Крах диссидентки

1

Как Арсений и предвидел, Вита вышла замуж за Марчука. Сказал Вите, когда они после суда впервые встретились в Яворине, что она может брать из квартиры, что ей требуется. Попросил только сделать это, когда он будет в отпуске. Обстановка их трехкомнатной квартиры была скромной: дешевая мебель, два ковра, доставшиеся Арсению в наследство от матери, библиотека — из того, что имели до женитьбы — по нескольку десятков книг, и из того, что уже вместе приобрели. Книги стояли в Витиной комнате. У него было значительно меньше книг, да и комната меньше — все лучшее отдавалось Вите! — под рукой держал то, к чему часто обращался, работая над памфлетами и статьями: энциклопедические словари, справочники, атласы, книги журналистов-международников, так как его больше всего интересовала политическая публицистика; из печати вышли уже две книги Арсения: сборник памфлетов и воспоминания о поездке на Кубу. Он защитил кандидатскую диссертацию еще по окончании университета, оставшись в аспирантуре, а теперь собирал материал для докторской диссертации, хотя пока что не думал переходить — ему уже предлагали это — на преподавательскую работу. Газетная работа, с постоянной суетой, больше отвечала его характеру. Поездки по стране, за границу, встречи с новыми и новыми людьми — как раз то, что ему пришлось по душе. «Если бы ты меньше писал всяких статей для газет, — говорила Вита, — ты написал бы не две книги». Он, улыбаясь, отвечал: «Либо ни одной!» И, возможно, был прав, потому что именно в газетной суете рождались его книги.

После смерти матери — а прошло уже два года — он ни разу не съездил в родное село, где была и могила отца. Переписывался с двоюродным братом Михаилом, тот писал, что присматривает за могилами его родителей, приглашал наведаться, если будет время. А времени все не находилось: каждое лето Вита настаивала на поездке к морю — купаться, лежать целыми днями под жаркими лучами крымского солнца на диком пляже — это было ее хобби. А он едва выдерживал жару, дикую неустроенность, гуляши и пирожки, которыми питались в столовой, выстаивая длиннейшие очереди. Но не поехать — значит поссориться, и он, валяясь под натянутым возле машины брезентом, читал книги, до которых в Киеве не доходили руки. А когда возвращались из Крыма, было уже не до поездки в село: поглощала редакционная суета. Была еще одна причина, почему Арсений не мог навестить могилы родителей: Вита не просто не любила его мать, а враждовала с нею. И как ни старался Арсений помирить их, ничего из этого не получалось. «Невелика барыня, — ворчала мать. — Все ей поднеси да подай». Говорила, что не о такой невестке мечтала. «О мудрая мама: как точно угадало твое сердце, чем Вита отплатит за то доброе, что для нее делал».

Уезжая в село, Арсений сказал Вите, что будет благодарен, если она заберет вещи и он будет знать, что у него останется. После возвращения поменяет замки; значит, в квартиру она — без его разрешения — не войдет. Больше всего Арсения раздражало то, что во время его отсутствия в квартире, будто у себя дома, хозяйничал ненавистный Марчук.

В село никак не могли проложить асфальтированную дорогу, и надо было двенадцать километров добираться по грунтовой. Арсениев «Москвич» уже несколько раз тащили трактором из села до шоссе, когда его в пути заставал дождь. Полтавский чернозем тогда превращается в кашу, степные балки — в озера. Сейчас это не угрожало, потому что дождей давно не было, все боялись засухи. Из Киева Арсений выехал рано и в полдень был уже в селе, но, пока преодолел эти двенадцать километров, вволю наглотался пыли, лежавшей на дороге пушистым серым слоем. Когда разъезжался со встречной машиной, попадал в такую тучу пыли, что боялся столкнуться, сворачивал на обочину и стоял, пока эта туча не рассеивалась. А так как день был жаркий, безветренный, приходилось долго ждать, пока даль прояснится.

Вот и улица, на которой стоит Михайлова хата. Остановился: навстречу, запрудив узкий, заросший дерезой переулок, двигалась похоронная процессия. Арсений не был суеверным, но тут невольно подумалось: «И надо же, чтоб меня первым в селе встретил покойник. Просто ужас!» Он включил заднюю скорость, выехал из узкого переулка, остановился недалеко от перекрестка. Пусть пройдут. Покойника везли на грузовой машине с откинутыми бортами, за машиной шли, опустив головы, люди. Больше, как всегда на похоронах, было женщин, нежели мужчин. Такая уж, видно, их судьба: стоять возле колыбели и возле гроба. Арсений вышел из машины, снял фуражку, склонил голову, чувствуя в душе такую боль, будто провожал в последний путь родного человека — ведь и сам приехал в родное село точно с похорон. «Кто хоронит мертвых, а кто живых», — горько подумал он. И вдруг вздрогнул: когда похоронная процессия поравнялась с домом на углу перекрестка, послышалась громкая музыка. Во весь голос певец не пел, а вопил — магнитофон работал во всю мощь:

Люди, шедшие за гробом, на миг остолбенели, но, увидев, что машина отдаляется, двинулись вслед, с осуждением покачивая головами. Какие-то бабуси руками зажали уши. Один из парней поспешно выбрался из похоронной процессии и побежал во двор. Песня оборвалась на полуслове. Арсений знал, что в этом доме жил пьяница, у которого давно умерла жена, оставив ему дочь и двух сыновей. Девушка вышла замуж, а сыновья уже и в вытрезвителях побывали, и в тюрьме и теперь вот веселятся, как сумасшедшие.

Похоронная процессия исчезла за углом. «Сегодня же пойду на кладбище к отцу и матери», — подумал Арсений. Вспомнил странное чувство, которое охватывало его, когда он стоял возле их могил: в голове не укладывалось, что под этими холмиками земли, обложенными дерном, лежали его отец, его мать. Перед глазами они стояли живыми, приветливо улыбающимися. Казалось, вернется домой и увидит: они озабоченно снуют по подворью, наводя в хозяйстве порядок…

Подъехав к воротам подворья двоюродного брата, увидел: в густой, привядшей от засухи траве сидела девочка и горько плакала. Не теща ли брата умерла? Она все время болела. Случалось, обращалась и к Арсению, просила достать какое-либо лекарство. Он доставал, посылал. В ответ получал из села посылки с салом и семечками. Писал в ответ, что ничего за лекарства высылать не надо, но Лида, жена Михаила, поступала по-своему. Арсений подхватил девочку на руки, теперь он узнал ее: это была младшая дочь Михаила — Зина, спросил:

— Чего ты, Зиночка, плачешь?

— Бабуся на похороны не пустила…

У Арсения стало легче на душе: значит, не в этом доме смерть. Слава богу, хоть в доме брата не будет гнетущего настроения.

— Не плачь, Зиночка, — утешал Арсений малышку, — это печальное дело.

— А если я умру и похороны не увижу? — размазывая кулачком слезы по замурзанному личику, всхлипнула Зина.

И хоть невесело было у Арсения на душе, он невольно усмехнулся. Подбросил девочку вверх (малышка была такой, как Алеша), она испуганно ойкнула. Подбросил еще выше — Зина засмеялась. Арсений дал ей шоколадку, и девочка совсем просияла, вытирая заплаканные глазки, которые уже светились счастьем. Как мало надо детям, чтоб перейти от плача к смеху.

— Ты узнаешь меня? — спросил Арсений, глядя во влажные от слез, но веселые, черные, как у брата Михаила, Зинины глазки.

— Не-е… — искренно призналась Зина, смущенно опустив голову: ей было два года, когда она в последний раз видела Арсения. — А кто вы?

— Дядька Арсений.

— А, папка говорил маме, что вы приедете! Я вас давно высматриваю, — снова улыбнулась Зина.

— Вот спасибо! — обрадовался Арсений. — Хоть ты меня, Зиночка, ждала-высматривала. Пойдем машину во двор загоним.

На похороны пошла, оказывается, только Михайлова теща Прасковья Дмитриевна — умер дед Платон, который еще с ее отцом служил в экономии. До ста дед Платон не дотянул всего три месяца. Никакой родни в селе у него не было. «Всех пережил», — печально говорил дед. Имел двух сыновей, которые погибли на войне, невестки, еще молодые, вышли замуж, никогда в село не приезжали, были родом из других краев. У внуков — дочки старшего сына и парнишки младшего — были теперь другие бабушки и дедушки. «Вот как меня осиротила война», — бывало, тяжело вздыхал дед Платон.

Вскоре с похорон вернулась Прасковья Дмитриевна.

— Крепкий был дед, как сухой корень, — рассказывала она. — Сам со всем управлялся. Только белье я ему стирала да молоко носила, он после смерти жены продал корову. А сено и в этом году косил в лесу. Отдавал нам сено, а мы ему — молоко. И умер на ходу: шел из сарая в хату и упал посреди двора. И такое у человека сердце было: потерял речь, только смотрел на всех и глазами моргал, а неделю еще дышал. Э-э, таких людей теперь нет, — тяжело вздохнула Прасковья Дмитриевна. — Химия всем укорачивает век, кто ее, проклятую, выдумал?

Во дворе затарахтел мотоцикл, Зина выбежала из хаты с радостным криком:

— Папка! Папка приехал!

У Арсения защемило сердце: точнехонько так его встречал Алеша. А ему тут с Зиной весело было бы! Возможно, он сейчас стоит, понурившись, перед Марчуком, который, считая себя гением, свысока, задрав голову, читает ему нотацию о том, как надо себя вести. И от мысли, что ненавистный Марчук, став мужем Виты, стал и отчимом его сына — при живом отце! — душу Арсения охватывал нестерпимый гнев. Из всех болей, причиненных ему Витой, эта, казалось, была самой жгучей.

В дом вошел улыбаясь брат Михаил, обнял Арсения.

— Ой боже! — всплеснула руками Прасковья Дмитриевна, глядя на зятя. — Ты посмотри, какой ты грязный! Пыль с тебя просто сыплется!

