Красная смерть

Глава 3

Мофасс предложил подвезти меня. Но ресторан неподалеку от моего дома, и я предпочел пройтись пешком. Мне было о чем подумать.

Я медленно шел по Центральной авеню. В полдень здесь мало пешеходов – все на работе. Вообще-то на улицах Лос-Анджелеса и всегда не слишком людно. Большинство его обитателей даже в магазин за углом отправляются на машине.

Бродя в одиночестве, я вскоре понял: думать мне, в сущности, не о чем. Когда Дядюшке Сэму было угодно послать меня на войну с немцами, я безропотно повиновался. И если он теперь отправит меня в тюрьму, значит, так тому и быть. В сороковых и пятидесятых годах мы повиновались закону, насколько это возможно для бедняков, потому что закон оберегал нас от врагов. Тогда нам казалось, мы знаем своих врагов. Врагом был белый человек, говорящий на другом языке и желающий лишить нас свободы. Во время войны это были Гитлер и нацисты, потом товарищ Сталин и коммунисты, а еще позже на смену им пришли Мао Цзэдун и китайцы. Все это были люди со зловещими замыслами против свободного мира.

Мое мрачное настроение улетучилось, когда я дошел до Сто шестнадцатой улицы. Здесь у меня был домик, маленький, зато с большим газоном перед ним. В последние годы я пристрастился к садовничеству. У изгороди посадил красноднев и шиповник, а на больших квадратных грядках в центре дворика выращивал клубнику и картофель. Веранду огораживала деревянная решетка, увитая цветущей пассифлорой.

Но больше всего я любил свое дерево авокадо сорока футов высотой. Под его густой темной короной всегда было прохладно. Вокруг его ствола я соорудил чугунную скамейку. Когда мне бывало по-настоящему плохо, я садился на нее и наблюдал, как в траве птицы охотятся на насекомых.

Подходя к изгороди, я уже почти забыл про письмо из налоговой инспекции. Да ничего они не знают обо мне. Неоткуда им знать! Они ничего не обнаружат.

И тут я увидел мальчишку.

Он исполнял дикий танец на моих картофельных грядках. Размахивая руками, закинув голову назад, исторгая какие-то странные звуки. Время от времени он топтал землю ногами, потом наклонялся и выдергивал ботву с завязями будущих картофелин.

Когда ворота скрипнули и мальчишка наконец заметил меня, глаза у него расширились от испуга, и он стал судорожно оглядываться по сторонам, ища пути к бегству. Убедившись, что улизнуть ему не удастся, он изобразил невинную улыбку и протянул мне картофельную ботву. А потом засмеялся.

К подобной уловке я и сам частенько прибегал в детстве.

Я вознамерился строго его отчитать, но, глядя на него, не мог сдержать улыбки.

– Что ты здесь делаешь, малыш?

– Играю, – отвечал он с ярко выраженным техасским акцентом.

Это был маленький, темнокожий мальчик лет пяти, с большой головой и крошечными ушами.

– Как ты думаешь, чью картошку ты держишь в руках?

– Мамину.

– Мамину?

– Угу. Это дом моей мамы.

– С каких это пор? – спросил я.

Вопрос был слишком сложен для него. Он прищурил глаза и набычился.

– Это так, вот и все.

– И давненько ты вытаптываешь мой огород? – Я огляделся. Лепестки красноднева и шиповника развеяны по земле. На грядке – ни одной красной клубнички.

– Мы только что приехали. – Он широко улыбнулся и потянулся ко мне, а я поднял его на руки, не успев подумать, зачем это делаю. – Мама потеряла ключ, и мне пришлось влезть в окно, чтобы открыть дверь.

– Что?!

