившийся к уху Уильяма Эгга, помощника рулевого старшины.

— Тише вы! — вскричал штурман, которому не было слышно.

Но вскоре усмешка стала сползать сначала с лиц самых толковых парней, находившихся ближе всех к световому люку, затем вытянулись физиономии у тех, которые по их глазам, жестам и гримасам поняли, что происходит, и сообщили об этом остальным. И когда плехт упал в воду, пробежал шепот: «Не будет крейсерства».

Капитан Харт вновь вышел на палубу. Его проводили до катера вежливо, в атмосфере молчаливой настороженности, усиленной каменным выражением лица капитана Обри.

Судовой катер и баркас тотчас отправились за водой; ялик отвез казначея на берег за припасами и почтой. Маркитантские лодки отплыли со своими обычными соблазнами. Мистер Уотт вместе с большинством остальных матросов «Софи», оправившихся от ран, на госпитальном ялике спешил посмотреть, что эти педрилы с Мальты сделали с его такелажем.

Товарищи им кричали:

— Слыхали?

— Что, приятель?

— Не слыхали, значит?

— Давай, рассказывай.

— Ни в какое крейсерство нас не пошлют, вот что. Хватит с вас, говорит этот старый сучий хер, порезвились.

— Мы их потратили, пока на Мальту ходили.

— Наши тридцать семь дней!

— Мы конвоируем чертов тупой пакетбот в Гибралтар, вот. Большое вам спасибо за ваши старания во время крейсерства.

— «Какафуэго» правительство не купило — его продали поганым маврам за восемнадцать пенни и фунт говна. Это за самую-то быстроходную из всех шебеку, мать ее.

— Слишком медленно шли назад. «Не надо мне ничего объяснять, сэр, — говорит он. — Я лучше вас знаю, в чем дело».

— В «Газетт» про нас ничего не напечатано, и старый пердун нашему Златовласке никакого повышения не привез.

— Толкует, что фрегат не был в составе флота, а у его капитана не было патента — врет как сивый мерин.

— Так бы этому мудаку яйца и оторвал…

В этот момент разговоры были оборваны категоричным распоряжением с квартердека, которое доставил помощник боцмана с помощью линька. Но страстное негодование продолжало изливаться, пусть и шепотом, и появись капитан Харт снова, то начался бы бунт и его бросили бы в воду. Моряки были взбешены тем, как затоптали их победу, как обошлись с ними и с их командиром. Они великолепно знали, что упреки в адрес их офицеров совершенно беспочвенны; чтобы вызвать их возмущение, достаточно лишь взмаха платка. Даже недавно пришедшего на шлюп Дила потрясло обращение с ними, во всяком случае тем, что следовало из сплетен, подслушанных разговоров, умозаключений, болтовни лодочников и отсутствия красавца «Какафуэго».

Но на самом деле с ними обошлись еще хуже, чем по слухам. Командир «Софи» и судовой хирург сидели в капитанской каюте, заваленные бумагами, поскольку Стивен Мэтьюрин помогал капитану разбираться в документах, а также отвечать на них и составлять письма. Сейчас было три часа утра; «Софи» покачивалась на якоре, а тесно скученные матросы храпели всю ночь напролет (редкие радости стоянки в гавани). Джек не отправился на берег и вообще не собирался туда отправляться, так что тишина, почти полная неподвижность, долгое сидение с пером в руке как бы изолировали их от внешнего мира в их освещенной келье; и поэтому беседа, которая в любое другое время показалась бы неподобающей, сейчас звучала вполне обычно и естественно.

— Вы знаете этого типа Мартинеса? — негромко спросил Джек. — Господина, часть дома которого занимает семейство Хартов?

— Я знаю его, — отвечал Стивен. — Он спекулянт, будущий богач, нечист на руку.

— Ну, так этот тип получил контракт на доставку почты — уверен, работа не дай Бог — и купил жалкое корыто «Вентуру» в качестве пакетбота. С тех пор как ее спустили на воду, она не делала и шести узлов, а мы должны ее конвоировать в Гибралтар. Не так плохо, сказали бы вы. Но дело в том, что мы должны принять почту, погрузить ее на это судно, как только окажемся за молом, а после конвоирования вернуться сюда, без высадки или связи с Гибралтаром. Вот еще что я вам скажу. Он не переслал мое официальное донесение ни с «Сюпербом», который вышел в Средиземное море через два дня после нашего отплытия, ни с «Фебом», который шел прямо в Англию. И я готов побиться об заклад, что оно все еще здесь, в этом замызганном мешке. Более того, я уверен, даже не читая его, что в сопроводительном письме будет полно всяких домыслов насчет командира «Какафуэго», об отсутствии у него патента. Гадкие намеки и задержка донесения. Потому-то ничего и не напечатано в «Газетт». Нет речи и о повышении — в том пакете из Адмиралтейства находились лишь его собственные приказы на тот случай, если я потребую предъявить их мне в письменном виде.

— Конечно же, его мотивы ясны даже ребенку. Он рассчитывает спровоцировать вас на протест. Надеется, что вы откажетесь ему подчиниться и погубите свою карьеру. Умоляю вас, не дайте ослепить себя гневом.

— Ну уж нет, я не доставлю ему такого удовольствия, — отвечал Джек с улыбкой, в которой проглядывало странное упрямство. — Что касается того, чтобы спровоцировать меня, признаюсь, это ему удалось великолепно. Я струну едва могу прижать: у меня рука дрожит, когда я думаю обо всем этом, — произнес он, беря в руки скрипку.

Пока он поднимал ее с рундука до высоты плеча, в голове у него проносились мысли — не последовательно, а сразу, скопом, навалившиеся на него. Все усилия последних дней и месяцев псу под хвост — очередные звания получили Дуглас, командир «Феба», Эванс, находящийся на базе в Вест-Индии, и какой-то незнакомый ему Ратт. Их имена помещены в последнем номере «Газетт», и теперь они впереди него в неизменном списке кэптенов. Отныне он всегда будет считаться ниже их по рангу. Время потеряно, а тут еще эти разговоры о мире. И глубоко укоренившееся подозрение, почти уверенность, что карьера может полететь ко всем чертям — на повышение не стоит рассчитывать. Предостережение лорда Кейта поистине оказалось пророчеством.

