Крах диссидентки

1

В столовой к Арсению подошел Костя, поздоровался:

— После завтрака зайдите ко мне, я покажку комнату и стол, где вы будете работать! Там вы будете сидеть втроем, но пусть вас это не волнует: во-первых, основная работа будет проходить в ООН; во-вторых, вы можете работать и в своей комнате, поскольку здесь живете, а не в отеле. Пожарники не будили?

— Просыпался.

— Ничего, — утешил Костя. — Привыкнете! Я буду ездить по городу по делам. Если захотите — можете покататься со мной, потому что в ООН пока что нечего делать. Заседания начнутся с понедельника. Так заходите ко мне!

— Хорошо, зайду!

Когда Арсений пришел к Косте, он спросил:

— Вы взяли с собой фото?

— Какое? — удивился Арсений, он никогда фотографий с собой не носил. — Не взял.

— Ах, вам забыли сказать! Но это не меняет наших планов. Тогда вы поедете не со мною, а в ООН, там вас сфотографируют, ибо для пропуска нужно фото. Пойдемте, я покажу вам комнату и стол, и поедете! Видите, никого нет! — сказал Костя, когда они вошли в нужную им комнату. — Тут сидят постоянные сотрудники, сейчас они в ООН. Секретарь выдаст вам все канцелярские принадлежности. Ну, спускайтесь вниз, шофер сейчас придет. Высокий, худощавый Вадим, но все его зовут просто Вадя.

Костя вызвал лифт, подождал, пока Арсений войдет в кабину. Спустившись в вестибюль, Арсений узнал офицера, который вчера первым встретил его в представительстве, поздоровался. Вообще здесь, заметил Арсений, как в селе: встретившись, здороваются. А потому он, хоть и мало кого зная, со всеми здоровался. А вот и Вадим, Арсений сразу узнал его, видел вчера на дружеской встрече. Тут, в представительстве, рангов не придерживались: где находились министр, постоянный представитель при ООН, там и все сотрудники.

— Поедем? — спросил Вадим, глянув на Арсения сквозь темные очки. — Или кто-нибудь еще придет?

— Сказали, что я еду один, — ответил Арсений.

— Ну хорошо! Идемте! — зашагал тот к выходу. — Машину мне пришлось припарковать на другой улице.

Вадим шел впереди, Арсений — за ним, ибо тротуар тут был узкий, во многих местах заставлен черными мешками с мусором. Вадим — худой, почти на голову выше Арсения. На голове редкие, давно не стриженные волосы, на темени заметна лысина, хотя ему, как и Арсению, едва перевалило за тридцать. Голос у него ворчливый, выражение лица постоянно хмурое — хмурость подчеркивают еще и темные очки! — но за неприветливой внешностью скрывается добродушие. Вот и машина. Как же Вадим выедет? Машина буквально буфер в буфер зажата другими машинами. Но Вадима это, очевидно, не волнует, он, сев за руль, заводит мотор и включает скорость. Вперед — назад, вперед — назад, и машина подвигается боком, словно ее кто-то выталкивает с тротуара. Арсений, будучи сам автомобилистом, с интересом наблюдал, как Вадим, легонько покручивая одной рукой руль, бросал взгляд то через переднее стекло, то в зеркальце, высвобождая машину из тесного ряда. И даже облегченно вздохнул, когда они наконец выбрались на дорогу и Вадим набрал скорость. Но проехали всего два квартала — и пробка. Арсений думал, что они простоят не меньше часа, но пробка быстро рассосалась. Вадим — он с олимпийским спокойствием сидел за рулем — на большой скорости пересек несколько перекрестков, и вскоре сбоку блеснула река Ист-ривер, по берегу которой протянулась широкая автострада. Тут уже шофер развил всю дозволенную — 55 миль — и недозволенную скорость. Ист-ривер перерезали высокие, как казалось издали, легкие железные мосты. Но не успел Арсений налюбоваться рекой и мостами, как Вадим, притормозив, свернул с автострады и приблизился, снизив скорость, к въезду в тоннель, который охраняли двое полицейских. Вадим приветственно махнул рукой полицейскому, стоявшему на той стороне, где был въезд, тот махнул в ответ — проезжай, мол. «Эти стражи знают и его, Вадима, и машину, — подумал Арсений. — А кого он, Вадим, везет, их, видимо, не интересует».

Тоннель оказался подземным гаражом. Вадим сделал один виток по спирали, посигналив на крутом повороте, и выскочил из-под земли возле похожего на коробок спичек здания ООН, которое часто показывают в телерепортажах. Тут, Арсений знал, находится секретариат ООН. А в этом приземистом здании, перед которым, как перед другими зданиями ООН, развеваются флаги всех государств — членов ООН, проходят сессии Генеральной Ассамблеи ООН. Вадим высадил Арсения и погнал машину на стоянку. Арсений окинул взглядом двор. За высоким металлическим забором сновали машины. Значит, там улица. На тротуаре стояла женщина и махала кому-то рукой так же, как Вита ему в аэропорту.

«Неужели она?» — вздрогнул Арсений. Но увидел, что ошибся: к женщине бежал, пересекая запруженную машинами улицу, молодой человек. Поравнявшись с женщиной, он взял ее под руку, и они исчезли за углом. «Вита теперь мне всюду будет мерещиться», — подтрунивая над собой, подумал Арсений. Подошел Вадим, сказал:

— Идите за мной! На охранников не обращайте внимания, я сам буду с ними говорить!

Так и сделали: Арсений, не обращая внимания на вопросительный взгляд упитанного здоровяка охранника возле эскалатора, пошел вперед, Вадим что-то объяснил дежурному и, догнав своего спутника, произнес:

— А теперь идите за мной!

По эскалатору поднялись на второй этаж, прошли просторное кафе, коридор, поднялись еще на один этаж. Вошли в какую-то набитую столами, чиновниками и компьютерами канцелярию. «И тут теснота, — невольно подумал Арсений. — Всюду чиновников больше, чем помещений!»

— Подождите, я посмотрю! — сказал Вадим и, хотя тут стояла очередь, прошел в комнату. Стоявшие у двери только удивленно переглянулись. Но Вадим сразу же вышел, спокойно сообщил: — Нужного нам товарища, к сожалению, нет — говорят, где-то у начальства. Придется ждать. Пойдемте в коридор, там его перехватим. А вот и Алексей Васильевич! — воскликнул он, заметив мужчину, спешившего им навстречу. — Алексей Васильевич, это член нашей делегации Арсений Андреевич…

— А мы с ним вчера виделись, — отозвался пришедший. — Так что вас ко мне привело?

— Константин Петрович прислал. Фотографии нужны…

— Всегда он что-нибудь забудет, — поморщился Алексей Васильевич. — Ну идемте ко мне, я напишу записку фотографу.

— Я тут подожду, — остановился Вадим, когда они подошли к канцелярии, где был кабинет Алексея Васильевича. — Покурю.

— Вот тут я работаю, — произнес, улыбаясь одними губами, Алексей Васильевич. — Вернее сказать — служу на благо объединенных наций! — Говоря это, он что-то торопливо записал в своем блокноте.

Этого человека вчера, во время дружеской встречи, Арсений хорошо запомнил, он заметно выделялся среди других. Одет был очень хорошо, костюм на его атлетической фигуре сидел как на манекене. Лицо узкое, остроносое, волосы зачесаны назад, рыжие и такие жесткие, что не лежали гладко на голове, а стояли торчком, как щетка.

Кончив писать, Алексей Васильевич энергично встал с кресла, шевельнул широкими плечами, поправляя на них пиджак из какого-то лоснящегося, словно нержавеющая сталь, материала, подал записку.

— Прошу!

— Спасибо, — Арсений взял листок.

— Вадим проводит вас, а то сами не найдете. Я бы пошел с вами, но — видели? — приемная полна людей. Сюда, знаете ли, идут все кому не лень. Кстати, — бросил быстрый взгляд на Арсения Алексей Васильевич, погасив улыбку на губах, — я имел честь принимать и вашу бывшую жену Виту Гурко. Красивая женщина, ничего не скажешь! И среди тех, кто оказался здесь, возможно, самая талантливая! Она хотела поднять комиссию ООН на защиту своих интересов. Ей очень хотелось забрать мать и сына. Ну, из этого у нее, насколько мне известно, ничего не вышло.

— И не выйдет! — сказал Арсений, удивляясь, какую бурную деятельность развила тут Вита. — Мать ее умерла, а сына я не отдам.

— А она, мне кажется, сейчас уже и не взяла бы их сюда, если бы и имела на это разрешение, — заметил Алексей Васильевич, — дела обернулись не так, как ей представлялось в Киеве. Роман «Диссидентка» разочаровал тех, кто его рекламировал, не жалея ни усилий, ни денег. Ждали чего-то особенного, а напечатали ряд шитых белыми нитками антисоветских анекдотов. Правда, кое-кому в «Диссидентке» досталось. И вам тоже, — бросил мимолетный взгляд на Арсения Алексей Васильевич. — Роман у меня есть. Если заинтересуетесь, могу дать прочитать.

— Буду вам благодарен! — ответил Арсений, его заинтриговало мнение Алексея Васильевича о романе. — Всего хорошего!

Когда Арсений вышел, Вадим хмуро кивнул:

— Идите за мной.

