Коррида

Глава 4 БЕСЕДА ПАРДАЛЬЯНА И ТОРЕРО

Расставшись с Фаустой, Тореро поспешил к трактиру «Башня», где ожидала его та, кого он считал своей невестой, — она оставалась здесь на попечении малышки Хуаны. Шагая по узким извилистым улочкам, все еще заполненным ликующим простонародьем, он на чем свет стоит ругал себя, ибо рассматривал как предательство тот короткий, мимолетный эпизод, когда его увлекла красота Фаусты.

Он шел быстрыми шагами, не обращая внимания на прохожих, которых он толкал, — его внезапно охватило мрачное предчувствие, заставившее его опасаться какого-то несчастья. Ему казалось, что над Жиральдой нависла грозная опасность; он торопился, боясь, что сейчас получит скверное известие о своей любимой.

Странное дело: теперь, когда чары Фаусты более не властвовали над ним, у него возникло четкое ощущение, что вся история его рождения, рассказанная ею, была всего-навсего фантазией, сочиненной принцессой ради какой-то непонятной, загадочной интриги.

Разговор его с Фаустой, ее планы, брак, предложенный ею с таким великолепным презрением к приличиям, и, главное — о, да, главное! — эта обещанная ему испанская корона, эти мечты о грандиозных завоеваниях — все это казалось ему теперь ложным, неправдоподобным, невозможным; он с горечью смеялся над самим собой: как он мог хоть на минуту поверить всему этому, простодушно выслушивая подобные фантастические россказни?

«Разве есть в этом хоть капля правдоподобия? — говорил он себе, торопливо продолжая свой путь. — Это никак не согласуется с тем, что мне известно. Как я мог оказаться таким глупцом и позволить так провести себя? Можно подумать, что эта таинственная, несравненной красоты принцесса наделена сверхъестественной силой, способной помутить рассудок. Я — сын короля? Ну и ну! С ума сойти! Тот славный человек, который воспитал меня и который столько раз доказывал мне свою честность и преданность, всегда уверял меня, что моего отца подвергли пытке по приказу Филиппа — король дошел до того, что, желая удостовериться в надлежащем выполнении своего приказа, захотел сам непременно присутствовать при этом чудовищном спектакле. Король — не отец мне, он просто-напросто не может им быть!»

Дон Сезар спрашивал себя столь же строго, сколь и искренне: «Допустим, король — все-таки мой отец; какой же колдовской силой обладает эта принцесса, если ей удалось так легко подвести меня к этой отвратительной мысли, ведь я, презренный, смог хладнокровно помышлять об открытом бунте против того, кто якобы является моим отцом, а, возможно, и о его убийстве. Пусть лучше меня заживо сожрут бешеные собаки, но я не опущусь до такой гнусности! Кем бы ни был этот человек, каким бы он ни был и что бы он ни совершил, мой отец должен оставаться моим отцом, и не мне его судить. Пусть все проклятия небес обрушатся на меня, если мне в голову хоть на секунду придет мысль сделаться соучастником мрачных замыслов этой сатанинской Фаусты!»

Его размышления окрашивались жестокой иронией: «Я — король! Я, укротитель быков — король! Право, меня можно пожалеть, раз я хоть на мгновение подпал под власть подобных безумных мечтаний! Да разве я гожусь на роль короля? Ах, черт возьми! Неужто я стану счастливее, если ради удовлетворения глупого тщеславия пожертвую своей свободой, своими друзьями, своей любовью и свяжу свою судьбу с судьбой госпожи Фаусты, которая превратит меня в орудие, предназначенное для убийства тысяч мне подобных, — и все это, чтобы потешить ее честолюбие! Не считая еще того, что я полностью предам себя в руки грозной победительницы, которой мне придется без конца кланяться. Решено! К черту Фаусту! К черту корону и трон! Я — Тореро, им я и останусь, и да здравствует любовь моей Жиральды — такой грациозной, нежной и красивой! Вот она-то требует от меня только любви и нимало не помышляет о короне! И если верно, что король преследует меня своей ненавистью и желает моей насильственной смерти, то, слава Богу, я могу бежать из Испании. Я попрошу моего друга, господина де Пардальяна, взять меня с собой в его прекрасную страну, во Францию. Не такой уж я бесталанный, чтобы после того, как меня представит дворянин столь высоких достоинств, я не смог бы честно, без преступлений и вероломства, чего-то добиться в жизни. Да, да, жребий брошен: если господин де Пардальян захочет покровительствовать мне, я уезжаю».

Разговаривая таким образом сам с собой, дон Сезар добрался до постоялого двора и с тревогой, которую ему не удалось в себе побороть, вошел в комнату прелестной Хуаны.

И тотчас же успокоился. Жиральда была тут и совершенно спокойно болтала и смеялась с малышкой Хуаной. Обе они были почти ровесницами, обе красивы, неглупы и смешливы, так что немудрено, что почти сразу же они сделались подругами.

Пардальян, сидя перед бутылкой доброго французского вина, охранял с насмешливой улыбкой на губах невесту юного принца, к которому он проникся внезапной живейшей симпатией. Это из ряда вон выходящее зрелище заставило бы его врагов раскрыть рты от удивления. Еще бы: грозный, ужасный, непобедимый Пардальян, сидя между двумя девчушками, слушает с молодой снисходительной улыбкой их невинные пустяковые разговоры и даже время от времени вставляет словечко-другое.

