Крах диссидентки

1

Прошло два года.

Арсения пригласили на работу в Институт истории Академии наук УССР, и он, уйдя из газеты, принялся за подготовку докторской диссертации. Когда работал в газете, приходилось часто ездить в командировки, а Алешу не с кем было оставлять, так как он продолжал жить одиноко.

Елена Львовна по выходе из больницы все время болела, за нею самой нужен был уход, оставлять Алешу с нею он мог только на день-два, чтобы утешить старуху. После инфаркта сердце ее так ослабло, что она, как говорится, дышала на ладан. Вита иногда присылала посылки, письма. В посылках была одежда и для Алеши, но Арсений сказал Елене Львовне:

— Кому угодно отдавайте это американское тряпье, а Алеше и не показывайте, если хотите, чтобы я привозил его к вам!

— Хорошо, хорошо! — согласилась Елена Львовна, она видела, что Арсений хорошо одевает мальчика. — Я соседям отдала.

О чем писала Вита в письмах к матери, Елена Львовна не говорила, а он ее не спрашивал. Вообще они, встретившись, избегали вспоминать Виту, будто ее и не было. Видимо, ничего не говорила Елена Львовна о его матери и Алеше, боясь, что малыш потом начнет расспрашивать про мать у отца, а тот обидится и больше не привезет мальчика. Однажды только, почти через два года, Елена Львовна сказала, сдерживая счастливую улыбку:

— Вита сообщила: бросила Марчука…

Арсению хотелось уточнить, кто кого бросил — Вита Марчука или он ее, но сдержался, промолчал. Недолго же счастливою парою прожили они в «свободном мире». «Гениальному» Марчуку хватило двух лет, чтобы пустить Виту по миру с протянутой рукою, ибо посылки от нее перестали приходить. Глядишь, вот-вот попросит мать выслать ей сала и сухарей. Насытившись омарами, о которых с восторгом говорила корреспондентам в первый день пребывания в Америке, она уже давно, глотая слюну, вспоминает и черный хлеб, и земляничное варенье. Одна живет или кого-то уже нашла? Она из тех женщин, которые умеют очаровать мужчину.

В прошлом году Арсению дали путевку, и он с Алешей отдыхал в пансионате под городом Скадовском. Море было близко, теплое, детей на берегу много, и время пролетело незаметно. Арсений, живший в отдельной маленькой комнате, окно которой выходило на пляж, целыми днями читал, поглядывая, где играет Алеша.

Он уже успокоился настолько, что, увлекшись работой, забыл о том, что произошло. Боль оставалась, но где-то в глубине души, под толстым рубцом раны. И усиливалась только тогда, когда он долго оставался один. Или если видел, как трое — муж, жена и ребенок — веселые и счастливые шли по берегу моря. Арсений отвык от того уюта, который создает мужчине жена уже тем, что она рядом.

В этом году Арсений собирался поехать с Алешей в село, мальчик часто вспоминал о том, как они катались в лодке по реке. Но отпуск пришелся на вторую половину сентября, купаться в Псле было уже холодновато. Придется снова ехать туда, где теплее. И вдруг все планы нарушились: Арсению позвонил министр иностранных дел республики, сообщил, что его намерены включить в состав делегации на сессию Генеральной Ассамблеи ООН. Арсения заинтересовало предложение, но ведь на его руках сын. Спросил:

— Как долго я там должен быть?

— Около двух месяцев.

— На такой срок я согласен, — не раздумывая больше, ответил Арсений, ведь на два месяца он мог оставить Алешу либо у Елены Львовны, либо в селе.

— Спасибо. Готовьтесь в дорогу, — сказал министр. — Отъезд делегации состоится в середине августа.

На этом разговор закончился. Было уже тридцатое июля, времени оставалось не так много, а до отъезда надо было прочесть немало литературы, законспектировать, чтоб иметь необходимые для работы в ООН материалы. Да это не главное. Куда же все-таки на эти два месяца — а с дорогой туда и обратно, видимо, и два с половиной — пристроить Алешу? Отвезти к Елене Львовне? На прошлой неделе был у нее, она так слаба, что стоит и качается. Оставишь Алешу, а она, не дай бог, опять попадет в больницу. Надежнее оставить мальчика у брата. Надо написать Михаилу, спросить — согласится ли его «дама» присматривать за Алешей два месяца.

Подумал о себе, и перед глазами возникла та же картина: они с Линой сидят на берегу Псла, а их дети, брызгая друг на друга водой, радостно визжат. Вспоминает ли она его? Или, может, за эти два года уже и замуж вышла? Даром что у нее ребенок и в селе много девушек — она красивая, и неудивительно, если кто-нибудь женится на ней. За первого попавшегося Лина замуж не выйдет, она, заметил Арсений, гордая и цену себе знает, из той породы, что умеют терпеливо ждать своего суженого.

Написал Михаилу письмо, а ждал ответа от его жены, ибо она переписывалась с Арсением, а не брат. Оправдываясь перед Арсением, он говорил:

— Рассказать могу! А вот писать, знаешь, не того: не выходит на бумаге так, как на словах. Напишу, прочитаю, и самому смешно: кто это, думаю, таких глупостей наплел. А моя дама хоть всего семь классов закончила, а как села писать, так тетради мало. Что ты, спрашиваю, ему — то есть тебе — нацарапала? Не твое собачье дело, отвечает, как и положено культурной даме! Оставь, говорю, место, я ему хоть привет передам! Я, говорит, твой привет уже передала! Вот такая сатана! — горделиво усмехнулся Михаил.

Лида действительно прислала почти тетрадь, исписанную круглым почерком. И она, и Михаил, писала Лида, с радостью примут Алешу, его здесь все полюбили. А Зина уже ждет не дождется, когда мальчик приедет. Она так выросла за эти два года, что Алеша ее и не узнает. А дальше шел обстоятельный рассказ о всех событиях, случившихся после последнего письма. Кто женился, кто приехал в село, кто уехал, кто умер, у кого ребенок родился. О Лине ни слова: значит, она из села не уехала и замуж не вышла. И Арсений почувствовал, что с волнением думает о встрече с нею.

Дождавшись отпуска, Арсений написал заявление заведующей детским садом, что забирает Алешу на три месяца. Упаковал его вещи — ведь мальчика в селе застанет зима! — сели в машину и поехали в село. Два года там не был, а сколько воды унес родной Псел за это время в Днепр, в Черное море? И в каких океанах сейчас та вода плещет штормовыми волнами? Не в Атлантическом ли, через который придется лететь?

День выдался хотя и солнечный, но по темно-синему небу плыли, словно снежные горы, громады облаков, сверху белых, а снизу свинцовых, перегруженных водой, и ее где-то, как ненужный балласт, они прольют на землю. Арсений с тревогой поглядывал на эти небесные Гималаи, боясь, что именно там, где кончается асфальт — по закону подлости! — хлынет ливень, и в балках сразу появятся озера. Вспомнилась ночь, когда он вез Линину девочку в больницу. Тогда они были втроем, выбрались из этих озер. А если теперь засядет, придется бросать машину, идти пешком — по грязи! — в село, искать трактор. А, не надо пугать себя самым худшим, дождя там, может, и не будет. Да и Лида писала, что начали уже делать насыпь. Вот-вот, мол, и шоссе проложат. Но так как об асфальтировании этого участка дороги начали в селе говорить еще в ту пору, когда Арсений был студентом, то он воспринял это сообщение как новую легенду.

В Яворин Арсений решил заехать на обратном пути. Не хотелось чувствовать себя виноватым перед тещей из-за того, что оставляет мальчика у брата, а не у нее. Хотя она и не выскажет обиды, но слезу пустит. Стала такой слабой — сердце после инфаркта, как говорит, перестало греть, и она, как слепая, ковыляет, едва переставляя ноги, к своей постели. На табурете у изголовья — целая аптека всяких бутылочек с рецептами, баночек, пакетиков. «Много лекарств, да мало здоровья», — с грустной иронией говорит Елена Львовна. Дотлевает ее сердце Как уголек на пепелище.

Вот и поворот в Яворин. Тут недавно прошел дождь, асфальт еще не высох и вербы стоят заплаканные. Елена Львовна, должно быть, поглядывает в окно, прислушивается, не сигналит ли машина. Она, похоже, свою жизнь измеряет не днями и педелями, а приездами Алеши, ведь он единственная нить, клубочек которой не до конца размотан в ее израненном сердце.