Джек прижал скрипку подбородком, при этом стиснул зубы и поднял голову. Этого было достаточно, чтобы в душе у него поднялась буря эмоций. Лицо побагровело, дыхание участилось, глаза распахнулись и из-за того, что зрачки уменьшились, приобрели более яркий синий цвет. Рот сжался, а вместе с ним и правая рука. «Зрачки уменьшаются симметрично до диаметра, равного одной десятой дюйма», — отметил Стивен на углу страницы. Послышался громкий, резкий треск, завершившийся печальной нотой. С нелепым выражением лица, в котором смешались сомнение, удивление и горе, Джек держал в вытянутых руках скрипку, утратившую свою форму: гриф у нее был сломан.

— Сломалась! — воскликнул он. — Она сломалась. — Невероятно бережно Джек соединил сломанные детали. — Я бы все отдал, чтобы этого не случилось, — произнес он тихим голосом. — Эта скрипка у меня с юных лет, со времен моих первых штанов[97].

Возмущение тем, как обошлись с экипажем «Софи», разделяли и другие моряки, но, естественно, особенно оно ощущалось на шлюпе, и когда матросы выхаживали на шпиле, снимаясь с якоря, то они пели песню, в которой не было ничего общего с целомудренной музой мистера Моуэтта:

Красномордый старый Харт,

Выпердыш французский.

Эй, там, топ и марш,

Топ и марш, топ и марш,

Эй, там, топ и марш.

Поджавший по-турецки ноги дудочник, сидевший сверху на шпиле, вынул изо рта флейту и негромко пропел сольную партию:

Кто у вас? спросил жену

Этот старый пень.

Бойкий командир «Софи»

И его трень-брень.

Затем вновь послышался исполняемый на низких тонах ритмический припев:

Одноглазый старый Харт,

Выпердыш французский...

Джеймс Диллон ни за что не разрешил бы такое пение, но мистер Дил не понимал намеков, и песня продолжала звучать до тех пор, пока воняющий маонским илом якорный канат не оказался внизу в канатном ящике, и экипаж «Софи» не поставил кливера и не перебрасопил фор-марса-рей. Шлюп продвинулся вперед и оказался на траверзе «Амелии», с которой не виделись после боя с «Какафуэго», и мистер Дил тотчас заметил, что на вантах фрегата полно людей, причем все они в головных уборах и смотрят на «Софи».

— Мистер Баббингтон, — произнес он негромко, боясь ошибиться, поскольку наблюдал такое зрелище впервые, — передайте от меня капитану, что «Амелия», как мне кажется, собирается приветствовать нас.

Джек, щурясь от яркого света, вышел на палубу в тот момент, когда с расстояния двадцати пяти ярдов раздалось первое раскатистое «ура», потрясшее воздух. Затем раздался свист боцманской дудки, и вновь грянуло «ура». Джек и его офицеры стояли навытяжку, сняв треуголки, и, как только стих могучий рев, прокатившийся эхом над водами гавани, командир «Софи» воскликнул:

— Трижды «ура» экипажу «Амелии»!

И моряки «Софи», хотя все были заняты на судовых работах, порозовевшие от удовольствия, ответили, как и подобает героям, вложив в свое приветствие все свои силы, потому что знали, что такое хорошие манеры. После этого на «Амелии», давно оставшейся за кормой, раздалась команда: «Еще раз „ура“!» , и послышался сигнал боцманской дудки.

Приятно было услышать столь красивое приветствие, однако в сердцах моряков «Софи» остался неприятный осадок, и они не переставали твердить: «Верните нам наши тридцать семь дней». Слова эти звучали как лозунг или пароль, раздававшийся в межпалубном пространстве и даже на верхней палубе, когда кто-то осмеливался их произнести, и чем чаще они звучали, тем меньше оставалось в моряках рвения к службе, и в последующие дни и недели они чувствовали себя хуже некуда.

Непродолжительное пребывание в Порт-Маоне исключительно плохо сказалось на дисциплине. Одним из признаков превращения команды в единое обиженное и неповинующееся целое было нестрогое соблюдение субординации. К примеру, капрал судовой полиции позволил раненым, вернувшимся к своим обязанностям, пронести на шлюп в бурдюках и пузырях испанское бренди, анисовку и бесцветное зелье, именуемое джином. Жертвами алкоголя пало постыдное количество членов экипажа, среди которых оказались фор-марсовый старшина (до мертвецкого состояния) и оба помощника боцмана. Джек Обри разжаловал Моргана и, выполняя старую угрозу, на его место назначил немого негра Альфреда Кинга — немой помощник боцмана с богатырскими руками наверняка будет нагонять больше страху.

— Кроме того, мистер Дил, — сказал капитан, — наконец-то мы установим, как положено, решетчатую крышку люка на шкафуте. Порку у шпиля они не ставят ни в грош, а я намереваюсь покончить с этим окаянным пьянством, чего бы это ни стоило.

— Правильно, сэр, — отозвался лейтенант и после непродолжительной паузы добавил: — Уилсон и Плимптон признались, что они будут очень огорчены, если их будет пороть Кинг.

— Конечно, они будут огорчены. Я искренне надеюсь, что это их очень сильно огорчит. Именно для этого их и будут пороть. Они же перепились, так ведь?

— Были в дымину пьяны, сэр. Сказали, что у них было Благодарение.

— За что, во имя Господа, им вздумалось благодарить? Еще и «Какафуэго» продали алжирцам.

— Они из колоний, сэр, и, по-моему, в их краях есть такой праздник. Однако они возражают не против порки, а против цвета кожи того, кто их будет пороть.

— Вот как, — отвечал Джек. — Я вам скажу, кого еще выпорют, если такое будет продолжаться, — продолжал он, выглядывая в окно каюты. — И это будет шкипер этого чертового пакетбота. Выстрелите в его сторону, мистер Дил, будьте добры. Положите ядро поближе к его корме и велите ему сохранять свое место в строю.

Злополучному пакетботу доставалось с тех пор, как он покинул Порт-Маон. Его шкипер рассчитывал, что «Софи» направится прямо в Гибралтар, держась подальше от побережья — привычных маршрутов каперов, — и, естественно, от береговых батарей. Но хотя, несмотря на все улучшения, «Софи» не стала резвым скакуном, тем не менее она была способна идти вдвое быстрее, чем пакетбот, как в бейдевинд, так и в бакштаг. Поэтому шлюп, пользуясь преимуществом в скорости, шел вдоль побережья, заглядывая в каждую бухту и дельты рек, вынуждая пакетбот держаться неподалеку мористее и пребывать в состоянии страха.