Когда несколькими часами ранее Пардальян проснулся, проспав пол-утра, старая Барбара, следуя приказу Хуаны, сообщила ему о просьбе, высказанной доном Сезаром: тот хотел, чтобы шевалье охранял Жиральду. Не говоря ни слова, Пардальян с озабоченным видом нацепил шпагу — ту самую, которую он подобрал на поле битвы во время своей изумительной схватки со слугами Фаусты, — и, не теряя ни минуты, спустился вниз, где и предоставил себя в полное распоряжение малышки Хуаны.

Он разместился так, чтобы преградить дорогу любому, у кого хватило бы отваги проникнуть в комнату, не испросив согласия ее хозяйки. Видя его спокойствие и уверенность, обе девушки почувствовали себя в большей безопасности, чем если бы они находились под охраной целой роты королевских гвардейцев.

Малышка Хуана, как опытная хозяйка дома, желая угодить гостю, не дожидаясь, пока шевалье ее попросит, незаметно отдала приказ служанке, и та поторопилась поставить перед Пардальяном стакан, тарелку с сухим печеньем и бутылку превосходного вувре — пенистого и игристого. Надо сказать, Хуана уже заметила у своего гостя явную слабость к этому вину.

Пардальяна очень тронуло это внимание, однако он ограничился тем, что широко улыбнулся красивой молодой трактирщице. Впрочем, улыбка эта была такой сердечной, радость, сверкавшая в его глазах, была столь явной, что Хуана не почувствовала бы себя более щедро вознагражденной, даже если бы ее долго, шумно и цветисто благодарили.

Первыми словами Пардальяна были:

— А где же мой друг Чико? Что-то я его не вижу. Где же он?

Лукаво улыбаясь, Хуана произнесла весьма доверчиво:

— Неужели, господин шевалье, вы всерьез именуете своим другом такое жалкое существо, как Чико?

— Милое дитя, — проникновенно сказал Пардальян, — поверьте, я никогда не шучу с тем, что достойно уважения. Какое мне дело до того, что Чико, как вы говорите, жалкое существо? Я, слава Богу, не имею обыкновения ставить свои чувства в зависимость от социального положения тех, на кого они распространяются. Человек, предстающий перед всеми как важная персона, высокопоставленный и прославленный, владелец состояния и титулов, может показаться мне полным ничтожеством, и напротив: какой-нибудь бедняга вдруг кажется мне личностью благородной и заслуживающей почтения. Если я называю Чико другом, значит, он и есть мой друг. А если я добавлю, что я крайне редко удостаиваю людей своей дружбой, я тем самым скажу, что Чико совершенно заслуживает это звание.

— Но что же замечательного он совершил, чтобы такой человек, как вы, отзывался о нем столь похвально?

Пардальян флегматично обмакнул печенье в стакан, поболтал вино, чтобы пена была погуще, и произнес с лукавой улыбкой:

— Я же сказал вам: он храбрец. А если вы пожелаете узнать об этом побольше, как-нибудь на днях я вам расскажу, что именно он сделал, чтобы завоевать мое уважение. А пока имейте в виду, что я совершенно серьезно считаю его настоящим другом, и ответьте, пожалуйста, на мой вопрос: почему все-таки я его тут не вижу? Я считал, что он принадлежит к числу и ваших добрых друзей, моя красавица Хуана.

Хуане послышалось что-то похожее на насмешку в том, как шевалье произнес эти последние слова. Впрочем, когда речь шла о французском сеньоре, никогда ничего нельзя было сказать наверняка. Он так необычно выражался и, главное, его улыбка так озадачивала, что у него ничего нельзя было понять. А посему Хуана не стала особенно задерживаться на своих подозрениях и, сделав ребячливую гримаску, выпалила:

— Он мне досаждал, и я его выгнала!

— Ах, ах! Какое же злодеяние он совершил?

— Никакого, сеньор Пардальян, просто… он глупец.

— Глупец? Чико? Вот уж во что вы никогда не заставите меня поверить! Наоборот, он парень очень хитрый, очень умный и, как мне кажется, очень к вам привязан. Надеюсь, вы прогнали его не окончательно и вскоре я увижу его здесь.

Хуана рассмеялась:

— Да его не надо звать, он и так сам вернется. Когда я выгоняю Чико в дверь, господин шевалье, он лезет в окно, вот и все. Никогда я не встречала такого бесстыдного мальчишки, ведь он напрочь лишен самолюбия.

— С вами — возможно, — сказал Пардальян, открыто насмехаясь над тем горделивым видом, с каким были произнесены эти слова. — И все же я бы не стал придавать этому большое значение. Думается мне, что если кто-то другой, не вы, вдруг позволил бы себе обойтись с ним неуважительно, то Чико, вопреки вашим заверениям, не стал бы потакать тому, кто обращается с ним грубо.

— Надо признать, однако, что его ничего не стоит вывести из себя. Согласитесь, это говорит не в его пользу.

— Не думаю.

