Коммандер

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Капитанские каюты линейного корабля и шлюпа отличаются размерами, но у них одинаково изящные очертания, такие же наклоненные внутрь окна; кроме того, в каюте «Дезэ», как и на «Софи», царила спокойная и приятная атмосфера. Джек смотрел из кормовых окон 74-пушечника туда, где за нарядным балконом виднелись Зеленый остров и мыс Кабрита, в то время как капитан Кристи-Пальер искал в своем портфеле рисунок, который он некогда набросал, находясь в Бате в качестве пленного, освобожденного под честное слово.

По распоряжению адмирала Линуа в Кадисе Кристи-Пальер должен был присоединиться к франко-испанскому флоту. Он бы тотчас выполнил приказ, если бы, добравшись до пролива, не узнал, что вместо одного-двух линейных кораблей и фрегата под командой сэра Джеймса Сомареса находятся не менее шести 74-пушечников и один 80-пушечник, которые наблюдают за объединенной эскадрой. Такое положение вещей требовало некоторого размышления, поэтому вместе с остальными судами «Дезэ» находился в бухте Альхесирас, под прикрытием тяжелых пушек испанских береговых батарей, расположенных напротив Гибралтарской скалы.

Джек всё это знал, во всяком случае все это очевидно, и, в то время как капитан Пальер разглядывал свои гравюры и рисунки, бормоча под нос: «Терраса Ландсдаун, еще один вид, Клифтон, Насосная…» — он мысленно представлял себе посыльных, скачущих во весь опор между Альхесирасом и Кадисом, поскольку у испанцев нет семафора. При этом Обри упорно смотрел в окно на мыс Кабрита, замыкающий бухту, и вскоре увидел брам-стеньги и вымпел корабля, идущего поперек бухты по ту сторону перешейка. Он спокойно наблюдал за кораблем секунды две или три, затем его сердце встрепенулось: он увидел британский вымпел до того, как ум начал лихорадочно работать, оценивая создавшееся положение.

Джек украдкой взглянул на капитана Пальера, который воскликнул:

— Вот оно! Лора Плейс. Дом номер шестнадцать, Лора Плейс. Там всегда останавливаются мои кузены Кристи, когда приезжают в Бат. А вот здесь, за этим деревом — если бы не дерево, его было бы лучше видно — окно моей спальни!

Вошел вестовой и стал накрывать на стол, поскольку капитан Пальер не только имел английских кузенов и владел английским почти в совершенстве, но также имел хорошее представление о том, из чего должен состоять надлежащий завтрак моряка: пара уток, тушеные почки и жареная камбала размером с небольшое колесо, а также, как полагается, яичница с ветчиной, тосты, повидло и кофе. Джек сделал вид, что внимательно разглядывает акварель, и произнес:

— Окно вашей спальни, сэр? Поразительно.

Завтрак в обществе доктора Рамиса был совсем иного сорта: трапеза аскета, если не сказать кающегося грешника: кружка какао без молока, кусок хлеба с очень небольшим количеством масла.

— Немного масла нам не очень повредит, — произнес доктор Рамис, страдавший печенью.

Это был суровый, худой и сухопарый господин с неприветливым серовато-желтым лицом и темными кругами под глазами. Казалось, что Рамис неспособен на какие-то положительные эмоции, однако он покраснел и смутился, когда Стивен, представленный ему в качестве узника и гостя, воскликнул:

— Неужели знаменитый доктор Хуан Рамис, автор работы «Specimen Animalium»?

Оба только что вернулись из судового лазарета «Дезэ» — места, где находилось значительное количество пациентов — жертв страсти доктора Рамиса лечить ближних от болезней печени с помощью постной диеты и трезвости. Там же лежало с дюжину больных с обычными недугами, несколько больных оспой, четверо больных с «Софи» и три француза, покусанные сучкой мистера Дила, которую они попытались погладить, и теперь лежавшие по подозрению в заболевании бешенством. По мнению Стивена, французский коллега поставил ошибочный диагноз — бешенство здесь не при чем: шотландская собака вполне могла укусить французского моряка в порыве патриотизма. Однако вывод этот он оставил при себе и произнес:

— Я размышлял о том, что такое эмоция.

— Эмоция? — переспросил доктор Рамис.

— Да, — отвечал Стивен. — Эмоция и способ выражения эмоции. В пятой главе вашей книги, а также в части шестой главы вы рассматриваете эмоцию, проявляемую, к примеру, кошкой, быком, пауком. Я тоже заметил своеобразный пульсирующий блеск в глазах lycosida[102]. А вы когда-нибудь наблюдали свечение в глазах богомола?

— Никогда, мой дорогой коллега, хотя Бусбекиус говорит о нем, — с величайшим благодушием отвечал доктор Рамис.

— Но мне кажется, что эмоция и ее выражение — почти одно и то же. Возьмем вашу кошку. Допустим, что мы обрили ей хвост, чтобы она не смогла распушить его. Допустим, что мы привязали к ее спине доску, чтобы она не смогла ее выгибать. А затем покажем ей что-нибудь такое, что могло бы ее встревожить, к примеру, игривого пса. Теперь она не сможет выразить свои эмоции в полной мере. Quaere[103]: будет ли она испытывать их полностью? Разумеется, она будет их испытывать, поскольку мы подавили в ней лишь их внешние проявления. Но будет ли она испытывать их полностью? Разве выгибание спины и хвост трубой не являются неотъемлемой частью эмоции, а не только ярким ее проявлением, хотя и этого нельзя исключить?

Склонив голову набок, доктор Рамис прищурил глаза и сжал губы, затем произнес:

— Как можно измерить эмоцию? Ее нельзя измерить. Эта мысль, я уверен, весьма ценная. Однако, мой дорогой сэр, где ваше измерение? Это нельзя измерить. А наука — это измерение, никакое знание не существует без измерения.

— Вполне можно! — горячо возразил Стивен. — Давайте определим наш пульс. — Доктор Рамис достал часы — великолепный брегет с центральной секундной стрелкой, и оба принялись сосредоточенно считать. — Ну а теперь, дорогой коллега, извольте представить себе, причем представить очень ярко, будто я схватил ваши часы и преднамеренно швырнул их оземь. А я, с моей стороны, представлю себе, будто вы очень зловредный господин. Давайте же изобразим жесты крайнего и яростного гнева.

На лице доктора Рамиса появилось такое выражение, словно на него напал столбняк: глаза почти закрылись, трясущаяся голова наклонилась вперед. Стивен оскалил зубы, принялся грозить кулаком и что-то невнятно бормотать. Пришел слуга с кувшином горячей воды (второй кружки какао не полагалось).

— А теперь, — произнес Стивен Мэтьюрин, — давайте снова измерим пульс.

— Этот бродяга с английского шлюпа совсем рехнулся, — сообщил помощнику кока слуга корабельного лекаря. — Какой-то тронутый, кривляется, строит рожи. Да и наш не лучше.

— Не скажу, что вывод окончательный, — произнес доктор Рамис. — Но он удивительно интересный. Надо будет попробовать присовокупить резкие слова укора, горькие упреки и язвительные замечания, но никакого физического воздействия, которое могло бы отчасти объяснить изменение частоты пульса. Вы намереваетесь использовать это явление как обратное доказательство вашей теории, насколько я понимаю? Перевернутое, отзеркаленное, шиворот-навыворот, как говорят англичане. Очень любопытно.

— А разве нет? — отозвался Стивен. — Меня привело к такому ходу мыслей зрелище нашей сдачи и сдачи других судов. Поскольку ваше знание флотской жизни, сэр, гораздо полнее моего, вы, без сомнения, были свидетелем значительно большего количества такого рода любопытных событий.

— Думаю, что да, — ответил доктор Рамис. — К примеру, я сам имел честь быть вашим пленником не меньше четырех раз. И это одна из причин того, — добавил он с улыбкой, — почему мы так рады видеть вас у себя. Такое происходит не так часто, как нам бы этого хотелось. Вы позволите предложить вам еще кусок хлеба, вернее, половину куска и совсем немного чеснока? Дольку целебного противовоспалительного чеснока?

— Вы слишком добры, дорогой коллега. Думаю, вы, несомненно, обратили внимание на бесстрастные лица пленных матросов? Мне кажется, что так бывает всегда.

— Неизменно. На это указывает Зенон и все его последователи.

— И не кажется ли вам, что эта сдержанность, это исключение внешних проявлений чувств, которые, как я полагаю, усиливают угнетенное состояние, а то и являются его составной частью — не кажется ли вам, что это стоическое проявление безразличия на самом деле уменьшает страдания?

— Вполне может быть, что так.

— Я думаю, что так и есть. На судне были люди, которых я хорошо знал, и я твердо уверен, что без вот этого, что можно было бы назвать ритуалом сдерживания, такое обстоятельство сломило бы их…

— Монсеньор, монсеньор! — вскричал слуга доктора Рамиса. — Англичане входят в бухту!

На юте они нашли капитана Пальера и его офицеров, которые наблюдали за маневрами «Помпей», «Венерабла», «Одейшеса» а также находившихся подальше «Цезаря», «Ганнибала» и «Спенсера», — по мере того, как те шли против неустойчивого западного ветра через сильное переменное течение из Средиземного моря в Атлантику. Все это были 74-пушечники, кроме флагманского корабля сэра Джеймса, «Цезаря», вооруженного восьмьюдесятью орудиями. Джек стоял на некотором расстоянии с отрешенным выражением лица; поодаль от него возле ограждения сгрудились остальные офицеры «Софи», пытавшиеся соблюсти внешние приличия.

