Коммодор Хорнблауэр

Глава 1

Кавалер Досточтимого ордена Бани, капитан сэр Горацио Хорнблауэр сидел в ванной и с отвращением разглядывал свои ноги, упирающиеся в ее противоположный край. Они были худыми, волосатыми и вызывали из глубин его памяти образы гигантских пауков, которых Хорнблауэр видел в Центральной Америке. Ему было трудно думать о чем бы то ни было, кроме ног — особенно сейчас, когда носом он почти упирался в согнутые колени — по-другому в этой смешной ванне было просто невозможно поместиться. Ноги торчали из воды с одной стороны, в то время как верхняя часть его тела выглядывала из нее с другой. Только средняя часть Хорнблауэра — от половины груди и почти до колен — была покрыта водой и то, для этого ему пришлось согнуться почти вдвое. Хорнблауэра страшно раздражало, что приходится мыться таким образом, хотя он изо всех сил старался не давать воли своему раздражению и тщетно пытался вытравить из памяти воспоминания о сотнях других, гораздо более приятных купаний, которые он совершал на палубе корабля в море, под корабельной помпой, обрушивающей на него потоки живительной морской воды. Он взял мыло, кусок фланели и с раздражением принялся натирать те части тела, которые пока находились над водой. При этом вода начала выплескиваться из крохотной ванной и тщательно натертый дубовый пол гардеробной покрылся лужицами. Это означало дополнительные заботы для горничной, но в своем теперешнем настроении Хорнблауэр был готов создавать другим проблемы и сложности.

Он неуклюже поднялся на ноги (при этом вода вновь брызнула во все стороны), намылил и вымыл среднюю часть тела, после чего позвал Брауна. Тот сразу же вошел из соседней спальни — старый слуга прекрасно знал, в каком настроении пребывает его хозяин, и не рискнул промедлить даже нескольких секунд — чтобы не нарваться на проклятие. Браун прикрыл плечи Хорнблауэра нагретым полотенцем и осторожно придерживал его концы, чтобы они не попали в воду, пока Хорнблауэр вылазил из мыльного и мутного содержимого ванной, чтобы прошествовать через комнату, оставляя за собой на полу брызги и отпечатки мокрых ног. Хорнблауэр вытерся и, сквозь приоткрытую дверь, бросил мрачный взгляд в спальню, где на кровати Браун уже успел разложить цивильное платье, приготовленное специально для событий этого дня.

— Прекрасное утро, сэр, — заметил Браун.

— Черт бы его побрал! — ответил Хорнблауэр.

Ему придется одеть этот чертов партикулярный костюм, светло-коричневый с голубым, лаковые башмаки и выпустить поверх жилета золотую цепочку от часов. Он никогда раньше не носил такой одежды; он ненавидел свой новый костюм с того момента, как портной пришел к нему для первой примерки, ненавидел его, когда Барбара восхищалась обновкой. Хорнблауэр предполагал, что будет ненавидеть этот костюм до конца своих дней — и при этом все равно вынужден будет его надевать. Его ненависть имела двойной характер — во-первых, это было просто слепое, и, на первый взгляд, абсолютно необоснованное чувство, и уже во-вторых — вполне осознанная ненависть к гражданскому платью, которое, как был уверен Хорнблауэр, абсолютно ему не идет, даже более того — делает его смешным и нелепым. Хорнблауэр натянул через голову сорочку, которая обошлась ему в две гинеи, а затем, со все нарастающим раздражением, принялся натягивать тесные светло-коричневые панталоны. Они облегали его как вторая кожа, и только, когда процесс их натягивания был завершен и Браун присел перед ним, чтобы застегнуть тугой пояс, Хорнблауэр вдруг понял, что забыл одеть чулки. Но снять панталоны, чтобы восполнить этот существенный недостаток гардероба означало бы признать свою ошибку, поэтому Хорнблауэр отказался от этой мысли, а Брауну, который осмелился было подать подобный совет, вновь досталось капитанское проклятие. В ответ Браун с самым философским видом опустился на колени рядом с Хорнбауэром и попытался закатить плотно облегающие штанины, однако не смог поднять их даже до колена — попытка же заправить под них длинные чулки представлялась абсолютно безнадежным занятием.

