Коммодор Хорнблауэр

Глава 23

Очередную проблему, над решением которой размышлял Хорнблауэр, прогуливаясь по шканцам, пока корабль Его Величества «Несравненный» раскачивался, стоя на якоре в Рижском заливе, он предвидел уже давно, однако до сих пор она так и не потеряла своей актуальности. Наступала зима; по ночам уже стояли морозы, каких он еще не знал раньше, а в последние два дня шел снег. На время он покрыл все вокруг белым ковром, от которого даже сейчас остались лишь узкие белые полоски, уцелевшие на северных откосах дамб. Дни становились короче, а ночи — все длиннее и не слишком соленая вода Рижской бухты порой покрывалась тонким слоем льда. Если британская эскадра задержится еще на некоторое время, то корабли вмерзнут в лед. Эссен заверил его, что еще, по крайней мере, в течении двух недель, они смогут выйти по каналу, пробитому рабочими, которых пришлют по приказу губернатора, однако Хорнблауэр не был в этом уверен. Северный шторм — который мог начаться в любую минуту — просто запрет эскадру в бухте, а мороз в это время окончательно захлопнет ловушку, забив узкий выход из залива между островом Эзель и материком дрейфующим льдом, против которого бессильны не только ломы и пилы, но и порох. Вмерзшая в лед эскадра будет обречена на неподвижность до самой весны и наверняка станет жертвой французов, если падет Рига. Двадцать лет назад голландский флот в Амстердаме был взят гусарами, атаковавшими его прямо по льду. Что за тема для громкого триумфального бюллетеня Бонапарта, если на сей раз британская эскадра, да еще возглавляемая самим знаменитым Хорнблауэром, попадет в руки французам таким же образом! Шагая по палубе, Хорнблауэр развернулся на целый ярд раньше, чем делал это обычно. Благоразумие диктовало немедленное отплытие.

Крепления карронады были изношены. Когда Буш заметит это, кое-кому придется провести достаточно неприятные четверть часа. А все-таки эскадра не может уйти. Когда он упомянул про такую возможность, Эссен встретил это с явным неудовольствием. Если его солдаты увидят, что британские корабли уходят, то подумают, что город брошен на произвол судьбы. Они совсем падут духом. Британский морской офицер, который возглавил решающую атаку под Даугавгривой стал для них легендарной фигурой, превратился в талисман, в символ удачи. Если Хорнблауэр покинет их теперь, то для солдат это станет доказательством, что все пропало, что даже он потерял надежду. Он просто не может уйти. Правда, можно пойти на компромис; можно выслать всю эскадру вперед и оставить только шлюп и канонерские лодки; можно отправить все корабли и остаться самому, но оставление коммодором эскадры противоречит законам военного времени.

Прямо перед Хорнблауэром, как будто нарочно, чтобы нарушить ход его мыслей, вдруг возник какой-то мичман. Черт побери, остаток дня этот идиот проведет на салинге — Господь свидетель, он командует эскадрой уже достаточно долго для того, чтобы до каждого на борту, наконец, дошло, что когда коммодор прогуливается по шканцам, отвлекать его нельзя!

— Какого черта? — рявкнул Хорнблауэр на побледневшего мичмана.

— Ш-ш-шлюпка подходит, сэр, — с трудом выдавил из себя мальчишка, — м-мистер Харст приказал мне доложить вам. Он думает, что в шлюпке губернатор.

— Почему мне не доложили раньше? — недовольно произнес Хорнблауэр, — мистер Харст, вы послали за капитаном Бушем? Вызвать карауд для встречи!

— Есть, сэр! — ответил Харст и, пока эти слова срывались с его губ, Хорнблауэр уже увидел Буша, выходящего на шканцы и почетный караул морских пехотинцев, выстраивающийся у бизань-мачты. Конечно же, Харст сделал все что нужно не дожидаясь приказов; внезапно оторванный от своих размышлений, Хорнблауэр не смог понять это вовремя. Он подошел к борту. Губернатор действительно приближался на большой шлюпке, идущей на веслах прямо к ним по узкой полоске чистой воды, которую бурное течение Двины, прежде чем раствориться на просторах залива, все еще пробивало среди тонкого льда. Как только губернатор увидел его, он вскочил на кормовую банку, размахивая своей треуголкой; он даже пытался пританцовывать, вскинув обе руки над головой и рискуя в любой момент свалиться за борт.

