Коррида

Глава 9 ПЕРВЫЕ РАСКАТЫ БУРИ

В тo время как Тореро направлялся к арене, в королевской ложе произошли события, которые мы должны здесь изложить. Как мы помним, принцесса добилась обещания, что всякий, кто назовет ее имя, будет незамедлительно допущен к ней.

Пока Тореро в сопровождении Пардальяна и своей свиты, состоявшей из двух человек и из Чико, дожидался в круговом коридоре момента своего выхода на арену, перед королевской ложей появился курьер, весь покрытый пылью; он хотел говорить с принцессой Фаустой.

Немедленно допущенный к ней, курьер, прежде чем заговорить, бросил незаметный взгляд на короля, который рассматривал его в упор, как он имел обыкновение делать.

Фауста, понимая значение этого взгляда, коротко сказал:

— Говорите, граф, его величество дозволяет.

Курьер отвесил королю глубокий поклон и объявил:

— Сударыня, я только что прибыл из Рима, я мчался всю дорогу и едва не загнал коня.

— Что там слышно? — небрежно спросила Фауста.

— Папа Сикст V скончался, сударыня, — отвечал курьер, названный Фаустой графом.

Эта новость, прозвучавшая столь неожиданно, произвела действие разорвавшейся бомбы.

Несмотря на все свое необычное самообладание, принцесса вздрогнула. Она явно не ожидала такого известия.

Король подскочил на месте и поспешно переспросил:

— Что вы сказали, сударь?

— Я сказал, что его святейшество папа Сикст V преставился, — повторил граф с поклоном.

— И меня до сих пор не уведомили об этом! — взорвался Эспиноза.

Король одобрил восклицание своего министра кивком головы, не предвещавшим ничего хорошего для испанского посланника в Италии, кем бы он ни был. В то же время Филипп бросил на великого инквизитора испепеляющий взгляд; тот, однако, и бровью не повел.

Фауста чуть приметно улыбнулась.

— Примите мои поздравления, — обратился к ней король ледяным тоном, — ваша полиция работает лучше моей.

— Дело в том, — отозвалась принцесса с присущим ей бесстрашием, — что моя полиция создавалась не священнослужителями.

— Что это значит? — прорычал Филипп.

— Это значит, что если служители церкви остаются непревзойденными во всем, что касается выработки плана или исполнения хорошо закрученной интриги, то вряд ли от них можно требовать физического усилия, необходимого для такого путешествия. Ведь моим людям приходится проводить в седле не день и не два. В подобных обстоятельствах самый ученый и самый умный служитель церкви не сравнится с опытным наездником.

— Это верно, — сказал король, смягчившись.

— Ваше величество, — добавила Фауста, желая пролить бальзам на рану, нанесенную королевскому самолюбию, — вы увидите, что ваш собственный посланник выкажет всю расторопность, какую только можно от него ожидать. Через несколько часов он будет здесь.

— Известно ли вам, сударь, — спросил король, не давая Фаусте прямого ответа, — известно ли вам, кого прочат в преемники святому отцу?

Заметим — король не осведомился, от чего или как умер Сикст V. Сикст V был врагом — и каким врагом! — и вот теперь его, наконец, не стало.

Главным для Филиппа II было то, что он избавился от старого и грозного противника. Для него было вовсе неважно, из-за чего это произошло. Важно было узнать, кто может стать преемником Сикста. А будет ли новый папа, подобно Сиксту V, врагом испанской политики или же он станет союзником? Вот что имело значение. Вот почему король задал свой вопрос.

Курьер принцессы был очень бледен и держался неестественно прямо. Было заметно, что он делает над собой нечеловеческое усилие и что лишь сверхъестественная воля позволяет ему все еще оставаться на ногах.

На вопрос короля он ответил:

— Называют его высокопреосвященство кардинала Кремоны Никола Сфондрато.

— Ну, это хорошо, — удовлетворенно прошептал король.

— Называют кардинала Санти-Куатро Джанни Факинетти.

Король скорчил красноречивую гримасу.

— Но больше всего, пожалуй, говорят о кардинале Сен-Марселя Кастанья.

Гримаса короля стала еще более выразительной.

— Однако избрание нового папы будет в значительной степени зависеть от племянника покойного — от кардинала Монтальте. Конклав наверняка послушно выполнит предписания, данные кардиналом Монтальте.

