Крах диссидентки

1

Случилось так, что выступление заместителя главы делегации СССР несколько раз переносилось. На то были разные причины и дипломатические соображения.

Арсений несколько раз встречал заместителя главы делегации (постоянного представителя СССР при ООН) и в зале заседаний, и в представительстве, видел, какой у него был озабоченный вид, однако никакие заботы не мешали ему шутить и смеяться, ибо по характеру он был человеком остроумным, подвижным. Каждому, кто с ним встречался, хотелось остановиться, улыбкой ответить на его деликатно-приветливую улыбку, перемолвиться словом. Ни при каких обстоятельствах этот человек, казалось, не терялся. Выступление заместителя главы делегации СССР должно было состояться не утром, как планировалось, а после обеда. Это, конечно, не очень удобно, потому что, как замечал Арсений, во второй половине дня на местах остается значительно меньше делегатов; кроме того, приходили, как правило, не главы делегаций, даже не их заместители, по той причине, что в эти часы как раз начинались приемы, частные встречи, обычно длившиеся до полуночи!

Придя за полчаса до выступления, Арсений тревожно посматривал на почти пустой зал. Антон Сергеевич, заметив беспокойство Арсения, сказал с ноткой уверенности в голосе:

— Не волнуйтесь, все придут! И публики будет полно! Придут. И друзьям, и недругам интересно послушать, что скажет представитель Советского Союза.

Опытный Антон Сергеевич верно сказал: за пять минут до начала заседания все делегаты сидели на своих местах, а за барьером, где находилась публика, стояли и между рядами стулья. Арсений с волнением поглядывал на часы, которые отсчитывали последние минуты, перед тем как за стол президиума усядется наконец неизменная тройка: председатель, Генеральный секретарь, его заместитель — и прозвучит глухой удар молотка. Но стрелки часов с неторопливым упорством преодолели и последние минуты, а за столом президиума — никого, не пришел почему-то на свое место и оратор. Прошло десять минут, двадцать, полчаса. Не было ни президиума, ни оратора. В зале началось движение: одни вставали и выходили, другие возвращались назад. На улице стоит жара, не помогают и кондиционеры, так как в зал заседаний набилось много людей. Прошло еще полчаса — никого. Что случилось? Арсений чувствовал, что тело покрылось неприятным липким потом; казалось, в зале так жарко потому, что он ярко освещен сотнями ослепительно-ярких ламп; выйти в фойе, где всегда прохладнее, нежели в зале заседаний, неудобно — может случиться, что он будет выходить из зала, а члены президиума войдут. Но вот появился Титаренко, который все знает, и сообщил Арсению, окинув быстрым взглядом зал:

— Председатель проводит заседание Генерального комитета. Планировалось решить все вопросы за полчаса. Но Никарагуа внесла предложение рассмотреть опасную ситуацию, сложившуюся в Центральной Америке, и представитель США, как и следовало ожидать, стал возражать, завязалась дискуссия, и пока ей не видно конца.

Прошло уже полтора часа. В зале почти никого нет, стрелки часов на стене, казалось Арсению, совсем не движутся. И ощущение такое, будто сидишь в аэропорту, а по радио сообщают, что из-за погодных условий самолет задерживается на час; проходит час — новое сообщение: самолет задерживается на два часа, потом — на три. Выстрадал же кто-то поговорку: ждать у моря погоды… Арсений представлял, как там, стараясь ничем не показать этого, волнуется оратор. Большинство членов Генерального комитета поддерживает предложение Никарагуа, ведь всех беспокоит опасная ситуация, которая сложилась в Центральной Америке. Вот опять идет Титаренко, улыбается одними губами и, бросив быстрый взгляд вокруг, казалось, всех увидел в этом зале. Тихо сообщает:

— Заседание закончилось. Предложение Никарагуа принято большинством голосов.

На два часа и семь минут было задержано заседание, и хотя точностью люди, руководившие работой Генеральной Ассамблеи, не отличались, но такой долгой задержки еще не было. Терпеливо ждали, зная, что заседание — хоть и в полночь — начнется, что представитель СССР произнесет речь. И речь обязательно надо послушать, чтобы правительство получило информацию, как говорится, из первых уст. А потому председатель еще и молотком не стукнул, как делегаты — откуда они только взялись! — поспешно прошли на свои места, уселись в кресла. У председателя был измученный вид, он вяло объявил заседание открытым, как-то бессильно стукнул молотком и дал слово заместителю главы делегации Союза Советских Социалистических Республик. Арсений взглянул на оратора. Лицо у того красное — должно быть, от крайнего напряжения, которое ему пришлось выдержать, ожидая выступления, но вид, как всегда, энергичный. Бодро прошел по залу к трибуне, внимательно оглядел, прищурившись, всех, кто должен был его выслушать, спокойно произнес:

— Уважаемые делегаты! Дамы и господа! — Выдержав небольшую паузу, он продолжал: — Наша планета едва не прогибается от тяжести небывалого количества оружия. Оружие это — невиданной разрушительной силы. И если случится так, что оно будет пущено в ход, под угрозой окажется сама судьба человеческой цивилизации. Положение осложняется тем, что в данный момент резко активизировались те силы, которые ради удовлетворения своих патологических амбиций накаляют международную атмосферу. Безрассудные действия этих сил в соединении с огромным потенциалом смертоносного оружия могут создать такую, образно говоря, взрывную смесь, которая придаст качественно новые измерения угрозы миру. В условиях, когда человечеству грозит ядерная катастрофа, долг всех, кто имеет отношение к принятию политических решений, — прежде всего усилить заботу о сохранении мира. На всех континентах ширятся антивоенные выступления народов, растет их активность в борьбе за сохранение мира. И это закономерно: люди не могут и не хотят жить в постоянной тревоге за свой завтрашний день…

…Когда представитель СССР закончил речь, раздались бурные аплодисменты. Подавляющее большинство делегатов встало с мест и двинулось навстречу оратору — высказать свое удовлетворение тем, что он сказал от имени народа великого, самого миролюбивого государства, которое не на словах, а на деле борется за то, чтобы человечество не испытало ужасов атомной войны…

2

Как и в других коллективах, когда Арсений учился или работал, здесь, в представительстве, он был со всеми внешне в одинаково добрых отношениях. Не было в его жизни случая, чтобы он с кем-то открыто враждовал, не здоровался с товарищем по работе, не смотрел в его сторону. Как бы он внутренне ни относился к людям, со всеми старался быть одинаково вежливым. Правда, его вежливость имела свои оттенки, могла быть и приветливой, и сухой. И внутреннее отношение к людям Арсений определял также быстро — и большей частью безошибочно, — ибо имел особое интуитивное чувство родственности (возможно, духовной совместимости?) своей души с душой другого человека. Чувство родственности имело градации: с одним человеком оно было почти абсолютным (такие люди становились его друзьями), с другим оно улавливалось как-то неопределенно (такие люди становились его добрыми знакомыми). И еще заметил Арсений: именно те люди, с которыми ощущал духовную совместимость, отвечали ему тем же. Такого человека Арсений встретил и в Нью-Йорке. Их рабочие столы стояли в одной комнате, они общались все время, чувствуя друг к другу все большую и большую симпатию. Работал тот человек старшим советником представительства, был ровесником Арсения, то есть разменял четвертый десяток. За это время Всеволод Тихонович пробыл уже несколько лет в Канаде, а теперь четвертый год работал в Нью-Йорке. С женой Алисой (Арсений уже познакомился с нею) жил на квартире в нескольких кварталах от представительства.