Арсений взглянул на заднее сиденье. Алеша, как всегда, когда они рано пускались в путь, спал, свернувшись калачиком. Спал сладко, точно в колыбели, машина легонько покачивала его. Личико улыбающееся: видит себя, наверно, уже на лодке, о чем постоянно мечтал. Запала малышу в душу краса родной отцовской речки. Арсений улыбнулся, вспомнив, как Алеша сказал: «Красивая, только кривая». В мире есть, конечно, много красивых рек, Арсений, поездив и по своей стране, и по всему свету, видел их. Но как завороженно ни любовался ими, не испытывал того чувства, какое переполняло его душу возле реки, на берегу которой он родился, где научился плавать, которая так врезалась в память, что только ее видит во сне. Небольшую, в крутых берегах, стремительную, светлую, как слеза счастья, что не катится по щеке, а повисает на ресницах. И сколько таких минут было в его жизни, когда он, войдя в воды родной реки, чувствовал, что она омывает не только его тело, а невидимо катит свои воды и сквозь душу, вымывая из нее ядовитую гарь несчастий, которые хоть и перегорели в ней, а все еще отравляют жизнь.

Лида написала правду: от Манжелии, где кончался асфальт, до Бровок уже сделали насыпь. Подошел, значит, черед и тут проложить дорогу. На обочине горы щебня, стоит дорожная техника. Выйдут и маленькие Бровки на широкую дорогу. И, глядишь, станут перспективным селом! Михаил как-то сказал: «Вот если бы под нашим черноземом нефть нашли! О, тогда бы все! А хлеб — это такое, о чем никто не думает, пока он есть!» Арсений посмотрел на поля своего колхоза. Хлеба уже скошены, земли перепаханы. Он помнит, как на этом четвертом поле, что за могилой, ходили в это время здоровенные, как страусы, дрофы. Близко к себе не подпускали, и надо было лечь на землю, приставить ко лбу руки козырьком, напряженно прищурить глаза, чтобы разглядеть этих загадочных птиц. Арсений ходил сюда с ребятишками смотреть на дроф, они потом ему снились: летят над степью, размахивая огромными крыльями так, что ветер от их крыльев шевелит волосы. Исчезли дрофы. Михаил сказал: «Выпахали мы их». Пройдет комбайн по полю, а за ним — трактор с плугом. А они ведь, детеныши, еще в стерне. А перепелок вытравили… Только жаворонки еще поют над степью, потому что больше живут в небе, чем на земле.

По ровной, хорошо утрамбованной насыпи Арсений за каких-то пятнадцать минут проскочил от шоссе до села. Проезжая мимо двора Степана Дмитриевича, глянул на ворота, почувствовал, как ускоренно забилось сердце: возле дома, пристально глядя на шоссе, стояла Лина. Почудилось: она узнала его машину и улыбнулась. И на душе посветлело. Как чудесно, когда знаешь, что встретишь женщину, один взгляд которой будит надежды, которые, казалось, давным-давно — и навсегда! — были похоронены.

2

Чуть только въехали во двор, их облепили дети Михаила. Из дома вышла Лида, обняла Арсения, поцеловала, заплакала, вытирая слезы уголком платка.

— Чего плачешь? — забеспокоился Арсений. — У вас беда какая-то стряслась?

— У нас все хорошо! — ответила Лида. — А зачем тебя в пекло посылают? Они там, Михаил вчера читал газету, совсем озверели! Бомбы кидают туда, где наши живут.

— На вот тебе гостинцы, Лида, и успокойся: ничего со мною не случится.

— Спасибо, — взяв в руки красивый халат, промолвила Лида. — Да я бы не так волновалась, если б ее там не было…

— А это детям! — словно не слыша ее слов, продолжал Арсений. — Михаилу вот плащ и охотничьи сапоги.

— Ага, спасибо. Я в них буду стадо пасти, а то по утрам такая густая и холодная роса выпадает, что ноги коченеют. А Михаил только что уехал, еще и ворота не успела закрыть. У него теперь мотоцикл с коляской. Дали вроде премию за то, что он уже десять лет на тракторах и комбайнах работает. В этом году ему досталось! Такой урожай — страсть! День и ночь косили и только вчера собрали последний сноп. Ну пойдемте, пойдемте в дом. А ты, Толя, садись на велосипед и поищи отца. Он где-то на тракторной. Либо возле сельмага. Сегодня ведь воскресенье, так мужчины толкутся там.

Арсений с Лидой пошли в дом, а дети побежали в сад. Лидиной матери не было дома, уехала в Маниловку молиться — она была баптисткой. Службу правил там поп, который выдолбил Михаилу лодку. Михаил высмеивал тещу, как он говорит, за ее «святые штучки», но она каждое воскресенье с небольшой группой женщин, приподняв длинный подол, переходила Псел вброд и плелась лугом в Маниловку к своим братьям по вере. В ее комнатке стены были облеплены текстами молитв, которые Михаил презрительно называл «реакционными лозунгами господа бога», которого давно уже прогнали с неба, как царя с трона. Прасковья Дмитриевна покорно выслушивала насмешки зятя, знала: задень его, он выбросит все молитвы из дома.

— Не трогай ты ее, — просила Лида мужа. — Пусть себе утешается этими игрушками, как ребенок. Ты же видишь, она больная.

— Да стыдно, что я партийный, а она верующая! — говорил Михаил, сердито хмуря брови. — Ну как бельмо на глазу.

— Она моя мать, а не твоя! — возразила Лида. — Я за нее и буду моргать глазами перед людьми, а не ты!

— А ты чья? — сердясь, спрашивал Михаил.

— Твоя! — не сбавляя воинственного тона, отвечала Лида. — Но я ведь не хожу молиться!

— О! Не хватало, чтоб и ты туда бегала! Ой допечет она меня когда-нибудь этими молитвами…

Арсений и Лида не перенесли еще все вещи из машины, как во дворе затрещал мотоцикл. Михаил вбежал в дом, радостно раскинул руки — обнять Арсения. Но Лида перехватила его, испуганно спросила:

— Ты куда?! Куда!

— А что такое? — изумился Михаил.

— Ты глянь в зеркало, на кого ты, чучело, похож!

— Так я прямо с трактора…

— Поди сними это замасленное и грязное, тогда и лезь обниматься!

— Видел ты сатану? — добродушно засмеялся Михаил. — Вот так и к себе не пускает! Потому у нас только трое детей, а то был бы уже десяток!

— Ты и с этими тремя не знаешь что делать! Иди уж, иди! — повернув Михаила за плечи и подталкивая к дверям, укоряла Лида. — Умойся — и будем обедать! Уже полдень!

Стол стоял там же, где и прошлые годы: под орехом, теперь он был выше и гуще. Смывая пыль с клеенки, Лида сердито говорила:

— Никак не могу добиться, чтоб Михаил натянул над столом какой-нибудь верх. А то так: и дождь уже перестанет, а с ореха капает на головы. Ну разве его допросишься дома что-нибудь сделать? Все он в тракторной, все он в поле! Наверное, и спал бы там, если б кровать поставил!

— И красивую молодицу к кровати привязал бы! — шутил Михаил: Лида ворчала, а ему — как с гуся вода. Прикрикнул: — Хватит тебе, сатана, меня хвалить! Неси скорее обед! — И повернулся к Арсению, круто переведя разговор на другое: — Значит, ты едешь в Америку?

— Да, меня включили в состав делегации на Генеральную Ассамблею ООН, — ответил Арсений. — Буду там два месяца.

— Там и свою даму увидишь?

— Михаил! — возмутилась Лида. — Ну что у тебя за привычка лезть немытыми руками в чужую душу?! Пойди лучше водку принеси! Она в столике, там, где масло стоит!

— Слышишь? — спросил, усмехаясь, Михаил. — Вот сатана, всегда прячет водку среди других бутылок. Один раз я позвал ребят — ее не было дома, — налил в стаканы, они глотнули — и вытаращили глаза! Я испугался: что такое? А это свиная желчь на спирту, теща ею свою поясницу от радикулита лечит. Ну уж посмеялись! Как только встречу их, так и спрашиваю: ну что, ребята, у ваших тещ не болит поясница? А я один раз на опохмелье рюмку уксуса выпил.

— И черт тебя не взял! — засмеялась Лида. — Иди уж, иди, а то тебя не переслушаешь.

Только сели за стол, палили по первой рюмке — выпить за приезд Арсения, как во двор — не с улицы, а почему-то с огорода — вошли Лина с Томой. Арсений си дел спиной к огороду и увидел ее только тогда, когда Михаил весело воскликнул:

— Вот угадала, Лина, когда прийти! Садись за стол, я тебе штрафную налью!

Арсений вскочил с табурета, чуть не опрокинув его, обернулся и встретился взглядом с Линой. Карие глаза ее светились и радостью, и счастьем. Этот ласковый свет проник в душу Арсения, он почувствовал, что краснеет так же, как зарозовело и ее смуглое лицо.

— Здравствуй, Арсений! — Лина протянула руку, продолжая пристально смотреть ему в глаза. — Мы думали, что ты уже и дорогу в село забыл.