— Что-то случилось, сэр, — заметил Буш.

— Похоже, хорошие новости, — ответил Хорблауэр.

Губернатор поднялся на шканцы, все еще держа шляпу в руке. Он заключил Хорнблауэра в объятия и, обняв, с такой силой поднял вверх, что ноги последнего оторвались от палубы. Хорнблауэр мог представить себе, как ухмыляются все вокруг, при виде коммодора, по-детски болтающего ногами в воздухе. Наконец губернатор отпустил его, нахлобучил треуголку на голову, затем подхватил за руку Хорнблауэра и Буша и попытался затеять с обоими англичанами нечто вроде хоровода вместе. Справиться с ним было невозможно — Эссен был силен как медведь.

— Какие новости, ваше превосходительство, — спросил Хорнблауэр; Эссен до боли сжал его руку.

— О, — почти выкрикнул Эссен широко разводя свои руки и размахивая руками англичан, — Бонапарт начал отступление.

— Неужели? О, Господи! — вырвалось у Хорнблауэра.

— Что он говорит, сэр? — поинтересовался Буш, который не понимал французского языка Эссена, но Хорнблауэру сейчас было не до Буша, ибо губернатор начал изливать свои новости стремительным потоком слов, почерпнутых им из языков половины Европы и, к тому же, произносимых с непередаваемым акцентом, так, что Хорнблауэр с трудом понимал о чем идет речь.

— Он оставил Москву пять дней назад, — ревел Эссен. Мы разбили его под Малоярославцем. Разбили в заранее подготовленном сражении и теперь он бежит изо всех вил на Смоленск и Варшаву. Но он не доберется туда до снегопадов! Ему еще крупно повезет, если он вообще туда доберется! Чичагов быстро продвигается вперед, чтобы отрезать ему пути к отступлению у Березины. Он уничтожен. Они уже сейчас каждую ночь умирают тысячами. Есть нечего, а на пороге зима!

Эссен гротескно топал по палубе, более, чем когда либо напоминая танцующего медведя.

— Пожалуйста, сэр, пожалуйста. Что он говорит? — уже патетически взывал Буш.

Пока Хорнблауэр переводил как умел, остальные офицеры, стоящие на шканцах, бессовестно подслушивали. Как только до них дошел весь невероятный смысл новости, они разразились приветственными криками. Подобно инфекции, радостные известия таинственным путем тут же распространились по всему кораблю, вплоть до нижней палубы; везде теперь можно было видеть моряков, вопящих от восторга и подбрасывающих свои шляпы. Многие из них даже не знали точно, из-за чего весь этот шум — до их ушей долетело лишь короткое: «Бони разбит!»

— Клянусь Богом, мы еще успеем выбраться из этой бухты прежде, чем она замерзнет, — воскликнул Буш, прищелкнув пальцами; было ясно, что, если бы не деревянная нога, он тоже пустился бы в пляс.

Хорнблауэр взглянул на берег по ту сторону бухты.

— Макдональд пока не собирается отступать, — заметил он, — если бы были хоть какие-то признаки готовящегося отступления, губернатор рассказал бы об этом.

— Но не думаете же вы, что французы останутся здесь, сэр? — восторг на живом лице Буша теперь сменился озабоченностью. Мгновение тому назад ему казалось возможным вырваться, наконец, из этой бухты, а, если повезет, то и из этого сдавленного со всех сторон сушей Балтийского моря, может быть даже — вернуться в Англию, но теперь Бушу вновь пришлось вернуться к жестокой реальности — осада Риги все еще продолжалась.

— Макдональд может отступить, — сказал Хорнблауэр, — до пока этого не случится, мы останемся здесь, если, конечно, я не получу других приказов.

