Коммандер

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

— Я в совершенной растерянности, клянусь честью, поэтому излагаю ситуацию, целиком рассчитывая на вашу непредвзятость… Ума не приложу, чем я провинился… Дело не в том, что я высадил этих обременявших нас сверх всякой меры пленников на остров Дракона (хотя он определенно это не одобрял), поскольку неприятности начались раньше, еще рано утром.

Стивен слушал сосредоточенно, внимательно, не перебивая. Мало-помалу, то и дело возвращаясь к опущенным деталям, затем забегая вперед, восстанавливая хронологию событий, Джек изложил историю их взаимоотношений с Джеймсом Диллоном — то хороших, то плохих, — а затем перешел к периоду последнего чрезвычайного их ухудшения — не только необъяснимого, но и обидного, поскольку он вдобавок к уважению стал испытывать к лейтенанту дружеские чувства. Упомянул он и о необъяснимом поведении Маршалла, но это было не так важно.

Джек самым старательным образом повторил свои аргументы относительно необходимости создания на судне благоприятных отношений, которые требуются для эффективного управления боевой машиной: он приводил примеры за и против этого тезиса, рассказывал, как внимательно выслушивали и одобряли его речи остальные офицеры. Однако Стивен не мог приложить свой ум к разрешению этих вопросов, и не мог (хотя Джек несколько эгоистично хотел этого) предложить своё содействие, поскольку он был всего лишь воображаемым собеседником, и его мыслительное вещество находилось на тридцать лиг юго-западнее, за пустынным морем. Пустынным и бурным морем: после угнетающих дней штиля, слабых ветров, а затем крепкого юго-западного ветра, ночью ветер повернул к востоку, и теперь дул со штормовой силой поперек волн, которые поднялись еще днем, поэтому «Софи» шумно шла под марселями с двумя рифами и прямыми парусами, а волны бились о наветренную сторону носа, пропитывая дозорного на баке приятной водяной пылью, заставляя раскачиваться из стороны в сторону Джеймса Диллона, чертыхавшегося на квартердеке, а также раскачивая койку, на которой лежал Джек, сосредоточенно уставившись в темноту.

Обри был чрезвычайно занят, однако после того как он проходил мимо часового у дверей каюты и оказывался в уединении, которое никто не смел нарушить, у него появлялась уйма времени для размышлений. Джек не растрачивал это время на пустяковые разговоры, на то, чтобы слушать игру на издающей дрожащие звуки немецкой флейте или обсуждать политику с моряками. «Я поговорю с ним, когда мы его подберем. Буду говорить в самых общих выражениях, о том, какое это утешение — иметь на борту верного друга, об этой особенности морской жизни, когда в один момент ты находишься в тесной кают-компании, где не вздохнуть — не то что сыграть джигу на скрипке, а в следующее мгновение ты, как отшельник, оказываешься в одиночестве, какого никогда прежде не знал.»

В минуты стресса у Джека Обри было две реакции: он становился или агрессивным, или любвеобильным — он всей душой стремился к мощному катарсису активных действий или занятий любовью. Он любил сражаться, любил и распутничать.

«Вполне понимаю тех командиров, которые берут с собой в море женщину, — размышлял он. — Помимо наслаждения, которое она доставляет, она становится еще и теплым, живым, любящим прибежищем… Покой. Как бы я хотел, чтобы в этой каюте была девушка», — добавил он после паузы.

Этот разброд в мыслях, эти сомнения одинокого человека, которого не желают понять, существовали лишь в пределах его каюты и прорывались только в исповедальных беседах с доктором. Однако внешний вид капитана «Софи» ничего такого не выдавал, а для того чтобы заметить, что зарождавшаяся дружба между ним и его лейтенантом внезапно оборвалась, нужен был чрезвычайно внимательный наблюдатель. А штурман стал именно таким наблюдателем. Хотя обожженное и заляпанное мазью лицо Джека какое-то время придавало ему на редкость безобразный вид, очевидная симпатия капитана к Джеймсу Диллону вызывала в Маршалле ревность. Кроме того, штурману угрожали в выражениях самых недвусмысленных, и он наблюдал за капитаном и лейтенантом с тоской и тревогой.

— Мистер Маршалл, — раздался из темноты голос Джека, и бедняга аж подпрыгнул на месте, словно у него над ухом разрядили пистолет. — Когда по вашим расчетам, мы достигнем земли?

— Часа через два, сэр, если ветер не изменится.

— Да, я тоже так подумал, — отозвался Джек, подняв глаза на паруса. — Полагаю, вы можете убрать один риф, а если вдруг ветер ослабнет еще немного, поставьте брамсели, словом, все что можно. И будьте так любезны, мистер Маршалл, как только обнаружите землю, позовите меня.

Менее чем через два часа, вновь появившись на палубе, справа по носу капитан увидел ломаную линию берега. Это была Испания. На одной линии с плехтом виднелась одинокая гора, которую англичане называли Яичным холмом, а следовательно, бухта, где они заправлялись водой, находилась прямо по курсу.

— Клянусь Господом, вы первоклассный навигатор, Маршалл, — сказал Джек, опуская подзорную трубу. — Вы достойны быть штурманом флагмана флота.

Однако требовалось еще не меньше часа, чтобы добраться до побережья. И когда момент, которого он с таким нетерпением ждал, оказался так реально близок, Джек обнаружил, насколько он взволнован, как много значит для него результат их экспедиции.

— Пришлите ко мне на корму моего шлюпочного старшину, — произнес он, возвращаясь в свою каюту, после того как полдюжины раз прошелся по палубе туда-сюда.

Баррет Бонден, шлюпочный старшина и старшина грот-марса, был необычно молод для своей должности. Это был славный, открытый юноша — с твердым характером, но не жестокий, жизнерадостный, полностью соответствовавший своему положению и, разумеется, превосходный моряк, с детства готовившийся к морской службе.

— Садись, Бонден, — произнес Джек подчеркнуто вежливо, поскольку собирался предложить ему место на квартердеке, не менее, и возможность достигнуть самой вершины морской иерархии. — Я все это время думал… Не хотел бы ты получить повышение до мичмана?

— Ну что вы, сэр, конечно же нет, — тотчас ответил Бонден, сверкнув в полумраке улыбкой. — Но я премного вам благодарен за ваше хорошее мнение обо мне, сэр.

— Вот как, — ответил опешивший Джек. — Почему же нет?

— Я не очень-то грамотен, сэр. Ведь я, — весело засмеялся он, — могу прочитать только вахтенный список, да и то медленно. А учиться мне слишком поздно. И потом, как бы я стал выглядеть, вырядившись в офицера? Деревенский увалень! Мои старые приятели из обеденной группы смеялись бы надо мной втихомолку и кричали бы: «Эй там, пузо из клюза!»

— Множество отличных офицеров начинали свою службу с гондека, — сказал Джек. — Я сам однажды пожил на гондеке, — добавил он и тут же пожалел об этом.

— Я знаю, что пожили, сэр, — снова сверкнул зубами Бонден.

— Откуда ты можешь знать об этом?

— У нас в первой вахте есть один малый. Он плавал с вами на старике «Ресо» возле мыса Доброй Надежды.

«Вот те на! Вот те на! — мысленно воскликнул Джек. — А я даже не заметил его. Я-то вернул всех девок на берег, благочестивый, как Помпий Пилат, а они всё это время прекрасно всё знали обо мне… мда». Затем произнес вслух с некоторой обидой:

— Подумай о том, что я сказал, Бонден. Жаль, если ты станешь настаивать на своем.

— Извиняюсь за дерзость, сэр, — отвечал Бонден, поднимаясь со стула и со смущенным видом переминаясь с ноги на ногу. — Но у меня есть родич, сын тетушки Слоупер. Это Джордж Люкок, фор-марсовый из второй вахты. Он настоящий грамотей, умеет писать такими мелкими буквами, что не сразу и прочитаешь. Он моложе меня, сэр, и гораздо толковее. Во много раз толковее.

— Люкок? — с сомнением переспросил Джек. — Да ведь он совсем еще зелен. И это не его ли пороли на прошлой неделе?

— Было дело, сэр. Но его пушка единственная, которая второй раз выиграла состязания по стрельбе. А выпил он оттого, что не хотел обидеть парня, который его угощал.

— Что ж, — отвечал капитан, подумавший о том, что, наверное, есть призы полезнее, чем бутылка (хотя ничто настолько не ценится). — Я возьму его на заметку.

В течение этого нудного часа мысли Джека были в основном заняты мичманами.

— Мистер Баббингтон, — произнес он, внезапно перестав расхаживать взад-вперед. — Выньте руки из карманов. Когда вы в последний раз писали домой?