— Как вы полагаете, они будут нас атаковать? — спросил, повернувшись к Джеку, капитан Пальер. — Или вы считаете, что они станут на якорь напротив Гибралтара?

— Сказать по правде, сэр, — отвечал Джек, посмотрев на громаду Гибралтара, — я вполне уверен, что они будут атаковать. Простите меня за мои слова, но если учесть расклад сил, то похоже, что все мы нынче же вечером окажемся в Гибралтаре. Признаюсь, сердечно этому рад, поскольку это позволит мне отчасти отблагодарить вас за ту исключительную доброту, которую я встретил здесь.

Действительно, по отношению к нему проявили доброту и великодушие с того самого момента, когда оба обменялись приветствиями на квартердеке «Дезэ» и Джек шагнул вперед, чтобы отдать свою шпагу. Капитан Пальер отказался принять ее и, в самых красноречивых выражениях воздавая должное оказанному сопротивлению, настоял на том, чтобы Обри продолжал носить ее.

— Как бы то ни было, — заметил капитан Пальер, — не будем портить завтрак.

— Сигнал от адмирала, сэр, — доложил один из лейтенантов. — «Отверповаться как можно ближе к береговым батареям».

— Подтвердить получение приказа и отдать нужные распоряжения, Дюмануар, — произнес капитан. — Пойдемте, сэр, сорвем же тосты поскорей[104], пока у нас есть такая возможность.

Это была доблестная попытка. Оба продолжали беседовать как ни в чем не бывало, повысив голоса, поскольку раздался грохот батарей на Зеленом острове и материке и гул бортовых залпов сотрясал бухту. Но тут Джек заметил, что намазывает повидло на жареную камбалу и что-то отвечает невпопад. Со звоном и треском разлетелись кормовые окна «Дезэ». Окованный сундук, стоявший под кормовыми окнами, в котором капитан Пальер хранил отборные вина, пролетел через каюту, извергая потоки шампанского, мадеры и осколки посуды, а посередине этого бедлама крутилось утратившее силу ядро, выпущенное британским кораблем «Помпеи».

— Пожалуй, нам лучше выйти на палубу, — заявил капитан Пальер.

Возникла любопытная ситуация. Ветер почти полностью стих. Проскользнув мимо «Дезэ», «Помпеи» встал на якорь очень близко справа по носу от «Формидабля» и принялся яростно обстреливать французский флагманский корабль, покуда тот верповался через предательские отмели при помощи якорных канатов, заведенных на берегу. Из-за штиля «Венерабл» встал на якорь приблизительно в полумиле от «Формидабля» и «Дезэ» и начал обстреливать их, ведя беглый огонь левым бортом. Между тем, насколько Джек мог разглядеть сквозь клубы дыма, «Одейшес» находился на траверзе «Эндомтабля», располагавшегося в трех-четырех сотнях ярдов мористее. «Цезарь», «Ганнибал» и «Спенсер» старались изо всех сил преодолеть безветренные участки и воспользоваться порывами бриза с вест-норд-веста. Французские суда вели непрерывный огонь. Все это время где-то на заднем плане, от Торре дель Амиранте на севере до Зеленого острова на юге, грохотали испанские батареи, в то время как большие испанские канонерки, неоценимые при отсутствии ветра, благодаря их мобильности и превосходному знанию рифов и сильных течений, меняющих свое направление, обстреливали продольным огнем ставшие на якорь неприятельские суда.

Со стороны суши волнами накатывал дым, то здесь, то там поднимаясь ввысь, зачастую закрывая Гибралтар до самого края бухты и три корабля в море. Наконец задул более устойчивый бриз, и над клубами дыма появились бом-брамсели и брамсели «Цезаря». На мачте был поднят флаг адмирала Сомареса и сигнал: «Стать на якорь для взаимной огневой поддержки». Джек увидел, как флагман прошел мимо «Одейшеса» и, находясь на дальности оклика, повернулся бортом к «Дезэ». Вокруг адмиральского корабля возникло облако, скрывшее все вокруг. Из мглы вырвалось похожее на молнию пламя — ядром, пролетевшим на уровне головы, скосило шеренгу морских пехотинцев, стоявших на юте «Дезэ». Весь корпус могучего французского корабля содрогнулся от удара: по меньшей мере половина выпущенных ядер попали в цель.

«Тут не место для пленника», — подумал Джек и, с чувством глубокой благодарности посмотрев на капитана Пальера, поспешил вниз, на квартердек. Там он увидел Баббингтона и юного Риккетса, с растерянным видом стоявших около дрифта[105], и крикнул им:

— Вниз, вы оба! Нечего изображать из себя древних римлян. Хорошо же вы будете выглядеть, разорванные пополам нашими собственными книппелями.

И действительно, над морем с воем и визгом летели цепные книппели[106]. Он заставил их укрыться в канатном ящике, а сам направился в боковую галерею кают-компании, в которой располагалась офицерская уборная. Это не самое безопасное место в мире, но постороннему наблюдателю трудно найти себе уголок в межпалубном пространстве военного корабля во время сражения, а ему страшно хотелось проследить за ходом битвы.

Пройдя вдоль строя французских судов, повернувшихся на север, «Ганнибал» стал на якорь чуть впереди «Цезаря» и сосредоточил свой огонь на «Формидабле» и батарее в Сантьяго. «Формидабль» почти перестал отстреливаться, что пришлось весьма кстати, поскольку по какой-то причине «Помпеи» развернуло течением: возможно, его шпринг перебило ядром, и он встал носом к борту «Формидабля», поэтому теперь «Помпеи» мог только обстреливать береговые батареи и канонерки орудиями правого борта. «Спенсер» по-прежнему находился в дальней части бухты, но даже при этом пять английских линейных кораблей атаковали три французских. Все складывалось удачно для англичан, несмотря на испанскую артиллерию. А теперь в разрыве облака дыма, проделанном бризом, дующим с вест-норд-веста, Джек увидел, как на «Ганнибале» перерубили якорный канат и отправились в сторону Гибралтара и, как только набрали ход, начали лавировать, подходя ближе к берегу, чтобы пройти между сушей и французским флагманом и атаковать его с носа. «Совсем как в битве на Ниле», — подумал Джек, и в этот момент «Ганнибал» сел на мель, очень плотно сел на мель, оказавшись прямо напротив тяжелых орудий, установленных на Торре дель Альмиранте. Облако дыма сомкнулось вновь, а когда оно наконец рассеялось, шлюпки курсировали туда-сюда между ним и другими английскими кораблями; одна из них завозила якорь. «Ганнибал» ожесточенно обстреливал три береговые батареи, канонерские лодки, а передними левыми орудиями и погонными пушками бил по «Формидаблю». Джек обнаружил, что он так крепко сцепил руки, что стоило немалого труда разъять их. Положение не было отчаянным, даже вообще не таким уж и скверным. Западный ветер стих, и теперь задувший с северо-востока бриз стал разгонять плотное облако порохового дыма. Перерубив якорный канат и обойдя вокруг «Венерабля» и «Одейшеса», «Цезарь» принялся обстреливать «Эндомтабль», находившийся за кормой «Дезэ», обрушив на него самый ожесточенный огонь, какой только довелось видеть Джеку. Капитан «Софи» не смог разобрать сигнал, но был уверен, что он означал: «обрубить канат и повернуть через фордевинд», вместе с «подойти к противнику ближе». На борту французского флагмана тоже просигналили: «рубить канат и сесть на мель», поскольку теперь, при ветре, который позволит англичанам приблизиться к французским судам, лучше рискнуть разбить судно, чем допустить полное поражение. Кроме того, его приказ было легче выполнить, чем распоряжение сэра Джеймса, не только потому что бриз еще наполнял паруса французов, после того как стих для англичан, но и потому что у французов уже были заведены верпы и имелась дюжина шлюпок с побережья.

Джек слышал отдававшиеся наверху приказы, топот ног, видел, как бухта наполнилась дымом; перед глазами у него закружились плавающие обломки, «Дезэ» повернул через фордевинд и шел прямо на берег. Корабль с грохотом сел на риф напротив города так, что Джек утратил равновесие. «Эндомтабль», потерявший фор-стеньгу, уже сидел на мели у берега Зеленого острова или где-то поблизости от него. Оттуда, где он находился, Джек не видел французского флагмана, но он тоже скорее всего сел на мель.

И внезапно сражение пошло наперекосяк. Английские корабли не смогли подойти к берегу, чтобы захватить в плен оказавшихся на мели французских моряков, сжечь или уничтожить их корабли, не говоря о том, чтобы отбуксировать их. Не только потому что бриз стих окончательно, в результате чего «Цезарь», «Одейшес» и «Венерабл» потеряли ход настолько, что перестали слушаться руля, но и потому что почти все уцелевшие шлюпки эскадры были заняты буксировкой поврежденного «Помпея» к Гибралтару. Испанские батареи какое-то время стреляли раскаленными докрасна ядрами, а теперь еще и сотни превосходных артиллеристов с французских кораблей высаживались на берег. Через несколько минут частота и точность огня береговых орудий невероятно усилились. Даже бедный «Спенсер», который так и не смог приблизиться к берегу, жестоко страдал от огня береговой артиллерии, находясь в бухте. «Венерабл» лишился крюйс-стеньги, а шкафут «Цезаря» был, похоже, охвачен огнем. Джек больше не мог выдержать этого зрелища; он поспешил на палубу и успел убедиться, что, воспользовавшись бризом, задувшим с берега, английская эскадра легла на правый галс, взяв курс на восток в сторону Гибралтара и оставив на произвол судьбы лишившийся рангоута, беспомощный «Ганнибал», обстреливаемый орудиями Торре дель Альмиранте. Тот продолжал вести огонь, но долго это продолжаться не могло — его последняя мачта рухнула, и вскоре корабль спустил трепещущий кормовой флаг.