Эссен заметил их помрачневшие лица и вновь обернулся к ним. Он хлопнул Буша по спине с такой силой, что тот еле устоял на ногах; щелкнул пальцами под самым носом Хорнблауэра и совершил пируэт с грацией дрессированного тюленя. Невероятно, но даже во всей этой кутерьме, с Бушем, засыпавшем его вопросами, с Эссеном, ведущим себя подобно лунатику, на корабле, команда которого, похоже, совсем забыла о дисциплине в своей вспышке безумного восторга, мозг Хорнблауэра все еще работал с абсолютной ясностью и лихорадочной быстротой, обдумывая и планируя дальнейшие действия с учетом последних событий. Итак, Бонапарт отступает, Бонапарт разбит. Это означает решающую смену настроений по всей Европе. Весь мир знает, что Веллингтон угрожает Франции с юга; а теперь Империя оказалась под ударом с востока. Вряд ли потрепанная армия Бонапарта, раз уж она начала отступать, сможет удержаться в Польше; начало следующей кампании союзники встретят уже на границах Пруссии и Австрии и, вероятно, в этом случае, и Пруссия, и Австрия будут рады перейти на сторону победителей. Правда, король Пруссии — практически пленник в руках французов, но прусские войска — кстати, составляющие большую часть сил, осаждающих Ригу — могут, если захотят, действовать независимо. Дезертирство испанцев преподало им хороший урок, а прокламации, отпечатанные в Риге и распространенные среди осаждающих русскими торговцами, не дадут им этот урок забыть. Бюлов же сможет засвидетельствовать хорошее обращение с перебежчиками — Хорнблауэр был рад, что отпустил пруссака к своим.

— Я посылаю Дибича на вылазку, попытаться пробиться через ряды осаждающих — говорил между тем Эссен, — я должен знать, как они восприняли эти новости. Вы составите мне компанию, сэр?

— Конечно, — ответил Хорнблауэр, с трудом отрываясь от своих мыслей.

Усталость — он теперь постоянно чувствовал себя усталым — постепенно брала своё и, при сохранившейся ясности мысли, Хорнблауэр чувствовал себя немного «воздушным» — как говаривали про пьяных в деревне, когда он был еще мальчишкой. Он объявил Бушу о своём убытии.

— Да вы же совершенно измотаны, сэр, — запротестовал Буш, — от вас только тень и осталась. Пошлите кого-нибудь другого, сэр. Пошлите меня. Пошлите Дункана. Вы уже сделали все, что было необходимо, сэр.

— Еще не все, — коротко ответил Хорнблауэр, но все же снизошел до того, чтобы еще немного задержаться и рискнул предложить Эссену освежиться, предполагая, что им придется выпить по бокалу в честь этих славных новостей.

— Благодарю, вас, нет, — отказался губернатор к облегчению Хорнблауэра, — Дибич атакует в сумерках, а дни сейчас короткие.

— Возьмете свой катер, сэр, не так ли? — вежливо настаивал Буш, — захватите с собой хотя бы Брауна.

Буш вел себя как заботливый отец по отношению к непослушному сыну, как наседка, трясущаяся над единственным цыпленком. Он всегда нервничал из-за того, что его драгоценный коммодор так доверял этим непредсказуемым русским; Хорнблауэр улыбнулся беспокойству Буша.

— Все что угодно, чтобы только вы успокоились, — сказал он.

Катер Хорнблауэра следовал за лодкой губернатора по свободному ото льда каналу; Хорнблауэр, вместе с Эссеном сидел на корме русской шлюпки. Дул пронизывающий ветер, небо было серым.

— Снова пойдет снег, — заметил Эссен, поглядывая на облака, — Боже, помоги французам.

При полном отсутствии солнечных лучей, в воздухе стоял смертельный холод. Хорнблауэр подумал о французах, бредущих по безлюдным равнинам России и ему вдруг стало их жаль.

К вечеру снег действительно пошел, засыпая реку и деревню, украшая такими мирными белыми холмиками разрушенные валы, разбитые пушки и могилы, которыми была усеяна вся деревня. Было уже почти совершенно темно, когда выносливые русские гренадеры сосредоточились в траншеях, а затем бросились вперед, на вылазку сквозь неприятельские линии. Они прошли не более, чем половину ничейной земли, как по ним ударили пушки, разрывая сплошную пелену падающего снега яркими оранжевыми вспышками своих выстрелов.

