Коррида

Глава 2 ФАУСТА И ЭЛЬ ТОРЕРО

В то время как Пардальян почивал после столь насыщенных событиями дня и ночи, Эль Тореро отправился к своей невесте, к своей прелестной Жиральде. Дон Сезар с большим пристрастием расспрашивал девушку обо всем, что только ей было известно о таинственной принцессе, открывшей цыганке тайну ее происхождения. Но, к сожалению, Жиральда не сказала ничего нового сгорающему от любопытства Эль Тореро, и юноша твердо вознамерился предстать перед принцессой и поговорить с ней.

В девять часов утра, не желая более бездействовать, молодой человек покинул свою возлюбленную. Он просил ее никуда не отлучаться из таверны, так как лишь здесь, под защитой Пардальяна, она могла чувствовать себя в полной безопасности.

Спускаясь по лестнице, он ненадолго остановился перед дверью, за которой крепко спал Пардальян; рука его уже легла на щеколду и он уже готов был войти, однако быстро одумался.

— Нет, — прошептал он, — было бы преступлением будить его по пустякам. Да и что он сможет мне сказать? Пусть отдыхает, ему ведь трудно пришлось.

И, осторожно ступая на цыпочках, стараясь не шуметь, он спустился по начищенным до зеркального блеска, сверкающим, словно паркет в парадной зале дворца, ступеням внутренней дубовой резной лестницы, ведущей на кухню.

Здесь, в нижних помещениях таверны, находилась маленькая конторка, где обычно восседала Хуана. Укрытая от посторонних глаз, она могла наблюдать через специальные потайные окошечки за тем, что происходило на кухне и во внутреннем дворике. Воистину, она была достойной дочерью своего отца Мануэля.

Вторгшись на чужую территорию, Эль Тореро поклонился с подчеркнутым почтением и обратился к Хуаните:

— Сеньорита, я знаю, вы так же добры, как хороши собой. Именно поэтому я осмеливаюсь обратиться к вам с просьбой позаботиться о моей невесте; к сожалению, мне придется оставить ее на какое-то время. Не могли бы вы постараться устроить так, чтобы о ее присутствии у вас никому не стало известно?

«Сеньорита»! Крошка Хуанита, всегда разодетая как настоящая дама, грациозная и обходительная со всеми, умела внушать к себе уважение. Лишь немногие, среди которых был, конечно же, и Пардальян, могли позволить себе называть ее просто Хуаной, Хуанитой, и лишь избранные, например, Сервантес, говорили ей «ты». Слуги и посетители обращались к ней весьма почтительно, титулуя ее сеньоритой, или госпожой.

С милой и очаровательной улыбкой она отвечала:

— Вы можете быть спокойны, дон Сезар. Я немедленно поднимусь к вашей невесте, и в ваше отсутствие она все время будет оставаться подле меня, в той самой маленькой комнатке во внутреннем дворике, куда никому не позволено заглядывать без моего разрешения.

— Я бесконечно признателен вам, сеньорита! Я знал, что у вас доброе сердце. Не могли бы вы выполнить еще одну мою просьбу: если это вас не затруднит, передать шевалье де Пардальяну, когда тот проснется, что мне пришлось отлучиться по одному безотлагательному делу. Я надеюсь вернуться не позднее чем через один-два часа.

— Я непременно предупрежу господина де Пардальяна.

Теперь юноша был спокоен за судьбу Жиральды, и, поблагодарив еще раз малышку, он поклонился ей так, как подобало кланяться только знатным дамам.

Покинув таверну, Эль Тореро немедленно направился к дому с кипарисами, где надеялся отыскать принцессу или же разузнать что-нибудь у слуг.

По воскресеньям всегда публично сжигалось несколько еретиков, и в это воскресное утро, как обычно, делались соответствующие приготовления. Поскольку король находился теперь в Севилье, инквизиция собиралась придать мрачной церемонии аутодафе особую пышность и размах. На сей раз к сожжению были подготовлены целых семь человек — столько, сколько дней в неделе, что, безусловно, придавало будущей казни требуемые торжественность и значимость.

Мимо Эль Тореро шли толпы празднично одетых севильцев. Все они спешили на площадь Святого Франциска, ставшую местом публичных празднеств. Чаще всего испанцы вынуждены были любоваться зрелищем пылающих костров и слушать вопли сжигаемых заживо людей, но проповедники упорно внушали своим прихожанам, что присутствие при аутодафе очищает от ереси душу любого католика да к тому же дает право на определенное количество индульгенций, служивших вполне конкретным и очень действенным средством для привлечения на такого рода торжества множества беснующихся людей.

Коррида была в те времена куда более редким и менее популярным зрелищем, чем аутодафе. В Испании шестнадцатого века коррида вовсе не являлась традиционным народным действом, каким она стала в наши дни. Как и рыцарские турниры во Франции, эта кровавая бойня была излюбленным занятием знати. Чтобы выйти на арену и сразиться с быком, необходимо было принадлежать к древнему роду. Доподлинно известно, что отец Филиппа II, испанский король Карл I, впоследствии ставший императором Священной Римской империи Карлом V, не гнушался выйти на арену и самолично сразиться с разъяренным быком. Народу же позволялось лишь наблюдать за корридой издали.

При публичных казнях, напротив, простонародье было на самом почетном месте, ибо это зрелище воспитывало и смиряло его дух.

Многие из тех, что спешили на площадь, чтобы успеть до начала торжества устроиться поудобнее, узнавали дона Сезара, и был слышен приглушенный гул восторженных голосов:

— Смотрите, это Эль Тореро! Эль Тореро!

