Конные и пешие

Глава четвертая Дни отреченья

Анна пообещала: «Я буду ждать», но и пять лет назад она обещала то же самое и сдержала бы слово, хотя он исчез на год, но до нее долетели слухи: там, в заводском поселке, у него вроде бы есть другая, вот почему он не звонит и не пишет. И тогда Виталий Суржиков, который пялил на нее глаза с первого курса, предложил ей выйти за него замуж. «С такими, как Витя, не пропадешь», — сказали ей девочки, да она и сама знала: Виталий самостоятельный парень.

Она прожила с ним четыре года, родила Славика: все считали, да и Аня сама была убеждена в этом: у них прочная семья, оба много работали, надо уметь хорошо делать свое дело — в этом они сходились. Уж кем-кем, а бездельником Виталия не назовешь, он мог сидеть в институте, если надо было, по двенадцать часов, и когда получил лабораторию, всякие разговоры о том, что произошло это только благодаря его отцу, Аня всерьез не принимала; она знала: Виталий способен руководить лабораторией, у него есть силы, знания, умение вести за собой людей. Если Суржиков-отец и оказал поддержку, то в этом нет ничего предосудительного, ведь не лоботряса и неуча он пытался выдвинуть, а человека активного и способного, так что в этом случае вмешательство Суржикова-старшего она воспринимала как дело обычное и даже нужное. Аня привыкла к грубоватым ласкам Виталия, он не вызывал в ней неприязни, главным же было то, что у них выработался единый взгляд на жизнь, так Аня искренне считала. Когда Виталий в чем-то упорствовал, ей нравилось одерживать над ним небольшие победы; зная его упрямство, она занимала позицию, противоположную той, которая ей была нужна, твердо стояла на ней, Виталий заводился, а она делала вид, что сдалась, а на самом деле выигрывала бой, это ее веселило и даже радовало.

Бывало, Виталий исчезал из дому, сообщал по телефону, что едет к друзьям на дачу, она относилась к этому спокойно, потому что и ей иногда надо было провести время с матерью или подругами.

Когда родился Славик, то мать Виталия так его полюбила, что взяла все заботы о внуке на себя: жила с ним на даче, кормила, поила. Эта обрюзгшая женщина, любившая вкусно поесть, поболтать о тряпках и нарядах, которым придавала большое значение, жившая научными сплетнями, внезапно преобразилась в заботливую бабушку, и Анина мать ревновала к ней внука, говорила: «Смотри, она тебе совсем избалует сына». В общем-то и на самом деле у них была нормальная семья, все в ней было определенно и устойчиво, были и надежды, или, как любил говорить Виталий, «перспективы»; его родители продолжали им оказывать помощь, но они уже сами многого добились, положение их было достаточно прочным, так что вполне могли бы существовать самостоятельно, рассчитывая только на самих себя. И вдруг все это кончилось.

Ни друзья Виталия, ни ее подруги да и вообще все те, кто их близко знал, не могли понять, почему она так решительно все порвала, когда узнала, что Виталий похаживает к девочке-лаборантке. Аня и сама долго этого не понимала, потому что никакой ревности не испытывала, только брезгливость и внезапно возникшее омерзение к Виталию. Он сначала просил прощения, потом стал угрожать, затем начал упрашивать: ломать из-за этого семью глупо. Мать Ани не вмешивалась в их ссору, она отдала ей комнату в своей квартирке, всячески помогала со Славиком, во всем остальном же, считала мать, должна решать сама Аня. А ее словно сковало: чувствовала, что не может вернуться к Виталию, и чем дольше жила в родительском доме, тем сильнее крепла в ней эта уверенность, но понять истинную причину своего нежелания возвращаться к Виталию она еще не могла. Какая-то ясность забрезжила, когда она встретилась с Клавдией Никифоровной, которая как-то явилась нежданно-негаданно к ним в дом. Мать ушла в гости — то ли Клавдия Никифоровна узнала об этом, то ли ей подсказала интуиция, что Аня сейчас дома только со Славиком; Виталий часто говорил: у матери потрясающая интуиция.

Она вошла, веселая, приветливая, поцеловала Аню в щеку, обдав запахом французских духов. «Коти», — определила Аня и усмехнулась, вспомнив, как Клавдия Никифоровна однажды заметила: «„Коти“ не только приятны, они еще и возбуждают». Она сунула Славику игрушки, словно только вчера с ним рассталась, бесцеремонно взяла его на руки, прижала к себе:

— Здравствуй, мой котенок. Соскучился по бабушке?

И Славик к ней прижался, сунул ей палец в рот, а потом поцеловал в ухо. Клавдия Никифоровна радостно рассмеялась:

— Ну, молодец, что не забыл меня! — И тут же повернулась к Ане, спросила: — Чаем напоишь?

— Чаем напою.

У нее всегда были хорошие отношения со свекровью: поначалу, правда, Клавдия Никифоровна принялась ее поучать, Аня резко оборвала свекровь, сказала: если ей будут читать нравоучения, она просто уйдет из дома Суржиковых; Клавдия Никифоровна посмотрела на нее с уважением, она ценила самостоятельных женщин, считала, что все вообще должно быть в их руках. Свекровь давно не работала, но знала все дела мужа, любила ему советовать, как поступить в тех или иных случаях. После первой их стычки она сказала Ане:

— Мы будем дружить. Мой Виталий — типичный мустанг, совсем не объезженный. Я верю, ты его приберешь к рукам. Будем считать, ему повезло.

…Они сидели на кухне, пили чай. Клавдия Никифоровна отхлебывала из чашки мелкими глотками, поднимая другой рукой блюдечко, держа его под чашкой, словно боялась, что капнет на клеенку, но это движение у нее было легким и естественным, в ней совсем не чувствовалось скованности. Для начала она пожаловалась, что слишком долго зажилась на даче, уже поздняя осень, а она торчит там, правда, дача отапливается, да и ей захотелось заготовить грибов на зиму, сама она не собирает, но ей приносят, и это очень удобно. Николай Евгеньевич часто приезжает, ведь совсем близко от их дачи строится филиал института, строители заложили нулевой цикл, а потом начали тянуть волынку; тогда Николай Евгеньевич предложил им в первую очередь поставить коттеджи, и потом уж начать главный корпус, это по каким-то их строительным причинам оказалось выгодно, да и для института хорошо: на будущий год там будет рядом с филиалом база отдыха. Аня делала вид, что слушает внимательно, а на самом деле все ждала, когда Клавдия Никифоровна скажет, зачем пришла, но та не торопилась; допив чай, улыбнулась, словно от чаепития получила несказанное удовольствие, и весело вздохнула.

— Наверное, ждешь, что я буду тебя уговаривать вернуться, говорить, что никто сейчас из серьезных женщин не придает значения верности мужа? Но я-то тебя прекрасно знаю и даже восхищаюсь, что ты на все это отважилась. Потерять такого перспективного нахала, как мой сынок, — на это бы не каждая решилась. Мир какой-то бешеный. Все хватаются за шмотье, за машины, за дачи, будто это и впрямь самое главное в жизни. А я вот люблю таких, как ты, которые могут всерьез постоять за себя.

Она сжала пухлые пальцы, фиолетовый камень блеснул на кольце, и свекровь пристукнула кулаком по столу, чашка звенькнула.

Но Аня все ждала — ведь не за этим же сюда приехала мать Виталия, она могла все это высказать и по телефону. Глаза Клавдии Никифоровны сузились, от них побежали к вискам тонкие морщинки, сделав выражение ее лица чуть лукавым, — видимо, она поняла, что Аню не тронули ее слова, и та все еще держится настороже.

— Я тебя понимаю, Аннушка, — сказала Клавдия Никифоровна. — Мой сын дурак, что начал тебе угрожать. С такой, как ты, подобные номера не проходят. Теперь тебе хочешь не хочешь, а надо доказывать, что легко обойдешься без него. Такая уж у тебя суть — идти напролом.

Вот при этих словах в Анне что-то дрогнуло, она подумала, что эта пухлая женщина, изображающая сейчас из себя саму доброту и якобы полностью расположенная к ней, в чем-то главном права: может быть, и в самом деле, если бы Виталий не стал ей угрожать, что у нее будут неприятности в институте, в ней бы не вызрел такой бунт, такое яростное сопротивление. Анна теперь знала, какова ей цена как работнику, была уверена, что свое место в лаборатории занимает по праву, и никаких конфликтов не боялась. Семья семьей, но главным в ее жизни оставалась работа, такая уж у нее судьба, и потому она могла многим пожертвовать во имя дела, ничто не приносило ей такую радость, такое высокое удовольствие, как достигнутые результаты, которых не мог добиться никто другой.

Клавдия Никифоровна накрыла пухлой ладонью ее руку и сказала:

— Мы ведь по-прежнему друзья, Аннушка? Отпусти со мной Славика ну хотя бы на недельку.

И вот тут Аня все поняла: если она отдаст Клавдии Никифоровне сына, эта изворотливая женщина сделает все, чтобы не вернуть ей Славика, она так любила внука, что и действительно ей, наверное, трудно было без него жить.

— Но ведь вы знаете, Клавдия Никифоровна, я этого не сделаю.