— Нужно ему паше село! — сказал Михаил, насмешливо улыбаясь. — Ему подавай Киев, Москву, Нью-Йорк, Вашингтон! Отель в небоскребе! Ресторан на пятьдесят седьмом этаже. Вот жизнь! Будет что вспомнить, когда пойдет на пенсию! Как же там в Америке живет Вита? Пишет она тебе?

— Михаил, сколько ты уже выпил? — сердито сверкнув на мужа глазами, спросила Лида. — Словно бы еще трезвый, а плетешь такое. Что ты пристал к Арсению? Ты знаешь, что он с нею не живет? Знаешь. Так что он может тебе рассказать о ней?

Михаил пристыженно умолк.

— Арсений, желаю тебе вернуться оттуда живым и здоровым, — повернулась Лида к гостю. — А за Алешу не беспокойся, я за ним буду смотреть как за своим ребенком!

— Спасибо, Лида! — растроганно проговорил Арсений. — Будь у меня родная сестра, я так же бы, наверное, уважал ее, как тебя.

— Э-э, у моей Лидки есть душа! — восхищенно воскликнул Михаил.

— Сделал открытие!

Все весело засмеялись.

Михаил ушел в дом за сигаретами, Лида побежала на кухню за варениками, и Арсений с Линой остались за столом одни.

Сидели на разных концах стола, молча смотрели друг на друга, и глаза их говорили больше, чем они могли сказать словами. Арсений видел — не чувствовал, а именно видел! — что творится в Лининой душе. Она светится радостью потому, что видит его. Неужели она любит меня? — впервые подумал Арсений, поняв сейчас то, что неясно ощутил два года тому назад, когда они сидели на берегу реки. Так почему же она тогда не вышла попрощаться? Неужели потому, что боялась не сдержать слез?

Вернулся Михаил с сигаретами, Лида принесла миску вареников. Арсений и Лина ели вареники, при Михаиле и Лиде лишь изредка обмениваясь многозначительными взглядами.

— Нет, а все-таки что думают американцы? — попыхивая сигаретой, нарушил молчание Михаил. — Что им все можно, чего захотят? Весело тебе там, Арсений, будет, нечего сказать!

— А почему именно тебя сейчас туда посылают? — спросила Лида.

— Не я, так другой бы поехал, — ответил Арсений и взглянул на Лину: в ее глазах погас свет, они были полны печали. — Да не так там и страшно, как тебе, Лида, кажется. — Он едва не обмолвился и не произнес: «Тебе, Лина», так как адресовал свои слова ей, а не Лиде. — Я уже поездил по свету. А вот видишь, ничего со мной не случилось, сижу с вами, ем вареники. А поскольку я еще не все вареники съел, какие мне положено, то, уверен, вернусь к этому гостеприимному столу. Поездка будет интересной, ведь даже далеко не каждому дипломату удается принять участие в работе Генеральной Ассамблеи ООН. Для меня это интересно еще и потому, что я впервые побуду в роли дипломата. Да, уверен, и напишу что-то, потому что впечатлений будет много. Хотя я и занялся научной работой, а пера публициста не бросаю. Оно мне еще пригодится.

— А остроумные ты писал фельетоны! Я их на тракторной ребятам вслух читал! За животы, бывало, от хохота хватались. Нет, напрасно ты газету оставил! Это я тебе искренне говорю!

Закончили обед, Лида принялась убирать со стола, Лина взялась помогать ей. Делали они все быстро и весело, разговаривая о чем-то, громко смеялись. Вернулась из Маниловки Прасковья Дмитриевна, усталая, но довольная. Поздоровалась с Арсением за руку, пошла в дом. Михаил проводил ее косым взглядом, сказал громко, чтобы и она слышала:

— Молит бога, чтоб дал прожить до ста лет! Да все равно меня не переживет! А девчатам как весело! — сказал он, кивнув на кухню, откуда долетал женский смех. — Эй, вы! Хватит вам хихикать! Давайте лучше споем! Ты слышал, как Лида поет? О, куда тем, что в телевизоре микрофонами рот закрывают! Моя дама как затянет: «На камени ноги мила!», так мороз по коже продирает. Девчата! Говорю, хватит вам! Идите сюда!

— Чего шумишь? — выглянув из кухни, беззлобно спросила Лида. — Вымоем посуду, придем!

— Вот сатана! — покачал головой Михаил. — Посуду они моют! Да чьи-то косточки перемывают. Знаю я их! Пойдем в таком случае посмотрим, что по телевизору показывают. Там, кажется, как раз сейчас шайбу гоняют.

— Нет, я на воздухе посижу, в городе я все время в помещении, — сказал Арсений, боясь, что Лина уйдет домой и он ее больше не увидит, ведь завтра он должен вернуться в Киев.

— A-а, ну дыши… А я пойду посмотрю. — Михаил ушел.

Арсений один сидел за столом, прислушиваясь к гомону и смеху, что то и дело вспыхивал на кухне, и так покойно было у него на душе… Подбежали дети. Алеша заговорил:

— Папа, правда я в садике живу? Скажи ей: она не верит.

— Правда! А почему ты, Томочка, не веришь? — спросил Арсений, глядя на девочку.

— А потому… — выдохнула Тома. — А потому… что у нас в садике только Барбос в будке живет…

Очевидно, девочка про детский садик слышала впервые. Арсений утешил сына:

— Ничего, Алеша! Вот Тома приедет к нам в Киев, ты поведешь ее в свой садик, она увидит, как там у вас хорошо, и поверит! Поедешь с нами в Киев?

— А мама… — смутилась девочка.

— Мы и ее возьмем! — засмеялся Арсений. — Ну, бегите, играйте!

Лида из кухни понесла посуду в дом.

За нею вышла Лина, села на свое место напротив Арсения. Взглянула так же ласково, как смотрела на него до этого, и опустила глаза.

— А ты надолго?

— Завтра еду!

— Завтра?! — качнулась Лина так, будто ее толкнули в спину. — Так ты… Так ты к нам не зайдешь? — Лина подняла на него глаза. — A-а… А отец хотел повидать тебя, расспросить.

— Вон как встречает брата! — всплеснула руками Лида, выйдя из дома. — Спит на диване, анафемская душа!

— Лида, Степан Дмитриевич просил меня зайти, — бросив взгляд на Лину, сказал Арсений. — Зайду к нему на часок, а то завтра уеду…

— Сходи, сходи, — согласилась Лида. — Он, когда встретит меня где-нибудь, всегда спрашивает: как там Арсений? А почему бы тебе не побыть здесь несколько дней?

— Рад бы, да не могу, — вздохнул Арсений. — Надо собираться в дальний путь. Алеша, Тома, где вы там? Бегите сюда!

— А как они хорошо вместе играют, — заметила Лида. — Такие маленькие, а гляди: два года не виделись — и сразу узнали друг друга.

Стемнело.

Малыши шли впереди, Арсений и Лина за ними. Долго молчали, потом Лина спросила Арсения, не глядя на него:

— Так ты один живешь?

— Почему? Вдвоем с Алешей! — ответил Арсений, радуясь тому, что именно это — один ли он живет? — заинтересовало Лину.

— Вырос твой Алеша, — после паузы промолвила Лина.

— А я постарел! Четвертый десяток разменял!

Лина остановилась, пристально глядя на Арсения, снова спросила:

— А я… очень изменилась?

— Такая же красивая, как и была, — улыбнулся Арсений.

— Э-э, нет! — покачала головой Лина, печально усмехнувшись. — За эти два года я, кажется, прожила все двадцать. И мне сейчас не двадцать четыре, а сорок четыре!

— А я думал, ты уже замуж вышла, — сказал Арсений; это и в самом деле не раз приходило ему в голову.

— Никогда! — твердо произнесла Лина, глядя на Арсения, словно бы желая, чтобы по ее глазам он увидел, что она говорит правду. — Никогда!

— И за меня не пойдешь? — спросил Арсений, не зная, как это у него вырвались эти слова: спрашивал шутливо, а между тем он совсем не шутил.

Лина остановилась, от услышанного у нее перехватило дыхание. Она снова пристально взглянула на него и, не отводя глаз, сказала:

— Я буду ждать тебя…

И как бы испугавшись того, что выдала свою тайну, быстро пошла вперед, окликая детей:

— Тома! Алеша! Подождите!

Когда Арсений догнал Лину, она уже держала Алешу и Тому за руки.

Тихонько спросила:

— А ты хоть Михаилу оттуда напишешь?

— И тебе напишу! — пообещал Арсений.

— Нет-нет, — испугалась Лина. — Не надо! Лида мне все расскажет! — Помолчав, печально добавила: — Как жаль, что ты не можешь оставить Алешу у нас. Ну да я буду навещать его…

3

Арсений уехал из села рано, когда Алеша еще спал, ибо мальчик мог увязаться за ним: как только замечал, что отец заводит машину, бежал садиться в нее.