До сих пор эти энергичные поиски, которыми «Софи» занималась подобно терьеру, не привели ни к чему, кроме непродолжительных обменов выстрелами с береговыми батареями, поскольку приказ, отданный Джеку, запрещал преследование неприятельских судов и, по существу, не позволял захватывать призы. Но это «по существу» не имело большого значения: действие — вот к чему стремился Джек Обри. Он был готов отдать все что угодно за боевое столкновение с судном приблизительно одних с «Софи» размеров.

С этими мыслями он поднялся на палубу. Дувший с моря бриз терял свою силу всю вторую половину дня и теперь лишь изредка испускал судорожные вздохи. Хотя шлюп по-прежнему ловил ветер, пакетбот был почти обезветрен. Высокий бурый скалистый берег по правому борту тянулся в северном и южном направлении. По правому траверзу, приблизительно в миле от «Софи», в море выдавался небольшой мыс, на котором возвышались руины мавританской крепости.

— Видите этот мыс? — спросил его Стивен, смотревший на берег, держа в руке открытую книгу и прижимая большим пальцем отмеченное место. — Это Кабо Роч, береговая граница каталанского языка; Ориуэла находится немного в глубине материка. После Ориуэлы вы уже больше не услышите каталанского. Там Мурсия, где говорят на варварском жаргоне андалузцев. Даже в селении за мысом говорят как мавры — альгарабия, габа-габа, мук-мук. — Хотя во всех остальных отношениях Стивен являлся совершенным либералом, мавров он не переносил.

— Так вы говорите, что там имеется селение? — оживившись, спросил Джек.

— Скорее деревушка. Вскоре вы ее увидите. — Наступило молчание, шлюп тихо скользил по неподвижной воде, и ландшафт стал незаметно меняться. — По сообщениям Страбона, древние ирландцы считали для себя честью быть съеденными своими родичами. Такого рода погребение сохраняло душу в семье, — добавил он, взмахнув книгой.

— Мистер Моуэтт, будьте добры, принесите мне подзорную трубу. Прошу прощения, дорогой доктор, вы мне что-то говорили о Страбоне.

— Можно сказать, что это не более чем Eratosthenes redivivus[98], или следует сказать — заново отредактированный?

— Как вам будет угодно. Какой-то малый скачет во весь опор по вершине скалы рядом с крепостью.

— Он скачет в деревню.

— Так оно и есть. Теперь я ее вижу, она открылась за скалой. Вижу и кое-что еще, — произнес он как бы про себя.

Шлюп продолжал скользить по водам мелкой бухты, которая плавно изгибалась, и тотчас показалась группа белых домов, сгрудившихся на берегу. На некотором расстоянии, в четверти мили к югу от них, на якоре стояли три торговых судна: два гуари[99] и пинка[100] — небольшие по размеру, но до отказа нагруженные.

Еще до того как шлюп стал приближаться к ним, на берегу поднялась невероятная суматоха. Каждый из тех, у кого имелась подзорная труба, увидел снующих людей, шлюпки, спешно направляющиеся к стоящим на якоре судам. Вскоре можно было разглядеть матросов, бегавших взад-вперед по палубе; над поверхностью вечернего моря разносились их жаркие споры. Затем послышались ритмические возгласы: матросы работали на брашпилях, поднимая якоря. Отдав паруса, они мигом кинулись на берег.

Джек посмотрел на сушу изучающим взглядом: если не поднимется волнение, то ничего не стоит отверповать суда от берега — как испанцам, так и ему самому. Конечно, его приказы не оставляли свободы действий для подобных операций. Однако неприятель жил за счет каботажной торговли: дороги были отвратительны, доставлять сыпучие грузы на мулах неразумно, не говоря об использовании фургонов, что особенно подчеркивал лорд Кейт. Его долг состоял в том, чтобы захватывать, сжигать или топить. Члены экипажа «Софи» внимательно смотрели на Джека: они прекрасно понимали, что у него на уме, но они также превосходно знали, какие ему даны инструкции — никакого крейсерства, а строгое выполнение конвойной работы. Смотрели так пристально, что забыли перевернуть склянку. Джозеф Баттон, часовой-морской пехотинец, в обязанности которого входило переворачивание рассчитанных на полчаса песочных часов в момент их опорожнения, ударяя при этом в судовой колокол, был отвлечен от созерцания лица капитана Обри толчками, щипками, приглушенными криками: «Джо, Джо, очнись, Джо, жирный ты сукин сын!» — и наконец голосом Пуллингса, рявкнувшего ему в самое ухо: «Баттон, переверни склянку!» .

После того как стих последний отзвук судового колокола, Джек произнес:

— Прошу вас, мистер Пуллингс, положите судно на другой галс.

Плавным, выверенным движением, под аккомпанемент знакомых, едва слышных свистков боцманской дудки и команд: «Приготовиться к повороту! Руль под ветром! Трави галсы и шкоты! Пошел грота-брасы!» — «Софи» повернула, паруса наполнились ветром, и она направилась к находившемуся в отдалении пакетботу, все еще обезветренному на лиловой морской поверхности.

Отойдя на несколько миль от небольшого мыса, «Софи» и сама потеряла бриз и теперь неподвижно стояла в сумерках, покрываемая росой, с обвисшими, бесформенными парусами.

— Мистер Дей, — сказал Джек, — будьте добры, приготовьте несколько пожарных бочек — скажем, полдюжины. Мистер Дил, если ветер не поднимется, я думаю, мы можем спустить шлюпки около полуночи. Доктор Мэтьюрин, давайте развлекаться и веселиться.

Развлечение их заключалось в том, что они чертили нотный стан и переписывали одолженный у кого-то дуэт, заполненный тридцать вторыми нотами.