Поглядывая на ручные часы — видимо, времени было мало, — он так стремительно шел по длинным коридорам, что Арсений едва успевал за ним. Вот и фотолаборатория. Двое охранников работали точно роботы: щелк-щелк, щелк-щелк, следующий. Очередь — человек пятнадцать. Арсений думал, что простоит тут с полчаса. Но через пять минут уже держал в руке высушенный фотоснимок, на котором, правда, он был похож и на себя, и еще на кого-то, очень похожего на него. Охранник, очевидно заметив по выражению лица, что клиент не очень доволен, весело воскликнул:

— О’кей!

— О’кей! — усмехнулся Арсений.

— Повторять не будем, лучше не сделают! — хмуро взглянув на снимок и на охранника сквозь темные очки, сказал Вадим. — Они только хвастают, что у них лучшие в мире фотоаппараты! Ну ничего, Константин Петрович примет. Может, выпьем кофе?

— Давайте! — охотно согласился Арсений, так как откуда-то донесся дразнящий запах.

— Кофе здесь готовить умеют! — впервые похвалил порядки в ООН Вадим, когда они вошли в кафетерий. — Вы, пожалуйста, садитесь вот тут, а я возьму. Вам одну чашечку или две?

— Одну.

— А я выпью две! Они придумали такие маленькие чашечки — как наперсток! — опять недовольно буркнул Вадим.

Кофе действительно был вкусным, чашечки на несколько глотков. Когда подошли к машине, Арсений спросил:

— Не могли бы вы проехать по центру города?

— Не терпится посмотреть Нью-Йорк? — спросил шофер, выезжая со двора не через гараж, а через ворота, в которых тоже стояло двое охранников. — Можно, конечно, и сейчас поехать. Но вам Нью-Йорк еще так же надоест, как и сирены пожарных машин! Я никак не могу к ним привыкнуть: как заревут — душу выворачивают! Я уже третий год тут живу! Ну вот вам Бродвей. Потом увидим центральный парк. Ну и айда домой, а то Константин Петрович, наверное, уже волнуется.

2

Первое заседание Генеральной Ассамблеи ООН было назначено на 20 сентября. Дипломаты, как и раньше, спокойно занимались своими делами, для них ничего особенного, нового в этом событии не было. Для Арсения же все было открытием, и он с волнением ждал, когда войдет в зал пленарных заседаний, сядет в отведенное ему кресло делегата Украинской ССР. Ему уже сказали, что каждой стране — независимо какая она: большая или маленькая — отводится шесть мест. Одно из них займет он, Арсений. Начало работы Генеральной Ассамблеи в десять часов. Арсений завел часы на восемь и раньше лег спать. Но сон не приходил, ведь здесь двенадцать ночи, а в Киеве уже восемь утра; и пожарные машины, как назло, почти беспрерывно ревели за окном. Арсений то включал электричество, то гасил свет, поглядывая на часы и со страхом думая о том, что так без сна он может и до утра провертеться. А потом не заметил, как заснул. Проснулся — за окном светло: половина восьмого. Ну, вовремя и без звонка встал. И почувствовал, что хорошо выспался. «Начинаю, значит, акклиматизироваться», — подумал он, отбросив одеяло.

Думал, что поднялся рано, но, когда, побрившись и умывшись, вышел из комнаты, увидел, что жизнь в представительстве уже бурлит. У всех было торжественное настроение, все оделись по-праздничному. Начинался самый интересный период жизни для тех, кто был связан с ООН. Костя — веселый и, как всегда, страшно озабоченный! — сказал Арсению:

— Вы идите с Вадимом! Ваше кресло во втором ряду, возле угандийцев! В этом году они наши соседи. Да я там буду…

Приехали за полчаса до заседания, а народа в коридорах, в зале уже полно. Арсений зашел взглянуть, где места Украинской ССР. Зал, как и все помещения здесь, казался величественным. Потолок высокий, куполообразный, будто в храме, усеян лампами, так как окон нет, дневной свет сюда не пробивается. Стол президиума, за ним всего три кресла. Трибуна выдвинута ближе к первым рядам кресел в зале. Справа, объяснил Костя, кабины переводчиков, слева, на уровне третьего этажа — большие окна, видны телекамеры. Там места корреспондентов. Треть зала отгорожена барьером: там и на балконе — места для публики. Пройти туда, как сказали Арсению, можно только имея приглашение. В проходах сновали женщины, работающие в аппарате ООН, раскладывали на столах делегаций документы.

Арсений вышел в фойе, где уже было тесно, не протолкнуться, встретил Антона Сергеевича. Тот разговаривал с невысокой круглолицей негритянкой с оригинальной прической: густые волосы ее были заплетены в тоненькие, как шпагат, косички.

— Познакомьтесь, Арсений Андреевич, это наша соседка! — заговорил Антон Сергеевич. — Представительница Уганды!

— Виктория! — слабо пожав руку Арсению, представилась женщина, сияя карими клазами и белыми зубами. — У нас есть озеро с таким названием!

Впервые в жизни Арсений держал в своей руке руку темнокожей женщины, впервые так близко смотрел в ее глаза и потому невольно почувствовал, называя себя, что в его голосе ощущался оттенок смущения. Заметил это, видимо, и опытный дипломат Антон Сергеевич, поспешил на выручку.

— Чудесное озеро! И, кажется, самое большое в Африке?

— И второе в мире! — уточнила Виктория. — Простите, меня коллеги ждут…

Когда Виктория ушла, Антон Сергеевич, проводив ее взглядом, сказал:

— О, как за эти три десятилетия «почернела» ООН. Почти каждый второй дипломат — африканец! Здесь Африка, разорвавшая цепи колониализма! И это революционный процесс, который всколыхнула наша Октябрьская революция. Вот вам, Арсений Андреевич, один из примеров того, какой вклад внесла наша страна в борьбу за освобождение человечества от рабства! Каждый раз, приезжая сюда, я не перестаю удивляться тому, что здесь, в этом зале, похожем на храм, собираются люди со всей планеты. Где наша Украина, где Уганда, а вот сидим рядом — белые и темнокожие — и решаем больные для всего человечества проблемы: как нам дальше жить, чтобы не дойти до самоуничтожения. Должно быть, пора уже занимать места, до открытия заседания осталось пять минут. Хотя я не помню случая, чтобы заседание началось без опоздания, однако идемте.

Арсениево кресло оказалось рядом с креслом Виктории, и она заговорила с ним как со старым знакомым. В каком комитете он будет работать? В четвертом? Она тоже! Пришли, поздоровались постоянный представитель СССР при ООН и посол СССР, приехавший на открытие сессии из Вашингтона. Арсений до сих пор видел этих людей только на экранах телевизоров, а потому внимательно присматривался к ним. Постоянный представитель невысокий, подвижный, посол же значительно выше ростом, неторопливый, добродушно улыбающийся. Места союзной делегации рядом с украинской, их разделяет только проход. В этом же ряду и делегация США. Их постоянный представитель — рыжая худощавая женщина, ее показал Арсению Антон Сергеевич — сидела уже на своем месте.

— А что я вам говорил? — заметил Антон Сергеевич. — Опаздывают уже на пять минут! Но увидите, пройдут и все тридцать! Вентиляция тут вроде и неплохая, а душно! Не хватает все-таки еще воздуха этому форуму, — шутливо добавил Антон Сергеевич. — Ага, наконец-то идут! Двадцать семь минут! Председатель прошлой сессии, Генеральный секретарь, его заместитель.

Арсений увидел, как председатель стукнул молотком, торжественно сообщил, что объявляет минуту для молитвы и размышлений. Все делегаты поднялись со своих мест и замерли. Арсений смотрел на белых и темнокожих людей, приехавших сюда со всех концов земли, и думал: «Дипломаты всех стран, всех социальных систем, всех религий. Кто из них и о чем молит бога? Миллиарды людей стоят за спинами дипломатов, миллиарды судеб. И у каждого, как и у меня, свои проблемы. И все это каким-то образом сфокусировано здесь, в этом зале…»

Председатель пригласил всех сесть и произнес свою прощальную речь. Смысл его речи сводился к одному: над человечеством нависла угроза самоуничтожения. Организация Объединенных Наций должна сделать все, чтоб сохранить мир на планете! Известные Арсению слова, много раз слышанные и читанные. Но с этой высокой трибуны они прозвучали как-то особенно тревожно, задели в душе те ее тайные струны, которые начинают звучать, когда в тяжелые минуты не дают покоя мысли о смысле жизни и смерти. «У современного человечества есть оружие, — думал Арсений, — каким оно может уничтожить все живое на земле, то есть остановить процесс, продолжавшийся миллиарды лет». Хотя разумом это и воспринимается как возможная страшная реальность, в душе все же не укладывается, ибо чувства не умеют абстрагироваться.

Избрав нового председателя, объявили перерыв на полчаса…

3

После перерыва, как и водится на всех форумах, людей в зале стало меньше, чем на открытии. Документы, которые разносили курьеры, клали на стол, где сидел руководитель делегации. Министр просматривал их и, если находил нужным, передавал членам делегации для ознакомления. Арсений уже прочитал несколько документов, слушая одновременно и оратора. Вот министр, повернувшись к нему, передал конверт. На нем по-английски было написано: «Делегация УССР. Мистеру Хмаре». Арсений сразу узнал четкий, стремительный Витин почерк и почувствовал, что кровь прилила к лицу так, что даже запылали уши, будто он в чем-то провинился перед людьми в зале. Хотел, не читая, спрятать письмо в карман, а уже дома прочитать его, но казалось: тем самым покажет дипломатам, сидящим рядом, что скрывает какую-то тайну. Разорвал конверт, вынул небольшой, вырванный из блокнота листок, усеянный тем же мелким — только исписанным по-украински — знакомым почерком. Вита писала:

«Арсений!