Мистер Баббингтон находился в том возрасте, когда чуть ли не каждый вопрос заставляет виновато потупить глаза. В данном случае капитан попал не в бровь, а в глаз. Покраснев, юноша произнес:

— Я не знаю, сэр.

— Думайте, сэр, думайте, — отозвался Джек, и его обычно добродушное лицо неожиданно омрачилось. — Из какого порта вы его отправили? Из Маона? Ливорно? Генуи? Гибралтара? Ладно, неважно. — На далеком берегу темной фигуры Стивена не было видно. — Неважно. Напишите хорошее письмо. Как минимум на двух листах. И пришлите его мне завтра вместе со своими ежедневными работами. Передайте вашему отцу привет от меня и сообщите ему, что мои банкиры — Баббы. — Дело в том, что Джек, как и большинство других капитанов, распоряжался средствами, которые родители выделяли для своих чад. — Баббы, — повторил он рассеянно, — мои банкиры — Баббы… — Придушенный каркающий звук заставил его обернуться.

Юный Риккетс схватился за лопарь грот-стень-талей, пытаясь взять себя в руки, но без особенного успеха. Однако холодный взгляд капитана остудил его веселье, и он смог внятно и уверенно ответить на вопрос «А вы, мистер Риккетс, писали ли своим родителям недавно?»:

— Никак нет, сэр.

— Тогда сделаете то же самое: два листа убористым почерком, и чтобы в письме не было никаких просьб о новых квадрантах, шляпах с галуном или кортиках, — произнес Джек.

Что-то подсказало мичману, что не время вдаваться в объяснения, указывая на то, что любящий отец, единственный его родитель, находится в ежедневном, даже ежечасном общении с ним. Каждый на борту брига заметил напряженное состояние капитана.

— Златовласка уж очень переживает за доктора, — говорили они. — Жди бури.

И когда просвистали команду поднять гамаки, моряки, которым пришлось пройти мимо него, чтобы уложить свои гамаки в сетку правого борта на квартердеке, с опаской косились на него. Один из них, пытавшийся одновременно следить за рулевым старшиной, срезом палубы и капитаном, запнулся и упал лицом вниз.

Но не одного Златовласку это беспокоило так или иначе, и когда все увидели наконец Стивена Мэтьюрина, который появился из купы деревьев и пересек пляж, чтобы встретить ялик, в нарушение дисциплины от шкафута до бака раздались крики матросов: «Вон он! Ура!»

— Очень рад видеть вас! — воскликнул Джек, покуда Стивен поднимался на борт, подталкиваемый и подтягиваемый доброжелательными руками. — Как вы себя чувствуете, многоуважаемый сэр? Пойдемте и позавтракаем прямо сейчас — я специально подождал вас. Как вы? Надеюсь, вы здоровы?

— Я отлично себя чувствую, благодарю, — ответил Стивен, который действительно выглядел не таким тощим и был рад теплому приему. — Сначала загляну в лазарет, а затем с величайшим удовольствием разделю с вами бекон. Доброе утро, мистер Дей. Снимите, пожалуйста, шляпу. Очень хорошо, очень хорошо, вы нас радуете, мистер Дей. Но на солнце пока не оставайтесь. Рекомендую вам тесный валлийский парик. Чеслин, доброе утро. Надеюсь, ты хорошо обращался с нашими пациентами?

— Вопрос этот, — произнес доктор, немного испачкавшийся жиром от бекона, — постоянно мучил меня во время моего отсутствия. Станет ли платить мой помощник матросам той же монетой? Продолжат ли они его преследование? Как скоро сможет он обрести свою новую индивидуальность?

— Индивидуальность? — переспросил Джек, с удовольствием наливая себе очередную чашку кофе. — Разве человек не рождается со своей индивидуальностью?

— Индивидуальность, которую я имею в виду, — это некое связующее звено между человеком и остальным миром, общее представление человека о себе и представление остальных людей о нем — поскольку оба эти представления постоянно влияют друг на друга. Взаимное воздействие, сэр. В моей индивидуальности нет ничего абсолютного. Если бы вам лично довелось провести несколько дней в Испании, то вы бы стали иначе относиться к себе, поскольку в глазах тамошнего общества вы вероломный, грубый, жестокий убийца и негодяй, одиозная личность.

— Охотно верю, что они раздосадованы, — улыбнулся Джек. — Предполагаю также, что они называют меня Вельзевулом. Но это не делает меня Вельзевулом.

— Да неужто? Неужто не делает, а? Как бы то ни было, вы повредили до невозможности коммерческим интересам всего побережья. Есть один богач по имени Матеу, который невероятно зол на вас. Ртуть принадлежала ему, и поскольку это контрабандный товар, он не был застрахован. Судно, которое вы увели из Альморайры, а также половина груза на тартане, которую вы сожгли у Тортосы, принадлежали ему. Он в хороших отношениях с министерством. Он настроил тамошних чиновников против вас, и они позволили ему и его друзьям зафрахтовать один из военных кораблей…

— Зафрахтовать его, мой дорогой сэр, он не мог. Ни одно частное лицо ни в одной стране не может зафрахтовать военный корабль, казенное судно, королевский корабль, даже в Испании.

— Вот как? Возможно, я использовал неверный термин. Я часто ошибаюсь при употреблении морских терминов. Но, как бы то ни было, ему предоставили боевой корабль — не только для того, чтобы охранять прибрежную торговлю, но главным образом для того, чтобы преследовать «Софи», которая теперь всем очень хорошо известна как по названию, так и по описанию. Об этом я узнал от собственного кузена Матеу, когда мы с ним танцевали…

— Вы танцевали? — воскликнул Джек с таким изумлением, словно услышал от Стивена нечто вроде: «когда мы ели холодного жареного младенца».

— Конечно, танцевал. Почему бы мне не потанцевать, скажите на милость?

— Конечно же, вы вправе танцевать, и это у вас великолепно получается, я уверен. Мне просто любопытно… как это вам удалось попасть на танцы?

— Так и удалось. Насколько мне известно, вы не бывали в Каталонии, сэр?

— Не бывал.

— Тогда я должен вам сообщить, что по утрам в воскресенье в этом краю все, независимо от возраста и общественного положения, начинают танцевать, едва выйдя из церкви. Вот почему я танцевал с Рамоном Матеу-и-Кадафальч на площади перед собором в Таррагоне, куда я отправился, чтобы послушать «Короткую мессу» Палестрины. Танец этот особенный, это хоровод под названием «сардана»; если передадите мне скрипку, я наиграю мелодию, под которую его танцуют. Но только представьте вместо меня истошно вопящий гобой.

Он сыграл.

— Действительно, очаровательная мелодия. Нечто в мавританском вкусе, не правда ли? Но клянусь честью, у меня мурашки ползут по спине, когда я представляю себе, как вы бродили по испанским портам и городам. Я было решил, что вы укрылись в подполье, что вы скрывались у подруги… то есть…

— Разве я вам не говорил, что могу ездить по всей стране без помех и совершенно не беспокоясь за себя?

— Как же, говорили. — Джек задумался на минуту. — Выходит, если бы вы захотели, то смогли бы узнать, какие суда и конвои находятся в море, когда ожидается их приход, чем они нагружены и так далее. Вплоть до названий галеонов?

— Конечно, мог, — отвечал Стивен, — если бы вздумал изображать из себя шпиона. Это любопытный и нелогичный набор понятий, не так ли? Что правильно и естественно, если это касается врагов «Софи», но без всяких сомнений неправильно, бесчестно и непристойно, если смотреть со стороны жертв нашего судна.

— Верно, — согласился Джек, задумчиво посмотрев на доктора — Несомненно, вы должны и зайцу прописать правила. Но что вы скажете об этом боевом корабле? Какого он ранга? Сколько у него орудий? Где находится?

— Он называется «Какафуэго».

— «Какафуэго»? Никогда не слышал такого названия. Так что как минимум это не линейный корабль. Какое у него парусное вооружение?

— Стыдно сказать, — после паузы отвечал Стивен, — но я об этом не спросил. Однако, судя по восхищению, с каким произносилось название, это какой-то преогромный корабль.

— Что же, придется держаться подальше от него. Поскольку они знают как мы выглядим, надо попытаться изменить наш внешний вид. Это удивительно, что могут сотворить слой краски и драпировка на шкафуте, или даже необычно залатанный кливер или подкрепленная фишей стеньга. Кстати, матросы в шлюпке вам рассказали, почему мы вынуждены были оставить вас?

— Они сообщили мне о фрегатах и о высадке досмотровой партии на борт американца.