— Никаких признаков отступления, — прокомментировал Клаузевиц, наблюдая жаркую схватку вместе с Эссеном и Хорнблауэром с галереи под куполом церкви.

Если нужны были еще какие-либо доказательства, то их как раз и представил атакующий отряд, когда в полной темноте он отхлынул к деревне, потеряв почти десятую свою часть. Осаждающие встретили вылазку решительным отпором; их патрули внимательно наблюдали за ничейной полосой, а в траншеях было достаточно войск. В довершение всего, они открыли огонь из осадных батарей; земля сотрясалась от грохота разрывов и ночная тьма вновь была осветилась пламенем выстрелов. В темноте трудно было удерживать правильный прицел и установить верное возвышение орудий; лишь некоторое время над деревней летали шальные ядра. Все они упали с большим перелетом, так что даже войска, стоящие у самой Двины, вынуждены были укрыться в траншеях. Затем начали сыпаться бомбы, выпущенные мортирными батареями, которые осаждающие установили во второй линии траншей. Они падали по крутой траектории и взрывались там и тут — повсюду, каждые две или три минуты, разбрасывая вокруг фонтаны огня и осколков или просто шипя, когда, по случаю, попадали в достаточно глубокие сугробы снега, в котором гасли их фитили.

— У них достаточно боеприпасов, чтобы раскидывать их куда попало, — проворчал Эссен, плотнее запахивая плащ.

— Возможно, они готовят ночную контратаку, — произнес Клаузевиц, — я буду держать войска в траншеях, на случай если неприятелю захочется овладеть ими.

Как раз в это время пристальное внимание Хорнблауэра было обращено на батарею из четырех тяжелых орудий, которая стреляла стройными залпами с короткими интервалами. Он смотрел, как четыре языка пламени появлялись снова и снова, так, что когда промежуток между залпами был несколько длиннее предыдущего, он сначала успевал удивиться отсутствию звука, а затем — его неожиданному появлению. Вспышки на краткие мгновения опять разорвали ночную тьму, но Хорнблауэр вдруг поймал себя на том, что задумывается, чем же последний залп, отличается от предыдущих, кроме более длительной задержки, которая ему предшествовала. Одна из вспышек — крайняя справа — была не такой отчетливой, как три остальных, длиннее и менее яркая. Возможно, неверно рассчитан заряд. Прогремел еще один залп и стали видны только три вспышки — крайняя правое орудие не выстрелило. Возможно, на нем выбило втулку казенника, как это иногда бывает с пушками. Еще один длительный промежуток и новый залп — теперь уже две резкие вспышки, причем одна длиннее другой. В следующий залп опять дали только два орудия и Хорнблауэр, наконец, понял, что происходит. Он потянул Эссена за рукав.

— Они расстреливают свои осадные пушки, — сказал Хорнблауэр, — стреляют по нам и в каждом залпе дают хотя бы пару выстрелов по цапфам одного из орудий. Вон там было четыре пушки, ваше превосходительство, а теперь — смотрите — только две.

— Может быть, — согласился Эссен, вглядываясь во тьму.

— Стрельба стихает, — заметил Клаузевиц, — но, возможно, это оттого, что им надоело попусту тратить боеприпасы.

Теперь там, где стояла батарея, мелькнула лишь одна вспышка, в которой явно было что-то странное.

— Последнее орудие батареи, — прокомментировал Эссен, — наверное, они подорвали его усиленным зарядом.

Он направил в темноту подзорную трубу.

— Взгляните на их главный лагерь, — добавил губернатор через минуту, — обратите внимание на огни костров. Они вроде бы горят ярко, но…

Хорнблауэр внимательно вгляделся в отдаленные ряды бивуачных костров, тускло мерцающих в ночи. Он повел подзорной трубой из конца в конец линии, пытаясь охватить ее всю. Ему показалось, что по крайней мере один из огней замигал и погас, но полной уверенности в этом не было. Глаза слезились от холода и напряжения, а пока он протирал их, Эссен с треском сложил свою подзорную трубу.