Некоторые даже, уступая знаменитости дорогу, почтительно кланялись юноше. Он отвечал всем на приветствия и улыбки, однако же не останавливался, ибо очень спешил.

Наконец он подошел к крыльцу дома с кипарисами и вошел в его вестибюль. Впервые он попал сюда прошлой ночью, когда отправился на поиски Жиральды и Пардальяна, но тогда он едва ли мог здесь все как следует разглядеть.

Теперь же его поразила изумительная роскошь внутреннего убранства. Впрочем, он старался ничем не выдать своего удивления, ибо находился в обществе четырех верзил-лакеев. В расшитых золотом ливреях они стояли перед ним неподвижно, словно статуи. Их холодные глаза были устремлены на него с особым выражением, сочетавшем высокомерие и почтительность.

Без тени смущения перед прислугой столь устрашающего вида он обратился к первому попавшемуся из лакеев и тоном, не допускающим возражений, велел передать госпоже его почтение и просьбу принять его, дона Сезара, кастильского дворянина. Не раздумывая, лакей весьма вежлива отвечал ему:

— Ее милость сиятельная принцесса Фауста, моя госпожа, уехала из своего загородного дома, и посему она никак не может принять сеньора дона Сезара.

«Хорошо! — подумал Эль Тореро. — Значит, таинственную принцессу зовут Фауста, и это уже кое-что».

Вслух же он произнес:

— Мне необходимо увидеть принцессу Фаусту по одному очень важному и не терпящему отлагательства делу. Не могли бы вы сказать, где мне удастся ее отыскать?

Немного подумав, лакей сказал:

— Если сеньору угодно, я сочту за честь проводить его к господину интенданту, который, возможно, более осведомлен.

Следуя за лакеем, Эль Тореро прошел через анфиладу комнат, обставленных с невероятной роскошью; ничего подобного в своей жизни он прежде не видел.

«О, да! — думал он. — Теперь-то я хорошо понимаю давешнюю восторженность дона Сервантеса. Должно быть, принцесса необыкновенно богата, коль скоро она может позволить себе подобную роскошь. И все эти несметные сокровища оставались всю ночь без всякой охраны, так что любой бродяга мог тут хозяйничать. Наверное, принцесса беспечна и абсолютно равнодушна к деньгам, но… вполне вероятно, что какая-то иная причина, о которой я едва ли могу догадываться, побудила принцессу быть столь неблагоразумной и бросить все свои сокровища на произвол судьбы…»

Погруженный в раздумья о случившемся, он незаметно для себя вслед за слугой поднялся на второй этаж и оказался в очень уютной небольшой комнате. Это была комната господина интенданта, которому лакей изложил причину визита незнакомца, после чего незамедлительно удалился.

Господин интендант был маленьким сгорбленным старичком. Его сморщенное личико украшала приторно-ласковая и необычайно угодливая улыбка.

— Лакей, проводивший вас сейчас ко мне, сообщил, что вы — дон Сезар, человек известный и достойный. Но дон Сезар — это так коротко…

Простите меня великодушно, мой господин, но прежде чем проводить вас к их милости, мне необходимо знать по крайней мере ваше имя… Надеюсь, вы меня поймете.

— Меня зовут просто дон Сезар. Многие в Севилье называют меня также Эль Тореро, — холодно отвечал ему молодой человек.

Услышав это, интендант принялся кланяться едва ли не до самого пола и смущенно бормотать:

— Простите меня, ваше высочество, как же я сразу не догадался! Я надеюсь, господин пожалеет мою старость и извинит мне мою непозволительную оплошность… Но принцесса в этой стране находится в постоянной опасности, и я должен охранять ее жизнь. Если господин Эль Тореро пожелает, я сочту за великую честь немедленно проводить его к принцессе, которая, как мне известно, с большим нетерпением ожидает господина.

Тореро онемел от изумления перед столь утрированным выражением почтения к своей особе и даже на всякий случай огляделся, полагая, что старик обращался не к нему, скромному тореадору, а к кому-то другому.

Однако в комнате не было никого, кроме них с интендантом. Он подозрительно посмотрел на слугу Фаусты: уж не слабоумен ли тот? В конце концов дон Сезар решил держаться со странным интендантом помягче, боясь его еще больше напугать.

— Вы, очевидно, что-то перепутали, друг мой. Я же сказал вам, что меня зовут просто дон Сезар, и я не имею никакого права на то почтение, с каким вы со мной обращаетесь.

Но старенький интендант по-прежнему был в смущении и нервно потирал свои сухонькие ручки.

— О нет, напротив, вы имеете на это право, — сказал он. — Вы сами скоро все узнаете и поймете.

Бледный Эль Тореро хриплым от волнения голосом потребовал:

— Объяснитесь!

— Простите меня, ваше высочество, но принцесса сама вам все объяснит. Идемте, мой господин, она ждет вас и будет очень рада… да, да, она будет очень рада…

— В таком случае ведите меня, — сказал Эль Тореро и тут же направился к двери.

— Сейчас, господин, сейчас, — с покорностью отвечал интендант и, на ходу схватив шляпу и плащ, поспешил за Эль Тореро.

Выйдя из дома, интендант опередил дона Сезара и быстро засеменил в сторону площади Святого Франциска, которую уже заполнила людская толпа, вожделеющая зрелища. Знатные дамы и господа, заполнившие окна и балконы близлежащих домов, ожидали начала этого варварского действа с не меньшим нетерпением, чем простолюдины, толпившиеся на площади.

В центре ее высился огромный деревянный помост, возведенный для несчастных, осужденных инквизицией. Это сооружение окружал тройной кордон мрачных и неподвижных, словно мраморные изваяния, монахов в низко надвинутых капюшонах. С горящими в руках факелами они ждали своего часа, чтобы зажечь огонь аутодафе. Но пока же эти зажженные факелы своим чадом создавали густое облако дыма, отчего на площади было трудно дышать.