Арсений подошел к постели, на которой лежал раскрывшись — в доме было душно — сын, поправил на нем одеяльце, осторожно, боясь разбудить, коснулся круглого лобика губами. Почти три месяца он не увидит сына. И не в Киеве будет жить, откуда можно приехать за каких-то шесть часов, а на противоположной стороне земли. Там, где солнце всходит на восемь часов позже. Он еще будет спать, а Алеша уже станет бегать с Зиной по двору. Там где-то и его мать… Посмотрела бы она, как мальчик вырос.

Прощаясь с Арсением, Михаил наставлял его:

— Ну, ты там им в зубы не смотри! Кто пугает, сам боится! Эх, послали бы меня туда, я бы им сказал!

— Ты лучше им напиши! — уколола Михаила Лида. Обняла Арсения. — Счастливого тебе пути! Будем ждать известий. А об Алеше не тревожься, он будет у нас как дома!

— Ну, брат, давай поцелуемся, а то… — Михаил покачал головой, поцеловал Арсения, вздохнул. — Пиши, когда будет возможность. А мы уж по газетам будем следить, как вы там станете бороться за мир! Может, и по телевизору увидим, ведь случается, показывают Ассамблею…

Как договорились, Лина стояла на своем дворе, за воротами. Он махнул ей рукой, она кивнула в ответ: счастливо, мол. Хотелось остановиться и заглянуть в ее глаза, но она вчера сказала — не надо! Они уже обо всем договорились, она будет ждать. Но так, чтобы ни одна живая душа не знала, это их святая тайна.

Не ожидал Арсений, что эта поездка в село обернется для него таким счастьем. Вернется из Америки и заберет Лину в Киев. Будут у него опять и жена, и дети. Вита собиралась родить ему дочку, но он так и не дождался… Да это и лучше, что бы он делал один с двумя детьми? Арсения радовало, что Лина полюбила Алешу как родного, что он тоже тянется к ней. Малыш был чутким на материнскую ласку. Он и Лиду полюбил, и она обнимала и голубила его, как своего Толика. Важно и то, думал Арсений, что Лина, как и он, полной мерой испытала, что такое боль утраты, тяжесть одиночества.

День выдался пасмурный, несколько раз начинал накрапывать дождь. А потом из-за туч выглянуло солнце, но мало грело, так как ветер дул холодный. Мысли и чувства Арсения целиком занимало то, что с ним случилось в селе, и он вспомнил о Яворине только возле поворота. «А может, не заезжать?» — подумал он, не хотелось расставаться со светлым чувством, с радостью, которая, он видел в зеркальце, отражалась в его глазах, в его улыбке, встречаться с больной Еленой Львовной и еще больше огорчить ее тем, что Алешу отвез в село к брату, а не оставил у нее. Но уезжал надолго. Хочешь — не хочешь, а повидаться надо.

Подъехал к воротам и удивился, что они открыты, на дверях дома висит замок. Опять, наверное, в больницу «скорая» забрала. Надо соседку спросить. А вот и она вышла, и почему-то вся в черном. У Арсения похолодело на сердце, как в тот момент, когда получил телеграмму о смерти отца. Соседка подошла к Арсению, жалобно моргая сухими глазами. Всхлипнула:

— Умерла… Вчера похоронили…

— В больнице умерла? — спросил Арсений.

— Нет, дома. Поглядываю весь день на ее двор, не видно и не видно. Пойду, думаю, может, помочь чем-то надо, она очень слабой была. Открываю дверь, а она сидит на диване вот так, — соседка показала как, — наклонив голову. Как глянула я, что рука ее мертво висит, чуть сама не упала на пороге от испуга. Ну, закрыла ей, бедной, глаза, да и пошла соседей звать. Побежала в школу. Директор пришел, учителя, дети. Школа и похоронила. И такие слова про нее учителя и ученики говорили, что все, кто были возле могилы, плакали. Вот добрая душа была, царство ей небесное.

Вот так! Когда Арсений ехал в село, Елену Львовну хоронили… Если бы он завернул в Яворин, проводил бы ее в последний путь! Нет у Алеши еще одной радости: умерла бабуся. А Вита все еще, наверно, говорит, что вот-вот заберет мать. Смерть опередила Виту, забрала Елену Львовну в тот мир, до которого живому и на космическом корабле не долететь.

— Она, бедная, чувствовала уже, должно быть, конец, приготовила бумаги, обвязала их и попросила вам передать, когда приедете. А уж как она об Алешеньке убивалась, сказать не могу. Так у нее слезы и лились, как только, бывало, заговорим о нем.

Вошли в дом. Тут был беспорядок, который остается после покойника. Беспорядок особенно заметен был еще и потому, что в доме не осталось живых… И таким мертвым запустением повеяло на Арсения, что он, казалось, почувствовал дыхание собственной смерти.

— Вот тут и документы, и письмо, — подала соседка пакет, аккуратно перевязанный, точно праздничный подарок, розовой тесемкой. — Вот вам и ключи от дома, — положила она ключи на стол.

— Спасибо вам, — тихо поблагодарил Арсений.

Соседка, тяжело вздохнув, вышла, так как Арсений молчал, не зная, что ему делать, что говорить. Взял конверт, лежавший в пакете, вынул из него листок, вырванный из школьной тетради. Развернул, прочел:

«Дорогой Арсений! Сердце мое истлело, я уже хожу по комнате держась за стены: смерть так дышит мне в спину, что я не могу устоять на ногах. Вот-вот умру…

Хочу сказать тебе то, чего при жизни не говорила. Я рада, что ты, хоть и недолго, а был моим сыном: счастлива, что ты не отказался от меня и тогда, когда я перестала быть тебе матерью. Если я там встречу твою маму, низко поклонюсь ей…

Один бог знает, как я люблю Алешу, какой счастливой была от того, что его маленькое сердечко согревало меня своим теплом. Плачу, что не хватило у меня сил побыть с ним, пока станет взрослым. Но спокойна за него, зная, как ты его любишь, как бережешь. Обнимаю и нежно целую его маленькие, беспомощные ручки.

Я виновата перед Витой, что не хватило у меня ни ума, ни сердца воспитать ее такой, каким воспитала тебя мать. Но ни в чем не виню ее. Не дети, а родители виноваты, что дети вырастают не такими, какими бы они хотели их видеть. Я несчастная мать, за это мне бог укоротил век. Да и мудро сделал, чем так жить, лучше умереть.

Дом завещаю Алеше. Все документы передаст тебе соседка. Она хорошая женщина, ухаживала за мной как за сестрой. Ей я отписала все имущество…

Обнимаю тебя. Елена Львовна».

Арсений всегда уважал Елену Львовну, а сейчас, прочитав предсмертное письмо, еще глубже понял, каким прекрасным человеком она была. Много добрых, искренних слов мог бы он сейчас сказать ей, но… их уже разделяет вечность. Она была мудрой женщиной, она и тогда знала, что он о ней думает, видела, как он к ней относится. Арсений не стал развязывать пакет. Когда-нибудь посмотрит, что в нем. Надо нарезать в огороде георгинов, которые так любила Елена Львовна, и положить на ее могилу…

Ехал Арсений на кладбище и думал, как много Витин «Рубикон» принес страданий и горя. А теперь — смерть.

На свежем холмике лежал венок от школы, несколько букетиков цветов. Арсений положил и свои…

4

До Москвы ехали поездом. Всех дипломатов кто-нибудь провожал: родители, жены, дети, внуки. Только Арсений сразу прошел в вагон со своим небольшим чемоданчиком и больше не выходил на перрон, ему не с кем было прощаться. Сидел в купе, смотрел, как по коридору суетятся, тащат большие узлы пассажиры и те, кто их провожает, и видел все только глазами, а мыслями был в селе. Алеша сейчас уже спит, Лида рано укладывает детвору. «Хватит! Хватит! — всегда кричит она, стоя с полотенцем на пороге. — Никак не набегаетесь! Идите ноги мыть и айда спать! Завтра еще день будет!» И все сбегаются к порогу, ведь мать хоть и добрая, но строгая. Не послушаешься — вмиг отлупцует. А Лина, должно быть, ходит по двору, помогает матери по хозяйству, смотрит на часы и думает о том, о чем она одна только знает: «Еще десять минут, и Арсений уедет из Киева. Завтра утром будет в Москве». И на душе у Арсения светлеет, будто Лина не там, в далеком полтавском селе, мысленно провожает его, а стоит тут, на перроне…

В Москве делегация поселилась в гостинице. Арсений попал в трехместную комнату, но, поскольку до вылета в Нью-Йорк осталось два дня, это его устраивало: веселее будет. Соседи, сотрудники Министерства иностранных дел, будут информировать обо всем, что полагается знать. Разговоры были сосредоточены на одном: каким маршрутом полетят? Вначале говорили: до Монреаля, откуда до Нью-Йорка рукой подать, потому, что для делегатов на сессию Генеральной Ассамблеи ООН сделано исключение: полетят на своем самолете. И вдруг в газете «Правда» появилось информационное сообщение: США не гарантируют безопасности прилета и обслуживания советского специального рейса. А поскольку США, нарушая общеизвестные международные нормы, не дают гарантии, что будет обеспечена безопасность главы делегации СССР на сессии Генеральной Ассамблеи ООН, принято решение о невозможности его поездки в Нью-Йорк. Прочитав вслух это сообщение, Костя, как его все называли, «генсек делегации», весело улыбаясь — он всегда был весел! — сказал:

— Теперь у нас выйдет как в поговорке: поперед батьки в пекло!