— Ничего! — засмеялся Михаил. — Не будет этой пыли, не будет и хлеба! Передал трактор напарнику, приехал на базу, бригадир мне говорит: встретил, мол, серый «Москвич». Должно быть, Арсений к тебе поехал.

— А мне вот дядя шоколадку дал, — похвалилась Зина, показывая отцу подарок, от которого осталась только красивая обертка.

— Надолго? — спросил Михаил.

— Отпуск на месяц, а там видно будет, — ответил Арсений, он сам не знал, долго ли усидит в селе.

— Никаких «видно»! — возразил Михаил. — Живи как дома! Мне лодку выдолбили из осины — как игрушка! И рыба ловится. Я сегодня утром побежал на Псел, двух лещей схватил, а карп сорвался! — Михаил вынул из кармана бутылку водки, поставил на стол. — Выпьем, закусим рыбкой. Бабуля, чего же вы стоите сложа руки? А ну собирайте на стол. Лида на свекле, придет вечером, — пояснил Михаил. — Теперь у нас на одну женщину приходится семь гектаров полки. Всем семейством ей помогаем, а все равно не успевает! Ну а где твоя дама? — Михаил любил это слово, он и жену называл «моя дама». — Почему не приехала? Все творит?

— Творит… — не желая вести разговор о Вите, уклончиво ответил Арсений.

— Ой, смотри, чтоб она чего не натворила! — засмеялся Михаил, сделав ударение на слове «натворила» и подчеркивая, что вкладывает в это слово иной смысл. — Тут один слушал по радио, — Михаил ткнул пальцем в потолок, — так говорил, что слышал ее голос оттуда…

«Она уже натворила», — подумал Арсений, а вслух сказал:

— Да, в Америке издали ее роман.

— И много долларов за него получила? — Михаила всегда интересовало: сколько писателям платят за книги.

— И чего ты к нему пристал? — вмешалась в разговор Прасковья Дмитриевна, заметив, что Арсений неохотно отвечает на вопросы.

— А вы чего лезете в чужой разговор? — рассердился Михаил.

— Вот видишь, Арсений, я ему всегда чужая, — всхлипнула Прасковья Дмитриевна, ставя на стол тарелку с холодцом.

— Родная! Родная! — пренебрежительно махнул рукой Михаил. — Давайте рюмки! Да и себе возьмите, а то скажете — не налил, как чужой! Ну что, брат, — подняв свою рюмку и довольно улыбаясь, проговорил он. — Спасибо, что приехал! — Михаил чокнулся с Арсением и, даже не глянув в сторону тещи, выпил, вкусно захрустел малосольным огурцом. — Жалко, конечно, что твоя дама не приехала, да, может, оно и лучше! Будешь свободней.

«Не знаешь ты, брат, что я совсем уже свободен», — с горечью подумал Арсений. Решил пока что не говорить Михаилу о своих семейных делах.

2

Михаилов дом стоял на крутом берегу реки Псел. Как говорили в селе — на юру. Спустился с кручи узенькой тропинкой, что вилась меж колючих зарослей терна и глода, — и вот уже вода. Но берег реки здесь был топкий, зарос камышом, осокой. Из-под горы журчали чистые, как слеза, ручейки: казалось, где-то там, под кручею, имелись большие колодцы, вода из них переливалась через край. Вязко было, и Арсению пришлось надеть резиновые сапоги. Но именно здесь и стояли лодки, привязанные к толстому осокорю.

— Там много гадюк, мальчишки боятся ходить, — пояснил Михаил, почему он ставит тут лодку. — В другом месте отбою нет: топчутся, как бесенята. Ну, как посудина?

— Чудесная! — похвалил Арсений.

— И знаешь, кто мне ее сделал? Баптистский поп! — засмеялся Михаил. — Пришел с вот таким топором, — Михаил развел руки, показал, какой у попа был топор. — Мах! Мах! Вот такие щепки полетели! — Михаил взмахнул сомкнутыми руками, показывая, какие были щепки. — Веришь или нет, а бог свидетель: за неполный день вытесал лодку. Где ты думаешь ловить?

— Попробую на Щусевой яме!

— Э, там дела не будет. Там сейчас много людей на пляже. Спускайся лучше под Лоташивку, станешь под лозой, что напротив криницы. Я вчера там ловил. Правда, рано. Ну да это у тебя разведка! Завтра подниму тебя на рассвете…

Был уже одиннадцатый час, когда Арсений, оттолкнув лодку веслом, оказался на реке, всеми мускулами своего тела чувствуя, в какой шаткой посудине он сидит.

Вспоминал, как он, будучи студентом, в половодье опрокинулся на такой лодке. И до сих пор не может понять, как удалось, преодолевая течение, доплыть до берега: был в ватнике, резиновых сапогах, а апрельская вода — холодная как лед. После того случая не решался плавать во время половодья в лодке.

Быстрое течение подхватило лодку и понесло как щепку. Арсений только управлял веслом. На броду замедлил ход, любуясь тополями на левом берегу, и едва успел пригнуться и перекинуть через голову толстый провод, протянутый от берега к берегу. Увидел небольшой паром. Это уже прогресс! Можно будет перебраться на луг. Когда-то немного ниже, возле маниловского въезда, был на Псле деревянный мост. Немцы, отступая, сожгли мост, и его уже не восстанавливали.

За бродом начинался пляж: чистая белая песчаная коса тянулась до самой горы Лоташивки. На пляже было полно шумливой детворы, что кишела в воде, носилась по берегу. Лежали, загорая, несколько мужчин и женщин — по всему видно, приехавших, как и он, из города. Арсений гнал лодку вдоль противоположного берега. Кое-кто на пляже приподнимался и, приложив ладонь ко лбу (солнце светило в глаза!), смотрел на него, но, наверное, не узнавал. Не видел и он знакомых. Да и не очень хотел встречаться с ними, пришлось бы отвечать на традиционное: «Как живешь?» Традиционного ответа — правдивого — у него не было, а говорить неправду не хотелось даже посторонним людям. В конце пляжа сидела молодая женщина в расстегнутом халатике и стирала в тазу белье, складывая его на пенек. Возле женщины вертелась девочка лет двух — тоже деловито выполаскивала белый платочек в воде. Женщина была темноволосая и чернобровая, как цыганка. Когда она наклонялась к круглому, полному мыльной пены тазу, ее толстая черная коса падала через плечо в мыльную пену. Женщина отбрасывала косу за спину так, будто отгоняла надоедливую муху. Она была занята своим делом и не смотрела на реку. Подняла голову лишь тогда, когда девочка, увидев Арсения, крикнула:

— Мама, лодка!

Женщина повела головой в ту сторону, куда ручкой показывала девочка, увидела Арсения и, приложив руки в белой пене к черному лифчику, прикрыла грудь. Стыдливо опустив голову, торопливо застегнула верхние пуговицы халата. «Это сельская», — подумал Арсений, чувствуя себя виноватым, что заставил женщину смутиться. И, боясь, что она его узнала (значит, подумает — загордился), громко поздоровался:

— Здравствуйте!

— Здравствуйте, Арсений! — ответила женщина на приветствие с радостной улыбкой, но все так же смущенно.

— Я вас не знаю, — придержав лодку, признался Арсений.

— Лидина сестра, Лина, — назвалась женщина.

Арсений ухватился левой рукой за лозу, что склонилась к воде, остановил лодку: это же двоюродная сестра Михайловой жены Лиды. Арсений последний раз видел ее, когда она еще ходила в школу. Закончив десять классов, она вышла замуж и уехала с мужем на Донбасс — как раз набирали комсомольцев на новые шахты. Да молодым не повезло: Лининого мужа придавило породой, он, вернувшись в село, поболел несколько месяцев и умер. Лина с дочкой снова оказалась у родителей. Все это Арсений знал из писем, которые присылала ему жена Михаила: она, обращаясь к нему с какой-либо просьбой, считала нужным сообщать ему все сельские новости. Вита, читая малограмотные письма, говорила: «Если бы этой женщине дать образование, она стала бы писательницей».

— А я думал, ты на Донбассе, — переходя на «ты», сказал Арсений.

— Нет, здесь живу, — с горечью в голосе произнесла Лина. — Заходи к нам, отец будет рад.

— До сих пор рыбалит? — Арсений знал Степана Дмитриевича как заядлого рыболова.

— И ночами сидит на своей запруде, — сдержанно усмехнулась Лина.

— Хорошо ловит?

— Всякое бывает.

— Скажи, что зайду, — пообещал Арсений и выпустил из руки лозу. Течение подхватило лодку, понесло вниз. Перекидывая весло из правой руки в левую, Арсений оглянулся. Лина все еще стирала, наклонившись над тазом, а ее девочка, стоя по колено в воде, смотрела ему вслед. «Вот еще одна судьба», — подумал Арсений, жалея Лину болезненной жалостью, которая была в душе к самому себе.

Стояла засуха, и воды в Псле было мало — кое-где и дети переходили реку, а потому рыба, как говорили сельчане, плохо ловилась. Вся, мол, «скатилась» в Днепровское море. Если уж подойдет, то, возможно, весной, когда Псел разольется. Первые три дня Арсений, пропадая на речке с утра до вечера — брал с собой хлеб и бутылку молока, — приносил только пескарей котам. А потом все же нашел подходящее место, начал ловить подустов. Несколько раз наживку хватало что-то крупное, даже крючок обрывало. Это, Михаил сказал, должно быть, карп. И начинал рассказывать, как это «что-то» рвало и у него удочки, как он, бывало, все-таки обманывал его, вытаскивал — и в лодку. Пошел как-то Арсений в сельмаг купить сигареты и встретил Степана Дмитриевича. Тот уже взял бутылку водки, буханку хлеба и рассчитался с продавщицей. Когда Арсений, купив сигареты — была только «Прима», — вышел из сельмага, Степан Дмитриевич, дождавшись его, спросил:

— Как рыбка?