— Хлопотное выдалось утро, капитан Обри, — заметив его, произнес капитан Пальер.

— Да, сэр, — отозвался Джек. — Надеюсь, что мы потеряли не слишком много своих друзей. — Квартердек «Дезэ» местами имел ужасающий вид. Из-под обломков трапа на ют к шпигату тек широкий ручей крови. Сетка с гамаками разорвана в клочья. Позади грот-мачты валялись четыре сброшенных с лафетов ствола; под тяжестью упавших обломков провисла защитная сетка, растянутая над квартердеком. Корабль имел крен на 3-4 пояса, сидя на скале, и при малейшем волнении его могло разбить на кусочки.

— Много, гораздо больше, чем я мог предполагать, — отвечал французский капитан. — Но «Формидабль» и «Эндомтабль» пострадали больше, оба их капитана убиты. Но что это там делают на захваченном судне?

На «Ганнибале» снова поднимали флаг. Это был его собственный кормовой флаг, а не французский, но он был перевернут «вверх ногами», знаком унии вниз.

— Очевидно, забыли захватить с собой триколор, когда отправились на борт английского корабля, — предположил капитан Пальер, после чего принялся отдавать распоряжения для снятия своего корабля с рифа.

Спустя некоторое время он вернулся к разбитому ограждению и принялся наблюдать за тем, как целая флотилия шлюпок, изо всех сил налегая на весла, шла со стороны Гибралтара и шлюпа «Калп» к «Ганнибалу».

— Неужели они намерены отбить «Ганнибал», как вы полагаете? Что они намереваются предпринять?

Джеку это было хорошо известно. В британском флоте перевернутый кормовой флаг означает сигнал бедствия: моряки на «Калпе» и в Гибралтаре, увидев его, решили, что «Ганнибал» снова на плаву и просит, чтобы его отбуксировали к своим. Все наличные шлюпки заполнены свободными людьми — не прикрепленными к судам моряками и, самое главное, умелыми плотниками и ремесленниками верфи.

— Думаю, что да, — отвечал Обри со всей откровенностью одного грубовато-добродушного моряка, общающегося с другим таким же человеком. — Наверняка именно это они намерены предпринять. Но, конечно, если вы выстрелите перед носом первого катера, они повернут обратно. Ведь они вообразили, что стычка закончена.

— Ах вот в чем дело, — произнес капитан Пальер. В этот момент заскрипело восемнадцатифунтовое орудие, направив дуло на ближайшую шлюпку. — Но послушайте, — продолжал француз, положив руку на кремневый замок и улыбнувшись Джеку, — пожалуй, лучше будет не стрелять. — Он отменил приказ открыть огонь, и шлюпки одна за другой достигли «Ганнибала», где ожидавшие их французы отправили экипажи шлюпок в трюм. — Пустяки, — сказал Пальер, похлопав Джека по плечу. — Адмирал сигналит; ступайте со мной на берег, и мы постараемся найти подходящие помещения для вас и ваших людей, где вы можете находиться до тех пор, пока мы не сумеем сняться с мели и произвести ремонт.

В доме, отведенном для жилья офицерам «Софи», расположенном на задворках Альхесираса, имелась огромная терраса, с которой открывался вид на бухту, в левой части которой находился Гибралтар, в правой — мыс Кабрита и впереди — смутные очертания африканского материка. Первым, кого Джек увидел на ней, был командир «Ганнибала» капитан Феррис, стоявший сложив руки за спиной и смотревший на свой корабль, лишившийся мачт. Джек служил вместе с ним во время двух плаваний и всего лишь год назад обедал с ним, но в кэптене было трудно узнать прежнего себя: он страшно постарел и усох. Хотя они вновь и вновь обсуждали баталию, вспоминая по горячим следам различные маневры, неудачи и несостоявшиеся планы, он говорил медленно, как-то неуверенно, словно то, что произошло, случилось не с ним или было кошмарным сном.

— Так вы находились на борту «Дезэ», Обри, — помолчав, произнес Феррис. — Здорово ему досталось?

— Не очень, не настолько, чтобы выйти из строя, сэр, насколько я смог судить. Пробоин ниже ватерлинии немного, и ни одна из нижних мачт не получила значительных повреждений. Если не появится течи, то его приведут в порядок очень скоро: на нем необычайно толковый штат офицеров и матросов.

— Как велики их потери, по вашему мнению?

— Уверен, они значительные. Но вот мой хирург — он знает об этом лучше меня. Позвольте представить вам доктора Мэтьюрина. Это капитан Феррис. Боже мой, Стивен! — воскликнул Джек, отпрянув от него. Он привык ко всему, но ничего подобного еще не видел. Казалось, будто Стивен только что вышел из бойни. Рукава и вся передняя часть сюртука до самого воротника были насквозь пропитаны кровью. То же можно было сказать и о его панталонах и белье, окрасившихся в красно-бурый цвет.

— Прошу прощения, — произнес доктор. — Мне следовало бы переодеться, но мой рундук, похоже, разбит вдребезги.

— Я дам вам рубашку и брюки, — сказал капитан Феррис. — У нас с вами один размер.

Стивен поклонился.

— Помогали французским лекарям? — спросил его Джек.

— Совершенно верно.

— Работы было много? — поинтересовался капитан Феррис.

— Около сотни убитых и сотня раненых, — отвечал Стивен.

— А у нас семьдесят пять и пятьдесят два, — сообщил Феррис.

— Вы принадлежите к экипажу «Ганнибала», сэр? — спросил Стивен.

— Принадлежал, сэр, — сказал капитан Феррис. — Я спустил флаг перед неприятелем, — сказал он, как бы удивляясь своим словам, — было видно, что его душат слезы.

— Капитан Феррис, — обратился к нему Стивен, — скажите, пожалуйста, сколько помощников у вашего корабельного хирурга? И все ли у них имеются инструменты? Как только перекушу, я отправлюсь в монастырь, чтобы взглянуть на ваших раненых. У меня имеется два или три набора.

— Два помощника, сэр, — отвечал Феррис. — Что касается инструментов, то ничего не могу сказать. Вы очень добры, сэр, вы поистине поступаете по-христиански. Позвольте мне предложить вам свою сорочку и панталоны. Вам, должно быть, чертовски неудобно в такой одежде.

Офицер принес тюк чистой одежды, завязанной в ночной халат, и предложил доктору оперировать в халате, как это происходило после Первого Июня[107], когда также наблюдалась нехватка чистого белья. Во время их странной, скудной трапезы, принесенной наблюдавшими за ними сердобольными послушницами, в присутствии часовых в красных с желтым мундирах, карауливших у дверей, он произнес:

— После того как вы осмотрите моих бедных парней, доктор Мэтьюрин, и у вас появится такое желание, то не сможете ли вы совершить акт милосердия и попотчевать меня чем-нибудь вроде макового отвара или настойки из корня мандрагоры? Должен признаться, сегодня я необычайно расстроен, и мне не мешало — как бы это сказать — связать расстроенные чувства, что ли? Ко всему, поскольку через несколько дней нас, вероятно, обменяют, меня еще ожидает трибунал.

— Что касается этого, сэр, — воскликнул Джек, откинувшись на спинку стула, — вам не стоит переживать. Тут дело яснее ясного…

— Не будьте так уверены, молодой человек, — отозвался капитан Феррис. — Любой трибунал — вещь опасная, правы вы или виноваты; с правосудием он часто не имеет ничего общего. Вспомните беднягу Винсента, командира «Веймута», вспомните Бинга, которых расстреляли за принятие ошибочного решения и непопулярность у толпы. Представьте себе состояние чувств в Гибралтаре и в метрополии: от шести линейных кораблей сумели отбиться три французских, а один — «Ганнибал» — захвачен. Это же поражение!

Столь сильное мрачное предчувствие у капитана Ферриса показалась Джеку каким-то болезненным — результат сидения на мели под огнем трех береговых батарей, линейного корабля и дюжины тяжелых канонерок, которые на протяжении часов зверски молотили лишенное мачт и беспомощное судно. Похожая мысль, в несколько иной форме, посетила и Стивена. Позже он спросил:

— О каком это суде он говорит? Реальном или воображаемом?

— Достаточно реальном, — отвечал Джек Обри.

— Но ведь он не совершил никакого промаха, не так ли? Никто не может упрекнуть его в том, что он сбежал или сражался недостаточно упорно.

— Но он потерял корабль. Каждый капитан королевского корабля, потерявший его, должен предстать перед трибуналом.

— Понимаю, но думаю, что в его случае это всего лишь формальность.

— В его случае — да, — согласился Джек. — Его тревога необоснованна — своего рода кошмар наяву, полагаю.