Однако едва ли это кому-нибудь доставляло неудобства. Напротив, удушливый дым служил традиционной прелюдией к торжеству. Очень скоро должно было вспыхнуть жуткое пламя аутодафе, и тогда к вони факелов прибавится запах ладана из кадильниц.

Напротив зловещего помоста стоял алтарь с распятием, и бронзовый Христос простирал свои руки к небу и словно призывал его в свидетели всех человеческих злодеяний. Сегодня этот алтарь был празднично украшен дорогими кружевами и гирляндами цветов, а также задрапирован тончайшей белоснежной тканью; горело множество свечей; их сияние создавало торжественную атмосферу.

На главной башне монастыря Святого Франциска ударил колокол. Медленный величавый звон плыл над землей. Этот заунывный гул возвещал о начале церемонии. В эти минуты жуткая процессия, состоявшая из семи приговоренных к сожжению, их судей, монахов из всех католических общин и короля с многочисленной свитой, покидала кафедральный собор, чтобы проследовать по главным улицам города в сопровождении огромных толп зевак и наконец появиться на площади, где должно было свершиться само страшное действо. Когда кортеж достигал площади, осужденные поднимались на деревянный помост, а палачи-монахи привычными жестами подносили горящие факелы к связкам хвороста.

Но прежде, прямо здесь, прилюдно, еретики должны были непременно покаяться и выслушать торжественную, напутствующую их перед смертью литургию.

Не смолкавший колокол все гудел и гудел и утихал лишь тогда, когда огонь догорал, оставив от еретиков только горсточки пепла.

Повсюду раздавались крики радости, истерический хохот; рассказывались сальные анекдоты; слышались проклятья беснующейся толпы в адрес еретиков. Все эти празднично одетые люди ликовали и веселились, с нетерпением ожидая казни.

О да! Это был поистине великий праздник.

Ненависть объединяла севильцев, и их лица искажала злая, отвратительная радость. Здесь не было места ни жалости, ни состраданию, ни тем более неприятию происходившего.

Справедливости ради не следует забывать, что один лишь робкий шепот порицания, услышанный кем-либо в толпе, немедленно привел бы смельчака на позорный помост, и он бы разделил участь семи несчастных осужденных.

С чувством жалости старательно боролись, и надо было обладать немалым мужеством, чтобы воздержаться от участия в этой чудовищной церемонии. Такое неучастие могло быть замечено и расценено как нечто подозрительное.

Дерзкого ожидал один из застенков вездесущей святой инквизиции, которая милостиво давала ему время осмыслить свое право осуждать действия матери-церкви. Он мог считать себя счастливчиком, если его не удостаивали главной роли в той мрачной трагедии, где все сомнения разрешает пламя аутодафе.

Следуя за интендантом, дон Сезар поражался, с какой силой этот тщедушный старичок прокладывал им дорогу в людской толпе. Наконец Эль Тореро оказался у крыльца одного из самых роскошных домов, выходящих своим фасадом на площадь.

Это был единственный в округе дом, в окнах и на балконах которого не было видно ни души.

Войдя внутрь, интендант и дон Сезар миновали ряд комнат и залов, обставленных с еще большим великолепием, чем дом с кипарисами. Через несколько минут они достигли крошечного пустого кабинетика. Старик-интендант попросил дона Сезара немного подождать, а сам заковылял докладывать принцессе о его приходе.

Эль Тореро, рассеянно кивнув, остался стоять; вид у него был мечтательно-созерцательный.

Между тем со старичком-слугой произошла в коридоре поразительная метаморфоза. Едва скрывшись с глаз Эль Тореро, интендант с удовольствием расправил плечи, потянулся и словно бы помолодел лет эдак на тридцать. Взбежав по лестнице на второй этаж, он вошел в огромную гостиную с балконом, украшенным изящной чугунной балюстрадой и нависавшим над площадью Святого Франциска.

В бархатном кресле, одетая в самое простое белое платье, не оживляемое ни единым драгоценным камнем, сидела в задумчивости Фауста; ее ноги покоились на элегантной вышитой подушечке из красного шелка.

Подойдя к своей повелительнице, загадочный интендант застыл перед ней в почтительном поклоне.

— Ну как, мэтр Центурион? — спросила Фауста.

Да, это был он, наш старый знакомый дон Центурион, который, ловко загримировавшись, только что изображал интенданта принцессы.

— Он уже здесь, госпожа.

Очень спокойно, почти безразлично, легким кивком головы она выразила свое удовлетворение.

— Так вы его привели?

— Он ждет внизу.

Фауста снова кивнула; она была очень сдержанна и, казалось, думала о чем-то своем.

— Он не узнал вас? — спросила она с некоторым любопытством.

На лице Центуриона появилась гримаса, долженствующая изображать улыбку.

— Если бы он узнал меня, то едва ли бы я был удостоен чести сопровождать его к вам, — сказал он с уверенностью.

Фауста, улыбнувшись, проронила:

— Я знаю, ведь он не испытывает к вам особенно горячей любви.

Центурион усмехнулся:

— Точнее сказать, сударыня, он ждет случая уничтожить меня. Но я спокоен, ибо всей душой предан вам. И если судьба будет благосклонна к замыслам моей госпожи, а дон Сезар по-прежнему будет недолюбливать меня, то, я надеюсь…

Дон Центурион запнулся и с надеждой посмотрел на Фаусту, ожидая от нее слов одобрения.

Фауста насмешливо взглянула на взволнованного Центуриона.