— Ага! — задумчиво произнес король, поблагодарив курьера кивком головы.

— Ступайте, граф, — тихо сказала Фауста, — ступайте и отдохните. Вы в этом нуждаетесь.

Граф выслушал этот приказ с явным облегчением и не заставил повторять его дважды.

— Кажется, сударыня, этот самый кардинал Монтальте, от которого частично зависит избрание будущего папы, принадлежит к числу ваших друзей? — обратился король к принцессе, когда курьер вышел.

— Вы правы, — подтвердила принцесса с загадочной улыбкой.

— Равно как и племянник кардинала Кремоны, этот Сфондрато, герцог Понте-Маджоре?

— Герцог Понте-Маджоре также принадлежит к числу моих друзей, — отозвалась Фауста, чья улыбка сделалась еще более загадочной.

— Они ведь последовали за вами даже сюда?

— Мне кажется, да, сир.

Филипп II более ничего не сказал, но его взгляд на мгновение встретился со взглядом Эспинозы; великий инквизитор чуть заметно кивнул.

Фауста перехватила этот взгляд одного и понимающий кивок другого. Ей стало ясно, в чем дело, и она подумала: «Эспиноза избавит меня от этих двоих. Сам того не зная и сам того не желая, он окажет мне услугу, ибо они совсем сошли с ума от любви и начали уже стеснять меня больше, чем мне бы того хотелось».

Затем ее мысли обратились к умершему Сиксту V:

«Стало быть, старый воин наконец-то умер! Кто знает — быть может, мне было бы лучше поехать туда? Почему бы мне не вернуться вновь к моему великому замыслу? Теперь, когда Сикста V более нет, у кого хватит сил противостоять мне?»

Ее взгляд упал на короля, казалось, погруженного в глубокие размышления.

«Нет, — сказала себе Фауста, — с мечтами о папессе Иоанне покончено. Покончено… на время. То, что я сейчас предпринимаю здесь, ничуть не уступает по размаху и величию моим тогдашним мечтам. Кто знает — возможно, этот путь к папской тиаре окажется более верным? Кроме того, надо предусмотреть все: если я сделаю вид, будто отказываюсь от своих прежних замыслов, меня оставят в покое. Мне вернут мое имущество и мои государства, на которые старый боец наложил лапу. В случае неудачи я могу удалиться в Италию, там я буду по-прежнему монархиней, а не изгнанницей. А мой сын, сын Пардальяна? Я наконец смогу заняться поисками моего ребенка, не опасаясь привлечь к нему губительное внимание моего непримиримого врага. Сокровища, которые я предусмотрительно спрятала и тайну которых знает лишь Мирти, больше не будут притягивать к себе алчного Сикста. Мой сын, по крайней мере, будет богатым».

И она продолжала с некоторым удивлением: «Почему вдруг я стала ощущать, что меня охватывает неодолимое желание вновь увидеть невинного крошку, сжать его в своих объятиях? Быть может, причина тому — радость: ведь теперь я знаю, что моему сыну наконец-то не грозит никакая опасность… Итак, жребий брошен. Пусть Эспиноза посылает Монтальте и Сфондрато в Рим плести интриги ради избрания такого папы, который будет относиться благосклонно к его политике; я останусь здесь и со временем наверняка достигну высот там».

Как раз в тот момент, когда она приняла это решение, Эспиноза спросил ее:

— А вы, сударыня, что намереваетесь делать?

Как бы высоко ни был вознесен Эспиноза — князь церкви, великий инквизитор Испании, бесцеремонность, с какой он позволял себе интересоваться ее планами на будущее, невольно задела ее. И потому, не желая в присутствии короля показаться рассерженной, она приняла чрезвычайно холодный вид и в свою очередь спросила:

— О чем это вы?

Эспиноза был не из тех людей, кого может привести в замешательство такая малость. Ничуть не изменяя своему неколебимому спокойствию, словно не почувствовав скрытого раздражения Фаусты, он ответил:

— Я о преемнике папы Сикста V.

— Но что мне до него? — произнесла принцесса с блистательно равнодушным видом. — Боже мой, да с какой стати меня может интересовать этот преемник?