Но на следующий день, когда вместе с Дилом Джек пошел в заброшенную церковь, чтобы навестить экипаж «Софи» и сообщить им о том, что власти Гибралтара предложили перемирие, боязнь капитана показалась ему более обоснованной. Он рассказал морякам «Софи», что их, как и экипаж «Ганнибала», обменяют, что уже к обеду они будут в Гибралтаре, где получат привычный горох с солониной вместо этих иностранных блюд. Хотя он улыбался и размахивал шляпой в ответ на громкие крики «ура», которыми встретили это известие, в душе у него царил мрак.

Мрак этот стал сгущаться, когда Джек плыл через бухту на барке «Цезаря» и ждал в приемной адмирала, чтобы представить ему свой рапорт. Он то садился, то вставал, прохаживаясь по комнате, разговаривая с другими офицерами, меж тем как секретарь то и дело впускал в начальственный кабинет людей с неотложными делами. Он удивился тому, как много офицеров поздравили его с делом, связанным с «Какафуэго». Ему казалось, что это произошло так давно, словно бы совсем в другой жизни. Однако поздравления (хотя великодушные и с самыми добрыми чувствами) были произнесены как бы мимоходом, поскольку в Гибралтаре царила суровая атмосфера всеобщего самоосуждения, мрачного уныния и особого внимания к ревностному труду, атмосфера бесплодных споров относительно того, что следовало в свое время предпринять.

Когда Джека наконец приняли, он убедился, что сэр Джеймс постарел в одночасье почти так же, как и капитан Феррис. Когда он докладывал адмиралу, тот смотрел на него из-под набрякших век странным взглядом почти без всякого выражения. Он его ни разу не прервал; не было произнесено ни слова похвалы или осуждения, отчего Джеку стало не по себе. Если бы не перечень вопросов, которые он, словно школьник, выписал на карточку, зажатую в руке, он бы принялся сбивчиво объяснять и извиняться. Очевидно, адмирал очень устал, однако своим быстрым умом он сумел выделить нужные обстоятельства, которые отметил на листке бумаги.

— Каким вы находите состояние французских кораблей, капитан Обри? — спросил он.

— «Дезэ» в настоящее время на плаву, сэр, и находится в довольно приличном состоянии. То же можно сказать и об «Эндомтабле». Я ничего не знаю о «Формидабле» и «Ганнибале», но течи на них точно нет. В Альхесирасе ходят слухи, что вчера адмирал Линуа отправил в Кадис трех офицеров, а сегодня рано утром еще одного — с просьбой к испанцам и французам прийти к ним на выручку.

Адмирал Сомарес прижал руку ко лбу. Он был вполне уверен, что корабли эти никогда не вступят в строй, о чем и доложил в своем рапорте.

— Что ж, благодарю вас, капитан Обри, — произнес он немного погодя, и Джек поднялся. — Вижу, вы при шпаге, — заметил адмирал.

— Французский капитан был настолько любезен, что возвратил ее мне.

— Очень мило с его стороны, хотя я уверен, что его любезность была вполне оправданной. Я почти не сомневаюсь, что трибунал придет к такому же мнению. Но, знаете ли, не вполне этично забегать вперед. Мы рассмотрим ваше дело как можно раньше. Бедняге Феррису, разумеется, придется отправиться домой, но с вами мы разберемся здесь. Полагаю, вы отпущены под честное слово?

— Так точно, сэр. Жду обмена.

— Какая досада. Мне бы очень пригодилась ваша помощь: эскадра в таком состоянии… Что ж, хорошего дня, капитан Обри, — произнес старик, причем едва заметная улыбка осветила его лицо. — Разумеется, вы знаете, что находитесь под номинальным арестом, так что будьте благоразумны.

Теоретически Джек, разумеется, знал об этом, однако слова адмирала поразили его в самое сердце, и он шел по оживленным улицам Гибралтара, чувствуя себя особенно несчастным. Добравшись до дома, в котором остановился, он отцепил шпагу, кое-как упаковал ее и отослал с запиской секретарю адмирала. Затем отправился на прогулку, испытывая странное ощущение, будто он голый, и оттого не желал, чтобы его кто-то видел.

Офицеров «Ганнибала» и «Софи» освободили под честное слово. Иначе говоря, до тех пор пока их не обменяют на французских пленных того же чина, они были обязаны не предпринимать ничего против Франции или Испании. Они всего лишь узники, находящиеся в более благоприятных условиях.

В последующие дни Джек чувствовал себя еще хуже, хотя иногда гулял то с капитаном Феррисом, то со своими мичманами или мистером Дилом и его собакой. Было странно и неестественно оказаться отрезанными от жизни порта и эскадры именно в такой момент, когда всякий здоровый мужчина и множество таких, которым вовсе не следовало вылезать из постелей, работали не покладая рук, ремонтируя свои корабли. Они трудились как пчелы, а здесь, на этих высотах, поросших скудной травой, на голых скалах между Мавританской стеной и Обезьяньей бухтой, одолевали одиночество, сомнения, стыд и тревога. Конечно же, Джек просмотрел все номера «Газетт» и не нашел ни единой строки ни об успехе, ни о поражении «Софи». Лишь две скудные заметки в газетах и абзац в «Журнале джентльмена», в котором дело было представлено как нападение врасплох, вот и все. В номерах «Газетт» приводилась целая дюжина имен офицеров, получивших повышения, но ни слова не говорилось ни о нем, ни о Пуллингсе. Можно было с уверенностью сказать, что известие о захвате «Софи» достигло Лондона приблизительно в одно и то же время, что и донесение о взятии ею «Какафуэго». Если не раньше, поскольку добрые новости (если предположить, что они затерялись, что сообщение о них находилось в мешке, который он сам утопил на глубине девяноста сажен возле мыса Роч) могли попасть в Лондон лишь с донесением лорда Кейта, а он в это время был далеко, на другом конце Средиземного моря, среди турок. Поэтому речь о повышении может пойти лишь после трибунала, поскольку никогда не бывало так, чтобы попавших в плен повышали в чине. А что, если суд окончится неудачно? Совесть его была далека от спокойствия. Если Харт это подстроил, то чертовски преуспел, а он, Джек, оказался отменным простаком, первостатейным болваном. Возможна ли подобная злонамеренность? И такой ум в столь ничтожном рогоносце? Джеку хотелось высказать все это Стивену, поскольку Стивен — это голова. Сам же Джек, пожалуй, впервые в жизни был отнюдь не уверен в своем знании жизни, в своем природном уме и проницательности. Адмирал не поздравил его — неужели это означает, что официальная точка зрения на его победу была...? Но Стивен считал, что никакое честное слово не может держать его в стороне от военно-морского госпиталя: в эскадре свыше двухсот раненых, и он почти все время торчал в его стенах.

— Побольше ходите пешком, — советовал он Джеку. — Ради Бога, поднимайтесь на большую высоту, пересекайте Гибралтар из одного конца в другой, повторяйте это вновь и вновь на голодный желудок. Вы страдаете тучностью: когда вы идете, то у вас сало дрожит. Вы, должно быть, весите целых шестнадцать, а то и семнадцать стоунов.

«К тому же я еще и потею, как жеребящаяся кобыла», — размышлял Джек, сев в тени большого валуна, и, расстегнув пояс, принялся обтираться. Пытаясь отвлечься от невеселых мыслей, он вполголоса запел балладу о битве на Ниле:

Бок о бок с ними встали мы, как львы — свободно, смело;

Валились мачты у врага — да, славным было дело.

«Леандр» отважный подошел, себе наметив цели,

У носа «Франклина» он встал, и пушки загремели.

Задал он взбучку им, друзья, и колотил все пуще,

Поднялся крик у них тогда — и флаг французский спущен.

Мелодия захватывала, но его раздражала неточность. В тексте баллады старый бедный «Леандр» для рифмы был назван 54-пушечником, хотя в действительности он нес 52 орудия, что Джеку было очень хорошо известно, поскольку он командовал стрельбой восьми из них. Тогда он принялся напевать другую любимую моряками песню:

Недавно случилась страшная драка

Прямо на день святого Иакова[108]

С бум, бум, бум, бум,

Бум, бум, бум, бум.

Сидевшая неподалеку на камне обезьяна ни с того ни с сего швырнула в Джека кусок дерьма. Когда же он привстал, чтобы возмутиться, животное погрозило ему сморщенным кулаком и так злобно заверещало, что он с расстроенным видом опустился назад.

— Сэр, сэр! — вскричал Баббингтон, покрасневший от подъема на крутой холм. — Посмотрите на бриг! Сэр, взгляните на ту сторону мыса!

Это был «Пейсли» — они тотчас узнали его. Зафрахтованный бриг «Пейсли», отличный ходок, несся на всех парусах, подгоняемый свежим северо-западным бризом, способным увлечь все что угодно.

— Взгляните, сэр, — продолжал Баббингтон, бесцеремонно плюхнувшись рядом на траву и протянув капитану небольшую бронзовую подзорную трубу. У трубы было незначительное увеличение, но сигнал, поднятый на топе мачты «Пейсли», удалось прочитать без труда: «Вижу неприятеля». — А вон и они, сэр, — сказал Баббингтон, указывая на отблеск марселей над темной полоской земли у входа в пролив.

