Коррида

Глава 14 УЗНИК

Пардальян ожидал, что его бросят в какой-нибудь подземный застенок. Он ошибся.

Комната, куда его привели четыре крепких монаха, коим было поручено стеречь пленника, оказалась светлой, чистой, просторной, с удобной мебелью — хорошая кровать, широкое кресло, сундук для одежды, стол, кувшин с водой, умывальный таз…

Если бы не толстые, переплетенные крест-накрест прутья на окнах и не двойные запоры, украшавшие массивную дверь с квадратным отверстием посередине, то он мог бы, пожалуй, решить, что до сих пор находится в своей комнате в трактире «Башня».

Монахи-тюремщики сняли с него все путы и удалились, сообщив, что вскоре ему подадут ужин.

Естественно, первым делом Пардальян осмотрелся, чтобы хорошенько представить себе место пребывания, и быстро убедился в невозможности побега через дверь или окно. Тогда, поскольку он был весь в пыли и в крови, шевалье отложил на будущее поиски способов выбраться отсюда и усердно принялся приводить себя в порядок, в чем он весьма нуждался. Эта процедура позволила ему удовлетворенно отметить, что он получил всего лишь незначительные царапины.

Вскоре ему подали изысканный и роскошный ужин. Здесь были представлены в королевском изобилии вина лучших сортов Франции и Испании.

Будучи большим гурманом, Пардальян воздал ему должное, поскольку аппетит не покидал его даже в самых критических обстоятельствах. Однако, опустошая блюда и осушая бокалы, он не переставал обдумывать свое положение.

Он сразу заметил, что кушанья, поданные в блюдах из массивного серебра, были предварительно разрезаны. В своем распоряжении он имел только маленькую деревянную вилку, которая казалась очень хрупкой.

Ни ножа, ни обычной вилки — ничего такого, что в крайнем случае могло бы послужить оружием.

Эта мера предосторожности, а также заботы, которыми его окружали, и исключительная мягкость, с какой с ним обращались, казались ему весьма подозрительными. Пардальяна охватило неопределенное беспокойство.

Сразу после ужина шевалье стало безудержно клонить в сон. Одетый, он бросился на кровать и пробормотал:

— Странно! Почему же я так хочу спать? Черт возьми! Я ведь не пил лишнего. Наверное, это от усталости…

Проснувшись, Пардальян почувствовал себя совершенно разбитым. Голова болела еще сильнее, чем накануне. Его весьма удивило то, что он, раздетый, лежал в разобранной постели.

— Ох! Ну и напоили же меня! И однако я совершенно уверен, что не раздевался!

Вскочив на ноги, Пардальян пошатнулся от слабости. Никогда прежде он не испытывал ничего подобного.

Шевалье пошел, вернее, поплелся к медному тазу для умывания и погрузил лицо в холодную воду. Затем он распахнул окно, и ему стало немного лучше. Вспомнив о своих вчерашних подозрениях, Пардальян, недовольно бурча, потянулся к одежде.

— Ого, — улыбнулся он, — они были столь любезны, что заменили мои лохмотья совершенно новым костюмом.

С видом знатока Пардальян рассматривал и щупал свою обнову.

— Тонкое сукно, отличный темный бархат, простой и солидный. Да, они хорошо изучили мои вкусы, — бормотал он.

Тут Пардальян вспомнил о сапогах, принялся искать их и нашел возле кровати.

Взяв их в руки, он внимательно оглядел голенища и каблуки.

— Ага! Вот и разгадка! — воскликнул он со смехом. — Так вот зачем мне подсунули сонный порошок!

Шевалье держал свои собственные сапоги. Их, как видно, нашли достаточно приличными и не заменили, однако же тщательно почистили… а также сняли шпоры. Шпоры эти были весьма острыми и длинными, да к тому же сделанными из стали, Пардальяну вспомнился один из самых страшных эпизодов его жизни. Однажды он вместе с отцом, господином Пардальяном-старшим, был заперт в железной давильне. На шевалье тогда были шпоры, подобные этим. Он отцепил их от сапог и дал одну отцу: оба решили заколоться, чтобы избежать ужасной муки. С тех пор он презирал иные шпоры. Вероятно, о том, что такие шпоры могут в крайнем случае превратиться в кинжал, подумали и те, кто снял их, пока шевалье спал.