— Когда слишком много гарантий, столько же и опасностей, — заметил опытный дипломат Антон Сергеевич Верба. — Лучше без особых гарантий.

— Ну и куда мы теперь? — спросил Арсений.

— А бог его знает! — весело ответил Костя. — Начальство что-нибудь придумает! До Нью-Йорка мы так или иначе долетим! Но это уже не то что спецрейсом, будет несколько пересадок. А вещей у меня!.. Никакой гарантии, что они где-нибудь не затеряются, ведь багаж будут перегружать с самолета на самолет.

— Но как они могут затеряться? — снова спросил Арсений. — Это ведь дипломатический багаж! К нему особое внимание.

— Вот из-за этого особого внимания, — на слове «особого» Костя сделал ударение, — он может блуждать. Я не первый раз лечу в Нью-Йорк с такими пересадками, знаю. Было как-то, что часть багажа мы получили, когда сессия уже закапчивала работу.

— Но все-таки получили?

— Пока ничего не пропало, — ответил Костя, — это правда. А приходил порой с таким опозданием, что уже не был нужен.

Костя принес новость: летят вначале в Париж.

— Ну и прекрасно!

В Париже Арсений еще не бывал, хотя бы с само лета взглянуть на этот город, о котором столько слышал. А если придется переезжать в другой аэропорт, то кое-что увидит и из окна автобуса. Но этот маршрут продержался около часа. Пришел Костя и сообщил, что полетят, видимо, в Милан, а оттуда в Нью-Йорк. Этот маршрут тоже заменили: полетят в Мексику.

Было уже десять часов вечера, когда в комнате появился Костя и весело сообщил:

— Все, товарищи! Маршрут определен! Москва — Берлин, конечно, ГДР, потом: Берлин — Брюссель. А из Брюсселя на самолете авиакомпании САБЕНА в Нью-Йорк. Значит, две пересадки. Выезд в Шереметьево в три утра. Вопросы есть? Нет? Чудесно!

Все, можно ложиться спать, но тут только и началась беготня: у того мест больше, у этого — лишний вес! Двери буквально не закрывались; один шел получить совет, другой — дать совет. Арсений не принимал участия в этой суете, улегся на кровать читать афоризмы — прихватил сборник с собой, это занятие не требовало особой сосредоточенности.

Почитал афоризмы, послушал, о чем говорят, — может, услышит кое-что для себя полезное? — и снова взялся за книгу. Уже двенадцать, а вставать в три. Арсений встал, положил книгу в чемодан. «Теперь я возьму эту книгу в руки уже в Нью-Йорке», — подумал он. Там будем завтра к вечеру. Представил себе глобус, четыре точки на земле, где побывает: Москва — Берлин — Брюссель — Нью-Йорк. И преодолеет он это расстояние за каких-нибудь неполных двенадцать часов. Хотя такой полет для него не первый (летал на Кубу), все же перелет с одной стороны планеты на диаметрально противоположную во всех отношениях — и географическом и социальном! — граничил, казалось, с фантастикой. «Каким же маршрутом летела в Нью-Йорк Вита? Ее там, в отличие от меня, встречали с распростертыми объятиями», — подумал Арсений.

А когда заснул, показалось, что в ту же минуту его разбудил телефонный звонок. Администратор гостиницы, по Костиной просьбе, звонила всем, кто должен был ехать в аэропорт. Выпить бы кофе! Но где его в гостинице возьмешь в три часа ночи? Может, удастся в аэропорту… Ну, в путь! Взял чемодан, коробку, которую торжественно, точно награду, вручил ему Костя, и пошел, не ожидая соседей, к лифту. В вестибюле уже стояли его спутники. Поставил чемодан. С коробкой он не должен расставаться до самого Нью-Йорка. Арсений не любил брать с собой много вещей, всегда ездил с одним чемоданом, чтобы свободными были руки. Вещь, которую все время надо держать в руках, раздражала его, как надоедливый комар, который ночью, звеня возле уха, мешает уснуть.

Дул холодный пронзительный ветер, и, пока уложили вещи в небольшой автобус, пока уселись, Арсений промерз основательно, так как был в легком плаще. Знал: в Нью-Йорке сентябрь и октябрь теплые. Двинулись. Автобус был старый, в нем все так гремело, что Арсению казалось: вот-вот он развалится и полетит в кювет. Но автобус не только не развалился, а мчался со скоростью сто километров — ночные улицы Москвы были свободны. Когда выехали на шоссе, ведущее в аэропорт, водитель начал выжимать из машины всю скорость, на которую она была способна.

Когда он вернется в Москву — а это будет середина ноября, — здесь будет лежать снег. Но это еще так далеко, что не хочется думать о холоде. Вот уже и огни аэропорта…

5

В Шереметьево-2, как и во всех международных аэропортах, посадка в самолет была прямая, из помещения вокзала. Арсений занял свое место.

Когда самолет вырулил, оглушительно свистя турбинами, на бетонную полосу, Арсений увидел в иллюминаторе: круглое солнце без единого луча стояло над горизонтом. Самолет остановился, турбины завыли так, что казалось — они не выдержат напряжения и взорвутся. Но они выдержали, самолет тронулся с места, и Арсений почувствовал, как его спиной прижало к сиденью. Прошло еще несколько секунд, стук колес внезапно оборвался, турбины заработали с каким-то новым, приглушенным гулом.

Теперь колеса самолета снова застучат по бетонной полосе в Берлине.

Выставив коробку из-под ног в проход, Арсений сел поудобнее и сразу задремал: так устал за два бес покойных дня в гостинице и за эту бессонную ночь. Состояние было такое, когда воспоминания, проплывающие перед мысленным взором, как бы переплетаются со сновидениями.

Вот они с Линой идут по сельской улице, она смотрит ему в глаза, говорит: «Я буду ждать тебя. Но я знаю, ты не оставишь ее».

А вот будто Вита встречает его в Нью-Йорке. Радостная, сияющая, берет под руку, говорит: «Я знала, что ты ко мне приедешь». Ему не хочется идти туда, куда она ведет его, но он покорно шагает за нею, ведь она так ласково поглядывает на него своими серыми глазами. Они уже далеко отходят от аэропорта, когда он вспоминает: забыл в самолете коробку! Арсения охватывает такой ужас, что он просыпается, щупает рукой место, где стоит коробка. Здесь! Молодая, немного похожая на Виту стюардесса — такие же серые глаза — подходит к нему с подносом, на котором стоят стаканчики с минеральной водой и лимонадом. Вовремя проснулся, очень хотелось пить. Взял стаканчик с минеральной водой, жадно выпил, взглянул на часы. О, еще только сорок минут в воздухе. Где же они? Над Польшей? В иллюминатор видны были только сплошные горы белых как снег облаков, ярко освещенных холодным солнцем. Сколько за бортом градусов? Должно быть, ниже пятидесяти? А в самолете не только тепло, но и душно, хотя включены кондиционеры. Неужели Лина думала так, как ему приснилось? «Ты не оставишь ее», — мысленно повторил Арсений. Если Вита в Нью-Йорке, то, возможно, и захочет с ним встретиться. А захочет ли он ее видеть? Ясного ответа снова не было.