— Уверяю вас, — сказала она наконец многозначительно, — что если вы и впредь останетесь верны мне, то в нужное время я помирю вас с ним. Я ручаюсь, что могущественный король забудет все обиды молоденького несчастного влюбленного, у которого не было ни доброго имени, ни состояния.

Центурион заметно повеселел.

— Приведите же его сюда, — продолжала Фауста, — а когда мы с ним распрощаемся, вернитесь, ибо мне необходимо дать вам кое-какие распоряжения.

Центурион поклонился и вышел.

Мгновение спустя он впустил в комнату Эль Тореро и незаметно удалился, тихо прикрыв за собой дверь.

Увидев Фаусту, Эль Тореро пришел в восхищение. Никогда прежде он не видел женщину столь совершенной красоты. Со свойственной ему грацией он глубоко поклонился принцессе, причем не из одного только почтения, но прежде всего для того, чтобы скрыть свое смятение.

Фауста не могла не заметить того впечатления, какое она произвела на молодого человека, и едва заметно улыбнулась. Именно этого она и добивалась, к этому и стремилась. Так что теперь ей было за что похвалить себя.

Принцесса сразу отметила хорошие манеры юного тореадора, который держался с большим достоинством и тактом и не был ни робок, ни чрезмерно высокомерен. Его мужественная, строгая красота, изящество, слегка меланхоличная улыбка, прямой, открытый и вместе с тем какой-то удивительно нежный и простодушный взгляд, высокий лоб, несомненно, свидетельствовавший о незаурядности ума — короче, вся его внешность не могла не радовать взор. Он был среднего роста, но очень пропорционально и хорошо сложен; в нем угадывалась огромная физическая сила.

Фаусте понадобилось одно мгновение, чтобы заметить и оценить все это. Впрочем, принцесса ничем не выдала своего удовлетворения и только еле заметно кивнула, как бы еще раз одобряя придуманный ею план действий.

Итак, Фауста улыбалась, она была вполне довольна, мысленно говоря себе, что этот юноша сможет стать испанским государем, способным нравиться толпе, для которой видимость всегда заменяет реальность; кроме того, всегда находясь подле нее, Фаусты, он попросту не сумеет превратиться в ничтожество. Вдобавок его изящество и красота как нельзя лучше оттенят ее женское великолепие. Они будут прекрасно дополнять друг друга, будут тем, что называется «достойной парой».

Казалось, Эль Тореро не замечал столь пристального внимания к своей особе. Он держался очень свободно и уверенно, и это вполне устраивало Фаусту, для которой, впрочем, все вышеперечисленные достоинства дона Сезара были не очень-то важны, ибо она стремилась завоевать не сердце мужчины, каким бы привлекательным он ей ни казался, а корону, которую этот мужчина мог ей дать. И однако слишком уж она была женщиной, слишком любила красоту, чтобы не испытывать чувство удовлетворения при мысли, что ее венценосный супруг будет таким изящным, сильным и мужественным.

Кроме того, всегда приятнее обольщать мужчину, который тебе нравится, — дело в таком случае значительно облегчается.

А Фаусте предстояло не только обольстить юного принца, но и сделать это достаточно быстро; этого требовали ее замыслы.

Его любовь к Жиральде, разумеется, являла собой некое препятствие, но Фауста не привыкла отступать и всегда уверенно шла к своей цели. Любые вставшие на ее пути препятствия придавали ей лишь еще больше силы и настойчивости. Она любила бороться и побеждать.

Что же до Жиральды, то ее судьба была уже давно предрешена: Жиральда попросту исчезнет. Может, Эль Тореро и впрямь любил ее, но смерть цыганки вряд ли бы надолго огорчила его, так как он был молод и наверняка честолюбив, а Фауста указала бы ему путь к испанской короне. Ему предстояло править королевством, может быть, — воевать и одерживать грандиозные победы. Какой бы человек сумел устоять перед таким великим соблазном?! Сколь сильными должны были бы быть любовь и горечь утраты, чтобы столь заманчивые перспективы не заставили навсегда отринуть прошлое?!

Фауста знала лишь одного человека, который был способен на это; звали его Пардальяном, и равных бы ему на этой грешной земле не нашлось.

Соблазнить Эль Тореро было делом нелегким, но далеко не невозможным. Фауста, будучи отличным знатоком человеческих душ, завораживающе-нежным голосом спросила:

— Так это вы — господин, которого все величают доном Сезаром или Эль Тореро?

Было что-то странное в этом ее «все величают».

— Да, это я, сударыня, — отвесив очередной поклон, отвечал юноша.

— Вы не знаете своего настоящего имени. Вы ничего не знаете о своем происхождении, о своих родных. Вы предполагаете, что появились на свет приблизительно двадцать два года назад, в Мадриде. Не так ли?

— Именно так, сударыня.

— Извините меня, милостивый государь, за мою нескромность. Мне необходимо было уточнить кое-какие детали во избежание серьезных недоразумений.

— О, прошу вас, не стесняйтесь. Если вам угодно, я могу сейчас же выйти на балкон и смею надеяться, что буду узнан толпой. Вы наверняка услышите голоса людей, называющих меня Тореро, ибо, как вы верно подметили, «так меня величают».

Он сказал это спокойно, без всякой задней мысли, искренне желая доказать правоту своих слов.

Так же спокойно, мягким движением руки она указала ему на стул, стоявший рядом с ее креслом; ясно было, что красавица вовсе не жаждет его появления на балконе.

— Прошу вас, садитесь.

Эль Тореро послушно сел. Фауста вновь с восхищением отметила его изысканные манеры и изящество. «В его жилах течет королевская кровь!.. Из этого мальчишки, тешащего праздную публику, я сделаю настоящего великого монарха», — думала она.

