Коммодор Хорнблауэр

Глава 21

Хорнблауэр пытался написать губернатору записку на французском — утомительное занятие. Выразить по-французски отдельные слова, а то и целые фразы порой казалось выше его сил, каждая же заминка означала, что предложение нужно начинать сначала.

Хорнблауэр выругался про себя: ему не следует подсказывать губернатору, какие действия тот должен предпринять в связи с этими новостями. Однако факт, что одна из армий Бонапарта полностью разбита, причем в большом сражении с равными силами, имел высочайшую важность. Если бы губернатором был бы он, то приказал бы дать салют, отпечатать прокламации, сделать все, чтобы воодушевить солдат и гражданское население, которые исполняют свой тяжкий долг — отстаивают Ригу от французов. А что эти новости будут означать для русских армий — которые, наконец, соединились где-то к югу, чтобы защитить Москву в последней отчаянной битве — просто трудно себе представить.

Он подписал и запечатал записку, крикнул Брауна и поручил ему немедленно отправить ее на берег. Перед Хорнблауэром, помимо официальных депеш, которые он уже прочел, лежала пачка из пятнадцати писем, адрес на которых был написан почерком Барбары; Барбара писала ему каждую неделю с тех пор как они расстались и письма копились в Адмиралтействе, ожидая, пока «Клэм» вернется к эскадре с депешами. Пока нн открыл только последнее, чтобы убедиться, что дома все в порядке и теперь снова взял его, чтобы перечитать.

Хорнблауэр перевернул страницу. Там действительно было несколько чернильных отпечатков детских пальчиков, стоявших рядом с неуверенным крестиком, напоминающим букву «Х», который Ричард Артур вывел рядом с подписью своей приемной матери. В этот момент Хорнблауэр ощутил отчаянное желание увидеть своего сына, вполне довольного собой, ковыряющегося в земле где-то в зарослях кустарника, погруженного в свою работу со всей серьезностью ребенка. Над «Х», где еще оставалось немного свободного места, Барбара дописала:

Хорнблауэр запретил себе становится сентиментальным и попытался жестоко подавить эмоции, поднявшиеся было в его душе. Итак, теперь у него есть двое шуринов, оба маркизы, один из которых — полный генерал, а сам он всего лишь кавалер ордена Бани и — если не случится невероятной возможности обойти старших его стажем — пройдет еще добрых восемь лет, прежде чем он станет контр-адмиралом, даже если ему удастся прожить достаточно долго и его карьера не будет прервана трибуналом. Хорнблауэр протянул руку за первой открытой депешей и еще раз перечитал абзац, который имел самое непосредственное отношение к текущему моменту:

Другими словами, размышлял Хорнблауэр, Ригу нужно защищать до последнего человека — и до последнего корабля — а его просто расстреляют, если в Адмиралтействе решат, что коммодор не сделал всего возможного перед лицом противника. Он крикнул, чтобы спустили катер, закрыл бюро, взял шляпу и, после минутного колебания, пистолеты, после чего велел отвезти себя в Даугавгриву.

Теперь деревня представляла собой просто груду развалин; уцелела только церковь, толстые стены которой устояли под огнем, который буквально опустошил все вокруг и под градом рекошетирующих ядер, сыпавшихся при бомбардировках русских укреплений. Все вокруг пропахло смертью: мертвых было достаточно и похоронены они были неглубоко. Траншеи тянулись от подвала к подвалу разрушенных домов — только так можно было обеспечить безопасный проход через деревню; именно таким образом он и пробрался к церкви. С галереи открывался зловещий вид. Осаждающие закончили вторую линию траншей, которая проходила не более, чем в двух сотнях ярдах от позиций обороняющихся; французские апроши продолжали свою неумолимое продвижение к валу. Большая батарея вела непрерывный огонь; в ответ только изредка грохотали русские пушки — слишком много канониров уже было убито и слишком много орудий разорвано на куски. И пушек, и артиллеристов не хватало так что стоило поберечь оставшихся для того, чтобы отбить очередной штурм. Ниже, у самого уреза воды со стороны осаждающих были выстроены отлично спланированые батареи, на которых виднелись пушки, готовые накрыть своими залпами район бухты, где в свое время стояли на якоре бомбардирские кечи. Теперь не было никакой возможности повторить неожиданную бомбардировку штурмовой батареи, подобно той, что когда-то продлила осаждающим работы на четверо суток — ценой жизни молодого Маунда.