— Так себе… — ответил Арсений, похвалиться перед таким рыболовом, как Степан Дмитриевич, было нечем.

— Плохо дело, — согласился Степан Дмитриевич. — Страшная жара, откуда же воде взяться. Под Лоташивкой уже и родники повысохли! Пас я на той неделе стадо — да какое там пас! — стоял со стадом, — так и напиться не мог. И что это с погодой случилось? То заливает, хоть кричи — спасите, то жжет, как вот сейчас. С апреля не было дождей. Продержится такая жара еще неделю — и все сгорит! Будем занимать хлеб на целине.

— А где ваша запруда? — спросил Арсений, переводя разговор на рыбную ловлю.

— На Архиповой яме. Там только и осталась еще глубина. А ты надолго?

— Да еще двадцать дней отпуска.

— Ну, тогда можно что-нибудь поймать. А ты знаешь наш новый метод? Спутник называется. Вот пойдем, покажу! Я таких карпов на того спутника поймал, что — поверишь?.. — леска руку резала… Как хватанет, как пойдет! как пойдет! — ну прямо тебе как тот жеребец, что гоняют на корде! Не балуйся, говорю ему, не балуйся, иди сюда! — с веселой улыбкой продолжал Степан Дмитриевич свой рассказ. — Так пойдем! Пойдем! Баба как раз борщу с уткой сварила! Тебе жена, должно быть, всякие супы варит из концентратов. Помню, когда я бывал у вас, она меня часто угощала. Приехал, говорю бабе: «Ел в Киеве молочный суп с картошкой и морковью!» А она так подозрительно смотрит на меня и спрашивает: «А сколько ты перед этим супом водки выпил?» Так и не поверила, что есть на свете молочный суп с картошкой и морковью…

Степана Дмитриевича хата стояла недалеко от сельмага, дошли быстро. Еще от ворот, закрывая калитку, Степан Дмитриевич крикнул:

— Старуха, встречай гостя!

Из небольшой летней кухоньки, вытирая фартуком руки, поспешно выскочила небольшая чернявая, как Лина, женщина. За ней выкатилась и Линина дочка, схватилась за бабушкину юбку, стеснительно поблескивая черными, как переспелые тернинки, глазками.

— А мне говорят: Арсений приехал, — пожимая своей влажной, заскорузлой, в мозолях рукой руку гостя, приветливо улыбнулась Линина мать. — Да и Лина тебя на лодке видела. Сказала, что приглашала. А я и говорю деду: неужто не зайдет?

— Вот видите, зашел, — весело улыбнулся и Арсений, довольный, что его приветливо встречают и те родственники, с какими уже бог знает когда и виделся. Вспомнил, что в кармане есть конфетки, отдал девочке.

— Мы так дружили с твоими родителями, — печально сказала Линина мать. — Такие добрые люди были, царство им небесное…

— О! О! — громыхнул Степан Дмитриевич. — Ты уже и того… в слезы! Наливай нам борща! Да подожди! Ну прямо бегает, не поймаешь! Возьми вот хлеб. И сала нарежь, луку. А я, Арсений, на старости лет веранду пристроил. Окна и двери мне еще твой покойный отец сделал! Ну и мастер был! Лежал этот набор в повети, лежал; баба бурчала, бурчала. А тут и Лина с больным мужем и ребенком вернулась, в хате стало тесно. Нанял я шабашников. Ну хлебнул я с ними горя! Водку пьют как волы, а работают как телята. Думал, и нас со старухой пропьют. А вот видишь, веранду все-таки сделали. И нам с тобой есть где посидеть, поговорить, заходи. Только пригни голову, а то лоб разобьешь. Входную дверь я поставил от старой повети, там дверь низковата. Ну, я уже новую заказал в мастерской. Вот видишь, как тут светло, уютно. Садись! Сейчас баба прибежит! А там и Лина со свеклы придет! Полют женщины, мучаются на такой жаре, а оно возьмет да и сгорит. Ну дождя, дождя надо — хоть криком кричи.

И верно: Линина мать не пришла, а прибежала. Семенила вслед за нею и девчушка, держась за бабушкину юбку, с интересом поглядывая из своего надежного укрытия на Арсения.

Степан Дмитриевич поднял рюмку.

— Ну, чтоб ты тут отдыхал и рыба ловилась!

— Спасибо, — поблагодарил Арсений.

Выпили, помолчали, закусывая салом и огурцами, потом Степан Дмитриевич, взглянув на жену, спросил (видимо, о том, что хотелось узнать Лининой матери, которая не отваживалась вступать в разговор):

— А где же твоя Вита?

— В Киеве, — ответил Арсений, заметив по тому, как они переглянулись, что им все известно.

— Вот видишь, старуха! — с осуждением вымолвил Степан Дмитриевич. — А ты говорила, что она в Америке!

— Люди говорили, что слышали, так и я… — смутилась Линина мать, пряча от Арсения глаза.

— Ох эти бабы! — насупился Степан Дмитриевич. — Ну как придумают что-то — так только за голову схватишься и скажешь: ай-ай-ай… А вон и Лина со свеклы пришла! Тома, беги встречай маму!

Девочка торопливо выскользнула с веранды, за нею, обрадовавшись, что есть повод уйти, вышла и Линина мать, испытывая неловкость перед Арсением. Мысленно ругала мужа: «И надо было ему спрашивать!» Арсений сидел спиной к окну и не видел Лину. Думал, что она сразу же зайдет на веранду, но они со Степаном Дмитриевичем проговорили и час, и два, а Лина не появлялась. Стало обидно: приглашала, а даже не зашла.

За окном веранды уже сгущались сумерки, и Арсений встал.

— Спасибо, Степан Дмитриевич, за все. Таких карпов, как вы ловите, я, конечно, не поймаю, а что-нибудь помельче, может, и удастся подцепить на крючок.

Арсений вышел во двор и встретил Лину.

— Ты уже уходишь? — удивилась и, как показалось Арсению, поскучнела она.

— Пора. Больше трех часов проговорили…

— А я ходила за околицу стадо встречать, — будто оправдывалась в том, что не смогла побыть с ним, Лина. — Тут пастбище выгорело, так далеко гоняют.

— Степан Дмитриевич дал мне два спутника, — показал Арсений рыбацкое снаряжение Лине. — Как выловлю карпа килограммов на десять, так и принесу!

— А отец правда таких ловил, — усмехнувшись, сказала Лина.

— Поскольку я тоже отец, то, может, и мне, как говорит Степан Дмитриевич, бог позолотит руку! Всего хорошего!

Лина проводила Арсения до калитки, и хотя он шел до самого сельмага не оглядываясь, чувствовал: она стоит за воротами и смотрит ему вслед. Возле сельмага оглянулся. В густых сумерках над воротами что-то белело: это был Линин платок. Сколько добрых красивых женщин на свете, с которыми так жестоко обошлась судьба. А чего Вите не хватало для полного счастья? Любил ее, жалел, берег. Радовался ее литературным успехам как своим. Нет, все ей было не так! Все хотелось чего-то другого! Арсений не раз ставил себя на место Виты и чувствовал, что не мог бы так резко порвать с нею, если бы даже разлюбил.

3

Прошел девятый день, как Арсений жил в селе. Вернее сказать — на реке, ибо приходил к брату только ночевать. В Киев и тянуло, и не хотелось возвращаться, ибо знал, что, кроме неприятностей, душевной боли, которая тут, возле реки, на берегу, где вырос, пригасла, — ничего другого там не найдет. Решил побыть у брата еще неделю, а потом поехать к тетке на Донбасс, повидаться с двоюродными сестрами. У матери было два брата и три сестры. Братья погибли на войне, две старшие сестры умерли, одна из них Михаилова мать, самая младшая сестра была еще жива. Арсений не видел ее с того времени, как она приезжала на похороны его матери.

Но пришлось план менять: под вечер, когда еще был на реке, надвинулись с запада тяжелые тучи, загрохотал далеко где-то гром. Арсений погнал лодку к причалу, поспешно примкнул ее и взобрался на крутую гору. Надо было заводить машину и бежать из села, так как, если дожди зачастят, отсюда не выедешь.

Простился с братом, его женой, тещей, с детьми и, как попало побросав вещи в багажник, выехал со двора. Уже за околицей увидел капли дождя на ветровом стекле. Если бы не хлынул проливной дождь, за пятнадцать минут, нужных ему, чтобы добраться до асфальта, не промочил толстый слой пыли, все бы уладилось. Но дождь, словно заметив, что он бежит, поливал все сильнее. И где-то за километр до асфальта начался такой ливень, что машину начало заносить. И вот наконец — спасительный асфальт. Облегченно вздохнув, остановил машину, ибо щитки не успевали смывать со стекла воду. В океане потоков, что падали на землю, сверкало и грохотало так, будто наверху кто-то ворочал каменные глыбы, и они, ударяясь одна о другую, высекали огромные искры.