Эспиноза устремил на нее сверкающий взор и медленно и даже как-то угрожающе заговорил:

— Разве вы не пытались осуществить некий замысел, провал которого привел к тому, что вам вынесли смертный приговор? Разве в течение долгих месяцев вы не были пленницей того, кто одержал над вами победу и кто, как вам только что объявили, недавно умер? Разве момент не кажется вам благоприятным и вас не искушает мысль вернуться к планам, от которых вам пришлось на какое-то время отказаться?

— Я понимаю вас, кардинал. Успокойтесь, эти планы больше не существуют для меня. Я по собственной воле отрекаюсь от них. Преемник Сикста, кем бы он ни оказался, не увидит меня на своем пути.

— Значит, сударыня, эта смерть ничего не меняет в наших договоренностях? У вас нет намерения вернуться обратно в Италию, в Рим?

— Нет, кардинал. Я собираюсь остаться здесь.

И, повернувшись к Филиппу II — он, казалось, был целиком поглощен корридой, однако не упускал ни слова из этого разговора, — Фауста добавила:

— Если только король не прогонит меня.

Филипп удивленно посмотрел на нее.

Не дав ему времени вставить хотя бы слово, Эспиноза ответил вместо него:

— Король не прогонит вас, сударыня. Разве вы не являетесь самым ярким светилом его двора? Король, как и самый скромный из его подданных, не сможет обойтись без солнца, которое согревает и освещает нас. Вы и есть это солнце. И потому, смею вас заверить, его величество оставит вас подле себя так долго, как будет возможно. Отныне нам не обойтись без вашего лучезарного присутствия!

Произнеся эти слова, сопровождаемые многозначительным взглядом в сторону короля, с тем обескураживающим спокойствием, что никогда не покидало его, Эспиноза вышел из королевской ложи.

Самое опытное ухо не различило бы ни малейшей иронии или угрозы в речах великого инквизитора, внешне звучавших как самая изысканная любезность.

Однако Фаусту это не ввело в заблуждение, и, холодным взором следя за высоким силуэтом великого инквизитора, перед которым всякий склонялся и пятился назад, она думала, едва заметно улыбаясь:

«Ступай! Ступай и отдай приказ, чтобы меня держали в Севилье пленницей до тех пор, пока преемником Сикста не будет назначен папа, избранный тобой! Сам того не подозревая, ты ведешь мою игру и ты и дальше пойдешь по указанному мною пути и избавишь меня от Монтальте и Сфондрато».

Тем временем король, предупрежденный взглядом Эспинозы, воскликнул с самым любезным видом:

— Как, сударыня! Неужто вы помышляете о том, чтобы покинуть нас?

— Напротив, сир, я выразила намерение продлить свое пребывание при испанском дворе. Правда, я добавила: если только ваше величество не прогонит меня.

— Прогнать вас! Клянусь Святой Троицей, вы не можете так думать! Господин кардинал очень верно сказал вам только что: мы больше не сможем обходиться без вас. Думается, если ваше присутствие не будет украшать нашу страну, солнце покажется нам холодным и блеклым, а цветы — потерявшими свой цвет и аромат. Мы намереваемся оставить вас здесь как можно дольше. Хотите вы того, сударыня, или нет, но вы — наша пленница. Однако успокойтесь: мы сделаем все, что от нас зависит, дабы этот плен не стал вам в тягость.

— Ваше величество слишком добры ко мне! — проникновенно сказала Фауста.

Про себя же она подумала:

«Пленница? Ну что ж, король, пусть будет так! Если все станет развиваться в соответствии с моими желаниями, вскоре настанет твой черед быть моим пленником».

Тем временем, без особых происшествий закончился второй бой, и множество слуг, в чьи обязанности входила уборка арены, хлопотливо занимались своим делом. Наступил, так сказать, антракт, после которого ожидался третий бой — бой Тореро.

Этот поединок был истинным гвоздем праздника. Все ждали его — большинство с нетерпением, но кое-кто и с тревогой…

Простонародье делилось на зрителей двух сортов. Во-первых, те, для кого бой являлся захватывающим зрелищем, кого он мог увлечь до самозабвения.

Таких было большинство, и это были настоящие зрители; они ни о чем не подозревали, не догадывались о том, что должно было здесь произойти, и стремились лишь получше все увидеть и насладиться блестящим искусством Тореро. Все они являлись страстными поклонниками этого человека, и его холодная неустрашимость приводила их в восторг.