Клаузевиц холодно комментировал ситуацию Хорнблауэру, пока они разглядывали открывающуюся панораму в подзорные трубы. Похоже, для этого доктринера осада была всего лишь поводом для интелектуальных упражнений. Можно было с математической точностью рассчитать скорость продвижения апрошей и разрушительное действие батарей, предвидеть каждое движение атакующих и ответный контрход, с точностью до часа предсказать момент решительного штурма. Теперь, когда уже невозможно было больше вести огонь по все приближающемуся апрошу, настало время попытаться приостановить осадные работы при помощи вылазки.

— Но, — возразил Хорнблауэр, — если французы узнают, что готовится вылазка, то они ведь приготовятся к ее отражению?

— Да, — согласился Клаузевиц, его холодные серые глаза оставались бесстрастными.

— Не будет ли лучше застать их врасплох?

— Да. Но как это сделать, находясь в осаде?

— Мы же захватили их врасплох с бомбардирскими кечами.

— Да, но сейчас…

Клаузевиц указал на батареи, которые прикрывали ближний конец бухты.

— Но все же, — начал Хорнблауэр и прервал на полуслове. Критические замечания не имели смысла, если не сопровождались конструктивными предложениями. Он опять внимательно оглядел осадные работы, призывая на помощь все своё вдохновение, когда внизу взревели пушки. Пушки стреляли и выше по течению реки, где французы штурмовали пригороды Митау, расположенного на другом берегу реки напротив Риги. Силы защитников таяли, а Макдональд, подобно бульдогу, все крепче стискивал хватку своей осады и ослабить ее было нелегко. Все ресурсы Пруссии были брошены на обеспечение снабжения его армии всем необходимым для осады и французский маршал до сих пор доказывал, что ничто не заставит его отказаться от своих замыслов, даже тот факт, что латвийские, ливонские и литовские крестьяне подняли у него в тылу восстание, так что вся страна за спиной у французов была в смятении.

— С верховьев реке приплыли трупы, — проговорил Клаузевиц, его крепкие белые зубы блестели, по крайней мере, вызывающе. Хорнблауэр непонимающе взглянул на него.

— Это после сражений двухнедельной давности, — пояснил Клаузевиц, — под Витебском и Смоленском, в двухстах милях к югу от нас. Некоторым телам удалось совершить это путешествие. Тела русских, их очень много. Но есть и тела французов, баварцев, вестфальцев и итальянцев, — очень много итальянцев. Похоже, это была большая битва..

— Очень интересно, — пробормотал Хорнблауэр, все еще расматривая осадные работы. В центре второй параллели траншей появилась новая батарея, огонь которой смог бы отбросить любые силы, атакующие в лоб, чтобы разрушить эти работы. Нападающие лишатся многих и многих, прежде чем пройдут эти две сотни ярдов по совершенно открытой местности под ураганным огнем и смогут броситься на штурм рва и вала. Фланги позиции также хорошо защищены, один — маленькой речкой, а другой обращен к бухте. Бухта! Французские батареи могут достаточно эффективно простреливать бухту, чтобы воспрепятствовать бомбардирским кечам встать здесь на якорь при свете дня, но они не смогут остановить атаку пехотного десанта, переброшенного на лодках ночью. Затем, на рассвете, можно будет ударить во фланг траншеи. Хорнблауэр обернулся со своим предложением к Клаузевицу и тот сразу же одобрил его. Сухопутные офицеры при планировании своих операций обычно были склонны забывать о море, но Клаузевиц, хоть и пруссак, обладал достаточной гибкостью мышления, чтобы осознать преимущества плана, основанного на неожиданной атаке с моря.