— Костры гаснут, — сказал он. Я в этом уверен, а ведь в такую ночь ни один солдат не позволил бы своему костру погаснуть. Клаузевиц, готовьте своих солдат к атаке. Дибич…

Губернатор начал раздавать приказы. Хорнблауэру на мгновение стало жаль русских солдат, скученных в промерзших траншеях, удрученных полученным отпором и потерями, которым теперь снова приказывали идти в атаку туда, где их, вероятно, ожидала таящаяся в ночи опасность. Внезапный порыв ледяного ветра пронизал его до костей, несмотря на плащ, в который он был закутан.

— Вот вы где, сэр, — неожиданно произнес голос Брауна над самым его ухом, — Я принес вам одеяло. Давайте завернем вас в него, а поверх натянем плащ. А вот и ваши перчатки, сэр.

Ловко, несмотря на темноту, Браун обмотал его одеялом, так, что одетый поверх плащ удерживал его концы на плечах. При дневном свете это, конечно, будет выглядеть фантастически, но, к счастью, пока было все еще темно. Хорнблауэр продрог и притоптывал ногами, пытаясь немного согреть их.

— Клаузевиц, ваши солдаты хоть когда-нибудь пойдут в атаку? — рычал Эссен, — сколько сейчас времени? Час ночи? Пошлите кого-нибудь к командиру бригады и передайте, что я выгоню его со службы, если он немедленно не двинет своих солдат в наступление.

После долгого, леденящего душу ожидания, они заметили в темноте несколько крошечных вспышек пламени — мушкетные выстрелы во второй линии траншей.

— Ха! — воскликнул Эссен.

Пришлось еще довольно долго ждать, прежде чем пришли первые донесения. Наступающие нашли первую линию траншей покинутой, за исключением нескольких пикетов. Теперь русские среди тьмы и снега продвигались вперед, к главному лагерю.

— Значит, они ушли, — сказал Эссен, — приготовьте кавалерию к рейду за два часа до рассвета. Утром я достану их арьергард, а зетем двину через реку все войска. А сейчас, ради всего святого, стакан чаю!

Греясь у костра, разложенного прямо на каменном полу церкви, попивая горячий чай сквозь все еще постукивающие от холода зубы, Хорнблауэр поглядывал вокруг на этих железных людей, которые, казалось, не испытывали ни усталости, ни холода. Он же слишком замерз и, к тому же, слишком устал, чтобы воспользоваться возможностью отдохнуть пару часов на охапках соломы, которые были разбросаны за высоким алтарем. Эссен же вулканически храпел, пока адьютант не разбудил его.

Когда к дверям церкви привели для них лошадей, снаружи все еще было темно и еще холодне, чем обычно.

— Лучше уж я поеду с вами, сэр, — проговорил Браун, — я достал себе лошадь.

Хонблауэр не имел понятия, как Браун это сделал, учитывая трудности с языком. Хорнблауэр предполагал, что Браун научился ездить верхом в те невероятно далекие дни, проведенные в Смоллбридже. Кавалькада медленно двинулась во тьме к пригородам Митау; лошади скользили и спотыкались в снегу. Хорнблауэр поймал себя на том, что, даже сев в седло, с удовольствием оставил бы на себе одеяло — сереющий рассвет был необыкновенно морозным. Неожиданно спереди, откудато-то издалека, донесся мрачный низкий грохот, затем снова и снова — полевые пушки били где-то на большом расстоянии.

— Дибич настиг их арьергард, — сказал Эссен, — это хорошо!

Когда они подъезжали к брошенной линии осадных работ, света было уже достаточно, чтобы увидеть, что окрестности обезлюдели. Они могли заглянуть в брошенные траншеи; здесь же были батареи с разбитыми орудиями, стволы которых пьяно торчали из амбразур. Вот мертвая лошадь, лешащая на спине, с заметенным снегом животом, из которого к серому небу торчат застывшие ноги. А вот и главный лагерь, длинные ряды маленьких хибарок, по большей части в два-три фута высотой, с угасшими остатками костров, уже занесенными снегом. Снаружи одной из хижин, которая была побольше остальных, лежал солдат в серой шинели французской армии. Он лежал ничком и был еще жив — они заметили, что его ноги судорожно подергиваются.