С площади доносились дикие вопли толпы. Осужденные приближались к месту казни, и севильцы выражали свои верноподданнические чувства:

— Смерть!.. Смерть еретикам!.. Король! Король! Да здравствует король!..

Но последние выкрики едва ли не терялись в море ненависти беснующейся толпы; нынче был праздник смерти, на котором полагалось публично проявлять жестокость.

Но даже крики фанатиков не могли заглушить голоса многих сотен монахов, поющих покаянные псалмы.

И над всем этим людским муравейником мрачно гудел зловещий колокол. Его звон сливался с гулом толпы, заунывным пением и выкриками «виват», все это вместе напоминало пчелиное гудение; казалось, рой пчел залетел в гостиную и очень мешал своим шумом Эль Тореро, не доставляя, впрочем, ни малейшего беспокойства Фаусте.

Молодой человек почувствовал некоторую растерянность. Его раздражали колокола, жаждущая крови толпа, неизвестность — но более всего его смущала неземная красота Фаусты. И, желая справиться со своим волнением, Эль Тореро произнес:

— Вы были очень добры и оказали покровительство особе, чья судьба мне не безразлична. Позвольте же мне, сударыня, прежде всего выразить вам свою огромную признательность.

Фауста могла быть довольна: ей удалось смутить дона Сезара. Теперь она нимало не сомневалась в своей скорой победе, ибо была убеждена, что мужчины не умеют быть постоянными в любви. Жиральде, этой маленькой цыганочке, очень повезло, но ее звезда уже закатилась. Малышке не на что больше рассчитывать. Ее место в сердце юного принца займет Фауста.

Однако же этот намек на ее участие в судьбе Жиральды не доставил принцессе большого удовольствия, и она очень холодно отвечала:

— Вы давно уже интересуете меня. И если я что-то и сделала, то уверяю вас: только ради вас одного. Посему не стоит благодарить меня за интерес, проявленный мною к некоей ничего не значащей для меня особе.

В свою очередь Эль Тореро задело то пренебрежение, с которым Фауста говорила о боготворимой им девушке. Это обстоятельство немало его удивило, так как он помнил, как восхищалась Жиральда добротой принцессы.

Задетый в своих лучших чувствах, Эль Тореро вновь обрел самообладание и, гордо вскинув голову, сказал:

— А между тем эта, как вы изволили выразиться, «некая особа» с восторгом вспоминала о ваших заботах о ней.

— Да, но, заботясь о ней, я постоянно помнила о вас, и только о вас, — улыбаясь, ответила Фауста, и голос ее слегка дрогнул.

— Обо мне, сударыня? — искренне изумился Эль Тореро. — Но ведь вы даже не знали меня! Осмелюсь спросить, чем же я заслужил такую честь? Что могло заинтересовать сиятельную принцессу в таком скромном и незаметном человеке, как я? Ведь вы, сударыня, так богаты, так молоды и так… прекрасны!

Фауста взглянула на него с состраданием.

— Вы с вашим благородством и склонностью к рыцарским поступкам наверняка поймете мой порыв. Если бы вы узнали, сударь, что кто-то замышляет убийство беззащитного человека, если бы вы проведали о дне и часе преступления и о том, каким образом собираются умертвить того, с кем вы даже незнакомы, что бы вы сделали?

— Бог мой, — порывисто заговорил Эль Тореро, — ну, я бы прежде всего постарался предупредить этого человека, а при необходимости постарался бы его защитить…

Пока он говорил, Фауста одобрительно кивала; когда же он замолчал, она продолжала:

— Итак, сударь, теперь-то вы, надеюсь, поняли, почему я проявляла такой интерес к незнакомому человеку. Мне стало известно, что вас хотят убить, и я делала все, чтобы вас спасти. Та юная девушка, о которой вы только что упоминали, должна была невольно стать инструментом этого злодейства. Я больше не имею права скрывать от вас сей прискорбный факт. Вот почему я постаралась отдалить ее от вас. Лишь только мне показалось, что опасность миновала, я немедленно помогла вам отыскать друг друга. Сударь, поверьте, все мои поступки диктовались одним чувством сострадания; так сделал бы каждый, имеющий сердце. Я даже не думала, что когда-нибудь познакомлюсь с вами, и вовсе не чаяла встретиться с вами… Добро не должно делаться в расчете на признания и похвалу. О, тогда я многого не знала о вас, но после того, что мне стало известно, мне безумно захотелось побеседовать с вами. И теперь я благодарю судьбу за то, что мне удалось хоть чем-то помочь такому замечательному человеку, как вы. Поверьте, я всегда буду вашим самым преданным другом, я сделаю все, чтобы спасти вас. Видите ли, сударь, я не из тех, кто раздает пустые обещания; вам не стоило бы пренебрегать моим к вам расположением и моим искренним желанием вам помочь.

Слова ее звучали искренне и горячо и не могли не подействовать на Эль Тореро. Он был растроган и склонился перед принцессой в знак своей благодарности.

— Сударыня, я глубоко тронут вашей заботой. И, выпрямившись, беззаботно добавил:

— Но, возможно, вы склонны к преувеличениям. Едва ли кто-то всерьез может мне угрожать.

И тогда тоном, который заставил юношу затрепетать, принцесса произнесла:

— Да вы даже не можете себе представить, насколько это серьезно! Ваша жизнь находится под угрозой! Если вы будете столь же беспечны, как сейчас, то вот-вот погибнете!

При всей своей мужественности Эль Тореро не мог не побледнеть.

— Так вы не шутите?

Она пристально посмотрела на него и сурово сказала:

— Очень жаль, что я допустила вашу новую встречу с той девушкой. Если бы я знала тогда всю правду, я ни за что не позволила бы вам вновь с ней увидеться.