Тут-то и произошло неожиданное: щеки Клавдии Никифоровны мелко задрожали, губы скривились, и она заплакала, словно долго сдерживаемое страдание вдруг лишилось внутренней преграды, вырвалось наружу. Свекровь торопливо отыскала в сумке платок, прижала к глазам. Аня сразу поняла — в этом нет никакого притворства. Она так горько плакала, что Аня заметалась по кухне, накапала в чашку с водой валерьянки, заставила выпить Клавдию Никифоровну, но та все еще не могла успокоиться, лицо ее осунулось, сразу постарело.

— А ведь ты, Анна, железная, — безнадежно, но без обиды в голосе проговорила она.

— Вы же знали, Клавдия Никифоровна, что я на это не соглашусь, — сказала Аня. — Когда шли сюда — знали.

— Знала, — тихо ответила она. — Но все же… я ведь тоже имею право на надежду.

— Может быть, потом, — жалея ее, сказала Анна. — Когда все утрясется… потом…

Она говорила это, сама не понимая, о каких сроках может идти речь и что должно утрястись, но Клавдия Никифоровна поняла ее слова по-своему.

— Ты хочешь затеять развод?

До этого мгновения Аня как-то об этом не думала, ей казалось, она ушла от Виталия — и все, этого вполне достаточно, дальше все пойдет само собой, но слово «развод» неожиданно резануло слух, и сразу представилась длинная, изматывающая нервы процедура, на которую надо истратить много сил и времени. У них в институте недавно произошла одна из таких историй, о которой говорили в коридорах и лабораториях. До Ани долетели лишь некоторые подробности бракоразводного процесса, они ее не очень волновали, сейчас же, когда Клавдия Никифоровна сказала это слово «развод», та история невольно вспомнилась. Сделалось жутко: ведь Виталий может не дать развода, у них ребенок, а ее муж упрям, пойдет на все… Нет, она сейчас не способна затевать судебное дело…

— Я об этом еще не думала, — искренне ответила Анна.

— И не надо думать. Я тебя прошу, — сказала Клавдия Никифоровна. — Ты меня не прогонишь, если я иногда буду заходить к своему котенку?

— Не прогоню, — твердо пообещала Анна.

Потом Анна думала: может быть, Клавдия Никифоровна и в самом деле права — она железная, в ней действительно иногда просыпается такое упорство, что она и сама не может справиться с ним. Анна внушила себе, что возвращение к Виталию невозможно. А почему невозможно? Множество женщин и внимания не обращает на измены мужей, была бы семья как тыл, как убежище; ведь если тыл обеспечен, легче работать и добиваться того, к чему стремишься… А к чему она стремится? К результатам, которые через год-два устаревают, и надо получать новые, чтобы тебя не опередили в науке? Она все-таки кое-что сделала по сплавам, ее работы внедряются в производство.

Постепенно Анна начала понимать: дело вовсе не в лаборантке, к которой похаживал ее муж, и хотя она действительно после этого не могла преодолеть своей брезгливости к Виталию, вся эта история яйца выеденного не стоит. Не окажись Алексей в институте, может быть, все было бы иначе, наверное, она и в самом деле поартачилась бы, показала свой норов и вернулась бы к Виталию. Но здесь Алексей… Она видела его редко, очень редко, а когда видела, с отчетливой ясностью понимала, что Алексей по-прежнему дорог ей, видела: теперь он не так самонадеян, в глазах у него — глубокая усталость; Анна знала, чем он занят, и понимала, какая это черная работа.

Когда в тот вечер она увидела, что он ждет ее в вестибюле института, хочет поговорить, Аня с трудом заставила себя быть спокойной. Они ехали в машине, Алексей сидел рядом, она слышала его дыхание, но когда он захотел к ней зайти, Анна испугалась, ощущение его близости было так остро, что у нее кружилась голова; она только сказала: «Я буду ждать» — и все эти три с половиной месяца ждала, радовалась его звонкам из Засолья; а когда он наконец позвонил и сообщил, что прибыл в Москву, это оказалось так неожиданно для нее, что Анна поняла — не готова к встрече. «Завтра увидимся», — ответила она. Алексей удивился: «Почему?» И Анна тут же почувствовала: она поедет к нему сегодня же, вот закончится рабочий день, позвонит маме и поедет… «Так не бывает», — положив трубку, думала она. А как бывает? Ох-хо-хо, как часто мы ошибаемся, принимая на веру то, что нам скармливают с ложечки чуть ли не с самого детства; кажущаяся простота событий или правил, нами принятых, может таить в себе бездонную пропасть непознанного, стоит только начать сомневаться, стоит только начать… Ее учили сомневаться, да она и сама училась, без сомнений не может быть ее дела, и Анна давно усвоила — вопрос исчерпывается там, где начинается загадка и возникает необходимость исследования; так всегда было в ее работе, а потом она поняла, что и окружающий ее мир, как и отношения людей, требует того же сомнения, а может быть, даже больше, потому что вопросы повседневности неисчерпаемы… И она думала: разве я все эти годы, что жила с Виталием, не обманывала себя? Если честно, то обманывала. Тогда и не надо строить себе преграды из ненужных вопросов. А то ведь как я живу?

После того, как Анна ушла от Виталия, она стала жить ограниченной во всем, устремленной только на работу жизнью; все-таки она теперь была старшим научным сотрудником, знала твердо, что ей надо делать в лаборатории Ворваня, которая непомерно расширилась, скорее всего это уже была не лаборатория, а отдел, состоящий из нескольких групп, и у Ани была своя группа. Виталий намекнул, что, если она не вернется, у нее возникнут неприятности в лаборатории. Ворвань — ближайший друг его отца, вот-вот будут выборы в академию, а Ворвань надеется быть избранным в члены-корреспонденты, и тут не последнее слово за Суржиковым-старшим; Анна все это знала и без Виталия и прикинула, какие у нее есть возможности сопротивляться. Конечно же, она не полезет на рожон, отлично понимает, кто такой Ворвань, но и она прошла хорошую школу, у нее много печатных трудов, сильная группа; она будет настороже и, если что, сумеет защититься. Но шло время, и никаких неприятностей не было. Ворвань по-прежнему был с ней приветлив, даже, пожалуй, еще больше, чем прежде. Она попросила еще одну ставку лаборанта; можно было обойтись и без нее — Аня привыкла сама ставить опыты, корпеть над обработкой данных, все делать своими руками; уж в чем, в чем, а в трудолюбии ей не откажешь. Да, можно было бы обойтись без этой лаборантки, со ставками всегда трудно, в институтах каждый год сокращение штатов, но у нее была причина для просьбы: одна из сотрудниц уходила в декретный отпуск, но главное, конечно, было в другом — ей хотелось проверить, как к ее просьбе отнесется Ворвань.

Когда Анна пришла к нему, он поднялся из-за стола, одетый, как всегда, в черный костюм. Почему Ворвань носил только черное? Об этом болтали в институте, иногда за глаза его называли Похоронщиком. Кличка пристала, потому что в ней был двоякий смысл: имелась в виду и его траурная одежда, и умение легко и точно расправляться с противником. Поэтому Ворваня побаивались, старались с ним конфликтов не заводить. Он улыбнулся ей, показав здоровые ярко-белые зубы, и, когда протягивал руку, приглашая садиться, манжета белой рубашки задралась и обнажила волосатое запястье; выслушав ее, Ворвань тут же ответил:

— Ставка у меня есть, ищите человека. У вас хорошие результаты, и вам отказывать грешно.

— Спасибо, Кирилл Трофимович.

Она уже шла к выходу, ей вдогонку донеслось:

— А вы, Анна Васильевна, молодец!

Она оглянулась, посмотрела на Ворваня, чтобы понять, к чему относятся его слова, но он уже уткнулся в бумаги, и Анне не видно было выражение его лица, однако она почувствовала — это он вовсе не о работе; то ли в этих словах прозвучало одобрение по поводу ее ухода от Виталия, то ли Ворвань легко разгадал замысел Анны — устроить ему проверку — и поощрил его.

Положение Ворваня было прочным, он пришел в институт чуть раньше Анны, быстро набрал силу; был такой период, когда он добивался, чтобы его лабораторию перевели в институт к Суржикову — благо она располагалась в здании института, — об этом Анне говорил Виталий еще до их женитьбы и потом несколько раз повторял. Но что-то произошло, никто толком не знал, что именно, и лаборатория осталась самостоятельным подразделением, только стала стремительно расширяться. А теперь надвигались выборы в академию, и об избрании Кирилла Трофимовича Ворваня стали говорить как о деле решенном. Нет, с его стороны Анне ничто не угрожало, в этом она убедилась, и потому намеки Виталия делали его в ее глазах еще более ничтожным.