— Обрежь эти чертовы штуки! — взорвался Хорнблауэр.

Браун, все еще стоя на коленях, поднял на него протестующий взгляд, но нечто в лице Хорнблауэра заставило его удержаться от словесных возражений. В дисциплинированной тишине, Браун отправился выполнять приказ и принес ножницы с туалетного столика. Чик-чик-чик! Верхняя часть чулок упала на пол и, сунув ноги в их изуродованные останки, Хорнбауэр в первый раз за день почувствовал некоторое удовлетворение событиями этого утра, пока Браун застегивал на нем пояс. Сама Судьба была против него, но он все же доказал, что может настоять на своем. Хорнблауэр втиснул ноги в лаковые башмаки и с проклятием убедился, что они жмут — и тут же вспомнил, что не был достаточно решителен, когда известный (и дорогой!) башмачник, под чутким руководством леди Хорнблауэр, снимал с него мерку, в результате чего комфорт снова был принесен в жертву моде. Он проковылял к туалетному столику и завязал шейный платок, а Браун расправил ему крахмальный воротничок. Когда Хорнблауэр попытался повернуть голову, углы воротничка задевали за уши, и ему казалось, что шея выросла вдвое. Еще никогда в жизни Хорнблауэру не было так неудобно; он даже не мог свободно вздохнуть — мешала эта чертова удавка, которую ввели в моду Бруммель и Принц-Регент. Он скользнул в яркий жилет — голубые с розовым вьющиеся веточки — и затем во фрак, желто-коричневый с большими голубыми пуговицами. Двадцать лет Хорнблауэр не носил ничего, кроме морского мундира, поэтому изображение, представшее его изумленным глазам в зеркале, показалось ему неестественным, гротескным и просто смешным. С мундиром все было просто — по крайней мере, никто не мог бы упрекнуть Хорнблауэра в том, как он одет, ведь на королевской службе, хочешь ты или нет, но ты должен носить мундир. Другое дело — цивильное платье, которое предполагает наличие вкуса у того, кто его носит — даже, если этот «кто-то» — женатый человек. Люди будут попросту смеяться, глядя, как он одет. Браун прикрепил цепочку к золотым часам и втиснул их в жилетный карман. В результате ткань жилета сбоку живота безобразно вздулась, но Хорнблауэр с холодной яростью отбросил саму мысль о том, чтобы выйти без часов, но в более удобно сидящей одежде. Он затолкал в рукав льняной носовой платок, который Браун предварительно надушил и — теперь был полностью готов.

— Прекрасный костюм, сэр, — почтительно проговорил Браун.

— Прекрасные лохмотья! — фыркнул Хорнблауэр.

Он проковылял через гардеробную и постучал в следующие двери.

— Войдите, — произнес женский голос.

Барбара все еще сидела в своей ванной, с ногами, упирающимися в ее край точно так же, как незадолго до этого упирались в край ванны ноги Хорнблауэра.

— Дорогой, как ты замечательно выглядишь, — встретила она мужа, — это такая освежающая перемена — видеть тебя не в мундире. Даже Барбара, прекраснейшая из женщин в мире, не была избавлена от чисто женского грешка — любви к переменам ради самих перемен. Конечно же, Хорнблауэр не мог ответить ей на это так же, как Брауну.

— Спасибо, дорогая, — проговорил он, стараясь, чтобы в его голосе звучала искренняя признательность.

— Геба, мое полотенце, — приказала Барбара, вставая. Маленькая негритянка скользнула к ней и накинула полотенце на плечи хозяйке, которая выбиралась из ванны.

— Венера, выходящая из волн, — галантно заметил Хорнблауэр, изо всех сил пытаясь побороть чувство неловкости, которое всегда посещало его, когда он видел свою жену обнаженной при посторонних — пусть даже Геба была простой служанкой — и цветной к тому же.

— Думаю, — продолжала Барбара, пока Геба вытирала ее, — в деревне уже прослышали о нашей странной привычке — принимать ванну каждый день. Не представляю, что они должны об этом подумать.