Кроме того, здесь находились и те, кому было что-то известно — они или входили в тайное общество, чьим номинальным главой был герцог Кастана, или были подкуплены золотом Фаусты. Эти ждали сигнала, чтобы из простых зрителей, каковых они изображали, превратиться в актеров, участвующих в драме. Когда все придет в движение, они неизбежно увлекут за собой тех, которые ничего не знают, но, будучи страстными почитателями Тореро, не допустят, чтобы кто-то хоть пальцем тронул их героя и остался при этом безнаказанным.

Среди знати, кроме ничтожно малого числа людей, особо приближенных к королю или же к великому инквизитору, — эти знали все, вернее, столько, сколько королю угодно было открыть им, — всем остальным было известно, что речь пойдет об аресте Тореро и что двор опасается, как бы этот арест не вызвал народных волнений.

Само собой разумеется, все эти дворяне — и те, кто знал больше всех, и те, кто знал меньше всех, — были всей душой преданы королю. Недаром великий инквизитор раздал приглашения только тем, на кого он мог положиться.

Именно потому, что о предстоящем аресте Тореро было уже известно, знатные господа, толпившиеся в круговом коридоре, с такой неохотой уступали ему дорогу. Все объяснялось очень просто: никого не прельщала возможность выглядеть доброжелателем по отношению к человеку, которого по высочайшему повелению вот-вот намеревались схватить.

Наконец, кроме знати и простонародья, существовали еще и войска, стянутые Эспинозой внутрь окружавшей площадь ограды и на прилегающие улицы.

Солдаты, как и всякие солдаты вообще, пассивно повиновались приказам командиров и отнюдь не стремились узнать то, что им знать не полагалось. Однако долгое стояние на месте начинало действовать им на нервы, и незаметно для самих себя они тоже стали ждать этого боя с таким же нетерпением, ибо знали, что он положит конец их нескончаемому дежурству.

Вот почему, пока слуги посыпали песком и тщательно ровняли арену, над толпой повисла тяжелая, мрачная тишина. То было обманчивое спокойствие перед бурей.

Филиппа II трудно было обвинить в чувствительности. Такие понятия, как жалость и милосердие, являлись для него лишь словами, они отнюдь не задевали его чувств, и именно эта холодность составляла его силу и делала его столь грозным. Он обладал лишь одной добродетелью: страстной, искренней верой. Вера его была не только религиозной. Он верил также в величие своего рода и в превосходство своей династии.

И точно так же, как он веровал в Бога, он верил, что сам он — существо иной, высшей касты, не такой, как все другие люди. Все его поступки служили следующей двойной цели: упрочить веру в Бога, веру в превосходство своего рода и, исподволь, свое право на владение миром. Все остальное было второстепенным. Ничего больше не существовало для него — ни жестокости, ни жалости. Была цель, которую он положил себе достичь, и он шел к ней, неотвратимый, как судьба, не обращая внимания на трупы, отмечавшие его путь, даже, быть может, не видя их.

Однако тишина, внезапно нависшая над толпой, еще минуту назад такой веселой, такой шумной, такой оживленной, оказалась столь неожиданной и гнетущей, что она поразила короля.

Филипп II обвел своим холодным взором все окна, в которых, как в рамках картин, виднелись лица любопытствующих. Здесь царили великолепие, изысканность, пышность костюмов и платьев с их сказочной роскошью. Здесь на корсажах и на атласных камзолах сияло золото, сверкали бриллианты, и их блеск отражался в жемчугах и рубинах, украшавших шляпы, шеи, уши и пальцы дам и мужчин. Здесь царили беззаботность и ощущение полной безопасности. Здесь людям было совершенно нечего бояться.

Взгляд короля скользнул дальше, переместился чуть ниже и остановился на трибунах.

Здесь было меньше пышности. Здесь также находилось множество дам, они красовались в своих роскошных платьях, которые звучали яркими, радостными нотами на фоне темной одежды мужчин, приготовившихся к бою, а не к параду. И здесь тоже в нужный момент дамы быстро исчезнут, окажутся в укрытии, а мужчины, оставшись одни, превратятся в бойцов.

Филипп задал себе вопрос:

«Сколько же из всех этих людей — молодых, храбрых, мужественных, полных сил и энергии, застывших сейчас в тревожном ожидании, останется в живых? Сколько?..»

Затем король перевел взгляд туда, где за ограждением, веревками, цепями охранников, солдат и аркебузиров находилось несметное количество горожан и простонародья.