Чем больше проходило времени после ее ухода от Виталия, тем явственней понимала Анна все убожество их совместной жизни, неестественность их сожительства, которое они называли семьей. Она знала Виталия со студенческих лет, его побаивались на курсе, знали: отец — видный ученый-металлург. Вообще он вел себя независимо, нагло и никогда ей не нравился. Теперь, по прошествии времени, она твердо могла сказать, что вышла за Виталия, как говорили в старину, «по расчету»; он давно ее добивался и был в этом настойчив. Когда она решила — Алексей ее бросил, ощутила себя одинокой, беспомощной, Виталий очутился рядом и сразу повел себя так, что она почувствовала: за ним сила. Да еще возникли серьезные неприятности: Аню после окончания института пытались направить на Урал, а она не могла оставить больную мать. «Пойдешь в НИИ», — решительно сказал Виталий. Тогда она сообразила, что одной жить глупо и опасно, одной дорогу себе не пробить, трудно, нужны надежные союзники, даже если ты умеешь прекрасно работать. Ей казалось — все должно быть подчинено служению делу, которое ты выбрал и которое любишь, а остальное придет… Ей бы, глупой девчонке, когда еще училась в институте, сделать нужные выводы, а она поверила Алексею — тот всегда говорил: главное — ты сам, твоя самоотдача, а остальное — суета сует, на которую не стоит тратить время. Алексей так и жил, но… не в институте. А в НИИ над подобным смеются.

Наблюдая, как активно и напористо действовал Виталий, чтобы устроить ее дела, она подумала: Виталий и есть тот человек, который должен быть рядом, он надежен, а Алексей… мотается по всей стране, он бросил ее, и если бы это случилось не сейчас, то наверняка бы произошло потом, как происходит со всеми, кто не вылезает из командировок и живет вдали от дома. Когда в очередной раз Виталий спросил: «Ну, выйдешь за меня замуж?», она, не колеблясь, ответила: «Выйду».

Все у нее было хорошо, все, кроме одного… Втайне Анна считала: не Алексей виноват перед ней, а она перед ним, и когда он перед отъездом в Засолье вез ее домой, это чувство укрепилось. Еще раньше, наблюдая за Алексеем в институте, она думала: как же он окреп, от него исходило что-то незнакомое, веяние какой-то иной жизни, которую она не знала…

Анна позвонила матери и сказала:

— Если я сегодня ночевать не приду, ты не волнуйся. — И, не дав матери ответить, положила трубку.

Все произошло не так, как она предполагала, ей не пришлось искать машину, чтобы ехать к Алексею; ее вынесло вместе с другими сотрудниками из института в синие сумерки, и едва она оказалась на крыльце, как увидела Алексея на асфальтовой площадке, куда падал яркий пучок света от прожектора. Алексей стоял, широко расставив ноги, в куртке, в кепочке, лихо заломленной чуть ли не на затылок, глядел на нее и улыбался во весь рот, размахивая сразу обеими руками. «Не выдержал, — мелькнуло у Анны, — приехал». Она сбежала со ступеней, Алексей обхватил ее крепкими лапищами, приподнял, сильно прижал к себе, и ей показалось: она сейчас задохнется, потеряет сознание.

Наверное, множество глаз смотрело на них: двое на освещенной площадке, с обеих сторон обтекаемой людьми. «А, черт с ними!» — мелькнуло у нее лихое.

— Ты сумасшедший! — рассмеялась Анна.

— Ага, — кивнул он. — Есть хочешь?

— Конечно.

— Тогда быстро в машину. Мать испекла потрясный пирог. Отец вчера куда-то улетел…

Алексей схватил ее за руку, они побежали к машине, стоявшей неподалеку от решетки, за которой темнела Москва-река.

Он открыл перед ней дверцу:

— Прыгай быстро. Пирог надо есть горячим.

Алексей осторожно вывел машину на улицу и внимательно уставился на дорогу. Анне показалось: вот сейчас он тот самый Алешка, с которым она рассталась около шести лет назад; он всегда был заводной, таскал ее по каким-то компаниям, любил влезать в споры, не боялся в них проигрывать; несмотря на свой азарт, любил ошарашивать неожиданными вопросами. Однажды пристал к бородатому поэту: «Ну, почему завод называется заводом?» Тот шевелил губами, смакуя это слово, размышлял: «Заводиться… заводка». Алексей погладил его по бороде: «Плотины ставили на реках, каскады прудов создавали. Вода колеса вращала… За водами — вот и завод. Эх, ты, словесник!» Поэт обиделся, был самолюбив, а вокруг смеялись, полез драться, наверное, знал какие-то приемы, сбил Алексея с ног. Тогда Алексей поднялся, посмотрел на поэта, сказал: «Дурак, я ведь тебя убить могу. Только потом будут думать: я какой-нибудь Мартынов». Анна видела: падая, он больно ушибся о стул, и боль эта не прошла, потому что, танцуя с ней, он заметно прихрамывал. А когда все успокоились, забыли про эту стычку, Алексей шепнул: «Поехали в травмопункт. Я, кажется, ногу сломал». Но все обошлось, никакого перелома не было, просто растяжение… Как же она тогда его любила!

Любила и тогда, когда он стал одеваться, как пижон: джинсы, замшевые ботинки, бархатный синий пиджак, японские часы — и все купленное на свои, на заработанные, — таскал ее в рестораны, но вскоре сам признался — в ресторанах ему скучно, да и ей не нравились жующие, пьющие, суетящиеся под музыку люди и нагло-приторные физиономии официантов. А вот в театрах Алексей был великолепен, переживал, как мальчишка, хватал ее за руки или смеялся чуть ли не до слез. Ей и нравилась в Алексее вот эта полная его самоотдача: если работал, то до умопомрачения, если отдыхал, то весь отдавался покою или радости созерцания.

Иногда он становился задумчив, любил поразмышлять, голос его делался негромким, и все, что он говорил, она жадно впитывала. У него даже было место на Ленинских горах, куда его тянуло, когда хотелось над чем-нибудь подумать. Алексей как-то сказал, будто бы это место любил Чехов, который говорил: чтобы понять Россию, надо подняться сюда, на гору, и увидеть с этой высоты Москву. Последний раз Аня и Алексей пришли сюда, на Ленинские горы, осенью, когда он уезжал на целый год на «Азовсталь»; пожалуй, то была их последняя встреча перед долгой, долгой разлукой. Они шли по тропинке между черными стволами лип, город в сизой дымке отсюда казался бесконечным, розоватое и желтое сияние исходило от громоздящихся один над другим домов; их скопление было похоже на огромную, с многочисленными изломами лестницу, уходящую в поднебесье, и только пронзительными кострами горели в лучах низкого солнца гроздья церковных куполов; улицы скрадывались пространством, и там, внизу, за речной излучиной, что отдавала тусклым голубоватым светом, виднелась трасса и крохотные многоцветные автомобили, двигающиеся по ней.

Аня и Алексей неторопливо шли по аллее, у комлей черных лип лежали груды опавших листьев; он говорил, зажав меж пальцев дымящуюся сигарету, почесывая лоб, она побаивалась — еще нечаянно обожжет себя, но не решалась его прервать, а он говорил, что в нем давно живет желание увидеть хоть на мгновение все великолепие мира, но, наверное, мы способны обозреть лишь лежащее рядом пространство, даже если нам удастся подняться на огромные высоты; мир слишком велик и прекрасен, чтобы открыться сразу людям, и все же, наверное, мы никогда не устанем мечтать охватить взором как можно больше, чтобы понять неизбежные истины нашего существования.

Позднее, вспоминая все это, она чувствовала: речь шла вовсе не об открывающейся перед ними панораме города, а о человеческой потребности видеть явления во всем их многообразии; ей это было близко, в деле своем, занимаясь микроструктурами, она однажды поняла, что добиться истинного можно, лишь увидев взаимосвязи, уходящие в мегамир и космическую бесконечность, только единство этих миров может составить картину целого. Но это было потом, а тогда в его словах где-то подспудно она ощутила обреченность их союза и неожиданно расплакалась.

— Ты что? — удивился Алексей.

— Не знаю… мне грустно, — сказала она, стоя у черной корявой липы.

Тогда он наклонился к ней, стал целовать, она судорожно прижалась к нему, зашептала горячо:

— Лешенька, ты возвращайся скорее… только скорее…

Она так горько плакала, что Алексей едва ее успокоил; а потом она думала: это и было предчувствием… Его так долго, долго не было. Может быть, только сейчас он и вернулся?

Анна вспомнила, что сначала, приходя к Алексею, она побаивалась Веру Степановну; ей казалось, эта невысокая женщина с насмешливыми морщинками у рта сурова, но потом она как-то легко нашла с ней общий язык, с удовольствием слушала, как Вера Степановна говорит о минералах, рассказывает о своих скитаниях по пустыням, по тайге.

И сейчас, когда Алексей остановил машину у старого дома, Аня почувствовала укор совести: ну хорошо, расстались они с Алексеем, а Вера-то Степановна при чем? Ей-то она могла звонить. А то почти четыре года молчала… Почему молчала? Да, конечно же, конечно, она втайне чувствовала себя виноватой перед Алексеем; мало ли что бывает с мужчинами, по-разному их заносит, но она должна была его ждать.

Алексей словно угадал ее мысли, сказал, когда они выходили из машины:

— Мать тебя ждет. Обрадовалась, узнав, что ты будешь. Сказала: испеку пирог. У нее есть какой-то хитрый рецепт быстрого теста…

Вера Степановна встретила их в прихожей, она и в самом деле обрадовалась, увидев Аню, протянула обе руки, чтобы обнять:

— Ух, какая стала красивая!