Сон, навеявший целый рой мыслей и воспоминаний, и выпитая холодная вода разогнали дремоту, и Арсений, чтобы чем-то заняться, взял буклет из сетки сиденья. Развернул, увидел карту ГДР, реки Одер, Шпрее, на которых отец — сержант-сапер — возводил переправы под адским огнем фашистов. На берегу Шпрее, недалеко от города Фюрстенвальде (на подступах к Берлину), был тяжело ранен. От родного села, откуда начались фронтовые дороги отца, он шел сюда, наводя переправы через реки, три с половиной года. «И если бы не эта чертова Шпрее, — говорил он, — увидел бы и я Берлин, где так хотелось побывать!» Именно потому, что отец, преодолевая огонь фашистов, навел через эти реки мосты, Арсений не за три с половиной года, а за два часа одолеет это расстояние. Отсюда, с берегов Шпрее, отец принес в ногах осколки, которые и до сих пор лежат на Арсениевом столе в спичечной коробке, куда складывал их отец, когда они, по его словам, «вылезали из тела». В полевом госпитале отцу хотели ампутировать левую ногу, боясь, что он умрет от гангрены. Но как его ни уговаривали, он не согласился. Выздоровел, но ногу всю жизнь — синюю, местами даже черную — таскал, как сам говорил, «точно гирю»: такая она была тяжелая, набитая осколками. Нога преждевременно и положила его в могилу. Возникли перед мысленным взором похороны отца. Все село — взрослые и дети — провожало его в последний путь. На кладбище речей не произносили, женщины плакали, дети, испуганно моргая глазами, тоже всхлипывали, проникаясь горем матерей, мужчины сурово молчали. Мама, вся в черном, присела над холмиком глины, вынутой из могилы, у отцовского изголовья, положила одну руку на его сложенные на груди костлявые руки, а другой вытирала слезы совсем уже мокрым платком. Плакал и Арсений. Не теми слезами, какими в детстве выливал боль из души, а теми, которые наполняли душу невыносимой болью. После тех слез Арсений воспринимал мир уже не таким, как до отцовской смерти.

Загорелось табло: «Пристегнуть ремни». Арсений их и не отстегивал, так как не вставал с кресла. Значит, самолет пошел на посадку. Через десять — пятнадцать минут приземлится в Берлине, до которого отец шел так долго, но где так и не побывал. Вспомнилось любимое отцово выражение: «Саперы ошибаются только раз». Наверное, то же можно сказать и о летчиках в кабине этого лайнера. Сколько Арсений ни летал, а самое большое напряжение чувствовалось, когда самолет шел на посадку. Даже сердце начинало ускоренно биться, ожидая момента, когда колеса самолета глухо стукнут, коснувшись бетонной полосы. От этого удара напряжение в теле вмиг спадало, звон в ушах угасал. Все. Снова на земле. Но на этот раз придется еще дважды подниматься в небо, дважды напряженно ждать первого прикосновения колес к земле.

До следующего рейса в Брюссель оставалось больше двух часов. Немецкие товарищи, встречавшие делегацию — с ними был и наш посол в ГДР, — пригласили на чашку кофе. Не в аэропорт, а в двухэтажный дом недалеко от того места, где приземлился самолет. Арсений шел от самолета к дому, держа в руке коробку, которую доверил ему Костя — тот, встретив знакомых немцев, о чем-то весело с ними говорил. Под ногами была берлинская земля. Четыре десятилетия минуло с той поры, когда тут рвались бомбы, снаряды, мины, расчищая путь к победе, до нее тогда оставалось всего несколько дней.

«Для моего поколения, — думал Арсений, — война стала историей. А мир не успокоился: над планетой снова собираются зловещие тучи. Только теперь уже не в Германии, а в Америке, куда мы летим, чтобы подать и свой голос, от имени народа, за мир».

Немцы угощали скромно. Арсений выпил чашку горячего кофе, взял коробку и вышел, потому что буквально падал со стула: такой сон наваливался на него. Начал прохаживаться, зевая так, что в ушах потрескивало. Скорее бы сесть в самолет и уснуть. Подошел Антон Сергеевич, с которым Арсений жил в одном номере в гостинице. Стали прогуливаться вдвоем. Дипломат шесть лет прожил в Нью-Йорке, работая в секретариате ООН, мог бы рассказать немало интересного, но был из тех, у кого силой надо вытягивать каждое слово. «Я никогда не жалел о том, чего не сказал, — уже несколько раз слышал от него Арсений. — И часто жалел о том, что сказал».

Чудесное, конечно, кредо, но оно не только не разогнало сон, валивший Арсения с ног, а навевало еще больший. Арсений огляделся, скамеек нигде не было, негде посидеть. Придется на ногах выдерживать этот поединок со сном. И, кажется, не только глаза щемят, но и сердце.

6

Наконец Костя, свежий и бодрый, весело посмеиваясь, подал команду:

— Товарищи, на посадку!

Ох, если бы сесть, поспать часов пять и выйти в Нью-Йорке. А то до Брюсселя лететь всего один час. Не успеешь умоститься в кресле, задремать, как уже надо выходить.

А там сколько придется ждать? Костя говорит — недолго, но, по всему видно, и сам точно не знает, так как, сказав «недолго», добавил:

— А вообще, всякое может быть…

И верно: где Брюссель — и где Нью-Йорк. В Берлине мы в кругу друзей, а в Брюсселе — уже иная обстановка.

В Брюсселе Арсений не был, и, когда самолет, пробиваясь сквозь густую пелену облаков, пошел на посадку, наклонился к иллюминатору взглянуть на город.

Самолет нырнул в облака, и Арсения охватило такое чувство, будто он, ослепленный густым туманом, с чем-то вот-вот столкнется. И облегченно вздохнул, как только самолет, напряженно вздрагивая всем своим могучим телом, пробил холодную толщу облаков и взгляду открылись поля, озера, леса, каналы. Городки, поместья. Все распланировано, прибрано, подстрижено. По густой сети дорог снуют машины. А вот и острые шпили соборов Брюсселя посреди красных черепичных крыш зданий. Такой пейзаж Арсений уже видел и в Стокгольме, и в Хельсинки, где ему пришлось побывать. Очень жаль, что не будет ни времени, ни возможности осмотреть старинный город. «Тут начинал работу Второй съезд нашей партии, — думал Арсений. — Восемьдесят лет прошло с тех пор, как на основе ленинских принципов была создана партия».

Послышался удар, еще удар, и самолет, тормозя, с бешеным ревом турбин покатился по бельгийской земле. Который час? Уже половина двенадцатого. В Нью-Йорке еще спят. Но летим ли мы или сидим в аэропорту, а Земля крутится, наматывая на свою ось неумолимое время, часы которого неизвестно когда — и кем! — заведены и неизвестно когда остановятся. Одно известно: планета наша каждый год замедляет быстроту оборотов вокруг своей оси на одну секунду. А так как она все еще вертится, то самолет, пересекая Атлантический океан с востока на запад с быстротой, с которой ночная тень движется по земле — не фантастика ли для людей, умерших каких-то три десятилетия тому назад? — то в Нью-Йорке Арсений будет в тот же час суток, когда вылетит из Брюсселя. «Но когда отсюда вылетим и как долетим?» — раздумывал он, идя по длинному коридору брюссельского аэровокзала.

В Брюсселе делегацию встретили дипломаты нашего посольства, пригласили в комнату для пассажиров первого класса.

— Надо, видимо, чем-нибудь освежиться? — сказал Антон Сергеевич, с которым Арсений сел за один столик. — Давайте выпьем кофе. Как вы?

— Согласен! — засмеялся Арсений, которому передалось бодрое настроение товарища.

— Чудесно!

Вкусный бельгийский кофе разогнал дремоту, которая одолевала Арсения.

Поднялось настроение и у молчаливого Антона Сергеевича. С легким юмором начал он рассказывать о происшествии, которое пришлось ему испытать, когда он на корабле возвращался из Нью-Йорка домой. Тогда он вынужден был — тяжело заболела дочка — остановиться в Париже, не зная французского языка, не имея ни франка в кармане.

— Когда до Нью-Йорка плавали на пароходах, я с ужасом думал о поездке, так меня мучила морская болезнь. А теперь — красота: восемь часов — и там! — говорил Антон Сергеевич. — О, с какими-то новостями к нам бежит Костя!

— Товарищи, на посадку! — бодро воскликнул Костя. — Не оставляйте своих вещей! И — за мной!

— Ну, прощай, Европа! Летим в Америку! — поднимаясь с кресла, сказал Антон Сергеевич. — Не забудьте, Арсений Андреевич, «генсековский» подарок!

7

Первое, что бросилось в глаза, когда Арсений из коридора аэропорта перешел в самолет, — это необычайных размеров салон.

Во всем чувствовался какой-то корабельный простор: высокий потолок, широкие проходы и расстояния между рядами кресел. Нашлось место и для коробки в шкафу над головой, и Арсений облегченно вздохнул, пристроив ее туда. «Боинг-747» поднялся в воздух. Турбины работали так тихо, что можно было, не напрягая голоса, беседовать с соседом по креслу. Арсений похвалил:

— Хороший лайнер!

— Хвалить будем, когда долетим, — откликнулся Антон Сергеевич.

Высокая, худая стюардесса принесла в целлофановом пакетике повязку на глаза, чтобы свет не мешал, если вздумаешь поспать в кресле.

За первой стюардессой явилась другая: низенькая, полная, похожая на мулатку, толкая перед собой целый передвижной буфет.