В первые дни в Нью-Йорке, в представительстве, в ООН, Арсений, не имея опыта дипломатической работы, порой чувствовал себя беспомощным, у него не было таких знакомых, которые бы, не ожидая его вопросов — а их у Арсения возникало много, — тактично подсказывали бы ему, что и как надо делать. Он видел, что все озабочены своими делами, им было не до него. И только Всеволод Тихонович находил время, будучи страшно занятым, дать ему добрый совет, ответить на вопросы, положить на стол документы, с которыми надо было ознакомиться, но Арсений не знал, где их взять, как долго можно держать у себя, куда вернуть. По собственному опыту Арсений знал: в новой работе быстрее улавливается главное, нежели мелочи. К тому же главное охотно объясняют, а мелочи считают несущественным элементом и потому неохотно отвечают на вопросы. О чем, мол, тут говорить? Ведь это так просто и ясно. Однако же и не просто, и не совсем ясно, и в этих мелочах, пока их изучишь, будешь блуждать, как в лесу.

— Если у вас, Арсений Андреевич, есть желание, то завтра мы могли бы поездить по городу, — сказал Всеволод Тихонович, собираясь в пятницу домой. — А то, знаете ли, время бежит быстро, работы и суеты много, не успеете собраться побывать где-нибудь, как уже надо уезжать обратно.

— Я хотел как раз просить вас об этом, Всеволод Тихонович, поскольку вы в Нью-Йорке уже почти старожил, да, спасибо, вы сами предложили, — обрадовался Арсений.

— Мне уже отремонтировали машину, так что завтра поедем собственным транспортом, — пояснил Всеволод Тихонович. — В каком часу за вами заехать?

— Как вам удобнее, — ответил Арсений. — В девять, как обычно, я уже сижу за рабочим столом.

— Памфлеты пишете? — поинтересовался Всеволод Тихонович, он говорил уже, что читал Арсениевы памфлеты в газетах.

— Нет, не пишу. А впечатления старательно записываю — возможно, вернувшись домой, обработаю их и напечатаю, хотя, по правде говоря, что-то у меня остыл интерес к газетной работе.

— Договорились. Мы с Алисой подъедем к представительству ровно в девять. Маршрут поездки, если не возражаете, обсудим в машине. Ну, всего хорошего! Пойду, а то Алиса уже, наверное, беспокоится: не случилось ли со мною чего-нибудь. Она всегда нервничает, если я где-либо задерживаюсь.

День выступления Арсения уже был назначен, председатель провел первое заседание четвертого комитета. Начал он его так:

— Именем всемилостивого и всемогущего аллаха заседание четвертого комитета считаю открытым.

Стукнул молотком по столу и начал произносить свою, как говорили дипломаты, «тронную речь». Говорил он по-арабски (этот язык, так же, как и русский, английский, французский, испанский, китайский, был официальным в ООН) так быстро и гневно, что переводчик за ним едва успевал. А синхронные переводчики в ООН такие асы, что, как бы быстро оратор ни говорил, сразу давали текст такой, который потом, сократив, печатали в бюллетенях. На другой же день в пресс-центре можно было получить напечатанный текст. Закончил он свою речь на оптимистической ноте:

— Арабская революция победит!

На этом первое заседание комитета, сказал председатель, считается законченным. Когда комитет соберется опять, сообщат отдельно. И — стукнул молотком. Украинская делегация должна была выступить одной из первых, поэтому Арсений начал готовить текст своей речи. И снова на помощь ему пришел Всеволод Тихонович, помог подобрать по теме выступления нужный материал, поделился некоторыми своими вырезками из газет.

Поработав над текстом своего выступления, Арсений принялся читать книгу двух американских журналистов «Вся президентская рать» о нашумевшем в свое время «Уотергейтском деле», которое заставило президента Никсона подать в отставку, чтобы избежать суда и тюрьмы. Мечтал Арсений и побывать в Белом доме, о котором рассказывали авторы книги.

Ночью Арсений просыпался несколько раз. Уже под утро приснилось: он ходит по берегу Псла, на противоположном берегу, на пляже, сидит возле тазика и стирает белье Лина, но она так занята своим делом, что не видит его, не смотрит туда, где он стоит. Надо, видимо, раздеться, переплыть реку…

Так и проснулся, не решив, как же ему перебраться на тот берег, где сидела Лина, играли дети.

Ровно в девять Арсений был уже внизу в подъезде. Улица, как всегда, заставлена машинами: ходит, играя связкой ключей, полицейский, напротив, возле синагоги, что-то оживленно обсуждают люди, показывают руками на здание представительства — должно быть, снова собираются митинговать, вон у одного из них в руках мегафон. К дому, что рядом с синагогой, включив сирену, подкатила полицейская машина, из нее двое здоровенных полицейских высадили парня и девушку в наручниках, с виду похожих на хиппи, а если бы заменили потертые джинсовые костюмы на шкуры, то и на дикарей каменного века. Полицейский, скучавший у подъезда представительства, окинул их профессиональным взглядом, удовлетворенно усмехнулся: хороших, мол, птичек поймали. В тюрьме их подстригут и смоют всю грязь, какой они щеголяли, наивно принимая это за полную свободу. Вышел дежурный офицер охраны, сказал:

— Арсений Андреевич, вас просят к телефону.

«Неужели Вита?» — недовольно подумал Арсений, он знал, что разговор с ней испортит настроение на весь день. Хотел даже попросить офицера сказать, что он уже уехал, но было неудобно — и он пошел.

— Кто меня разыскивает, мужчина или женщина? — спросил Арсений, чтоб подготовиться к разговору, если это Вита.

— Женщина, — ответил офицер.

«Ах, напрасно не попросил сказать, что меня нет», — пожалел Арсений. Взял трубку, недовольно проговорил:

— Хелло! Слушаю вас!

— Арсений Андреевич, здравствуйте! Это Алиса, — послышался взволнованный женский голос. — Мы уже вышли к машине, но оказалось, что переднее левое колесо пробито. Всеволод принялся менять его, а меня послал предупредить вас, что мы немного запаздываем. Да вы не волнуйтесь, такие случаи для нас стали уже привычными. Минут через двадцать будем возле представительства. Можете ждать нас в своей комнате, мы позвоним.

— Спасибо, Алиса Семеновна, и жалею, что не могу помочь вам менять колесо, — ответил Арсений. — Жду вашего звонка.

3

Но прошло не двадцать, а только десять минут, как раздался телефонный звонок. В трубке услышал бодрый голос Всеволода Тихоновича:

— Доброе утро! Спускайтесь, пожалуйста, вниз! Я жду вас у лифта!

Когда Арсений вышел из лифта, Всеволод Тихонович весело усмехнулся:

— Нам еще повезло! Могли бы и колеса поснимать. Тогда уж пришлось бы пешком гулять по Нью-Йорку. Ну, идемте. Вы садитесь впереди, будет виднее, а мы с Алисой уже насмотрелись на все это. Алиса, как нам лучше сделать, — повернулся Всеволод Тихонович к жене, — сначала на Орчерб-стрит, а потом на Уолл-стрит?

— А как вы, Арсений Андреевич, хотите: сначала увидеть дно Нью-Йорка, а потом небоскребы или наоборот? — спросила Алиса, чтобы не навязывать своей мысли Арсению и одновременно предлагая высказать свои соображения по порядку осмотра.

— Давайте начнем с дна, если вы не возражаете, — попросил Арсений и добавил, не ожидая ответа: — А вообще я, Алиса Семеновна, сегодня в полной вашей власти.

— Слышишь, Всеволод? — усмехнулась Алиса, прозрачно намекая на то, что муж не всегда делает так, как бы ей хотелось. — Тогда самозванцев нам не надо, руководить буду я! Поехали на Орчерб-стрит! Там по утрам больше всего слоняется той иммигрантской братии, что приехала сюда в погоне за счастьем и капиталами!