Хорнблауэр мог себе это представить — когда-то он тоже был простым деревенским мальчишкой. Барбара сбросила полотенце и осталась обнаженной — на те несколько мгновений, пока Геба помогала ей натянуть через голову шелковую рубашку. Женщины, стоит им раз отбросить предрассудки, абсолютно теряют понятие о приличиях — в своей прозрачной рубашке Барбара выглядела даже более вызывающе, чем без нее. Она села за туалетный столик и начала священнодействовать, нанося на лицо крем; между тем Геба расчесывала ей волосы. На туалетном столике стояло бесчисленное количество горшочков и баночек, и Барбара безошибочно доставала из них необходимые косметические ингредиенты — подобно волшебнице, готовящей чудесное зелье.

— Я так рада, что сегодня солнечно, — заметила Барбара, пристально изучая свое отражение в зеркале, — отличная погода для утренней церемонии.

Мысль об этой церемонии занимала Хорнблауэра с того момента, как он проснулся; нельзя сказать, чтобы она была ему неприятна, но все же он ощущал некоторый дискомфорт. Это будет первая веха на его новом жизненном пути, и Хорнблауэр чувствовал неестественную неуверенность к собственной реакции на предстоящие изменения. Барбара все еще изучала свое отражение в зеркале.

— Гряди, новый владетель Смолбриджа, — вдруг произнесла она и, улыбаясь, повернулась к мужу. Эта улыбка изменила не только выражение ее лица, но и само восприятие Хорнблауэром своей жены. На мгновение она перестала быть высокородной леди, дочерью графа, в чьих жилах текла самая аристократическая кровь Англии, чьи изысканные манеры и осанка порой приводили Хорнблауэра в отчаяние, порождая неуверенность и чувство собственной неполноценности. Вместо миледи вдруг появлялась женщина, которая бесстрашно стояла рядом с ним на перепаханной ядрами палубе «Лидии» в Тихом океане, женщина, которая таяла от любви в его объятиях, любящий друг и преданная любовница. Их сердца бились в одном ритме. Если бы Гебы не было в комнате, он бы обнял бы Барбару и расцеловал. Но их глаза встретились, и Барбара прочла все, что было в мыслях у ее мужа. Она улыбнулась ему еще раз; они жили в полном согласии, между ними не было тайн, и мир был ярок для этих двоих влюбленных. Барбара натянула пару белых шелковых чулок и скрепила их над коленями шелковыми пурпурными подвязками. Геба стояла наготове с платьем, и Барбара нырнула в него. Платье собиралось складками и вновь опадало, пока она прокладывала себе дорогу под тонкой тканью; наконец она вынырнула из пены кружев, ее волосы растрепались, а руки махали воздухе, ловя спадающие рукава. Никто не смог бы изображать из себя настоящую леди в подобных условиях — но именно в эти минуты Хорнблауэр чувствовал по отношению к Барбаре прилив особой нежности. Геба расправила платье на своей хозяйке и набросила ей на плечи пелеринку, готовясь к завершающей стадии укладки прически. После того, как последняя шпилька была заколота и последний локон был закреплен точно на отведенном ему месте, а Геба, сидя на полу и орудуя рожком для обуви, помогла Барбаре надеть туфли, хозяйка Смолбриджа смогла уделить внимание шляпке почтенных размеров, украшенной розами и лентами, которую она, наконец, утвердила на голове.

— Который час, дорогой? — спросила Барбара.

— Девять, — ответил Хорнблауэр, с трудом вытягивая часы из тесного кармана в передней части панталон.

— Прекрасно! — воскликнула Барбара, протягивая руку за парой длинных белых шелковых перчаток, которые попали к ней длинным путем из Парижа — безусловно, не без помощи контрабандистов:

— Эй, Геба! Мастер Ричард, должно быть, уже одет. Скажи няньке, чтобы она принесла его ко мне. Кстати, дорогой, я думаю, твоя лента и орден были бы весьма уместны во время сегодняшней утренней церемонии.

— Перед парадным входом в собственный дом? — попробовал было запротестовать Хорнблауэр.

