Конец Арбата

30

И тут я вступаю в полосу повествования уже вполне беллетристического: все, что происходило с Шуркой в последние его годы, известно мне урывками, а то и вовсе из вторых и даже третьих уст — после его свадьбы мы стали видеться еще реже и всегда как-то мельком. Помню, однажды я оказался-таки у Шурки, и мы — такого давно не случалось — провели вдвоем, с глазу на глаз, вечер за бутылкой вина. Исподволь ненадолго будто вернулась былая доверительность, и Шурка принес из большой комнаты, где он завел привычку уединяться, коли мать была на даче, а его жена в их комнате вязала перед телевизором, огромный лист ватмана. Это был филигранно выполненный чертеж, изображавший в деталях деревянное строение весьма своеобразной формы; дом этот состоял из одной большой комнаты-гостиной и трех флигелей в виде замковых башенок. Так будет выглядеть дом в Чепелеве, который я построю, объяснил мне Шурка. По его идее каждая из башенок будет принадлежать соответственно Шурке, Нале и Татьяне; так сказать — каждому из щикачевских колен. Объясняя мне тонкости и детали, Шурка впал в необыкновенное воодушевление; я слушал, испытывая крайнюю неловкость: свойственная Шурке мечтательность теперь оборачивалась чуть не безумием, так далек был этот прожект от реального положения дел в семействе. Но все-таки показательно, в какое русло были направлены Шуркины грезы и какова была тема его иллюзий — род, семья, домоустроение, и это после недолгого заключения и суда, после всяческого туризма, после стройбата, после Нины, после Яшиной школы гордого индивидуализма и дендизма. И, конечно, я не мог предположить всю степень горькой иронии теперешней Шуркиной мечты о семейном ладе и родственной верности друг другу…

У меня была знакомая — занятная дама, красивая и весьма светская, очень хорошо одевавшаяся, жившая в квартире, заставленной дорогим антиквариатом, уже в те годы — тогда женщин за рулем вообще было мало — ездившая на каком-то «пежо», любительница поэзии и всегда имевшая под рукой воздыхателя-иностранца, чаще — из дипломатического корпуса; при этом она была кандидатом геологических, что ли, наук, каждое лето отправлялась в экспедицию на Белое море и эту вторую свою жизнь очень ценила. Так вот, оказалось, Шурка работает в одном с ней институте, в соседнем отделе. Обнаружилось это случайно — мы встретились с ней в одном московском салоне, сели в уголке с бокалами, и она принялась мне рассказывать — в тонах самых юмористических — о молодом своем чудаке-коллеге, устроившем в институте настоящую бучу; он не поленился и подсчитал, как можно сократить штат института вдвое, выполняя при этом объем работы в три раза больше; и не придумал ничего лучше, как представить этот свой проект начальству; замдиректора института — директором был какой-то академик, совершенно недосягаемый ввиду его постоянного отсутствия, — пришел сначала в ужас, потом в бешенство; и ведь самое забавное, что это был не первый прожект — прежде парень предлагал наладить снабжение пресной водой африканских бедуинов, транспортируя айсберги из Антарктиды. Наверное, ему придется уйти, подвела итог моя приятельница, и я промолчал, не признался, что этот чудак — мой дядюшка и что мы с ним выросли вместе…

Прошло еще сколько-то лет, и я столкнулся с Шуркой на улице. Я был с приятелем-сочинителем Колей Куликовым, и мы спешили по своим богемным делам — кажется, выпивать в мастерскую нашего знакомца-живописца. Шла ранняя весна, Шурка был в каком-то нелепом пальто с воротником из каракуля — уж не отцовском ли? — в вязаной шапчонке, сношенных ботинках и выглядел именно как инженер — тут точно к месту советское словцо — из бывших; он бурно обрадовался мне, но я испытал совершенно новое к нему чувство, которого сам устыдился: мне было за него неловко перед моим приятелем, кстати, самым простецким, — так не похож был Шурка на людей нашего круга, то есть на разночинных полуподпольных сочинителей и художников… Нечего было и думать позвать Шурку с собой, и это было не чем иным, как предательством. Я не могу забыть, каким взглядом провожал меня Шурка, когда я торопливо пообещал к нему как-нибудь забежать. Это был взгляд потерянного и очень одинокого человека.

Но я не мог знать, что эта случайная наша уличная встреча окажется последней.