— Ей-Богу, — примерно час спустя, подняв покрасневшие, слезящиеся глаза, признался Джек, — я становлюсь слишком стар для такого занятия. — Прижав ладони к глазам, он некоторое время не отрывал их. Совсем другим голосом он продолжал: — Целый день я думал о Диллоне. Вы не поверите, как мне его не хватает. Когда вы мне рассказывали о том классическом парне, я подумал именно о нем… Потому что разговор зашел об ирландцах, а Диллон был ирландцем. Хотя ни за что бы так не подумал — никогда его не видели пьяным, он почти никогда ни на кого не кричал, разговаривал, как подобает христианину, был самым воспитанным существом в мире, никогда не грубил. О Господи! Мой дорогой друг, дорогой Мэтьюрин, искренне прошу вас извинить меня. Я говорю такие гадкие вещи… Я бесконечно сожалею.

— Та-та-та, — отозвался Стивен, нюхая табак и покачивая рукой из стороны в сторону.

Джек дернул за колокольчик и среди многочисленных звуков, приглушенных штилем, услышал торопливое постукивание башмаков его вестового.

— Киллик, — сказал он, — принеси мне две бутылки мадеры с желтой печатью и несколько льюисовских бисквитов. Никак не могу заставить его научиться печь кексы с тмином, — объяснил он Стивену, — но эти птифуры вполне съедобны и превосходно сочетаются с вином. Теперь насчет вина, — продолжал он, внимательно разглядывая бокал. — Мне его подарил в Маоне наш агент; его разлили в год солнечного затмения. Осознавая нанесенную мною обиду, предлагаю его в качестве искупительной жертвы. Ваше доброе здоровье, сэр.

— И ваше, дорогой. Замечательное старое вино. Сухое и в то же время маслянистое. Великолепно.

— Я говорю такие гадкие вещи, — размышлял Джек, приканчивая вдвоем с доктором бутылку, — и не очень это осознаю, хотя при этом вижу, что люди мрачнеют как тучи и хмурятся, а друзья начинают шикать, и тогда я говорю себе — «тебя опять увалило под ветер, Джек». Обычно я разбираюсь, что не так, со временем, но тогда становится уже поздно. Боюсь, что я слишком часто досаждал Диллону. — Потупившись с печальным видом, он добавил: — Но ведь он тоже... Не думайте, что я как-то хочу принизить его, — я только привожу это как пример, подтверждающий, что даже воспитанный человек может иногда совершать грубые ошибки, хотя, я уверен, он делал это не нарочно. Но однажды и Диллон обидел меня, причем сильно. Мы с ним довольно дружески беседовали о захвате призов, и он употребил слово «коммерческий». Уверен, он сделал это непреднамеренно, как и я сейчас не собирался кого-то обидеть. Но мне оно встало поперек горла. Это одна из причин, почему я так рад…

Послышался стук в дверь.

— Прошу прощения, сэр. Но ваш санитар в растерянности, сэр. Молодой мистер Риккетс проглотил мушкетную пулю и никак не может от нее избавиться. Задыхается, вот-вот умрет.

— Прошу прощения, — сказал Стивен, осторожно ставя стакан и накрывая его заляпанным красным платком.

— Все в порядке? Вам удалось?.. — спросил Джек пять минут спустя.

— Возможно, мы не состоянии добиться в медицине всего желаемого, — произнес Стивен со спокойным удовлетворением, — но думаю, что по крайней мере можем дать действенное рвотное. Так о чем вы говорили, сэр?

— О слове «коммерческий», — отвечал Джек. — «Коммерческое предприятие». Вот почему я так рад буду устроить нынче ночью эту маленькую вылазку на шлюпках. Хотя инструкцией мне запрещено захватывать такие суда, но я все равно должен ждать подхода пакетбота, так что ничто не мешает мне сжечь их. Времени я не потеряю, и даже самый придирчивый ум вынужден будет признать, что это самая некоммерческая операция, какую только можно вообразить. Конечно, уже слишком поздно — такие вещи всегда происходят слишком поздно, но операция эта доставит мне огромное удовольствие. Как бы остался доволен ею Джеймс Диллон! Это именно в его вкусе! Помните, как он обошелся с лодками в Паламосе? А в Палафружеле?

Зашла луна. Усыпанное звездами небо повернулось вокруг своей оси, и Плеяды оказались прямо над головой. Такое небо бывает в середине зимы (хотя было тепло и безветренно). Баркас, катер и ялик подошли к борту, и в них стала прыгать десантная группа. Ее участники надели синие куртки и белые повязки на рукава. Они находились в пяти милях от своей добычи, но все переговаривались только шепотом, послышалось лишь несколько сдавленных смешков да позвякивание оружия, и когда они отвалили, гребя обмотанными тряпьем веслами, то так тихо растворились в темноте, что спустя десять минут, несмотря на все усилия, Стивен уже никого не мог разглядеть.

— Вы их видите? — спросил он боцмана, хромавшего после ранения и теперь оставленного командовать на шлюпе.

— С трудом различаю потайной фонарь капитана, которым он светит на компас, — отвечал Уотт. — Чуть позади кат-балки.

— Возьмите мою ночную подзорную трубу, сэр, — предложил Люкок, единственный мичман, оставшийся на борту.

— Скорей бы все закончилось, — сказал Стивен.

— Да уж, доктор, — отозвался боцман. — Я жалею, что не с ними. Нам, оставшимся здесь, приходится много хуже. Эти парни все вместе, им весело, и время летит, как на Хорнденской ярмарке. А мы остались одни — нас единицы, и мы мало на что годимся, и нам остается только ждать и смотреть, как в часах пересыпается песок. Вам покажется, что многие годы пройдут, прежде чем мы что-то о них узнаем, вот увидите, сэр.

Часы, дни, недели, годы, века. Однажды высоко над их головами послышался зловещий шум: это фламинго летели к Map Менор или, быть может, к болотам Гвадалквивира. Но большей частью царила однообразная темнота, этакое отрицание времени.

Вспышки и трескотня мушкетных выстрелов раздались не с той стороны, куда Стивен направил свой взгляд, а гораздо правее. Неужели шлюпки заблудились? Столкнулись с сопротивлением? Может, он не туда смотрит?

— Мистер Уотт, — сказал он. — Там ли они, где следует?

— Никак нет, сэр, — успокаивающим тоном отвечал боцман. — И насколько я в этом разбираюсь, капитан устраивает какую-то хитрость.

По-прежнему слышался треск выстрелов, а в промежутках между ними — неясные крики. Затем слева возникла яркая багровая вспышка, затем вторая и третья, тотчас превратившаяся в огромное зарево. Языки пламени поднимались все выше и выше — возник огненный столб: горело судно, груженное оливковым маслом.