Времени терять было нельзя, так как штурм Даугавгривы ожидался со дня на день. План необходимо было начинать претворять в жизнь сразу же: определить этапы операции, договориться о сигналах, выделить войска для десанта и направить их к тому месту, где Хорнблауэр смог бы сформировать из моряков экипажи для речных барок, которые доставили бы пехоту в район высадки. Хорнблауэру пришлось все подробно объяснить команде и офицерам, отдать приказы и убедиться в том, что они правильно поняты.

Монтгомери, Дункан, Пурвис и Кэрлин, выделенные для командования моряками, поднялись под купол церкви, чтобы воотчию увидеть цели, по которым они должны были ориетироваться. Хорнблауэр успел устать в ожидании, прохаживаясь вокруг по галерее, после того как послал за ними. Затем верховые гонцы доставили на галерею трех русских полковников — это их полки должны были участвовать в десантной операции. Хорнблауэр объяснил им все по-французски, а затем повторил то же самое для своих офицеров по-английски. Затем ему пришлось намучиться с переводом вопросов, которые каждый из собравшихся хотел задать. Полдюжины русских субалтернов, скорчившись на полу над кусками досок, к которым были пришпилены листы бумаги, писали приказы, которые им диктовал Клаузевиц. В самый разгар этой кутерьмы прибыл Эссен; он сразу же согласился на проведение вылазки, как только узнал о ее планах и сейчас, прибыв в самый разгар приготовлений, как разумный человек предоставил разбираться с деталями тому офицеру, кто предложил весь план. Все это сопровождалось непрерывным ревом бомбардировки, из-за чего все разговоры пришлось вести повышенным тоном, почти кричать, в то время как русские укрепления продолжали разрушаться под градом ядер, а траншеи апрошей подползали все ближе и ближе.

Полдень еще не наступил, когда Хорнблауэр рассказал о своих планах Клаузевицу; было уже восемь вечера и солнце уже садилось, когда все было закончено, а Хорнблауэр лично прошел на шлюпке в устье Двины, чтобы лично проверить все лодки и барки, выделенные для экспедиции и увидел русских гренадеров, приближающихся. чтобы заполнить их до отказа.

— Вы уяснили свои приказы, Дункан? — спрочил Хорнблауэр.

— Да, сэр.

— Покажите-ка ваши часы. Поставьте их по моим.

— Есть, сэр!

— Мистер Монтгомери! Мистер Пурвис! Помните, что я сказал про то, чтобы десантная партия держалась кучно. Вы должны ударить все разом — никакого распыления сил при высадке. Убедитесь, что солдаты точно знают направления, по которым им следует наступать после высадки на берег.

— Есть, сэр!

— Итак, удачи вам.

— Благодарим вас, сэр!

Было уже совсем темно, когда Хорнлауэр вновь ступил на шаткий пирс в Даугавгриве; вокруг была тьма и холодное дыхание ветра. Много воды утекло в Двине с того дня, когда они впервые встали на якорь в Рижской бухте. Миновала середина лета, наступала осень. Теперь ему еще предстояло пробираться трашеями до церкви и он сомневался, хватит ли сил его усталым ногам, чтобы вскарабкаться в непроницаемой темноте по ступенькам на галерею. С раннего утра Хорнблауэр почти не присел и не ел ни крошки. Теперь от усталости и голода у него кружилась голова. Клаузевиц все еще был на своем посту, на галерее. Вокруг мерцали звезды, бросая свет, который казался ярким после абсолютно непроницаемой тьмы на лестнице, по которой только что взбирался Хорнблауэр.

— Похоже, французы необычайно активны этой ночью, — приветствовал его Клаузевиц, — в сумерках они сменили войска в траншеях.

Внезапно французские линии опоясались ярким оранжевым пламенем и до их ушей долетел рокот залпа.