Больше часа стоял Арсений и двинулся в путь только тогда, когда первый натиск ливневого водопада немного ослаб. «Вот радуются в селе», — вспоминая, как люди ждали дождя, думал Арсений. Пока он добирался до асфальта, пока стоял, ожидая, что ливень хоть сколько-нибудь утихнет, стемнело. Куда ехать в такой дождь ночью? Надо, видимо, переждать до утра, а потом уж, когда наступит рассвет, двинуться дальше. Вспомнил, что неподалеку стоянка, место отдыха, поехал туда. Пристроился в углу, включил приемник, чтобы послушать, что делается в мире. «Маяк» сообщал о погоде. По всей Украине — грозовые дожди. Ну, коли так, надо ехать домой, а не на Донбасс. В далекую дорогу при такой погоде лучше не трогаться. И машину вести трудно, и опасно. Послушал музыку. Больше откинул сиденье, прилег. Дождь шелестел, хлюпала вода, в небе гремело и сверкало, темнота поглотила весь окружающий мир, оставив ему только эту металлическую скорлупу, словно черепашку морскому моллюску. И такое гнетущее ощущение одиночества охватило Арсения, какого еще никогда, казалось, не знал. Снова включил приемник. Передавали последние новости. Американцы выводят оружие в космос, готовятся к звездным войнам. И мысль сразу же переключилась на Виту: она собирается ехать туда…

Неудобно было лежать, и Арсений всю ночь то засыпал, то просыпался. Гром очень близко громыхал с каким-то шипением — так шипят сырые дрова в печи, когда их бросают на раскаленные угли, — и лишь одна мысль вспыхивала в голове: «Никому, никому в этом темном, грохочущем мире я не нужен». Никто не тревожится: где он? Что с ним? И кто в этом виноват? Вита? Так она дала ему возможность устроить свою жизнь, как он хочет. На белом свете много красивых женщин. А вот он сердцем прикипел к Вите и не может оторваться… Она уже с другим, а он все еще не может поверить, что та жизнь, какой он жил, кончилась, исчезла, точно мираж. Не разумом, сердцем не может поверить, сердцем, которое хранит чувство к Вите, загоревшееся в нем с того дня, когда впервые поцеловал ее. Уговаривал себя: «Надо, надо с этим кончать», — а сердце не слушалось уговоров, упорно держалось своего.

Утром, когда посветлело, можно было трогаться в путь, хотя дождь еще продолжал сыпать. Арсений достал полотенце, вышел из машины, когда полотенце намокло, вытер им лицо, шею, прогоняя дремоту. Надолго — может быть, навсегда — запомнится ему эта грозовая ночь, когда впервые ощутил, что такое одиночество. И не то, внешнее, когда где-то остаешься один, а внутреннее, когда твое «я» словно бы теряет связь с окружающим миром.

До самого Киева Арсения сопровождал дождь. Щетки, смахивая воду со стекла, так долго мотались, что начало рябить в глазах. От напряжения болели шея и спина, немели руки. А надо добираться до дома. Выбралась ли из квартиры Вита? Он не встречался с нею после того, как она выскочила замуж за Марчука. И вот почему: когда ее не видел, злоба, что кипела в душе — да и обида, — будто заглушали любовь к ней, которая и до сих пор жила где-то в уголках его сердца. А как только встречался — чувство, оставив тайные уголки, заполняло всю его душу.

Поднимаясь на лифте, Арсений ощутил, как ускоренно забилось его сердце. А что, если она в квартире? Дрожащей рукой вставил ключ в замок, повернул, толкнул дверь. Глянул на ободранный пустой коридор и понял: Вита выехала. Конец. Прошел в ее комнату — голые стены. Даже гвозди, на каких висели картины и фотографии, вырваны. В спальне пусто. Сняты не только занавески и гардины с окон, а и карнизы. Что осталось в его комнате? Стол, диван, кучка книг — собственно, старые брошюры, которые он собирался сдать в макулатуру. Забрала и книги, нужные ему для работы. У гениального Марчука, должно быть, не было ни одного справочника, потому что он все знал. Арсений представил, как тот, спесиво задрав голову, победно ходил по квартире (а как же, пленил Виту!) — и все, как говорится, с мясом вырывал: на стенах от гвоздей остались большие дырки. Прихватил даже помойное ведро, что стояло на кухне. Возьмут и его, должно быть, с собой в Америку! Удивительно, Арсения не только не расстроил этот гангстерский грабеж квартиры, наоборот, в душе порадовался, что не ошибся: Марчук мелкий, жадный человек. А Вита в полной его власти. Ну что ж, придется ремонтировать квартиру, заново обживаться.

Арсений хотел сварить кофе, да оказалось, что, кроме старой кастрюли, посуды никакой нет. Это уже было смешно! Хорошо, что газовую колонку не сорвали, а то пришлось бы принимать холодный душ. О, и мыла нет. Надо все же съездить в магазин, купить необходимое…

4

Осталось еще две недели отпуска, но Арсений пошел в редакцию: не отдыхалось. Решил вернуться на работу, а потом, когда настроение станет лучше, использовать остаток. На работе, в редакционной суете, когда голова занята делом, время летит незаметно, меньше растравляют душу мысли, как дальше жить. Редактор обрадовался, увидев Арсения, он считал, что сотрудники могут, если они настоящие патриоты газеты, обходиться без отпуска. Хватит, мол, того, что ездят в командировки, дышат там свежим воздухом. Сам же он — непременно вместе с женой — каждый год ездил в Кисловодск, как говорили, «подремонтировать свой мотор».

— Ну чудесно! — радовался редактор, крепко пожимая Арсению руку. — Ну молодчина! Нам как раз нужно несколько публицистических статей на тему контрпропаганды! А еще лучше — памфлетов. Кстати, твою книгу памфлетов выдвинули на соискание премии Ярослава Галана! Я активно поддержал!

— Спасибо, — скептически усмехнулся Арсений, он не верил, что получит премию.

— Будешь благодарить, когда получишь! — заметив его усмешку, махнул рукой редактор. — Так ты был в родном селе?

— Да, у брата… — неохотно ответил Арсений, который личные дела не обсуждал с редактором, тот был вдвое старше него.

— Ну что там, не все выгорело? Спасут урожай эти дожди? — расспрашивал Иван Игнатьевич. Он был из тех руководителей, которые со знанием дела обо всем говорили и писали, хотя знание это черпали не из жизни, а из статей, из рассказов подчиненных. Выехать куда-либо в район, в колхоз, на завод у него не было времени. А главное — желания, ибо смотреть на свет божий он привык только через газетные полосы.

— Должны спасти, — неуверенно ответил Арсений.

— А как рыба ловится? — допытывался редактор. — Вот отдых! Смотришь на поплавок, и ни одной тебе мысли в голове! И засыпаешь, а перед глазами красный поплавок.

— Воды мало в Псле, — произнес Арсений. — Колодцы, родники пересохли.

— Вот беда маленьких речек. Гибнут они! Надо нам ударить в набат. Может, ты возьмешься за эту проблему?

— Можно попробовать. Но проблема эта сложнее, чем на первый взгляд кажется. Вот одна из таких: большие города выпивают маленькие речки. Что прикажете делать? Не давать городам воды?

Зазвонил телефон, редактор поговорил, положил трубку, сказал, не глядя на Арсения:

— Я тогда, помнишь, высказал недовольство, что ты ломаешь семью. А теперь вижу, ты мудро сделал, что вовремя порвал с Витой. Пока ты отдыхал, она тут с этим ненормальным Марчуком такие фокусы выкидывала, что ой-ой! — неодобрительно покачал он головой. Арсений промолчал, и редактор продолжил: — Ездили они в Москву, устроили там, на квартире такого же непризнанного гения, как Марчук, пресс-конференцию для иностранных журналистов. Говорят, они подали заявление на выезд за границу, а их — такие-сякие! — не отпускают! Обращались к самому президенту Америки, чтоб он помог им выехать, как они сказали, в «свободный мир». Ну, все радиоголоса буквально захлебываются — так, мол, у нас попирают права человека! Как это тебе нравится?

После того, как Арсений увидел, что Марчук сделал с его квартирой, он ничему уже не удивлялся. Такой «гений» способен на все.

— Простите, Иван Игнатьевич, но… Я не хотел бы обсуждать поведение моей бывшей жены, поскольку могу быть… Ну, сами понимаете… могу быть не объективным… — не говорил, а выдавливал из себя слова Арсений, ему действительно не хотелось говорить что-либо плохое о жене, с которой прожил пять лет, от которой имеет сына, которую, несмотря ни на что, продолжает любить.

— Понимаю, — закивал головой редактор. — Хотя, правду говоря, и не разделяю твоей деликатности. Речь идет об очень серьезном деле! Радиоголоса, которыми дирижирует ЦРУ, называют ее диссиденткой: она, мол, не побоялась встать на борьбу за права человека в нашей стране.

Наступило неприятное молчание. Арсений спросил:

— Я могу выйти на работу?

— Да. Скажи Люсе, пусть пишет приказ! — Редактор встал, показывая, что разговор окончен. — И на отзыв из отпуска, и на командировку. Поедешь в Донецк, разберешься там в одном деле. Люся принесет тебе письмо. Прислали рабочие. Интересный, думаю, соберешь там материал. — Он добродушно усмехнулся: — И не обижайся, что я задел твое неприятное…

Вернувшись в свою комнату, Арсений подумал: суд выдал ему документ, что Вита не является его женой. Она вышла замуж за другого. А порвались ли все нити, связывающие их? И как долго они будут рваться? И настанет ли такое время, когда они совсем порвутся?

5

После возвращения из отпуска прошло несколько недель. Арсений побывал в Донецке, действительно напал там — по следам письма — на интересный материал. Написал уже вторую статью. Прочитав ее, редактор беспокойно заерзал в кресле: надо было иметь смелость напечатать ее. Теперь он, знал Арсений, станет давать статью членам редколлегии, подстрижет и причешет ее так, что и родной отец не узнает. Спорить? Отстаивать? Пожалуйста! Но ответ будет один: «Я печатаю, я — отвечаю!» И это верно: отвечает за газету он, его и последнее слово… «Был бы ты на моем месте, — доказывал редактор, — мои статьи бы правил!» Трудно было с ним не согласиться, ибо, когда Арсений готовил к печати статью какого-нибудь автора, он редактировал ее как считал нужным.

Арсений очень скучал по сыну, но в Яворин не ехал, не зная — там ли сейчас Марчук и Вита. Встречаться с ними не хотелось. Обидно, что книги, нужные ему для работы, — а Вита никогда их не брала в руки! — нельзя было купить в магазине так легко, как он купил необходимую посуду. У него были книги, ставшие библиографической редкостью. Утешал себя тем, что, потеряв Виту, о книгах нечего печалиться. Со временем насобирает их больше, чем было. А те, что ушли от него с Витой, никогда не возвратятся.