После телефонного разговора с тобой я не спала всю ночь!.. Я не могу поверить, что моей мамы нет. Я должна посмотреть тебе в глаза, чтобы убедиться, что ты сказал правду. Прошу тебя именем моей мамы: подойди после заседания к барьеру, за которым места для публики. Я — там, мы с тобой поговорим. Ты мне ничего не сказал про нашего (слово «нашего» было подчеркнуто) Алешу. Какой он теперь? Где он сейчас? Он мне все время снится таким, каким я его видела в последний раз…

Я знаю, ты ненавидишь меня. Знаю, что у тебя есть на это все основания. Но ты человек рассудительный, спокойный, доброжелательный, поэтому верю: не откажешься — хоть через этот высокий барьер, который разделяет нас сейчас, — поговорить со мной. Ведь я мать твоего сына, нашего сына…

Ты сидишь спиной ко мне, и я все время вижу тебя. Ты так близко от меня и так страшно далеко! Так подойдешь? Я с нетерпением жду. Вита».

Зная, что Вита смотрит на него, Арсений ощутил как бы даже холодок в затылке. Спрятал письмо в карман, откинулся на спинку кресла. «Она видела, как министр передал мне ее письмо, — думал Арсений. — Как я его читал, как спрятал в карман». В душе закипело раздражение. Возмущался: как ей не терпится встретиться. А где же ты была, когда я хотел с тобой встретиться? Ты нахально пряталась, тебе никакого дела не было до моих ощущений, до моей боли, ты думала только о своих радостях и наслаждениях. И хоть бы какого-то такта придерживалась. Настырно добивается своего. Нет! По-твоему не будет! Я не хочу встречаться, нам не о чем говорить! Все уже сказано там, когда сидели в суде, на разных концах скамьи.

Арсений вспомнил, как тогда Вита, выбежав из здания суда, захлебываясь счастьем, шла по скверу с Марчуком, а он, Арсений, стоял на крыльце, точно оплеванный, и гнев против нее с новой силой поднялся в нем, бередя не до конца зажившие душевные раны.

После второго заседания объявили перерыв на обед, и Арсений, даже не посмотрев туда, где сидела публика, но чувствуя по холодку в затылке, что Вита следит за каждым его шагом, вместе со всеми вышел из зала.

После обеда Арсению сказали, что на заседание ехать не нужно, и он облегченно вздохнул. Задумался. Вита не отцепится от него, если уж начала ходить по пятам. Хочет он или не хочет, а где-нибудь да встретится с ней. Если же упорно будет избегать ее, она подумает, что он боится этой встречи, чего совсем бы не хотелось. Никакого страха у него перед Витой нет. Просто не хочется бередить старую боль, которая немного улеглась. Ах, забыл! Надо было взять у Алексея Васильевича роман «Диссидентка» и прочитать, чтобы иметь представление, что она там о нем написала. «Вечером возьму у Константина Петровича его телефон, — решил Арсений. — Позвоню и попрошу, чтобы принес». А пока есть свободное время, надо полистать подшивки американских газет за эти два года, посмотреть, как Виту встречали, что она говорила. Где-то же, должно быть, есть сообщение о том, как ее принимал сам президент. Известно уже, что президент США будет выступать с трибуны Генеральной Ассамблеи первым. Значит, Арсений тоже увидит того, кто принимал Виту, послушает, что он скажет представителям стран всего мира.

Искать что-нибудь в американских газетах, Арсений уже знал, наказание господне, ибо надо перебрать вагон бумаги. Но он все же пошел в библиотеку. Как журналист, Арсений имел опыт такого просмотра, а потому сравнительно недолго искал то, что его интересовало. Вот первое интервью. Ничего нового в сравнении с тем, что сообщил ему «Доброжелатель». Вот ответы на вопрос, что такое роман «Диссидентка», над которым она работает, приехав в «свободный мир». Ее спрашивают, не могла бы она назвать своих единомышленников. Пожалуйста: режиссер Мирослав Марчук. Он, как и она, не имел возможности работать дома, приехал сюда. «Интересно, чем же «гениальный» Марчук порадовал зрителей за эти два года?» — подумал Арсений, ведь о нем говорила только Вита, а сам он молчал. Вернее — им, видимо, просто не интересовались. А вот и встреча Виты с президентом. О произведениях ни слова, будто Вита была не писательницей, а какой-то деятельницей. О ее новом романе только краткая информация: хвалить, очевидно, было не за что, а ругать не хотели. Марчука пригласили снимать порнографический фильм. Пригодилась все-таки тут его «гениальность». Не из-за того ли, что он сам играл в фильме главную роль, Вита бросила его?

Из библиотеки пошел в столовую ужинать, а когда вернулся к себе в комнату, на столе лежала записка секретаря: «Арсений Андреевич! Вас просили позвонить по телефону». И указан номер телефона. Вита? Нет, это уже просто смешно! Пассивностью от нее, по всему видно, не отделаешься. Надо, видимо, вступить с ней в переговоры, но вести их так, чтоб она перестала его преследовать. Неверно сделал, что положил трубку и просил сказать, что его нет. Это не в Киеве, где Люся, когда он работал в редакции, весь день могла отвечать, что он в командировке, а он, запершись, сидел в своей комнате и писал статью в номер. Здесь уже то, что его бывшая жена звонит через каждые полчаса, повторяя одно и то же: «Позовите к телефону Арсения Хмару», — вызовет удивление, а то и иронические улыбки, что будет для него значительно неприятнее, чем разговор с Витой. Взял записку и пошел звонить, возможно ведь, что его разыскивает кто-либо из товарищей, живущих в отеле. Набрал номер и сразу услышал Витин голос, будто она сидела возле аппарата и ждала его звонка:

— Хелло, Арсений?

— Да, я, — холодно ответил он. — И звоню тебе только потому, чтоб сказать: оставь эти преследования. Я очень рад, что ты по мне соскучилась! — Арсений сделал ударение на слове «очень». — Я не могу этим же похвалиться, но согласен встретиться с тобой, если уж тебе этого так хочется. Но не забывай, что я приехал не на свидание с тобой! У меня есть служебные обязанности, которыми регламентируется мое время. Значит, идти на свидание с тобой тогда, когда тебе захочется, как ты понимаешь, я не могу. А потому прошу тебя: не звони сюда, не мешай людям работать. В комнате у меня телефона нет, а бегать за мной каждые полчаса, как тебе того хочется, никто не будет. И последнее: Елена Львовна действительно умерла! Похоронена в Яворине второго августа. Я захватил ее последнее письмо, зная, что ты не поверишь, что она умерла. Дам его тебе. Что ты еще хочешь знать?

— Спасибо, что позвонил! — выпалила Вита и, боясь, наверное, что Арсений положит трубку, торопливо продолжала: — Не могу, не могу поверить, что мамы нет… Это не укладывается у меня в голове. А Алеша? С кем ты его оставил?

— Это долгий разговор, не по телефону, — уклонился от ответа Арсений, ибо не хотел говорить, что Алешу оставил у брата Михаила, о котором она всегда отзывалась с иронической улыбкой.

— Ты… Ты женился? — прерывистым голосом спросила Вита.

— Вита, не задавай вопроса, на который, ты хорошо знаешь, я не обязан тебе отвечать. Если ты завтра будешь там, где сидят представители так называемой американской общественности, я подойду к барьеру и передам тебе письмо Елены Львовны.

— У меня есть постоянный пропуск! — похвалилась Вита.

— И кого ты представляешь? — насмешливо спросил Арсений.

Вита промолчала. Арсений, выдержав небольшую паузу, положил трубку.

4

До начала заседания Арсению не хотелось встречаться с Витой и портить настроение на весь день, поэтому он пошел на свое место, когда до открытия заседания осталось несколько минут. Все уже сидели на местах, не было только постоянного представителя, у него, Арсений видел, имелось много дел, которые решаются обычно в кулуарах. С одним дипломатом поговорил о чем-то, с другим, ходил между рядами, кого-нибудь разыскивая, или к нему подходил кто-то и, взяв под руку, о чем-то договаривался.

Жизнь начинала бить ключом, как сказал Антон Сергеевич, на всех уровнях. А так как в этом году Украинскую ССР должны были избрать в Совет Безопасности, то у министра и постоянного представителя (его все называли послом) было дел значительно больше, чем на предыдущей сессии. Работа на этой сессии велась с большим напряжением. Это Арсений сразу ощутил, оказавшись в водовороте тех дел, которыми жили дипломаты в Нью-Йорке.

Когда Арсений подошел к своему креслу, то, прежде чем сесть, глянул туда, где сидела публика, — и сразу узнал Виту: она стояла в проходе, опершись на левую руку. Ждала. «В перерыве подойду», — решил Арсений, приветливо улыбнувшись Виктории из Уганды, которая уже читала документы, делала на них какие-то пометки. Странно, но присутствие этой темнокожей женщины заставляло Арсения держаться с какой-то внутренней подтянутостью. А когда она поворачивала к нему свою круглую голову с заплетенными тоненькими косичками и, поблескивая белыми зубами и очень белыми белками карих глаз, о чем-либо спрашивала — она говорила по-английски, — Арсений отвечал ей, чувствуя, что говорит с напряжением. Стеснялся этого, старался придать голосу иное звучание, а он не поддавался.