Хуана, казалось, была удивлена. Взгляды господина де Пардальяна находились в вопиющем противоречии с тем, что изо дня в день проповедовалось таким выразителем общественной морали, как ее уважаемый отец, достопочтенный Мануэль. Но более всего ее удивляло то обстоятельство, что она сама неуклонно приходила к такому же мнению и склонялась к образу мыслей этого загадочного и притягательного француза. Она искренне стыдилась этого, но ничего не могла с собой поделать.

— А тем временем, — продолжал Пардальян, видя, что Хуана не раскрывает рта, — а тем временем мне лично недостает Чико. Какова бы ни была его вина, я умоляю простить его, моя прелестная хозяйка.

Как всем понятно, Хуана вряд ли смогла бы отказать хоть в чем-нибудь Пардальяну, и посему прощение было великодушно даровано. Более того, трактирный слуга немедленно бросился на поиски Чико. Но его так и не нашли.

Пардальян понял, что карлик, должно быть, забился в свое подземное логово, и не стал больше настаивать.

Вынужденный довольствоваться обществом двух молодых девиц, шевалье уже начал находить, что время тянется довольно медленно, когда, наконец, явился Тореро.

Жиральда, разумеется, подозревала, что ее жених отправился к той самой принцессе, которая уверяла, что знает его семью и что ей ведома тайна его рождения. Но так как дон Сезар ушел, не сказав, куда, цыганка сочла своим долгом никому не раскрывать того немногого, что ей было известно.

Сделать это было нетрудно еще и потому, что Пардальян с его чрезвычайной деликатностью тщательно избегал любого намека на отсутствие Тореро. Он полагал, что, если уж дон Сезар решился отлучиться как раз в то самое время, когда, по его предположениям, его невеста находится в опасности, стало быть, это совершенно необходимо. Одно из двух: или Жиральда знала, куда пошел дон Сезар, и тогда любой намек на сей счет мог бы показаться ей попыткой вызвать ее на откровенность, что вовсе не входило в намерения Пардальяна, или же она не знала ничего, и тогда несвоевременные вопросы могли бы породить в ее душе смятение и тревогу.

Тореро попросил шевалье охранять его невесту; вот шевалье и охранял. Он с беспокойством спрашивал себя, куда мог отправиться молодой человек, но внешне оставался спокойным и даже веселым. Пардальян считал, что лучший способ выразить свои дружеские чувства — это не досаждать людям излишними вопросами. Когда дону Сезару будет угодно все рассказать, Пардальян выслушает его внимательно и с готовностью.

Как бы то ни было, приход Тореро оказался ему вдвойне приятен. Во-первых, шевалье все-таки был встревожен и теперь обрадовался, увидев, что с доном Сезаром не приключилось ничего дурного. Во-вторых, возвращение Тореро избавляло шевалье от дежурства, которое он безропотно вытерпел бы до самой своей смерти, но которое он поневоле находил все же несколько нудным.

Итак, он встретил дона Сезара той доброй улыбкой, что была у него припасена лишь для тех, кого он любил.

Тореро, со своей стороны, испытывал настоятельную потребность довериться другу. И дело было не в том, что он колебался, как вести себя дальше, или же сожалел о своем окончательном решении отвергнуть предложения Фаусты; однако ему казалось, что в необыкновенном происшествии, случившемся с ним, оставалось еще немало темных пятен, и он был уверен — Пардальян с его незаурядным умом сумеет пролить свет на эти неясности.

Исполненный решимости все рассказать своему приятелю, он горячо и взволнованно поблагодарил маленькую Хуану, заверив ее в своей вечной признательности, и увлек шевалье в небольшой зал: здесь можно было беседовать спокойно, без свидетелей, и в то же время не спуская глаз с двери в комнату, где он оставил Жиральду с Хуаной. Какой-то инстинкт подсказывал ему, что его невесте грозит опасность. Юноша не смог бы сказать, что это за опасность и откуда она исходит, но он все время был настороже.

Когда друзья оказались одни и уселись за стол, уставленный несколькими запыленными бутылками, Тореро сказал:

— Вы слышали, дорогой господин де Пардальян, что дом, куда мы проникли сегодня ночью и где я нашел свою невесту, принадлежит некой чужеземной принцессе?

Пардальян прекрасно знал, в чем дело, тем не менее он принял изумленно-простодушный вид и ответил:

— Клянусь честью, нет! Я ни о чем подобном и не подозревал!

— Эта принцесса уверяет, будто знает тайну моего рождения. Я решил убедиться в этом. Я только что от нее.

Пардальян внезапно поставил на краешек стола стакан, который он совсем уже было поднес к губам, и невольно воскликнул, пораженный:

— Вы встречались с Фаустой?

— Да.

— Черт, — пробурчал Пардальян, — это как раз то, чего я опасался.

— Так все-таки вы ее знаете? — с любопытством спросил Тореро.

Не пускаясь в дальнейшие разъяснения, Пардальян сказал лишь:

— Да, немного.

— Что это за женщина?

— Это молодая женщина… А в сущности, сколько ей лет? Может быть, двадцать, а может быть, тридцать. Неизвестно. Она молода, она необыкновенно красива… Да вы, наверное, и сами это заметили, как я предполагаю, — проговорил Пардальян беззаботным тоном, устремив на молодого человека проницательный взор.

Тореро покачал головой.

— Она молода, она очень красива, и я действительно это заметил, — ответил он. — Но я желаю знать, что это за женщина.