— Господи всемогущий! — пробормотал боцман в благоговейном страхе.

— Аминь! — отозвался один из матросов, молча наблюдавших за происходящим.

Пламя разгоралось, моряки «Софи» увидели другие пожары и бледный дым, окутавший их; увидели всю бухту, деревню; катер и баркас, гребущие от берега, и ялик, идущий к ним наперерез; четкие очертания озаренных пламенем бурых холмов.

Вначале столб огня был строен как кипарис; однако четверть часа спустя вершина его стала наклоняться в южном направлении, в сторону деревни и холмов, а облако дыма, освещенное снизу, вытянулось пеленой. Стало еще светлей, и Стивен заметил, как со стороны шлюпа и суши к огню устремились чайки. «Огонь будет привлекать все живые существа, — с тревогой размышлял Стивен. — Каково-то будет поведение летучих мышей?»

Вскоре верхние две трети столба сильно наклонились в сторону, «Софи» начала покачиваться, а об ее левый борт принялись биться волны.

Очнувшись от столбняка, Уотт начал отдавать необходимые распоряжения и, вернувшись к ограждению, проговорил:

— Если ветер продолжится, им нелегко будет выгрести против волны.

— А нельзя ли нам пойти к ним с наветренной стороны и подобрать? — поинтересовался Стивен.

— Нет, ветер повернул на три румба, к тому же на большом расстоянии от мыса в море выдаются отмели. Так что никак нельзя, сэр.

Над самой поверхностью воды пронеслась еще одна стая чаек.

— Огонь привлекает живые существа за много миль, — проговорил Стивен Мэтьюрин.

— Не беспокойтесь, сэр, — отозвался боцман. — Через час-другой рассветет, и тогда они не будут на него обращать никакого внимания.

— Пламя освещает все небо, — продолжал Стивен.

Пламя это осветило и палубу «Формидабля», восьмидесятипушечного французского линейного красавца-корабля, несущего на бизань-мачте флаг контр-адмирала Линуа, под командованием капитана Лялонда. Судно находилось милях в семи-восьми от берега и шло из Тулона в Кадис; впереди него в линию шли остальные суда эскадры: восьмидесятипушечный «Эндомтабль» под командованием капитана Монкузю; семидесятичетырехпушечный «Дезэ» под командованием капитана Кристи-Пальера (блестящего моряка) и тридцативосьмипушечный фрегат «Мюирон», до недавнего времени принадлежавший Венецианской республике.

— Подойдем-ка поближе и выясним, что там происходит, — произнес адмирал, невысокий, темноволосый, круглоголовый подвижный господин в алых панталонах, большой знаток морского дела. Спустя несколько секунд вверх взвилась гирлянда разноцветных фонарей.

Корабли стали последовательно менять галс, проявляя при этом мастерство, которому мог бы позавидовать любой флот, поскольку их экипажи были в основном укомплектованы моряками рошфорской эскадры и управлялись толковыми опытными офицерами. Все были первоклассными моряками.

Корабли двигались к берегу правым галсом с ветром в румбе от крутого бейдевинда, несшего с собой рассвет, и сначала, когда их увидели с палубы «Софи», им весьма обрадовались. Лодки только подошли к шлюпу после долгой изнурительной гребли, и французские военные корабли заметили не так рано, как могли бы; но все-таки их заметили вовремя, и тотчас все забыли про голод, усталость, боль в руках, холод и сырость, поскольку по судну тотчас прокатился говор: «Вон наши галеоны, сами в руки идут!» Богатства Вест-Индии, Новой Испании и Перу: золотые слитки вместо балласта. Едва экипаж узнал о том, что Джек получает собственные разведданные об испанском мореплавании, пошли настойчивые слухи о галеоне, и вот они сбылись.

Величественное пламя, выделявшееся на фоне гор, по-прежнему вздымалось ввысь, хотя стало уже не таким ярким, поскольку восточную часть неба осветили лучи утренней зари. Однако, пребывая в радостном возбуждении, готовясь к преследованию добычи, на него уже никто не обращал внимания — любой из команды, если мог оторваться от своих дел, бросал радостные и жадные взгляды через три-четыре мили воды на «Дезэ» и «Формидабль», уже видимый за ее кормой.

Трудно сказать точно, когда все восторги улетучились: наверняка капитанский вестовой еще подсчитывал, во сколько ему обойдется открытие кабачка на Ханстантон-роуд, неся Джеку на квартердек чашку кофе, когда он услышал, как капитан произнес: «Ужасно скверное положение, мистер Дил», и заметил, что «Софи» больше не обращена носом в сторону предполагаемых галеонов, а мчится от них курсом бейдевинд, поставив все, что можно, включая бонеты и даже ундер-бонеты.

К этому времени корпуса «Дезэ» и «Формидабля» уже были видны целиком. Позади флагмана появились брамсели и марсели «Эндомтабля», а мористей, в паре миль с наветренной стороны шлюпа, на фоне неба выделялись паруса фрегата. «Софи» оказалась в ужасно скверном положении, но зато находилась на ветре, бриз был неустойчив, кроме того, шлюп могли принять за торговый бриг, не имеющий для французов никакого значения. Занятая серьезным делом эскадра не станет их преследовать больше часа, так что ситуацию, в которой они оказались, нельзя назвать безвыходной, решил Джек, опустив подзорную трубу. Поведение группы матросов на баке «Дезэ», то, что там не поставили дополнительные паруса и множество трудноопределимых мелочей убедили Джека, что перед ним судно, которое вовсе не собирается упорно преследовать. И все-таки как легко идет этот француз! Благодаря легким, высоким, широким и элегантным носовым обводам и великолепно скроенным, туго натянутым, плоским парусам французский корабль плавно скользил по воде, ничуть не уступая по скорости «Виктори». И он в умелых руках: казалось, что он движется по линии, прочерченной на морской поверхности. Джек надеялся пересечь его курс, прежде чем тот удовлетворит свое любопытство относительно пламени на берегу, и затеять такой танец, что неприятельский корабль откажется от его преследования и адмирал отдаст приказ отойти назад.

— На палубе! — воскликнул Моуэтт с топа мачты. — Фрегат захватил пакетбот.