— Напрасные хлопоты. Тех, кого искали, на борту не оказалось. Диллон битый час обыскивал судно. Я был рад этому, ведь, по вашим словам, эти самые «Объединенные ирландцы» в целом порядочные ребята, гораздо лучше членов других партий, названия которых я никогда толком не помнил. Стальные парни, белые парни, оранжевые парни — или как там еще?

— При чем тут «Объединенные ирландцы»? Насколько мне известно, они должны были быть французами. Мне сказали, что на американском судне искали каких-то французов.

— Они лишь выдавали себя за французов. То есть если они там и находились, то могли изображать из себя французов. Потому-то я и отправил туда Диллона, который хорошо говорит на их языке. Но, как вам известно, их там не оказалось. По-моему, вся эта история выеденного яйца не стоит. Как я вам уже сказал, я только рад, что их там не обнаружили. Но это обстоятельство, на мой взгляд, почему-то расстроило Диллона. По-моему, ему очень хотелось их поймать. А может, он страшно огорчился оттого, что наше крейсерство прекратилось. С этой поры все и началось. Правда, мне не следовало рассказывать вам про всю эту ерунду. Вы слышали о пленниках?

— О том, что капитаны фрегатов были так добры, что всучили вам полсотни узников?

— Просто для своего собственного удобства! Так на флоте не поступают. Подлый, недостойный прием! — взорвался Джек, и глаза его зло сузились. — Правда, я их перехитрил. Разделавшись с американцем, мы направились к «Амелии»; я сообщил ее капитану, что американец чист, мы подняли сигнал, что отделяемся от отряда, а пару часов спустя, воспользовавшись попутным ветром, высадили всех до единого на острове Дракона.

— Возле Майорки?

— Совершенно верно.

— Но разве вы не совершили ошибку? Разве вас не накажут, не отдадут под суд?

Джек вздрогнул и, хлопнув ладонью по столу, произнес:

— Прошу вас никогда не произносить этого неприятного слова. Одно его упоминание способно испортить день.

— Но у вас не будет неприятностей?

— Не будет, если я приведу в Маон на своем хвосте какой-нибудь потрясающий приз, — со смехом отозвался Джек. — Если ветер будет попутный, то мы сможем добраться до окрестностей Барселоны и лечь в дрейф. Я на это настроился. Мы сможем произвести вылазку или две, а потом быстро уйти в Маон, захватив с собой добычу, которая нам попадется. Отправить с ней призовую команду мы не можем, поскольку людей у нас мало. А находиться подолгу вдалеке от своего порта нам нельзя, иначе придется жевать собственные сапоги.

— И все-таки…

— Да не переживайте вы так, дорогой доктор. Приказа, куда именно их высадить, да и вообще никакого приказа я не получал. И я, разумеется, потребую наградные. Кроме того, у меня есть прикрытие: все мои офицеры официально подтвердили, что мы были вынуждены так поступить из-за нехватки воды и провизии. В их числе Маршалл, Риккетс и даже Диллон, хотя он выражал крайнее недовольство этим и пытался быть святее папы римского.

«Софи» пропахла жареными сардинами и свежей краской. Она лежала в дрейфе в пятнадцати милях от мыса Тортоса. Стоял мертвый штиль, и шлюп покачивался на маслянистых волнах. Над парусами, такелажем и твиндеком даже через полчаса после обеда все еще висел тошнотворный запах сардин, приобретенных у рыболовецкого баркалона (закупили весь их ночной улов).

Многочисленная группа под руководством боцмана висела на тросах за бортом, нанося желтую краску поверх обычных черной и белой, которыми красили на верфи. Парусный мастер вместе с дюжиной матросов, вооруженных гардаманами и свайками, сшивали узкую полосу парусины с целью замаскировать характерный для военного судна силуэт. Лейтенант, сев в ялик, кружил вокруг брига, чтобы определить, насколько им это удалось. Оставшись в обществе доктора, Диллон рассказал всё:

— …Я сделал все, что было в моих силах, чтобы избежать этого. Испортил все. Изменил курс, уменьшил парусность — поступок, недопустимый на военном флоте, — шантажировал штурмана, чтобы он выполнил эти распоряжения. Однако утром в двух милях под ветром от нас мы обнаружили американца — там, где его никак не следовало встретить… Эй, мистер Уотт, опустите по всему периметру на шесть дюймов. ...Хорошо, что так вышло. Если бы послали с досмотром кого-то другого, то их могли бы арестовать.

Наступила пауза, затем Джеймс продолжил:

— Он перегнулся ко мне через стол, так что я почувствовал его зловонное дыхание, и, глядя на меня отвратительными желтыми глазами, начал свои мерзкие речи. Как я говорил, я уже принял решение, однако получилось так, будто я испугался вульгарной угрозы. А две минуты спустя я понял, что так оно и было.

— Ничего подобного, в вас говорит больное воображение. По существу, это самобичевание, ни в коем случае не предавайтесь этому греху, Джеймс, умоляю. Что касается остального, то мне жаль, что вы так думаете. Что это даст в конечном итоге?

— Человек должен быть на три четверти бесчувственным, чтобы так не думать. Не говоря уже о том, что он должен быть совершенно бесчувственным к чувству долга … Мистер Уотт, вот так будет отлично!

Стивен размышлял о том, стоит ли ему увещевать лейтенанта: «Не надо ненавидеть за это Джека Обри, не пейте так много, не губите себя. Как бы не произошел взрыв». Ведь, несмотря на внешнее спокойствие, Джеймс Диллон вспыльчив как порох, и сейчас он болезненно раздражен. Не решив, как ему поступить, Стивен пожал плечами и поднял правую руку ладонью вверх, словно желая сказать: «Да оставьте вы!» Однако про себя подумал: «Надо будет вечером заставить его выпить сильное слабительное — во всяком случае, это-то я сумею — и еще успокоительную настойку мандрагоры. А в дневнике запишу: "Д. Д. решил вообразить себя Иудой Искариотом, но поскольку его правая рука не ведает, что делает левая, то он направляет всю свою ненависть на бедного Д. О. Любопытный пример человеческой непоследовательности: ведь Д. О. вовсе не преследует Д. Д., напротив, симпатизирует ему».

— По крайней мере, — произнес Джеймс, подгребая к «Софи», — надеюсь, что после всей этой постыдной перетасовки мы все же вступим в сражение. Это превосходный способ примирить человека с самим собой, а иногда и со всеми остальными.

— А что этот малый в темно-желтом жилете делает на квартердеке?

— Это Прам. Капитан Обри наряжает его датским офицером. Это элемент нашей маскировки. Разве вы не помните желтый жилет, который был на шкипере «Кломера»? Они так традиционно одеваются.

— Нет, не помню. Скажите мне, такие вещи часто происходят в море?

— Ну конечно. Это вполне законная ruse de guerre[71]. Мы также часто вводим неприятеля в заблуждение фальшивыми сигналами, за исключением разве что сигналов бедствия. А теперь смотрите, не перепачкайтесь краской.

В этот момент Стивен свалился в море — в прогалину, образовавшуюся между шлюпкой и бортом шлюпа, как только они разошлись. Он сразу начал тонуть, выплыв лишь однажды, когда они снова сошлись, ударился головой и снова погрузился в воду, пуская пузыри. Большинство членов экипажа «Софи», умевших плавать, в том числе Джек, бросились в воду. Остальные подбежали с шлюпочными баграми, мартин-гиком, двумя небольшими дреками и безобразным шипастым крюком на цепи. Но нашли его ловцы губок на глубине пять саженей (тяжелый костяк при его росте, отсутствие жира и башмаки со свинцовыми подошвами), откуда и подняли его. Одежда его потемнела сильнее обычного, а лицо — побелело, с него ручьями текла вода, и он был страшно возмущен.

То, что произошло с доктором, не было эпохальным событием, однако оно принесло свою пользу, став предметом разговоров в констапельской в тот момент, когда для поддержания видимости цивилизованного общества потребовалась очень напряженная работа. Почти все это время Джеймс оставался мрачен, рассеян и молчалив; глаза у него налились кровью от выпитого грога, который, впрочем, не прибавил ему веселости и не опьянил его. Штурман был по-прежнему замкнут и, сидя за столом, время от времени украдкой поглядывал на Диллона. Когда все собрались за столом, зашел разговор о плавании: о том, что умение плавать — редкость среди моряков; о его пользе (сохранение жизни, получаемое от купания удовольствие, если позволяет климат; возможность доставить на берег линь в случае экстренной необходимости) и недостатках (продление предсмертных мучений при кораблекрушении, когда упадешь за борт и никто этого не заметит; искушение матушки-природы: Господь создал людей не для того, чтобы они умели плавать, и так далее); отмечали любопытный факт — тюленята не умеют плавать; говорили об использовании пузырей, лучшем способе обучения плаванию.