Здесь уже не сверкали ожерелья, шелка, атлас, бархат. Здесь были камзолы из яркого сукна, красные и желтые юбки, алые пятна роз или иных цветов в черных, светлых, пепельных волосах. Здесь люди взгромождались на подмостки, козлы, стулья, и на мостовой волновалась и колыхалась бесчисленная толпа.

Здесь уже не было предусмотрительно оборудованного укрытия; здесь каждый зритель мог стать жертвой, заплатив жизнью за намерение утолить свое любопытство.

Король Филипп, безжалостный король Филипп, не смог подавить сильной дрожи, и в его смятенном мозгу молнией сверкнул еще один вопрос, более ужасный, чем первый:

«Справедливо ли приносить в жертву столько жизней? Имею ли я право посылать на смерть столько невинных людей?»

Его взгляд, который презрительно скользнул по окнам, по балконам, подобным его собственному, — с мраморными либо гранитными легкими колоннами в мавританском стиле, — его взгляд, который задержался на трибунах, на скамьях, обитых потертым бархатом, никак не мог оторваться от волнующейся толпы бедняков, что сгрудились на мостовой королевского города Севильи.

И нечто похожее на человеческое чувство (что удивило его самого, его, почитавшего себя стоящим над человечеством) смягчило на какое-то мгновение холодный блеск и безразличие его взора.

От толпы его взгляд поднялся к ослепительному сиянию раскаленного неба, словно ища там озарения, но, по-видимому, не найдя ничего, что пришлось бы ему по вкусу, вновь опустился на мостовую.

И вот именно там, в конце площади, в той ее части, которая была отведена для участников боев и для их свиты и которую мы могли бы назвать кулисами арены, он вдруг заметил алтарь — напротив него накануне сожгли семь еретиков. Этот алтарь одиноко возвышался в окружении палаток с родовыми гербами или флажками тех, кто их занимал; палатки отстояли от алтаря далеко — никто не посмел бы подойти к нему слишком близко, не рискуя поплатиться жизнью. Теперь алтарь уже не был украшен яркими цветами, убран кружевами баснословной цены, уже не сверкал огнями тысяч зажженных свечей, как то было накануне; теперь он стоял холодный, голый, мрачный, жалкий, покинутый. А на самом его верху, на железном поржавевшем кресте, бронзовый с позолотой Христос, ослепительно сверкая под косыми лучами заходящего солнца, которые создавали ему огненный нимб-ореол, казалось, с мольбой протягивал руки к нему, Филиппу.

И король подумал:

«Для чего эта бойня? Что мне бояться этого молодого человека? (Имелся в виду Тореро, его внук.) Даже если ему все известно, что он может сделать? Ничего! Так почему бы не сохранить ему жизнь? Ведь, кажется, все складывается для меня хорошо. Эта принцесса Фауста передала мне манифест, делающий меня королем Франции. Еретику Беарнцу придется спасаться бегством — ведь вся католическая Франция ненавидит его. А если этой ненависти окажется недостаточно, туда войдут мои армии и нанесут удар. Сикст V, ярый враг моей политики, умер. Его преемник будет на моей стороне… или же он исчезнет из мира живых. Итак, все идет в полном соответствии с моими желаниями. Так зачем убивать? Так ли уж это необходимо? Правда, есть еще шевалье де Пардальян! Но этот все равно уже обречен на гибель, и, если даже я отпущу его сегодня, я смогу простереть над ним свою длань и завтра раздавить его. Значит, решено — мне кажется, я понял тебя, о распятый Господь! Ты крикнул мне со своего креста: „Будь милосердным! Будь великодушным!“ Нет, эта чудовищная бойня не состоится».

Именно в этот момент на ухо ему прошептали:

— Я только что отдал последние приказания. Им не уйти от нас. Сейчас, через мгновение, они окажутся в нашей власти, и все будет кончено.

Король страшно вздрогнул и резко повернулся.

Великий инквизитор Эспиноза, стоящий позади него и облаченный в пурпурную кардинальскую сутану, показался ему вдруг огромным пятном крови — кровь растекалась по Филиппу, обволакивала его, скрывала его с головой; это пятно требовало новых жертв, еще и еще, будто заранее было известно, что вся пролитая кровь смешается с ним, растворится в нем.