Кивнув головой, Джек направил подзорную трубу на злосчастную «Вентуру», затем, скользнув по 74-пушечнику, навел ее на флагман. Минут пять ждал. Момент критический. И тут на мачте «Формидабля» поднялись сигнальные флаги, а затем прозвучал орудийный выстрел, чтобы подтвердить сигнал. Но, увы, то не был сигнал к отходу. Перестав интересоваться тем, что происходит на берегу, «Дезэ» тотчас привелся к ветру, появились бом-брамсели — их подняли и выбрали на них шкоты с такой быстротой, что Джек присвистнул от удивления. Дополнительные паруса появились и на мачтах «Формидабля»; вдобавок на всех парусах подходил «Эндомтабль», подгоняемый посвежевшим бризом.

Ясное дело, пакетбот сообщил, что за корабль представляет собой «Софи». Но было также ясно, что с восходом солнца бриз ослабнет, а возможно, и вовсе стихнет. Джек посмотрел на паруса «Софи»: разумеется, все, что можно, уже поднято и, несмотря на неустойчивый ветер, работает вовсю. Штурман находился на рулевом посту, Прам, рулевой старшина, стоял на штурвале, пытаясь выжать из бедного старого шлюпа все, на что тот способен. Каждый моряк на своем посту внимательно ожидал развития событий. Джек уже не знал, что он еще может сказать или предпринять; однако не мог не заметить вытертые, провисшие казенные паруса и терзался оттого, что упустил время, не поставив новые марсели из приличной, хотя и не одобренной Адмиралтейством парусины.

— Мистер Уотт, — произнес Джек четверть часа спустя, посмотрев на зеркальные штилевые пятна мористее шлюпа, — приготовиться поставить длинные весла.

Через несколько минут «Дезэ» поднял свой флаг и открыл огонь из погонных орудий. Словно испуганный грохотом двойного выстрела, ветер стих, и наполненные до этого паруса «Дезэ» сникли, затрепетали, на мгновение наполнившись ветром, и снова обмякли. В течение минут десяти «Софи» двигалась, пользуясь бризом, но затем он стих и для нее. Задолго до того, как она потеряла ход, были поставлены все длинные весла, которыми их снабдила Мальта (увы, четыре весла оказались короткими), и судно медленно, но верно двигалось вперед. На каждое весло приходилось по пять человек. Длинные весла опасно гнулись под усилиями гребцов, направляя судно прямо против ветра, если бы он дул. Тяжелая, очень тяжелая работа. Неожиданно Стивен заметил, что почти на каждое весло приходится по офицеру. Он прошел вперед и занял одно из свободных мест, и спустя сорок минут у него с ладоней была содрана кожа.

— Мистер Дил, отправьте первую вахту на завтрак. А, это вы, мистер Риккетс. Полагаю, можно раздать морякам двойную порцию сыра — какое-то время горячего не предвидится.

— Если можно так выразиться, сэр, — заметил казначей со слабой улыбкой, — вскоре нам предстоит кое-что погорячей.

Подкрепившись, первая вахта принялась за трудную работу с веслами, в то время как их товарищи закусывали сухарями, сыром и парой ломтей ветчины из констапельской, запивая их грогом. Трапеза наспех: ветер начал волновать поверхность моря и повернул на два румба по часовой стрелке. Первыми ветер подхватили французские корабли — было странно наблюдать за тем, как их высокие и ладно скроенные паруса увлекали суда чуть ли не со скоростью ветра. С таким трудом добытый отрыв «Софи» от неприятеля спустя двадцать минут сошел на нет. Не успели паруса шлюпа наполниться ветром, как перед форштевнем «Дезэ» возник бурун, усы, которые можно было увидеть с квартердека. Теперь и «Софи» прибавила ходу, но по-прежнему ползла как черепаха.

— Убрать весла, — распорядился Джек. — Мистер Дей, пушки за борт.

— Есть, сэр, — мигом отозвался констапель, но его движения, когда он вытаскивал шплинты из горбылей[101], были до странности медленными, неестественными, как у человека, лишь силой воли медленно продвигающегося вдоль края скалы.

Стивен снова вышел на палубу, его руки были аккуратно забинтованы. Он увидел расчет правой квартердечной бронзовой 4-фунтовки, вооруженный ломами и гандшпугами. На лицах канониров застыло выражение озабоченности, почти испуга, пока они ожидали момента, когда «Софи» накренится на их борт при качке. Судно накренилось, и они аккуратным движением отправили за борт сверкающее, надраенное до блеска орудие — их красавицу номер четырнадцать. Ее всплеск совпал с падением поднявшего фонтан воды ярдах в десяти ядра, выпущенного погонным орудием «Дезэ». Следующая пушка полетела за борт с меньшей церемонией. Четырнадцать всплесков орудий по полтонны каждое. Следом через ограждение в воду полетели тяжелые лафеты, оставив после себя перерубленные брюки и снятые пушечные тали по обе стороны зияющих портов — зрелище полного разорения.

Обри посмотрел вперед, назад, осознал положение, поджал губы и вернулся к гакаборту. Облегченная «Софи» набирала скорость с каждой минутой. Поскольку вся эта выброшенная за борт тяжесть располагалась выше ватерлинии, шлюп стал идти ровнее — качка от ветра уменьшилась.

Первое из ядер, выпущенных «Дезэ», пробило брамсель, но следующие два упали с недолетом. Еще оставалось время для маневра — маневрируй не хочу. Прежде всего, размышлял Джек, он очень удивится, если «Софи» не разовьет скорость вдвое больше, чем 74-пушечник.

— Мистер Дил, — произнес он, — мы повернем оверштаг, а затем снова ляжем на этот галс. Мистер Маршалл, позаботьтесь, чтобы «Софи» набрала побольше хода. — Будет крайне неудачно, если она не сможет пройти носом линию ветра во время второго поворота оверштаг, а такие слабые ветра ей не по нраву. «Софи» не набирала максимальный ход, пока не поднималось волнение, и на марселях не был взят по крайней мере один риф.

— Приготовиться к повороту!..

Зазвучала боцманская дудка, шлюп привелся к ветру, прошел линию ветра, аккуратно увалился под ветер и наполнил паруса на левом галсе. Булини были натянуты как струны еще до того, как большой 74-пушечник только начал свой поворот.

Однако поворачивать они начали. «Дезэ» был носом по линии ветра, его реи начали перебрасопливать; стал виден его борт с расположенными в шахматном порядке портами. Увидев в подзорную трубу первые признаки подготовки к бортовому залпу, Джек воскликнул:

— Вы бы лучше спустились вниз, доктор!