Слова эти заронили в душу Эль Тореро смутное подозрение.

— Но отчего же, сударыня? — произнес он холодно, но с некоторой долей иронии.

— Да оттого, — ответила Фауста, — что этой особе на роду написано быть причиной вашей смерти.

Эль Тореро какое-то мгновение смотрел ей прямо в глаза. Но она с невозмутимым спокойствием выдержала этот взгляд. Взор ее излучал удивительную искренность и симпатию к юноше. И Эль Тореро устыдился своих мимолетных мыслей, решив, что такая красивая женщина не может лгать, и ему захотелось выяснить все до конца.

— Но, сударыня, кто же он — мой непримиримый смертельный враг? Вы знаете его имя?

— Да, я знаю его имя.

— Так назовите его!

— Назвать? Наберитесь терпения. Пока же я могу только сказать, что враг ваш весьма влиятелен и опасен. Он ненавидит вас всей душой, и я непременно помогу вам. Человек этот…

Она невольно запнулась на последней фразе. Казалось, ей было невыносимо тяжко продолжать этот разговор. Лицо ее стало печальным, на нем явственно читалось сострадание к дону Сезару, и юноша умоляюще прошептал, проведя рукой по влажному лбу:

— Говорите!

— Ваш отец! — с трудом вымолвила Фауста.

Продолжая изображать на своем лице сочувствие, она с холодным вниманием следила за ним, словно ученый, наблюдавший за результатами своего опыта.

Результат этот превзошел все ожидания. Эль Тореро резко вскочил. Мертвенно-бледный, с блуждающим взором, в полном исступлении он вскричал:

— Не может быть!

Твердым и решительным тоном она повторила:

— Ваш отец!

Умоляюще глядя на принцессу, хриплым голосом, едва сдерживая рыдания, запинаясь, он, с трудом выговаривая слова, бормотал:

— Мой отец!.. Но ведь мне говорили…

— Что же?

Она, казалось, пыталась взглядом проникнуть в самую глубь его души. Что он знал? И знал ли он что-либо вообще?

Нет! Ему абсолютно ничего не было известно; это стало очевидно, как только он с невероятным усилием смог выговорить:

— Мне говорили, что мой отец умер лет двадцать тому назад…

— Но ваш отец жив! — продолжала Фауста с все возрастающей решимостью.

— Он умер от руки палача, — пробормотал после некоторой паузы Эль Тореро.

— Очередная вымышленная история. Надо было, чтобы вы никогда не попытались узнать всей правды.

Говоря это, она по-прежнему вглядывалась в его лицо. Нет! Он решительно ничего не знал. Об этом свидетельствовало то, как он, хлопнув себя по лбу, вдруг произнес:

— Господи, какой я глупец! Как я мог не подумать об этом раньше?! Ну конечно же, им надо было удалить…

И вдруг с неожиданной радостью, словно забыв обо всем, что только что услышал, он сказал ей:

— Так это правда?! Мой отец жив?.. О, отец! — Последние слова он произнес с необыкновенной нежностью и легкой грустью.

Любой другой на месте Фаусты почувствовал бы жалость к дону Сезару. Но принцессу интересовала только ее заветная цель. Ради ее достижения она не выбирала средств и не останавливалась ни перед чем; пусть даже ей пришлось бы усеять трупами дорогу, по которой она шла.

Продолжая с холодной невозмутимостью наблюдать за ним, она наносила ему все новые удары:

— Ваш отец жив, он в полном здравии… к несчастью для вас. В своей ненависти к вам он безжалостен. Он приговорил вас к смерти, и он обязательно убьет вас, если вы не будете решительно защищать свою жизнь.

Эти слова вернули молодого человека к горькой действительности.

Его отец желал ему смерти! Это казалось ему невероятным, противоестественным. Инстинктивно он искал в своей душе оправдание этой чудовищной жестокости. Внезапно расхохотавшись, он воскликнул:

— Клянусь Богом, сударыня, вы так меня напугали! Но как может случиться, чтобы отец хотел умертвить своего сына, плоть от плоти своей? О нет! Это просто невозможно! Мой отец попросту не знает, что я его сын. Скажите мне, кто он, сударыня, и я обязательно разыщу его. Уверяю вас, мы с ним поладим.

Она вновь заговорила, причем с какой-то особой размеренностью, словно желая, чтобы ни одно произнесенное ею слово не ускользнуло от его внимания:

— Ваш отец знает, кто вы… Именно поэтому он хочет вас уничтожить.

Эль Тореро покачнулся и судорожно прижал руку к груди. Его сердце бешено колотилось.

— Но это немыслимо! — заикаясь, произнес он.

— И однако это так! — произнесла жестокая Фауста. — Пусть земля разверзнется под моими ногами, если я лгу! — добавила она торжественно.

— Будь проклят этот час! — прохрипел Эль Тореро. — Мой отец желает моей смерти. Значит, я — ублюдок! Моя бесстыжая мать, будь ты…

— Остановитесь! — закричала, вся дрожа от негодования, Фауста. — Это кощунство! Знайте же, несчастный, что ваша мать была добродетельной и честной супругой! Ваша мать, которую вы только что в слепом исступлении едва не прокляли, приняла мученическую смерть… Ее палачом, не побоюсь сказать — убийцей, был тот, кто оттолкнул вас от себя, тот, кто желает вас уничтожить. Все эти годы он не знал, что вы остались живы. И теперь убийца вашей матери — ваш отец — хочет вашей смерти!

— О ужас! Нет, я уверен, что я — побочный сын своих родителей…

— Вы законный ребенок, — резко перебила его Фауста, — и когда придет время, я представлю вам все неопровержимые доказательства.