— Периодически они обстреливают ров картечью, — пояснил Клаузевиц, — чтобы помешать нашим ремонтным бригадам. Так делается всегда, но после полудюжины залпов они уже с трудом определяют направление и дистанцию стрельбы.

Если осадное дело действительно столь механическое искусство, если каждый шаг в нем неизбежен и его можно предугадать, всегда существует шанс, что какой-нибудь генерал, обладающий оригинальным мышлением, постарается нарушить правила. Дня через два брешей и апрошей будет достаточно, для штурма — что же может помешать осаждающим нанести удар немного раньше и захватить защитников врасплох? Хорнблауэр сказал об этом Клаузевицу.

— Это всегда возможно, — ответил тот напыщенно, — но этой ночью наши посты в траншеях сегодня как никогда усилены, ведь на рассвете ожидается вылазка.

Утомленный взгляд Хорнблауэра, блуждая по сторонам, наткнулся на ворох соломы, которую принесли на галерею в тщетной попытке сделать этот передовой командный пункт хоть немного комфортабельнее. Он с облегчением присел — его ноги буквально дрожали от усталости — и поплотнее завернулся в плащ, спасаясь от ночной прохлады. Теперь мысль о сне стала необычайно соблазнительной. Хорнблауэр вытянулся на шуршащей соломе, а затем приподнялся на локте, подтягивая еще одну охапку, чтобы использовать ее в качестве подушки.

— Я немного отдохну, — провозгласил он, откинулся и прикрыл глаза.

Его желание поспать было вызвано чем-то большим, нежели просто усталостью. Погружаясь в сон, он хотел хоть на некоторое время уйти от реальности — от осады, ее вони и опасностей; хотел почувствовать себя свободным от ответственности. Он не хотел больше терзаться новыми сведениями о продвижении Бонапарта все дальше к сердцу России; он не хотел больше мучиться сознанием того, что ведет отчаянную и безнадежную борьбу с врагом, который в конце-концов все равно победит — так колоссальна была его мощь. Если только ему удастся заснуть, то его ожидает лишь забвение, не более, чем забвение. Сегодня ночью он заслужил право погрузиться в сон, как только мужчина может заслужить право утонуть в объятиях своей любовницы. Нервы его были всё еще на удивление крепки, несмотря на нечеловеческое напряжение нескольких последних недель — а, возможно, (такова была его противоречивая натура) именно благодаря этому напряжению. Он поудобнее устроился на соломе и даже осаждающие его смутные беспокойные видения (действие которых он так или иначе ощущал), вместе со всеми еще более значительно тревожными мыслями, теснящимися у него в голове, не смогли помешать его сну.

Он проснулся от того, что почувствовал руку Клаузевица на своем плече и с усилием, по кускам, вновь собрал из небытия Хорнблауэра, которому предназначено защищать Ригу — как человек, по фрагментам собирающий головоломку.

— Час до рассвета, — произнес Клаузевиц, вернее, его раплывчатая тень, колеблющаяся в тревожном мраке.

Хорнблауэр сел: все тело затекло и он продрог под жалким прикрытием плаща. Если все прошло удачно, десантный отряд в эти минуты пересекает бухту. Было слишком темно, чтобы разглядеть что-либо с парапета, окружающего галерею. Еще одна тень мелькнула у его локтя и сунула ему в руку что-то обжигающе горячее — стакан с чаем. Он осторожно отхлебнул, чувствуя, как по телу растекается тепло. Резкий звук одиночного мушкетного выстрела достиг их ушей и Клаузевиц начал было объяснение, неожиданно прерванное яростной вспышкой ружейного огня на ничейной полосе между двумя рядами траншей. Тьма озарилась вспышками пламени.