— Неужели здесь был бой? — озадаченно пробормотал Эссен; следов крови нигде не было видно.

Кто-то спешился и перевернул француза; его лицо было покрыто багрово-красными язвами, а открытые глаза уже ничего не видели.

— Держитесь подальше, — вдруг крикнул один из адьютантов, — это чума!

Все отскочили подальше от умирающего человека и лишь позже поняли, что чума была повсюду вокруг. Одна из хибар была забита метвецами, в другой стонали умирающие. Эссен пустил своего жеребца в карьер и вся группа ускакала прочь.

— Чума есть уже и в наших рядах, — сказал Эссен Хорнблауэру, — в дивизии Кладова ещё два дня назад был десяток заболевших.

Этот первый переход отступающей вражеской армии действительно добивал слабых. Мертвые, больные и умирающие солдаты — вот след, который оставляли за собой французы, несмотря на то, что вооруженных столкновений здесь не было — Дибич, во главе преследующих их сил двигался по дороге на Митау и сейчас находился далеко слева, там, где время от времени громыхали пушки. Когда наконец кавалькада достигла места, где след отступающей армии выходил на большую дорогу, им начали попадаться следы схваток; мертвые и раненные солдаты — русские, французы и немцы, — там, где русский авангард столкнулся с арьергардом Макдональда. Затем они нагнали русскую колонну, упорно шагающую по дороге, и проскакали вдоль ее бесконечных рядов. Одна дивизия, а вслед за ней — другая; солдаты, придавленные тяжелогруженными ранцами и амуницией, шли молча, прилагая все силы, чтобы двигаться так быстро, как только могли их нести усталые ноги. Эти последние десять миль сильно отличались от начала похода.

— Макдональду удалось отступить быстро, — заметил Клаузевиц, — за счет того, что он бросил пушки и раненных. Интересно, долго ли он сможет сохранять такой темп?

Хорнблауэр не собирался вступать в дискуссию. Тряска в седле сделала его ко всему безразличным, несмотря на усталость и общее чувство дискомфорта. Но теперь он сможет доложить своему правительству, что следовал за отступающей в Германию армией Макдональда, по крайней мере, на протяжении одного перехода; будет лучше, если этих переходов будет два или три. Было и кое-что еще. Он хотел встретиться с пруссаками, даже если это будет последним, что удастся ему сделать в жизни — было странно ощущать, что это действительно может стать последним его деянием. У него кружилась голова и ему было приятно сознание того, что Браун был рядом, среди верховых ординарцев.

Гонец привез вести из авангарда и Хорнблауэр как сквозь сон слушал пояснения Клаузевица:

— Пруссаки остановились впереди, у развилки дорог. Они прикрывают отступление, пока два других корпуса будут отходить по обеим дорогам.

Было странно, но именно этого он и ожидал, как будто бы сейчас пересказывали давно слышанную им историю.

— Пруссаки! — только и сказал он и невольно толкнул ногами бока лошади, ускоряя ее бег туда, где грохот пушек ясно давал понять, что пруссаки пытаются сдержать русский авангард. Штабная кавалькада уже оторвалась от главных сил и теперь продвигалась по разбитой дороге, по обе стороны которой темнел густой хвойный лес. За лесом вновь открылась безлюдная равнина с грядой невысоких холмов, по которых дорога вилась дальше. По обе стороны дороги стояли бригады русского авангарда, их батареи вели огонь, а на гребне ближнего холма виднелись колонны прусской пехоты — черные прямоугольники на фоне серого поля. Справа колонна русских в серых шинелях шла по целине, обходя позицию пруссаков с фланга, а между обеими линиями русские кавалеристы — казаки — скакали поодиночке и парами на своих маленьких лохматых лошадках; их длинные пики торчали вверх. Водянистое солнце, пробилось в этот момент среди тучи, словно для того, чтобы еще больше подчеркнуть всю мрачность этой картины. Подошедший генерал отдал честь Эссену, но Хорнблауэр не хотел прислушиваться к тому, что он говорит. Ему хотелось по-прежнему скакать вперед, к пруссакам, а поскольку кони всей группы следовали за его лошадью, Эссен, слушая рапорт генерала, вдруг обратил внимание, что и его жеребец норовит присоединиться к остальным. Губернатор вернулся к окружающей действительности только после того, как на обочину дороги неподалеку шлепнулось ядро, разбрызгивая во все стороны снег и грязь.