— Все наши, побывав в Нью-Йорке, пишут, что по городу проехать трудно, сплошные пробки, — говорил Всеволод Тихонович. — Пробки действительно создаются большие, но лишь в часы пик, когда клерки, закончив дела в офисах фирм, банков, других учреждений, садятся в свои машины и разъезжаются по домам или дачам. В другие часы, вот как и теперь, проезд почти нормальный. Кое-где создается небольшая пробка, но она быстро рассасывается. Кстати, как вы, должно быть, уже заметили, будучи автомобилистом, культура движения здесь на высоком уровне. Вот смотрите: нам надо сделать левый поворот, я въехал во второй ряд. Выбрасываю руку, что означает: прошу пропустить! И видите, тот, кто стоял сбоку, махнул рукой — проезжай! Я могу остановиться посреди улицы, хотя с обеих сторон ее, у тротуаров, стоят машины, высадить пассажиров, задержать движение, и все будут терпеливо ждать, пока я не тронусь с места. А стоянки машин — это действительно страшная проблема в Нью-Йорке. Видите, на улицах — как на конвейере фордовского завода — машины стоят бампер к бамперу. Так и днем, и ночью, хотя по улицам движется не меньше машин, чем стоит. Прогалины только там, где пожарный кран — за стоянку возле пожарного крана берут большой штраф и машину сразу забирает полиция. И еще в тех местах, где имеются таблички, что за стоянку машины — сто долларов штрафа! Вот мы уже приближаемся к Яшкин-стрит, как окрестили эту улицу, а стать, видите, негде. Придется покружить, пока где-нибудь найдется место. Может, кто-то, на наше счастье, уедет.

Но никто не спешил освободить место, и Всеволод Тихонович кружил по улице, прилегавшей в Орчерб-стрит, не теряя надежды где-либо пристроиться. Наконец сказал:

— Поставлю тут.

— А знак? — напомнила Алиса, подумав, должно быть, что муж не заметил знака, запрещавшего в этом месте стоянку.

— Вижу! Давай, Алиса, твою сумочку, я положу ее в багажник, а то кто-нибудь подумает, что в ней полно денег, выбьет окно и заберет, как это уже было один раз.

К машине подошел здоровенный, грязный, небритый, посиневший от голода или перепоя негр, протянул руку, прохрипел:

— Прошу мелочь, по телефону надо позвонить…

Не глядя на негра, Всеволод Тихонович вынул из кармана двадцать пять центов, положил ему в руку. Негр буркнул «спасибо» и пошел прочь, но к машине уже приближался, протянув руку, другой бродяга. Всеволод Тихонович и этому человеку, не сказав ни слова, дал деньги. Негр еще разглядывал на своей ладони две серебряные монеты, а к машине уже торопился белый с протянутой рукой, увидевший, что двое из тех, с кем он стоит в очереди за супом, выпросили что-то у дипломата.

— Всеволод, закрывай багажник и пойдем, а то к тебе очередь выстроится! — усмехнувшись, с беспокойством сказала Алиса. — Вон еще двое летят как на пожар. Пойдемте через дорогу, иначе они погонятся за нами по тротуару! Вот видите, Арсений, что делается, — продолжала Алиса, когда, нарушив правила перехода улицы, все трое оказались на противоположной ее стороне. — А не дай им — нарвешься на скандал! Жители американского ада знают, что дипломаты, лишь бы избавиться от них, дают деньги, и цепляются как репейники. Теперь идите за мной, разговариваем только по-английски. Я сделаю вид, что хочу что-то купить, вы сопровождаете меня.

И вот Арсений вступил в тот рай, где поселились иммигранты. На четырнадцатой улице «царство» тех, что приехали преимущественно из Европы, из славянских стран. Слышится русская, украинская, польская, сербская и другая речь, вперемежку с еврейской. Но этот язык не тот, на котором говорят в Израиле, а идиш, язык евреев, которых исторические волны разбросали почти по всему свету. Царство иммиграции было сплошным базаром, на котором продавалось, как во времена нэпа на одесской толкучке, казалось, все, что есть в мире. Но не такое, как в универмаге, новое и выглаженное, а заметно помятое, будто поношенное. Все эти товары выставлены на тротуарах так, чтобы покупатель задевал за них, спотыкался. Народ среди всего этого тряпья просто кишел. Все рылись, перекладывали вещи с места на место, примеряли, но почти ничего не покупали. Эта картина напомнила Арсению женщину, которая ходила на Бессарабку, когда ей хотелось квашеной капусты, и пробовала, какая вкуснее, пока не набивала оскомину. Может, и эти покупатели только оскомину набивают. («Тут, наверное, Вита покупала то тряпье, что посылала Алеше», — с отвращением подумал Арсений.) На этих бесконечных лавочках нет вывесок, не сказано, кому принадлежит товар. А на одной конурке, над дверью, большими буквами написано: «Слава богу, что вы нашли Колю!!!» Под тремя восклицательными знаками, на старой табуретке, сидел и сам Коля, внимательно поглядывая на клиентов, которые примеряют его товар: самые лучшие в мире (и самые дешевые!) дамские шубы. Не только американские, но и французские, японские, корейские… Арсений не дочитал до конца прейскурант — Коля опытным глазом узнал в нем человека, который не является жителем Америки — и, значит, может в самом деле что-либо купить. Вскочил со своего трона и, заискивающе улыбаясь, заговорил на ломаном английском языке.

— Вижу, господин хочет купить что-нибудь особенно красивое для своей госпожи, ведь она у него красавица, каких мало на свете! Да, все польки очень красивые женщины! — Решив, видимо, что Арсений поляк, Коля продолжал свою рекламную речь: — У меня у самого жена полька. О, она знает настоящую цену красивым вещам! Так что господин хочет купить?

На помощь Арсению, который не знал, что сказать и как отвязаться от дяди Коли, загородившего ему путь, пришла Алиса. Она взяла Арсения под руку, повела дальше. Арсений не оглядывался, но затылком чувствовал, с какой презрительной миной на обрюзгшем лице смотрел ему вслед Коля, который, видимо, прибыл сюда из Одессы, чтобы иметь здесь свой бизнес, свои миллионы в банке. Пока что, по всему видно, дела у мистера Коли идут не очень успешно, но он, должно быть, не теряет надежды, что будет иметь самый современный универсальный магазин в центре Нью-Йорка. А его дети, если родились в США, могут, по конституции, стать президентом Америки. Перспектива! Хочешь не хочешь, голова пойдет кругом.

Арсений облегченно вздохнул, когда они наконец выбрались из этого иммигрантского рая. Потерял ориентацию: где искать машину? Но Алиса уверенно шла вперед не останавливаясь. Возле одного магазина лишь замедлила ход и глазами показала на здоровенного негра, который, как монумент на постаменте, стоял опираясь на большую дубину, похожую на большущий пест. Этот страж не видит, кто и что стащил в магазине, где, как в разворошенной муравьиной куче, кто-то и что-то куда-то тащит, но уже сам вид его, должно быть, заставляет беречь свои ребра и профессиональных воров, каких тут больше, чем покупателей.

На лобовом стекле машины, прижатая щеткой, белела свернутая вчетверо бумажка.

— Вот и квитанция на штраф! — сказал Всеволод Тихонович. — Видите, как оперативно?

— Всеволод, давай поедем на набережную, там найдем место для машины и погуляем, — предложила Алиса.

— Не забывай, Алиса, что сегодня суббота, на набережной людей больше, чем в обычный день. Место для машины надо искать где-нибудь в узкой улочке Уолл-стрит, потому что клерки сегодня отдыхают, значит, там меньше транспорта, — заметил Всеволод. — А вообще ты права: вблизи набережной лучше было бы остановиться. Туда мы и поедем, может, повезет. Положил же мистер Коля в банк миллионы! Ого, повезло! Освобождается место. Прямо как в лотерею выиграли! Давайте поставим машину, выпьем кофе, а потом уж пойдем бродить. Принимается мой план? Чудесно! Тогда — вперед, на штурм небоскребов! Вот эти два «бруска» — тут торговый центр ньюйоркцы называют Близнецами. Выпьем кофе и сразу отправимся туда. Так, может, в этот кафетерий зайдем? — остановился Всеволод Тихонович возле здания из алюминия и стекла.

— Идемте! — согласилась Алиса и направилась к дверям, которые сами бесшумно открылись. Она засмеялась, взглянула на Арсения: — Приветливо встречают, правда? Вот так всюду, где дорого! Тут чашечка кофе в несколько раз дороже, чем в кафетерии возле нашего дома.