«Пусть немного уляжется волнение в душе, — успокаивал себя Арсений. — Тогда начну ездить в Яворин, будут они там или не будут. Оттуда они Алешу не заберут, не Марчук же будет за ним ухаживать, а Вита, конечно, как мать. Ей хватит раз в неделю наведаться к сыну, осыпать его поцелуями, измазав губной помадой, поиграть. А постоянно пусть мама им занимается, она учительница, она умеет воспитывать детей. Старушке все равно делать нечего».

Домой Арсению, после ухода Виты, почти никто не звонил. Аппарата не забрали, телефон работал, и Арсений не на все звонки отвечал. Сегодня они раздавались не переставая, минуты по три. Кто это так упрямо добивается его? Не Вита ли? Отложил ручку, взял трубку.

— Слушаю!

— Алло! Арсений Андреевич? — послышался в трубке голос, который Арсений сразу узнал: звонил Марчук. — Алло!

— Да, это я! — сдерживая волнение, спокойно проговорил Арсений.

— Вас беспокоит Мирослав Марчук. Возможно, вам не очень приятно, но, знаете… Алло! Вы слышите меня? Нам, Арсений Андреевич, крайне необходимо встретиться и поговорить… — важно, растягивая слова, продолжал Марчук. — Это не только моя мысль, но и Витина. Мы приглашаем вас в воскресенье в Яворин…

— Хорошо, я приеду, — сразу согласился Арсений: в самом деле, тещин дом был лучшим местом, где можно было встретиться двум Витиным мужьям и поговорить.

— Когда вас ждать: в первой половине дня или во второй? — уточнял Марчук, боясь, должно быть, чтобы Арсений не застал их там врасплох.

— Во второй…

Марчук положил трубку. «Мы вас приглашаем!» — мысленно повторил Арсений. Вот и дожил до того, что бывшая жена с новым мужем приглашают в гости. Что им от него надо? Как будто забрали все, что могли. Алименты на Алешу бухгалтерия тоже переводит Вите. И как Арсений ни ломал голову, не смог догадаться, зачем пригласили его на этот разговор. Может, не ехать? Да нет. Надо привыкать к тому, что Алешу можно увидеть только рядом с ненавистным Марчуком. С наглецами надо и держаться наглее! Так говорил себе Арсений, зная, что этого не будет, чтобы проявить такое нахальство, как у Марчука, надо у кого-либо позаимствовать его. Не мешало бы…

Подъезжая к Яворину, Арсений все больше ощущал внутренний протест против этой встречи, согласие на которую, как теперь казалось, поспешил дать. Но не поворачивать же назад? Придется поморгать глазами, хотя из всех троих у него как раз самая чистая совесть. Да, видимо, именно потому, что совесть его была чиста, и мучил стыд.

Подъехав к воротам, Арсений, как и раньше, трижды просигналил. Вышел из машины, чтобы открыть ворота, и остановился: во дворе стояла машина Марчука. «Мое место и тут занято», — невесело отметил он и оставил машину на улице. Алеша не выбежал навстречу — наверное, бегает где-то с мальчишками. Арсений вошел во двор. На пороге дома стояла, сдержанно-холодно усмехаясь, Вита. Не подавая руки, сказала:

— А я думала, ты не приедешь…

— Где Алеша? — спросил Арсений, на миг встретившись с Витой взглядом.

— Мама поехала к знакомым, он увязался за нею. Да она вот-вот вернется.

Арсений, почувствовав фальшь в Витином голосе, пристально глянул в ее серые глаза — какие же они были холодные! — и убедился, что она его обманывает. Пожалел, что приехал. Из дома вышел по-домашнему одетый — в джинсах, в пижамной рубашке — Марчук, поздоровался едва заметным кивком. Вита переглянулась с ним — что-то было в этом взгляде настороженное, — сказала:

— Идемте в дом!

И первой перешагнула через порог. За нею пошел и Марчук. Арсений шел вслед за ними, и ноги не несли его в тот дом, где он много раз бывал, где совсем недавно чувствовал себя как дома. В столовой был накрыт стол: бутылка коньяка, бутерброды. Три рюмки. «На этот раз не забыла поставить рюмку для меня», — отметил Арсений. Когда все сели, Марчук заговорил:

— Мы пригласили вас для очень важной беседы. Дело это мы можем решить только втроем. Но давайте сначала выпьем…

— Я за рулем! — отказался Арсений, пытаясь угадать, что же такое они должны решить втроем.

— Мы интеллектуалы, — Марчук все-таки наполнил рюмки и продолжал говорить с обычным видом превосходства, который так раздражал Арсения, — а потому, надеюсь, и отнесемся к этому вопросу не как обыватели! — Выдержав значительную паузу, глотнул коньяка. — Я хочу усыновить Алешу!

Смотри, как просто, а он, Арсений, не мог додуматься, о чем пойдет речь. «Глупый все-таки я», — выругал он себя. И, видимо, потому, что начал потешаться над собой, ему стало смешно. Ну пусть Марчук слишком уж «гениален», чтоб понять что-то простое, житейское, но — Вита?! Взглянул на мать своего сына. Она сидела так же напряженно, как в суде, когда слушала решение. Марчук, сделав еще несколько глотков коньяка, продолжал:

— Вита согласна!

«Гениальный ты дурень!» — думал Арсений, поняв и по тону Марчука, и по тому, как властно поглядывала на него Вита, что он совсем не хочет того, о чем говорит. Он уже, значит, под каблуком у Виты и делает то, что она ему приказывает. Вспомнилось: Вита, мотивируя, почему она ушла от него, выставляла такую причину: ты очень властный, надоело, мол, быть под твоим каблуком! Ты меня угнетал своею волей, я чувствовала себя рабыней! Это парализовало мою творческую энергию.

— Да, я согласна, — холодно подтвердила Вита, поскольку Арсений, занятый своими мыслями, молчал.

— Ну, что вы скажете? — повернул чубатую голову к Арсению Марчук, глядя куда-то мимо него.

— А что бы вы сказали, если бы оказались на моем месте? — вопросом на вопрос ответил Арсений.

— Я… гм… дал бы согласие, так как гм… де-факто, отец не тот, кто платит алименты, а тот, гм… кто воспитывает…

— Теоретически это так, — усмехнулся Арсений. — А де-факто — совсем иначе. И мне, простите, смешно, что вы, интеллектуал, этого не понимаете.

— Но Алеша все равно не ваш! — обиженный насмешливым тоном, воскликнул Марчук, радуясь, однако, в душе, что Арсений не согласен на усыновление им Алеши.

— А чей же? — спросил он, чувствуя все большую раскованность от того, что не Вита и Марчук ему, как это было прежде, а он им диктует свою волю.

— Наш! — выпалил Марчук, величественно сложив на груди руки.

— Это точно: наш, то есть Витин и мой! А вот, кажется, и Алеша бежит! — услышав под окном мелкие шаги, произнес Арсений. Встал из-за стола — считал разговор оконченным и потому, что очень хотел встретить сына, по которому скучал. В комнату вихрем влетел Алеша, повис у отца на шее, закричал:

— Я знал, что ты приедешь! Я знал!

— Мама, я же тебя просила! — сердито глянула Вита на Елену Львовну.

— Здравствуйте, Елена Львовна! — весело проговорил Арсений, искренне благодарный ей, что она — явно наперекор Вите! — раньше вернулась домой, желая порадовать Алешу встречей с отцом.

— Здравствуй, — тихо отозвалась Елена Львовна.

— А что ты мне привез? — спросил Алеша, когда вспышка радости прошла.

— Не давай ты ему столько конфет! — властно крикнула Вита, забыв, должно быть, что Арсений уже не ее муж.

Так и стояли: Арсений держал на руках счастливого Алешу, Вита сжимала спинку стула, Марчук от нечего делать цедил коньяк, Елена Львовна, опустив голову, покрытую черным платком, концами его протирала свои большие очки. Арсений в душе торжествовал: за время их разлуки это было первое Витино поражение, его победа.

— Мирослав, поехали! — властно подала команду Вита, стукнула стулом и, злобно взглянув на мать, выбежала из дома.

Марчук неохотно поставил рюмку на стол, встал и, высоко подняв голову, покорно пошел за Витой. А прогревая мотор, он газанул так, что стекла в окнах зазвенели. «Рассердились молодые», — подумал Арсений. Машина с ревом вылетела со двора. Елена Львовна облегченно вздохнула, надела наконец очки, ласково взглянув на Арсения, спросила, как всегда, когда он приезжал:

— Может, чаю выпьешь?

— Выпью! — весело ответил Арсений, поняв, что завоевал еще одну победу: эта добрая женщина не приняла Марчука в свое материнское сердце.

6

Вот и опять они сидели втроем — Арсений, Елена Львовна, Алеша, — точнехонько так, как раньше. Деликатная Елена Львовна убрала приготовленное Витой и поставила свое: пирожки с капустой — Арсений любил их, — коржики, клубничное варенье из ягод собственного урожая. Варила варенье Елена Львовна так, что ягоды оставались целыми и вкусными, душистыми, будто только что с грядки. Алеша так соскучился по отцу, что не сходил с его колен, хотя сидеть было и не очень удобно. «Несчастная женщина, — с жалостью думал Арсений о Елене Львовне. — Знает ли она, что Вита собирается с Марчуком в Америку? А оттуда возврата нет, как с того света».

— Я знала, что ты не отдашь им Алешу, — сказала Елена Львовна, с благодарностью глядя на Арсения. — Этот не любит мальчика. Только играет с ним, как Алеша с Шариком. Ой боже, что Вита наделала… — заплакала Елена Львовна, сняла очки, принялась фартуком вытирать глаза.