— Боюсь, что да, — негромко, но твердо проговорила Барбара. Она покачала головой, увенчанной пирамидой из роз и на этот раз одарила мужа такой улыбкой, что все возражения, которые Хорнблауэр мог бы высказать по поводу звезды и ленты, мигом испарились.

В спальне Хорнблауэр достал из ящика платяного шкафа красную ленту и звезду Досточтимого ордена Бани, а Браун протянул ему замшевые перчатки, которые Хорнблауэр натянул, спускаясь по лестнице. Рябая горничная присела перед ним в реверансе; в холле стоял дворецкий Уиггинс, держа в руках высокую касторовую шляпу Хорнблауэра, а рядом с ним — лакей Джон в новой ливрее, которую Барбара лично выбрала для него. А вот и сама Барбара, сопровождаемая нянькой с маленьким Ричардом на руках; кудри Ричарда аккуратно причесаны и припомажены. Нянька усадила малыша, одернула на нем курточку и разгладила воротничок. Хорнблауэр взял сына за ручку, за вторую его взяла Барбара; Ричард еще не слишком твердо стоял на ножках и при случае предпочитал передвигаться на четвереньках, что не совсем соответствовало высокой торжественности предстоящего этим утром события. Уиггинс и Джон распахнули двери и Хорнблаур с Барбарой, держа за ручки маленького Ричарда, спустились к подножию лестницы к подъездной аллее; переступая порог Хорнблауэр, к счастью, вспомнил о шляпе и одел ее.

Похоже, все жители Смоллбриджа собрались, чтобы приветствовать их. По одну сторону аллеи стоял пастор, окруженный толпой детей; впереди стояли четверо фермеров-арендаторов в мешковато сидящих на них воскресных костюмах тонкого сукна, чуть поодаль — их работники в простых, но чистых блузах. Напротив — кучка женщин в фартуках и шляпках. Стоящий позади детей конюх — он же, по совместительству, грум, уткнул скрипку себе под подбородок и взял первую ноту; пастор взмахнул рукой и детский хор взорвался пронзительными, срывающимися на визг голосами:

Для Хорнблаура вся эта какофония была ужасна, тем не менее, он снял шляпу и стоял — спокойно и немного неловко; звуки ничего не значили для его абсолютно не музыкального слуха, он лишь различал некоторые слова. Наконец неровное пение хора оборвалось, и священник ступил шаг вперед.

— Ваша Светлость, — начал он, — Сэр Горацио Хорнблауэр. Добро пожаловать — от имени всей деревни, добро пожаловать, сэр Горацио во всей славе, добытой вами в борьбе против корсиканского тирана! Добро пожаловать, Ваша светлость, леди Хорнблауэр — супруга героя, сестра героя, который командует нашей доблестной армией в Испании, дочь благороднейшего дворянина страны! Добро пожаловать –

— Ма-аа! — неожиданно завопил маленький Ричард, — Па-па!

Но пастор, даже не вздрогнув от неожиданности, продолжал свою речь, повествуя в самых выспренных выражениях о той радости, которые испытывают все обитатели Смолбриджа, узнав, что местечко теперь принадлежит столь славному морскому офицеру. Хорнблауэр несколько отвлекся от этого классического образчика ораторского искусства — ему пришлось сосредоточиться на удерживании Ричарда от немедленной реализации вполне понятного желания — спуститься на четвереньках по лестнице и познакомиться с деревенскими мальчишками поближе. Решив, наконец, и эту проблему, Хорнблауэр окинул взглядом буйную зелень старого парка; с одной стороны вдалеке возвышались массивные очертания Даунса, с другой — над верхушками деревьев виднелась колокольня Смолбриджской церкви. Вплотную к церкви прилегал сад — сейчас, в полном цвету, он был особенно хорош. И парк, и сад и церковь — все это принадлежало ему; теперь он был сквайром — джентльменом-землевладельцем, собственником многих акров, которого почтительно приветствовали его арендаторы. За спиной — его собственный дом, полный слуг; на груди — широкая красная лента и блестящая звезда ордена, которым он награжден за доблесть, а в Лондоне, у Коттса и K°, хранится порядочная сумма в золотых гинеях — и все это также принадлежит ему. Вот она — высшая ступень человеческого счастья, исполнение всех, самых честолюбивых желаний. Слава, богатство, покой, любовь, ребенок — он обладает всем, чего только может пожелать сердце. Но увы — стоя на ступенях своего дома и слушая приветственную речь пастора, Хорнблауэр вдруг с удивлением обнаружил, что все еще не чувствует себя счастливым — и злился на себя за это. Он должен, должен был чувствовать себя счастливым; гордость и радость должны бы переполнять его, а вместо этого при мысли о будущем его переполняла тревога — тревога от того, что ему придется жить здесь, а перспектива провести блестящий сезон в Лондоне вызывала уже настоящее отвращение — даже если Барбара все время будет рядом с ним.