Одеваясь, он продолжал размышлять вслух:

— Черт возьми! Кажется, я имею дело с чрезвычайно предусмотрительным противником! Кто же это? Эспиноза? Фауста? Или эти монахи? В конце концов, чего они от меня хотят? Может, они испугались, что я перебью своими шпорами этих тюремщиков в рясах? Хотя нет, скорее всего, они опасаются, что я покончу с собой и избегну наверняка приготовленных мне страшных пыток. Что же это будут за мучения? Какой адский план могли составить бывшая папесса и кардинал-инквизитор?

Пардальян мрачно улыбнулся: «О, Фауста! Я тебе жестоко отплачу… если выйду отсюда живым!»

Вдруг выражение его лица резко изменилось: «Постой-ка! А где же мой кошелек? Они что же, унесли его вместе с разорванным камзолом?.. Да, господин Эспиноза взял недурную плату за мой новый костюм!»

Но в тот же миг он увидел свой кошелек, лежавший на столе. Пардальян взял его и удовлетворенно засунул в карман.

— Гм, я поторопился с выводами, — пробормотал шевалье. — Дьявольщина! И все же я не осмелюсь ни пить, ни есть, а то, чего доброго, они опять подмешают мне сонного зелья.

Он постоял в нерешительности и вдруг улыбнулся: «Хотя нет! Они уже добились того, чего хотели. Зачем им снова меня усыплять? Ладно, поживем — увидим!»

(Впоследствии оказалось, что Пардальян не ошибся — еда и питье были вкусны и совершенно безвредны.)

Так шевалье прожил три дня, не видя никого, кроме вечно безмолвных монахов, которые прислуживали ему и в то же время его сторожили.

Как-то он попытался заговорить с ними, но иноки лишь низко поклонились и ушли, ничего не ответив.

Утром третьего дня Пардальян шагал взад-вперед по своей комнате, чтобы размяться. Он хотел составить план действий, но решительно отбрасывал одно намерение за другим. Вдруг до его слуха донесся странный звук. Шевалье быстро обернулся и увидел, что через распахнутое окно только что влетел какой-то сверток величиной с кулак. Узник бросился к окну и заметил человека, который бежал по саду.

«Чико! — мысленно воскликнул Пардальян. — Вот храбрый малыш! И как это он ухитрился пробраться сюда?»

Он проверил, не следят ли за ним через потайное окошечко в двери. По счастью, оно было закрыто… или, по крайней мере, казалось закрытым.

Тогда Пардальян вновь подошел к окну, повернулся спиной к двери и внимательно рассмотрел брошенный ему предмет. Это оказался камень, обернутый запиской. А для верности камень многократно обмотали шерстяной ниткой. Шевалье торопливо разорвал нитку, расправил листок и прочел:

— Три дня не есть и не пить, — поморщился Пардальян. — Черт! Может, лучше сразу проглотить яд? Да, но вдруг все-таки Чико улыбнется удача? Гм… Что же делать? Ладно! В конце концов, три дня поста меня не убьют, чего не скажешь о яде, который наверняка подействует мгновенно. Тем более что на самом деле поститься придется не три дня, а только два, потому как я не доел вчерашний ужин. Раз я ел его вчера и все еще не умер, значит, у меня есть все основания считать его неотравленным.

Придя к такому выводу, Пардальян разделил на две части остаток прошлой трапезы и немедленно приступил к первой из них. Доев все до крошки, он с сожалением посмотрел на вторую — очень, надо признать, небольшую порцию — и запер ее в сундуке для одежды. Затем шевалье принялся терпеливо ждать.

Он казался совершенно спокойным, однако на лбу его выступили бисеринки пота. А вдруг, пока он спал, в остатки ужина подмешали яд? Пардальян, разумеется, был храбрец и отменно умел владеть собой, но все же целых два часа он провел в смертельной тревоге.

Между тем ему принесли завтрак. Молчаливые монахи были явно удивлены бесследным исчезновением остатков вчерашнего ужина. Впрочем, поскольку заключенный отказался завтракать, они решили, что он сильно проголодался и только что поел. Тюремщики в рясах оставили стол накрытым и удалились, как всегда, не сказав ни слова. Уверившись в том, что его не отравили, — во всяком случае, пока, — Пардальян стал размышлять. Он подумал о Чико: глубокая привязанность человечка очень тронула его. Шевалье, конечно, не особенно надеялся на карлика, ведь он привык всегда и во всем полагаться только на самого себя. Однако при этом он старался обращать себе на пользу любой удобный случай, а, как знать, не вызовет ли один из таких случаев неожиданное вмешательство Чико?.. Как бы то ни было, решил он, следует принять во внимание совет Чико и не лезть на рожон.