— Бабуся, не плачь, — проникаясь настроением взрослых, попросил Алеша, моргая глазами, как делал всегда, сдерживая слезы. — Я не уеду от тебя…

— Ох, Алешенька, — тяжело вздохнула Елена Львовна. — Радость ты моя…

Невольно и Арсений вздохнул: жизнь повернулась так, что Алеша стал и для него, и для Елены Львовны не только радостью, но и печалью. И Алешино счастье, что он еще не понимал, какая трагедия произошла в его судьбе. Уютнее устроившись на коленях у отца, с удовольствием ел варенье, облизывая языком ложку, чтоб не испачкать скатерть, а бабуся, сидя напротив, ласково смотрела на него… Все так, как и было! А что бабуся только что плакала, то это с нею часто случается, даже если он и набедокурит, она не ругает его, а плачет. И слезы ее сильнее действуют на Алешу, нежели мамины сердитые нотации. Кто такой этот дядя Мирослав, Алеша не мог понять. И не понял, когда соседский мальчик Ванька, с которым Алеша постоянно играл, спросил:

— У тебя теперь два отца?

— Нет, один! — возразил Алеша, даже не удивившись, почему Ванька сказал такую глупость.

— А моя мама говорит, что у тебя теперь два отца, — пожал плечами Ванька, не зная, кому верить, — матери или Алеше.

— Один! — твердо повторил Алеша. — И он, бабуся сказала, завтра приедет! Вот увидишь!

А вернувшись от соседей, Алеша спросил бабушку:

— У меня один отец?

— Один, — ответила бабушка, и губы ее задрожали.

— А чего же Ванька говорит, что два? — допытывался Алеша, заглядывая бабушке в глаза.

— Он ничего не знает, а потому и говорит глупости! — Елена Львовна сняла очки и принялась протирать их фартуком, чтобы, говоря неправду, не смотреть в правдивые глаза внука. — И ты не слушай его. Отец у тебя один, и он завтра приедет…

— А скоро это завтра?

— Скоро, моя радость, скоро, — привлекла Алешу к себе Елена Львовна, гладя дрожащей рукой вихрастую, давно не стриженную головку…

Арсений пил ароматный чай с вкусным вареньем, ел пирожки с капустой. Алеша все еще сидел у него на коленях, Елена Львовна, как всегда, готова была каждую минуту вскочить и подать на стол то, что он попросит. Все так же, как было. Но только внешне. Ощущение было не то, что раньше, так как мысленно он видел: за этим же столом сидит, победно задрав голову, Марчук и, смакуя, маленькими глотками цедит из рюмки коньяк. Из этой вот рюмки, — пузатенькой, с золотым ободком по краю, — была у Елены Львовны одна такая. Когда Арсений впервые приехал в этот дом, рюмок было шесть, но за пять лет жизни с Витой пять разбилось. Елена Львовна купила новые. Но эту, старую, дорогую, ставила только Арсению, когда он садился за стол. И Арсений думал, что только он будет пить из этой рюмки, пока она не разобьется, а вот служит и другому. Не мог не чувствовать и перемены в душе Елены Львовны. Продолжая относиться к Арсению по-прежнему, она, однако, чувствовала себя словно бы виноватой перед ним. Раньше, слушая Арсения, смотрела ему в глаза, а теперь прятала взгляд.

— Может, ты подстриг бы Алешу? — несмело предложила Елена Львовна. — На вокзале сегодня работает парикмахерская…

Да, мальчика надо было подстричь, а то зарос, пока Арсения тут не было. Марчук, видите ли, горит желанием усыновить его, а не замечает, что мальчик похож на туземца Микронезии. Да как он заметит, если и сам ходит заросшим. Арсений взял ножницы, подстриг сыну ногти. Под ними чернела грязь: малыш копался в земле. Елена Львовна плохо видит и боялась поранить ножницами пальчики внука. Вита никогда не замечала Алешиных рук. Придет, обнимет, прижмет к своей щеке и толкнет в спину: беги, гуляй!

Поехали на вокзал. В парикмахерской была очередь, пришлось подождать. Неусидчивый Алеша, желая все посмотреть на вокзале, то исчезал, то прибегал назад, шептал на ухо:

— А знаешь, папа, я видел…

И, переполненный впечатлениями, взахлеб рассказывал, что он видел. Наконец подошла их очередь, парикмахерша, накрашенная так, что, должно быть, и сама не знала, какое у нее лицо и какие волосы, поставила на кресло стульчик, усадила на него Алешу, окутала белой простыней. Взглянув на Арсения, спросила:

— Побольше снять?

— Снимайте! — разрешил Арсений: зачем мальчику длинные волосы.

— А маме понравится короткая стрижка? — обратилась уже к Алеше парикмахерша.

Мальчик ничего не ответил, Арсений молчал, ему казалось, что эта женщина его знает — Яворин большое село! — знает, что произошло между ним и Витой. А потому ее слова для Арсения звучали так: «А спросил твой отец у матери, как тебя стричь?» Обидно, но то, что Арсений постриг Алешу, и правда вызовет у Виты гнев. Как, мол, посмел без ее разрешения? Попадет и Елене Львовне за то, что разрешила. На кого он будет похож — с маленьким чубчиком спереди, оттопыренными ушами? Марчук, конечно, поддержит ее возмущение. Скажет, что теперь он сам станет возить его в парикмахерскую, — Марчук из тех, кто не задумываясь может наобещать что угодно и сразу же свои обещания забывает. «И никто на таких не обижается: что с него возьмешь, если человек, как говорится, «не обязан».

Вернувшись из парикмахерской, Арсений взял полотенце, мыло, пошел с Алешей купаться. Вода в пруду была зеленая, теплая, и они долго бултыхались, бегали наперегонки по берегу. Под ногами путался и Шарик, которого Алеша несколько раз заносил в воду и выпускал, наблюдая, как он, комично перебирая передними лапками, плыл к берегу. А выскочив на песок, стряхивал с черной шубки воду, сердито лаял на Алешу, будто говорил: «Зачем намочил? Зачем?» Алеша заливался веселым смехом, снова бежал за Шариком, а тот, вместо того чтоб убежать в бурьян, с радостным повизгиванием пританцовывал на берегу, ожидая его.

Арсений, зная, что Вита и Марчук сегодня уже не приедут, не торопился в Киев, наслаждаясь Алешиным смехом, теплым, солнечным днем, теплой водой и тем внутренним покоем — пусть относительным! — который впервые ощущал за последние месяцы. «Хорошо, что я нашел ироничный тон, — думал он, вспоминая разговор с Марчуком и Витой. — Моя ирония щитом прикрывала душу». А душа Арсения до сих пор была сплошной раной.

Пришла к пруду Елена Львовна сказать, что обед уже готов, она не могла их дождаться. Алеша, увидев ее, закричал:

— Смотри, бабуся! Смотри!

И — поплыл, загребая руками так, как Шарик лапами. Не удержался, нырнул. А вынырнув, кричал, протирая руками глаза и выплевывая воду:

— Видела? Видела? Это меня папка плавать научил! Я тебе еще вот что покажу! Смотри!

— Молодец! — похвалила, ласково улыбаясь, Елена Львовна. — Но вылезай из воды, а то уже посинел.

— Совсем не замерз! — лязгая зубами, кричал Алеша. — Посмотри, как я умею нырять!

— Ныряй — и идите обедать, — сказала Елена Львовна, обращаясь к Арсению, который стоял в воде рядом с Алешей. — Я картошку сварила, сала нажарила.

— Посмотри еще, как я с папкиных плеч спрыгну! — не унимался Алеша, ему не терпелось показать все, чему научил его отец. Одного Елена Львовна купаться на пруд не пускала, боясь, что утонет.

— Вот! Смотри! — закричал ей Алеша, став на широкие отцовские плечи и держась руками за его поднятые руки. — Го-оп!

Алеша прыгнул в воду, сразу же вынырнул и очутился в отцовых руках. Арсений высоко поднял его над головой, а он, махая руками и ногами, счастливо вопил:

— Бросай! Бросай!

Но Арсений понес его к берегу: в самом деле, маленькое тельце дрожало от холода. На берегу мальчику стало еще холоднее: он, хотя отец окутал его большим полотенцем, дрожал, как Шарик, который сидел, стряхивая с себя воду, рядом. Над прудом с голодным скулением летали птенцы чаек. И когда их мать — или отец? — ловила, стрелою упав на воду, рыбку, они наперебой кидались, стараясь выхватить из клюва добычу. В камыше, на лодках, стояли рыбаки, помахивая удочками. «Пообедаю и пойду карасей ловить», — решил Арсений. После возвращения из села он ни разу не рыбачил.

7

Марчук и Вита, поставив себе целью выехать в Америку — не это ли главное, что связывало их? — не брезговали любыми способами, чтобы добиться своего. По-прежнему радиостанции вопили: в Советском Союзе не соблюдают прав человека, не разрешают выехать куда он пожелает. И вдруг у всех у них будто язык отнялся: разрешение на выезд Марчук и Вита получили. Но возникла иная проблема: чтобы взять Алешу с собой, Вита должна была получить согласие Арсения. Для нее это было полной неожиданностью — она думала, что, имея решение суда, может распоряжаться судьбой сына как хочет. Так оно, конечно, и было бы, если б она не уезжала в Америку. Мудрый наш закон предусмотрел, что, кроме отца и матери, у ребенка есть еще и Родина, которая тоже имеет на него права.

Когда Арсений узнал, что Вита не может взять с собой Алешу, не получив на то его письменного согласия, он понял, почему Марчук завел речь об усыновлении мальчика. Еще раз убедился: делал это Марчук под Витиным нажимом, для него Алеша лишняя морока, будет мешать творить! Мальчик ему совсем не нужен. Шел на поводу у талантливой Виты «гениальный» Марчук потому, что не он играл в этом концерте первую скрипку, а она. Ничем своей «гениальности» он еще не доказал. Пока что паразитировал на чужих произведениях, стараясь, как он заявлял, прочитать их по-своему, по-современному!