— Возможно, патрули проверяют друг другу на нервы, — сказал Клаузевиц, но огонь все не затихал, а даже усилился. Далеко внизу вырвался длинный язык пламени, рассыпавшийся массой вспышек в направлении, где, очевидно, пехотная колонна подощла к первой линией укрепления. Ракеты вспыхнули и растаяли под грохот ружейных залпов; вскоре пушки также изрыгнули оранжевое пламя и мгновением позже огня стало еще больше, так как и атакующие, и обороняющиеся сбросили с брустверов зажигательные снаряды — каркасы — чтобы осветить противника. Над бухтой выросла извилистая полоска желтого огня, которая сперва поднялась высоко в небо, а затем взорвалась алыми звездами.

— Благодарю тебя, Господи! — произнес Хорнблауэр про себя.

Десантный отряд вышел в назначенный ему район немного раньше времени и кто-то, англичане или русские, решили атаковать немедленно, как только услышали стрельбу на берегу. Клаузевиц обернулся и бросил отрывистый приказ; адьютант бросился вниз по лестнице, чтобы передать его и почти в ту же секунду другой офицер торопливо взбежал по ступенькам на галерею, что-то затараторив по-русски так быстро, что Клаузевиц, не слишком хорошо знакомый с этим языком, вынужден был попросить его повторить некоторые слова помедленнее. Когда сообщение было, наконец, передано, он повернулся к Хорнблауэру.

— Неприятель выступил значительными силами, очевидно, с намерением предпринять внезапную атаку. Если она будет успешна, французы могут сэкономить два дня.

Новый шум донесся откуда-то снизу; десантный отряд натолкнулся на первое сопротивление и невидимый во тьме противоположный берег озарился новыми вспышками. Там шла отчаянная битва, в которой слились атака с контратакой и фланговыми ударами. Между тем посветлело — достаточно, чтобы можно было разглядеть Клаузевица — небритый, в мундире с торчащими соломинками, он являл странный контраст со своим обычным щеголеватым видом. На поле боя по-прежнему ничего не было видно, за исключением бесформенных клубков дыма, плывущих в полумраке. Хорнблауэру вспомнились строки Кэмпбелла в поэме «Гогенлинден», про то, что даже утренние лучи солнца не могли пробиться сквозь облака порохового дыма этого сражения. Треск мушкетов и грохот артиллерии говорили о жестокой схватке, а однажды Хорнблауэр услышал громкий крик, вылетающий из тысячи глоток, которому отвечал дикий вопль — очевидно, атакующие наткнулись на контратаку. Очертания местности становились все резче; начали появляться гонцы с первыми вестями.

— Шевцов взял штурмом батареи, стерегущие побережье, — ликующе воскликнул Клаузевиц.

Шевцов был генералом, который командовал десантным отрядом. Когда ему пришлось штурмовать батареи, экипажи десантных барок смогли бы обеспечить ему безопасное отступление, но поскольку его посланец прибыл сюда, в Даугавгриву, значит десантный отряд уже установил контакт с защитниками деревни и, возможно, выполнил отданные ему приказы, ударив во фланг французских позиций. Стрельба, казалось, затихала, хотя сквозь пороховой дым, смешанный с утренней осенней дымкой, все еще ничего не было видно.

— Кладов ворвался в апроши, — продолжал Клаузевиц, — пришедшие с ним землекопы разрушают брустверы.

Огонь снова усилился, правда рассвело уже настолько, что вспышек не было видно. Упорная битва, не на жизнь, а на смерть, судя по всему, продолжалась и была настолько отчаянной, что даже прибытие на галерею самого губернатора не привлекло особого внимания группы офицеров, которые пытались рассмотреть хоть что-либо сквозь туман и пороховой дым.

Эссен ознакомился с обстановкой, задал несколько быстрых вопросов Клаузевицу и обернулся к Хорнблауэру.

— Я собирался прибыть сюда еще час назад, — сказал он, — но мне пришлось задержаться из-за депеш.

Массивное лицо Эссена было мрачным; он взял Хорнблауэра под руку и отвел его подальше от младших офицеров штаба.

— Плохие новости? — спросил Хорнблауэр.

— Да. Хуже некуда. Мы разбиты в великой битве под Москвой и Бонапарт занял город.