Избирали председателей комитетов. Арсений внимательно слушал обсуждение кандидатур и больше всего интересовался тем, кто будет в четвертом комитете, в котором ему придется работать. И вот председатель Генеральной Ассамблеи произнес: предлагается представитель Ливии. Курьеры забегали по проходам, разнося бюллетени для голосования. Министр вынул ручку, аккуратно вписал фамилию, так как бюллетени вручают чистыми: каждая делегация имеет право выставлять своего кандидата. Курьеры снова засуетились, собирая у делегатов бюллетени Где-то там подсчитают голоса, а председательствующий ставит на обсуждение кандидатуры председателей других комитетов. И хотя несколько раз вспыхивали споры: представителю какой делегации поручить председательствование, Арсению скучновато было слушать решение всех этих — как их называли, процедурных — вопросов. Видел, как и другие члены делегации слушали одним ухом — наушник висел ниже уха! — что говорит председатель и ораторы, а сами либо читали, либо что-то писали. Наконец председатель объявил перерыв на полчаса. Делегаты вскочили, заспешили из зала в кафетерий. «А мне надо идти на свидание с бывшей женой», — грустно подумал Арсений, оставшись в кресле. Когда зал опустел, встал, преодолевая внутреннее сопротивление, повернул туда, где стояла Вита. Она была уже в правом углу. Стояла, прижавшись плечом к стене. «Выбрала уютное место», — подумал Арсений. Он мог пройти к ней, так как имел право ходить по всему помещению, но не хотел. Она же пройти к нему не могла: приглашенных гостей в ту часть зала, где сидели делегаты, не пропускали. «Удобнее будет говорить с нею через барьер, который нас разделяет», — рассудил Арсений, поднимаясь по ступенькам, застеленным ковром. Видел, как Вита поправляет волосы, белый воротничок зеленого платья (неужели для него принарядилась, — подумал он, — вспомнила, что любил видеть ее в зеленом?) — пытается этим приглушить волнение перед встречей с ним.

— Здравствуй! — подошел Арсений к барьеру, остановился в двух шагах от него: Вита стояла выше, и так ему лучше было видно ее.

— Здравствуй, Саня! — просияла Вита, ловя своими серыми глазами — они как-то испуганно бегали — его взгляд, зная, что правдивые глаза Арсения всегда говорили ей о том, что творится в его душе. — Два года прошло, а ты совсем не изменился… — Вита умолкла, ожидая, видимо, что он скажет о ней, но, так как Арсений молчал, спросила, приглушив голос и пристально глядя на него: — А я… очень изменилась?

— Заметно, — сдержанно ответил Арсений, потому что действительно Вита, как показалось ему, очень изменилась.

— Да, да, — соглашаясь, закивала Вита головой. — Я это сама вижу и знаю. У меня такое впечатление, будто я прожила здесь не два года, а двадцать лед. — Зажав ладонью рот, она сухо покашляла. — Астма замучила. Врачи говорят — аллергия… Ну… Ну а как Алеша? Вспоминает меня?

— Он не может понять, куда так далеко уехала его мама — и зачем? — что не приходит к нему даже на день рождения.

— Я посылала ему… — начала Вита и умолкла, сдерживая рыдания.

— Все, что ты присылала, Елена Львовна отдавала детям соседки, так как не могла объяснить Алеше, почему ты сама не приходишь! — сказал Арсений так, как оно и было. — Твои письма она передала мне вместе с документами на дом, который завещала Алеше. Они лежат у меня, перевязанные ее рукой розовой ленточкой так же, как она обвязывала пакетики со своими подарками. Я их не распаковывал, не читал. Если они тебе нужны, могу, вернувшись домой, прислать. А если не нужны, то их когда-нибудь прочитает Алеша. Последнее письмо, которое Елена Львовна написала мне, наверное, за несколько дней до смерти, я взял. — Арсений вынул из кармана конверт, подошел к барьеру, подал его Вите. — Можешь оставить себе. А если оно не нужно, верни мне.

— Ой боже… — взяв конверт, хрипло проговорила Вита. — Я смотрю на тебя, слушаю — и не могу поверить, что это не сон…

Арсений рассказал Вите то, что, как считал, больше всего интересовало ее, и умолк. Она, прижав к груди конверт с письмом матери, тоже молчала, должно быть сосредоточившись на одном: что мать писала в своем предсмертном письме? «Во взгляде смятение, в уголках губ не лукавые, а скептические морщинки, на лице какая-то болезненная желтизна. Только губы такие же ярко-красные» И так как молчание слишком уж затянулось, Арсений, насмешливо улыбаясь и стараясь принять иронический тон, как было после суда, проговорил:

— Прости, но я чувствую себя так, как после памятного суда: решение оглашено, можно вставать и идти куда хочешь, только не по той тропке, по какой ходил до сих пор.

— У тебя есть Алешина фотография? — спросила Вита, сухо покашливая.

— Не догадался взять, — искренно ответил Арсений.

— А все-таки с кем ты его оставил? С мачехой? — вернулась Вита к тому, о чем вчера спрашивала по телефону.

— У него есть отчим, почему бы не иметь и мачеху? — с насмешкой заметил Арсений.

— А я с Марчуком не живу! — не сказала, а сердито воскликнула Вита.

— Хорошо, что он не усыновил Алешу, а то не было бы у мальчика ни отца, ни матери! Жил бы он, при живых родителях, с отчимом и мачехой! — продолжал Арсений насмехаться.

— Так кто с ним? — повторила Вита свой вопрос, хотя Арсений видел, что его насмешливый тон раздражал ее так, что ей хотелось повернуться и с гордо поднятой головой, как она умела это делать, уйти прочь.

— Могу тебе сказать лишь то, что ты знаешь: не с родной мамой и не с дорогой его сердцу бабусей, — опять уклонился от ответа Арсений, понимая, что Виту интересует не то, с кем оставил Алешу, а женился он или нет. — О, председатель уже стукнул молотком! Прости, иду заниматься делами, ради которых сюда приехал!

Дойдя до своего ряда, обернулся: Виты там, где он с ней разговаривал, не было. «Пошла читать письмо матери», — подумал он. И вспомнил строки из этого письма, которое знал наизусть. «Я несчастная мать…» Мысленно перенесся в Яворин, на кладбище. Увидел холмик свежей глины, венок на нем, несколько букетиков последних цветов… Брошенный дом, где охотится за мышами рыжий соседский кот… Алеша в селе… Пусть и у брата, однако в чужой семье… На чьей совести все это, если не на Витиной? И что же она вместо того, что потеряла, приобрела? Издала роман «Диссидентка», не принесший ей лавров, на какие она рассчитывала? Нашла счастье с «гениальным» Марчуком? Арсению хотелось сказать: «Быстро «свободный мир» вызвал у тебя аллергию», — но сдержался, не мог издеваться над больным человеком.

После перерыва вернулся в зал только Антон Сергеевич. И сел в кресло министра. Арсению показал на кресло посла и, увидев, что тот колеблется, сказал шепотом:

— Садитесь, садитесь…

А когда Арсений сел рядом, добавил:

— Так заведено: нет первых лиц — другие должны сидеть на их местах. Сегодня, как видите, эта честь выпала нам с вами, ибо начальство занимается более важными делами.

Арсений слышал и то, что говорил Антон Сергеевич, наклонившийся к его правому уху, и то, что говорил оратор — микрофон висел на левом ухе, но не вникал в смысл, думал о своем. Что случилось за эти два года с Витой? Разочаровалась в том, к чему стремилась? Или у нее такое настроение из-за того, что узнала о смерти матери? Что она думает, что чувствует, читая страшные слова, которые вырвались из глубины измученного материнского сердца: «Чем так жить, лучше умереть»? И почему она допытывалась, есть ли у Алеши мачеха или нет? Неужели она думает, что можно вернуться к тому, что было? Перед мысленным взором Арсения встали два лица: Витино, каким он только что его видел, и Линино, которое видел месяц назад. Пугливый взгляд серых Витиных глаз и спокойные, лучистые Линины глаза. И сделал открытие: Лина смотрит ему в душу, а Вита только в глаза.

От проникновенных глаз Лины ему не хочется отрывать взгляда, а от пугливых Витиных глаз хочется взгляд отвести.

— До перерыва осталось четырнадцать минут, — сказал Антон Сергеевич. — Обедать все идут вовремя, так что можно уже собираться. Вы едете в представительство?

— Да, я там обедаю, — подтвердил Арсений.

— Поеду, наверное, и я с вами, надо там просмотреть кое-какие материалы. Мое выступление в комитете, сказали, намечается одним из первых. Ваше — где-то через месяц. — Антон Сергеевич добродушно усмехнулся: — Вспоминаю, как я волновался, когда в первый раз выступал на таком всемирном форуме. Ведь все, что тут говорится, стенографируется, фиксируется на видеопленке, на магнитофонной ленте. И сохраняется в архивах. Будем ждать, пока председатель стукнет молотком, или пойдем? — спросил он и встал. — Идемте, а то, видите, Вадим пришел за вами в вестибюль. Часто, знаете, случается так: он должен кого-то везти, а тот на другой машине уехал. Вот он и проверяет…

5

В пятницу, когда Арсений вернулся из ООН — заседание затянулось до десяти часов вечера, — возле лифта встретил Костю.

— Тороплюсь к министру, — сообщил Костя. — Минут через двадцать зайду, поговорим о завтрашнем дне.