Прежде чем я опустил его на землю, мой слух уловил голос что-то напевающей женщины. Я еще не узнал этот голос, но его тембр наполнил душу невыразимым блаженством. А потом и сама она появилась из-за угла дома. Женщина с кожей цвета сепии, рослая, но хорошо сложенная. В простом синем хлопчатобумажном платье и белом фартуке. На правой руке у нее висела корзинка с плоским дном, явно моя, взятая из чулана. А в корзинке лежали кумкваты[1], гранаты и клубника из моего сада. Красивая женщина с полным лицом, серьезными глазами и губами, которые, как я знал, всегда готовы одарить тебя улыбкой. На руке, державшей корзину, четко обозначились сильно развитые мускулы. В юности Этта-Мэй стирала белье по девять часов, шесть дней в неделю. Она легко могла скрутить мужчину в бараний рог или же прижать его к себе так крепко, что он ощущал себя ребенком в объятиях любящей матери.

– Этта, – произнес я чуть слышно.

Мальчуган все еще трясся от смеха. Он так извивался в моих руках, что постепенно сполз на землю.

– Изи Роулинз. – Ее улыбка заворожила меня, я улыбнулся в ответ.

– Почему вы здесь? – пробормотал я. Мальчишка бешено носился вокруг матери.

– Мы приехали повидаться с тобой, Изи. Ведь это так, Ламарк?

– Угу, – сказал малыш. Он даже не взглянул на нас, все продолжая бегать.

– Прекрати немедленно. – Этта поймала его за руку и повернула к себе лицом.

Он взглянул на меня и улыбнулся.

– Привет.

– Мы уже познакомились. – Я кивнул в сторону разоренного газона.

У Этты глаза полезли на лоб, и я уже пожалел об опрометчивом жесте.

– Ламарк! Что ты натворил!

Мальчик опустил голову и пожал плечами.

– Ничего.

– Ничего? По-твоему, это – ничего?

Она протянула руку, чтобы схватить его, но Ламарк упал на спину, крепко прижав колени к животу.

– Я немного посадовничал во дворике, – пробормотал он. – И все.

– Посадовничал? – Лицо Этты еще больше потемнело, и морщинки, собравшиеся вокруг глаз, придали ему зловещее выражение. Не знаю, как Ламарк отреагировал на этот взгляд, но у меня перехватило дыхание.

Она сжала кулаки, мышцы на руках напряглись, дрожь прошла по плечам и шее.

Но внезапно ее взгляд смягчился, и она рассмеялась. Этта смеялась так заразительно, что все, слышавшие этот смех, чувствовали себя счастливыми.

Я засмеялся вместе с ней.

– Посадовничал? – переспросила она. – Похоже, здесь промчался ураган.

Ламарк не совсем понимал, почему нам так весело, но на всякий случай ухмыльнулся и стал кататься по земле.

– Вставай и пойди умойся.

– Да, мамочка. – Ламарк прекрасно знал, как нужно себя вести после того, как набедокуришь. Он бросился к дому, но Этта схватила его за руку на бегу, высоко подняла и смачно поцеловала в щеку. Он улыбнулся во весь рот, вытер щеку и, соскользнув на землю, побежал к дому.

Этта простерла ко мне руки, и я буквально вплыл в ее объятия, как будто никогда не слышал о ее муже и моем лучшем друге, Крысе.

Я приник к ее шее, вдыхая аромат ее кожи, напоминающий запах свежесмолотой муки. Я обнял Этту-Мэй Харрис и забылся. В последний раз я обнимал ее пятнадцать лет тому назад.

– Изи, – прошептала она.

Я не понял, следует ли мне немного ослабить свои объятия или ей просто захотелось услышать, как звучит мое имя.

Я знал, это объятие равносильно дулу заряженного револьвера у моего виска. Реймонд Александр, известный друзьям как Крыса, был убийцей. Если бы он увидел, что его жену обнимает другой мужчина, пристрелил бы его, не моргнув глазом. Да, я это знал и все-таки не мог отпустить ее.