Доктор начал спускаться, но дальше капитанской каюты не ушел. Там, выглянув в кормовое окно, он увидел, что корпус «Дезэ», от носа до кормы, скрылся в клубах дыма приблизительно через четверть минуты после того, как «Софи» начала поворот на прежний галс. Все девятьсот двадцать восемь фунтов чугуна рухнули в море, охватив обширную площадь по правому траверзу и на довольно близком расстоянии от шлюпа, и только два 36-фунтовых ядра со зловещим воем пролетели сквозь такелаж, оставив за собой паутину оборванных снастей. Какое-то мгновение казалось, что «Софи» не сможет повернуть оверштаг, что ей придется увалить под ветер, потерять все свое преимущество и открыться для еще одного такого салюта, который окажется более точным. Но мягкий толчок ветра в обстененные передние паруса повернул шлюп, и он вернулся на прежний галс, набирая ход еще до того, как на «Дезэ» успели окончательно обтянуть брасы тяжелых реев, в процессе выполнения еще первого поворота оверштаг.

Шлюп оторвался от преследователя приблизительно на четверть мили. «Но он не позволит мне повторить этот трюк», — размышлял Джек.

«Дезе» вновь повернул на правый галс, наверстывая потерянную дистанцию. Все это время он вел огонь из погонных орудий, и выпущенные ядра ложились удивительно точно по мере сокращения расстояния между судами. Некоторые пролетали совсем рядом, другие рвали паруса, заставляя шлюп то и дело вихлять, каждый раз потихоньку теряя скорость. «Формидабль» шел другим галсом с целью помешать «Софи» ускользнуть от преследования, в то время как «Эндомтабль» двигался на запад, чтобы через полмили или около того с той же целью привестись к ветру. Преследователи «Софи» шли сзади, по сути, строем фронта на траверзе друг друга, и быстро приближались по мере того, как шлюп под углом пересекал их фронт. 84-пушечный флагман уже рыскнул, чтобы произвести бортовой залп с расстояния, не казавшегося бесперспективным. Угрюмый «Дезэ», шедший короткими галсами, при каждом повороте разряжал борт. Боцман и его помощники связывали оборванные снасти; в парусах уже имелось несколько значительных дыр, но до сих пор ничего важного не было сломано, ни один из членов экипажа не ранен.

— Мистер Дил, — произнес Джек, — прошу вас, начните выкидывать припасы за борт.

С люков сняли крышки, и содержимое трюмов оказалось за бортом — бочки с соленой говядиной, бочки с соленой свининой, тонна сухарей, горох, овсяная мука, масло, сыр, уксус. Порох, ядра. Они принялись за воду и выкачали ее помпами за борт. В корпус шлюпа ниже подзора угодило 24-фунтовое ядро, и помпы тотчас начали выкачивать за борт соленую воду вместе с пресной.

— Взгляните, как идут дела у тиммермана, мистер Риккетс, — попросил Джек.

— Припасы выброшены за борт, сэр, — доложил лейтенант.

— Очень хорошо, мистер Дил. Теперь якоря и запасной рангоут, оставьте только верп.

— Мистер Лэмб сообщает, что в льяле два с половиной фута воды, — тяжело дыша, доложил мичман. — Но он надежно заделал пробоину пробкой.

Джек кивнул, оглянувшись на французскую эскадру. Уйти от нее в бейдевинд больше не оставалось никакой надежды. Но если спуститься под ветер, повернув быстро и неожиданно, возможно, ему удастся прорваться сквозь их строй, а затем с этим ветром в одном-двух румбах по раковине и с попутным волнением, то благодаря легкому весу и маневренности, как знать, может, «Софи» и удастся добраться до Гибралтара. Шлюп стал таким легким, сущей скорлупкой, он может и обогнать их на фордевинде. Если же повезет, то, быстро совершив поворот, он сумеет оторваться на целую милю, прежде чем линейные корабли смогут набрать ход на новом галсе. Разумеется, придется выдержать пару бортовых залпов во время прорыва… Но это был единственный выход, а неожиданностей можно ожидать отовсюду.

— Мистер Дил, — проговорил Джек, — через две минуты мы спустимся по ветру, поставим лисели и пройдем между флагманом и 74-пушечником. Нужно проделать это четко, прежде чем они успеют опомниться.

Слова эти предназначались лейтенанту, но их слышали все матросы, и марсовые разбежались по своим местам, готовые выдвигать и снаряжать лисель-спирты. Вся палуба была запружена ожидающими приказаний моряками.

— Погоди, погоди, — бормотал Джек, наблюдая за «Дезэ», приближавшимся с правого траверза. С этим кораблем нужно держать ухо востро: он чрезвычайно бдителен, и Джеку хотелось, чтобы француз предпринял какой-то маневр, прежде чем отдать нужную команду. Слева от шлюпа находился «Формидабль», несомненно перегруженный, как это всегда бывает на флагманских судах, и поэтому менее маневренный в чрезвычайной ситуации. — Погоди, погоди, — повторил он, не отрывая глаз от «Дезэ». Но тот двигался прежним курсом, и Джек, сосчитав до двадцати, прокричал: — Давай!

Штурвал завертелся, и легкая, как поплавок, «Софи» повернулась, точно флюгер, в сторону «Формидабля». Флагманский корабль тотчас открыл огонь, но куда было тягаться его артиллеристам с канонирами «Дезэ», и поспешно произведенный бортовой залп хлестнул по тому месту, где до этого находилась «Софи». «Дезэ» выдал более осмотрительный подарок, которому помешало опасение попасть рикошетом по флагману, поэтому только полдюжины выпущенных им ядер смогли нанести шлюпу какой-то ущерб, остальные упали с недолетом.

«Софи» прорвалась сквозь строй французов не сильно избитой — и определенно не покалеченной. Лисели поставлены, и она мчалась, подгоняемая ветром, который был ей больше всего по душе. Для неприятеля это явилось полной неожиданностью, и теперь обе стороны стали быстро отдаляться друг от друга. За первые пять минут они оказались на расстоянии мили. Второй бортовой залп «Дезэ», произведенный с дистанции, намного превышавшей тысячу ярдов, явился результатом раздражения и спешки. Судя по брызнувшим на носу обломкам, уничтожена вязовая помпа, но и все. Капитан флагманского корабля, очевидно, отменил второй залп и какое-то время шел прежним курсом, крутой бейдевинд, словно «Софи» не существовало.