Выпили кофе из позолоченных внутри и легких, как лепестки тюльпана, чашечек. И хотя кофе действительно был дорогим, но вкусным и душистым. Пошли неширокими улочками к Близнецам.

Строение обычно издали кажется красивым, а вблизи просто поражает своими размерами. Запрокинув голову, Арсений смотрел на верхний этаж, окна которого казались такими маленькими, как иллюминаторы самолета. Вошли в фойе, отделанное алюминием и белым мрамором. Очередь на лифт, который поднимал на сотый этаж (всех — сто десять), была небольшая. Билеты на смотровую площадку продавались тут же. Арсений взял буклетик и не успел прочесть его коротенький текст, как очередь двинулась в лифт. Собственно, в большую комнату, в которую заходило, видимо, человек тридцать.

Когда двери лифта закрылись, Арсений только потому, что стало давить на уши, как в самолете, когда он набирает высоту, почувствовал: начали подниматься. А вот уже и двери лифта открылись. Арсений подошел к окну: смотровая терраса, что протянулась вокруг здания, была застеклена. Глянул вниз: и улицы, и машины точнехонько такие, какие виделись из окна самолета. Да и неудивительно: высота полкилометра. А где-то там, среди небоскребов, живет женщина, которую он любил. Действительно, похоже на сон…

— Пойдемте на крышу, — предложила Алиса, — оттуда лучше виден город.

По эскалаторам поднялись еще на десять этажей — и перед Арсением открылась величественная панорама города, порта, островов, на одном из которых он увидел и статую Свободы. С высоты небоскреба она выглядела небольшой. День был солнечный, даль просматривалась хорошо. Арсению показалось, что он увидел и Орчерб-стрит, на которой мистер Коля, торгуя дамскими шубами из искусственного меха, что лучше собольего, приглядывается уже, где на Манхеттене он купит место и поставит небоскреб еще выше, чем эти Близнецы. Большое дело, если, заплатив всего сорок центов, можно подняться на такую высоту, что даже дух захватывает! На сто десятом этаже Близнецов торгуют, похоже, корейцы — или, может, китайцы! — а на том небоскребе, какой построит Коля, он золотом напишет те же самые гениальные слова: «Слава богу, что вы нашли Колю!!!» И бог тут будет вспоминаться уже к месту, потому что до неба, считай, рукой подать.

Да, это мечты, а пока что иммигранты поют песенку из одесского дореволюционного блатного репертуара, написав на старую мелодию новые слова, с отчаянно-бодрым припевом:

На набережной в небольшом скверике звучала печальная музыка. Недалеко от памятника первым переселенцам из Европы на североамериканский материк сидел старый оборванный человек и играл на аккордеоне, трубе, бубне, с ловкостью фокусника меняя инструменты — казалось, что играют трое. Посреди тротуара лежала старая, измятая шляпа, в ней блестело несколько серебряных монет. Хотя мелодия, которую наигрывал этот человек-инструмент, была печально-сентиментальной, она не вызывала, должно быть, у практичных американцев тех чувств, на которые рассчитывал музыкант: люди равнодушно обходили шляпу, как обходят камень, что вдруг оказался на дороге.

4

Памятник первым переселенцам произвел на Арсения глубокое впечатление. Не потому ли, что скульптура, в отличие от других стоявших в разных сквериках Нью-Йорка, была создана в реалистическом плане?

На набережной стоят бинокли, в которые можно посмотреть на статую Свободы, поставленную на небольшом островке. Бинокль, как и все в Америке, платный. Хочешь получше рассмотреть статую Свободы, брось в щелку бинокля двадцать пять центов, и она подойдет к тебе немного ближе. Арсений бросил серебряную монетку. Глянул в бинокль и увидел перекрещенную черными линиями, что были на стекле, статую. В отличие от той, что видел с крыши Близнецов, здесь она казалась мощной. В бинокле что-то щелкнуло, статуя исчезла. Ага, выходит, надо каждую минуту бросать по двадцать пять центов, чтоб любоваться ею сколько хочешь.

— На остров ходят пароходики, — говорил Всеволод Тихонович. — Но поездка туда займет часа два. А я, честно говоря, боюсь тут оставлять машину на такое длительное время. У одного нашего дипломата месяц тому назад где-то тут украли машину, и до сих пор полиция ищет ее. Но, как водится, и не найдет. И еще одно: статуя поставлена на ремонт. Сами американцы насмехаются, говорят: наша Свобода требует капитального ремонта. Звучит? — засмеялся Всеволод Тихонович. — И еще одна символическая деталь: статую, как известно, американцам подарили французы. Но американцы, как теперь европейцы злословят, не остались в долгу: они поставили в Европе сотни ракет, уверяя, что защищают ее свободу…

Вернулись к машине. Алиса сказала:

— Не знаю, как вы, а я устала. Надо было мне другие туфли надеть, в этих тяжеловато ходить.

— Куда вы, туда и я! — отозвался Арсений, которому тоже хотелось отдохнуть.

— Чудесно! — обрадовалась Алиса. — Тогда поехали к нам, угощу украинским борщом. Он получается не такой, как в Киеве, но все-таки что-то приблизительное.

— Не прибедняйся, ты и тут варишь вкусный борщ! — возразил Всеволод Тихонович. — Мне, например, нравится!

— У меня идеальный муж! — засмеялась Алиса. — Что бы ни приготовила, все ему вкусно. Только заедем, возьмем соленой рыбы на закуску. Вы, Арсений Андреевич, не возражаете, если мы вас еще немного покатаем по городу?

— Даже рад буду! — искренне ответил Арсений.

— В рыбном магазинчике, куда мы едем, — пояснила Алиса, — торгует сербка, она приехала сюда, как говорит, с берегов Адриатического моря. Вы, пожалуйста, подождите нас, а мы с Всеволодом быстренько сходим в магазин. Поднимите стекло на дверце, а то к вам сейчас подойдут бродяги за центами.

И верно: Алиса и Всеволод еще не перешли улицу, как возле машины появился с протянутой рукой — казалось, схватил бы этой костлявой рукой Арсения за горло, если бы достал! — высокий, худой человек в грязном тряпье. Слезящимися глазами смотрел на Арсения и бубнил что-то хриплым голосом, словно ему сдавили горло. Арсений вынул из кармана монету и, слегка опустив стекло, положил ее в костлявую ладонь. Подумал: «Он, может, тоже мечтал стать миллионером? Не такая ли судьба была бы у моего Алеши, если бы я отдал его Вите? А что Виту ждет в этом краю? Судя по отрывкам из записной книжки, какие она дала ему, видно, что за два года она тут кое-чему научилась». А вот и Всеволод с женой идут.

— Ну что, отбили атаки? — спросила Алиса, садясь в машину.

— Только один удостоил меня своим вниманием.

— Ну, теперь поехали домой, — заявила Алиса. — Кстати, вот здесь их кухня. Сейчас как раз раздают суп. Вон видите очередь? Не знаю, как вам, а мне страшно смотреть на этих людей даже из машины! Можете представить, чтобы у нас в Киеве слонялись такие люди и до них никому не было дела? А тут один закон: не сумел правдами и неправдами собрать капитал — издыхай под забором, не мешай другим!

— Сделаем так, — предложил Всеволод Тихонович, — ты, Алиса, выйдешь с Арсением Андреевичем возле нашего подъезда, а я поищу место, где можно приткнуть машину. Думаю, ты не успеешь собрать на стол, как я буду дома…

В подъезде дюжий человек преградил Арсению дорогу, но Алиса сказала, что это ее гость, и страж, учтиво поклонившись, отступил в сторону. Пока шли по большому вестибюлю к лифту, Алиса тихонько говорила:

— Квартира у нас неплохая, но жить в ней трудно, не очень удобная и дорогая. Вот и наш тридцать второй этаж. Немного ниже, чем на крыше Близнецов, но тоже высоко. Входите, пожалуйста, в наш дом, — отомкнув дверь, пригласила Алиса, пропуская его вперед. — По вечерам я одна боюсь возвращаться домой. Обязательно захожу за Всеволодом, и идем вместе. Почему-то в душе такое чувство, что открою дверь — а в квартине кто-то шастает… Садитесь, где вам удобнее, отдыхайте, а я на кухню.