— За мной! — воскликнул Джек и, тяжело дыша и постанывая, стал карабкаться наверх, а затем кинулся изо всех ног к башне, самой высокой точке на Гибралтарской скале.

Там находились несколько каменщиков, работавших в здании, командующий гарнизонной артиллерией с отличной большой трубой и несколько солдат. Артиллерист любезно протянул Джеку свой оптический прибор. Положив трубу на плечо Баббингтона, капитан аккуратно сфокусировал ее и, посмотрев в нее, произнес:

— Это «Сюперб». И «Темза». Далее два испанских трехдечника, один из которых, я почти уверен, «Реал Карлос», в любом случае флагман вице-адмирала. Оба 74-пушечники. Нет, один 74-пушечник, а второй, пожалуй, 80-пушечник.

— «Аргонаута», — объяснил один из каменщиков.

— Еще один трехдечник. И три фрегата, два французских.

Они молча наблюдали за уверенным, спокойным движением кораблей. «Сюперб» и «Темза» держались всего в миле от смешанной эскадры, входившей в пролив. Огромные прекрасные испанские корабли первого ранга двигались с неумолимостью солнца. Каменщики отправились обедать. Ветер повернул к западу. Тень от башни повернулась на двадцать пять градусов.

Обогнув мыс Кабрита, «Сюперб» и фрегат направились прямо в Гибралтар, в то время как испанцы пошли в бейдевинд, взяв курс на Альхесирас. Теперь Джек мог убедиться, что их флагман на самом деле 112-пушечник «Реал Карлос», один из самых крупных действующих кораблей; что другой трехдечник имеет аналогичное вооружение, а третий — 96-пушечник. Весьма грозная эскадра — четыреста семьдесят четыре пушки, не считая сотни с лишним пушек, установленных на фрегатах. Причем все корабли имели удивительно толковые экипажи. Они встали на якорь под защитой испанских батарей, проделав маневр четко, словно на королевском смотре.

— Добрый день, сэр, — проговорил Моуэтт. — Я так и подумал, что вы должны быть здесь. Я принес вам пирог.

— Ба, спасибо, спасибо, — воскликнул Джек. — Оказывается, я чертовски голоден. — Отрезав кусок, он тотчас съел его.

Поразительно, до чего изменился флот, подумал Джек, отрезая другой кусок. В свою бытность мичманом он ни за что на свете не заговорил бы со своим капитаном и уж не стал бы приносить ему пироги. А если бы и пришла ему в голову такая мысль, он ни в жизнь не отважился бы осуществить ее.

— Могу я присесть на ваш камень, сэр? — произнес Моэутт, усаживаясь рядом. — Думаю, они прибыли, чтобы вытащить французов. Как вы считаете, мы их атакуем, сэр?

— «Помпеи» в течение ближайших трех недель не сможет выйти в море, — подумав, ответил Джек. — «Цезарь» получил тяжелые повреждения и должен обновить все мачты. Но если он даже будет готов до того, как противник отправится в плавание, мы сможем выставить пять линейных кораблей против десяти неприятельских или девяти, если исключить «Ганнибал». Тремстам семидесяти шести орудиям будут противостоять семьсот орудий с лишним, если обе неприятельские эскадры соединятся. Кроме того, нам не хватает людей.

— А вот вы бы их атаковали, верно, сэр? — спросил Баббингтон, и оба мичмана весело засмеялись.

Джек задумчиво покачал головой, и Моэутт продекламировал:

И гарпунеры встанут в ряд

И сонного кита сразят.

— Что за громады эти испанские корабли, сэр, — продолжал Моэутт. — Экипаж «Цезаря» обратился к начальству с просьбой разрешить им работать день и ночь. Капитан Брентон сказал, что днем могут работать все, а ночью должны разбиться на две вахты. Они складывают на молу кучи можжевельника, чтобы жечь костры для освещения.

При свете таких костров Джек наткнулся на капитана Китса, командира «Сюперба», который шел с двумя своими лейтенантами и каким-то гражданским. После удивленных восклицаний, приветствий и представлений капитан Китс пригласил Джека отужинать с ним на борту. Они как раз возвращались на корабль. Конечно, трапеза будет не Бог весть какая, но подадут настоящую гемпширскую капусту из собственного огорода капитана Китса, доставленную «Астреей».

— Очень любезно с вашей стороны, сэр. Я вам очень признателен, но вы должны меня извинить. К несчастью, я лишился «Софи» и осмелюсь предположить, что вы, вместе с большинством других кэптенов, будете в составе трибунала, который станет судить меня.

— Ах вот как, — отозвался капитан Китс, неожиданно смутившись.

— Капитан Обри совершенно прав, — менторским тоном произнес штатский.

В этот момент посыльный сообщил, что капитана Китса срочно вызывает адмирал.

— Что это за дохлый сукин сын в черном сюртуке? — спросил Джек своего знакомого — Хиниджа Дандаса, капитана «Калпа», спустившегося по лестнице.

— Коук? Ну, это новый военный прокурор, — ответил Дандас, странно посмотрев на Джека.

А может, ему только так показалось? И тотчас невольно пришли в голову слова из десятого параграфа Устава: «Если кто-то из служащих флота предательски или из трусости сдастся или станет просить пощады, то по решению военного трибунала он будет приговорен к смерти…»

— Хинидж, пойдем разопьем со мной бутылку портвейна в трактире «Блу постс», — предложил Джек, проведя рукой по лицу.

— Клянусь честью, Джек, это именно то, чего мне сейчас больше всего хотелось бы, но я обещал помочь Брентону. Я как раз туда и направляюсь. Там ждет часть моей команды. — С этими словами он направился к ярко освещенной части мола. Джек побрел прочь, туда, где в темных крутых аллеях прятались низкопробные бордели, зловонные, убогие забегаловки.

На следующий день, укрывшись под стеной Карла V и положив подзорную трубу на камень, чувствуя себя не то шпионом, не то соглядатаем, Джек Обри принялся наблюдать за «Цезарем» (теперь он уже не был флагманом), который швартовали к плавучему мачтовому крану, чтобы установить на нем новую грот-мачту, длиной в сотню футов и толщиной больше ярда. Поставили ее так быстро, что марс был установлен еще до полудня. Ни мачты, ни палубы не видно — так они облеплены людьми, ставившими такелаж.

На следующий день, все еще пребывая в состоянии меланхолии, испытывая чувство вины от своего безделья и видя внизу напряженный и организованный труд, в особенности на «Цезаре», Джек следил с вершины скалы за «Сан Антонио», французским 74-пушечником, который опоздал, прибыв из Кадиса, и встал на якорь рядом со своими друзьями в Альхесирасе.

На следующий день на противоположном берегу бухты закипела бурная деятельность. Между всеми двенадцатью судами объединенного флота взад-вперед сновали шлюпки. Привязывали новые паруса, на борт поступали припасы, на флагманах один за другим поднимались сигналы. Такая же работа, но с еще большим рвением, шла и в Гибралтаре. Надежды на скорый ремонт «Помпей» не было, зато «Одейшес» уже почти готов, между тем как «Венерабл», «Спенсер» и, разумеется, «Сюперб» находились в боевой готовности. Что же касается «Цезаря», то на нем заканчивался последний этап снаряжения, и вполне возможно, что сутки спустя он будет способен выйти в море.

Ночью появились признаки левантинца, задувшего с востока. Это был тот самый ветер, о котором молились испанцы, — ветер, который поможет им выйти из Гибралтарского пролива после того, как им удастся обогнуть мыс Кабрита и затем добраться до Кадиса. В полдень первый из их трехдечников распустил фор-марсель и стал выбираться с тесного рейда. Затем его примеру последовали другие. Они поднимали якоря и выходили с интервалом в десять-пятнадцать минут, направляясь на рандеву возле мыса Кабрита. «Цезарь» по-прежнему стоял пришвартованный у мола, принимая на борт порох и ядра. В погрузке участвовали офицеры, матросы, гражданские лица и гарнизонные солдаты, работая молча и старательно.

Наконец весь объединенный флот тронулся в путь. Даже их трофей с временным такелажем, «Ганнибал», буксируемый французским фрегатом «Эндьян», — двигался потихоньку к намеченной точке. В этот момент на борту «Цезаря» раздались пронзительные звуки дудки и скрипки. Экипаж корабля навалился на вымбовки и принялся верповать его от мола — исправного, отлаженного и приведенного в боевую готовность. С берега, заполненного народом, с батарей и стен крепости, со склонов холма, почерневшего от зрителей, грянуло громовое «ура». После того как оно стихло, гарнизонный оркестр заиграл что есть мочи: «Веселей, ребята, нас с вами слава ждет…» В ответ морские пехотинцы «Цезаря» запели: «Разят врага британцы…» Сквозь эту какофонию пробивались звуки дудки, воспринимавшиеся с особой остротой.

Пройдя за кормой «Одейшеса», «Цезарь» вновь поднял флаг сэра Джеймса, и тотчас после этого на мачте взвился сигнал: «Поднять якоря и готовиться к бою». Это был самый красивый маневр, который только доводилось видеть Джеку, — все ждали этого сигнала, ждали и готовились, стоя апанер[109]. В невероятно короткий срок якоря взяты на кат, на мачтах и реях вспыхнули высокие белые пирамиды парусов — эскадра, состоявшая из пяти линейных кораблей, двух фрегатов, брига и шлюпа, вышла из-под прикрытия Гибралтарской скалы и образовала кильватерный строй на левом галсе. Джек выбрался из тесной толпы, собравшейся наверху, и находился на полпути к госпиталю, рассчитывая убедить Стивена подняться вместе с ним на вершину, как увидел друга, бегущего по пустынной улице.