Арсений взял бутылочку кока-колы. Антон Сергеевич попросил бутылочку красного вина. Впереди загорелся небольшой экран, начали демонстрировать американский фильм. Авторы фильма рассказывали о том, как девочка лет шести — Алешиного возраста! — рассердившись на отца с матерью, которые воспитывали ее жестокими методами, ушла из дому куда глаза глядят. Прибрела к двум пожилым холостякам, одиноко жившим на небольшой ферме. Эти добрые мужчины приютили девочку, окружили вниманием, полюбили ее, и она платила им тем же, принеся в их дом радость, которую излучают на взрослых только дети. Но вот отец и мать — она с виду была похожа на Виту — с помощью полиции напали на след девочки. Стражи закона хватают добряков, которые, возможно, спасли малышку от смерти, точно преступников. И хотели того авторы или не хотели, а показали, что такое по-американски и права человека пусть маленького, беспомощного! — и настоящий гуманизм Растерянные гуманисты, опечаленные, стояли в наручниках перед заплаканной девочкой, маленькое сердце которой разрывалось от жалости и любви к ним.

Щемило сердце и у Арсения; все время, глядя на приключения девочки, он мысленно видел Алешу Мать совсем бросила его, отец оставил на два месяца хотя и у добрых, а все-таки чужих людей. С ужасом подумал: «А если со мной что-либо случится?»

Стараясь отвлечься от этих мыслей, Арсений посмотрел в оконце. Самолет был в небе уже больше трех часов, а солнце висело в одной точке. Оно сдвинется с места только тогда, когда самолет остановится в Нью-Йорке. Под крылом редкие небольшие облачка и большие тени, от них на таком же, как и небо, безбрежном океане. Только и того, что вверху не видно волн, а внизу они поблескивают, отражая лучи солнца. Ветер, казалось, едва-едва шевелит воду, в действительности же на океане сильно штормило. А что такое гнев Атлантического океана, Арсений знает, ибо он перенес страшный шторм, когда плыл на рыбацком сейнере к Канарским островам.

Арсений взглянул на карту, которую нашел среди разных рекламных буклетов. Вот острова, что прилепились к Африке, обозначенные такими крошечными точечками, будто тут коснулись остро отточенным карандашом. Вспомнились пляжи на этих островках из песка, нанесенного ветрами из пустынь Африки. Подумалось: «Не так ли и меня несет сейчас, как песчинку из Европы в Америку?»

Вверху бледно, холодно освещена бесконечная глубина неба, под крылом лайнера тоже безграничная синь океанских вод. Даже не закрывая глаз, можно было вообразить, что он сидит в космическом корабле, который летит куда-то в инопланетные миры…

Подали обед.

Арсений поглядел на часы: стрелки еще показы вали московское время. В селе уже поужинали, легли спать. Алеша, должно быть, видит первый сон.

Стюардесса подкатила тележку-буфет Ну что ж, придется привыкать к американской пище. Пилоты, наверно, уже видят на экранах приборов острова возле канадского берега.

Пообедав, откинул кресло, улегся поудобнее и, будто в космосе выпал из ракеты, полетел в черную пропасть…

Проснулся оттого, что кто-то легонько толкал его в бок, говорил:

— Вставайте, прибыли…

— Уже в Нью-Йорке? — очнувшись, удивленно спросил Арсений, у него было такое ощущение, будто он только что закрыл глаза.

— Да, в аэропорте Кеннеди, — подтвердил Антон Сергеевич, устало, но довольно улыбаясь. — Еще раз я без всяких приключений перелетел Атлантический океан. Наш «генеральный» уже бегает, дает указания. Ну это для тех, кто впервые тут. А вы держитесь меня, я вас приведу туда, куда надо. Один маленький совет: ни на какие придирки чиновников не реагируйте! Спокойно смотрите на них, холодно-вежливо улыбайтесь.

— Куда идем? — спросил Арсений, едва успевая за быстрым Антоном Сергеевичем, когда они миновали много коридоров и залов.

— Вниз. Там их пропускные пункты, туда повезут и наши вещи, — ответил Антон Сергеевич. — И поспешите, а то окажемся в хвосте большой очереди.

Ага, вот и проходы. Точно возле эскалаторов в метро, в застекленных кабинках сидят в форме чиновники, видимо, иммиграционной службы. Листают документы, ставят печати на них. Работают как автоматы. Вот и Арсений подал свой паспорт. Чиновник, взглянув на документ, прищурившись, пристально посмотрел на Арсения, громко стукнул печатью по паспорту и, как показалось Арсению, пренебрежительно бросил его на стойку. Арсений, как посоветовал ему Антон Сергеевич, холодно-вежливо улыбнулся, взял свой дипломатический паспорт и перешагнул через условную государственную границу Америки: настоящую границу он пересек в воздухе, когда самолет, перелетев океан, заходил на посадку.

Сердцем почувствовал — взгляд чиновника неприятно кольнул его, — в какой сложной атмосфере придется жить и работать.

Пройдя в помещение, куда подавали вещи, Арсений выловил с конвейера чемодан — нигде, значит, не потерялся! — отошел в сторону, поставил его рядом с коробкой. Костя, который тут же выхватывал свои коробки с конвейера, сообщил, что, когда все вещи будут собраны, все пойдут за ним к нашим автобусам. Но долго еще пришлось стоять в багажном помещении с низким потолком, так как нескольких коробок Костя не досчитался. Побежал выяснять, куда девались вещи.

— Нет, — развел руками Костя, по-прежнему улыбаясь, будто сообщил нечто приятное. — Целых семь коробок! До сих пор вещи, блуждая где-то, ни разу не пропадали! Все! Поехали! Там уже, сказали мне, корреспонденты плотным кольцом окружили наши автобусы!

Арсений всегда стеснялся протискиваться в толпе, чтобы оказаться впереди.

Уже из коридора увидел: как только первые товарищи вышли из помещения, засверкали вспышки фотоаппаратов, застрекотали камеры. Сегодня вся Америка не только узнает, а и увидит: советские дипломаты прибыли на сессию Генеральной Ассамблеи ООН.

Арсений шел последним.

Он уже протолкался сквозь толпу корреспондентов, закрывших и без того узкий проход, поднялся на ступеньки автобуса, как услышал женский голос:

— Арсений! Саня!

Если бы и не было этого «Саня!», как его называла только Вита, все равно он сразу узнал бы ее голос. Придерживая дверь, которую шофер уже закрывал, оглянулся и увидел ее. Она стояла за толпой корреспондентов с каким-то молодым человеком, на голову выше ее. Приподнявшись на цыпочки — человек словно бы подсаживал ее, держа под локоть левой руки, — она махала ему правой рукой. Это свидание с Витой продолжалось такой краткий миг, что никто из тех, кто уже сидел в автобусе, его не заметил. Арсений отпустил дверь, и она закрылась.

Автобус тронулся.

«Пришла встречать, — сев в кресло, думал Арсений с неприятным ощущением тревоги, всколыхнувшейся в душе. — Следила, выходит, за тем, кто с Украины едет на сессию. А кто же это так заботливо поддерживал ее под локоть? Новый гений, который заменил ей Марчука? Если она приехала в аэропорт, то встречи с нею не избежать». Арсений с досадой поморщился: как ему не хотелось снова сыпать соль на раны, которые уже будто зарубцевались! А рубцы душевной раны пропускают боль, как стекло лучи солнца. Словно бы защищена рана, а жжет нестерпимо.

8

К дому советского представительства при ООН автобус не смог подъехать, потому что улица — 67-я стрит — была запружена бурлящей, кричащей в мегафоны толпой. Арсению и Косте пришлось выйти здесь — они должны были жить в представительстве, а другие члены делегации — в отеле. На проезжей части толпа, но тротуар отгорожен от нее голубыми барьерчиками. За этим барьером сплошной цепью стояли стражи порядка, среди которых были не только мужчины-негры, но и негритянки. Арсений не мог не улыбнуться, увидев этих маленьких, тщедушных темнокожих женщин в полицейской форме.

— Самое смешное то, — говорил Костя, пока они за спинами полиции пробирались к дому представительства, — что власти посылают полицию охранять нас от тех, кого они сами на нас науськивают! Видите, как они вопят? И знаете, почему так стараются? За участие в этом «концерте» им платят по пять долларов. А разрешение на проявление этого «народного» гнева они получили в полиции. Это называется — демократия по-американски. А если бы все эти типы собрались тут, не имея на это разрешения полиции, их бы отсюда ого как турнули! Летели бы как ошпаренные! Ну вот мы и дома! — воскликнул Костя, когда двери подъезда автоматически открылись. — Здравствуйте, товарищи!

Два офицера в форме пограничников козырнули в ответ и крепко пожали Косте руку.

Весело поздоровались и с Арсением.

— Ну что — на границе беспокойно? — пошутил Костя.

— Да, боевая тревога, — ответил лейтенант. Поинтересовался: — А где другие товарищи?

— Поехали в отель, а потом уже придут сюда, — ответил Костя и пошел к лифту, нажал на кнопку. — Думаю, через час они все будут здесь.