— Может, вам помочь? — спросил Арсений: прожив два года без жены, он научился готовить.

— Спасибо! Включайте телевизор, чтобы не было скучно, а я сама все приготовлю. Вот и Всеволод звонит. Сидите, сидите! Я открою. Ну, где поставил? — спросила она мужа.

— В двух кварталах от нас. Тебе надо помочь?

— Нет-нет, я сама! Ты лучше найди пластинки с нашими песнями и поставь. Послушаем — и будто в Киеве побываем. Найди воду, кока-колу. Достань из холодильника лед.

— Видели, Арсений Андреевич, — усмехнулся Всеволод Тихонович. — Вот всегда так: ничего не надо. А потом: это принеси, это поставь, это найди. Что будем пить?

— Надо чего-нибудь холодного, а то жарковато, — отозвался Арсений, вытирая пот со лба.

— Тогда виски с содовой! — заключил Всеволод Тихонович, выставляя из бара бутылки. — Я тоже как вареный, надо ледком освежиться… Ну, видите, какая наша квартирка? Две комнаты, кухонька. Коридора нет, дверь, как в отеле, открывается прямо на площадку этажа. И сколько, вы думаете, мы платим? Тысячу четыреста долларов в месяц. И эта квартирная плата считается нормальной. После Нового года представительство перезаключит договор, хозяин поднимет плату процентов на десять, если не на все двадцать. В этом году, наверное, больше десяти процентов будет. Так что только за такую квартиру придется уплатить за год около двадцати тысяч. Да на другие расходы — вот и получается: не меньше пятидесяти тысяч надо в год, чтобы вести такую жизнь, какую мы тут ведем с Алисой.

«Вита думала, что те сто тысяч, которые она получила за «Рубикон», огромный капитал, — вспомнилось Арсению. — А это всего на два года». Он посмотрел в окно. С тридцать второго этажа, как и с Близнецов, открывалась широкая панорама города. На многих высотных домах, завершая их, росли мини-сады: небольшие деревья, подстриженные кустики, посаженные аллейками. В тех мини-садах гуляют люди, которые имеют возможность стоять на такой социальной высоте.

Сели за стол. Выпили виски с содовой, закусили соленой рыбой, и Алиса, прося извинения, что не тот все же в нем вкус, подала борщ. Взглянула на гостя, что он скажет. И когда Арсений, хлебнув ложку горячего борща, похвалил его, она довольно засмеялась:

— Вы, вижу, такой же нетребовательный, как и Всеволод! Ну я рада, что вам нравится! А вернемся в Киев, более вкусным угощу. Боже, когда это будет! — вздохнула она. — Нам надо жить здесь еще два года! Берите, Арсений Андреевич, сухарики к борщу.

— Хватит, Алиса, а то и нас доведешь до слез, — произнес Всеволод Тихонович, заметив, что у жены повлажнели глаза. — Давайте выпьем за наш чудесный Киев! В этом году мы с Алисой прекрасно отдохнули!

— И так мне не хотелось ехать сюда, в эту опостылевшую чужую квартиру, да что поделаешь: не могу я спокойно и дома жить, зная, как нелегко Всеволоду здесь. Вдвоем все-таки веселее.

После обеда Алиса и Всеволод Тихонович проводили Арсения до представительства.

5

Все письма, приходившие по адресу представительства, находились внизу, слева от лифта, разложенные на полочках по алфавиту. Арсений ни разу не заглядывал туда, а сейчас повернул к полочке и увидел толстый конверт, на нем Лидиной рукой было написано его имя. Взял конверт и почувствовал, что сердце забилось сильнее. Не пряча его в карман, поднялся на пятый этаж, вошел в комнату и, не раздеваясь, хотя было очень жарко, вынул письмо из конверта и принялся читать.

«Здравствуй, дорогой наш Арсений!

Твое письмо из Америки почтальон принесла как раз тогда, когда я выгоняла корову в стадо. Взяла конверт, спрятала за пазуху да и думаю: «Боже-боже, где та Америка, а, вишь, долетела от него весточка». Лина тоже выгоняла корову в стадо, так ей первой я и показала письмо. Она и пошла тогда не домой, а к нам, хотелось и ей послушать, что ты пишешь. Только мы во двор, а тут, слышим, на улице мотоцикл затрещал. Михаил из тракторной на обед приехал. Ну, сели мы за стол, за которым сидели, когда ты Алешу привозил. Я налила Михаилу в миску борща, он торопился, и давай вслух читать твое письмо. Как дошла до места, где ты пишешь про меня и Алешу, так слезы из глаз и полились. Михаил говорит: «Чего ты, глупая, ревешь? Он же хвалит тебя! Читай дальше!» Смотрю, и Лина слезы вытирает.

Ну, читаю дальше. Дошла до конца, а Михаил говорит: «Читай еще раз, только не глотай слова вместе со слезами!» А у меня глаза снова полны слез! Михаил говорит: «Лина, читай ты, а то она, видишь, ослепла». Начала Лина читать, а у нее голос прерывается. Михаил рассердился, взял письмо, начал читать сам. Дочитал и говорит: «Не могу понять, чего плачешь! У Арсения все хорошо!» Как же, говорю Михаилу, не будешь плакать, коли я, помыв Алешу, укладываю спать, а он тихонько спрашивает меня, чтобы никто не услышал: «А когда папа приедет?» Ой горе! Да хоть бы, думаю, с тобою ничего там не случилось. А то такое хорошее дитя останется круглым сироткою.

Пишу я тебе это письмо, а дети играют в хате, хохочут и визжат, как сумасшедшие. Даже мысли в голове путаются. Кричу на них: да тише вы! И ухом не ведут! Вот как Михаил на них крикнет, так сразу примолкнут. О, его слушаются! Да он еще с тракторной не вернулся, хотя на улице уже темно.

Убираем огород: картошку уже выкопали. Хорошая в этом году уродилась. Как три-четыре куста — так и ведро! Картофелины — как рукавицы. На той неделе кукурузные початки с детьми ломала. Алеша тоже помогал. Цепкий парнишка, проворный! Работящим будет! Вчера Михаил был дома, так вырубал кукурузные стебли, а мы с Линой вязали их в снопы. Я ей ходила помогать, она пришла с тем же ко мне, а то мать моя уже не помощница: ноги так распухли и болят, что она едва их по двору таскает. И откуда он, этот полиартрит, у нее взялся? В Маниловку молиться теперь не ходит. Вчера какой-то их баптистский праздник был, так она попросила Михаила, чтоб он ее туда на мотоцикле отвез. Как он накинулся на нее! Молитесь, говорит, дома, если уж вам так хочется! Бог, мол, один: что в Маниловке, что в Бровках, и небо одно. Поплакала она, да на том все и кончилось.

Твой Алеша крепкий, веселый. Было, правда, такое: слышу, на улице малыш плачет. Вышла из кухни, вижу: бежит мой Алеша во двор, держится рукой за лобик. У меня и сердце оборвалось: что такое? Кто ударил? Сашка Огарев толкнул в спину, вот он и упал, шишку набил на лбу, ударившись о землю. А на улице, после дождя, тракторы такие колеи понарезали, такие комья навыворачивали, что страшно. Прижала я его к груди, глажу по головке, он всхлипывает так жалобно, и сердце мое от этих всхлипов обрывается. «Мама, мама, — думаю, — ему, маленькому, еще нужна». Тут Лина с Томой пришли. Лина протерла его шишку ваткой, смоченной в одеколоне, залепила пластырем. Смотрю, повеселел мой Алеша, взял Тому за руку и опять побежал на ту чертову улицу, ведь там же детвора, весело; а на дворе ни его, ни Зину не удержишь, хоть привязывай!