Это действительно была самая худшая из возможных новостей. Хорнблауэр мог предсказать будущее: если это сражение сравнимо с Маренго, Аустерлицем или Веной, то сокрушительное поражение в нем поставило нацию на колени и занятие Москвы можно сравнить с оккупацией Вены и Берлина. Неделя — другая и Россия взмолится о мире — если уже не начала этих переговоров — тогда Англия останется в одиночестве против всей Европы, ополчившейся на нее. Может ли кто-либо в мире противостоять силе и могуществу Бонапарта? Пусть даже британский флот? Хорнблауэр заставил себя принять удар бесстрастно, так, что бы тревога не отразилась на его лице.

— Мы все равно будем сражаться здесь, — сказал он.

— Да, — подтвердил Эссен, — мои солдаты и офицеры будут драться до последнего.

На его лице была почти усмешка, когда он слегка кивнул головой на Клаузевица; этот человек рисковал своей шеей как никто другой, воюя проти всвоей страны. Хорнблауэр вспомнил намек Уэлсли на то, что его эскадра может понадобиться для спасения русского двора. Тогда его корабли будут переполнены беженцами из этой, последней континентальной державы, поднявшей оружие против Бонапарта.

Дым и туман редели и стали видны отдельные участки поля сражения; Хорнблауэр и Эссен вернулись к своим делам, как будто с облегчением от того, что пока можно не думать о будущем.

— Ха! — вдруг воскликнул Эссен, указывая на что-то пальцем.

Участок с апрошами был хорошо виден; тут и там в брустверах зияли дыры.

— Кладов выполнил полученные приказы, сэр, — произнес Клаузевиц.

Пока эти бреши будут заделаны одна за другой, начиная с ближайшей к первой линии траншей, ни один француз не сможет пройти в головную часть апроша и, конечно же, весь окоп нельзя будет использовать. Еще два дня выиграны, подумал Хорнблауэр, пытаясь на глаз оценить размеры повреждений — приобретенный опыт уже позволял ему оценивать и осадные операции. Сильный ружейный огонь все еще доносился из арьергарда, прикрывавшего отход сил, принимавших участие в вылазке, под защиту вала. Эссен уложил конец своей огромной подзорной трубы на плече адьютанта и навел ее на открывающуюся внизу картину. Хорнблауэр смотрел в свою. Большие барки, доставившие десант, лежали, брошенные на берегу, а шлюпки, которые забрали с них моряков, уже были вне выстрела с берега. Рука Эссена опустилась на его плечо и развернула в другую сторону.

— Смотрите сюда, коммодор! — бросил Эссен.

Поле зрения подзорной трубы резко выделило сцену, на которую хотел обратить его внимание губернатор. Отдельные пехотинцы из числа осаждающих, пробирались через ничейную полосу, намереваясь укрыться в своих траншеях и — теперь Хорнблауэр увидел это — добивали штыками русских раненных, которые попадались у них на пути. Наверное, только этого и можно было ожидать после многодневной и кровавой осады, когда ожесточенность достигал наивысших пределов, особенно среди орд Бонапарта, которые шатались по Европе уже много лет и еще с отрочества и привыкли жить тем, что собирали с покоренных стран, используя в качестве единственного аргумента мушкет со штыком. Эссен побелел от ярости; Хорнблауэр попытался разделить его чувства, но почувствал, что ему трудно сделать это. Он ожидал всех этих ужасов и был готов идти и убивать солдат и матросов Бонапарта, но не считал, что сделает это во имя возмездия — убивая людей за то, что они, в свою очередь, прикалывали его раненных союзников. Внизу, среди дымяшщихся развалин деревни, оказывали помощь тем из раненных, которым удалось выбраться с поля боя. Хорнблауэр с содроганием подумал, что добитые на нейтральной полосе были еще счастливчиками. Он медленно прошел мимо рядов почерневших от порохового дыма и оборванных русских солдат, которые разговаривали неестественно громко, со страстью людей, которые только что с трудом вырвали такую нужную победу.