— Он отошел от мола? — кричал Стивен издали. — Сражение началось? — Убедившись, что нет, доктор признался: — Я не пропустил бы его и за сотню фунтов: этот проклятый тип в палате «Б» с его неуместными выдумками — впору убить кого-нибудь, ах ты Боже мой.

— Торопиться некуда: никто не притронется к пушкам еще несколько часов, — уверил его Джек. — Жаль, что вы не видели, как «Цезарь» верповали. Незабываемая картина. Давайте поднимемся на холм, и вам предстанет превосходное зрелище обеих эскадр. Пойдемте же. Я зайду домой, захвачу пару подзорных труб и еще плащ: ночью становится холодно.

— Очень хорошо, — подумав, отозвался Стивен. — Я могу оставить записку. Мы набьем карманы ветчиной, тогда не придется видеть ваши косые взгляды и слышать краткие ответы.

— Вон они, — произнес Джек, снова остановившись, чтобы перевести дыхание. — По-прежнему на левом галсе.

— Я отлично вижу их, — отозвался Стивен, на сотню ярдов обогнавший его и быстро взбиравшийся вверх. — Прошу вас не останавливаться так часто. Вперед.

— О Господи, о Господи— сказал Джек, наконец усевшись на траву под знакомым валуном. — Как вы быстро ходите. А вот и они.

— Действительно, великолепное зрелище. Но почему они идут в сторону Африки? И почему поставлены только нижние паруса и марсели — это при таком-то слабом бризе? А на одном даже обстенили грот-марсель.

— Это «Сюперб». Он сделал это, чтобы сохранить свое место в строю и не обогнать корабль адмирала. Вы же знаете, он великолепный ходок, самый быстроходный корабль на флоте. Вы слышали об этом?

— Да.

— Так что это сделано со смыслом, даже умно.

— Но почему они не поставят все паруса и не спустятся по ветру?

— О лобовой атаке не может быть и речи. Возможно, в дневное время никаких военных действий не будет предпринято. Атаковать их линию баталии в такое время было бы сущим безумием. Адмирал хочет, чтобы неприятель вышел из бухты и вошел в пролив, где он не сможет повернуть назад. Когда вражеские суда выйдут из пролива, адмирал сможет напасть на них. Как только они окажутся в открытом море, я уверен — если такой ветер продержится, он попытается отрезать их арьергард. Судя по всему, нас ожидает ветер — левантинец, который будет дуть три дня. Взгляните, «Ганнибал» не сможет обогнуть мыс на ветре. Видите? Вскоре он окажется прямо на берегу. Фрегат бестолково буксирует его. Они буксируют его за нос. Неплохо, ну вот, он использует ветер — ставь кливер, старина, вот так. Он возвращается.

Оба сидели в молчании, они слышали, как переговаривались вокруг другие люди, собравшиеся группами в разных частях скалы. Говорили об усилении ветра, о возможной стратегии, которой будут придерживаться противники, о точном весе бортового залпа обеих сторон, о высоком мастерстве французских артиллеристов, о течениях, с которыми придется бороться у мыса Трафальгар.

То и дело обстенивая и наполняя ветром паруса, объединенный флот, в который теперь входили девять линейных кораблей и три фрегата, сформировал линию баталии с двумя испанскими кораблями первого ранга в арьергарде, и теперь они уваливались под ветер на запад курсом фордевинд при крепчающем бризе.

Незадолго перед этим британская эскадра по сигналу повернула через фордевинд, и теперь шла правым галсом под частью парусов. Джек неотрывно смотрел на флагманский корабль и как только увидел поднимающиеся сигнальные флаги, то пробормотал:

— Вот и началось.

Сигнал появился, и тут же количество парусов почти удвоилось, и спустя несколько минут эскадра помчалась вдогонку за французскими и испанскими кораблями, с каждой секундой уменьшаясь.

— Господи, как бы мне хотелось находиться вместе с ними, — произнес Джек, издав звук, похожий на стон отчаяния. Десять минут спустя он воскликнул: — Смотрите, «Сюперб» вырвался вперед, очевидно повинуясь распоряжению адмирала. — Словно по волшебству справа и слева появились брам-лисели. — Как он несется! — воскликнул Джек, опустив подзорную трубу и протирая ее.

Однако дело было не в том, что у него начали слезиться глаза, а в том, что начало смеркаться. Внизу давно стемнело; на город опустился буровато-красный поздний вечер. То тут, то там зажигались огни. Вскоре фонари стали карабкаться до самой вершины скалы, откуда, по-видимому, можно было наблюдать за ходом боя. По ту сторону бухты заморгали огоньки Альхесираса, вытянувшиеся по кривой у самой воды.

— Что скажете насчет ветчины? — спросил Джек. Стивен ответил, что, по его мнению, ветчина может оказаться важным подспорьем в борьбе с вечерней сыростью. Разложив в темноте на коленях носовые платки, они принялись за трапезу. Некоторое время спустя Стивен неожиданно заметил:

— Говорят, что меня вызовут в суд по делу о потере «Софи».

С самого утра, когда стало ясно, что объединенный флот покинет якорную стоянку, Джек не думал о трибунале. Теперь эта мысль вернулась, неприятно поразив его. Он спросил:

— А вам кто это сказал? Наверное, господа хирурги из госпиталя?

— Да.

— Теоретически они, конечно, правы. Все это называется судом над командиром, офицерами и экипажем корабля; члены суда официально выясняют у офицеров, есть ли у них жалобы на командира, а у командира спрашивают, есть ли у него претензии к офицерам. Но, очевидно, в данном случае речь идет лишь о моем поведении. Уверяю, вам не о чем беспокоиться, клянусь честью. Совершенно не о чем.

— Я сразу же признаю себя виновным, — сказал Стивен. — И добавлю, что в это время сидел в пороховом погребе с открытым огнем, представляя себе смерть короля, растрачивая свои медицинские запасы, куря табак и составляя липовый отчет о расходе суповых галет. Ну что за чушь собачья, — весело рассмеялся он. — Удивлен, что столь разумный человек, как вы, придает такое значение этому вопросу.

— Да меня это вообще не волнует, — воскликнул Джек. «Врёшь же», — с нежностью сказал доктор, но только в глубине души. После очень долгой паузы Джек продолжил: — Ведь вы невысокого мнения об умственных способностях кэптенов и адмиралов? Я слышал, что вы не слишком лестно отзывались не только о них, но и о важных персонах вообще.

— Что ж, говоря по правде, с возрастом с вашими важными персонами и адмиралами что-то происходит, причем довольно часто. Даже с вашими кэптенами. Своего рода атрофия. У них ссыхаются мозг и сердце. Как мне представляется, это происходит…

— Так что бы вы сказали, — спросил Джек, положив руку на плечо друга, трудноразличимое под светом звезд, — если бы вам пришлось вручить свою жизнь, карьеру и доброе имя компании старших офицеров?

— О!.. — воскликнул Стивен.

Но что именно он хотел сказать, Джек так и не узнал. На горизонте, в стороне Танжера, одна за другой мелькнули вспышки, похожие на частые удары молний. Оба друга вскочили на ноги и приставили к ушам ладони, пытаясь расслышать относимый ветром отдаленный грохот орудий. Но ветер был слишком сильный, и вскоре оба сели на траву, рассматривая в подзорные трубы западную часть горизонта. На расстоянии двадцати-двадцати пяти миль им удалось разглядеть два источника этих вспышек, находившихся на незначительном расстоянии — не более градуса — друг от друга. Потом появился третий источник, за ним четвертый и пятый. Возникло алое зарево, которое оставалось неподвижным.

— Горит какой-то корабль, — в ужасе произнес Джек. Сердце у него билось так сильно, что он с трудом держал в руках подзорную трубу. — Дай-то Бог, чтобы это был не один из наших кораблей. Надеюсь, они успели затопить пороховые погреба.

Небо озарила гигантская вспышка, ослепившая их и затмившая звезды. Почти две минуты спустя их достигли величественные раскаты взрыва, которые отразились от африканского побережья.

— Что произошло? — спросил оторопевший Стивен.

— Корабль взорвался, — отвечал Джек.

В его памяти всплыла битва на Ниле и тот долгий момент взрыва французского корабля «Л'Ориен», все это с необычайной живостью: яркие картины с сотней деталей, зачастую совершенно отвратительных, которые он, казалось, напрочь забыл.

Он все еще сидел, погруженный в воспоминания, когда раздался второй взрыв, пожалуй, мощнее первого.

После этого ничего не происходило. Ни огонька, ни вспышки орудийного выстрела. Ветер стал постепенно усиливаться, взошла луна, затмившая мелкие звезды. Через какое-то время некоторые фонари стали спускаться. Иные оставались на месте, а какие-то даже поднялись выше. Джек и Стивен остались там, где были. Рассвет застал их сидящими под скалой. Джек продолжал изучать поверхность пролива — спокойного и пустынного, а Стивен крепко спал с улыбкой на устах.