Вчера было воскресенье, так мы с Михаилом гуляли на свадьбе у Петра Ковбуна, что на Новоселовке первым от дороги живет. Твой отец еще ему веранду пристроил. До сих пор вспоминает, говорит, что все, кто ни приходит, удивляются. Э-э, отец твой мастер был! В селе почти на каждой хате видишь: то тут его резные узоры, то там. Так этот Ковбун по отцу приходится мне родным дядей. Ты его знаешь, он постоянно ловит рыбу на Щусевой яме. Ну уж и погуляли! И девушку хорошую Митька взял! Не наша, из Маниловки. Сват такой тихенький, а сваха — огонь-баба! Так плясала и топала, что слышно было на все село! Родня дяди говорит: перетащит она вашего Митьку в свое село. Вот увидите! И, наверное, так оно и будет, ведь сколько наши ребята ни брали маниловских девчат, почти все, в конце концов, за женами туда пошли. Это раньше говорили: куда иголка, туда и нитка. А теперь все пошло наоборот. Да и я из своего села, от своей матери к свекрови не пошла бы жить! У свекрови все равно, вижу я по другим, так сладко, как тебе за океаном.

Умерла бабка Папчиха, ей было сто шесть лет. Таких старых теперь в селе уже пот…

Хотела тебе еще рассказать, как хоронили бабку Папчиху, да приехал Михаил, увидел, что я тебе много написала, и говорит: «Ты что, сдурела! Ты ведь не в Киев письмо посылаешь, а в Америку! Туда надо коротко: живы-здоровы, и все!» Ну если ты такой умный, рассердилась я, то, говорю, садись и сам пиши! Ну, он махнул рукой: посылай, мол, то, что уже написала, только еще приветы передай и запечатай конверт. Стало быть, привет тебе, Арсений, от твоего брата Михаила, от меня лично, от матери моей, она очень уважает тебя, от твоего родного Алеши, от наших деток Толи, Нади, Зины. Просила и Лина передать тебе привет, когда буду писать письмо; просили передать привет ее отец Степан Дмитриевич, мой родной дядя, он всегда как где-нибудь встретит меня, так и спрашивает: что, мол, Арсений из Америки пишет? От Лининой матери, от дяди Петра Ковбуна, и он тоже, когда гуляли на свадьбе, про тебя спрашивал. Все меня спрашивают про тебя, когда прихожу в сельмаг, просят послать тебе привет, вот я их тебе и передаю. Писала Лида».

Прочел Арсений письмо и будто сам в родном селе побывал. Пожалел, что Михаил не дал описать все новости. Снова перечитал строки, где Лида пишет про Алешу, Лину. Представил, как Лина, прижав к себе заплаканного Алешу, осторожно, чтоб не было больно, протирает одеколоном шишку на лобике. Что было у нее на сердце, когда она прижимала к груди его ребенка? Замирало ли оно от чувства, которое рождается в сердце матери, когда она избавляет от горя свое дитя? И так захотелось бросить все, полететь в Киев, пересесть в свою машину и отправиться в село. А ведь еще больше месяца в Нью-Йорке надо жить.

В ту ночь Арсений увидел страшный сон, проснулся в холодном поту. Приснилось, будто лежит он в гробу. Глаза мертво закрыты, но душа еще жива, он слышит, как Вита рыдает, как она кричит: «Это я! Это я его убила!» Сел в постели, тряхнул чубатой головой, стараясь прогнать страшное видение. На улице бешено ревели пожарные машины. Арсений встал и начал ходить по комнате, после такого сна ему неприятно было ложиться в постель. Который час? О, еще только половина пятого. Походил по комнате, сел за стол, обхватив голову руками. Сколько еще осталось тут жить? Двадцать три дня! Вечность! Чтобы отвлечься, забыть сон, вынул из ящика стола Лидино письмо, принялся перечитывать его. Но читал лишь глазами, что сообщала ему Лида, а в голове, в душе все еще бурлили мысли и чувства, вызванные сном. И только в том месте, где Лида писала, что пришла Лина, он сразу представил родное село. И тут же всплывает воспоминание: они идут по улице, Алеша и Тома, весело смеясь, топают впереди. Лина останавливается, смотрит ему в глаза, говорит: «Я буду ждать тебя». И больше ничего между ними не было сказано, но ее слова были для него духовным щитом, защищавшим душу от одиночества. «Судьба не совсем отвернулась от меня, — думал Арсений, вспоминая Линин взгляд. — Есть на свете женщина, которая ждет меня. Дожить бы только до того дня, когда самолет поднимется в небо и возьмет курс на Родину. Лина, должно быть, уже прочла в газете о том, что в Нью-Йорке убили советского дипломата. Или по радио слышала. И мысленно, вероятно, каждую минуту со мною. Надо написать несколько слов, утром отнести в канцелярию, может, те, что будут сопровождать гроб, возьмут и почту».

Арсений взял листок бумаги, начал писать письмо.

6

Настал день, когда Арсений должен был выступать в четвертом комитете ООН. Комитет собирался на заседание с большими перерывами. Случалось так: приедет на заседание — и находит объявление, что оно переносится на другое число. Антон Сергеевич, усмехнувшись, сказал:

— Вот всегда так: вначале не торопятся, а к концу сессии — до полуночи заседать будут. Но поскольку вам активно помогает аллах, нет оснований волноваться, в регламент уложитесь.

— Хотя у меня и есть текст, хотя я его уже почти наизусть знаю, признаюсь откровенно, волнуюсь, — говорил Арсений по дороге в ООН. — Ведь в первый — да, наверное, и в последний — раз приходится выступать на таком высоком международном форуме.

— Понимаю вас, — кивнул Антон Сергеевич. — Я уже и не помню, сколько раз выступал, а все равно волнуюсь, знаю: придется, закончив выступление, вступать в полемику. А это куда сложнее, нежели читать приготовленный текст. Приходится взвешивать каждое слово, так сказать, на ходу.

Порядок работы в комитете был следующий: каждая делегация имела два места. На столах стояли микрофоны, так что к трибуне оратор не выходил (ее не было), говорил со своего места. Условились, чтобы выступающие укладывались в пятнадцать, максимум — двадцать минут. Но председатель не прерывал оратора, если он говорил и два часа, ибо правилами работы комитетов регламент для выступающих не устанавливался. Оратора мог остановить каждый делегат, подняв руку. Председатель просил оратора подождать, спрашивал: что делегат хочет сказать? А сказать он хотел лишь одно: протестует, потому что оратор, отклонившись от повестки дня, поднимает те вопросы, которые в комитете не обсуждаются. Председатель благодарил, просил оратора прислушаться к замечанию. Либо говорил, что протест не принимается, оратор придерживается сути тех вопросов, которые здесь обсуждаются. Так оратора могли останавливать каждую минуту, заявляя протесты, чтобы приглушить остроту его речи. Арсений с тревогой думал, что вокруг его выступления тоже может завязаться такая полемика, ведь он должен сказать немало неприятного и американцам, и англичанам, транснациональные корпорации которых грабят территории, которые еще находятся под властью колонизаторов.

Утром заседания комитета не было. Председатель назначил его на пятнадцать часов. А появился он, сдержанно улыбаясь, за столом президиума с опозданием на двадцать минут. Поздоровавшись с теми, кто сидел в президиуме, председатель усаживается в свое кресло, нагибается к микрофону и говорит:

— Именем всемогущего и всемилостивейшего аллаха заседание четвертого комитета объявляю открытым. Продолжаем обсуждение пункта сто третьего повестки дня о деятельности иностранных экономических и других кругов, которые чинят препятствия на пути выполнения декларации о предоставлении независимости колониальным странам и народам, находящимся под колониальным господством, и усилиям, направленным на уничтожение колониального апартеида и расовой дискриминации в южной части Африки. Доклад специального комитета о ходе выполнения декларации о предоставлении независимости колониальным странам и народам…

Формулировка повестки дня была, как казалось Арсению, чрезмерно многословной. Но в ООН, как он заметил, все так делалось, ибо тут важно каждое слово, ибо тут ловят на слове. А поймав на слове, делают, как говорят, политику. Поэтому тут смотрят на смысл, а не на стиль. Пусть будет растянуто, с повторами слов, но точно по смыслу. И так точно, чтоб никто не смог как-то по-своему трактовать повестку дня, только бы направить дискуссию в другое русло. Тем более что желающих толковать все по-своему, то есть так, как им выгодно, в ООН всегда много.