— Ну… Я слыхал, что она невероятно богата, и щедрость ее соответствует ее состоянию. Например, один из моих друзей уверял меня, что видел, как она подарила чете бедняков в благодарность за то, что они дали ей на час пристанище в своей убогой хижине, бриллиантовую пряжку для пояса. Пряжка стоила никак не менее ста тысяч ливров.

— Сто тысяч ливров! — воскликнул потрясенный Тореро.

— Да, ей случается делать такие широкие жесты. Говорят также, что она очень могущественна. Тот же самый мой друг, хорошо ее знающий, уверял меня, что она отдавала приказы этому бедняге — герцогу де Гизу, который так жалко погиб, не сумев занять престол французских королей, прекраснейший на всем свете, хотя был от своей цели всего в двух шагах. Именно она низвергла последнего Валуа — он погиб так же жалко. Ее властью шатается трон папы Сикста V, самого грозного борца наших дней. Я не буду удивлен, если и здесь ей удастся одержать верх над вашим королем Филиппом, весьма неприятной личностью, не в обиду вам будь сказано, и даже над самим господином Эспинозой, а он кажется мне гораздо более грозным, чем его хозяин.

Тореро слушал шевалье с неослабным вниманием. Интуитивно он чувствовал, что его друг знает о принцессе значительно больше, нежели хочет показать. Он серьезно подозревал, что этот хорошо осведомленный человек, который якобы снабжал Пардальяна обрывками сведений о принцессе, есть не кто иной, как сам шевалье. От слов Пардальяна, от его серьезного тона по спине Тореро пробежала дрожь ужаса. Дону Сезару хотелось узнать о Фаусте побольше, но он был весьма и весьма неглуп, и, хотя он и знал шевалье совсем недавно, он довольно быстро заметил, что тот говорит только то, что хочет сказать. Стало быть, расспрашивать его бесполезно, ибо все равно он скажет только то, что сочтет нужным.

— Вы, кажется, не совсем поняли меня, шевалье, — уточнил Тореро. — Спрашиваю вас, можно ли ей доверять?

— А, вот вы о чем? Что же вы сразу не сказали?.. Можно ли доверять Фаусте? Это зависит от огромного множества обстоятельств, известных, естественно, ей одной. Если, к примеру, она обещает вам, что по ее приказу вы будете аккуратно заколоты в какой-нибудь хорошо подготовленной западне — а ей подчас хватает откровенности предупредить о своем злодеянии, — то тут вы можете всецело положиться на нее. Если же она вдруг пообещает вам помощь и содействие, то вы, наверное, поступите разумно, если предварительно разузнаете, до какой степени оные помощь и содействие будут выгодны ей самой. Было бы по меньшей мере неосторожно рассчитывать на нее после того, как вы перестанете быть ей полезны. Если она полюбит вас, будьте начеку: ваш последний час близок как никогда. Если она возненавидит вас — бегите, или вам конец. Если вы оказываете ей услугу, не надейтесь на ее признательность. Вот, например, тот же самый друг рассказывал мне: как-то он спас Фаусте жизнь и постарался побыстрее доставить ее в безопасное место; он думал о том, как бы помочь ей, а она тем временем подстроила ему очередную ловушку, и мой приятель едва не погиб. Нет, я бы не советовал доверять Фаусте!

— Дело в том, что она рассказала мне много необычного. И я был бы не против узнать, до какой степени я могу верить ее словам.

— Фауста никогда не говорит и не делает ничего необычного. Точно так же она никогда не лжет. Она всегда говорит то, что видит — со своей точки зрения… И не ее вина, если эта точка зрения не всегда в точности соответствует истине.

Тореро понял, что ему будет нелегко составить себе полное представление о Фаусте, задавая прямые вопросы. Он рассудил, что самое лучшее — изложить пункт за пунктом различные моменты своей беседы с принцессой.

— Госпожа Фауста, — начал он, — сообщила мне нечто непостижимое, невероятное. Держитесь, шевалье, сейчас я вас удивлю. Она уверяет, будто я… — сын короля!

Пардальян, казалось, нимало не поразился, напротив, это Тореро был ошеломлен спокойствием, с каким шевалье воспринял сообщение, которое сам он считал потрясающим.

— Почему бы и нет, дон Сезар? Я всегда думал, что вы, должно быть, из очень знатной семьи. В вас видна порода, и, несмотря на скромность вашего положения, в вас за доброе лье чувствуется вельможа.

— Вельможа — так уж и быть, шевалье, но, признайтесь, что от вельможи до особы королевской крови, да к тому же еще престолонаследника, наследника испанского трона, — дистанция огромного размера.

— Не буду отрицать. И все-таки мне это не кажется невероятным. Мало того, на мой взгляд, из вас получился бы гораздо более благородный и величественный король, нежели тот подагрический старик, что правит сейчас Испанией.

— И вы можете верить в подобный вздор? — спросил Тореро, пристально вглядываясь в лицо Пардальяна.

Однако лицо шевалье обычно выражало лишь то, что хотелось Пардальяну. В данный момент он считал нужным изображать хладнокровную уверенность, и его взгляд, как никогда проницательный, устремился на озадаченного дона Сезара.