Действительно, не успел Арсений и чаю выпить — столовая и буфет были уже закрыты, — как послышался энергичный стук в дверь.

— Прошу! — крикнул Арсений, уже догадавшись, кто идет: так стучал только Костя. — Заходите, Константин Петрович! Садитесь! Может, хотите чаю?

— Спасибо, выпил у министра кофе! — отказался Костя. — В субботу и воскресенье в ООН заседаний, слава богу, нет! Значит, завтра у нас первый день отдыха. Погода хорошая, а потому есть предложение поехать на дачу. Это недалеко, около сорока километров. Вы, должно быть, этого не знаете, так я вам скажу. Ну так как — записывать вас, поедете?

— Обязательно! — обрадовался Арсений, он как раз думал, чем ему заняться в выходные дни. — Что туда брать?

— Там есть все, что необходимо для отдыха, — сказал Костя. — Только оденьтесь попроще. Выезд в половине девятого. Вы поедете в Вадимовой машине. Хоть он и чересчур серьезный человек, но добрый и сообразительный. Язык, как вы заметили, знает с пятого на десятое, но — куда ни пошлешь, что ни поручишь — все сделает так, как надо. Ну, отдыхайте!

— Вы тоже поедете? — спросил Арсений, когда Костя уже выходил из комнаты.

— Нет, не смогу! — вместо того чтобы печально вздохнуть, весело засмеялся Костя. — У меня пока еще нет выходных! Спокойной ночи!

В первые дни пребывания здесь Арсений не ощущал скованности в обстановке, в какой приходилось жить и работать. Но к концу недели заметил ограниченность пространства: представительство — ООН. Там все время в помещении и тут — тоже. Выйти на улицу? Э нет, это не Киев! В Нью-Йорке, как только стемнеет, лучше дома сидеть. Гулять по улицам? Одному?

После встречи с Арсением Вита в ООН уже не появлялась. Не звонила и в представительство. Видишь, успокоилась, узнав о том, что ее больше всего волновало. А может быть, куда-нибудь уехала. Она тут идейно своя, может пользоваться благами. Были бы доллары, а она пока что, кажется, их имеет, только что вышел в свет роман «Диссидентка». Надо позвонить Алексею Васильевичу, напомнить, что он обещал дать Витин роман.

Когда Арсений вошел в канцелярию, секретарь, загадочно улыбаясь, подала ему большой конверт.

— Титаренко просил вам передать.

— Спасибо. — Арсений усмехнулся, он знал, что в конверте был роман «Диссидентка». — Не сказал, когда надо вернуть книгу?

— Нет, не сказал.

По тому, как загадочно улыбалась секретарша, Арсений понял, что она знает, какую книгу передал ему Титаренко. Должно быть, уже и полистала ее, ведь конверт не был заклеен. Стало почему-то неловко. Ни с кем не желая больше встречаться, поспешил в свою комнату, запер дверь, уселся в кресло и принялся листать роман. По объему — всего шесть листов — это, собственно, не роман, а повесть. Но в английской литературе все, что больше новеллы, называется романом, и потому такое обозначение жанра словно бы оправдано. Тираж пять тысяч. А как Вита возмущалась, когда ее книги издавали тиражом в тридцать тысяч. «Боятся правды в моих произведениях!» — говорила она. Тут, оказывается, тоже испугались Витиной правды или — вернее всего — издатели увидели, что роман не принесет прибыли. И угадали: книга эта залежалась на полках книжных магазинов. На внутренней стороне мягкой, лакированной обложки — Витин портрет. Ее автограф на английском языке. Вита дала фотографию, которую Арсений очень любил: красивое лицо светится игриво-лукавой улыбкой, глаза слегка прищурены, будто затем, чтобы слегка приглушить в них силу женских чар, которые они ярко излучают. Мысленно сравнил лицо Виты, виденное несколько дней тому назад, с лицом на фотографии. «Действительно, она прожила здесь не два года, а все двадцать лет», — подумал Арсений. Она сама это хорошо знает, потому и допытывалась: очень ли изменилась за это время. Под портретом коротенькое обращение к читателям Америки. Начинает его Вита на высокой ноте: «Этот роман — исповедь моей души!»

Свою «исповедь» Вита начала с того, как она узнала от своего мужа Мирослава Марчука, что один турист (фамилию его по известным причинам она назвать не может) привез из Нью-Йорка ее роман «Рубикон», тайно поехала (боясь, что ее арестуют) в Москву, взяла книгу. «У меня было такое чувство, — пишет Вита, — будто я держала в руках жар-птицу, которая прилетела ко мне, как в сказке, из-за моря-океана». Кто ее собирался арестовывать? Ведь ей никакого криминального обвинения не предъявлялось; ее только исключили из Союза писателей за то, что она нарушила устав, который, вступая в организацию, обязалась выполнять; ей разрешили выехать туда, куда она хотела. Хороша исповедь — что ни слово, то ложь! «Ага, вот и про меня», — наткнулся Арсений на абзац, где Вита рассказывает, как она поссорилась с первым мужем из-за своего романа; как он — варвар! — сделал все, чтобы она не смогла взять с собой своего единственного сына Алешу. Но она и людей, и самого бога призовет на помощь, а заберет сюда сына. Она его родила, он принадлежит только ей. Далее Вита рассказывала американцам, наивно надеясь, что им это страшно интересно, как ее второй муж (широко известный кинорежиссер) хотел усыновить Алешу, чтобы забрать с собой, но первый муж решил сделать его заложником! Он думает, что она, жалея сына, вернется к нему. Пусть знает: никогда! Никогда этого не будет! Кроме презрения к нему (снова назвала Арсения варваром!), в ее душе ничего нет. Достаточно того, что пять лет терпела его.

«Ну и чепуха, — думал Арсений, читая роман. — Если и дальше она рассказывает только о том, какую героическую борьбу вела с мужем за сына, то понятно, почему эта банальная история не заинтересовала американцев». Бессердечие и жестокость мужа-коммуниста, сообщает далее Вита, — дошли до того, что он спрятал сына, чтобы она не смогла с ним попрощаться. Сколько будет жить, никогда ему этого не простит. Не простит и сын, когда вырастет и узнает, как жестоко обошелся отец с ним и с его матерью. Алеша, мол, плачет, просит бабушку, у которой живет, чтобы его отвезли в Америку к маме.

Тут уж Арсений не мог не усмехнуться, хотя в душе и кипело возмущение от такой нахальной лжи.

Кто-то постучал в дверь. Арсений положил книжку в ящик стола, сказав: «Минутку!»

Открыл дверь.

На пороге стоял, хмуро глядя на Арсения сквозь темные очки, Вадим.

— Извините, Арсений Андреевич, — забубнил Вадим, — вы говорили, что хотели бы ночью проехаться по Нью-Йорку? Так вот, я еду по делам, приглашаю вас.

— Спасибо! — обрадовался Арсений.

— Тогда одевайтесь и выходите на улицу, — предложил шофер. — Машина стоит напротив подъезда. Поедем в Ривердейл. Это почти на окраине города. Так я вас жду…

— Иду! — заторопился Арсений.

Огни реклам в Нью-Йорке буквально ослепляют. Все предлагают что-то купить! И у каждого все самое лучшее, самое дешевое.

У Арсения в комнате стоял цветной телевизор, насмотрелся на эти рекламы. Все рекламируется, но еще ни разу Арсений не видел, чтоб показывали людей в очереди за супом.

— Проедем по Бродвею, это почти по дороге, — сказал Вадим, когда уселись в машину. — Многие думают, что Бродвей только тут, в центре, а эта улица протянулась на десятки километров. О, уже где-то пожар! — Вадим пропустил пожарную машину, что выкатилась из гаража с бешеным ревом. — Вы еще не оглохли от этой музыки?

— В первые дни просыпался по ночам, а теперь уже привык, сплю.

— Вот вам и ночной Бродвей! — выехав на освещенную переливающимися огнями улицу, воскликнул Вадим. — До безумия весело живут, правда? В первые дни, когда я приехал сюда, странно было. Вечером боялись выйти из дома с женой и ребенком!

До Ривердейла ехали минут сорок. А когда машина остановилась возле высоких железных ворот, Арсений увидел красивый белый дом, принадлежавший советскому представительству при ООН. Вадим вышел из машины, сказал что-то в микрофон, вмонтированный в невысокий столбик, и ворота автоматически открылись. Въехали во двор. Поставив машину на стоянке, шофер сказал:

— Вы погуляйте, а я отнесу пакет, и поедем назад. Ну, я минут через десять вернусь.

Назад ехали по другим улицам. Не спешили. Арсений смотрел в стекла машины на огромный город, окна домов которого светились высоко в небе, на город, где были небоскребы на сто десять этажей — как «близнецы»! — и целые кварталы развалин, среди которых блуждали бездомные люди. Где-то среди этих миллионов ньюйоркцев и Вита. Нырнула в людское море, будто дождевая капля в бурный океан, а надеялась пролететь яркой кометой, осветив небо своими шедеврами.

6

В Нью-Йорке около двадцати восьми каналов (включая кабельное) телевидения. И почти в любое время можно, покрутив переключатель телевизора, напасть на передачу о погоде, Арсений прослушал прогноз погоды. Диктор, показывая съемки с помощью спутника, обстоятельно рассказывал, где и куда какой циклон движется, где и когда будет дождь. Над Нью-Йорком и его окрестностями весь день будет сиять солнце, температура воздуха двадцать три градуса. Именно то, что нужно для выходного дня. Взять Витин недочитанный роман? Нет, не нужно. Арсений переложил книгу из тумбочки (читал, пока не заснул) в ящик стола.