Присутствия этой красной тени, нависшей над королем, оказалось достаточно, чтобы его решимость иссякла: к Филиппу, только что исполненному стремления миловать, вернулись колебания и неуверенность.

— Не думаете ли вы, сударь, — спросил Филипп великого инквизитора, — что после полученных нами известий можно было бы отложить исполнение наших планов? Если хорошенько все взвесить, то какая нам польза с того, что этот молодой человек погибнет? Разве нельзя было бы отправить его в изгнание, выслать во Францию или еще куда-нибудь, запретив, под страхом смерти, возвращаться в наше государство?

Эспиноза меньше всего ожидал такого крутого поворота, однако же не подал вида. Он не выразил ни удивления, ни недовольства. Очевидно, он уже привык к капризам своего надменного хозяина и научился бороться с ними и добиваться того, что в конце концов король одобрял все решения великого инквизитора. Он устремил тяжелый темный взгляд на Филиппа, словно желая внушить ему свою волю.

— Если бы речь шла только об этом молодом человеке, то мы и впрямь могли бы избавиться от него, не прибегая к крайним мерам. Но ведь есть еще кое-кто, сир. Есть еще господин де Пардальян!

Фауста насторожилась. Что это еще за внезапный приступ великодушия обуял короля? Неужто он помилует и Пардальяна? Она, в свою очередь, тоже устремила на Филиппа пристальный взгляд, изо всех сил стараясь помочь великому инквизитору.

Однако Филипп вовсе не намеревался простирать свое великодушие на шевалье и потому сразу ответил:

— Что касается этого господина, то его я отдаю вам. Впрочем, можно было бы отложить его уничтожение на более поздний срок.

Эспиноза сурово отозвался:

— Господин де Пардальян и так слишком заждался наказания за свою дерзость. Это наказание невозможно откладывать долее. Речь идет о королевском величии. Покуда я жив, никто не сможет посягнуть на него, не заплатив за это преступление жизнью.

Король покачал головой. Эта речь, казалось, вовсе не убедила его.

Тогда Эспиноза перевел свой проницательный взгляд на Фаусту и продолжал:

— Это еще не все, ваше величество. Принцесса Фауста сможет подтвердить вам, что я ничего не преувеличиваю и не выдумываю.

— Я? — удивленно спросила Фауста. — Зачем вам нужно мое свидетельство?

— Сейчас узнаете, сударыня. Нашлись изменники, безумцы, возмечтавшие о немыслимом — учинить бунт против короля, посеять в стране мятеж, развязать в стране гражданскую войну и посадить на испанский трон как раз того молодого человека, которого вы, сир, только что имели слабость пожалеть!

— Клянусь кровью Христовой, кардинал, взвешивайте ваши слова! Вы сейчас рискуете головой, сударь! — воскликнул король почти в полный голос.

— Я знаю, — холодно ответил Эспиноза.

— И вы говорите?.. Повторите, что вы сказали! — проскрежетал Филипп.

— Я говорю, — смело выдержал напор Эспиноза, — что против короны, а может быть, и против самой жизни короля составлен заговор. Я говорю, что мятеж должен начаться вот-вот, прямо здесь. Я говорю, что все заговорщики должны понести наказание и оно должно быть ужасным, чтобы его надолго запомнили. Я говорю, что принял все необходимые меры для подобного устрашения. И я взываю к присутствующей здесь принцессе Фаусте в ожидании ее свидетельства.

Хотя принцесса изумительно владела собой, она невольно бросила по сторонам взгляд, какой бросает утопающий в поисках соломинки, за которую он мог бы уцепиться.

«Эспиноза все знает, — подумала она. — Откуда? От кого? Впрочем, это неважно. По-видимому, среди заговорщиков нашелся какой-нибудь предатель и ради титула, ради малой толики золота предал нас всех. Меня арестуют. Я погибла, погибла безвозвратно. О, безрассудная! Очертя голову я устремилась в западню, расставленную мне этим церковником! Да, сомнений быть не может: его снисходительность, та легкость, с какой он согласился на мои условия, — все это было западней и имело целью внушить мне доверие и заставить выдать себя. Почему я не привела с собой трех моих храбрых французов!.. По крайней мере, я бы не сдалась без боя!»