— Почему бы нет? — вновь спросил шевалье. И добавил со странной интонацией:

— Да разве вы сами не поверили в весь этот вздор?

— Да, — откровенно признался Тореро. — Честно говоря, на какой-то момент, в приливе глупого тщеславия, я поверил, будто я — сын короля. Но с тех пор я хорошенько все обдумал, и теперь…

— И теперь? — повторил Пардальян, и глаза его лукаво блеснули.

— Я понимаю всю нелепость подобного утверждения.

— Скажу по совести — я не вижу в этом ничего нелепого, — энергично возразил Пардальян.

— Возможно, вы были бы правы, если бы дело касалось самого этого притязания. Нелепым, на мой взгляд, оно становится из-за нелепых обстоятельств, ему сопутствующих.

— Что вы имеете в виду?

— Да посудите сами — разве это правдоподобно? Я — законный сын короля и его супруги, которую ни в чем нельзя упрекнуть. Почему же тогда с младенчества меня преследует слепая ненависть моего отца? Причем ненависть эта такова, что меня, — ради моего же спасения и ради того, чтобы отвести опасность, — вынуждены были похитить, спрятать и воспитать (если, конечно, тут годится это слово, ибо, в общем-то, я воспитал себя сам) в безвестности, бедности, заброшенности. Вам все это кажется правдоподобным?

— Это и впрямь может показаться странным. Но, учитывая невероятно жестокий и подозрительный характер короля Филиппа, я лично не вижу ничего невероятного в этой истории, хотя она смахивает на роман.

Тореро решительно тряхнул головой.

— Нет, я с вами не согласен, — твердо сказал он. — Условия, в которых я рос, совершенно нормальны и естественны, более того, они кажутся мне просто необходимыми, если речь идет, — а я полагаю, что в моем случае все именно так и обстоит, — о рождении тайном, короче говоря, о рождении ребенка вне брака. Но если наследник престола родился во дворце и на этот счет есть все необходимые документы, то история моего детства кажется мне весьма странной.

Произнеся эти слова очень убежденно и, конечно же, вполне искренне, Тореро погрузился на какое-то время в глубокое раздумье.

Пардальян, знавший тайну его рождения и продолжавший наблюдать за ним с неослабным вниманием, подумал про себя: «Недурное рассуждение».

Наконец Тореро поднял голову; на его умном, тонком лице читалась нескрываемая грусть; он сказал:

— Существуют и другие причины, лежащие целиком в области чувств и заставляющие меня отвергать версию принцессы Фаусты. Вы ведь знаете, шевалье, — мне рассказали, что мой отец был замучен по приказу короля и в его присутствии. Я уже говорил вам, какую ненависть я испытывал к убийце моего отца. Не знаю, как это объяснить, но я по-прежнему ненавижу его. Теперь, когда я знаю, что король — мой отец, ненависть должна была бы растаять в моем сердце подобно тому, как тает под первыми лучами солнца снег. Однако повторяю: я по-прежнему его ненавижу. Вот видите, он просто-напросто не может быть моим отцом!

— Ну, не говорите! — отозвался Пардальян с таким видом, будто эти слова его не убедили.

Однако в душе он поразился: «Попробуйте теперь отрицать голос крови. Можно подумать, что этот юноша обладает даром ясновидения. Суровая школа горя сделала из него мужчину, а напор низкопробного честолюбия пытается сделать из него принца, монарха. Если он позволит себя завлечь, с теми качествами, которые я так люблю в нем, будет покончено. Поддастся ли он этому искушению? Мне кажется, его натура достаточно благородна, чтобы противостоять соблазну, хотя общеизвестно, что близость короны способна едва ли не любому вскружить голову».

А Тореро тем временем продолжал:

— Но даже если я и вправду сын короля, даже если госпожа Фауста предоставит мне самые убедительные доказательства (а она вроде бы располагает всеми необходимыми документами), так вот… сказать ли вам? Я откажусь признать короля своим отцом, я попытаюсь подавить в себе эту ненависть, я исчезну, я покину Испанию и останусь тем, что я есть: безвестным и безродным тореадором.

— Вот как! Почему же? — спросил Пардальян; глаза его блестели.

— Видите ли, шевалье, если бы король, мой отец, раскрыл мне свои объятия, если бы он признал меня, если бы он постарался искупить грехи прошлого, разве я не был бы вправе принять это новое положение, посланное мне судьбой?

— Если бы ваш отец раскрыл вам свои объятия, — проникновенно сказал Пардальян, — ваш долг заключался бы в том, чтобы прижать его к груди и позабыть то зло, что он, возможно, вам причинил.

— Ведь правда? — радостно воскликнул Тореро. — Именно так я и думал. Но ведь мне-то предлагают совсем другое.

— Черт! А что же вам предлагают?

— Мне сулят миллионы, чтобы я взбунтовал народ, мне предлагают помощь людей, которых я не знаю и которыми, как я имею основания полагать, движут честолюбивые замыслы, а вовсе не самоотверженность. В обмен на эти миллионы и на эту помощь мне предлагают восстать против моего так называемого отца. Моим первым сыновним поступком станет мятеж! Я начну с насилия, а то и со смерти!