— Единственный правильный способ плавать состоит в следующем, — в седьмой раз повторял казначей. — Надо сложить руки так, словно ты молишься. — Прищурив глаза, он показал, как это делается. — Потом вы их выбрасываете вот так. — На этот раз он ударил по бутылке с такой силой, что она плюхнулась в салат «салмагунди», а оттуда, вся в густом соусе — прямо на колени Маршаллу.

— Так и знал, что ты это сделаешь! — вскричал штурман, вскочив с места и обтираясь. — Я говорил: «Рано или поздно ты грохнешь этот чертов флакон». И плавать-то ты толком не умеешь, треплешься, словно сукина выдра. Испортил мои лучшие нанковые штаны.

— Я не нарочно, — с хмурым видом отвечал казначей.

Все замолчали; вечер вновь скатился в дикую меланхолию.

Да и весь экипаж «Софи», которая с трудом, меняя галсы, шла к северу, заметно приуныл. Расположившись в своей уютной каютке, Джек читал составленный Стилом «Список кораблей и офицеров королевского флота» и чувствовал себя прегадко — не столько потому, что в очередной раз переел, или потому, что в список было включено много лиц, превосходящих его по старшинству, сколько потому, что он знал о невеселом настроении всей команды. Он не мог понять причин неприязни, возникшей в отношениях между Диллоном и Маршаллом. Он не догадывался, что в трех ярдах от него Джеймс Диллон пытался бороться с отчаянием с помощью молитв и робкой попытки смириться, хотя большая часть его сознания, занятого машинальным повторением молитв, превращала его отчаяние в ненависть к установленному порядку, к властям, а следовательно, к капитанам и всем тем, которые, ни разу в жизни не попав в конфликтные ситуации, связанные с вопросами долга или чести, могут ничтоже сумняшеся осудить его. И хотя Джек слышал шаги штурмана у себя над головой, он даже не догадывался о муках и страхе разоблачения, наполнявших любящее сердце этого бедняги. Зато сам он прекрасно понимал, что его тесный, замкнутый мир безнадежно разлажен, а его самого преследует гнетущее чувство неудачи, оттого что он не достиг цели, поставленной перед собой. Ему очень хотелось спросить у Стивена Мэтьюрина о причинах этой неудачи, он жаждал побеседовать с ним на разные темы и немного помузицировать. Однако понимал, что приглашение в каюту капитана равносильно приказу, хотя бы потому, что отказ от него — дело исключительное, это стало ему совершенно ясно, когда он накануне утром был так удивлен отказом Диллона. Не может быть равноправия там, где нет равенства, когда человек должен говорить: «Так точно». Такое согласие ничего не стоит, даже если оно искренне. Джек знал все это с самого начала своей службы. Подобные правила были совершенно очевидны, но он никогда не думал, что они окажутся в полной мере применимы к нему самому.

Ниже на шлюпе, в почти опустевшем мичманском кубрике, царила еще большая меланхолия: юноши начинали рыдать, едва присев. После того как Моуэтт и Пуллингс отправились с призами, оставшимся двум мичманам приходилось постоянно сменять друг друга на вахте, что означало, что ни один из них не спал больше четырех часов, а это нелегко в таком возрасте, когда постоянно не высыпаешься, когда так трудно вылезти из теплого гамака. А потом, при составлении своих исполненных почтения писем, они умудрились сильно испачкаться в чернилах и получили резкий выговор за свой внешний вид; кроме того, Баббингтон, не в силах сочинить что-нибудь, так подробно заполнил страницы расспросами о здоровье всех обитателей дома и деревни: людей, собак, лошадей, кошек, птиц и даже напольных часов из гостиной, что в результате его переполнила неодолимая ностальгия. Он также представил, как у него станут выпадать зубы и волосы, размягчаться кости, а лицо и тело покроются прыщами и болячками — в результате общения со шлюхами, как объяснил ему умудренный опытом писарь Ричардс. У юного Риккетса имелась другая причина расстраиваться: отец поговаривал о его переводе на судно снабжения или транспорт, поскольку служба там безопаснее и куда спокойнее. Юноша отнесся к перспективе расстаться с отцом с удивительным мужеством, но, оказалось, ему было трудно оставить «Софи» и жизнь, которая ему безумно нравилась.

Видя, что мичман шатается от усталости, Маршалл отправил его вниз, где тот сел на рундук, уткнувшись лицом в ладони, в половине четвертого утра, слишком усталый даже для того, чтобы забраться в гамак, и между его пальцами текли слезы.

В матросском кубрике было не так грустно, хотя несколько человек — гораздо больше, чем обычно — без особого удовольствия ожидали утра четверга, когда их станут пороть. Большинству остальных моряков не о чем было тревожиться, хотя впереди их ждал тяжкий труд и короткие перерывы на отдых. И все-таки экипаж «Софи» настолько чувствовал себя единой семьей, что каждый человек на борту понимал: что-то разладилось, а это куда хуже, чем обычная придирчивость офицеров. Что именно — никто не мог сказать, однако происшедшее нарушало привычное течение их мирной жизни. Уныние, охватившее квартердек, просочилось вперед, дойдя до хлева с козой, устроенного в клюз-баке, и даже до самых клюзов.

Что ж, «Софи», если рассматривать ее как единый организм, находилась не в самой лучшей своей форме, ни во время лавирования ночью при стихающей трамонтане, ни утром, когда на смену северному ветру (как часто случается в этих водах) с юго-запада натянуло тумана, который так любят те, кто никогда не вел судно через туман рядом с берегом, и который является предвестником жаркого дня. Но это состояние было ничто по сравнению с той тревогой, если не сказать — унынием и даже страхом, которые увидел Стивен, когда ступил на квартердек с рассветом.

Его разбудил барабан, отбивающий «Все по местам!». Он тотчас направился в кубрик, где с помощью Чеслина занялся своими инструментами. Сияющее и энергичное лицо сверху сообщило об «огромной шебеке, огибающей мыс, прямо у берега». Сообщение это доктор встретил с умеренным одобрением и немного погодя принялся точить ампутационный нож. Затем с помощью небольшого оселка, который специально купил в Тортосе, он заточил ланцеты и пилу. Время шло, лицо сменилось другим, искаженным и бледным, которое передало наилучшие пожелания от капитана и его приглашение подняться на палубу.

— Доброе утро, доктор, — произнес Джек, и Стивен заметил, что улыбка у него напряженная, а глаза жесткие и внимательные. «Похоже на то, как будто он вызвал духа не по силам». — Капитан мотнул головой в сторону длинного, стремительного, поразительно красивого судна, выделявшегося ярко-красной окраской на фоне унылых скал. Для своих размеров (в четыре раза превышавших вместимость «Софи») оно низко сидело в воде, но на корме располагалась высокая платформа, сильно выступающая над подзором, в то время как клювоподобный выступ выдавался на добрых двадцать футов за форштевень. Грот-мачта и бизань-мачта несли огромные изогнутые сужающиеся к обоим концам латинские реи, паруса на которых были повернуты ребром к юго-восточному ветру, чтобы «Софи» могла приблизиться к нему. Даже на таком расстоянии Стивен заметил, что и реи тоже окрашены в красный. Правый борт, обращенный к «Софи», имел не менее шестнадцати орудийных портов, а на палубах было чрезвычайно многолюдно.

— Тридцатидвухпушечный фрегат-шебека, — произнес Джек, — и он не может быть никем, кроме как испанцем. Крышки портов совершенно нас дезориентировали. До последнего момента мы думали, что это торговое судно — тем более что почти все матросы находились внизу. Мистер Диллон, незаметно уберите с палубы еще несколько человек. Мистер Маршалл, пошлите 3-4 человек, не больше, раздернуть риф на фор-марселе. Пусть не спешат, делают вид, что они новички. Андерсен, прокричите еще раз что-нибудь по-датски и пусть это ведро поболтается за бортом. — Понизив голос, он обратился к Стивену: — Видите эту лису? Порты открылись всего две минуты назад, из-за этой чертовой кровавой краски их было не видно. И хотя на ней собираются поднять прямые реи — взгляните на ее фок-мачту, — они в два счета могут вернуть назад латинские паруса и сразу же схватить нас. Мы должны идти прежним курсом — без вариантов — и посмотрим, удастся ли нам их одурачить. Мистер Риккетс, вы приготовили флаги? Немедленно снимите куртку и бросьте ее в рундук. Вот оно, начинается. — Орудие с квартердека фрегата выстрелило, и перед носом «Софи» пролетело ядро. После того как дым рассеялся, появился испанский флаг. — Действуйте, мистер Риккетс, — произнес Джек. На ноке гафеля «Софи» поднялся датский флаг, затем на фок-мачте взвился желтый карантинный флаг. — Прам, подойдите сюда, начинайте размахивать руками. Отдавайте команды на датском языке. Мистер Маршалл, неуклюже ложитесь в дрейф на расстоянии в полкабельтова. Не ближе.