Эти беспорядочные мысли Хорнлауэра неожиданно были прерваны. Прозвучали слова, которые не должны были быть сказаны и, поскольку, говорил пока только приходской священник, то именно он их и произнес — пока сам владелец поместья стоял с отсутствующим видом, не замечая его вопиющей ошибки. Хорнблауэр украдкой бросил взгляд на Барбару; ее белые зубки на миг прикусили нижнюю губу — для того, кто хорошо ее знал, это послужило бы явным признаком раздражения. В любом случае, она пока демонстрировала стоическое спокойствие, присущее представителям высших классов Англии. Что же могло так расстроить ее? Хорнблауэр лихорадочно рылся в своей неповоротливой памяти, пытаясь припомнить все слова, которые произнес пастор и которые он выслушал, не вдаваясь в их смысл. Ну, да, так и есть! Этот тупой дурак говорил о Ричарде как об их совместном ребенке. Безусловно, Барбару вывело из себя упоминание о пасынке, как о ее собственном сыне и — удивительное дело — это чувство было тем более глубоким, чем больше она в действительности гордилась и восхищалась Ричардом. Но священника трудно осуждать за невольную ошибку; когда женатый пэр приезжает в свое поместье с шестнадцатимесячным ребенком, вполне логично предположить, что мать этого ребенка стоит рядом с ним. Пастор наконец закончил свою речь и наступила томительная пауза. Становилось абсолютно ясно, что кто-то должен был ему ответить и этим «кто-то» был именно Хорнблауэр.

— Кх-гм, — наконец произнес Хорнблауэр, — он еще не настолько долго был женат на леди Барбаре, чтобы вполне избавиться от этой своей привычки, к которой возвращался всякий раз, когда судорожно пытался сообразить, что же он должен сказать. Конечно, он просто обязан был приготовиться к этому; он должен был готовить в уме ответную речь, вместо того, чтобы стоять с отсутствующим видом:

— Кх-гм. Гордость охватывает меня, когда я смотрю на этот английский пейзаж — …

Он смог таки собраться с мыслями и произнести все, что положено говорить в таких случаях. Корсиканский тиран. Йомены — опора Англии. Король и Принц-Регент. Леди Барбара. Ричард…

Когда он закончил, наступила еще одна томительная пауза; крестьяне поглядывали друг на друга, пока, наконец, один из фермеров не выступил вперед.

— Трижды «ура» ее светлости!

Хоровое «ура!» поразило Ричарда, и он откликнулся на него громким воплем.

— Трижды «ура» сэру Горацио! Раз, два, три — дружно!

Церемония, похоже, подошла к концу, и не оставалось ничего, кроме как со всем подобающим моменту величием вернуться в дом, оставив арендаторов, чтобы те могли разойтись. В любом случае, слава Богу, что все, наконец, закончилось. Лакей Джон в холле стоял смирно — по крайней мере, он думал, что стоит навытяжку. Хорнблауэр прочел ему нотацию по поводу того, что это означает на самом деле и как держать локти прижатыми к бокам. Если уж они решили нанять лакея, то пусть этот лакей ведет себя подобающим образом. Затем подбежала нянька, торопясь проверить, насколько сухим остался маленький Ричард после торжественной церемонии. И, наконец, подошел дворецкий с письмом на подносе. Посмотрев на печати, Хорнблауэр почувствовал, что кровь приливает ему к лицу: насколько ему было известно, такие печати и такую плотную бумагу использовало только Адмиралтейство. Прошло уже много месяцев (которые казались Хорнблауэру годами) с тех пор, как он получил последнее письмо из Адмиралтейства. Он схватил письмо с подноса, и только милосердное провидение напомнило ему о необходимости хотя бы бросить в сторону Барбары извиняющийся взгляд прежде, чем он сломал печать.