Я впервые встречусь с отцом, стоя во главе армии, и обращусь к нему со своим первым словом, сжимая в руках оружие. А когда я одержу над ним победу, когда я унижу, повергну его, — вот тогда я велю ему признать меня официально своим наследником. Вот что мне предлагают, господин де Пардальян.

— И вы согласились?

— Шевалье, вы — тот человек, кого я уважаю больше всех на свете. Я почитаю вас за старшего брата, которого люблю и которым восхищаюсь. Я не хочу ничего скрывать от вас. Вы отнеслись ко мне с таким доверием, что вам следует познакомиться со мной получше, а потому знайте: я повел себя не лучшим образом и подумывал о том, чтобы согласиться.

— Ну, корона — такая вещь, что ее можно и принять, — проговорил Пардальян с понимающей улыбкой. — Ее можно поднять из лужи крови и из грязи, толпа все равно всегда готова пресмыкаться перед тем, кто ее носит.

— Я понимаю вас. Как бы то ни было, но беседу со мной провели так искусно, что разум, да простит меня Господь, по-видимому, покинул меня; я словно опьянел, опьянел от гордости и честолюбия. Я уже почти согласился. К моему счастью, в этот самый момент принцесса сделала мне последнее предложение, или, вернее, поставила мне последнее условие.

— Что же это за условие? — поинтересовался Пардальян, уже догадывавшийся, о чем пойдет речь.

— Принцесса предложила разделить со мной мое состояние, мою славу, мои победы (ибо она рассчитывает на все это), став моей женой.

— Ого! И вы хотите, чтобы я вам сочувствовал? — усмехнулся Пардальян. — Вам предлагают состояние, трон, славу, великие военные победы, быть может — кто знает? — восстановление империи Карла Великого, да вдобавок, словно всего этого недостаточно, сюда же прибавляют и руку, и сердце красивейшей из женщин, а вы еще жалуетесь! Надеюсь, вы не совершили неслыханного безумия, отказавшись от таких заманчивых предложений?

— Не смейтесь надо мной, шевалье, именно это последнее предложение и спасло меня. Я подумал о своей маленькой Жиральде, ведь она всем сердцем полюбила меня еще в то время, когда я был бедным тореадором. Я понял, что ее жизни может угрожать опасность. Я понял, что она непременно станет первой жертвой моей подлости и что для того, чтобы взойти по ступеням трона, мне придется переступить через мертвое тело невинной влюбленной, принесенной в жертву. И, клянусь вам, мне стало очень стыдно.

«Любовь, любовь! — подумал Пардальян. — Пусть теперь кто-нибудь попробует отрицать твое всемогущество!»

А вслух он насмешливо сказал:

— Стало быть, вы совершили это безумство, вы отказались от предложений Фаусты?

— Я не успел отказаться.

— Ну, тогда еще не все потеряно, — продолжал Пардальян еще более насмешливо.

— Принцесса не дала мне договорить. Она потребовала, чтобы я отложил свой ответ до послезавтра.

— Зачем такая отсрочка? — насторожился Пардальян.

— Она уверяет, что завтра произойдут события, которые повлияют на мое решение.

— Вот оно что! И какие же это события?

— Принцесса не захотела вдаваться в какие-либо подробности.

Заметим, что дон Сезар обошел молчанием все, что касалось обещанного ему Фаустой покушения на его жизнь. Означало ли это, что он ей не поверил? Напротив, все склоняло его к мысли, что она сказала правду. Однако Фауста говорила о целой снаряженной армии, она говорила о бунте, о настоящем сражении, а в этом Тореро очень сомневался, полагая, что принцесса изрядно преувеличила. Если бы он знал Фаусту получше, подобное предположение не пришло бы ему в голову и, возможно, он обо всем сообщил бы Пардальяну. Но нет, юноша решил, что речь идет о заурядной попытке убийства, и счел бы себя опозоренным, если бы из-за такой малости стал просить кого-то о помощи. Позже ему пришлось горько раскаяться в таком ложном понимании чести.

Шевалье, со своей стороны, пытался сам добраться до истины, чувствуя, что молодой человек чего-то недоговаривает. Ему оказалось несложно догадаться о сути дела — ведь он слышал, как принцесса призывала заговорщиков отправиться на корриду, чтобы спасти принца, которому угрожает гибель. Из этого он сделал про себя заключение: «Да, он по-настоящему храбр. Он знает, что подвергнется нападению, но ничего не говорит мне. Он из той породы храбрецов, что никогда не зовут на помощь и рассчитывают только на себя. По счастью, мне все известно, и я тоже буду на корриде».

Вслух же он только сказал:

— Вот я и говорю — не все еще потеряно. Послезавтра вы сможете сообщить принцессе, что согласны стать ее счастливым супругом.

— Ни послезавтра, ни вообще никогда этого не произойдет, — отрезал дон Сезар. — Надеюсь, я вообще ее больше не увижу. По крайней мере, я не предприму ничего, чтобы встретиться с ней. Я совершенно твердо убежден: никакой я не сын короля и у меня нет никаких прав наследовать престол, меня попросту обманывают и вынуждают совершить бесчестный поступок. Но даже если я вдруг и являюсь сыном короля, даже если я и имею право на этот трон, мое решение бесповоротно: я — Тореро, Тореро я и останусь. Я уже сказал вам: для того чтобы я согласился, нужно было бы, чтобы король захотел добровольно признать меня. На сей счет я абсолютно спокоен.