А потом они сидели в кухне за столом, пили чай, ели мясной пирог с коричнево-золотистой коркой, и Алексей рассказывал о Сытине, которого Аня немного знала, и каком-то Широкове, рассказывал, потому что мать спросила, что там за турнир специалистов он устроил, ей, мол, Петр Сергеевич об этом сообщил, но она так и не поняла. Сначала у Алексея все выходило забавно, потом, по мере того как рассказывал, он стал хмуриться. История и в самом деле была неприятная… Оказывается, за пять дней до отъезда Алексей встретился с этим Широковым, тот подошел к нему в ресторане «Лада» во время обеда, подсел, почесывая бородку, спросил: «Правда, что твой отец Валдайский?» Алексей кивнул: «Ну». Тогда Широков долго молчал, потом спросил с недоумением: «Так чего же ты так уродуешься? Места другого тебе пахан найти не мог, а?» Алексей ему ответил: отец ни при чем, он сам себе хозяин, сам себе и место определяет. Тогда Широков встал, сказал: «Ну я так и думал, что врут». Так и ушел убежденным, что его надули сплетники.

— У него мозги так поставлены, мать. Ему их не поправишь. Твердо убежден: человек если что и делает, то только для своей выгоды. Другого не признает. А если и появляются где совестливые интеллигенты-романтики, то их бить надо. Как он Сытина.

— Это все мне знакомо, — сказала Вера Степановна. — Ничего нового ты мне не открываешь. Наверное, и Аннушке знакомо.

— Да, и мне, — сказала Аня.

Ей почудился некий упрек в словах Веры Степановны, и она легко сообразила, куда он направлен. Да, конечно, она приняла для себя как непреложную истину мысль, выдвинутую Виталием: мы должны работать так, чтобы в самый кратчайший срок добиться степеней, званий, они определяют положение, даже если потом с тобой что-нибудь случится, ты уже при званиях, ты — значишь, и это неизбежно оставит тебя на коне. Аня понимала, можно относиться как угодно к такой установке, называть ее циничной, посмеиваться над ней; так пыталась это сделать ее мать, говоря Ане: философия прагматизма родилась не сегодня, миру давно открылась ее сухая узость. Но Аню не трогали эти насмешки. Ведь установка эта не отрицала труд, ставила его превыше всего и не признавала ловкачества ради достижения цели, только истинная работа надежна, любая подтасовка рано или поздно будет разоблачена, и тогда может рухнуть все, на что ушли годы; любое завоевание должно иметь крепкую, железобетонную основу, и тогда оно прочно, и ему не страшны никакие удары. Здесь она сходилась с Ворванем: тот не терпел и не прощал сомнительных результатов, мог простить ошибку, но только в том случае, если это действительно была ошибка… Если Вера Степановна это имеет в виду, то Аня готова себя отстаивать, у нее есть чем защищаться, за последние годы она многое набрала: опубликованы ее статьи, результаты исследований внедряются в серийное производство, ее цитировали, ее имя называли в докладах, так что фундамент был заложен прочный. А случилось это потому, что она научилась быть деловой… А разве Вера Степановна не такая?

— Ну я вовсе не тебя имела в виду, — сказала Вера Степановна. — Ты почему нахмурилась?

— Мне показалось, что меня. И я готова ответить, — решительно сказала Аня.

Алексей внезапно расхохотался, легко обнял Аню, прижал к себе:

— Стоп! Словесной битвы не будет…

Она ощутила тепло его тела, и напряжение отпустило.

А Вера Степановна улыбнулась:

— Ты оперилась, Аннушка, и мне это нравится.

А Аня расслабленно подумала: «Ну зачем, зачем мне все эти споры? Привыкла всегда чувствовать опасность. Но я-то здесь среди своих…»

А потом в его комнате они лежали вдвоем, и в окне Аня видела черное небо, на нем две колкие, как льдинки, звезды; когда развеивался туман, наползавший на сознание, эти звезды становились отчетливыми, и она слышала голос Алексея, сначала не вникала в смысл его слов, голос был как журчание быстро текущего через каменья ручья, потом стали различимы слова. Он повторял ее имя, в этом зове было так много всего: и мольба, и восторг, и преклонение; она совсем обо всем этом забыла и заплакала, уткнувшись ему в плечо. Он почувствовал ее слезы, испугался, дотронулся до ее щеки и тут же стал целовать глаза, стараясь утешить, но она отстранила его, сказала:

— Ничего не случилось… все хорошо… все очень хорошо. — Взяла его руку, прижала к себе, подумала: «Больше не отпущу…»

Анна была бесконечно доброй в этот день, сделала всю домашнюю работу, возилась со Славиком, и все же звонок Виталия оказался неожиданным.

— Только не бросай трубку, — предупредил он.

Анне стало смешно — все-таки она его здорово приручила, ответила снисходительно:

— Ну говори.

— Сначала скажи: мой сын здоров?

— Мой здоров, — ответила она.

Виталий уловил эту насмешку.

— Я хочу тебе сообщить, чего ты еще знать не можешь. Вчера вечером объявили результаты выборов в академию. Твой шеф Ворвань прошел в членкоры…

Этого все ждали в лаборатории, в институте, но ходили слухи, что у Ворваня достаточно противников и он может не набрать нужных голосов; впрочем, перед выборами всегда ходят подобные слухи. И все же многие волновались: если Ворвань потерпит поражение, это неизбежно отразится на работе лаборатории, принизит ее значение, в то время как факт избрания членкором завлаба возвышает и тех, кто с ним трудится, это вроде бы еще одно признание их тяжкого дела.

— Спасибо, это хорошие новости.

— Может быть, — неопределенно ответил Виталий.

Этот ответ сразу насторожил: Анна знала — Суржиков-старший покровительствовал Ворваню, предлагал ему перейти в его институт, и когда от Виталия исходили угрозы в ее адрес, то имелось в виду именно это обстоятельство.

— Что ты этим хочешь сказать? — спросила она.

— Пока ничего. Жизнь покажет…

— А ну-ка выкладывай, что у тебя на уме.

— Для этого нам надо встретиться.

Анне опять стало смешно, вот она и попалась; столько отбивалась от Виталия, чего он только не предпринимал — она не вступала с ним ни в какие переговоры, а тут стоило ему задеть чисто деловую струнку, и у нее неизбежно появился интерес.

— Ты сам знаешь: я на это не пойду.

— Ну, если я тебя очень попрошу… очень… — Ей показалось, что у него даже дрогнул голос. Это было нечто новое, прежде Виталий никогда так не говорил, он всегда был упрям и непреклонен, не признавал даже малой толики поражения, именно этой чертой характера она прежде так умела пользоваться. Но чтобы в его голосе пробились жалобные нотки! С ним явно что-то происходило.

— Если очень попросишь… Может быть, — нерешительно ответила Анна.

— Да, очень попрошу… Я бы хотел к тебе, если можно, прийти сейчас. — И тут же поспешно добавил: — Ты не бойся, тебе ничто не угрожает. Ведь твоя мама наверняка дома.

— Ну что ж, приходи, — согласилась она.

Потом она размышляла об этом разговоре. Видимо, Николай Евгеньевич Суржиков не очень-то доволен избранием Ворваня, ведь тот теперь вроде бы и не нуждается в его покровительстве, да и Кирилл Трофимович может стать соперником Суржикову-старшему, а то, что отец Виталия всюду говорил о заслугах Ворваня, — это еще ничего не значит, он мог проголосовать и против него, надеясь, что и другие так же проголосуют. Уж в чем, в чем, а в подобных ситуациях Аня давно разобралась…

Суржиков-младший затосковал. Прежде он не знал, что это такое, даже в отрочестве, когда кое-кто из мальчишек в классе, пройдя через первые уроки разочарования, изображал этакую личность, несущую в себе «мировую скорбь». Он смеялся над этим, а позднее такие люди для него вообще не существовали, он избегал общения с ними, хныкающие зануды его раздражали, и он твердо знал: тоскующий человек или неудачник, который играет в дешевые игры, втайне надеясь, что его пожалеют и кинут подачку для облегчения жизни, или тот, кто не способен постоять за себя, попросту слабак, а такие всегда были вне поля его интересов. Виталий не прощал этого и женщинам, сходился с ними быстро, был напорист, умел играть роль обещающего, ничего не обещая, и знал, что женщины более чем мужчины подвержены самообману, он видел — многие из них не верили ему, но шли за ним, уговаривая себя, что, может быть, и он на самом деле даст им то, что не сумели другие. Виталию быстро надоедало общение с ними, особенно с теми, кто любил в мечтательной туманности создавать иллюзорные картины будущего; он давно разобрался: такого рода уходы в несбыточность — удел слабых и никчемных, не способных ничего сотворить для себя и потому получающих усладу в грезах.

За Аню, как ему казалось, он боролся несколько лет, и это ему нравилось: он видел в ней силу и независимость. Ему нравилось, как они жили, чувствовал себя при ней свободным человеком, не очень-то уж обремененным семейными обязанностями, их стычки всегда кончались согласием. Аня могла дать и дельный совет. У них всегда находилась рабочая тема, которую можно было обсудить; все шло по четкому, точно определенному пути, и вдруг…

Однажды у них в институте Виталий слушал лекцию психолога, тот как раз говорил, что подлинные чувства могут возникнуть лишь под влиянием разумного, причем бросил при этом довольно эффектную фразу: когда, мол, говорят, что страсть сильнее рассудка и не подчиняется ему, то нужно бы добавлять: если рассудок слаб. Виталий был с этим согласен, хотя в аудитории и возник довольно острый спор. Да черт с ним, с лектором, не в этом дело. То, что он похаживал к этой белобрысой кошке, не переходило границ мужской шалости, и если уж так случилось, что Аня засекла его, то вполне достаточно было бы его раскаяния, если уж идти по линии разумного.