Корабли сходились все ближе и ближе. На борту «Софи» воцарилась мертвая тишина: со стороны шебеки доносился говор. Встав сзади Прама, Джек, оставшийся в одной рубашке и панталонах без мундира, взялся за штурвал.

— Вы только посмотрите на всех этих людей, — произнес он, обращаясь наполовину к себе, наполовину к Стивену. — Их там, должно быть, сотни три, а то и больше. Через пару минут они нас окликнут. Послушайте, сэр, Прам собирается сказать им, что мы датчане и несколько дней назад вышли из Алжира. Попрошу вас помочь ему и перевести его слова на испанский или другой язык, какой вы сочтете подходящим.

В утренней тишине раздался окрик:

— Что за бриг?

— Громко и четко, Прам, — сказал Джек.

— «Кломер»! — прокричал рулевой старшина в темно-желтом жилете. Отразившись от скал, эхо вернулось к шлюпу, прозвучав с тем же вызовом, но гораздо тише.

— Потихоньку обстеньте фор-марсель, мистер Маршалл, — негромко произнес Джек, — и держите матросов на брасах. — Он не повышал голоса, зная, что офицеры фрегата направили на квартердек свои подзорные трубы. Капитан почему-то решил, что они усилят его голос.

Бриг начал терять ход, и в это время группы матросов на шебеке, ее орудийные расчеты, стали расходиться. Джек было подумал, что все кончено, и его сердце, спокойное до этого, громко забилось. Но нет. От фрегата отчалила шлюпка.

— Возможно, нам не удастся избежать сражения, — произнес Джек. — Мистер Диллон, я полагаю, пушки заряжены двумя ядрами?

— Тремя, сэр, — ответил Джеймс, и Стивен увидел в его глазах безумный счастливый блеск — такой взгляд он не раз замечал у него в былые годы. И в то же время это был уверенный взгляд хитреца, задумавшего сделать что-то совершенно безумное.

Бриз и течение продолжали относить «Софи» к фрегату, команда которого снова вернулась к работе по замене латинского вооружения прямым. Матросы густо облепили ванты, с любопытством поглядывая на покорный бриг, к которому вот-вот должен был подойти их баркас.

— Окликните офицера, Прам, — произнес Джек, и Прам подошел к ограждению. Громко, как настоящий моряк, он произнес что-то по-датски. Но слова «Алжир» почему-то не прозвучало. Лишь с большим трудом можно было разобрать слова «Берберийский берег».

Испанец-баковый гребец хотел было зацепиться багром, когда Стивен произнес по-испански — хотя и со скандинавским акцентом, но вполне понятно — фразу:

— Нет ли у вас на борту врача, который знает, как выглядит чума?

Баковый гребец опустил багор. Офицер спросил:

— А в чем дело?

— Несколько наших матросов заболели в Алжире, и боюсь, мы не можем сказать, чем именно.

— Табань! — приказал испанский офицер своим людям. — Где вы, говорите, высаживались?

— Алжир, Алжер, Аржел. Именно там наши матросы сходили на берег. Умоляю, скажите, как выглядит чума? Опухоли? Бубоны? Вы не посмотрите на наших больных? Прошу вас, сеньор, возьмите этот трос.

— Табань, — повторил офицер. — Так они сходили на берег в Алжире?

— Да. Так вы пришлете своего судового врача?

— Нет. Бедняги, да сохранит вас Господь и Матерь Божья.

— Можно мы к вам приедем за лекарствами? Умоляю, позвольте мне сесть в вашу шлюпку.

— Нет, — отвечал офицер, перекрестившись. — Нет, нет. Держитесь подальше, иначе мы будем стрелять. Уходите в море — море их вылечит. Да пребудет с вами Господь, бедняги. И счастливого вам плавания. — Было видно, как офицер приказал баковому гребцу выбросить багор в море, и как баркас быстро направился к ярко-красной шебеке.

Поскольку расстояние между судами было невелико, чей-то голос произнес несколько слов по-датски. Прам ответил. Затем какой-то высокий худой господин, находившийся на квартердеке, очевидно капитан, спросил, не видели ли они английский военный шлюп, бриг.

— Нет, — ответили они, и, когда расстояние между судами стало увеличиваться, Джек прошептал: — Спросите, как называется корабль.

— «Какафуэго», — донеслось до шлюпа с удалявшейся шебеки. — Счастливого плавания!

— И вам счастливого плавания.

— Выходит, это фрегат, — произнес Стивен, внимательно разглядывая «Какафуэго».

— Фрегат-шебека, — ответил Джек. — Поаккуратнее с этими брасами, мистер Маршалл, никакого проявления поспешности. Фрегат-шебека. Поразительно любопытное парусное вооружение, не правда ли? Мне кажется, быстроходнее судов не бывает: большая ширина на миделе, позволяющая нести огромную массу парусов, но с очень узкими флортимберсами. И им требуется очень большая команда, так как при встречном ветре судно несет латинское парусное вооружение, а когда ветер становится попутным, и дует прямо в корму или около того, на судне спускают латинские реи и поднимают вместо них прямые, что требует большого труда. На нем должно быть человек триста, как минимум. Сейчас они меняют паруса на прямые — следовательно, планируют идти вверх вдоль побережья. Поэтому нам следует идти на юг: хватит с нас его общества. Мистер Диллон, давайте взглянем на карту.

— Боже милосердный! — воскликнул Джек у себя в каюте, всплеснув руками и похохатывая. — Я уж решил, что на этот раз мы попались и теперь нас сожгут и потопят, а экипаж повесят, станут пытать и четвертуют. Что за сокровище этот доктор! Как он размахивал бакштовом[72] и с каким серьезным видом просил пустить его в шлюпку! Я его понял, хотя он и говорил очень быстро. Ха-ха-ха! Разве его выдумка не показалась вам забавной, а?

— Очень забавной, сэр.

— «Que vengan»[73], — говорит он таким жалобным голосом, размахивая линем, а они сторонятся его, такие мрачные и серьезные, словно стая сов. Que vengan! Ха-ха-ха… Ах ты Господи. Но вам, я вижу, не смешно.

— По правде говоря, сэр, я был настолько поражен тем, что мы удрали, что не успел оценить шутку.

— А чего бы вы хотели? — спросил его, продолжая смеяться, Джек. — Протаранить его?

— Я был убежден, что мы намереваемся атаковать его, — горячо воскликнул Диллон. — Я был убежден, что таково ваше намерение. И я был в восторге.

— 14-пушечный бриг против 32-пушечного фрегата? Вы это серьезно?

— Конечно. Когда испанцы стали поднимать баркас и половина их экипажа возилась с парусами, наш бортовой залп из пушек и ружей разнес бы их на куски, а с этим бризом мы бы оказались у них на борту раньше, чем они пришли в себя.

— Да быть не может! И вы думаете, это был бы честный удар?

— Возможно, я не большой знаток в вопросах чести, сэр, — сказал Диллон. — Просто я рассуждаю как боец.

Маон — и «Софи» окутывается дымом собственных пушек, дав залп с обоих бортов, а потом еще один, салютуя адмиральскому флагу на борту «Фудрояна», внушительная громада которого лежит между «Косичками» и артиллерийским причалом.

Маон — и отпущенные на берег матросы набивают желудки свежей жареной свининой и свежим хлебом до состояния буйного духа, буйного веселья: винные бочонки с кранами, гекатомба свиней, юные барышни, собирающиеся толпами отовсюду.

Джек, не шевелясь, сидел на стуле. Ладони у него вспотели, в горле пересохло. Из-под черных бровей с серебряной проседью лорд Кейт, сидевший по другую сторону стола, направил на него холодный взгляд серых проницательных глаз.

— Выходит, вы были вынуждены так поступить в силу обстоятельств? — спросил он.

Он имел в виду высадку пленных на остров Дракона, по сути, тема эта занимала его чуть ли не с самого начала их разговора.

— Так точно, милорд.

Адмирал помолчал, прежде чем заговорить вновь.