— Какого черта мы здесь делаем? — вопросил он, — нас же подстрелят в две минуты.

Хорнблауэр всматривался вперед: там где стояла прусская армия, блестели штыки и ветер развевал знамена — черные на фоне снега.

— Я хочу подъехать к пруссакам, — сказал он.

Залп стоящей вблизи батареи заглушил ответ Эссена, но смысл его слов был вполне понятен.

— Я еду, — упрямо повторил Хорнблауэр. Он огляделся вокруг и поймал взгляд Клаузевица, — вы едете со мной, полковник?

— Конечно же нет — Эссен опередил пруссака с ответом — ему нельзя попадать в плен.

Как перебежчик, сражающийся против своей страны, Клаузевиц, скорее всего, будет повешен как только попадет в руки пруссаков.

— И все-таки будет лучше, если он поедет, — деревянным голосом произнес Хорнблауэр.

Это было странное ощущение — пророческая ясность мысли в сочетании с болезненной слабостью.

— Я поеду с коммодором, — неожиданно сказал Клаузевиц, принимая, может быть, самое смелое решение в своей жизни. Возможно, его увлекло почти механическое безрассудство Хорнблауэра.

При виде безумия, которое вдруг овладело ими обоими, Эссен только пожал плечами.

— Ну, тогда езжайте, — проворчал он, — надеюсь, мы наберем в плен достаточно генералов, чтобы обменять их на вас.

Они двинулись вперед по дороге; Хорнблауэр слышал, как Эссен крикнул командиру батареи прекратить огонь. Он обернулся; Браун следовал за ними, почтительно приотстав на расстояние в пять корпусов лошади. Они проехали совсем близко от нескольких казаков на их странных лошадках и оказались среди прусских егерей, которые, укрываясь среди валунов и в складках местности, стреляли по козакам с большой дистанции. Ни один из них не выстрелил по ним и они продолжали свой путь. Прусский капитан, стоя у обочины дороги, отсалютовал им и Клаузевиц отдал честь в ответ. Сразу за цепью егерей стояла первая пехотная часть — прусский полк в батальонных колоннах поротно: две по одну сторону дороги и одна — по другую. Полковник со штабом стояли на дороге и с удивлением взирали на приближающуюся к ним троицу — британского морского офицера в синем с золотом мундире, Клаузевица в русской форме с рядом медалей на груди и британского моряка с тесаком и пистолетами за поясом. Когда они подъехали ближе, полковник громким и сухим голосом выкрикнул вопрос, а Клаузевиц ответил, натягивая поводья.

— Скажите им, что мы должны видеть генерала, — сказал Хорнблауэр Клаузевицу по-французски.

Последовал быстрый обмен короткими фразами между Клаузевицем и полковником, который закончился тем, что последний подозвал двух или трех верховых офицеров — своего адьютанта и, наверное, майоров — чтобы они их сопровождали. Продвигаясь дальше Хорнблауэр с Клаузевицем увидели основные силы пехоты, линию пушек и группа всадников — обилие ярких перьев, медалей, галунов и конных ординарцев безошибочно указывали, что это был генеральский штаб. Это, должно быть, генерал Йорк — Хорнблауэр припомнил себе его имя. Генерал сразу же узнал Клаузевица и резко заговорил с ним на немецком. Несколько слов, произнесенных с обеих сторон, похоже, лишь обострили ситуацию, после чего наступила короткая пауза.

— Он говорит по-французски, — сказал Клаузевиц Хорнблауэру, после чего оба пруссака обернулись к нему в ожидании.

— Генерал, — начал Хорнблауэр. Он был как будто во сне, но все же заставлял себя говорить — я представляю короля Англии, а полковник Клаузевиц представляет императора России. Мы боремся за то, чтобы освободить Европу от Бонапарта. Будете ли вы драться за сохранение его тирании?