Она спокойно откинулась на спинку кресла, а Эль Тореро, чуть не обезумев от горя и стыда, с болью в голосе воскликнул:

— О, что же это за кровожадное чудовище, мой отец? И отчего он так ненавидит меня? А моя мать, моя бедная мать?! — При этих словах он разрыдался.

— Ваша мать — святая, — сказала Фауста и воздела вверх руку, словно указывая несчастному юноше на небеса, где наверняка пребывала его мать.

— Матушка! — грустно прошептал Эль Тореро.

— Прежде чем оплакивать убиенных, за них следует отомстить! — строго произнесла коварная.

Глаза Эль Тореро засверкали, и он исступленно вскричал:

— Я отомщу! Отомщу!

Но тут же, опомнившись, он закрыл лицо руками и жалобно застонал:

— Мой отец! Я должен мстить своему отцу за мать, я должен сразить его?! Но это же невозможно!

На лице Фаусты появилась мрачная улыбка, которую он едва ли был в состоянии заметить. Она была терпелива и никогда не отступала: в этом была ее сила. Она ни на чем не настаивала. Зерно, которое ей удалось заронить в юную душу, должно было прорасти.

Она мягко и ласково обратилась к несчастному Эль Тореро:

— Прежде чем мстить за свою мать, вам следовало бы подумать о себе. Не забудьте: вы в опасности. Ваша жизнь висит на волоске.

— Мой отец — знатный вельможа? — с горечью спросил Эль Тореро, который вдруг вспомнил старика интенданта, усердно и почтительно кланявшегося ему.

— Он очень могуществен, — уклончиво отвечала Фауста.

Но Эль Тореро был не в том состоянии, чтобы придавать какое-либо значение этим словам.

— Однако, сударыня, — сказал он, глядя прямо в глаза принцессе, — я до сих пор не знаю, что, собственно, побудило вас сообщить мне ужасные подробности моей жизни, которые так долго скрывались от меня.

— Но я уже все объяснила. Мною двигало простое чувство сострадания. И, впервые увидев вас, я не стала скрывать своего к вам расположения. Поверьте, я симпатизирую вам абсолютно бескорыстно. Вот почему я принимаю столь живое участие в вашей судьбе. Вы, сударь, так молоды и так благородны душой!

Эль Тореро оставил без внимания некоторую странность в поведении принцессы и ее тон.

— Я нисколько не сомневаюсь в чистоте ваших помыслов; это было бы кощунственно с моей стороны. Но простите, все, о чем мне пришлось здесь услышать от вас, — столь необычно и невероятно, что без каких-либо серьезных неопровержимых доказательств я едва ли смогу этому поверить.

— Сударь, я прекрасно понимаю ваши чувства и намерения, — участливо проговорила Фауста. — Уверяю вас, я не посмела бы открыть вам столь страшные обстоятельства, если бы не располагала достоверными доказательствами.

— И вы мне их представите?

— Да, несомненно, — отвечала Фауста.

— И вы скажете мне имя моего отца?

— Да!

— Но когда, сударыня?!

— Потерпите, прошу вас… Может, это случится сегодня, а может — через несколько дней.

— Хорошо, я буду ждать. Примите заверения в моем к вам глубоком почтении и признательности. Вы всегда можете располагать мною и моей жизнью.

— Но прежде давайте попробуем уберечь ее, вашу жизнь, — нежно улыбаясь, отвечала принцесса.

— Я приложу к этому все усилия, сударыня. Уверяю вас, что сумею постоять за себя перед лицом самого сильного противника.

— О, я нисколько в этом не сомневаюсь, — благодушно сказала Фауста.

— И все-таки мне надобно многое для себя уяснить. Разрешите, сударыня, я кое о чем спрошу вас.

— Прошу вас, сударь. Я готова ответить в меру своих возможностей, но со всей, поверьте мне, искренностью.

— Итак, не могли бы вы мне объяснить, каким образом та самая юная особа, — назовем ее для простоты Жиральдой, — могла бы стать причиной моей смерти?

В это время шум на площади усилился. По всей видимости, мрачный кортеж уже прибыл на место казни, и толпа с новой силой выплескивала свои эмоции: кто-то кричал «Смерть еретикам!», а кто-то — славословия в адрес его католического величества.

Ничего не ответив на заданный вопрос, Фауста величественной походкой вышла на балкон. Едва окинув взглядом площадь, она поняла, что не ошиблась. Слегка повернув голову в сторону Эль Тореро, который смотрел на нее крайне удивленно, принцесса спокойно сказала:

— Подойдите, сударь, посмотрите…

Дон Сезар лишь покачал головой:

— Извините меня, сударыня, но такого рода зрелища мне отвратительны.

— Уверяю вас, сударь, — тихо сказала Фауста, — что мне эти зрелища тоже не доставляют радости. Поверьте, я вышла сейчас на балкон вовсе не из желания полюбоваться аутодафе; прошу вас, подойдите же ко мне!

Эль Тореро понял, что она зовет его неспроста. Преодолев свое отвращение к происходившему на площади Святого Франциска, он тоже шагнул на балкон.

Мрачная картина открылась его взору.

Впереди приближавшейся процессии гарцевала кавалерийская рота. Вслед за кавалерией шла вооруженная пехота. Всадники и пехотинцы должны были оттеснять толпу и расчищать дорогу кортежу.

За солдатами шествовала вереница черных исповедников. Лица их были едва видны из-под капюшонов; в руках они держали зажженные свечи. Впереди всех шел великан в такой же рясе с капюшоном; он нес огромный металлический крест с позолоченным распятым Христом в почти натуральную величину — с Христом, во имя которого семь осужденных должны были быть казнены; казнены во имя Того, Кто проповедовал всепрощение и любовь к ближнему.