Сначала он подумал: Аня решила его проучить, чтобы потом крепко держать в руках, он поверил в это; конечно же, Ане нужно было укрепить свои позиции, а если она сдастся сразу, то мало что выиграет.

Первые серьезные сомнения у него появились после того, как к нему домой пришла мать, навещавшая Аню. Она села за стол и заплакала навзрыд, так что сотрясалось все ее грузное тело. Виталий никогда не видел мать плачущей, а тут она не просто плакала, а рыдала; испугавшись, он сбегал на кухню, принес воды, мать выпила весь стакан и, не вытирая черных потеков от крашеных ресниц, зло посмотрела на него.

— Ты редкий идиот, — сказала она. — Ты потерял женщину… единственную женщину, которая подходила тебе. А меня лишил такой радости, как Славик.

— Но мама… — начал было Виталий.

— Молчи, свинья! — прикрикнула Клавдия Никифоровна. — Я знаю все, что ты можешь мне сказать. Да, да, да! Черт возьми, все не без греха. Но только кретины, как ты, так глупо попадаются. Ты прожил с Аней почти четыре года и ничего в ней не понял. Такие, как она, решают один раз. У них второго раза не бывает. Ты мог бы играть в свои игры где угодно и не трепать языком, чтоб об этом знал весь институт. Это азбучная истина. Ты пренебрег азбукой, стараясь шагать в ногу с веком, сразу ухватился за высшую математику. У тебя пробелы в образовании и в воспитании. Вот что я упустила… Мне противно на тебя смотреть.

Она привела себя в порядок в ванной и ушла не попрощавшись.

Вот после этого Виталий по-настоящему задумался: да, получилось, конечно, скверно, и он-то, лопух, не предвидел последствий, знал же, что если Аня принимает какое-то решение, то с ней уже ничего нельзя поделать, своего решения она не изменит. Ведь он говорил с матерью Ани, и та с гордостью рассказывала ему о независимом характере своей дочери, но Виталий несколько насмешливо относился к матери Ани, одинокой учительнице математики, причислял ее к той когорте людей старого поколения, которые хотели бы все видеть в идеале и часто теряли реалистическую ориентировку. Мать Ани держалась всегда спокойно и строго, она создала для себя мир своей веры и представлений, прекрасно существовала в нем, не замечая, что вокруг этого мира давно бурлит иная жизнь, где и места нет романтическому, а тем более идеальному. Виталий не осуждал Анину мать, он ее жалел, потому что считал: человек с таким умом мог бы добиться в жизни значительно большего, чем быть просто учительницей. Но сейчас Виталий подумал: может быть, мама Ани и не пыталась ничего добиваться, она жила как хотела, и это было для нее главным, она ведь не раз подчеркивала, что дорожит своей независимостью, своим правом выбора. А ведь эти мысли она могла внушить и Ане… Ведь вот же Виталий сам во многом покорно следует советам отца и матери. Как же ему не следовать, когда отец так много для него сделал.

Тоска возникла неожиданно и застала его врасплох: он проснулся рано, увидел плохо убранную спальню, встал, прошелся по комнатам, вся квартира показалась неуютной, запущенной. Виталий умылся, пошел на кухню, приготовил себе яичницу, от которой его уже тошнило, потому что по утрам, кроме нее, ничего не ел, и ощутил себя заброшенным, одиноким, ему сделалось жаль самого себя. Он тут же рассердился, торопливо собрался, поехал на работу, но тоска уже поселилась в нем и ныла, пристроившись где-то в уголке его души. Чтобы избавиться от этого пакостного чувства, с ожесточением накинулся на работу, загонял всех в лаборатории, просидел в институте допоздна, вернулся домой усталый, быстро заснул, но утром все началось сначала. Виталий понял — тоска усиливается в нем, и он уже не способен с ней бороться.

Особенно тошно ему стало в пятницу: впереди были выходные дни. «Надо бы что-то придумать, — размышлял он. — Куда-нибудь закатиться или…» Было четыре часа дня, кое-кто уже уходил из института, и ему тоже надоело торчать в лаборатории. «Наведаюсь к родителям», — решил Виталий и, когда широкими шагами двигался по коридору, нагнал невысокую черненькую Валю. Он не раз замечал на себе любопытный взгляд ее темных глаз, в которых явно резвились бесенята. У нее была точеная фигурка, обтянутая джинсами и синей шерстяной кофточкой. Виталий догнал ее, шутя обнял за плечи, стараясь казаться веселым, спросил:

— Куда спешит будущий профессор?

Валя посмотрела на него озорно, фыркнула:

— Вот туда… в профессора! А то ведь я еще до младшего научного не дотянулась. Пора брать высоты.

— Пора, мой друг, пора, — чувствуя ладонью, какое у нее упругое плечо, пропел Виталий и тут же, переходя на интимный шепот, спросил: — А переросший лаборанта, но не доросший до младшего освободился сегодня?

Уж очень откровенной была усмешка в ее глазах, и он невольно насторожился: стоит ли продолжать с ней в таком же духе или оставить эту девчонку в покое?

— Если речь о работе, то на сегодня свободна. Шеф в отъезде, работа сделана.

Может быть, усмешка ему только показалась, но ведь нужно ему, черт возьми, развеяться, да и надоело быть одному: вдруг этот бесенок даст ему забвение, которого он ищет.

— Не составишь компанию холостяку?

Виталий знал: в институте слух о том, что его покинула Аня, давно прошелестел по кабинетам и коридорам, и не было смысла таиться, лучше всего делать вид — ему это нипочем. Валя на мгновение задумалась, при этом прикусила верхнюю полненькую губу, по уголкам которой чуть приметен был темный пушок, спросила:

— И куда же?

— Ну, если подумаем как следует, то найдем место. Ведь впереди суббота и воскресенье. Не так ли?

— Так.

— Тогда я буду ждать тебя в машине, о, берущая высоты!

Она еще раз подумала, потом твердо сказала:

— Хорошо. Но мне нужно десять минут.

— Будут десять минут, — кивнул Виталий.

Ему понравилось, что она подбежала к его машине точно через десять минут, как обещала. Виталий невольно по привычке засек время. Валя была в серой непромокаемой куртке с капюшоном, которая казалась на ней мешковатой и скрадывала ее точеную фигурку. «Ей бы надо носить другое», — подумал Виталий, а вслух сказал:

— Поехали?

— Поехали! — лихо ответила она.

Он не стал уточнять, куда они направятся, потому что с самого начала решил — повезет ее домой, ничего покупать не надо, чтобы устроить пиршество, мать натащила продуктов, забила холодильник, просто он ленился что-либо готовить. Валя ничего не спрашивала, видимо, целиком ему доверяясь, и он старался не отвлекаться от дороги; движение было большое, а погода стояла скверная, все моросил и моросил дождик, скрипуче работали «дворники», размазывая влагу по стеклу.

Когда Виталий остановил «Жигули» на стоянке возле дома, он, прежде чем выйти, невольно огляделся вокруг. Ему показалось — Валя заметила его настороженный взгляд и опять подобие усмешки мелькнуло у нее в глазах. Тогда Виталий весело сказал:

— А сейчас выходим. Экскурсия в обитель Виталия Суржикова… или, как изволят говорить в институте, Суржикова-младшего, начинается. Пояснительный текст на месте. Прошу.

Валя рассмеялась и выпорхнула из машины.

В прихожей он помог ей снять куртку и тут же сказал:

— Милая женщина, я чертовски голоден. И у тебя есть шанс продемонстрировать свои познания в кулинарии. Двигаем на кухню. Там в холодильнике найдем все, что надо. Кроме того, у нас есть бутылка виски. Так что может быть отличный ужин. Но предупреждаю: за яичницу уволю сразу без выходного пособия.

Он открыл холодильник.

— Ого! — воскликнула Валя. — Да тут и не надо быть особой кулинаркой. Вот когда из ничего надо сделать нечто, тогда… Ну все равно, лучше бы вы ушли. Я не люблю, когда на меня смотрят при готовке.

— Почему же на «вы», прелесть моя? — сказал Виталий и попытался ее обнять, но она ловко увернулась.

— Потом перейдем на «ты», — махнула она рукой.

Ему хватило этого обещания, он сразу же покинул кухню, обошел комнаты, подумал: «Завтра заставлю ее тут прибрать». Виталий переоделся в джинсы и легкий свитер, прошел в столовую, достал из серванта рюмки, бутылку виски, потом просмотрел почту, перелистал журналы, в общем, прошло около получаса, прежде чем Валя крикнула с кухни:

— Где накрывать?

— Неси все сюда. Помочь?

— Спасибо, управлюсь.

Она принесла тарелки на подносе, на них красиво были разложены колбаса, ветчина, сыр, алели помидоры, вкусно пахло жареным мясом и луком.

— Ну, кажется, наконец-то я поем, — обрадовался Виталий.