Это был риторический вопрос, на который невозможно было ответить. Повисла тишина. Йорку оставалось лишь ждать, что еще скажет Хорнблауэр.

— Бонапарт разбит. Он бежал из Москвы и вряд ли хотя бы десять тысяч из его Великой армии доберутся до Германии. Испанцы бросили его, как вам известно. Так же поступили и португальцы. Вся Европа повернулась против него, поняв, как мало значат его обещания. Вы знаете, как он поступил с Германией — мне нет нужды вам об этом рассказывать. Если вы будете сражаться за него, то всего лишь на несколько дней дольше поддержите его шаткий трон и настолько же продлите агонию Германии. Но у вас есть долг перед вашей порабощенной страной, перед вашим королем, который в плену. Вы можете освободить их. Вы можете прекратить кровопролитие уже сейчас, в эту самую минуту.

Йорк посмотрел как будто сквозь него, на блеклую равнину, на медленно надвигающуюся русскую армию, прежде чем, наконец, ответить:

— Что вы предлагаете?

Это было именно то, что хотел услышать Хорнблауэр. Если Йорк начал задавать вопросы, вместо того, чтобы сразу же объявить их пленниками, то все идет как было задумано. Теперь он мог оставить обсуждение деталей Клаузевицу, и погрузиться в изнеможение, которое поднималось в нем, подобно морскому приливу. Взглядом он пригласил Клаузевица принять участие в разговоре.

— Армистиция, — произнес Клаузевиц, — немедленное прекращение враждебных действий. Срок ее действия может быть окончательно установлен позже.

Йорк все еще колебался. Хорнблауэр, несмотря на всю свою усталость и болезнь, продолжал изучать его с неожиданной вспышкой нового интереса: тяжелое лицо, сожженное солнцем до цвета красного дерева, странно контрастировало со снежно-белой шевелюрой и усами. Решалась судьба Йорка. Пока он был всего лишь верноподданным короля Пруссии, сравнительно ничем не выдающимся генералом, но стоит ему произнести всего два слова и он станет предателем в глазах современников и, вполне возможно, исторической фигурой в будущем. Если Пруссия — или хотя бы прусская армия — отвернется от Бонапарта, это как нельзя лучше покажет всю хрупкость наполеоновской империи. Теперь все зависит от Йорка.

— Я согласен, — наконец произнес Йорк.

Это было все, что хотел услышать Хорнблауэр. Теперь он мог провалиться в свой сон — в свой кошмар — и оставить дальнейшее обсуждение идти своим чередом. Когда Клаузевиц повернул по дороге обратно, лошадь Хорнблауэра последовала за ним без всякого участия со стороны ее хозяина. Появился Браун, вернее, только одно его лицо; больше ничего Хорнблауэр почему-то не видел.

— С вами все в порядке, сэр?

— Ну, конечно же, да, — механически произнес Хорнблауэр.

Земля вдруг показалась Хорнблауэру мягкой, будто он ступал по перинам или по слабо натянутому куску парусины. Наверное, лучше лечь. Внезапно Хорнблауэр осознал, что, в конце-концов, и в музыке есть что-то красивое. Он прожил всю жизнь в убеждении, что это — всего лишь раздражающий набор звуков, но в конце-концов озарение все же пришло к нему. Музыка, которую он слышал, была такой живой, экстатической, она гремела и гремела летящей куда-то ввысь мелодией. Ему так захотелось присоединиться к ней, возвысить свой голос и петь, петь, петь… Вдруг музыка оборвалась сокрушительным заключительным аккордом, оставив после себя тишину, в которой его одинокий голос звучал нелепо, как коровье мычание. Он замолчал, чувствуя себя неловко. Хорошо, что кто-то другой подхватил эту песню, словно лодочник, напевая за веслами:

Прекрасный тенор; за одно это Хорнблауэр готов был простить лодочника за такое неуместное при гребле по реке занятие как пение.

И Барбара рядом с ним, она смеется от удовольствия. Так приятны солнечные лучи, так ярко зеленеют лужайки по берегам реки. Он тоже смеется, смеется, смеется. А вот маленький Ричард карабкается к нему на колени и… Какого черта Браун так странно на него смотрит?