«Может быть, мы и вырвались», — произнес про себя Джек, положив руки на поручень гакаборта и разглядывая увеличивавшуюся кильватерную струю. Сердце у него по-прежнему билось в напряженном ожидании бортовых залпов; его охватил ужас при мысли, что они могут сделать с его «Софи». Но теперь оно билось совсем по иной причине. «Может быть, мы и вырвались», — повторил он вновь. Но едва он мысленно произнес эти слова, как на мачте адмиральского корабля поднялся сигнал и «Дезэ» стал поворачивать на ветер.

74-пушечник повернул так ловко, как будто был фрегатом: его реи встали прямо, словно приведенные в действие часовым механизмом. Было понятно, что все эти операции осуществлены благодаря слаженной работе многочисленной и превосходно вышколенной команды. Но на «Софи» команда, не говоря уже о капитане, ничуть не хуже. Однако они не в силах заставить шлюп двигаться с этим ветром со скоростью больше семи узлов, между тем как через четверть часа «Дезэ» делал много больше восьми узлов, даже не поставив лисели. Он даже не затруднял себя их постановкой, и когда моряки «Софи» увидели это — а тем временем минуты шли и стало ясно, что француз не имеет ни малейшего намерения ставить лисели, то пали духом.

Джек посмотрел на небо. Оно — на него, это огромное, бессмысленное пространство, по которому порой проносились облака; стало понятно, что ветер в тот день не стихнет, а до темноты оставалось много, слишком много часов.

Сколько именно? Джек посмотрел на часы. Четырнадцать минут одиннадцатого.

— Мистер Дил, — проговорил он. — Пойду к себе в каюту. Позовите меня, если что-то случится. Мистер Ричардс, будьте добры, передайте доктору Мэтьюрину, что я хотел бы поговорить с ним. Мистер Уотт, пришлите мне пару саженей лаглиня и три или четыре кофель-нагеля.

У себя в каюте он упаковал сигнальную книгу со свинцовым переплетом и несколько других секретных документов, сложил их в почтовый мешок, туда же положил медные кофель-нагели и туго завязал устье мешка. Достав парадный мундир, положил во внутренний карман свой патент. В памяти удивительно отчетливо всплыли слова: «Отсюда следует, что ни вы, ни кто-либо из ваших подчиненных не вправе уклониться от своих обязанностей под страхом наказания». В этот момент к нему вошел Стивен.

— Это вы, мой дорогой друг, — произнес Джек. — Боюсь, что если не произойдет нечто из ряда вон выходящее, то в ближайшие полчаса нас захватят или потопят.

— Вот как, — отозвался доктор, и Джек продолжал:

— Если у вас есть что-то такое, чем вы особенно дорожите, то, возможно, будет разумно доверить это мне.

— Выходит, они грабят пленных? — спросил Стивен.

— Да, иногда. Когда был захвачен «Леандр», меня обобрали до нитки. А у нашего хирурга украли его инструменты до того, как он смог начать оперировать наших раненых.

— Сейчас же принесу свои инструменты.

— И ваш кошелек.

— Ну… конечно, и кошелек.

Поспешив на палубу, Джек оглянулся назад. Он ни за что бы не поверил, что 74-пушечник может подойти так близко.

— На топе! — вскричал он. — Вы что-нибудь видите? Семь линейных кораблей прямо по носу? Половину средиземноморского флота?

— Никак нет, сэр, — после продолжительной паузы медленно произнес дозорный.

— Мистер Дил, если мне попадут в голову, выбросьте за борт эти вещи, разумеется в последнюю минуту, — проговорил капитан, похлопав по мешку и пакету.

Строгий распорядок корабельной жизни стал мало-помалу нарушаться. Матросы оставались спокойными и внимательными; песочные часы переворачивались минута в минуту; пополудни пробили четыре склянки. Однако возникла какая-то суета, матросы сновали вверх и вниз через носовой люк, надевали лучшую одежду (по два, а то и по три жилета, а поверх — выходную куртку), прося офицеров присмотреть за их деньгами или какими-то чудными «сокровищами», питая слабую надежду, что их удастся сохранить. Баббингтону вручили украшенный резьбой китовый зуб, Люкоку — пенис сицилийского быка. Два матроса успели нализаться, несомненно отыскав заначку.

«Почему он не стреляет?» — думал Джек. Погонные орудия «Дезэ» молчали последние двадцать минут, хотя вот уже на протяжении мили «Софи» находилась в радиусе их действия. Теперь шлюп оказался на расстоянии мушкетного выстрела, и можно было разглядеть людей, собравшихся на носу француза: матросов, морских пехотинцев, офицеров. Один из них был с деревянной ногой. «До чего великолепно скроены паруса, — размышлял Джек, и в этот момент нашел ответ на свой вопрос: — Ей-Богу, он намеревается изрешетить нас картечью». Вот почему неприятельский корабль так тихо приближался к ним. Джек подошел к борту, перегнувшись через гамачные сетки, бросил пакеты в море и проследил за тем, как они пошли ко дну.

На носу «Дезэ» неожиданно началась суета, как бы в ответ на некое распоряжение. Джек шагнул к штурвалу и, приняв его из рук рулевого старшины, оглянулся через левое плечо. Сжимая штурвал, он ощущал жизнь шлюпа. Увидел, что француз начал отклоняться от курса. Он слушался своего руля резво, словно куттер, и через три удара сердца его тридцать семь пушек уже направлены на «Софи». Джек изо всех сил навалился на штурвал. Послышался рев бортового залпа, и на палубу шлюпа одновременно рухнули грот-брам-стеньга и фор-марса-рей под грохот блоков, обрывков тросов, осколков и оглушительный звон картечи, угодившей в судовой колокол. Затем наступила тишина. Большая часть ядер 74-пушечника пролетела в нескольких ярдах от форштевня «Софи», а небольшое количество картечи окончательно вывело из строя ее паруса и такелаж, разорвав их в клочья. Следующий залп должен полностью уничтожить шлюп.

— Паруса на гитовы, — распорядился Джек, заканчивая поворот, приводивший «Софи» к ветру. — Бонден, спустить флаг.