Здание советского представительства при ООН сравнительно с небоскребами Нью-Йорка выглядело довольно скромно: всего тринадцать этажей. Комнату для Арсения отвели на пятом этаже. Окно выходило на улицу.

— Не очень тут тихо, напротив нас пожарная команда, полицейский участок, — заметил Костя. — Вот, слышите?

За окном завыли пожарные сирены, даже зазвенели жалюзи.

— Где-то уже горит! В Нью-Йорке беспрерывные пожары! А вот и ваш чемодан! — увидев, что шофер внес вещи Арсения, сказал Костя. — Это наш завхоз и шофер, — представил он приветливого парня. — Зовут его Петр. Поскольку он еще не женат, то не любит, когда девушки величают его по отчеству. Спасибо, Петро! Возьми эту коробку и отнеси в мою комнату, я пойду к министру! Ну, Арсений Андреевич, устраивайтесь, а часа через полтора я за вами зайду или кого-нибудь пришлю. Будет традиционная встреча с коллективом нашего представительства. Если потребуется что-либо, моя комната в конце коридора, справа. О’кей!

— О’кей! — весело ответил Арсений, проникаясь Костиным оптимизмом.

Впервые Арсений встречался с людьми, постоянно работавшими за границей, и был поражен тем, как они его приветствовали. Мужчины так же крепко жали ему руку, как брат Михаил, когда он приезжал к нему; женщины здоровались, вытирая слезы радости. Так они встречали каждого, кто приехал сюда. И эти радостные улыбки, счастливые слезы, веселый гомон, который еще больше усилился, когда все стали у скромно накрытого стола и выпили за прибытие делегации, — от всего этого в самых затаенных уголках Арсениевой души шевельнулась особая гордость, что пробуждается только от братского единства людей, которых породил один народ. Все смотрели друг на друга, как на братьев и сестер, и слезы радости подступали к горлу: тут, в этой далекой стране, он среди родных людей. К Арсению подошел один из дипломатов, загадочно улыбаясь, спросил:

— Вы меня помните?

Арсений всегда испытывал неловкость, не узнав человека, который с ним здоровался, а он не мог вспомнить, где с ним встречался. Внимательно посмотрел на дипломата: словно бы знакомое лицо, а где его видел — забыл.

— Совестно, но, — Арсений развел руками, чувствуя, что краснеет, — не могу вспомнить, где мы виделись…

— А у меня и сейчас перед глазами стоит яворинский пруд, где мы ловили карасей! — засмеялся дипломат. — Я еще давал вам поплавки своей конструкции.

— Григорий Васильевич! — воскликнул Арсений.

— Я, Арсений Андреевич! — довольно улыбнулся дипломат. — Видите, как мал мир? Где тот пруд яворинский, где Атлантический океан, где Нью-Йорк, а снова скрестились наши тропинки. Вы как — не забросили удочек?

— По правде говоря, почти два года не брал в руки, — печально сознался Арсений. — Так, знаете сложилась жизнь, что не до отдыха было.

— А я тут иногда вырываюсь! Если захотите, возьму как-нибудь и вас с собой!

— Спасибо, буду рад! — сказал Арсений. — Ну а как вам тут живется, работается?

— Я служу в секретариате ООН. Моя специальность — экономика. Осталось еще два года. Условия работы сейчас для нас, откровенно говоря, тяжелые.

Утомительная дорога так измотала, так обессилила Арсения, что ему хотелось как можно скорее упасть на постель и уснуть.

— Вижу, как вы устали, — сказал Григорий Васильевич. — Я тоже неделю прихожу в себя, когда прилетаю сюда, потому что приходится свой день менять на их ночь. Пока приспособишься… Так вы идите отдыхать. И исчезайте, как у нас принято, незаметно…

Арсений еще стоял возле стола, когда подошла секретарь представительства.

— Вас к телефону…

«Вита», — мелькнуло в голове, стало неприятно: не успел он прилететь, а она уже разыскивает его. Дома он неделями не мог найти ее. «А может, и не она», — решил он и пошел за секретаршей. Взял трубку, сказал по-английски:

— Хелло! Слушаю вас!

— Арсений! Саня! Это я, — зазвучал в трубке Витин голос. Она говорила по-украински и так быстро, будто боялась, что не успеет сказать всего, как Арсений положит трубку. — Страшно рада, что ты приехал! Видела тебя в аэропорту! Хочу встретиться с тобой! Я уже была в отеле, но мне сказали, что там тебя нет. А дом, где живешь ты, — для меня неприступная крепость! Как Алеша? Как мама? Почему она не отвечает на мои письма?

— Елена Львовна умерла, — Арсений произнес эту фразу таким тоном, каким говорят людям, которые врываются в дом с громким, веселым криком: «Тише, за дверями покойник!»

— Ты… Ты шутишь, — с ужасом в голосе проговорила Вита.

— Я не умею так жестоко шутить, как это ты умела делать! — сердито отрезал Арсений, вспомнив: «Сын не твой!» — И прости, у меня нет времени…

Арсений положил трубку на рычаги, сказав секретарше:

— В Нью-Йорке моя бывшая жена. Это я с ней говорил. Очень прошу вас: когда бы она ни позвонила — меня нет! И простите, пожалуйста, что я вас побеспокоил.

— О, не волнуйтесь! — ответила секретарша. — Это мой служебный долг. А то, что ваша бывшая жена здесь, — мы все знаем. Я видела ее на фото и на экране телевизора. Красивая женщина! И, наверно, действительно талантлива, если пишет романы. Только зачем она сюда приехала? Почему так зла на все наше? Нет, я вас об этом не спрашиваю, — улыбнулась секретарша, увидев, что Арсений утомленно молчит. — Я просто говорю вам то, что думаю. Если бы меня здесь оставили навсегда, я, должно быть, на другой же день умерла бы. Только тем и живу, что вот-вот вернусь домой.

Зазвонил телефон.

«Это опять Вита», — вздохнул Арсений. Секретарь взяла трубку.

— Хелло! Он уже ушел, — ответила девушка по-английски и выразительно взглянула на Арсения: слышите, мол. — Позвать не могу, он просил не беспокоить его. Пожалуйста.

— Очень неприятно себя чувствую, что заставляю вас говорить неправду, — сказал Арсений. — Простите меня!

— Успокойтесь, — мягко промолвила секретарь. — Вот поживете здесь, увидите, какие есть тут назойливые нахалы, как приходится от них отбиваться! Идите отдыхать, а то я вижу, вы едва на ногах держитесь! Никто вас не потревожит, здесь вы — дома!

У девушки-секретаря такие же глаза, как у Лины, из-за этого, должно быть, Арсению приятно встречаться с нею взглядом. Заметил, что и она относится к нему с симпатией. Это радовало, ведь придется два месяца работать вместе, каждый день приходить сюда, в приемную. Но не очень приятно было, что все знали: Вита Гурко — его бывшая жена. Впрочем, как же они, советские дипломаты, могли не знать Виту, если вокруг нее, вокруг ее романов «Рубикон» и «Диссидентка» в американской прессе поднято столько рекламного шума. Сам президент США нашел время принять «храбрую диссидентку», как он назвал Виту. Придется просмотреть подшивки газет, прочесть, что Вита говорила ему во время аудиенции. «Куплю и ее роман, — подумал Арсений уже засыпая. — Посмотрю, что особенного поведала она о своем диссидентстве».

Несколько раз Арсения будили сирены пожарных машин, которые бешено завывали на улице, но он поворачивался на другой бок и засыпал снова. Виделись какие-то страшные сны: то самолет падал в океан — и он с ужасом ждал, когда тот нырнет в воду и пойдет на дно, то Елена Львовна, прощаясь с ним, обнимала его возле свежего холмика земли, на котором лежал один венок и несколько букетиков цветов. То Алеша, обхватив его шею ручонками, так что трудно было дышать, плакал и просил, чтоб он не уезжал, не бросал его. То Лина, пристально глядя ему в глаза, ворожила, приговаривая, как цыганка: «Ты не оставишь ее». То Вита обнимала его в аэропорту, и он не знал, куда деваться от стыда.

Вертелся и стонал во сне как в бреду. К счастью, в комнате никого не было, никто не видел этого и не слышал.

А когда утром проснулся, не мог понять: приснилось ему, что он разговаривал с Витой по телефону, или это было на самом деле. «Мы опять с нею в одном городе, но на другой стороне планеты, в другом мире, — размышлял Арсений, умываясь. — Мог ли я думать, что мы окажемся в разных мирах? Нет, этого мне даже этой ночью не снилось!»

За окном бешено завыла сирена пожарной машины, оборвала раздумья. Арсений взглянул на часы: пора начинать рабочий день в роли делегата Генеральной Ассамблеи ООН.