По правде говоря, его немного удивляло, что Фауста и Эспиноза не придумали какой-нибудь более мучительной и изощренной пытки, но, с другой стороны, он ведь не знает, что за яд ему приготовили. Может, эта отрава заставит его страдать в течение нескольких минут сильнее, чем жесточайшая из пыток…

Тут его размышления прервал приход великого инквизитора.

«Наконец-то! — подумал Пардальян. — Сейчас все обязательно прояснится».

И он собрался с силами и приготовился к борьбе, потому что знал: свидание с таким противником — это настоящий поединок. Эспиноза вошел с каменно-неподвижным бесстрастным лицом. Его непринужденная, но в то же время сдержанная манера держаться не скрывала в себе ни тени вызова, ни малейшего намека на то, что он доволен своим успехом. Казалось, один благородный человек пришел навестить другого — вот и все.

Между тем этому посещению предшествовали длительные приготовления со стороны кардинала.

Когда Пардальян был схвачен людьми Эспинозы, последний направился прямиком в Тур-де-Лор, где лекарь-монах недавно вылечил по его приказу кардинала Монтальте и герцога Понте-Маджоре, страстно ненавидящих шевалье.

Эспиноза собирался использовать их влияние и оказать давление на конклав с тем, чтобы вновь избранный папа пришелся ему, великому испанскому инквизитору, по вкусу. Несомненно, он умел навязать свою волю другим: хотя кардинал и герцог сопротивлялись, они все же были вынуждены признать себя побежденными. Понте-Маджоре не был священником и поэтому ни на что лично не надеялся, а вот Монтальте, князь церкви, мог рассчитывать стать преемником своего дяди Сикста V. Однако Понте-Маджоре казался более недовольным.

Эспиноза понимал: чтобы окончательно сломить сопротивление этих завистников, ему нужно убедить их в том, что они могут покинуть Фаусту, ничего не опасаясь со стороны Пардальяна. Он не колебался ни секунды.

Хотя раны недавних дуэлянтов едва зарубцевались, Эспиноза, не дав им хорошенько окрепнуть, провел Монтальте и Понте-Маджоре в монастырь Святого Павла и отпер перед ними дверь комнаты Пардальяна, где тот крепко спал под влиянием сонного зелья, подмешанного ему в вино.

Затем Эспиноза рассказал, что именно он собирается сделать с Пардальяном. Видимо, то, что он им сообщил, было ужаснее тех мук, которые могли бы придумать для шевалье герцог и кардинал: они переглянулись, и бледность их лиц, хриплое дыхание и сжатые зубы выдали их волнение.

Они уехали, уверенные, что отныне Пардальяна больше не существует. Что касается Фаусты, то, выполнив свою миссию, они легко сумеют ее отыскать. Пока же, освободившись от этого ужасного Пардальяна, они вновь с завистливой ненавистью принялись следить друг за другом.

— Господин шевалье, — тихо, как бы извиняясь, сказал Эспиноза, — я в отчаянии, что вынужден был применить к вам насилие.

— Господин кардинал, — вежливо ответил Пардальян, — поверьте, я чрезвычайно тронут.

— Но все-таки признайте, сударь, что я сделал все, чтобы избежать этой неприятной крайности.

Я вежливо предупредил вас о том, что лучше всего вам было бы вернуться к себе во Францию.

— Я охотно признаю, что вы меня вежливо предупредили. Хотя, по правде говоря, я не могу назвать вежливым тот способ, которым вы меня захватили. Черт возьми, сударь, чтобы справиться со мной одним, вы подняли на ноги целый полк! Признайте в свою очередь, что это все-таки слишком.

— Теперь, по крайней мере, две вещи должны быть вам совершенно понятны, — сказал Эспиноза серьезно. — Во-первых, то значение, которое я придавал вашему аресту, и, во-вторых, мое глубокое уважение к вашей силе и доблести. Мы оказали вам честь, уделив такое внимание вашей персоне.

— Честь — это серьезно, я согласен, — ответил Пардальян с любезной улыбкой. — Во всяком случае, происшествие со мной имеет одно преимущество: теперь я могу не волноваться за будущее своей страны. Ваш господин никогда не будет царствовать над нами. Ему нужно отказаться от этой мечты.

— Почему же? — вырвалось у Эспинозы.

— Согласитесь, — простодушно улыбнулся Пардальян, — если нужна тысяча испанцев, чтобы задержать одного француза, то я могу быть спокоен. Никогда у Филиппа Испанского не будет войска столь многочисленного, чтобы ему удалось захватить хотя бы самую маленькую часть нашей самой маленькой провинции!

— Вы забываете, сударь, что не все французы таковы, как шевалье де Пардальян. Я сомневаюсь, что среди них найдется хотя бы один, равный вам, — ответил Эспиноза.