А Вита уже издала роман «Рубикон», на выходе была новая книга рассказов. В нью-йоркском банке на ее счету лежали тысячи долларов. Это прежде всего и обусловило то, что крайне необузданный Марчук, которого ни одна артистка, с которой он открыто жил, не смогла затащить в загс, покорно поплелся за Витой. Тем более что вела она туда, куда он и сам мечтал попасть, да не знал, как это сделать.

Ни разу Вита, порвав с Арсением, не позвонила ему ни на квартиру, ни на работу, будто и номера телефонов забыла. Да, собственно, о чем им было говорить? И вдруг Арсений услышал в трубке ее энергичный голос:

— Арсений? Это я!

И зазвенел в душе Витин голос той же музыкой, какой он звучал там все пять лет. Арсений и сам не понимал, почему без глубокого волнения никогда не мог слышать Витин голос. Чувствовал даже, что от его звучания начинает ускоренно биться сердце. Удивительно, но и сейчас — после всего, что случилось, — Витин голос произвел на него такое же впечатление. Не умерли, значит, в душе давние струны. И, чтобы не выдать своего — как теперь казалось, позорного — волнения, Арсений положил трубку, не произнеся ни одного слова. Через минуту снова раздался звонок. Арсений догадался, что снова звонит Вита, и вышел из комнаты. Телефон долго, настойчиво звенел, но Арсений не возвращался назад, стоял в коридоре, курил, думал: «Что ей понадобилось? Без особенной надобности она бы не позвонила». Вспомнилось, как он хотел поговорить с ней по телефону перед судом, но она, услышав его голос, бросила трубку; как исчезла из дома, и он обзвонил всех знакомых, надеясь найти ее. Позже она хвалилась, что слышала его звонки, но трубки не брала. Говорила, усмехаясь: он железный, с ним ничего не случится.

Выкурив сигарету и успокоившись, Арсений вернулся в комнату, взялся за работу, которую просто ненавидел: подготовку к печати чужой статьи. Газета иногда давала авторские статьи, в которых, собственно, не было ни одного слова того, чье имя стояло под статьей. Арсений не знал — радовались авторы или стыдились тех «своих» творений, а он после подготовки статьи какой-нибудь прославленной ткачихи чувствовал полынную горечь на совести. Телефон снова зазвонил. «Узнаю Виту, — подумал Арсений. — Если ей что-либо надо, она не остановится. Будет звонить, пока аппарат не сломается. А может, это все же не она?»

— Алло! Редакция.

— Саня, это я! — зазвучал в трубке давно не слышанной лаской Витин голос. — Мне надо с тобой поговорить! Очень тебя прошу…

«Ой, какая несчастная! — отметил Арсений, правду говоря, не без злорадства, ибо впервые после суда услышал это домашнее «Саня» и просительные нотки в голосе. — Что же случилось? Неужели между нею и Марчуком черная кошка пробежала?» Арсений вспомнил, как легко ему было говорить с Витой и Марчуком в Яворине благодаря тому, что принял равнодушно-иронический тон, потому и сейчас заговорил так же:

— Что еще требуется тебе забрать в квартире?

— Я тебе верну и то, что взяла! — выпалила Вита, не сдержав раздражения, которое скрывала за этим притворно-ласковым тоном.

— Спасибо, я уже купил мебель! — взяв грех на душу, солгал Арсений, желая отплатить ей тем же, чем она платила ему: неправдой.

— Может, и женился? — въедливо поинтересовалась Вита.

«А почему я должен эти намеки слушать?» — разозлился Арсений, так как Вита задела самое больное место, и положил трубку. Телефон снова настойчиво зазвонил. Прибежала секретарь Люся, удивленно спросила:

— Почему трубку не берешь?

— Видишь, работаю! — показал Арсений пальцем на статью, лежавшую на столе, черную от правки.

— Вита мне позвонила, просит, чтобы ты взял трубку…

— Тебе звонила или редактору? — так же иронически спросил Арсений, как разговаривал только что с Витой.

— Мне… Ну, я, понимаешь… должна отвечать всем, кто звонит, — заметив, что Арсению неприятен Витин звонок к ней, оправдывалась Люся.

— Если позвонит еще раз, — предупредил Арсений, — передай ей, пусть к редактору обращается! Без разрешения редактора, скажи ей, я на работе не занимаюсь личными делами. Поняла?

— Ай! — махнула рукой Люся, надув губы. — Скажу лучше, что тебя уже нет в редакции!

— Самое мудрое решение! — засмеялся Арсений. — Я и в самом деле беру эту опостылевшую мне статью и исчезаю, а то и завтра ее не сдам. Редактору скажешь, если будет искать, что я ушел в библиотеку.

Вместо того чтобы уйти из комнаты, Люся прикрыла дверь и, приглушив голос до шепота, спросила:

— Слушай, Арсений, а правду говорят, что твоя Вита уезжает в Америку?

— Она уже там!

— Как?! — вытаращила глаза Люся. — Разве она сейчас из Америки звонила?

— А ты думала откуда? — сдерживая смех — таким комичным выглядело Люсино удивление — произнес Арсений. — Из Нью-Йорка! Из-за того я и не захотел с нею говорить! Тем более что у них там ночь, а у нас день. Спать надо, а не по телефону болтать. Все, Люся! Я исчезаю, а ты будь, как всегда, на страже моих интересов.

8

Арсений сказал Люсе правду: он отправился не домой, а в библиотеку, ему надо было проверить некоторые цифры в статье, а у него не было справочника. Домой вернулся поздно, выдернул телефонную вилку из розетки, лег спать. Долго ворочался с боку на бок, вспоминая короткий разговор с Витой. Что ей еще надо от него? И какая задиристая: сама набивается на разговор, а вместо того, чтобы смолчать, пылает гневом, ссорится. «Нет, дорогая! Так ты могла вести себя, когда не хотела меня слушать, — думал Арсений. — А если тебе что-то надо, то будь посдержанней. Я сдержанным был! Так прежде чем поговорить, поищешь меня, как я искал тебя!»

Проснулся рано, выпил кофе, сел перепечатывать отредактированную (собственно, заново переписанную) статью, чтобы отнести в редакцию, сдать в секретариат и уехать в командировку. Приказ редактор подписал, надо только получить документы и деньги. Командировка была в Жашков, по письму учительницы истории городской школы. Факты, которые приводились в письме, просились в фельетон, и он думал, изучив суть конфликта учительницы и директора школы, написать статью о проблеме воспитания не только учеников, но и самих учителей. И прежде всего, воспитания коллективом, воспитания в том микроклимате, какой создается в школе директором, как руководителем всего учебного процесса.

В Жашков Арсений решил выехать на своей машине, чтобы сэкономить время. Взял со стоянки машину и в девять часов уже был в редакции, сдал в секретариат статью. В кассе денег не было: в банк должны были идти только в двенадцать часов. Арсений взял у Люси командировочное удостоверение и отправился в свою комнату за портфелем. Уедет без командировочных денег, а вернувшись, получит в бухгалтерии положенное. Открыл дверь своей комнаты и удивленно замер: возле его стола сидела Вита. Увидев Арсения, она вскочила, притворно приветливо улыбнулась накрашенными губами, интимно-тихо проговорила:

— Здравствуй, Саня!

— Здравствуй! — ответил Арсений, которого неприятно поразили и ее притворная улыбка и тон.

— Ты не захотел говорить со мной по телефону, и вот я пришла, — продолжала Вита тем же интимным тихим голосом и так улыбалась, словно осчастливила его своим приходом. — Пришла потому, что нам надо поговорить.

— А у меня дел к тебе нет, — поймал ее на слове Арсений, решив сразу принять в разговоре все тот же иронический тон.

— Так у меня есть! — значительно громче сказала Вита, уловив иронию в его голосе.

— Какие же это проблемы возникли у тебя, что ты меня вспомнила? — спросил Арсений, чувствуя, что иронический тон успокаивает внутреннее волнение, всколыхнувшее душу, когда он увидал Виту.

— Прошу тебя со всей серьезностью отнестись к тому, что я скажу! — нахмурила брови Вита, и в ее голосе зазвенели слезливые нотки.

— Вита! Ты цитируешь меня! — усмехнулся Арсений, зная, чего стоят эти притворные слезы. — Я тоже просил тебя относиться со всей серьезностью! Ты обещала и делала по-своему…

— Я не знала, что ты такой мстительный! — уже не притворно, а по-настоящему обиделась она.

— Вита! Если ты пришла только это сказать мне, то прости, я тороплюсь в командировку! — холодно сказал Арсений и взял со стола свой портфель.

— Подожди! Подожди! — испуганно преградила ему дорогу Вита. — Мне правда надо серьезно поговорить с тобой!

— Так говори, а не кичись своим нахальством! — строго проговорил Арсений. — Я не хуже тебя, как ты знаешь, умею насмехаться! Если никогда до сих пор не высмеивал тебя, то только потому, что щадил твое чувствительное самолюбие. Говори, что тебе от меня надо?

— Ты, наверное, знаешь, что я уже имею разрешение на выезд… — начала Вита, не садясь, так как Арсений продолжал стоять, показывая этим, что у него мало времени. Арсений не ответил, и она продолжала, явно преодолевая внутреннее сопротивление: — Я была у юриста и узнала, что… — Вита помолчала, скрывая волнение, прежде чем сказать главное: — Нужно твое согласие…

— Я не возражаю — можешь ехать куда угодно! — сказал Арсений не задумываясь.

— Не обо мне идет речь, об Алеше…

— Алешу я не дам! — так же без всяких раздумий проговорил Арсений. — И не проси!

— Но он же мой сын! Я его родила! — вспыхнула Вита. — Я одна имею на него право!

— А у тебя этого права никто не отнимает! — спокойно заметил Арсений. — Суд это подтвердил! И как мне ни было больно, я вынужден был смириться.

— Так почему же ты не отдаешь его мне, если и суд признал мое право на него? Где логика? Или ты хочешь просто отомстить? — Вита заметно нервничала.

— Я не отдаю Алешу тебе потому, что не хочу отпускать его в чуждый мне мир! Я не хочу, чтобы он бродяжничал на чужбине, нищенствовал там!