Вся эта черная вереница громко и гнусаво распевала покаянный псалом.

За этой стаей монахов двигалась охрана святой инквизиции, имевшей свою кавалерию и пехоту, а затем и сам суд инквизиции во главе с великим инквизитором.

За судом инквизиции, под сияющим золотом балдахином, в праздничном облачении нес Святые Дары епископ, а за ним — выставленные на поругание толпы, в простых рубищах, с голыми ногами и непокрытыми головами — брели семеро осужденных, причем каждый из несчастных сгибался под тяжестью огромной горящей свечи.

За осужденными шли другие судьи. Затем снова — монахи, монахи, монахи; черные, красные, зеленые, желтые рясы; лица, скрытые под капюшонами. И опять — священники, епископы, кардиналы в красных одеждах; и все кругом пели, кричали, завывали псалмы.

За огромной толпой монахов, окруженный тройным кордоном пищальников, волоча ногу, шел с непокрытой головой, мрачный, в роскошном черном одеянии, король Филипп II. По правую руку от него в некотором отдалении шагал наследник престола, инфант Филипп. За ними следовали придворные, сановники и знатные дамы. Все они были в праздничных одеждах. И снова — монахи, монахи и исповедники.

Вот что увидел с балкона Эль Тореро.

Наконец процессия остановилась на площади перед алтарем.

Один из судей зачитал смертный приговор.

Священник подошел к семерым осужденным и ударил каждого из них в грудь, что означало, что нечестивые еретики изгоняются из сообщества живых.

Беснующаяся толпа не унималась и осыпала несчастных оскорблениями и проклятиями.

В это время к алтарю приблизился епископ. Осужденные уже взошли на помост, и их привязали к столбам.

Когда епископ произнес последние слова молитвы, послышался треск загорающихся фашин; толпа вновь завыла:

— Смерть еретикам! Смерть еретикам!

И вдруг над площадью раздался голос одного из осужденных. Эль Тореро сразу узнал его. Молодому человеку было не более двадцати пяти лет. Он был знатен, красив, богат, имел положение при дворе.

Бедняга кричал:

— Я не еретик! Я верую в Бога! Пусть ответят перед Богом осудившие меня… Я прошу…

Но его голос уже заглушил многотысячный хор монахов, распевающих псалмы.

Пламя костра подобралось к осужденным и своим горячим языком лизнуло ступни несчастных, а затем принялось жадно пожирать их плоть.

— Ужасно! Ужасно! — шептал Эль Тореро, закрыв глаза. — Какое же преступление мог совершить этот несчастный? Я знал его: он был весельчаком и любил жизнь; его ждало блестящее будущее.

Он говорил сам с собой, но внезапно услышал чей-то тихий шепот. Это Фауста, о присутствии которой он ненадолго позабыл, внушала ему:

— Он совершил то же преступление, которое замышлял и ты… Ты будешь, как и он, осужден; как и он, ты будешь казнен… если мне не удастся тебя вовремя остановить.

— Преступление? Какое преступление? — спросил Эль Тореро.

— Он увлекся еретичкой и женился на ней.

— О! Я понимаю!.. Жиральда — цыганка!.. Но ведь Жиральда — католичка!

— Она цыганка, — жестко сказала Фауста, — она еретичка… по крайней мере, все так считают — и этого вполне достаточно.

— Она крещеная, — отбивался Тореро.

— Пусть покажет свидетельство о крещении… Но нет, она этого сделать не сможет. А если бы даже и смогла, все равно, жила она как еретичка. — Говорю тебе, этого вполне достаточно. Ты мечтаешь соединить с ней свою судьбу — ну что ж, с тобой тоже обойдутся как с еретиком!

И она показала на костер.

— Но какой же негодяй издает такие законы?

— Твой отец.

— Мой отец! Опять! Что же это за кровавый зверь дан мне в отцы проклятой природой?!

Как раз в тот момент, когда он произносил эти слова, с балкона одного из пышных дворцов, возвышавшихся по сторонам площади, донесся громкий шум. Балкон этот (как, впрочем, и в доме Фаусты) до сих пор был безлюден. Но вот его застекленные двери широко распахнулись, и показалась толпа вельмож, знатных дам, священников и монахов.

На балкон вынесли одно-единственное кресло, и к нему подошел некто, перед кем все расступились; он спокойно сел, а все остальные, не переступая балконного порога, встали за его спиной. Этот человек поставил локоть на подлокотник кресла и оперся подбородком о кулак; взгляд его, ледяной и пронзительный, рассеянно скользнул по пылающему костру и по вопящей толпе.

Не отвечая на возмущенный и яростный крик Тореро, Фауста подошла к нему почти вплотную; глаза ее горели, и громко и властно она бросила ему в лицо роковое:

— Твой отец!.. Так ты хочешь знать, кто твой отец?..

Принцесса стала словно выше ростом; она была так величественна, так уверена в своей силе, так холодна и неумолима, что Тореро мгновенно понял все; сраженный страшным открытием, он, запинаясь, пробормотал:

— О! Что вы собираетесь сообщить мне?

Фауста еще ближе придвинулась к нему, взяла за запястье и повторила:

— Ты хочешь знать своего отца?.. Ну так смотри!.. Вот он, твой отец!..

Ее рука указывала на человека, который холодно, со скучающим видом глядел, как огонь пожирает тела семерых мучеников.

Тореро невольно отступил; волосы его встали дыбом, взор блуждал, рука судорожно сжала рукоятку кинжала; он воскликнул:

— Король!..

В его голосе явно было больше боли, чем ненависти.