— Дорогого стоят эти слова, тем более что их произнес такой человек, как вы, — с поклоном ответил Пардальян. — Но будьте осторожны, сударь: я чувствую, что впадаю во грех гордыни.

— Раз так, не отказывайтесь от отпущения грехов. Ведь я священник, как вы знаете… Впрочем, я пришел сюда лишь затем, чтобы убедиться: у вас есть все необходимое, и в течение этой долгой недели заключения вам оказывали все те знаки уважения, на которые вы имеете право. Я надеюсь, что мои приказы выполнялись. Во всяком случае, если у вас есть какие-нибудь жалобы, не стесняйтесь. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы ваше жилище было как можно более уютным.

— Тысяча благодарностей, сударь. Со мной тут обращаются как нельзя лучше. Когда мне придется покинуть это место, — а мне наверняка придется это сделать, — я буду ужасно страдать… Но, поскольку вы так ко мне расположены, разрешите, пожалуйста, мои сомнения, вызванные вашими словами.

— Говорите, шевалье.

— Итак, вы только что сказали, что я провел долгую неделю заключения в этой комнате, которая была бы настоящим раем, будь здесь побольше простора и воздуха. Вы ведь это сказали, не правда ли?

— Разумеется.

— Какой же сегодня день?

— Суббота, милостивый государь, неужели вы этого не знаете? Вы оказались здесь в понедельник. Следовательно, я не слишком преувеличиваю, когда говорю, что вы здесь уже неделю.

— Простите мне мою настойчивость, сударь. Но вы уверены, что сегодня у нас суббота?

Эспиноза посмотрел на Пардальяна с растущим удивлением и нескрываемым беспокойством. Вместо ответа он поднес к губам маленький серебряный свисток и издал пронзительную трель. В тот же миг появились два монаха, — доказательство того, что они были прямо за дверью, — которые низко поклонились и замерли, ожидая приказаний.

— Какой сегодня день? — спросил Эспиноза.

— Суббота, монсеньор, — ответили монахи в один голос.

Эспиноза жестом отпустил монахов. Они вновь низко поклонились и вышли.

— Вот видите, — сказал Эспиноза, поворачиваясь к Пардальяну.

Шевалье же между тем размышлял: «Значит, я проспал два дня и две ночи, даже не подозревая об этом. Странно! Что же за гнусное зелье подмешал мне этот святоша? Чего он хочет и какую участь он мне готовит?»

Видя, что Пардальян молчит, Эспиноза заботливо спросил:

— Вы, наверное, потрясены тем, что потеряли представление о времени? Сколько вы, по-вашему, здесь находитесь?

— Мне кажется, только три дня, — ответил Пардальян.

— Не больны ли вы? — Эспиноза, казалось, говорил искренне.

Тут он заметил нетронутый завтрак.

— Господи! Вы даже не прикоснулись к еде. Эта пища вам не подходит? Эти вина не из тех, что вам нравятся? Заказывайте все, что хотите. Преподобные отцы, которые вас охраняют, получили приказ удовлетворять все ваши желания, какими бы они ни были… Им нельзя только открывать дверь и выпускать вас отсюда. Во всем остальном вам предоставлена полная свобода.

— Помилуйте, сударь, я так смущен вашей заботливостью и предупредительностью!

Если в этих словах и была ирония, то она была так искусно замаскирована, что Эспиноза ее не заметил.

— Я понимаю, в чем дело, — сказал он. — Вам не хватает упражнений. Да, очевидно, что такой человек, как вы, человек действия, мало приспособлен к сидячему образу жизни. Вам пойдет на пользу прогулка на свежем воздухе. Не хотите ли вы прогуляться со мной по монастырским садам?

— О, прогулка в вашем обществе мне будет вдвойне приятна, сударь!

— В таком случае идемте.

Эспиноза снова свистнул, и снова появились и так же замерли у двери два монаха.

— Господин шевалье, — сказал Эспиноза, отстраняя иноков, — я пойду впереди, чтобы указывать вам дорогу.

— Хорошо, сударь.

Когда Эспиноза и Пардальян вышли в коридор, к двум прежним монахам присоединились еще двое, и все четверо молчаливо последовали за узником, все время держась в некотором отдалении.

К тому же повсюду: в распахнутых дверях, на поворотах коридоров, на лестничных площадках, во дворе, в тени больших садовых деревьев, — повсюду Пардальян замечал черные рясы. Монахи ходили взад-вперед, кланялись великому инквизитору и неизменно держались на расстоянии.