— Если бы вы сделали это в силу вашей недисциплинированности, — раздельно произнося слова продолжал старик, — из нежелания подчинить свое мнение мнению вашего начальства, то я был бы вынужден принять серьезные меры. Как вам известно, капитан Обри, леди Кейт очень расположена к вам. Мне и самому не хотелось бы нарушить ваши планы, поэтому позвольте говорить с вами совершенно откровенно…

Как только Джек увидел суровое лицо секретаря, то понял, что предстоит неприятный разговор, однако действительность превзошла самые худшие ожидания. Адмиралу было известно все, вплоть до мелких подробностей, — официальный выговор за дерзость, невыполнение распоряжений, касающихся определенных ситуаций, репутация чересчур независимого, безрассудного и даже недисциплинированного офицера, слухи о его недостойном поведении на берегу, пьянстве и так далее. Адмирал не видел ни малейшей возможности повышения его до кэптена, хотя капитан Обри не должен принимать это близко к сердцу — ведь многие офицеры никогда не получали повышения даже до коммандера, а коммандеры — это очень уважаемые люди. Можно ли человеку доверить командование линейным кораблем, если ему приходит в голову сражаться, руководствуясь собственными представлениями о стратегии? Нет, об этом не может быть и речи, если только не произойдет нечто совершенно из ряда вон выходящее. Послужной список капитана Обри не таков, чтобы им можно было гордиться… Лорд Кейт говорил рассудительно, стараясь быть справедливым, точно придерживаясь фактов и выбирая нужные слова. Сначала Джек только переживал, испытывал стыд и неловкость. Но по мере того как адмирал продолжал, он почувствовал жжение где-то возле сердца или чуть пониже — то были признаки яростного гнева, который мог охватить его. Джек потупился, иначе выдал бы себя своим взглядом.

— С другой стороны, — продолжал лорд Кейт, — вы обладаете одним важным качеством командира. Вы удачливы. Ни один из других моих крейсеров не нанес такого ущерба неприятельской торговле, ни один из них не захватил и половины взятых вами призов. Поэтому, когда вернетесь из Александрии, я отправлю вас в новое крейсерство.

— Благодарю вас, милорд.

— Это вызовет известную зависть, определенную долю критики, однако фортуна переменчива, и, пока она от вас не отвернулась, ею нужно воспользоваться.

Джек выразил адмиралу признательность, почтительно поблагодарил его за добрые советы, передал низкий поклон леди Кейт и отбыл. Он заставил себя отвечать адмиралу ровным тоном, однако пламя в груди продолжало жечь его изнутри, несмотря на обещанное крейсерство. Джек вышел из адмиральского кабинета с таким видом, что на лице часового возле дверей понимающая усмешка мгновенно сменилась выражением тупого равнодушия.

«Если и это ничтожество Харт вздумает разговаривать со мной в таком же тоне, — сказал себе Джек, вылетев на улицу и ненароком прижав какого-то горожанина к стене, — или позволит себе нечто подобное, я оторву ему, к чертовой матери, нос и плюну на службу».

— Мерси, моя дорогая, — взревел он, зайдя по пути в «Корону», — принеси мне бокал vino, будь хорошей девочкой, и copito aguardiente[74]. Черт бы побрал всех адмиралов, — добавил он, чувствуя, как в глотку прохладной струей льется живительное молодое вино.

— Но он отличный старый адмирал, дорогой capitano, — отвечала Мерседес, стряхивая пыль с синих лацканов его мундира. — Он будет назначить вас в крейсерство, когда возвращаетесь из Александрии.

Внимательно посмотрев на девушку, Джек Обри сказал:

— Мерси, querido[75], если бы ты знала об испанских рейсах хотя бы половину того, что знаешь о наших, как бы ты меня осчастливила. — Проглотив последнюю каплю обжигающего бренди, он заказал еще один стакан вина, этого успокаивающего достойного напитка.

— У меня есть тетушка, — отвечала Мерседес. — Вот она много чего знает.

— Да неужто, моя дорогая? В самом деле? — произнес Джек Обри. — Вечером ты мне расскажешь про нее. — Рассеянно поцеловав девушку, он надел отделанную галуном шляпу на новый парик и произнес: — А теперь к этому ничтожеству.

Однако получилось так, что капитан Харт принял его чрезвычайно учтиво и поздравил с операцией в Альморайре:

— Эта батарея чертовски досаждала нам. Три раза пробила корпус «Палласа» и сбила стеньгу «Эмеральды». Надо было давно разделаться с нею. — Затем пригласил Джека на обед и добавил: — Захватите с собой и вашего доктора, хорошо? Моя жена очень хочет встретиться с ним.

— Уверен, он будет счастлив, если только уже не получил другого приглашения. Надеюсь, миссис Харт в порядке? Я должен выразить ей мое почтение.

— Она в полном порядке, благодарю. Но звать ее нынче утром нет смысла. Она на верховой прогулке в обществе полковника Питта. Что это за удовольствие по такой жаре, ума не приложу. Кстати, вы можете оказать мне услугу, если пожелаете. Мой банкир хочет отправить своего сына на флот. У вас ведь есть вакансия для молодого человека, так что дело проще простого. Он очень приличный малый, его жена училась вместе с Молли. Вы увидите их обоих за обедом.

Стоя на коленях с подбородком на уровне крышки стола, Стивен наблюдал за тем, как самец богомола осторожно приближается к самке — великолепному экземпляру зеленого цвета, стоявшей вертикально на четырех задних ножках, перебирая двумя передними, словно в религиозном экстазе. Время от времени ее массивное тело содрогалось, и дрожь эта передавалась ее тонким членам. Тогда коричневый самец отскакивал назад. Затем он продвигался вперед параллельно крышке стола, осмотрительно вытягивая вперед длинные, опасно зазубренные передние ноги и усики. Даже при сильном освещении Стивен, казалось, мог видеть огонь, горящий в его больших овальных глазах.

Самка намеренно повернула голову назад под углом сорок пять градусов, словно оценивая кавалера. «Уж не одобрение ли это? — подумал Стивен, подняв лупу, чтобы разглядеть движения усиков. — Согласие?»

Бурый самец понял это движение именно таким образом и, сблизившись, оседлал ее: ногами он сжал ее надкрылья; его усики соприкоснулись с усиками самки и принялись их поглаживать. Кроме как дрожью от дополнительного веса тела самца, она никак не отреагировала на ласку, не оказала ему никакого сопротивления, и вскоре начался бурный процесс совокупления насекомых. Стивен засек время и отметил его у себя в записной книжке, лежавшей открытой на полу.

Шли минуты. Самец чуть переменил позу. Самка шевельнула своей треугольной головой, слегка качнув ею слева направо. Стивен увидел в лупу, как ее челюсти раскрылись и сомкнулись. Все произошло так быстро, что, несмотря на пристальное внимание, Стивен не смог уследить за движениями самки, и в следующее мгновение голова самца оказалась откушенной — и упала, словно лимон с дерева, прямо в молитвенно сложенные зеленые лапки. Она вгрызлась в голову своего любовника, и свет, горевший в его глазах, погас. Оставшееся у нее на спине обезглавленное тело самца продолжало совокупляться с еще большей энергией, чем прежде, поскольку все контролирующие центры теперь отсутствовали. «Ага», — с полнейшим удовлетворением произнес Стивен и снова отметил время.

Через десять минут самка откусила три фрагмента длинного туловища своего возлюбленного над верхним сочленением и с явным удовольствием съела их, роняя перед собой частицы хитинового панциря. То, что осталось от самца, по-прежнему крепко держало самку задними ногами и продолжало совокупляться…

— Вот вы где! — воскликнул Джек. — А я уже четверть часа жду вас.

— Ох, — вздрогнув, отозвался Стивен. — Прошу прощения, прошу прощения. Я знаю, как вы цените пунктуальность. Очень извиняюсь. Жаль, что я не могу вернуть время к началу совокупления, — продолжал он, осторожно прикрывая самку богомола и ее обед пустой коробкой с отверстиями. — Теперь я к вашим услугам.

— Ну нет, — отвечал Джек. — Только не в этих безобразных башмаках. Кстати, зачем вы подбили их свинцовыми набойками?

В любое другое время Джек получил бы очень резкий ответ, но Стивен понял, что утренняя встреча друга с адмиралом вышла не из приятных, и единственное, что он сказал, надев туфли, было следующее:

— Женщине не требуется от вас ни головы, ни даже сердца.

— Кстати, вы мне напомнили, — отозвался Джек. — Нет ли у вас чего-нибудь такого, чтобы у меня с головы не сваливался парик? Когда я переходил площадь, со мной произошла смешная история. В дальнем ее конце шел Диллон, держа под руку какую-то даму, по-моему, сестру губернатора Уолла, поэтому я старательно ответил на его приветствие. Я приподнял шляпу, и этот окаянный парик слетел у меня с головы. Можете потешаться, и это было действительно чертовски забавно. Но я был готов заплатить полсотни фунтов, лишь бы не выглядеть в его глазах смешным.