Хорнблауэру пришлось прочитать письмо дважды — в первый раз смысл послания просто не дошел до него. Но со второго раза содержание письма словно взорвалось в мозгу, наполнив его радостью. Прежде всего — сознание того, что ему не нужно будет продолжать эту жизнь здесь, в Смолбридже, или на Бонд-Стрит в Лондоне. Он вновь был свободен; он снова сможет окатываться водой из корабельной помпы вместо того, чтобы, согнувшись в три погибели, плескаться в этой чертовой ванне, вмещающей не больше котелка воды; он снова сможет прогуливаться по своей палубе, дышать морским воздухом, снять эти треклятые облегающие панталоны и никогда не одевать их снова, не принимать никаких депутаций, не говорить дурацких речей своим арендаторам, не ощущать больше ароматов свинарника и конюшни. И все это — только половина дела. Вторая же, не менее важная, состоит в том, что ему предложили назначение коммодора — коммодора первого класса, с подчинением ему по службе капитана, а значит… значит он будет почти как адмирал. Его брейд-вымпел будет развеваться на топе грот-мачты, ему положены приветствия и салюты — они важны не сами по себе, но как знаки отличия и доверия, знаки его ощутимого продвижения по службе.

Льюис — Первый лорд— и его коллеги из Адмиралтейства должны быть весьма высокого мнения о Хорнблауэре — это очевидно, если его назначают коммодором, хотя он только-только перешел в верхнюю половину капитанского списка. Конечно, выражение «полагают достойным для офицера с Вашим стаем и опытом службы» — всего лишь вежливый оборот, употребление которого отнюдь не помешает Адмиралтейству оставить его на берегу, на половинном жаловании, если только Хорнблауэр отклонит новое назначение; но — эти последние слова о возможных консультациях с министром иностранных дел невероятно важны. Они означают, что миссия, которую собираются ему доверить, будет весьма ответственной, имеющей международное значение. Волна возбуждения затопила Хорнблауэра. Он вынул часы. Пятнадцать минут одиннадцатого — по гражданским меркам еще достаточно рано.

— Где Браун? — резко бросил он Уиггинсу.

Браун материализовался мгновенно самым чудесным образом — не совсем чудесным, правда — весь дом уже, конечно же, знал, что хозяин получил письмо из Адмиралтейства.

— Достань мой лучший мундир и шпагу. Прикажи, чтобы заложили экипаж. Ты поедешь со мной, Браун — будешь править. Приготовь мои принадлежности для сна и свои тоже.

Слуги забегали во всех направлениях — то, что они не просто выполняли приказы хозяина, но и были сопричастны к делу государственной важности, придавало этой суете особую значимость в их собственных глазах. Когда Хорнблауэр наконец очнулся от своих размышлений, вызванных письмом, Барбара все еще стояла рядом. Боже! Он умудрился совершенно забыть о ней, возбужденный открывающимися перспективами — и она знала об этом. Барбара слегка склонила голову и уголки ее губ немного опустились. Их глаза встретились — уголки губ приподнялись и — опали снова.

— Это Адмиралтейство, — нескладно пояснил Хорнблауэр — они собираются назначить меня коммодором, с подчинением мне капитана.

Ему горько было смотреть, как Барбара старалась казаться обрадованной.

— Это большая честь, — наконец проговорила она, — которую ты вполне заслужил, дорогой. Тебе это должно быть приятно, и я очень рада.

— Но это разлучает меня с тобой, — выдавил из себя Хорнблауэр.

— Мой милый, я уже целых шесть месяцев живу с тобой — полгода того счастья, которое ты даришь мне ежедневно не заслуживает ни одна женщина в мире. И ты ведь вернешься ко мне.

— Конечно же, я вернусь, — только и смог ответить Хорнблауэр.