Ни звука, ни знака. Молчаливое море, молчаливое небо и предательский ветер, все время менявший направление. Увидев, как в половине восьмого Стивен отправляется в госпиталь, Джек взбодрил себя чашкой кофе и вновь полез наверх.

Поднимаясь и спускаясь с холма, Джек изучил каждый поворот тропинки, и скала, к которой он прислонялся, была знакома ему, как старая куртка. В четверг, после чая, поднимаясь наверх с ужином в парусиновой сумке, он встретил Дила, Баутона с «Ганнибала» и Маршалла, спускавшихся вниз так стремительно, что не могли остановиться. Они закричали: «„Калп“ подходит, сэр!» — и побежали дальше, сопровождаемые собачонкой, которая вертелась вокруг, заливаясь радостным лаем, и едва не сбивала их с ног.

Хинидж Дандас, командир быстроходного шлюпа «Калп», был славный молодой человек, которого обожали все, кто его знал, за выдающиеся качества, а больше всего за знание математики. Но самым популярным лицом в Гибралтаре он прежде не был. Воспользовавшись своим весом, Джек бесцеремонно растолкал локтями окружавшую его толпу. Пять минут спустя он выбрался из толчеи и, словно мальчишка, бегом бросился по улицам города.

— Стивен! — вскричал он, ворвавшись в помещение с сияющим лицом, которое стало шире обычного. — Победа! Сейчас же выходите — выпьем за победу! Испытайте радость славной победы, бесчувственный вы пень! — вопил он, отчаянно тряся доктора за руку. — Это же такой великолепный бой.

— Послушайте, что произошло? — спросил Стивен, медленно вытирая скальпель и закрывая простыней мавританскую гиену.

— Пойдемте со мной, мы с вами выпьем, и я вам все расскажу, — говорил Джек, таща его на улицу, полную народа. Все радостно переговаривались, смеялись, жали друг другу руки, хлопали по спине. Внизу, возле Нового мола, слышалось громкое «ура». — Пойдемте. Я испытываю жажду, как Ахилл, нет, как Андромаха. Китс — герой дня. Китс сыграл первую скрипку. Ха-ха-ха! Он себя показал. Сюда. Педро! Ноги в руки! Педро, шампанского. Выпьем за победу! За Китса и его «Сюперб»! За адмирала Сомареса! Педро, еще бутылку. Снова за победу! Три раза по три! Ура!

— Вы меня чрезвычайно обяжете, если просто сообщите новости, — произнес Стивен. — Со всеми подробностями.

— Подробностей я не знаю, — признался Джек. — Но суть дела вот в чем. Этот благородный малый, Китс — помните, как он рванул вперед? — около полуночи приблизился к их арьергарду — двум испанским кораблям первого ранга. Улучив момент, он положил руль под ветер и бросился между ними, стреляя с обоих бортов. 74-пушечник бросил вызов двум кораблям первого ранга! Он ринулся вперед, оставляя между ними плотное, как гороховый суп, облако дыма, и оба судна, стреляя в него, попадали друг в друга. Таким образом, «Реал Карлос» и «Эрменехильдо» лупили друг друга в темноте что есть силы. Какое-то из судов — не то «Сюперб», не то «Эрменехильдо» — сбил фор-стеньгу «Реал Карлоса». Его марсель упал на пушки и загорелся. Некоторое время спустя «Реал Карлос» столкнулся с «Эрменехильдо» и тоже поджег его. Тогда-то и произошли два взрыва, которые мы с вами наблюдали. Но пока они горели, Китс напал на «Сан Антонио», который привелся к ветру и стал отчаянно сопротивляться. Но приблизительно через полчаса ему пришлось спустить флаг, потому что на два его бортовых залпа «Сюперб» отвечал тремя, причем точными. Поэтому Китс его захватил. Остальные корабли эскадры бросились наутек с максимально возможной скоростью на норд-норд-вест с крепким ветром. Экипаж «Сюперба» едва не взял в плен «Формидабль», но тот успел войти в Кадис. Мы едва не потеряли «Венерабл», который лишился мачт и сел на мель. Однако с мели его стащили, и теперь он возвращается назад с временным оснащением, с лисель-спиртом вместо бизань-мачты, ха-ха-ха! А вот и Дил с Маршаллом. Эй! Эй, Дил! Маршалл! Привет! Идите к нам, выпейте по стакану за победу!

На борту «Помпей» был поднят флаг, раздался пушечный выстрел; капитаны собрались на заседание трибунала.

Дело предстояло очень серьезное, и, несмотря на ясный день, ликующие толпы на берегу и веселый настрой, царивший на борту корабля, каждый кэптен забыл про свое радостное настроение и поднялся на судно со строгим, как у судьи, видом. Первый лейтенант встречал их с надлежащей торжественностью и провожал в салон.

Разумеется, Джек уже находился на борту, но первым рассматривалось не его дело. В отгороженной на левом борту части столовой ждал капеллан — человек с затравленным видом. Он ходил взад и вперед, время от времени что-то восклицая и соединяя руки. Было что-то жалкое в том, как тщательно он одет и выбрит до содранной кожи. Если половина обвинений в донесении о нем была правдой, то у него нет никакой надежды на помилование.

Едва раздался очередной пушечный выстрел, как старшина корабельной полиции увел капеллана. Наступила пауза, одна из тех продолжительных пауз, когда время не движется, но стоит на месте или даже движется по кругу. Оставшиеся офицеры говорили вполголоса. Они тоже были одеты со всей тщательностью, в совершенном соответствии с требованиями устава, удовлетворить которые помогли крупные призовые суммы и старания лучших гибралтарских поставщиков обмундирования. Из уважения к членам суда? К событию? Или это было своего рода чувство вины, желание умилостивить судьбу? Они говорили тихо, спокойно, время от времени поглядывая на Джека.

Каждый из них накануне получил официальную повестку и принес ее с собой сложенной или свернутой в трубочку. Спустя некоторое время, забравшись в угол, Баббингтон и Риккетс занялись тем, что все слова, какие только могли, они превращали в непристойности. Между тем Моэутт сочинял стихи на обороте своей бумаги, считая на пальцах количество слогов и проговаривая их про себя. Люкок невидящими глазами смотрел перед собой. Стивен внимательно наблюдал за тем, как жадно ищет пищу на полу, покрытом клетчатой парусиной, блестящая темно-красная крысиная блоха.

Отворилась дверь, и Джек, тотчас вернувшийся в реальный мир, взял свою шляпу с галуном и, пригнувшись, вошел в салон. За ним последовали его офицеры. Остановившись в центре, он сунул треуголку под мышку и поклонился суду — сначала председателю, затем капитанам справа от него, потом капитанам слева. Председательствующий слегка наклонил голову и предложил капитану Обри и его офицерам сесть. Морской пехотинец поставил стул для Джека в нескольких шагах впереди остальных. Молодой офицер сел, напрасно ощупывая эфес несуществующей шпаги, в то время как военный прокурор зачитывал документ, уполномочивающий данное заседание суда.

На это ушло значительное время, и Стивен то и дело оглядывался вокруг, рассматривая салон. Он выглядел увеличенной копией салона «Дезэ» (он был так рад, что «Дезэ» уцелел); так же, как и на французском корабле, удивительно красив и наполнен светом. В нем были такие же изогнутые кормовые окна, такие же заваленные внутрь стены (обусловленные завалом бортов самого корабля), такие же частые, крашенные белилами массивные бимсы — удивительно длинные, выгнутые, идущие от одного борта к другому над салоном. Все это не имело ничего общего с геометрией обыденных сухопутных интерьеров. В дальнем конце салона, напротив двери, параллельно окнам стоял длинный стол. За столом спиной к свету сидели члены суда: председательствующий — в центре, по три кэптена занимали места с каждой стороны, облаченный в черную мантию военный прокурор восседал за отдельным столом впереди. Слева за конторкой находился секретарь суда, а еще левее, на отгороженном линем пространстве, размещались слушатели.

Атмосфера суровая: у всех сидевших за сверкающим столом, облаченных в синие с золотыми галунами мундиры, были строгие лица. Предыдущее заседание и вынесенный на нем приговор были беспощадно строгими.

Внешний вид этих господ привлекал к себе все внимание Джека. Поскольку свет падал сзади, было трудно разглядеть их как следует. Но в большинстве своем они были хмуры и замкнуты. Китс, Худ, Брентон и Гренвиль ему знакомы. Гренвиль подмигнул ему — или он просто моргнул? Ну конечно же моргнул: подавать какой-то сигнал было бы крайне неприлично. После победы председательствующий выглядел на двадцать лет моложе, но лицо его оставалось по-прежнему бесстрастным, и из-за опущенных век никак не увидеть выражения его глаз. Остальных капитанов Джек знал только по именам. Один из них, левша, что-то рисовал или калякал. Глаза Джека потемнели от гнева.

Голос военного прокурора продолжал монотонно гудеть. «Бывший шлюп флота Его Величества „Софи“ получил предписание проследовать… и в то время как установлено, что, находясь на долготе 40' W и широте 37°40' N, имея пеленг на мыс Роч…» — говорил он среди всеобщего равнодушия.