Так что шевалье, который согласился на эту прогулку в надежде сбежать от своего навязчивого провожатого, должен был сознаться самому себе, что в подобных обстоятельствах это было бы безумием.

Но даже если бы ему и удалось отделаться от великого инквизитора, — что, в общем, было не так уж трудно, хотя Эспиноза и казался полным сил, — как бы он смог миновать бесчисленные двери, охраняемые монахами, все эти двери, которые открывались лишь на мгновение, чтобы пропустить Пардальяна и его провожатых, и тут же вновь закрывались? Как бы он выбрался из лабиринта коридоров, широких и узких, светлых и темных, по которым без конца шныряли люди в рясах? Как, наконец, он смог бы перебраться через высокую стену, опоясывающую двор и сады? Для этого надо было быть птицей.

Пардальян понял, что сейчас лучше всего ничего не предпринимать. Он не спеша шел рядом с Эспинозой, улыбался и делал вид, что слушает его любезные объяснения о несколько необычном назначении этого монастыря и пытается вникнуть в рассуждения о разнообразных занятиях членов общины. И в то же время шевалье был начеку, готовый использовать малейший благоприятный случай.

Наблюдая за их беспечной, неторопливой прогулкой, за их мирной, почти дружеской беседой, невозможно было заподозрить, что один из них — жертва в руках второго, и этот второй готовит какую-то страшную пытку, а пока развлекается, играя со своим спутником, как кошка с мышью.

Пардальян вскоре понял, что Эспиноза вывел его на прогулку вовсе не из человеколюбия. Он понял также, что у великого инквизитора была определенная цель и что он обязательно ее добьется.

Эспиноза продолжал говорить о пустяках, а Пардальян терпеливо ждал, уверенный, что, прежде чем они расстанутся, Эспиноза нанесет ему какой-то удар.

Тем временем они поднялись по лестнице на широкую галерею. Эта галерея простиралась во всю длину здания. Одна ее сторона была украшена тонкими колоннами в мавританском стиле, соединенными между собой балюстрадой. Это было настоящее чудо мозаики и скульптуры. Другую сторону составлял ряд оконных проемов, через которые струился свет. Кое-где виднелись массивные двери, ведущие, вероятно, в кельи.

На пороге галереи их окружила дюжина монахов. Казалось, их здесь давно ждали. Пардальян обратил внимание также и на то, что все эти монахи были настоящими силачами.

«Ну вот, — подумал шевалье, криво улыбнувшись, — мы приближаемся к цели. Черт подери! Интересно, зачем Эспинозе понадобились эти достойные преподобные отцы, которым скорее подошли бы латы, чем рясы? А те, которые безмятежно снуют по галерее, видимо, нужны для того, чтобы помешать мне приблизиться к балюстраде. Будем же спокойны, черт возьми! Наступает ответственный момент».

Эспиноза остановился перед первой дверью.

— Господин шевалье, — произнес он ровным голосом, — у меня нет никакого повода для ненависти лично к вам. Вы мне верите?

— Сударь, — холодно ответил Пардальян, — говоря так, вы делаете мне честь, и я не могу сомневаться в ваших словах.

Эспиноза серьезно кивнул в знак согласия и продолжил:

— Однако на меня возложены ужасные обязанности, и, когда я их выполняю, моя личность должна полностью исчезнуть, человек должен уступить во мне место великому инквизитору, особому существу, совершенно лишенному чувства жалости, холодному и беспощадному в выполнении своего долга. Так вот, сейчас с вами говорит великий инквизитор.

— Черт возьми, сударь, как много слов! Чего вы боитесь? Я один, без оружия, полностью в вашей власти. Великий инквизитор вы или нет, но выкладывайте все начистоту!

Это было сказано с язвительной иронией, которая оскорбила бы любого, но только не Эспинозу. И все же последний подумал про себя: «Это не человек, это сущий дьявол». Затем кардинал продолжил, ничем не выказав своего волнения:

— Вы оскорбили его королевское величество. Вы приговорены. Вы должны умереть.

— Отлично! Почему же вы не сказали мне этого сразу? Я приговорен, я должен умереть. Черт! Нужно быть на редкость тупым, чтобы этого не понять. Остается узнать, как именно вы собираетесь меня убить.

С тем же бесстрастием Эспиноза объяснил:

— Наказание должно всегда соответствовать преступлению. Преступление, совершенное вами, — самое непростительное из всех преступлений. Значит, наказание должно быть ужасным. Нужно также, чтобы наказание соответствовало моральной и физической силе виновного. В этом смысле вы натура исключительная. Следовательно, вас не удивит то, что примененное к вам наказание будет исключительно суровым. Ведь смерть сама по себе, в сущности, пустяк.