Арсений должен был выступать шестым. Уже произнесли речи делегаты Германской Демократической Республики (оратор говорил по-русски, так как немецкий язык не значился среди официальных языков ООН), Египта, Шри-Ланка, Бангладеш, Югославии. Не дослушав выступления представителя Югославии, председатель передал полномочия своему заместителю (дипломату из Новой Гвинеи). Заместитель председателя — невысокий человек с черным чубом — и предоставил слово Арсению. Арсений постучал пальцем по микрофону и, убедившись, что его включили, заговорил неторопливо, так как его просили: не спешите, переводчикам трудно. «Не спешите» не понравилось Арсению, он обычно читал, как и говорил — энергично, быстро. Здесь же пришлось, прочитав фразу, делать небольшие паузы, что не только не успокаивало его, а усиливало волнение, которое он не мог преодолеть. Независимо от того, кто вел заседание, в речи все обращались к председателю комитета, хотя в зале его не было. Главное, что в стенограмме будет записано. И Арсений заговорил громче, чем полагалось, голос его заметно дрожал, плохо его слушался:

— Господин председатель! Вопрос о деятельности иностранных экономических и других кругов в колониальных и зависимых странах включается в повестку дня Генеральной Ассамблеи ООН начиная с 1967 года. За это время Генеральная Ассамблея и другие авторитетные международные форумы приняли десятки резолюций. В них осуждается эта деятельность и неизменно подчеркивается, что она ставит одну из главных преград на пути к полному и быстрейшему выполнению декларации о предоставлении независимости колониальным странам и народам, является главной причиной сохранения остатков колониализма, расизма и апартеида в современном мире. Решительно осуждая преступную деятельность иностранных экономических и других кругов как на юге Африки, так и на территориях, которые все еще находятся под колониальным господством в разных районах нашей планеты, делегация Украинской ССР целиком и полностью поддерживает все усилия ООН, направленные на разоблачение этой деятельности, призывает Организацию Объединенных Наций принять самые решительные меры для ее пресечения!..

После Арсения выступали еще делегаты Венесуэлы, Аргентины (он говорил только о Фолклендских островах, возмущаясь действиями Англии), Тринидада и Тобаго, Туниса. Представитель Англии взял слово для ответа делегату Аргентины, тот — для ответа англичанину. Этим дуэтом Англия — Аргентина и закончились дебаты исторического для Арсения заседания четвертого комитета ООН. Поскольку его выступлений больше не планировалось, это выступление было для него кульминационной точкой работы в комитете. «Да, наверное, и в моей жизни, — думал Арсений, возвращаясь в представительство, — ведь вряд ли придется когда-нибудь еще раз выступать с такой высокой международной трибуны».

7

Когда Арсений приехал в представительство, столовая была еще открыта, и он пошел ужинать. В коридоре по пути к столовой висели на стене полки с письмами, он просмотрел почту и удивился: ему было письмо от Виты. Спрятал его в карман, поужинал и, придя в комнату, вскрыл конверт. Вита писала:

«Саня! Я сегодня так счастлива, как была счастлива тогда, когда ты впервые обнял меня. Счастлива, что сегодня, коснувшись рукою твоей руки, ощутила: меня пронзил — всю-всю! — тот же самый ток, что и в день рождения нашей любви. Но на этом воскрешении моего счастья вижу тень: в твоих глазах, заметила, — ох как бы мне хотелось ошибиться! — не вспыхнул ответный свет. Неужели твоя душа утратила способность — всего за два года! — эхом откликаться на призыв моего чувства к тебе? Утратила ту «акустику», которая так усиливала в твоей душе голос моего чувства, от чего — как ты сам сознавался — у тебя кружилась голова? Если так, то было ли твое чувство ко мне вечным? Тем единственным, которое могла вызвать единственная в мире женщина — ею была я!

Я знаю, как ты сдержан! Как ты умеешь анализировать и подчинять свои чувства (а вернее сказать — глушить!) железною силой своего холодного, аналитического ума. Я признавала и признаю, что в этом ты был на несколько голов выше меня. Я — наивное дитя чувств, за розовым туманом едва-едва улавливаю течение (и то лишь в минуты потрясений!) этих острых, как скальпель хирурга, мыслей, которые спасают от преждевременной духовной смерти. Добавлю еще: и творческого бессилия. Сейчас я с ужасом думаю: о чем писать? Где те мысли, чувства, которые не дают покоя? Где те истины, ради поиска которых готова была на любые жертвы? Из того мира, где родилась, я уехала. Я все сказала. Тут, в этом новом для меня мире, я еще ничего не вобрала в тайные уголки своей души, питающие творческий труд, озаряя его животворным светом вдохновения. Чувствую там пустоту. Да если бы в душе что-то и отложилось, созрело настолько, что я могла бы уловить это словом, так могу ли я сказать о чужом для меня народе такое, что выделялось бы из того ниагарского водопада здешней литературной продукции. Не могу…

Я, оказывается, не могу любить бездарного человека. Но, только потеряв тебя, поняла это; только утратив тебя, почувствовала, как много ты (этот твой беспощадный аналитический ум!) значил для меня как для писательницы. Не смейся, это святая правда: ты был как бы моим интеллектуальным «я», которое дополняло мое эмоциональное «я»; мое, так сказать, творческое «я». Возможно, это и не очень удачное сравнение, но твой аналитический ум, твоя бескомпромиссная совесть были словно бы катализаторами моего творческого процесса. Я знала: то, что я лишь интуитивно чувствую, ты поможешь мне осмыслить. А следовательно, возложить мои чувства на глубокие мысли, от чего и сами чувства, как известно, становятся глубокими. Я часто не соглашалась с тобой, до хрипоты спорила, сердилась так, что мы по нескольку дней не разговаривали (боже, вернулись бы эти святые дни, какой бы я была терпеливой). В минуты раздражения (сознаюсь теперь!) проклинала тот день, когда встретила тебя! Видишь, как много у меня было эмоций и как мало ума? Мне сейчас не стыдно в этом признаться. Наоборот: даже приятно, ибо это свидетельствует о том, что жизнь меня все-таки чему-то научила…

Я всегда чувствовала власть над собой твоего разума, твоей воли, твоей совести. Это меня раздражало, ведь моя власть над тобой определялась лишь тем, что ты любил меня как женщину. Я все время жаждала вырваться из-под твоей опеки, казалось, деспотичной, нивелирующей меня, как писательницу, власти. А как только добилась этого, почувствовала, что мне не хватает (парадокс?) именно твоей власти.

Я долго не отправляла тебе это письмо, казалось, что пишу совсем не то, что надо. Оно лежало на столе три дня, пока я собралась с силами продолжить его. Я не могла в кафетерии, когда мы впервые оказались одни, сказать тебе все, что хотела. Я так волновалась, глядя на тебя, что мысли путались в голове, хотелось лишь одного: обнимать тебя, до безумия целовать и плакать, слезы были бы самым светлым моим счастьем. Плакать и просить, чтобы ты простил, чтобы все вернулось… Боже, но это же сон!

Я и сейчас пишу тебе это, а мыслей в голове бурлит столько, что не могу определить, какие из них высеять на бумагу, чтобы коротко сказать то, что ты должен обо мне знать, прежде чем судьба снова разделит нас — баррикадами разных миров! Вот ужас: не могу вспомнить, что я хотела тебе сказать! За эти два года что-то случилось, похоже, и с моей памятью. Я хорошо помню все, что было со мной до приезда сюда, и плохо помню, что со мной произошло здесь. Память души совсем притупилась, в ней тяжелым туманом стелется бесконечная боль. Я с ненавистью смотрю на свой роман «Рубикон», с презрением на повесть «Диссидентка». Они мои лютые враги!