— Ты уверен, что я буду там нищенствовать? — вспыхнула от обиды Вита.

— Вита, успокойся, — вернулся к ироническому тону Арсений. — Я абсолютно уверен, что ты будешь иметь миллионы. Но я вовсе не уверен, что из твоих миллионов что-либо перепадет моему сыну. И знаешь почему? Потому что Алеша рос не на твоих руках, а на руках твоей матери! Он ни тебе, ни Марчуку не нужен там, в Америке, ни на копейку!

— А на сколько копеек он нужен тебе? — раздраженно спросила Вита. — Ты же не больше уделял ему внимания, чем я!

— Если я и плохой отец, то это еще не означает, что я должен с плохой матерью отправлять своего сына за океан, — усмехнулся Арсений. — Согласись, что логики нет.

— «Нет логики»! «Нет логики»! — закричала Вита. — Сын не твой!

В душе Арсения будто что-то оборвалось. В ушах зазвенело так, как звенит, когда за спиной прогремел выстрел. Вита, остро прищурив серые глаза, дерзко-мстительно смотрела на Арсения. И, должно быть, еще что-то говорила, он видел, как шевелятся ее красные губы, но из-за оглушительного звона в ушах ничего не слышал. А может, она только губами шевелила, стараясь скрыть, как они дрожали, предательски выдавая то, что делалось у нее на душе, что ей хотелось скрыть. Долгая минута понадобилась Арсению, чтоб прийти в себя и спросить хоть и спокойным, но будто чужим голосом:

— Может, ты скажешь, кто его отец?

— Это не имеет значения! — передернула плечами Вита.

— Чудесно! — Арсений уже овладел своим голосом. — И для меня сейчас не имеет значения не только то, кто его отец, а и то, кто его мать! Буду считать, что я его взял из детдома и воспитываю! И пока он не встанет на ноги, не выйдет на свою дорогу в жизни, буду делать все, что должен делать родной отец для родного сына.

— Боже, какой ты каменный! — с отчаянием воскликнула Вита.

— Спасибо на добром слове и прости: мне пора ехать, — снова вернулся к ироническому тону Арсений. — До встречи в Нью-Йорке!

И не ожидая, пока Вита уйдет, взял портфель и вышел из комнаты, не закрыв двери. «Сын не твой!» — горело в душе, сжигая все другие мысли. Боже, что она за человек? Неужели, прожив с нею пять лет, он совсем не знал ее? Если Вита сказала правду, что сын не его, то как она могла столько лет умело скрывать это? А если сказала неправду, то где граница того кощунства (да что там — преступления!), к какому бы она не могла прибегнуть, чтобы добиться своего? Явно думала: он, узнав, что Алеша не его, согласится — зачем ему чужой ребенок! — она заберет сына с собой. Ах, влила-таки отраву в душу! Мысленно увидел Алешу. Ничего отцовского в нем нет, вылитый — мать: такие же большие серые глаза, круглый лобик и улыбка, как у Виты, с лукаво поднятыми уголками губ.

9

После того как Вита забрала все из квартиры, Арсений никого домой не приглашал. Встречался с друзьями только в редакции. И сделал открытие: вся эта суета — постоянно кто-то сидел у них дома, пил кофе, спорил! — исчезла вместе с Витой. Телефон, который раньше не умолкал, молчал. Квартира была пустой, и Арсения теперь не оставляло ощущение пустоты, в которой он оказался. И такой вакуум, что даже слышал, как отдавалось эхо его шагов, когда он ходил по комнатам. Думал: «Как все же много порвалось нитей, которые связывали меня с миром». И почему-то возникло сравнение: росла на лугу трава, ее скосили. Надо теперь лишь пережить зиму, дождаться весны, лета, чтобы она, эта буйная зелень, снова поднялась и покатила за горизонт упругие зеленые волны.

Когда Вита уезжает, Арсений не знал, но по тому, как она спешила сделать все, чтобы забрать с собой Алешу, — догадывался, что вот-вот двинется в далекую дорогу. Отчаянная! Бросить все: Родину, мать, сына, друзей, знакомых и лететь за океан, в совсем другой мир — надо быть либо очень смелой, уверенной в своих силах, либо сумасшедшей. Что-то похожее на бабочку, очумело летящую на огонь, не знающую, что он обожжет ей крылья. Трудно заглянуть в чужую душу, не всегда удается разглядеть, что делается и в своей, а интересно было бы знать, какие чувства мучают или радуют Виту. Самое болезненное для нее, видимо, то, что она не может взять Алешу. И не потому, что он так уж ей нужен — обходилась без него месяцами, — а потому, что не по ее вышло, что потерпела поражение в той борьбе, в которой добивалась только полного успеха. К поражениям она вообще не привыкла: судьба пока что нежно баюкала ее в своих объятиях. Правда, бог и талантом ее не обидел, и энергией. Одно только забыл вложить ей в голову: умения с холодной логикой анализировать свои пылкие чувства, чтобы они не брали верх над разумом.

Зазвонил телефон. Эхо от его звонка покатилось по пустой комнате — аппарат стоял тут же на стареньком табурете, который Арсений принес с балкона. Взглянул на часы: без десяти минут восемь. Уже два часа, как закончилась работа, мог позвонить разве что дежурный по номеру, но ведь его статьи в полосах не было. Может, в последний момент, как это бывает, вылетело что-то из номера и редактор поставил его материал. О том, что ему могут звонить не из редакции, даже в голову не пришло, такого давно не было. Поднял трубку:

— Алло! Слушаю!

— Арсений, это я! — прерывистым — казалось, полным ненависти и слез — голосом, отозвалась Вита. — Ты слушаешь меня?

— Слушаю, — подтвердил Арсений, чувствуя, что и его голос предательски задрожал.

— Я неправду тебе сказала! Сын — твой! — сдерживая рыдания, душившие ее, сказала Вита. — Ты слышишь меня?

— Слышу, — ответил Арсений, глотая клубок, подкативший к горлу, и от радости — Алеша его! — и от гнева на то, что Вита, стараясь добиться своего, не остановилась и перед такой подлостью.

— Если я в чем-то раскаиваюсь, то только в этом.

Вита рыдала, но трубку не клала — должно быть, ждала, что скажет Арсений. А что он мог сказать? Благодарить? Утешать? Пожелать счастливого пути? И он, не ожидая, пока это сделает Вита, сам положил трубку и выдернул из розетки вилку. Не хочет он больше говорить с нею! Главное подтвердилось: его уверенность, что она солгала! Это так. Но… Но правда, чувствовал, не вытеснила из души ту ложь так, словно ее, лжи, там и не было. Что-то от нее в тайниках души осталось. И осталось потому, что он уже не верил ни одному Витиному слову, ибо она запуталась во лжи, как муха в паутине… Был десятый час вечера, когда в коридоре звякнул, отдавшись эхом по пустой квартире, звонок. Этот звонок прокатился холодными каплями по спине: неужели Вита, не дозвонившись, приехала? Этой встречи ему только и не хватало! Не открывать? Да что он — боится ее? Пусть заходит! Арсений открыл входную дверь. На площадке стояли Елена Львовна и Алеша. Заплаканные, какие-то осиротевшие, несчастные. Алеша не кинулся к отцу, как это всегда делал, увидев после разлуки, а только, моргая мокрыми глазами, испуганно смотрел на него. Елена Львовна, придерживая на носу очки левой рукой, указательным пальцем правой руки вытирала слезы, которые совсем ослепили ее. Арсений без слов понял: они провожали Виту и с вокзала приехали сюда. Защемило в глазах и у Арсения, он подхватил Алешу на руки, понес в свою комнату. Елена Львовна, точно спутанная, виновато опустив голову, пошла за ними. Арсений сел на диван, посадив подле себя Алешу, обнял его, привлек к себе. Скорбно помолчали, затем Арсений сказал, будто вслух подумал:

— Надо как-то жить…

Елена Львовна, еще ниже опустив голову, заплакала. Алеша вскочил с дивана, подбежал к ней, взмолился, проникаясь ее страданиями:

— Бабуся, не плачь!.. Не плачь!..

— Не буду, — промолвила Елена Львовна, сняв очки и вытирая глаза совсем уже мокрым носовым платочком. — Не буду…

Прижала Алешу к себе и держалась за него, как утопающий, хватающийся за соломинку. Арсений искренне пожалел несчастную женщину, но чем он мог ее утешить? Тем, что Алеша пока что будет жить в Яворине? Это утешение, но и печаль: мальчик постоянно будет напоминать ей, что Вита бросила его и ее. Пройдет еще три года, и Алешу надо будет отдавать в школу… Долго сидели и молчали, словно вернулись с похорон. Наконец Арсений поднялся, сказал:

— Не будем ее хоронить, она не умерла! Так чего ж плакать? Тем более вам, Елена Львовна! Она ведь улетела за океан на крыльях славы! Идемте на кухню и будем начинать нашу новую жизнь! А тебе, Алеша, я вот что купил! — улыбнулся Арсений, хотя на душе было совсем невесело. Вынул из ящика стола пистолет. — На! Будешь на пруду уток стрелять.

Алеша взял пистолет, нажал на спусковой крючок, хлопнул выстрел, выбросил клубочек сизого дыма. Весело засмеявшись, малыш подбежал к Елене Львовне и, приблизив пистолет к самым ее очкам, спросил:

— Видела? Слышала, как стреляет?

Алешин выстрел из игрушечного пистолета, его быстрый переход к радости разрядил сковавшее всех напряжение. Арсений взял сына за руку и повел в кухню. «Чувства мои не изменились», — с радостью отметил Арсений, боявшийся, что Витины слова приглушат светлое чувство щемящей радости от Алешиного присутствия. Нежно сжал в руке маленькую ручку сына, чувствуя, как тепло из тоненьких пальчиков струится в его душу, наполняя ее животворной силой.