— Да, все зависит от того, как обставить ее приход. Одним словом, вы придумали для меня неслыханную пытку.

Пардальян произнес эти слова с ледяным спокойствием. Он всегда выглядел абсолютно спокойным в те минуты, когда нервы его были на пределе, а в уме возникал план какой-нибудь безумной выходки.

Хорошо знавшую его Фаусту ему провести бы не удалось. Однако Эспиноза, несмотря на всю свою проницательность, попался на удочку. Он видел только маску, он восхищался ею и даже не подозревал, что под ней таится угроза. Поэтому великий инквизитор без малейшей иронии ответил:

— Я с первого взгляда понял, что передо мной очень умный человек. Следовательно, меня не удивляет то, что вы сразу постигли суть дела. Я должен вам сознаться: относительно пытки я целиком и полностью положился на советы принцессы Фаусты.

— Понятно, — спокойно ответил Пардальян. — Перед смертью, надеюсь, я буду иметь удовольствие хотя бы коротко переговорить с ней. Сударь, а ведь вы опасная гадина. Знаете, как мне хочется вас придушить?

И Пардальян с силой опустил руку на плечо Эспинозы. Великий инквизитор и бровью не повел. Он даже не пошевелился, чтобы освободиться от железной руки шевалье. Глядя прямо в глаза своему грозному противнику, он сказал так просто, как если бы речь шла вовсе не о нем:

— Знаю. Однако вы ничего мне не сделаете. Неужели вы считаете, что я не принял никаких мер предосторожности? Если бы я думал, что мне грозит опасность с вашей стороны, вам связали бы руки.

Пардальян быстро огляделся вокруг и увидел, что кольцо монахов сжалось. Он понял, что в следующее мгновение вся эта свора набросится на него. Его еще раз взяли бы числом. Шевалье яростно тряхнул головой и, не ослабляя хватки, еще сильнее сдавил пальцами плечо врага.

— Так-так, — прохрипел он. — Эти люди тотчас набросятся на меня. Но я могу рискнуть, а потом, кто знает…

— Нет, — спокойно прервал его Эспиноза, — вашим надеждам не суждено сбыться. Прежде чем вы меня ударите, вас схватят преподобные отцы. Заметьте, пожалуйста: их достаточно много, и они достаточно сильны, чтобы скрутить вас. Вполне вероятно, что нескольких из них вы уложите на месте, но до меня вам все равно не добраться. Они позволят убивать себя, не отвечая на ваши смертоносные удары, потому что вы должны остаться жить для уготованной вам муки. Знаете, чего вы добьетесь своей отчаянной выходкой? Я буду вынужден заковать вас в цепи. Этот метод мне противен, но в крайнем случае я решусь на него.

Пардальян наконец справился с собой. Что касается монахов, то за все это время они даже не шелохнулись. Уставившись на великого инквизитора, они ждали его приказа. Их бесстрашие ясно говорило об их уверенности в своей силе — силе большинства — и их беспрекословном повиновении великому инквизитору.

Внезапно Пардальян понял все это. Он понял, что находится во власти своего противника и что его поступок повлек бы за собой непоправимые последствия. Со свободными руками он еще мог на что-то надеяться, в цепях же ему конец. Любой ценой нужно было сохранить свободу движений. Медленно и с видимым сожалением он разжал пальцы и проговорил:

— Ладно. Вы правы.

Эспиноза выглядел по-прежнему безразличным. Видимо, он счел инцидент исчерпанным и повернулся к двери. В то же мгновение дверь открылась, и монахи шагнули назад, решив, что в их вмешательстве теперь нет необходимости. Однако они все так же следили за малейшим движением великого инквизитора и, разумеется, не выпускали из виду заключенного.

Дверь вела в темную узкую келью, в которой вовсе не было мебели. Стены кельи были побелены, пол вымощен белой плиткой. Повсюду виднелись маленькие канавки для стока воды. Но откуда здесь взяться воде?

То там, то тут — подозрительные бурые пятна на стенах. На полу — лужицы того же цвета. Холодно. Мрачно. Что это за келья? Карцер? Могила?

Однако это место, источавшее ужас, было обитаемо. Вот что увидел Пардальян.

Посреди комнаты, прямо напротив открытой настежь двери, стоял странный стул, ножки которого были прикреплены к полу большими железными крюками. К этому стулу было привязано нечто, отдаленно напоминавшее человека.