— Вот кусок лейкопластыря, — сказал Стивен. — Позвольте, я сложу его вдвое и приклею к вашей голове. Очень сожалею, что между вами и Диллоном установились такие напряженные отношения.

— Я тоже, — ответил Джек, нагнув к доктору голову. Затем в порыве откровенности, поскольку оба оказались в иной обстановке, к тому же на суше, где отношения совсем иные, чем на море, он сказал: — Я еще никогда не оказывался в таком тупике. Мой лейтенант обвинил меня — не хочется произносить это слово — в пассивности, а по сути — в трусости, после встречи с «Какафуэго». Первым моим желанием было потребовать от него объяснения и, естественно, сатисфакции. Но положение весьма своеобразно: он проигрывает так или иначе. Если я его угроблю, то что ж, тут все понятно. Но если он меня — то его мигом выгонят с флота, что для него равносильно смерти.

— Действительно, он страстно привязан к морской службе.

— И в любом случае, еще и «Софи» окажется в жалком состоянии… черт бы побрал этого дурака. Но, с другой стороны, он лучший первый лейтенант, какого только можно себе пожелать. Строгий, но не надсмотрщик, отличный моряк, с ним нет никаких забот о повседневной жизни шлюпа. Хочется думать, что он не хотел меня оскорбить.

— Конечно же, он не посмел бы усомниться в вашей храбрости, — сказал Стивен.

— Вы так думаете? — спросил Джек, глядя Стивену в глаза и покачивая в руке парик. — Вы не хотели бы отобедать у Хартов? — помолчав, спросил он. — Мне нужно туда идти, и я был бы рад, если вы составите мне компанию.

— Отобедать? — воскликнул Стивен, словно впервые узнав о существовании такого слова. — Отобедать? Конечно, я просто в восторге.

— У вас нет случайно зеркала? — спросил Джек.

— Нет. Но оно есть в комнате у мистера Флори. Мы можем к нему зайти, когда будем спускаться.

Несмотря на откровенное удовольствие от своего щегольского вида — он надел лучший мундир и золотой эполет — Джек никогда не заблуждался относительно собственной внешности и до этой минуты редко обращал на нее внимание. Но теперь, после того как долго и пристально изучал ее, он произнес:

— Мне кажется, я безобразно выгляжу.

— Верно, — согласился Стивен. — Даже очень. — Придя в порт, Джек обрезал остатки волос и приобрел этот парик, чтобы прикрыть шевелюру, которую обкорнал. Однако спрятать обожженное лицо, которое, несмотря на изготовленную доктором мазь, загорело на солнце, а также опухоль на лбу и заплывший глаз с цветущим желтизной синяком было невозможно. Так что с левой стороны Джек походил на крупного западноафриканского мандрила.

Покончив с делами в доме призового агента (прием очень любезный — сплошные поклоны и улыбки), оба отправились на обед. Предоставив Стивену созерцать древесную лягушку возле фонтана в патио, Джек увидел Молли Харт, сидевшую в одиночестве в прохладном вестибюле.

— Боже мой, Джек! — воскликнула она, уставившись на него. — Парик?

— Это я на время, — отвечал Джек, быстрыми шагами направляясь к ней.

— Осторожно, — прошептала она, усаживаясь за отделанный яшмой, ониксом и сердоликом стол шириной три и длиной семь с половиной футов, весивший девятнадцать хандредвейтов. — Прислуга.

— В летнем домике нынче вечером? — прошептал он.

Покачав головой, сопровождая свои слова выразительной мимикой, она проговорила:

— Indisposée[76]. — Затем тихо, но вполне отчетливо продолжала, — позвольте рассказать вам о людях, которые придут на обед — чете Эллис. Насколько мне известно, она родом из одной известной семьи. Во всяком случае, она училась вместе со мной в школе миссис Капелл. Разумеется, она, будучи много старше меня, уже тогда была взрослой девушкой. Затем она вышла замуж за этого мистера Эллиса, коммерсанта из Сити. Он уважаемый, порядочный господин, чрезвычайно богатый и разумно распоряжается нашими деньгами. Я знаю, что капитан Харт многим ему обязан, а я целую вечность знаю Летицию, так что получаются двойные — как это назвать, узы? Они хотят отправить своего сына на флот, и мне доставило бы большое удовольствие, если бы…

— Я сделаю все, что в моих силах, чтобы доставить вам удовольствие, — внушительно заявил Джек. Слова «наши деньги» неприятно задели его.

— Доктор Мэтьюрин, я так рада, что вы сумели прийти, — воскликнула миссис Харт, поворачиваясь к двери. — Среди моих гостей есть очень ученая дама, с которой я хочу вас познакомить.

— В самом деле, мадам? Счастлив слышать это. Скажите, в каких же науках она преуспела?

— О, во всех, — весело ответила миссис Харт.

По-видимому, таково же было и мнение Летиции, поскольку она тотчас же высказала Стивену свои взгляды на лечение рака и на поведение союзников. В обоих случаях ответ был один: молитва, любовь и евангелизм. Это было странное, похожее на куклу существо с неподвижным лицом — одновременно робкое, чрезвычайно самодовольное и угрожающе моложавое. Говорила она медленно, странно извиваясь торсом и уставясь при этом на живот или локоть собеседника Поэтому для ее описания понадобилось бы вдохновение особого рода. Муж ее был высоким господином с воловьими глазами и влажными ладонями, с кротким, ангельским выражением лица и кривыми ногами, вогнутыми внутрь так, что колени задевали друг друга. Не будь у него таких коленей, он был бы в точности похож на дворецкого. «Если этот человек долго проживет, — думал про себя Стивен, слушая, как Летиция разглагольствует о Платоне, — то он станет скрягой. Но, скорее всего, он повесится. Частые запоры, геморрой, плоскостопие».

За стол сели вдесятером. Стивен убедился, что его соседкой слева оказалась миссис Эллис. Справа сидела мисс Уэйд — непритязательная, добродушная девушка, отличавшаяся хорошим аппетитом, которую не смущала влажность при температуре девяносто градусов по Фаренгейту или требования моды. Рядом с нею сидел Джек, затем миссис Харт, справа от нее — полковник Питт. Вместе с мисс Уэйд Стивен увлеченно обсуждал сравнительные достоинства раков и омаров, когда слева от него прозвучал громкий голос Летиции — он был настолько настойчивым, что было невозможно не обратить на него внимания.

— Не могу взять в толк: если вы, как он мне заявляет, настоящий врач, то каким образом вы попали на флот? Как вы попали на флот, если вы действительно доктор?

— По бедности, мадам, по бедности. Кроме того, на берегу клистирами золота не добыть. И, конечно же, благодаря пламенному желанию пролить кровь за отчизну.

— Джентльмен шутит, любимая, — произнес ее муж, сидевший напротив нее. — Со всеми этими призами он просто золотой мешок, как говорят у нас в Сити, — кивая головой и лукаво улыбаясь, добавил он.

— Ах вот как, — воскликнула пораженная Летиция. — Да он остряк. С ним надо быть поосторожнее, скажу я вам. И тем не менее, вы же должны заниматься и простыми матросами, доктор Мэтьюрин, а не только мичманами и офицерами: это, должно быть, очень противно.

— Что вы, мадам, — отвечал Стивен, с любопытством разглядывая собеседницу: для такой миниатюрной и богобоязненной женщины она выпила удивительно большое количество вина, отчего лицо ее покрылось пятнами. — Что вы, мадам, я справляюсь с ними в два счета, уверяю вас. Обычное мое лекарство — это порка.

— Вот это правильно, — произнес всё это время молчавший полковник Питт. — У себя в полку я не допускаю никаких жалоб.

— Доктор Мэтьюрин отменно строг, — заметил Джек. — Он зачастую рекомендует мне пороть матросов для профилактики — это выводит их из апатии, да и небольшое кровопускание идет им на пользу. Мы всегда говорим, что сотня ударов плетью на шкафуте стоит стоуна[77] серы и патоки.

— Вот это дисциплина, — кивая головой, одобрил мистер Эллис.

Стивен заметил, что у него с колен сползла на пол салфетка. Нагнувшись, он увидел двенадцать пар ног, три из которых принадлежали столу и девять — гостям. Мисс Уэйд скинула туфли; дама напротив него уронила смятый платок; начищенный сапог полковника Питта прижимался к правой ноге миссис Харт, а к левой, далеко отставленной от правой, не менее массивный башмак Джека, украшенный пряжкой.