Валя проворно расставила тарелки и села напротив — там, где обычно садилась Аня. Виталий отметил это и подумал: может быть, женщины сами не замечают, но чувствуют, где их место. Виталий открыл бутылку, хотел налить виски Вале, но она прикрыла рюмку ладошкой.

— Я этого не пью.

— А что же?

— Ну… если есть, немного сухого.

— Есть немного сухого.

Он снова открыл сервант, там стояла початая бутылка венгерского «Серого монаха».

— Ну что же, — сказал Виталий, — рад приветствовать гостью в своем доме и выразить надежду, что она не будет здесь скучать.

Он с удовольствием стал есть мясо, оно было сочным, вкусным.

— Однако, — покачал Виталий головой, — это сделано руками мастерицы.

Валя рассмеялась.

— Конечно. Это у меня родовое. Мама двенадцать лет работает поваром в столовой.

— Ого, значит, было сытое детство.

— Нет, сытого детства не было, но и голодного тоже.

— Ну а что повлекло в науку?

— Наука, — кивнула Валя, но так как он молчал, в ожидании смотрел на нее, добавила: — У меня есть свои честолюбивые замыслы.

— Я могу быть в них посвящен?

— Нет, — сказала она категорично.

— Значит, будем считать: у тебя есть своя важнейшая тайна.

— Тайна есть у всех. Без этого не бывает личности.

— Понятно. Мы боремся за самостоятельность.

— И без этого не бывает личности, — рассмеялась Валя; ему все больше нравилось, как она открыто смеется, и верхняя полная губа при этом чуть подворачивается, открывая ровные свежие зубы. И все же он чувствовал: хоть и разговор у них шел непринужденно, некий барьер отчужденности стоял между ними, и этот барьер надо было как-то сломать, а иначе трудно быть полностью раскованным.

— Ну и личностью быть трудно, — усмехнулся Виталий и пристально посмотрел ей в глаза. — Порой это может привести к неприятностям.

— Не приведет, — медленно сказала она, и Виталий успокоился, решил: все идет как надо, сразу видно — она хорошая девочка, и впереди их ждет приятный вечер; она ведь понимала, зачем сюда идет, и не надо торопиться… Никогда не надо торопиться. Надо дать ей возможность поговорить, наверняка ей есть что порассказать, излить душу, такие, как она, это любят, а после исповеди доверие неизбежно.

— У тебя в институте неприятность? — спросил он, закуривая и подвигая ей пачку сигарет. Она взяла сигарету, но прикуривать не спешила.

— Нет, у меня не может быть неприятностей.

— Так не бывает.

— Бывает, если сумеешь отрешиться от себя… То есть, я хочу сказать: если не замыкаться только на себе самой. Если будешь понимать, как мучаются иногда другие, то твои неприятности всегда будут казаться ничтожными.

— Это что-то из религии. Впрочем, говорят, это модно.

— Нет, это не из религии, это из размышлений.

— Ну, тогда нужны примеры, чтобы было ясно.

Валя взяла его зажигалку и прикурила, даже не прищурившись от дыма, в ее темных глазах забрезжило дальним светом; она немного подумала и сказала:

— Ну хорошо… С некоторых пор мне снится страшный сон. Огромный пустой город. Улицы, дома. Над всем этим холодное, мраморное небо. А в городе ничего живого. Ни людей, ни птиц, ни кошек, ни собак, даже червяков нет в газонах, да и на газонах нет травы. Черные, мертвые деревья. И только дома и машины. Пустые машины, автобусы, троллейбусы. Но тишины нет, моторы продолжают работать. Им ничего не сделалось. Вот такой сон. Правда, страшно?

— Где-то я это видел… Давно… Ага, вспомнил. В фильме Бергмана «Земляничная поляна». Еще часы без стрелок…

— Нет, у меня часы со стрелками, и они идут. Я не видела этого фильма. Но боюсь, что кто-нибудь такое увидит наяву.

— Чепуха!

— Так полагаете? — Прежняя насмешка, которую он отметил еще в институтском коридоре, пробежала по ее губам. — А вы пойдите-ка вон к пивному ларьку. Или в кафе-мороженое. Ну, на худой конец потолкайтесь в очереди за чем-нибудь дефицитным. А то ведь вы и в метро не ездите. Но вам, конечно, лучше всего к пивному ларьку, где мужики собираются постарше, что через войну прошли. Вы и не о таких снах услышите. А у вас в доме об этом не говорят?

— Нет. Ну зачем же о таких ужасах?

— Я так и знала. У вас, конечно же, другие заботы.

— А у тебя?

— У меня такие же, как у тех мужиков, что у пивного ларька.

— Значит, мне в поисках истины надо идти к алкашам?

— Ну, во-первых, там далеко не все алкаши. А во-вторых, вы же к ним в дом не пойдете. А если бы пошли… В каждом доме много, очень много своих проблем, и каждый справляется с ними, как может. Но в этих же домах существуют и проблемы, общие для большинства. И главная из них — это та, о которой я сказала. Она называется «война». Вот как она называется… И только погрязшие в своем тщеславии людишки отгораживаются от нее.

— Так, — усмехнулся Виталий, — начинаем бой с мещанством. Будем продолжать?

— Будем продолжать, — кивнула она. — И еще среди этих общих проблем: как добыть для всех побольше еды и одежды, хорошей и дешевой. Ну есть и другие…

— Стоп! Ну а ты… ты сама что делаешь?

Она на мгновение поколебалась, по привычке прикусив верхнюю губу.

— Ну что же, — вздохнула она, — я не хотела об этом. Но у меня есть кое-какие идеи по защите. Скоро я их положу на стол своему шефу. Возможно, если он их одобрит, мне перестанет сниться пустой город.

— Вот теперь все ясно, — улыбнулся Виталий. Ему надоел этот разговор, он явно шел не по тому руслу, по какому хотелось бы, но эта чертовка Валя так загорелась от своих слов, что смуглые щеки ее покрылись румянцем, глаза еще больше заблестели, она стала так хороша, что Виталий подумал: пора всерьез начинать атаку.

Он встал, быстро прошел к ней, легко поднял со стула и, взяв ее за плечи, повернул к себе.

— Ты не находишь, что мы слишком увлеклись политикой? Может быть, покончим с торжественной частью?

Валя смотрела на него спокойно, не вырываясь, сказала:

— Мне было интересно взглянуть на вас вблизи… Очень даже было интересно. Но спать мы вместе не будем.

— Почему? Ты ведь давно на меня пялишь глаза.

— Ха! — скривилась она. — Но я уже объяснила причину. И лучше отпустите меня. А то могу сделать больно.

Виталий улыбнулся и сразу почувствовал острый приступ желания: ему всегда нравилось, когда с ним начинали игру в сопротивление, это было его слабым местом, и за Аню-то он вел бой, может быть, больше из-за того, что она заняла против него круговую оборону; Виталий твердо верил: чем упорнее женщина отвечает «нет», тем явственней за этим слышится «да». Румянец сошел с Валиных щек, глаза сузились, потемнели; он потянул Валю к себе, чтобы прижать, ощутить вкус губ, но все ее тело напружинилось.

— Я предупредила, — зло прошипела она.

Тогда он попытался обнять ее и в то же время вскрикнул от боли: она впилась ему в руку зубами, боль была такая резкая, что он невольно отпустил Валю; она тотчас, схватив бутылку «Серого монаха», отскочила к окну.

— Только сделай шаг, — тихо и злобно сказала она, — и я расколочу твое окно и заору, что меня тут насилуют… Вон торчит компания на улице. Они обязательно захотят посмотреть, что здесь происходит.

Виталий понял: она способна на такое, и, потирая укушенную руку, зло проговорил:

— Да пошла ты к черту!.. Нужна ты мне… Убирайся! Слышишь?!

Но Валя не сдвинулась с места, внезапно удовлетворенно улыбнулась, качнула головой:

— Ну вот теперь порядок!.. Нет, не смей подходить. Ты уже убедился, я зря не предупреждаю. А теперь я просто хочу тебе сказать, что наконец-то разглядела тебя. Ты знаешь кто? Ты слабак. Только слабаки прибегают к силе. Ты привык хапать, а не добиваться. Да и как иначе? Тебе с детства подсовывали лучшие кусочки. Сильный человек — щедрый, он способен на жертву, он может отдать все, ничего не требуя взамен, а насильник — слабая дрянь. Он пуст как побрякушка. Вот ты такой. Я таких ненавидела и прежде, а сейчас ненавижу еще сильнее. Ты сдохнешь от одиночества. Это я тебе обещаю.

Она отшвырнула от себя бутылку, и та покатилась, расплескивая вино, по ковру, а Валя мгновенно метнулась в прихожую, содрала с вешалки свою куртку; лязгнул замок, дверь с грохотом закрылась, и ему показалось — с лестничной клетки раздался громкий, дразнящий смех.