Ноги этого существа были прикованы к стулу, туловище привязано к спинке множеством веревок, железный ошейник не позволял голове двигаться, толстая деревянная перекладина с двумя отверстиями сдавливала грудь узника, и через эти отверстия безжизненно свисали его руки. Сильный монах в рясе, задранной до пояса, с засученными рукавами, демонстрируя мощные бицепсы, поигрывал страшными инструментами, которые казались совсем маленькими в его громадных лапах. По-видимому, он совсем не обращал внимания на свою жертву, лицо которой было искажено безумным ужасом.

Очевидно, монах выполнял полученный ранее приказ, потому что, несмотря на присутствие свидетелей, он принялся за дело, как только закончил осмотр инструментов.

Он зажал большой палец приговоренного в небольшие тиски, человек дернулся так, что, казалось, должен был разорвать веревки. Раздался страшный вой, и Пардальян почувствовал, что волосы на его голове зашевелились.

Бесстрастный монах встряхнул своим орудием. На пол упало что-то красно-белое, а с пальца несчастного закапал кровавый дождик: монах только что вырвал ему ноготь. Палач не спеша взялся за указательный палец. Узник извивался, как червяк. Послышался тот же нечеловеческий вой, пошел тот же красный дождик. Монах снова небрежно бросил на пол ноготь с приставшими к нему лохмотьями мяса.

Когда мучитель добрался до среднего пальца, человек потерял сознание. Тогда палач остановился, открыл стоявшую на полу сумку, достал оттуда какие-то снадобья и стал приводить несчастного в чувство с тем же старанием, с каким он его только что мучил.

Едва бедняга очнулся, как монах аккуратно положил пузырьки на место, снова взял инструменты и продолжил свое зверское занятие.

Пардальян, белый как платок, вонзил ногти в ладонь, чтобы не закричать от ужаса и отвращения. Все это казалось каким-то кошмарным сном, и, хотя сердце шевалье разрывалось от жалости и негодования, ему ничего не оставалось, кроме как безмолвно наблюдать за этой чудовищной сценой.

Когда упал пятый ноготь, человек уже не выл, а хрипел. Палач, по-прежнему ужасающе спокойный, собирался приняться за вторую руку.

— О, Боже! — невольно прошептал шевалье.

— Это все пустяки, — холодно проронил Эспиноза. — Идемте!

Они вышли. Пардальян дрожал, чувствуя за своей спиной эту мрачную дверь. И когда он снова увидел огромную галерею, такую широкую, светлую, веселую, когда увидел окна, через которые струился солнечный свет, а за окнами — цветочные клумбы и зеленеющие верхушки апельсиновых и гранатовых деревьев, ему почудилось на мгновение, что он только что проснулся.

— Преступление этого человека, — негромко сказал Эспиноза, — ничто по сравнению с тем, которое осмелились совершить вы.

Пардальян понял скрытый смысл этих слов.

Это могло означать только одно: пытка, которую предназначили ему, была еще страшнее. Шевалье пришлось собрать всю свою волю в кулак: он почувствовал, как им овладевает ужас. Узник отдавал себе отчет в том, что причина этого ужаса — нервное потрясение, которое он только что перенес. Пардальян с тоской думал о том, что, если Эспиноза не перестанет показывать ему подобные зрелища, его сердце может не выдержать и разорваться от боли и сострадания.

Сделав шагов двадцать, они подошли к следующей двери. Пардальян весь напрягся.

Как и в первый раз, дверь открылась сама. Взгляду шевалье представилась точно такая же келья, внутри которой находились палач-монах и осужденный. Жертва была привязана к деревянному сиденью; одна рука несчастного была закреплена с правой стороны, другая — с левой; все это несколько напоминало распятие. Грудь бедняги была обнажена.

Стоило двери отвориться, как монах начал свою отвратительную работу. Острым лезвием он сделал широкий надрез на груди несчастного и стал заживо сдирать с него кожу. Как и в прошлый раз, раздался ужасный вой, затем жалобы, затем еле слышный хрип: мучитель делал свое дело и жертва теряла силы.

Палач тянул за кожу, отдирая ее от пульсирующего мяса с какой-то кошмарной ловкостью. Он копался своим скальпелем в теле осужденного, постепенно обнажая вены и артерии. Время от времени монах брал пригоршню толченой соли и всыпал ее в огромную кровавую рану. Тогда вопли усиливались, пронзая мозг Пардальяна подобно раскаленному клинку.

Из того, что прежде было человеческой грудью, текли кровавые ручьи. Они обагряли плиты пола и терялись в желобках, назначение которых только теперь стало понятно обезумевшему Пардальяну.