«Этот человек любит свое ремесло, — подумал Стивен. — Но какой у него отвратительный голос. Его почти невозможно разобрать. Невнятность — профессиональный недуг юристов». Он стал думать о свойственной судьям болезни — разрушающем эффекте справедливости, — когда заметил, что Джек утратил первоначальную скованность и, по мере того как шло формальное разбирательство, становился все более мрачным. Выглядел он угрюмым, странно и опасно неподвижным. То, как он упрямо нагнул голову и вытянул ноги, контрастировало с безукоризненностью его мундира, и у Стивена возникло предчувствие возможной близкой беды.

Военный прокурор к настоящему времени добрался до слов: «…рассмотреть поведение Джона Обри, командира бывшего шлюпа Его Величества „Софи“, его офицеров и членов команды, приведшее к потере указанного шлюпа вследствие его захвата французской эскадрой под командованием адмирала Линуа». При этих словах Джек опустил голову еще ниже. «В какой мере допустимо манипулировать друзьями?» — задал себе вопрос Стивен и написал на уголке своей повестки: «Ничто не доставит X. большего удовольствия, чем взрыв негодования с вашей стороны в данный момент» — и передал листок штурману, показав глазами на Джека. Маршалл передал его командиру через Дила. Прочитав фразу и как будто не очень понимая ее смысл, Джек повернул угрюмое лицо в сторону доктора и кивнул.

Почти сразу после этого, прочистив горло, Чарлз Стирлинг, старший по чину капитан и председатель трибунала, произнес:

— Капитан Обри, прошу изложить обстоятельства, при которых был сдан бывший шлюп Его Величества «Софи».

Поднявшись, Джек окинул пронзительным взглядом ряд судей и, быстро подбирая слова, заговорил гораздо громче обычного, со странными интервалами и неестественной интонацией. Голос звучал резко, словно он обращался к врагам, говоря: «Черт бы вас всех побрал!» .

— Около трех часов утра третьего числа, находясь к востоку и в пределах видимости мыса Роч, мы заметили три корабля, по-видимому, французских, и фрегат, которые вскоре начали преследовать «Софи». «Софи» оказалась между берегом и преследовавшими ее кораблями, располагаясь на ветре от французских судов. Мы поставили все паруса и, поскольку ветер был очень слаб, стали грести веслами, чтобы сохранить свою позицию на ветре от противника. Однако, убедившись, что, несмотря на все наши усилия держаться на ветре, французские корабли настигают нас очень быстро, а разделившись, они легли на разные галсы и сокращали расстояние между нами при каждой перемене ветра; убедившись, что мы не сможем уйти от неприятеля в бейдевинд, около девяти часов мы выбросили за борт пушки и всё прочее, что было на палубе. Выждав подходящий момент, когда ближайший французский корабль был у нас по раковине, мы спустились по ветру и поставили лисели. Однако мы вновь обнаружили, что французские суда шли быстрее нас, даже не ставя лиселей. Когда ближайший корабль приблизился к нам на расстояние мушкетного выстрела, около одиннадцати часов утра я приказал спустить флаг, ветер дул на восток, и мы получили несколько бортовых залпов от противника, которые снесли грот-брам-стеньгу и фор-марса-рей и перебили несколько снастей.

Затем, словно осознавая свое неумение произносить речи, Джек Обри замолчал и стал смотреть прямо перед собой, в то время как секретарь, скрипя пером, проворно записывал его выступление, закончив запись словами: «… и перебили несколько снастей». Тут наступила непродолжительная пауза, во время которой председательствующий взглянул налево и направо и откашлялся, прежде чем заговорить. После слова «снастей» секретарь нарисовал завитушку и продолжал записывать:

Вопрос суда: Капитан Обри, есть ли у вас причины считать, что кто-то из ваших офицеров или членов вашего экипажа действовал неверно или недостаточно?

Ответ: Нет. Все члены экипажа старались изо всех сил.

Вопрос суда: Офицеры и члены команды «Софи», есть ли у вас причины жаловаться на образ действий вашего капитана?

Ответ: Нет.

— Пусть удалятся все свидетели, кроме лейтенанта Александра Дила, — произнес военный прокурор, и вскоре мичманы, штурман и доктор снова оказались в столовой.

Рассевшись по углам, они молчали; в это время со стороны одного борта из кубрика слышались сдавленные крики священника (он попытался покончить с собой), со стороны другого доносился монотонный гул судебного заседания. На членов экипажа сильно подействовали тревога, озабоченность и гнев Джека. Они так часто видели его спокойным, причем в таких обстоятельствах, что нынешнее волнение потрясло их до глубины души и исказило их суждения. Они слышали его голос, формальный, грубый и более громкий, чем прочие голоса в суде. Он переспрашивал:

— Произвел ли противник по нам несколько бортовых залпов и на каком расстоянии мы находились, когда он выстрелил в последний раз?

Дил в ответ что-то пробормотал, но слов было не разобрать через переборку.

— Это какой-то иррациональный страх, — произнес Стивен Мэтьюрин, разглядывая свои влажные и липкие ладони. — Это лишь еще один пример… Клянусь Богом, клянусь всем святым, если бы они захотели утопить его, то им следовало бы спросить: «Как это вы там оказались?» Впрочем, я очень мало понимаю в морских вопросах. — Он посмотрел на штурмана, пытаясь найти в его глазах ответ, но не нашел.

— Доктор Мэтьюрин, — произнес морской пехотинец, отворив дверь.

Стивен медленно вошел и произнес слова присяги особенно старательно, пытаясь прочувствовать атмосферу, царившую в суде. Тем самым он дал секретарю суда возможность записать показания Дила. Скрипя пером, чиновник выводил следующие слова:

Вопрос: Догонял ли французский корабль «Софи», не поставив лисели?

Ответ: Да.

Вопрос суда: Как вам казалось, значительно ли быстрей вас двигались французские корабли?

Ответ: Да, как по ветру, так и против.

Вызван и приведен к присяге доктор Мэтьюрин, судовой хирург «Софи».

Вопрос суда: Является ли услышанное вами заявление вашего капитана по поводу сдачи «Софи» верным, насколько вы могли заключить?

Ответ: Полагаю, да.

Вопрос суда: Достаточно ли вы компетентны в морских вопросах, чтобы понять, что были предприняты все усилия, чтобы оторваться от судов, преследовавших «Софи»?

Ответ: Я очень плохо разбираюсь в морских вопросах, но мне казалось, что все члены экипажа старались изо всех сил. Я видел, как капитан стоял на руле, как офицеры и матросы работали на веслах.

Вопрос суда: Находились ли вы на палубе в тот момент, когда был спущен флаг и на каком расстоянии от вас находился неприятель во время сдачи шлюпа?

Ответ: Я находился на палубе, «Дезэ» находился на расстоянии мушкетного выстрела от «Софи» и в это время обстреливал нас.

Через десять минут помещение суда очистили от посторонних. Опять столовая, и на этот раз никаких колебаний относительно того, кому входить первым, поскольку Джек и Дил были здесь; они все здесь, и никто не произнес ни слова. Уж не послышался ли им смех в соседнем помещении, или же звук доносился из кают-компании «Цезаря»?

Длинная пауза. Длинная, длинная пауза, и в дверях появился морской пехотинец:

— Прошу вас, джентльмены.

Они входили один за другим, и Джек, несмотря на все годы службы на флоте, забыл пригнуться и ударился о косяк с такой силой, что на дереве остались желтые волосы и клочок кожи, но он прошел дальше, почти ничего не видя, и замер неподвижно возле своего стула.

Написав: «Решение суда», секретарь, вздрогнувший от звука удара, поднял глаза, затем опустил их вновь, чтобы запечатлеть на бумаге слова военного прокурора:

— На заседании военного трибунала, состоявшегося на борту корабля Его Величества «Помпеи» в бухте Розия… члены суда (предварительно надлежащим образом приведенные к присяге), выполняя указания сэра Джеймса Сомареса Барта, контр-адмирала синего флага, и… изучив показания свидетелей, вызванных по делу, основательно и тщательно изучив все обстоятельства…

Монотонный, невыразительный голос продолжал звучать в унисон с гудением в голове Джека, так что он почти ничего не слышал и едва различал лицо говорящего из-за того, что у него слезились глаза.

— …Суд пришел к выводу, что капитан Обри, его офицеры и члены экипажа предприняли все возможные усилия к тому, чтобы помешать шлюпу Его Величества попасть в руки неприятеля, и тем самым с почетом освобождает их от ответственности. Тем самым он соответственно оправдывает их, — заключил военный прокурор, но Джек ничего этого не услышал.

Монотонный голос смолк, и затуманенным взором Джек увидел, как фигура в черном опустилась на стул. Встряхнув головой, в которой гудело, он стиснул зубы и приложил все усилия, чтобы прийти в себя, поскольку председатель суда поднялся со своего места. Прояснившимся взором Джек увидел улыбку Китса, увидел, как капитан Стирлинг, взяв знакомую, в потертых ножнах, шпагу, протянул ее ему эфесом вперед, левой рукой разглаживая лежавший рядом с чернильницей лист бумаги. Среди мертвой тишины председательствующий снова прокашлялся и звонким, четким, как и подобает моряку, голосом, в котором сочетались серьезность, официальность и радость, произнес:

— Капитан Обри, мне доставило большое удовольствие получить решение суда, в каковом я имел честь председательствовать, а именно возвратить вам вашу шпагу, и я должен поздравить вас с восстановлением в ваших правах в глазах как ваших друзей, так и недругов. Надеюсь, что вам еще не раз предстоит обнажить ее, чтобы с честью защищать свою страну.