«Ну и дрянь, — охнул Виталий. — Это же надо было наткнуться на такую фанатичную идиотку, вбившую себе в голову бог весть что! „Война“! „Проблемы“! Зараза… Я тебе устрою сюрпризик…» Но он тут же вспомнил, что завлаб, у которого работала Валя, находится к нему в оппозиции, проходит мимо, даже не здоровается. Рука все еще болела… Ну и вечерок! Он в злобе пнул ногой бутылку, та отлетела к углу серванта и раскололась. Виталий огляделся, все ему было противно. Нельзя было оставаться в этой комнате, надо удирать, хотя бы к родителям. Но он уже выпил виски, правда, только рюмку, но все равно; сегодня пятница, на каждом шагу гаишники; вспомнил, что отец когда-то дал ему пачку японских противоалкогольных шариков, отыскал их в серванте, раздавил зубами один, резко запахло какой-то смесью керосина с мылом. Его чуть не вырвало. Ничего, сейчас пройдет — и он поедет…

Виталий вел машину, с трудом подавляя в себе бешенство, и думал: черт знает, откуда они берутся, такие экстремистки? Ей, видите ли, мало посмеяться над ним, ей нужно изучить, разглядеть его вблизи… Все-таки идиотом он будет, если не подложит ей хорошего леща, таких, как она, тоже учить надо.

Отец в серой домашней куртке полулежал на диване и, прикрыв глаза, слушал, как из магнитофона величаво текут звуки органной музыки. Виталий знал: это признак дурного настроения, отец считал — ничто так не успокаивает, как музыка Баха; он не был меломаном, на концерты ходил — сам рассказывал — только в молодости и воспринимал музыку как некую усладу, чтобы обрести успокоение и душевное равновесие, а иногда ему легче думалось под музыку: могучий вал звуков ограждал его мысль от всех посторонних, отвлекающих шумов и давал сосредоточиться на главном.

Мать встретила Виталия хмуро и на вопрос: «Можно ли к отцу?» — неопределенно кивнула. Виталий решился, без стука открыл дверь в кабинет.

Некоторое время отец не обращал на него внимания, хотя Виталий заметил, что ресницы его дрогнули, он окинул сына коротким взглядом и снова прикрыл глаза. Виталий сел в кресло и стал ждать, он не слушал музыку, смотрел, как отец плавно, чуть покачиваясь, поднимает и опускает голову, видел усталые складки у его губ, морщины под глазами: наконец магнитофон щелкнул, и звук вырубился. Отец медленно поднял на него глаза.

— Добрый вечер, отец, — сказал Виталий.

— Не совсем добрый, — вздохнул Суржиков-старший и тут же крикнул: — Клава! Нам чайку.

— У меня готов, — сразу же отозвалась мать из соседней комнаты. — Придете сюда? Или в кабинет?

— Лучше в кабинет.

Мать открыла дверь, вкатила сервировочную тележку с чайником, чашками, печеньем, на блюдце лежали дольки лимона. Она сразу же вышла.

— Хозяйничай, — приказал отец.

Виталий подвинул тележку поближе к отцу, налил в чашки чай, спросил:

— Что-то случилось плохое?

Медленно помешивая ложечкой в чашке, отец посидел, обдумывая ответ, потом отпил несколько глотков, почмокал губами от удовольствия и усмехнулся:

— Все ломаю голову, на чем просчитался? — И тут же с расстановкой сухо произнес: — Сегодня Ворваня избрали в членкоры. Это скверно. Произойти этого просто не могло… И не нужно было, чтобы произошло.

— Ты ведь сам создавал ему рекламу.

— Да, конечно, — спокойно кивнул отец. — Такая реклама и была нужна, чтоб те, кто в оппозиции ко мне, не сомневались: нужно бросить черный шар… У них и не могло быть сомнения. Они ждали от меня белого. И Ворвань ждал. Но только я и еще кое-кто, кому я беспредельно доверяю, знали, что с нашей стороны белых не будет. Ворвань еще не созрел. Он напорист, силен, у него прекрасные результаты. Он и так за кратчайший срок сумел превратить свою лабораторию в целый отдел. Его еще надо было поводить на веревочке, ну хотя бы годика три-четыре. Такие, как он, когда становятся независимыми, ломают к черту все барьеры. Пока его не было в академии, можно было жить спокойно. А сейчас…

— Еще один конкурент?

— Если бы только это… По-моему, сейчас-то он и развернется по-настоящему. Он еще молод. Сорок пять. У него хороший запас сил и времени. Ну ладно, избрали так избрали. Будем его чествовать. Он должен верить, что обязан своим избранием нам. Но… Почему, черт возьми, это произошло? Вот загадка. И ответ необходимо найти. Обязательно найти. Иначе за одним проигрышем последует другой. Это неизбежно. Вот что сейчас главное…

— Может быть, у него кто-то есть, — робко сказал Виталий. — Ну, среди оппозиции или… среди тех, кому ты так доверяешь…

— Исключено, — решительно сказал отец и отпил большой глоток из чашки. — Оба варианта мною рассмотрены. Исключено. Тут что-то другое. Но что? Мы ведем большую политику, а в ней не может быть туманных мест. Это все равно, что ямы на пути, куда по незнанию можно свалиться и не выкарабкаться. Я ненавижу неопределенность ни в науке, ни в жизни. Всегда нужен факт таким, какой он есть. Каким бы он ни был, но факт всегда можно подвергнуть анализу, а туманное нечто всегда остается пробелом…

Виталий невольно любовался отцом: даже в трудной ситуации он оставался спокойным и был уверен, что найдет разгадку; уж коли он так ею озабочен, то найдет. Отец всегда был для него образцом мужского поведения. Он ведь прошел свой путь твердым, чеканным шагом, зная, чего и как может добиться, — так, во всяком случае, представлялось Виталию. Отец не раз говорил, что благодарен своему отцу, деду Виталия, — тот держал его в строгости, учил уважать тех, с кем живешь рядом, но быть независимым; дед был инженером, спецом, хотя и дворянского рода, прекрасно разбирался в экономике. Он умер во время войны директором уральского завода: сердце не выдержало страшного напряжения тех дней. Отец никогда не таился от Виталия, все называл своими именами: дело — делом, интриги — интригами и всегда подчеркивал, что путь по жизни не бывает простым и четким, он не верил в предопределение, а был убежден: все всегда можно организовать, создать, все в руках человеческих, а если терпишь неудачу, то сам и повинен в ней. Он не раз говорил Виталию: «Главное, чтобы ты искренне понял: миропонимание — самостоятельная организация мысли… скорее даже мышления. Организация системы. Без этого ты нуль. Но опять же, заметь, самостоятельная…»

Суржиков-старший поставил чашку, внимательно посмотрел на сына, спросил:

— А что, с Аней ты по-прежнему в разрыве?

Этого вопроса Виталий боялся и ответил понуро:

— Да, отец… Я думал, у нее кто-то есть… Тогда бы было все понятно. Но это не подтвердилось.

Отец задумчиво погладил щеку, сказал:

— Жаль… Надо с этим кончать. Кроме того, что это выглядит нелепо и унижает тебя, не надо забывать: Аня у Ворваня на первых ролях. А нам, особенно сейчас, не помешает кое-какая информация. Так что я бы тебя просил…

— Но у меня ни черта не выходит! Она уперлась как баран в новые ворота.

— Это ты уперся! — вдруг прикрикнул отец. — Вздумал ей угрожать, а надобно на коленях, да, на коленях. Не бойся, не замараешь своего достоинства… И вот что я тебе скажу. Послезавтра у Ворваня банкет в «Праге». Отдельный кабинет и все такое. Так вот, изволь быть на этом банкете с Аней.

— Ну, она и так придет, ведь лаборатория…

— Не будь наивен. Это не тот банкет. В лаборатории все будет само собой, а здесь соберутся люди иного круга. Ну а сейчас, — Суржиков-старший взглянул на часы, — пойдем к маме. Я обещал ей вместе посмотреть какую-то идиотскую комедию по телевизору.

Виталий вернулся домой поздно и долго не мог уснуть. Шелестел дождь за окном, и все в мыслях сплеталось в нечто омерзительное: то он начинал думать о нынешней стычке с этой смуглой Валей, хотя вовсе не хотел об этом думать, то об отце, то об Ане, и все это вперемешку… Ему вспомнилось, как Валя стояла с бутылкой в руке возле окна, похожая на ощетинившуюся собачонку, и он вдруг явственно услышал ее дразнящий смех из-за двери… Вот ведь какая странная. Ей двадцать, ну двадцать один, и у нее, конечно же, есть своя компания в институте, и они собираются; непременно злословят по его адресу. И тут же Виталию представилось, как она, кривляясь, будет рассказывать своим друзьям об их свидании у него на квартире, и те будут ржать от удовольствия, может быть, она ради этого и ехала сюда, и Виталий застонал от досады…

И тут ему подумалось: ведь эта самая Валя чем-то схожа с Аней, да и фигура у нее, как у Ани, только, пожалуй, та покрупнее, и что-то в голосе у них есть общее, и чем дольше он об этом думал, тем больше находил сходства… Виталий хотел отделаться от этой мысли, но она стала навязчивой, он сердился на себя: бред какой-то, не двойняшки же они, да Аня и не стала бы устраивать такие номера с бутылкой… А почему не стала бы? Она ведь ушла от него…

Да, правильно сказал отец: он обязан вернуть Аню, он и прежде ему об этом говорил, но не так требовательно и сурово; теперь это был приказ, который нельзя было не выполнить…

Виталий заснул под утро и проснулся поздно, увидел за окном солнце, обрадовался: ему показалось это добрым знаком. Тут же спохватился: Аня может уйти на прогулку со Славиком в такую погоду, а ему надо застать ее. Он потянулся к телефону и почувствовал, как у него дрожат пальцы; набирая номер, со страхом думал: что, если она опять отошьет его? Виталий не успел подготовиться, голос невольно прозвучал хрипло и жалобно; услышав ее ответ, он испугался насмешливого тона Ани и, боясь, что она повесит трубку, быстро сообщил о Ворване, надо же ей знать, что ее шеф избран в членкоры. Только Виталий это произнес, как сразу понял — попал в цель, и заволновался. Он с удивлением прислушивался к себе потому, что никогда с ним ничего подобного не происходило.