Одно блюдо сменялось другим. Гости поглощали какую-то местную пищу, отваренную в соленой воде, пили какое-то вино, разбавленное кислым соком местных фруктов. Стивену довелось услышать от соседки следующую фразу:

— Я слышала, что у вас на корабле очень высока мораль.

Спустя некоторое время миссис Харт встала из-за стола и, немного прихрамывая, направилась в гостиную. Мужчины собрались в конце стола, продолжая щедро угощаться мутным портвейном.

Вино наконец-то раскрыло подлинную натуру мистера Эллиса. Робость и неуверенность, спрятанные под лоском богатства, исчезли, и он принялся рассказывать собравшимся о дисциплине — порядок и дисциплина существуют испокон веков. Семья, дисциплинированная семья, является краеугольным камнем христианской цивилизации; начальники — так сказать, отцы своих многочисленных семей, и любовь к ним проявляется в их твердости. Твердость. Его друг Бентам — джентльмен, написавший «В защиту ростовщичества» (книга эта достойна быть напечатанной золотыми буквами) — изобрел машину для порки. Твердость и страх, поскольку двумя важнейшими двигателями прогресса в мире являются жадность и страх, джентльмены. Посмотрите на французскую революцию, на позорный мятеж в Ирландии, не говоря о неприятностях в Спитхеде и Норе (при этом он лукаво посмотрел на каменные лица слушателей) — все это вызвано жадностью, и подавить ее можно страхом.

Мистер Эллис чувствовал себя у капитана Харта как дома. Без спроса подошел к буфету, открыл отделанные свинцом дверцы и достал ночную вазу. Посмотрев через плечо, он, не останавливаясь ни на минуту, продолжал рассуждать, что нижние классы, вполне естественно, смотрят снизу вверх на джентльменов и любят их, как подобает простым людям. Только джентльмены годны на то, чтобы стать офицерами. Так повелел Господь, объяснил он, застегивая ширинку. Снова сев за стол, он заметил, что знает один дом, где ночной горшок из литого серебра. Семья дело хорошее — он выпьет за дисциплину. Розга вещь хорошая — он выпьет за розгу во всех ее формах. Пожалеешь розог — испортишь ребенка: кого люблю, того наказываю.

— Вы бы пришли к нам на судно как-нибудь утром в четверг. Вы бы увидели, как помощник боцмана любит наших наказуемых, — заметил Джек.

Полковник Питт, смотревший на банкира тяжелым взглядом, в котором сквозило неприкрытое презрение, громко расхохотался и ушел, сославшись на свои служебные обязанности. Джек намеревался последовать его примеру, но тут мистер Эллис попросил его остаться. Ему нужно было сказать капитану несколько слов.

— Я веду некоторые дела в интересах миссис Джордан и имею честь, великую честь быть представленным герцогу Кларенсу, — с важным видом заговорил он. — Вы когда-нибудь встречали его?

— Я знаком с его высочеством, — отвечал Джек, который служил вместе с этим в высшей степени непривлекательным громилой — выходцем из Ганновера, у которого была горячая голова и холодное сердце.

— Я осмелился упомянуть имя нашего Генри и сказал, что мы надеемся сделать из него морского офицера. Он снизошел до того, что посоветовал отправить его в море. Мы с женой тщательно обсудили этот вопрос и решили, что будет лучше всего, если он попадет на небольшое судно, чем на линейный корабль, поскольку экипаж там зачастую бывает смешанный. Вы понимаете, что я имею в виду. А моя жена очень разборчива, она из рода Плантагенетов. Кроме того, некоторые из этих капитанов захотят, чтобы их юные джентльмены получали содержание пятьдесят фунтов в год.

— Я всегда настаиваю, чтобы моим мичманам их попечители гарантировали, самое малое, пятьдесят, — отозвался Джек.

— Ах вот как, — немного смутившись, произнес мистер Эллис. — Но я полагаю, что добрую часть вещей можно взять и подержанными. Не то чтобы я беспокоился об этом, в начале войны все мы, живущие по соседству, направили Его Величеству официальное письмо, заверяя его в том, что мы поддержим его своими жизнями и имуществом. Я не возражаю против полусотни фунтов или даже больше, при условии, что корабль будет респектабельным. Миссис X., старинная подруга моей жены, рассказывала нам о вас, сэр. Кроме того, вы твердый тори, как и я. А вчера мы видели лейтенанта Диллона, который, насколько мне известно, приходится племянником лорду Кенмеру и имеет собственное поместье. Он мне кажется настоящим джентльменом. Короче говоря, сэр, если вы возьмете к себе моего мальчика, — прибавил он со странной веселостью, явно вопреки своему желанию, то могу сказать, опираясь на мои предчувствия и мое знание рынка, вы об этом не пожалеете. Вы не останетесь в накладе, хи-хи!

— Давайте присоединимся к дамам, — предложил капитан Харт, краснея от стыда за своего гостя.

— Лучше всего взять его в море на месяц или около того, — произнес Джек, поднимаясь. — Тогда он поймет, нравится ли ему флотская служба и годен ли он к ней. А потом мы сможем вернуться к этому разговору.

— Прошу прощения за то, что затащил вас в это общество, — произнес капитан, взяв Стивена под локоть и помогая спуститься по «Косичкам». При их появлении вверх по раскаленным стенам взбежали зеленые ящерицы. — Даже не предполагал, что Молли Харт способна устроить такой отвратительный обед. Не понимаю, что это нашло на нее. Вы заметили того солдафона?

— В алом с золотом мундире и сапогах?

— Именно. Он являет собой превосходный пример того, о чем я твердил — армия делится на два сорта людей: одни — добрые и вежливые, каких не сыскать, вроде моего милого старого дядюшки; другие — неотесанные, грубые мужланы вроде этого. Не то что на флоте. Сколько раз я видел подобную картину и до сих пор не могу понять, как такие разные люди уживаются. Хотелось бы, чтобы он не слишком досаждал миссис Харт. Иногда она ведет себя чересчур свободно и раскованно, ни о чем не задумываясь, и это может повредить ее репутации.

— Господин, чью фамилию я забыл, — финансист, — оказался весьма любопытным объектом для наблюдения, — заметил Стивен.

— Ах, вы о нем, — отозвался Джек без всякого интереса. — А чего вы хотите, когда человек весь день напролет думает лишь о деньгах? Такие, как он, даже пить не умеют. Должно быть, Харт многим ему обязан, если впускает его дальше порога.

— Он действительно оказался тупым невеждой и наглым глупцом, но я искренне восхитился им. Типичный буржуа в состоянии социального брожения. И столь же типичные признаки страдающего запорами и геморроем пациента: вогнутые внутрь колени, опущенные плечи, плоские ступни, смотрящие в разные стороны, запах изо рта, крупные выпученные глаза, внешняя кротость. Но вы, конечно, заметили, с какой женской настойчивостью он твердил об авторитете и порке, после того как напился в стельку? Могу поспорить, что он страдает почти полным мужским бессилием. Этим объясняется несносная говорливость его жены, ее желание преобладать, глупейшим образом сочетающееся с девичьими манерами и редеющими волосами. Через год, а то и раньше, она облысеет.

— Хорошо бы все страдали этим самым бессилием, — мрачно заметил Джек. — Это уберегло бы нас от многих неприятностей.

— После того как я увидел родителей, мне не терпится познакомиться с этим юношей, плодом крайне непривлекательных чресл. Окажется ли он никчемным маменькиным сынком? Или маленьким капралом? А может, детская жизнерадостность…

— Могу сказать, что он окажется обычной маленькой занозой, черт бы его побрал. Но, по крайней мере, вернувшись из Александрии, мы уже будем знать, может ли из него получиться что-нибудь толковое. До конца миссии нас ничто не связывает.

— Вы упомянули Александрию?

— Да.

— В Нижнем Египте?

— Да. Разве я вам не говорил об этом? Мы должны доставить донесение эскадре сэра Сиднея Смита до того, как отправимся в следующее крейсерство. Видите ли, он наблюдает за французами.

— Александрия, — произнес Стивен, останавливаясь посередине набережной. — О радость! До чего же добрый адмирал — pater classis[78]. О, как я ценю этого достойного господина!

— Нам предстоит всего лишь прогулка по Средиземному морю — примерно шесть сотен лиг в каждый конец, имея лишь ничтожные шансы наткнуться на приз.

— Я и не знал, что вы такой приземленный, — воскликнул Стивен. — Как не стыдно! Александрия — это же историческое место.

— И то правда, — отозвался Джек, к которому при виде радостного настроения Стивена вернулись его обычная веселость и жизнерадостность. — А если нам повезет, то мы увидим и горы Кандии. Впрочем, надо возвращаться на борт. Если мы по-прежнему будем здесь стоять, то нас собьет какой-нибудь экипаж.