Что же касается союза с госпожой Фаустой (заметьте, прошу вас, — я не произношу слова «любовь»; она и сама потрудилась предупредить меня о том, что между нами не может идти речь о любви), то у меня есть любовь моей Жиральды, и этого мне достаточно.

Глаза Пардальяна сверкали от радости. Он чувствовал, что его собеседник вполне искренен и настроен весьма решительно. Однако шевалье сделал еще одну, последнюю попытку испытать дона Сезара.

— Ба! — воскликнул он. — Подумайте хорошенько. Корона — это все-таки корона. Я еще не встречал смертного, у которого хватило бы благородства и твердости характера, дабы отказаться от нее.

— Отлично! — с улыбкой откликнулся Тореро. — Значит, я и стану этой редкой пташкой. Клянусь вам, шевалье, и прошу вас не оскорблять меня своим недоверием: все будет так, как я решил, — я останусь Тореро и буду счастливым мужем Жиральды. Не добавляйте ни слова, вам не удастся переубедить меня. Лучше позвольте мне попросить вас об услуге.

— Хоть о десяти, хоть о ста, — ответил шевалье; он был очень взволнован. — Вы прекрасно знаете, черт возьми, что я всецело предан вам.

— Благодарю, — просто сказал Тореро. — Признаюсь, я рассчитывал на такой ответ. Вот в чем дело: у меня есть причины полагать, что воздух моей страны вреден и мне, и моей возлюбленной.

— Я придерживаюсь точно такого же мнения, — озабоченно кивнул Пардальян.

— Поэтому я хотел бы вас попросить, если это не слишком обременит вас, взять нас с собой в вашу прекрасную страну, во Францию.

— Черт возьми! И это вы называете — попросить об услуге? Да клянусь рогами сатаны, это вы оказываете мне услугу, соглашаясь составить компанию такому одинокому бродяге, как я!

— Значит, договорились? Когда с делами, которые вы должны здесь уладить, будет покончено, еду с вами. Мне кажется, что в вашей стране я смогу добиться себе места под солнцем, не изменяя своей чести.

— Будьте спокойны, я буду не я, если вам не удастся сделаться счастливым жителем моей прекрасной Франции!

— И еще одно, — продолжал Тореро со сдерживаемым волнением. — Если со мной случится несчастье…

— А! — протянул Пардальян, весь напрягшись.

— Надо предвидеть все… Я поручаю вам Жиральду. Любите ее, берегите и не оставляйте здесь… ибо ее убьют. Пожалуйста, обещайте мне это.

— Обещаю, — сказал кратко Пардальян. — Ваша невеста станет моей сестрой, и горе тому, кто посмеет задеть ее.

— Теперь я совершенно спокоен, шевалье. Я знаю, сколь священно ваше слово.

— Ну так вот! — Пардальяна внезапно словно прорвало. — Хотите, я скажу вам, что я думаю? Вы правильно поступили, отклонив предложения Фаусты. Если даже вы и страдали, отказываясь от предложенной вам короны (о, не отрицайте, это, в сущности, естественно), если вы испытали сожаление, то утешьтесь: вы такой же сын короля Филиппа, как и я.

— А, так я и думал! — торжествующе воскликнул дон Сезар. — Но вы-то откуда это знаете? Как вы можете говорить с такой убежденностью?

— Мне известно многое, что я объясню вам позже, даю вам слово. А пока довольствуйтесь следующим: вы не являетесь сыном короля и вы не имели никаких прав на предложенную вам корону.

И продолжал торжественно, что произвело огромное впечатление на Тореро:

— Но точно так же вы не имеете права ненавидеть короля Филиппа. Вам следует отказаться от некоторых своих планов мести — помнится, вы мне говорили о них. Иначе вы совершите преступление, вы слышите — тяжкое преступление!

— Шевалье, — ответил Тореро, взволнованный не меньше Пардальяна, — если бы кто-либо другой сказал мне то, что сейчас сказали вы, я потребовал бы доказательств. Вам же я заявляю вот что: раз вы утверждаете, что мои планы мести преступны, я от них отказываюсь.

Это доверие, эти искренность и почтительность живо тронули Пардальяна.

— И вы увидите, что вам еще доведется поздравить себя с этим, — весело воскликнул он. — Я замечал, что наши поступки всегда выражаются через радостные или роковые события, в зависимости от того, были ли эти поступки хорошими или плохими. Добро порождает радость, а зло порождает горе. Вовсе не надо быть большим умником, чтобы заключить: люди были бы гораздо счастливее, если бы согласились всегда идти честным путем. Но, возвращаясь к вашему делу, скажу: уверяю вас, что все уладится как нельзя лучше. Вы уедете во Францию, страну, где все дышит радостью и благополучием; там вы женитесь на вашей обожаемой Жиральде, будете жить счастливо и… у вас будет много детей.

И он звонко, по-доброму, расхохотался. Смех его был настолько заразителен, что Тореро тоже рассмеялся и ответил:

— Я верю, во-первых, потому, что это говорите вы, а, во-вторых, еще по одной причине.

— И что же это за причина, позвольте узнать, если только я не покажусь вам слишком любопытным?