Виталий застал Аню стоявшей на коленях — она, хохоча, играла со Славиком — и только сейчас спохватился, что ничего не принес сыну.

«Эх ты, черт!» — в досаде подумал он, но ничем не выдал своего огорчения, подошел к тахте, быстро взял Славика на руки, весело подкинул, ожидая, что тот рассмеется, — так сын реагировал прежде, когда Виталий это делал, — но на этот раз Славик сморщился и заревел в голос.

— Вот те раз, — сказал он. — А я думал, ты иначе будешь меня приветствовать! Он что, отвык от меня?

— А разве он когда-нибудь к тебе привыкал? — спросила Аня, беря Славика на руки. — Тебя прекрасно заменяла Клавдия Никифоровна. Ну садись. Наверное, и в самом деле что-то стряслось, если ты утром начал хныкать в трубку.

Виталий сел и подумал, что она похорошела за эти дни, а он даже не может притронуться к ней, прижать к себе, поцеловать, хотя еще совсем недавно она полностью принадлежала ему, и тоска, которая вроде бы приглохла утром, снова зашевелилась в нем; Виталий даже почувствовал тупую боль под сердцем, и ему стало тяжело дышать.

— У вас жарко, я сниму пиджак.

Она внимательно посмотрела на него, ответила задумчиво:

— У нас не жарко, но… сними.

Ему показалось, что в словах ее прозвучала жалость, от этого сделалось неприятно — не хватало еще, чтобы его и в самом деле жалели, но тут же он вспомнил негромкий, но твердый голос отца: «На коленях!» — и подавил зародившееся было раздражение; в конце концов он пришел сюда просителем, и ему ничего не остается, как признать свое поражение, хотя это и нелегко. Но не сразу же распускать нюни…

— Я тебе уже сказал о Ворване.

— Да, я рада. Теперь значение лаборатории поднимется. Будет интересней работать. Но мне показалось… Ты не очень этому рад.

Виталий всегда знал: с Аней надо быть настороже, она многое определяла по интонации, значит, он утром что-то сказал не так, у нее возникли какие-то догадки, и поэтому сейчас поспешил развеять их.

— Нет, почему же! Все-таки отцу пришлось много для этого поработать. И, как видишь, не зря. Я вот что хотел тебя просить. Завтра Ворвань дает обед в «Праге». Он бы хотел видеть на нем нас с тобой…

— Он мне не сообщал этого.

— Ворвань передал приглашение через отца…

Аня посмотрела на него и рассмеялась, и Славик тоже рассмеялся, словно понял, о чем подумала мать.

— Слушай, Витя, кажется, ты разучился врать.

Он нахмурился.

— Я этого и не пытаюсь делать. Я вчера был у отца и…

— Вот это, конечно, мне трудно разгадать: кто придумал такой ход — он или ты? Кирилл Трофимович мне звонил сегодня. Вернее, я ему звонила, поздравила, а потом спустя час он сам позвонил, советовался, где лучше нам лабораторией отпраздновать это событие. Я взяла на себя труд договориться с нашей столовой. Я думаю, если бы он хотел меня видеть в этой самой «Праге», сам бы сказал об этом. Логично?

— Логично, — подтвердил Виталий, — если только считать, как считают многие, что мы с тобой разбежались навсегда. Ворвань проявил деликатность, но отцу он сказал… Хотел бы нас видеть у себя вдвоем.

— Наверное, ты плохо знаешь Ворваня. Он не из тех, кто заботится о личной жизни других. А ты что же, и в самом деле считаешь, что у нас всего лишь временная размолвка?

Он понял: если начнет сейчас спорить или возражать, то это кончится обычной ссорой, и он уйдет отсюда, ничего не добившись. Виталий машинально достал сигареты, но, взглянув на Славика, спрятал их в карман, ему трудно было высказать то, с чем он сюда пришел, и поэтому голос его дрогнул:

— Аня… Я прошу тебя… я умоляю… ты должна вернуться. Никогда… слышишь, никогда ничего подобного не повторится… Это осталось у меня от старого. Но надо же быть милосердной, людям прощают и не такое. Хотя бы ради Славика… Это сейчас он маленький, а потом… Потом ему трудно будет без отца. Я знаю, я видел ребят, которые выросли в семьях, где нет отцов. Они всегда в чем-то ущербны… И я не могу без тебя. Я готов сделать все, что ты захочешь… Конечно, я был кретином, когда пытался тебе угрожать, применять силу… Сейчас я умоляю тебя! Не просто прошу, умоляю…

По мере того, как все это Виталий говорил, он сам начинал верить в свои слова, ощущал пронзительную жалость к себе, это чувство было так остро — прежде Виталий никогда его не испытывал, — что он чуть было не всхлипнул.

— Я не могу без тебя жить… — прошептал Виталий.

Она смотрела на него удивленно, и он вдруг испугался: Аня сейчас усмехнется, и тогда он и в самом деле не выдержит, с ним что-то произойдет скверное, может быть, заболит сердце, а то еще, чего доброго, хватит удар; Виталий почувствовал, как у него кровь отхлынула от лица; наверное, он был бледен. Аня быстро посадила Славика на тахту и метнулась к двери, успев проговорить:

— Я сейчас.

Она вернулась с чашкой и темным пузырьком, накапала в воду капель; в комнате запахло валерьянкой, Аня протянула ему питье, сказала строго:

— Выпей.

Виталию захотелось выбить из ее рук чашку, заорать: «На кой черт мне эта гадость!» — но ничего он этого не сделал, покорно взял питье и единым глотком выпил, сморщившись от непривычного вкуса. Ему и в самом деле надо было успокоиться, он отвернулся к окну, небо было солнечным, и единственный красный листок на самой вершине старого тополя приметно трепетал в лучах.

Разговор не был закончен, Виталий еще ничего не добился, только жалость он услышал в ее голосе… А может, это и не так уж мало для начала? Все же он спросил:

— Ты что же, так ничего и не хочешь мне сказать?

— Я еще не знаю, что же именно я должна тебе ответить… Я не готова…

— Но ведь прошло столько времени… Ты все могла давно обдумать.

— Ты ведь тоже не сразу пришел с повинной.

В ее словах не было упрека, Анна просто размышляла вслух, и это его обнадежило.

— Но ведь я пришел. И готов все повторить сначала…

— Не надо, — сказала она спокойно. — Я поняла… Может быть, не все. — Она помолчала, взяла Славика на колени. — Я и сама сначала думала: все взорвалось во мне из-за девчонки. Я ведь брезглива… Но потом… Ты не сердись на меня, я должна сказать тебе правду… Потом я увидела, что у нас просто не было настоящей семьи. Вот ведь, Виталий, еще в чем дело.

— У нас была семья, — убежденно сказал он. — И вовсе не такая плохая. Разве нам плохо жилось? Или мы не понимали друг друга?

— Я все равно сейчас не смогу тебе объяснить, что я думаю. Это мне не по силам. И тебе тоже… чтобы понять… Когда-нибудь потом.

— Ну хорошо, — сказал он. — Может быть, мы все-таки попытаемся сделать первый шаг навстречу друг другу и пойдем завтра чествовать твоего завлаба?

— Я подумаю, — сказала она.

— Тогда я позвоню утром.

— Хорошо…

Виталий поднялся, боясь, что если задержится здесь, то сможет потерять даже то, пусть незначительное (да кто знает, незначительное ли?), что сумел приобрести в этом разговоре; склонился к Славику, поцеловал его и пошел к двери.

Он вышел из подъезда и облегченно вздохнул: все-таки ему трудно дался этот разговор. Отец оказался прав; впрочем, он всегда оказывается прав; теперь у Виталия была надежда, даже уверенность, что он сумеет вернуть Аню, важно было, чтобы в стене, которая отделяла их друг от друга, образовалась трещина, а она образовалась, он в это поверил.

Но он не знал, что Аня после ухода решила окончательно: ну вот, все с ним и кончено… Когда Виталий побледнел и чуть ли не всхлипнул, она испугалась, потому что прежде никогда не видела его таким, а потом ей стало жаль его, но то была жалость, основанная не на сострадании, а скорее на разочаровании; только теперь она явственно увидела, как безлик этот человек, привыкший действовать не по своей воле, а по жесткому отцовскому указу, и эта безликость прикрывалась самоуверенностью, а иногда и наглостью. Было время, когда она воспринимала Виталия как мужественного и решительного, а все это оказалось неправдой, и эта неправда сейчас открылась перед ней и вызвала жалость или, скорее всего, сожаление, приправленное горечью разочарования.