Эти размышления пронеслись в ее мозгу со стремительностью молнии, однако ее лицо по-прежнему оставалось спокойным и приветливым, на нем лишь возникло выражение некоторого удивления, которое она сочла необходимым проявить. Принцесса была не только грозным бойцом — она была также отличным игроком, умевшим сохранять хладнокровие и спокойствие как после выигранной, так и после проигранной схватки. Король же тем временем повернулся к ней и произнес подозрительно:

— Вы что-то слышали об этом, сударыня? Говорите! Заклинаю вас небом, говорите! Объяснитесь же!

Фауста горделиво подняла голову и посмотрела прямо в глаза Эспинозе:

— Все, что говорит его высокопреосвященство, есть сущая правда.

Король спросил ее суровым тоном:

— Как же могло статься, что, зная все это, сударыня, вы не сочли своим долгом предупредить нас?

Фауста решила зайти в своей отваге так далеко, что это могло стать для нее роковым. Несгибаемое мужество этой удивительной женщины не раз проявлялось во множестве критических ситуаций; сейчас она тоже уже нащупывала рукоятку небольшого кинжальчика, висевшего у нее на боку; ее орлиный взор уже измерял расстояние, отделявшее балкон от земли, и она прикидывала, как ловко выполненный прыжок смог бы избавить ее от опасности немедленного ареста; она уже открыла рот, чтобы произнести блестящую дерзость, и напрягла мускулы для задуманного прыжка, когда великий инквизитор заявил — на сей раз мягким голосом:

— Я обратился к свидетельству принцессы, будучи уверен, что она подтвердит мои слова. Но я не сказал, что подозреваю ее или что она хоть как-то замешана в безумной затее, заранее обреченной на неудачу (он особо выделил эти слова). И если принцесса молчала, то лишь потому, что она не могла заговорить, не преступив законов чести. Кроме того, она знала, что мне все известно, и, должно быть, полагала, причем совершенно справедливо, что я сумею выполнить свой долг.

Слово, которое должно было обречь Фаусту на верную гибель, так и не сорвалось с ее уст, ее напрягшиеся мускулы постепенно расслабились, ее рука больше не тянулась к рукоятке кинжала; одобрительно кивая словам великого инквизитора, она думала:

«Почему Эспиноза спас меня? Хотел ли он просто предостеречь меня? Возможно. Что это — чрезмерная вера в свои силы или же просто выражение презрения к моей особе? Это надо узнать, и я это узнаю».

Король, успокоенный заявлением великого инквизитора, которому всецело доверял, соблаговолил принести извинения:

— Простите мне мою поспешность, сударыня, но все сказанное господином великим инквизитором настолько необычно, настолько непостижимо, что, согласитесь, я имел право усомниться во всем и во всех.

Фауста милостиво приняла королевские извинения, одарив Филиппа любезной улыбкой.

Эспиноза делался все более угрюмым, ибо король еще ничего не ответил на его требования. И великий инквизитор, сняв с Фаусты обвинение как раз в тот момент, когда, казалось, он хотел уничтожить ее, продолжил голосом, в котором вновь слышались громовые раскаты:

— А теперь, сир, когда я открыл вам истину, когда я показал вам, что именно злоумышляют те самые добрые, на ваш взгляд, люди, чья судьба вызывает у вас такую жалость, я, следуя воле моего короля, пойду отменить данные мною приказания: пусть они получат простор для своих действий, пусть у них будет полная свобода для выполнения их черного замысла.

И, не дожидаясь ответа, он резкими, решительными шагами направился к выходу.

— Остановитесь, кардинал! — крикнул король.

Эспиноза ожидал этого приказа; он был уверен, что услышит его от своего хозяина. Не торопясь, не выказывая ни радости, ни торжества, с замечательным при данных обстоятельствах спокойствием он обернулся — без чрезмерной поспешности, но и без чрезмерной медлительности — и послушно, будто ничего не произошло, вернулся на свое место, встав позади королевского кресла.

— Господин кардинал, — обратился к нему Филипп достаточно громко, чтобы все, кто находился в ложе, слышали его, — вы отличный слуга, и мы не забудем того, что вы сделали для нас сегодня.

Эспиноза отвесил глубокий поклон. Как он и надеялся, ему удалось настоять на своем.

— Прикажите начать бой этого пресловутого Тореро, — добавил король. — Будет любопытно посмотреть, заслуживает ли этот негодяй той славы, которая гремит о нем по всей Андалузии.