— Идемте, — тем же безразличным тоном бросил Эспиноза.

И вновь повторил с настойчивостью, за которой таилась угроза:

— Преступление этого человека — ничто по сравнению с тем, которое осмелились совершить вы.

Они пошли дальше. В отличие от первой двери, вторая осталась открытой, так что Пардальяна, невольно ускорявшего шаг, преследовали глухие стоны, перемежающиеся с воем. Шевалье почти бежал. Он чувствовал, как в нем растет ярость.

«Черт подери! Значит, вот что мне приготовил мерзкий святоша! Долго ли мне еще смотреть на все это? Эта скотина, по-видимому, поклялся свести меня с ума!»

Эта мысль была подобна вспышке молнии. Она как будто разорвала покрывало, затемнявшее его память. Пардальян внезапно вспомнил слова, которыми обменялись Фауста и Эспиноза после его стычки с Бюсси-Леклерком. Только теперь шевалье стал понятен загадочный смысл прощания Фаусты: «Может быть, ты меня еще и увидишь, но ты не узнаешь меня». В его голове пронеслось: «Господи! Неужели эти двое действительно решили сделать меня безумцем?! Тогда все это придумала именно Фауста! Да! Теперь я вспомнил! Я ведь сам в насмешку посоветовал ей это. И богомерзкая папесса поймала меня на слове… А я-то считал, что знаю ее. И я полагал, что она неспособна на такое злодейство. О Боже! Если Ты есть, сделай так, чтобы я оказался с ней наедине всего лишь на несколько минут. Об остальном я позабочусь сам».

Пардальян шумно вздохнул. Словно бы гора свалилась с его плеч. Теперь он знает, как ему быть. Он должен приказать своим сердцу и нервам стать бесчувственными. Он должен видеть и слышать все и при этом не поддаваться ни жалости, ни страху.

Третья дверь, третья остановка. В келье находился несчастный, которого терзали раскаленными добела щипцами. Бесстрастный монах-мучитель наклонялся над стоящим на огне сосудом, зачерпывал оттуда ложку пенистой беловатой жидкости и медленно выливал ее в зияющую дыру в теле, только что проделанную его щипцами. Это была смесь кипящего масла с расплавленным свинцом и оловом. Человек выл, как дикий зверь, и ревел, как безумный, — может быть, он действительно сошел с ума: «Еще!.. Еще!..» Одновременно с этими воплями слышались жалобы того, с кого заживо сдирали кожу. Его продолжали мучить.

Почувствовав на себе холодный испытующий взгляд Эспинозы, Пардальян собрался с силами, чтобы не выдать своих ощущений. Эспинозу нетрудно было убедить в том, что он совершенно спокоен и полностью владеет собой. Но если бы кто-нибудь, кто хорошо знал шевалье, увидел его в эту минуту, то он заметил бы странную неподвижность его взгляда, землистый цвет его лица, его судорожно сжатые губы и понял бы, что тот делает нечеловеческие усилия, чтобы обуздать свои чувства.

Эспиноза снова медленно произнес: «Идемте!» — и снова добавил, что преступление несчастного, который выл и хрипел попеременно, — ничто по сравнению с преступлением Пардальяна.

Безумная прогулка по бесконечной галерее все продолжалась. Теперь отовсюду неслись рев, жалобы, угрозы и проклятия несчастных жертв кровавых отцов-инквизиторов. Четвертой жертве дробили конечности, пятой выкалывали глаза, шестой вырывали язык и терзали на дыбе…

Одна дверь осталась закрытой. Монах отворил маленькое окошко, и шевалье увидел полдюжины кошек, которым долго не давали пить. Теперь, обезумев от жажды, они раздирали своими острыми когтями обнаженного человека.

Все, на что смотрел Пардальян, было плодом изобретательной фантазии какого-то кровожадного безумца. Из открытых дверей раздавались звуки, способные разжалобить даже каменное сердце.

И у каждой двери Эспиноза неизменно повторял: «Идемте!» — и сравнивал преступление шевалье с преступлениями агонизирующих мучеников. Все они были невинными младенцами по сравнению с шевалье.

Наконец галерея закончилась. Вместе с ней закончился и этот кошмарный час. Пардальян чувствовал, что, несмотря на все его старания держать себя в руках, рассудок его слегка помутился. И его жалость к этим несчастным жертвам, чьих преступлений он не знал, была так сильна, что она заставила Пардальяна забыть одну вещь: показанные ему пытки должны были убедить француза в том, что весь этот ужас ничто по сравнению с тем, что ожидает его самого.