Прошло еще четыре дня…

Прожила я их, не выходя из комнаты отеля, точно в болезненном бреду. Я поняла, что ты меня разлюбил! А это для меня самый страшный удар из всех тех, какие я уже выдержала. Почему-то я была уверена, что этого никогда не будет. Это, видимо, потому, что я тебя не могла разлюбить, хоть и вышла замуж за другого. Боже, какая это трагедия, когда уходишь к другому человеку и делаешь открытие: он подметки не стоит того, на кого ты его променяла. Хочется локти кусать! Я думала, что если ты меня не разлюбил, то есть еще какая-то возможность вернуться к тебе. Ведь из-за того, что я жила с другим (Как жила? Мучилась!), я не стала от того прокаженной. Любовь прощает все, даже физическую измену, ведь она явление духовное! Я не могу понять, как могла быть такой непримиримо жестокой. Будто кто-то в то время поменял мою душу. Я не могу понять, как могла оставить тебя, Алешу (сердце кровью обливается при мысли о нем!) и уехать сюда с этим… Не могу без отвращения произносить его имя. Как это случилось? Будто страшный сон вижу. Кстати, мне и снится лишь то, что было со мною дома…

Мама писала тебе (я сто раз перечитала ее письмо!), что она несчастная мать. А я несчастная дочь, и несчастная твоя жена, и несчастная Алешина мать. И все вы из-за меня несчастные. Так как же мне дальше жить на свете? Покаянием искупить свои грехи? Так кто же мне, неверующей, отпустит грехи? Кто простит меня? Муж, который разлюбил меня? Родина, святым идеалам которой я изменила? Мама, которая если и ждет меня, то уже не на этом, а на том свете? И главное: прощу ли я сама себе это безумие?

Прошло еще два дня…

Они показались мне вечностью, думала, что не переживу их. После встречи с тобой ни телевизора не включала, ни газет не читала; все, что происходило в мире, меня уже не интересовало. Я жила в каком-то потустороннем мире, снова будто в густой розоватый туман входила, теряла волю к жизни. Лежала в постели, чувствуя себя тяжело больной, и в моей отупевшей голове пульсировала одна только мысль: «Как дальше жить?»

Прошло еще два дня…

Они последние в моей жизни. Когда ты будешь читать эти строки, я уже буду стоять на коленях перед мамой и покаянно плакать…»

8

С чувством радости возвращался Арсений в представительство после выступления в четвертом комитете. Важный акт своей миссии он выполнил и потому чувствовал приятное облегчение. Да и жить в Нью-Йорке осталось недолго: еще три недели — и он полетит домой. Мысленно перенесся в Киев, в родное село. Представил, как встретится с Линой…

И вот — Витино письмо! Она кончила жизнь самоубийством?.. И будто оттого, что убедилась: он ее разлюбил! Сумасшествие какое-то! Кто же как не она разлюбила его? Кто как не она делала все — с жестоким упрямством, беспощадностью! — стремясь порвать, затоптать, уничтожить чувства, связавшие их? Кто как не она изменила ему, официально являясь его женой? Кто как не она, бросив не только его, а и сына, мать, Родину, подалась с другим искать счастья и славы за океаном? И после всего этого удивляется: как он мог ее разлюбить? Глупость, граничащая с психопатией? Нет, должно быть, все-таки у нее с психикой неладно. Арсений вспомнил бегающий взгляд, в котором улавливался затаенный страх, полыхавший в ее душе; вспомнил неприятное чувство, которое вызывал тот взгляд у него и которое он, как ни напрягался, не мог определить словами. Видимо, она все же больна. И болит у нее не тело, а душа. Встает вопрос: почему она решила, что он должен узнать о ее отчаянных мыслях и чувствах? Чтобы влить в его душу отраву? Ведь он не писал ей писем, когда она изменила. Один мучился, страдал. Терпеливо ждал, пока все чувства — ревность, обида и стыд — перетлеют в душе. И они перетлели…

— Арсений Андреевич, вас министр просит зайти, — встретив Арсения в коридоре, сказала секретарь. — Но не в кабинет, а на квартиру.

«Неужели что-то не так сказал в своем выступлении?» — забеспокоился Арсений, ведь до сих пор министр не приглашал его к себе на квартиру. Подошел к двери, постучал. Услышал голос министра:

— Входите, пожалуйста!

— Доброе утро! — поздоровался Арсений.

— Здравствуйте! — с улыбкой крепко пожал его руку министр, улыбнулся и Арсений, понял, что речь пойдет не о его ошибках. — Проходите, садитесь! Позвал я вас, Арсений Андреевич, чтоб поблагодарить за выступление! Спокойно, четко и ясно им сказали все, что надо. Спасибо!

— Я взволнован такой оценкой моего выступления, — искренне промолвил Арсений. Министр, попивая кофе, молчал, и он продолжал: — За себя я переволновался, теперь буду волноваться за вас.

— Да, послезавтра — моя очередь! И я пригласил вас еще затем, чтобы вы прочли текст моего выступления, возможно, у вас появятся какие-то соображения. Ведь я выступаю от имени делегации! И потому всех членов делегации прошу ознакомиться с черновым текстом. Вот рукопись, возьмите, пожалуйста, вернете утром. И заходите, я тут буду работать.

Вернувшись, Арсений сел за стол, начал читать текст речи министра и вносить карандашом поправки, как делал это в газете, когда готовил авторские статьи к печати. Поправок было так мало, что ему стало неловко перед министром, ибо ничего существенного не смог добавить. «А разве это плохо? — утешал себя Арсений. — Наоборот, хорошо, что речь написана так, что хоть сейчас отправляй в набор, ставь в номер». И все равно, когда возвращал министру текст, испытывал эту неловкость из-за своей, как ему казалось, беспомощности. Министр просмотрел его стилистические поправки, сказал, что они правильны, поблагодарил. «Я искренно сказал, что думал, — вернувшись от министра, продолжал успокаивать свою совесть Арсений. — А что я мог заметить по содержанию, если я новичок в этом деле? Надо пойти газеты посмотреть», — решил он, не признаваясь самому себе, что подсознательно хотел узнать. А хотел он посмотреть, не сообщают ли газеты о Витином самоубийстве… Она здесь заметная фигура, и репортеры не обойдут ее смерть молчанием, подробно распишут обо всем…

В комнате, где Арсений работал, сидел Всеволод Тихонович, листал утренние выпуски газет, вырезал нужные ему статьи. Увидев Арсения, поднялся, пожал ему руку, но не улыбнулся приветливо, не взглянул на него как всегда. «Почему он такой хмурый? — обеспокоенно подумал Арсений. — Какая-то неприятность?» Спросил, зная, что у него жена болеет:

— Как Алиса Семеновна себя чувствует?

— Значительно лучше, — глухо ответил Всеволод Тихонович. — Обещала даже сюда прийти. Тут вот, знаете, одна информация… — добавил он, по-прежнему не глядя на Арсения. — Я подумал, что, может, вам…

Арсений интуитивно почувствовал, что случилось. «Самоубийство диссидентки» — прочел он заголовок информации. «Нет у Алеши матери!» — только и подумал в этот миг. Хотел уйти к себе и наедине прочесть, но деликатный Всеволод Тихонович, взяв какие-то бумаги, поспешно вышел из комнаты. «Почему я так волнуюсь? — спрашивал себя Арсений. — Кто она для меня сейчас? Мать моего сына? Но она же бросила его. И ради чего! Чтобы здесь, в Нью-Йорке, кончить жизнь самоубийством? Что она над собой сделала?» Арсений начал читать заметку, чувствуя, как лист свежей газеты дрожит в руке. Вита приняла смертельную дозу снотворного, решив уснуть навсегда. Самоубийцу забрали в клинику, хотя, как сказали врачи, вряд ли удастся ее спасти.