Послышался негромкий стук в дверь.

— Заходите!

— Мы спускаемся вниз, — крикнул Вадим из-за двери.

— Я тоже иду!

В машине уже сидели Антон Сергеевич, жена и дочка шофера. Эту маленькую девочку Арсений видел в коридоре представительства, ей было, наверное, столько же лет, сколько и Лининой Томе, только она была светленькая, синеглазая, как мама. Страшно стеснительная: в коридоре, встречаясь с Арсением, буквально прилипала к стене. И в машине притихла у матери на коленях, прильнула к ней, поглядывая на Арсения. Катя, жена шофера, сказала с извиняющейся улыбкой:

— Она боится новых людей, пока не познакомится. Оля, ну чего ты? — ласково прошептала дочке, которая, услышав, что говорят о ней, уткнулась лицом в мамину кофту. — У дяди Арсения есть такой же мальчик, как ты. Вот вернемся в Киев, ты его увидишь. Дядя Арсений, покажете Оле своего мальчика?

— Обязательно! — пообещал Арсений.

Оля что-то зашептала на ухо матери. Катя с той же ласковой улыбкой, повернувшись к Арсению, сказала, как и Оля, шепотом:

— Спрашивает, почему вы не взяли его сюда. Она на всем этаже одна, ей очень скучно. А оставлять дома, как это делают другие, нам не с кем. Вот она и слоняется по коридору весь день.

Арсений слушал Катю, а мысленно был в селе. Видел двор брата Михаила, они с Линой сидят за столом, а Тома и Алеша, держась за руки, бегают вокруг дома. Сейчас в селе пять часов утра. Дети спят, Лида уже пошла доить корову, Михаил собирается в тракторную бригаду. Еще и солнце не взойдет, а он уже будет в поле. Приходит ли к ним Лина? Вспоминал их последний разговор глазами. Слова, которые она сказала: «Я буду ждать тебя». И так захотелось пересесть из американской машины в свою и поехать не в Ойстер-Бей, а в родное село. А ведь он пробыл здесь только неделю. «Как Вита выдержала целых два года?» — подумалось невольно. Он, должно быть, с ума сошел бы за это время, оказавшись тут, потеряв все самое дорогое в жизни — Родину, сына.

Впервые Арсений выезжал за границы Нью-Йорка, а точнее — с острова Манхеттен, где размещен центр этого города самых больших в мире фешенебельных небоскребов. Удивляло то, как этот небольшой остров Манхеттен выдерживает все, что на нем соорудили люди. Казалось, он давно бы должен погрузиться на дно Атлантического океана, ан нет — стоит на месте.

Вадим сказал, что на Манхеттене имеется около двух с половиной миллионов машин. Утром, когда косые лучи солнца высвечивают воздух так, что виден его цвет, — на улицах города стелется сизый туман.

— Вот вам и Ист-ривер! — сказал шофер, когда машина, выпутавшись из городских улиц, с каким-то непривычным гулом покатилась по железному пупырчатому настилу моста.

Ажурный мост висит на канатах, очень похожий на струны арфы. Над рекой, как и на улицах города, стелется туман: над самой водой — сизый, сверху позолоченный лучами утреннего солнца. В этом сизо-розовом тумане медленно движутся, будто им трудно сквозь него пробиваться, огромные баржи: одни в океан, другие — с океана.

Вскоре свернули с трассы на дачу. Ворота тут были заперты, за ними с лаем бегала овчарка. Услышав, видимо, лай собаки, из дома вышел пожилой человек.

— Комендант, — сообщил Вадим. — Здравствуй! — поздоровался он, опустив стекло дверцы и высунув голову, когда комендант подошел к воротам и принялся отпирать замок. — Придержи только Джека, мы с ребенком…

На площадке, в тени деревьев, стояло уже несколько машин, на футбольном поле гоняла мяч детвора. Дети были одеты во все американское, и Арсений подумал, что там уже двор соседней дачи. Нет, Оля, опередив мать, побежала туда, значит, это ребятишки наших дипломатов. Комендант повел Арсения показать дом.

— Начнем со второго этажа, — говорил он, идя впереди и оглядываясь на Арсения. — Выбирайте комнату, если хотите здесь переночевать.

— Нет, мы сегодня вернемся в Нью-Йорк, — сказал Арсений.

Из дома Арсений вышел на открытую веранду. Тут встретил Титаренко, который, бросив на него короткий взгляд, спросил:

— Роман вам передали?

— Спасибо, я его уже дочитываю.

— Ну и как? — снова взглянул Титаренко на Арсения. — Согласны с моей оценкой?

— Пустопорожняя болтовня! — отозвался Арсений. — Местами, правда, достаточно желчная и злая. Сегодня дочитаю и в понедельник вам верну.

— Можете не спешить, я этот опус перечитывать не буду, — усмехнулся Титаренко одними губами. — Вообще пока закончится общая дискуссия, будем вертеться как белка в колесе. Завтра президент прилетает из Вашингтона, в понедельник выступает. Его выступление подают средствами массовой информации как великое историческое событие не только для Америки. Вы в бильярд играете?

— Слабенько, — сознался Арсений.

— Я тоже. Так пойдемте сыграем партию, пока там никого нет.

7

В воскресенье Арсений никуда не ходил, дочитывал Витин роман.

Последнюю страницу перевернул с таким чувством, будто порылся в грязном белье, прежде чем бросить его в стиральную машину. Мало того что роман был, собственно, ни о чем, он еще и написан был на графоманском уровне. Это уже совсем показалось Арсению странным, ведь предыдущие Витины произведения (тот же «Рубикон») написаны талантливо. Никто этого — даже самые суровые критики! — не мог отрицать. «Не кто-то ли другой настрочил за нее? — думал Арсений, зная, как медленно она пишет. — Срочно надо было издать что-либо новое, вот ей и помогли литературные агенты, то есть дельцы, паразитирующие на писательском творчестве. Интересно, что сама Вита думает о своей «исповеди».

Захотелось поговорить с ней. Но вспомнил, что это не дома, когда он, прочитав написанное ею, шел в ее комнату, и они, бывало, часами спорили, доказывая друг другу свою правоту. И хотя Вита всегда страшно горячилась, слушая его критику, но часто после такого разговора переписывала рассказ, прежде чем отдать в печать. Самым большим недостатком Витиного таланта было неумение подвергнуть строгому анализу переплетение тех событий, о которых она, пережив их сама или услышав от кого-то, принималась писать, а потому и разрабатывала тему не на всю глубину, а как бы только наполовину. Арсений видел тему глубже. И Вита, посмотрев на описываемые события его глазами, и сама углублялась в них и то, что ей удавалось понять, умела высказать художественным словом. «Если она и дальше будет так писать, — подумал Арсений, — то это крах!» А зная Витин гонор, мог представить, какая это будет для нее трагедия.

Арсений написал: «Здравствуй, Лида», ведь она прочтет его письмо всем и отвечать будет ему сама. Но передумал, взял новый листок, начал письмо заново. «Дорогой брат Михаил! Вот уже неделю я в Америке, а только сейчас появилась возможность отправить тебе письмо. Поскольку я нишу из Нью-Йорка, ты понимаешь, что ничего со мной не случилось, пока я летел сюда. Живу в нашем представительстве, в отдельной комнате, и потому никто не мешает мне ни работать, ни отдыхать. Из газет ты знаешь, что начала работу сессия Генеральной Ассамблеи ООН. Как делегат, принимаю участие в этой работе. Хотя прошла только неделя, впечатлений много, обо всем расскажу, когда вернусь.

Часто вспоминаю, как мы сидели: ты, Лида, Лина, в тот вечер за столом, когда я привез к вам Алешу. Мысленно вижу день, когда я вернусь из Нью-Йорка, приеду к вам, и мы все опять соберемся вместе. Только уже будем сидеть не под развесистым орехом, а в комнате, ибо я вернусь где-то после Октябрьских праздников.

Как там мой Алеша? Скучаю по нему, немного волнуюсь, хотя и знаю, что Лида за ним смотрит как за родным. Пусть она поцелует Алешу за меня. Обнимаю тебя, Лиду, всех твоих детей. Поклон Прасковье Дмитриевне! Сердечный привет Лине».

Поездка на дачу, то, что весь день пробыл не в прокуренном помещении, а на свежем воздухе, так подействовали на Арсения, что он, впервые за неделю, ни разу не проснулся ночью и встал уже в седьмом часу утра. Даже снов не видел. Во всем теле ощущалась упругая бодрость, как бывало в селе, когда он просыпался, проплавав весь день в лодке по Пслу. «О, сейчас там лещей ловят», — подумал о родной речке. И сразу же вспомнилось письмо, которое он вчера написал Михаилу. Казалось, очень мало сказал о Лине. Но как он мог написать больше? Если она умела читать его мысли, глядя в его глаза, то сумеет прочитать между строк письма то, что он хотел бы ей сказать, но не мог.

8

Возле зала пленарных заседаний было просторное фойе, туда Арсений во время перерыва ходил прогуливаться. Там и лестница на первый этаж, в вестибюль, куда пускали публику и туристов. Вестибюль спланирован так, что потолок его доходил до крыши зала заседаний ООН. Из фойе вниз вела лестница, перегороженная цепью, обшитой красным бархатом. Возле нее стоял, скучая, охранник. Пройти здесь могли только делегаты и сотрудники аппарата ООН, имевшие пропуска. Вход же в этот главный зал был ограничен, иначе бы туда набилось столько людей, что и делегатам не пробраться бы на свои места.