— Нет, клянусь честью! Я верю в то, что вы говорите, потому что я чувствую, я угадываю, что вы приносите счастье своим друзьям.

Пардальян задумчиво взглянул на него.

— Странное дело, — сказал он. — Года два тому назад, и это происшествие запечатлелось у меня вот здесь, — он прикоснулся пальцами к груди, — женщина, называвшая себя Саизума, а на самом деле носившая знатную фамилию, которую она сама забыла вследствие того, что целая цепь ужасных бедствий помутила ее рассудок, — итак, цыганка Саизума сказала мне то же самое, почти в тех же самых словах. Правда, она добавила, что себе я приношу одни только несчастья, что не очень-то меня порадовало.

И он, судя по выражению его лица, погрузился в мучительные раздумья. По-видимому, он вспоминал недавнее прошлое, прошлое, сотканное из сказочных битв, трагических потерь и несчастий.

Тореро, увидев, как шевалье внезапно помрачнел, ругал себя за то, что, сам того не желая, пробудил в нем тяжелые воспоминания, и, чтобы вывести его из задумчивости, обратился к нему:

— А знаете, что меня порядком развлекло в моем приключении с госпожой Фаустой?

Пардальян сильно вздрогнул и, вернувшись к действительности, спросил:

— Ну-ну, интересно!

— Представьте, шевалье, я столкнулся там с неким управителем принцессы, каковой при каждом удобном случае и даже без оного называл меня «ваше высочество». Этот малый произносил «ваше высочество» так напыщенно и угодливо, что можно было покатиться со смеху. Эти «высочества» просто не сходили у него с языка. Но вот кто действительно умеет придавать словам их истинное значение, так это госпожа Фауста. Она тоже называла меня так, и это слово, заставлявшее меня улыбаться, когда его произносил управитель, в устах принцессы приобретало оттенок, о котором я никогда и не подозревал. Ей почти удалось убедить меня, что я — очень важная персона.

— Да, она в высшей степени владеет искусством нюансов. Однако вы зря смеетесь, ибо по своему рождению вы имеете право на этот титул.

— Как, и вы тоже, шевалье, станете именовать меня «высочеством»? — рассмеялся Тореро.

— Мне следовало бы именовать вас так, — серьезно ответил шевалье. — И если я этого не делаю, то исключительно потому, что не хочу привлечь к вам внимание необычайно могущественных врагов.

— Значит, вы тоже, шевалье, полагаете, что моей жизни угрожает опасность?

— Я полагаю, что вы по-настоящему будете в безопасности лишь тогда, когда навсегда покинете Испанское королевство. Вот почему предложение, с которым вы ко мне обратились, — поехать со мной во Францию, — преисполнило меня радостью.

Тореро пристально взглянул на Пардальяна и взволнованно произнес:

— Появление множества врагов, желающих моей смерти, связано с тайной моего рождения. Вы, Пардальян, знаете, в чем она заключается. Как вам, чужеземцу, удалось за такой короткий срок приподнять завесу над тайной, в которую я, несмотря на годы терпеливых поисков, так и не смог проникнуть? Возможно, этот секрет является секретом лишь для меня одного? И не суждено ли мне всегда и везде наталкиваться на людей, которым все известно и которые, по-видимому, составили заговор молчания?

Пардальян мягко и растроганно ответил:

— Напротив, эта тайна известна очень немногим. Я узнал истину благодаря чистой случайности.

— Так поделитесь ею со мной.

После секундного колебания Пардальян сказал:

— Да, оставлять вас в неведении значило бы обрекать вас на слишком мучительные переживания. Поэтому я скажу вам все.

— Когда? — живо воскликнул Тореро.

— Когда мы окажемся во Франции.

Тореро скорбно кивнул головой:

— Я запомню ваше обещание. — И добавил:

— А вы знаете, что утверждает госпожа Фауста?

И в ответ на немой вопрос шевалье, который предпочел никак не высказываться, пояснил:

— Она утверждает, что моим злейшим врагом является король, и только король, и именно он желает моей смерти. А вы, наоборот, говорите мне, что нанести Филиппу удар было бы преступлением.

— Я это говорил, и я на том стою, черт подери!

Тореро заметил, что Пардальян избегает прямого ответа на его вопрос. Однако он не стал настаивать, а шевалье спросил с равнодушным видом:

— Вы примете участие в завтрашнем бое быков?

— Безусловно.

— Вы твердо решили?

— Разве я могу поступить иначе? Сам король передал мне свой приказ появиться там. От королевского приказа не бегут. Кроме того, есть и еще одно соображение, вынуждающее меня повиноваться. Вы ведь знаете, я небогат… И люди тоже это знают. Установилась мода — бросать на арену подарки, когда я на нее выхожу. Это добровольные приношения, которые позволяют мне существовать. И хотя я единственный, к кому зрители выражают свои симпатии посредством денежных даров, я не чувствую себя от этого униженным. Впрочем, король сам подает пример. В конечном счете, это такая же дань уважения, как и любая другая.

— Хорошо, хорошо, в таком случае я тоже отправлюсь посмотреть вблизи, что же это такое — бой быков.

Оба друга провели остаток дня в беседе и не выходили с постоялого двора. С наступлением вечера они, невзирая на ранний час, пошли спать: оба чувствовали, что на следующий день им понадобятся все их силы.