Если смотреть на вестибюль со второго этажа, то справа как бы летит, посылая сигналы людям из космоса, первый советский спутник. А слева почти такого же размера шар, но не стальной, а позолоченный — маятник Фуко. Размеренное, вечное колебание маятника Фуко в здании ООН, где фокусировалась мировая политика, воспринималось Арсением особенно символично, напоминало: вы, сильные мира сего, сколько тут ни говорите, а Земля, как видите, вращается и будет вращаться вокруг своей оси и вокруг Солнца даже тогда, когда на ней все сгорит в атомном огне. Вопрос только в том — возобновится ли жизнь на Земле через миллиарды лет, которые понадобятся для того, чтобы из живой клетки земля, вода и солнце вырастили мыслящее существо.

Напротив маятника Фуко стоял на коленях и молился, подняв руки, черный бородатый человек, похожий больше на монаха, чем на дипломата.

Видимо, иранец, подумал Арсений. На местах для делегатов Ирана сидят именно такие представители исламского государства. О чем бородач, не обращая внимания на то, что вокруг ходят люди, решил посоветоваться с аллахом? И действительно ли он верит, что аллах даст ему хороший совет, или это просто ритуал для посторонних глаз? Для успокоения своей дипломатической совести?

Арсений повернул назад, чтоб не мешать ему беседовать с аллахом. Бедняге выпала нелегкая миссия: вместо того чтобы читать проповеди верующим, провозглашать речь с трибуны ООН. Дипломатия, выходит, доступна всем сферам человеческой деятельности, были бы только полномочия от правительства. Интересно, что этот дипломат скажет с трибуны ООН?

Перейдя на другую сторону фойе, Арсений глянул вниз, где возле сувенирных киосков всегда кружили толпы крикливых туристов. Всем хотелось что-либо купить в ООН, чтобы потом — величайшее наслаждение туриста! — похвалиться знакомым: вон где я, дескать, был! Арсений, наблюдая за толпой, увидел Виту с тем же высоким молодым человеком. Вита не видела Арсения — он смотрел на нее со второго этажа. Она что-то горячо доказывала своему спутнику, нервно попыхивая сигаретой. Тот сверху вниз — он был на голову выше нее — молча смотрел на Виту, явно не соглашаясь с тем, что она ему говорила. Какие у Виты с ним отношения? Деловые? Интимные? Не похоже, чтобы этот долговязый пленил Виту своей красотой. «Гениальный» Марчук в сравнении с ним красавец! Договорились: американец неохотно ушел, а Вита, проводив его взглядом, прикурила от зажигалки новую сигарету и облегченно вздохнула. «Ага, вздыхаешь!» — подумал Арсений и, боясь, что она глянет вверх и заметит его, пошел в глубину фойе. Мусульманин-дипломат, закончив беседу с аллахом, быстро прошел мимо Арсения, размахивая широкими рукавами своего черного одеяния. Взглянул на часы: а, недаром бородатый спешит, до заседания осталось три минуты, а он, наверное, будет выступать. Арсений тоже направился в зал заседаний. Здесь был только Антон Сергеевич, и пришлось сесть на место посла. Вот председатель — за столом президиума он почему-то один — стукнул молотком, дал слово представителю Исламской Республики Иран. Арсений увидел, как с места быстро вскочил дипломат, молившийся на маятник Фуко, и пошел к трибуне.

Почти час произносил свою речь иранец. Получалось так: в мире есть одно идеальное государство — Исламская Республика Иран, один истинный бог — аллах. Говорил он, ни на минуту не сбавляя истерического тона, свойственного не дипломатам, а религиозным фанатикам. Арсений слушал, вспоминал, что он читал о порядках в этой стране, в которой мусульмане действуют методами средневековой инквизиции. Пока что им удалось повернуть колесо истории на несколько спиц назад. Но напрасно они радуются победе: колесо истории, когда его какие-то силы стараются повернуть назад, действует как сжатая пружина: отбрасывает силы, которые действовали на него, и становится на свое место. История это уже не раз доказывала. И если пророк Магомет в священном Коране ничего не сказал о свойстве колеса истории, совсем не значит, что такого свойства не существует.

После выступления иранца председатель объявил перерыв, хотя рабочего времени оставалось еще почти двадцать минут.

Арсений вышел в кафетерий. Взял чашечку, сел за небольшой столик. Не допив еще кофе, увидел, как вошла Вита. Сразу посмотрела не туда, где стояла очередь, а на столики, и Арсений понял: она кого-то ищет. Увидела его, радостно, но сдержанно улыбнулась, постояла какой-то миг, словно раздумывая: подойти или не подходить, и, решившись, быстро направилась к его столику. Арсений не знал, что делать: встать или сидеть и ждать, пока она, спросив разрешения, сядет напротив. Поднялся. Она вплотную подошла к нему, сказала, не подавая руки — ждала, видимо, что он подаст ей свою, — хрипловатым, прерывающимся голосом:

— Здравствуй, Арсений!

— Здравствуй! — Арсений не назвал ее по имени, называть Виолеттой не хотелось — очень официально! — а Витой назвать язык не поворачивался, это прозвучало бы слишком интимно.

— Ты спешишь? — спросила Вита, не садясь и не сводя с него пристального, робкого взгляда, словно пыталась в его глазах прочесть то, что, знала, он ей не скажет. Арсений молчал. — Давай посидим несколько минут.

Она опустилась на стул. Сел на свое место и Арсений. Вита достала из черной сумочки пачку сигарет, протянула Арсению:

— Закуривай!

— Спасибо! — Арсений взял сигарету.

— Видишь, тут научилась. Сначала курила астматол, а потом перешла на табак. С никотином как-то легче дышать. Ты, вижу, упорно избегаешь встречи со мной? — прикурив сигарету от зажигалки, Вита взглянула на Арсения, щурясь от дыма. — А мне так хочется расспросить обо всем, что там дома делается. Может, пойдем сегодня в ресторан, поужинаем, поговорим?

— Мне совсем не хочется нарываться на какую-либо провокацию, стать героем скандальной хроники.

— Так приходи ко мне в отель, — пригласила Вита. — Я живу в «Лайден Гарден», где и наши дипломаты. Говорю, как видишь, наши, ибо все здесь для меня чужое. Ну, зайдешь? Когда тебя ждать?

— Возможно, и зайду, но со временем, — неопределенно сказал Арсений, не желая вступать в спор с Витой.

— А ты уже стал настоящим дипломатом, — усмехнулась одними губами Вита. — Прямо не говоришь, как когда-то говорил. — Арсений промолчал, и Вита продолжала: — Ну расскажи, каким стал наш Алеша? — на слове «наш» она сделала ударение. — Наверное, вырос за эти два года, я его и не узнаю?

— Да, заметно подрос, — Арсений не знал, что говорить Вите о сыне. — В будущем году в школу пойдет!

— А где он сейчас? — вернулась Вита к тому, о чем уже не раз спрашивала.

— У брата Михаила, — правду сказал Арсений.

Вита поморщилась, но ничего не сказала: родственников Арсения она не любила. Подняла палец, показывая буфетчику, чтобы принес кофе, спросила:

— Ну а меня вспоминает?

— Когда я привез его из Яворина в пустую квартиру, он бегал по комнатам и звал: «Мама! Мама!» И хотя я сказал ему, что ты уехала в Америку, он своим малым разумом не смог понять, где ты. Иногда спрашивает: «Когда мама приедет? Завтра?» — рассказывал Арсений все так, как и было в действительности.

В прищуренных Витиных глазах заблестели слезы. Она глотнула горячий кофе, чашку которого поставил перед ней негр-буфетчик, хрипло проговорила, будто размышляя вслух:

— Никогда, никогда не думала, что моя самая большая радость станет самой страшной раной моей души…

Долго молчали, не глядя друг на друга. А когда Арсений взглянул на часы, Вита всполошилась, поняв, что он хочет уйти.

— Можно… дотронуться до твоей руки? — просительно глядя на Арсения, проговорила Вита.

Для Арсения это было так неожиданно, что он не сразу нашелся, что сказать, только смущенно улыбнулся. Вита, видима, приняла эту улыбку за согласие, поскольку Арсений не убрал руку со столика, и осторожно положила свою холодную потную ладонь на его кисть. Арсений почувствовал: чужая рука. Не струится из нее особое тепло, какое излучает только любимая женщина и какое он прежде ощущал, едва касался ее. Пальцы Витиной руки задрожали, будто по ним пробежал ток, она порывисто вскочила, ловя его взгляд своим робким взглядом.

— Прости… — проговорила она взволнованно. Вынула из сумочки конверт, подала Арсению. — Прочти отрывки из моей исповеди…

— Всего хорошего! — сухо произнес Арсений, пряча конверт в карман, честно говоря, ему не очень хотелось сейчас читать ее исповедь. — И прости, мне пора идти. Я на службе…

Немного постоял возле столика, но, видя, что Вита молча, не глядя на него, продолжала сидеть, он тоже, не сказав больше ни слова, пошел в зал заседаний. И вовремя: в коридоре встретил — и они узнали друг друга, обменявшись взглядами, — высокого американца, который все время сопровождал Виту. «Ходит за нею как длинная тень, — подумал Арсений. — И глаза какие-то выпученные». Арсений невольно усмехнулся: если кто-то не нравится, то все в нем кажется плохим. А это, может, и не так, находит же что-то в этом типе Вита? Хотя и то правда: приятна нам наша тень или не приятна, но она тянется за нами.

9

Вернувшись домой, он сразу же начал читать Витино письмо. Она писала:

«Арсений!

Вижу, как ты избегаешь встречи со мной. Понимаю почему: ты думаешь, что я такая же, какой была, когда порывала с тобой, когда уезжала сюда. Ты уже, наверное, читал мой роман «Диссидентка»…

От одной мысли, что ты думаешь обо мне, читая мой пасквиль на саму себя, я краснею, хотя в этом страшном мире я как будто уже разучилась за эти два года краснеть от стыда. С тех пор как написала (в состоянии какого-то сумасшествия!) эту «исповедь» (беру слово в кавычки, так как не могу смотреть на книжку без отвращения), я до сих пор не могу объяснить себе, как могла все это написать…

Прошло два года…

Насколько я уже не та, какой была, — убедишься, когда прочитаешь некоторые фрагменты из моей записной книжки. Я заметки даже не переписываю, а лезвием бритвы вырезаю из блокнота, который всегда ношу с собой, боясь, чтобы он не попал в чужие руки. Ты первым будешь читать мою настоящую (подчеркиваю это слово), выстраданную тут исповедь. Я, возможно, и тебе не открыла бы душу, очень уж чужими мы стали, но письмо моей мамы к тебе еще раз подтвердило то, в чем я окончательно (но слишком поздно!) убедилась: честнее и добрее человека, чем ты (кроме мамы), я в своей жизни не знала…»

Дальше шли листки бумаги, вырезанные из блокнота, исписанные мелким, точно бисерным почерком. «Так пишут заключенные, передавая письма тайно из камеры на волю», — подумал Арсений. Эти листки были просто вложены в конверт, а потому Арсений, положив их на стол, начал читать с того, который оказался сверху.

«С того времени, как я сюда приехала, меня не оставляет чувство, что у меня две души; что я живу двойной жизнью. Одна жизнь — мое прошлое, и она как плоть; вторая жизнь — моя сегодняшняя, и она точно тень. И ощущение, что я не одна, а нас двое — и одинаковых, ибо мы в одной оболочке плоти, и разных, ибо в разных измерениях духа, — создает как бы иллюзию нереальности моего существования. Мне даже иногда снится: я встречаю себя (такой, какой я была дома) на улице, прохожу, боясь на себя взглянуть, сказать себе слово: вижу, не глядя, в глазах боль и осуждение…»

«Такой, какой я сюда приехала, я была тут чужой. Начала переделывать себя. Свою внешность. Женщине это легче сделать, чем мужчине. К нашим услугам и одежда, и косметика. Мне хотелось и внешним своим видом сразу вписаться в новый мир так, чтобы никто не заметил, что я приехала из другого мира. Внутренне, как мне казалось, я была уже там, ведь я жаждала жить в этом мире. Но оказалось, что не так. Внутренний мир, чувствовала, зависит и от внешнего вида. Мы даже не задумываемся над тем, как та одежда, которую мы носим (в том, конечно, случае, когда сами выбираем ее), созвучна «одежде» нашего «я». Они связаны, они взаимообусловлены. Они словно бы рождают одно другое. Я одеваю, оказывается, не только тело, но и душу».

«Меня охватил ужас. Поняла, что для того, чтобы тут жить так, как хотелось, я должна стать другим человеком. То есть быть не сама собой, а кем-то. Но зачем мне нужны были все те жертвы, на которые я пошла, вырываясь в этот «свободный мир», — только чтобы дать жизнь не моему «я», а чему-то, совсем мне чужому?»

«У меня стало два «я». Первое (назову его старым), с каким я приехала сюда. Оно, это старое «я», жило по тем законам, по которым жила среда (общество), сформировавшее их. Второе «я» (назову его новым) оформилось уже здесь, под давлением абсолютно противоположных сил тем, какие формировали старое «я». Они, эти две силы, были лютыми врагами, они стремились уничтожить одна другую, чтобы безраздельно завладеть моим «я». Но старое «я» было оставлено мною на произвол судьбы, как и сын Алеша, вместе со всеми интересами, радостями и печалями, какими я жила в том мире, где родилась. На новое мое «я» были направлены все мои интеллектуальные силы. Но странно: старое «я», будто старое могучее дерево, стояло неподвижно. Новое «я» то пыталось его закрыть, то вдруг исчезало…»

«Часто спрашиваю себя: я это или не я? Чувство такое, что и я, и… кто-то другой в меня вселился. Иногда казалось, что я даже вижу другую, кроме своей, тень, когда иду в солнечный день по улице. Шизофрения? Возможно! Я, честно говоря, приехав сюда, пила каждый день немало джина с тоником, который мне нравился своим горько-сладким вкусом. Но никогда не пьянела. Джин только опустошал душу».

«Чувствую: чтоб полностью слиться с этим новым миром, где я оказалась, надо изменить душу. Но как изменить то, что неизвестно где? Когда я это поняла, меня охватил такой ужас, что я несколько ночей не могла заснуть, видела все, что окружало меня, только глазами. Никогда в жизни я не была настолько слепа душой, думала, что я сошла с ума. До сих пор не знаю, как в те дни не выпрыгнула из окна, чтобы пролетев семнадцать этажей, оказаться на том «этаже», где вся жизнь, должно быть, складывается из бессонных ночей…»

«Из будущего человечества вернуться в его прошлое. Я, оказавшись в этом прошлом, спрашиваю себя: что будет с моим «я»? Ведь это движение назад, которого не терпит Дух, ибо Время должно не только остановиться, но и повернуть назад стрелки на часах Вечности, что и создаст мертвый миг в жизни Духа. В этот миг что-то умирает в душе из того, без чего невозможно жить и что во времени не восстанавливается».

«Помню, если дома мне что-то не нравилось, я страшно (часто преувеличенно!) возмущалась, добивалась, чтоб сделали то, что мне полагалось по закону. Тут я ни на что не имею права, никакой закон меня не защитит. Я все должна просить, как нищенка, что стоит возле церкви, где венчаются богатые и счастливые. Я могу только купить что-нибудь, если есть деньги…»

«Я думала, что начну абсолютно новую жизнь. Но забыла, что есть память, есть прошлое, от которого человеку некуда деваться, как от своей тени; есть корни, без которых человек не может существовать так же, как и дерево. Тут я это не только вспомнила, но и ощутила всем естеством своим и с ужасом поняла: абсолютно новая жизнь начинается только с колыбели…»

«Я чувствую себя по ночам, в темноте, лучше, нежели днем, при свете солнца. В черной одежде мне удобнее, нежели в светлой. Иногда у меня такое чувство, что если бы были крылья, то я, как летучая мышь, полетела бы над миром слепой тенью, которая хоть и не имеет глаз, но душой видит даже то, чего никто не видит глазами. И от вечного полета над темным миром я получала бы настоящее наслаждение».

«Измена… Предательство… Страшное клеймо. Все: и те, кто разделяет мои убеждения, и те, кто их не разделяет, — чувствую, все одинаково с презрением относятся ко мне. Только и того, что единомышленники делают это скрытно, а те, кто не разделяет моих взглядов, — открыто. Но и не это главное. Самое страшное то, что это презрение других (скрытое и неприкрытое) постепенно отравляет душу. И настает время, а у меня оно уже настало, когда презрение других оборачивается презрением к самой себе. А как только это чувство поселяется в душе, его уже ничем не заглушить. Оно как болезнь, от которой невозможно избавиться до самой смерти.

Часто я вспоминаю наш разговор о том, что такое «диссидент». Я тогда, помню, даже гордилась, что меня окрестили этим словом, смысл которого — вероотступница. Но я тогда не понимала, что, изменяя Родине, я изменяю самой себе, будучи частичкой, клеткой великой матери моей. Тут я это поняла. Но поняла и другое: измену самой себе никто не простит, кроме смерти».

«Ни одного дня я не прожила абсолютно спокойно, как это было дома. Все время душу гнетет… Страх? Похоже, но не совсем, ибо я не вижу, чего мне бояться: материально пока что обеспечена, ко мне хорошо относятся. Так что же такое? Тревога? Тоже как будто не она. А что? Прислушиваюсь к внутреннему чувству, но оно такое трепетное, изменчивое, что я не могу уловить его в тенетах слов, которые расставляю вокруг него. Уловить и понять не могу, а оно, неуловимое, живет во мне, а оно мешает спокойно жить».

«Чувство такое, будто я в гостях у дальних родственников. Мне давно пора уехать домой — вижу по их лицам, — а сижу, так как не знаю, куда ехать. Мучаюсь, стыжусь, но продолжаю гостить».

«Всюду чувствую недоверие. Вижу его даже в глазах своих друзей. Понимаю, что они имеют на это основание: кто один раз предал, тот может предать и сто раз. Обидно, больно. И эти обида и боль постоянно живут в душе, сковывают ее…»

«Теперь я раскаиваюсь. Но раскаиваюсь в том, что добилась, чего жаждала. А если бы я не изведала всего, чего мне так слепо-жгуче хотелось, так не мучила ли бы меня всю жизнь неудовлетворенность так же, как мучает сейчас разочарование? И какая мука страшнее: неудовлетворенность или разочарование? Скорее всего разочарование, ведь к нему примешивается отчаяние, что ничего уже нельзя сделать. А неудовлетворенность еще не лишает надежды…»