– Изи, – снова сказала Этта, и я осознал, насколько плотно прижимаюсь к ней бедрами. Она почувствовала, как я возбужден. Нужно бы отпустить ее, но у меня было такое ощущение, словно я пробудился от сна ранним солнечным утром и все еще пребываю в блаженной истоме, не желая расставаться со сладкими сновидениями.

– Пойдем в дом, милый, – сказала она, прикоснувшись своей щекой к моей. – Ребенок хочет есть.

В доме витал аромат восточных блюд. Этта приготовила белый рис, бобы с салом и лимонад из фруктов. На столе в банке из-под майонеза стоял букет красных роз. Впервые мой дом украшали цветы.

Жилище мое было невелико. Комната, в которой мы находились, служила одновременно гостиной и столовой. В той части комнаты, что считалась гостиной, умещались только кушетка, мягкое кресло и тумбочка каштанового дерева, на которой стоял телевизор. Отделенная перегородкой в виде арки столовая была и того меньше. Кухня находилась в глубине дома. И еще была маленькая спальня. Для одного человека в доме вполне хватало места, я прекрасно в нем себя чувствовал.

– Пересядь, Ламарк, – сказала Этта. – Во главе стола должен сидеть хозяин.

– Но... – начал было пререкаться Ламарк, но тут же смолк.

Он съел три тарелки бобов и дважды сосчитал до ста шестидесяти восьми ради меня. После обеда Этта отослала сынишку погулять.

– Только больше не садовничай, – предупредила она его.

– О'кей.

Мы сидели за столом друг против друга. Я смотрел в ее глаза, думал о поэзии и вспоминал о своем отце.

...Я раскачивался на негодной шине от старого "форда", подвешенной на дереве. Мой отец подошел ко мне и сказал:

– Изекиель, ты научился читать, и нет такой вещи, которой бы ты не смог сделать.

Я засмеялся, потому что любил, когда со мной разговаривал отец. Он ушел в ту ночь, и я так и не узнал, бросил он меня или его убили по дороге домой.

А теперь я преодолел почти половину сонетов Шекспира на третьем английском курсе в городском колледже Лос-Анджелеса. Любовь, которая переполняла стихи, и моя любовь к Этте-Мэй и к отцу так переплелись в сердце, что я с трудом переводил дыхание. Мои чувства к Этте-Мэй не были чем-то лирическим, вроде сонета, в ее глазах была эпика, вся история моей жизни.

И тут я снова вспомнил: она принадлежит другому человеку – убийце.

– Как славно встретиться с тобой, Изи.

Она оперлась руками о стол, положила подбородок на ладонь и нараспев произнесла:

– Изекиель Роулинз.

Это было мое настоящее имя. Так меня называли только лучшие друзья.

– Что ты здесь делаешь, Этта? Где Крыса?

– Ты знаешь, мы давно расстались.

– Я слышал, ты разрешила ему вернуться.

– Это была просто попытка. Хотела убедиться, способен ли он быть хорошим мужем и отцом. Но он на это не способен, и я выгнала его опять.

Последние мгновения жизни Джоппи Шэга промелькнули у меня перед глазами. Он был привязан к дубовому стулу, пот и кровь стекали по его лысому черепу. Когда Крыса выстрелил ему в пах, он рычал и извивался, как дикий зверь. А затем Крыса хладнокровно прицелился ему в голову...

– Я об этом не знал. Но как вы оказались здесь?

Не ответив, Этта принялась убирать со стола. Я попытался помочь ей, но она легонько толкнула меня на стул.

– Ты только мешаешь мне, Изи. Сиди и пей свой лимонад.

Я выждал минуту, а потом пошел за ней на кухню.

– Беда с вами, мужчинами. – Она кивком указала на гору грязной посуды на кухонном столике и в раковине. – Как вы можете так жить?

– Ты приехала из Техаса показать мне, как моют посуду?

Я снова обнял ее. Словно продлилось то мгновение во дворе, когда наши объятия разомкнулись. Этта положила руку мне на затылок, а я водил двумя пальцами вдоль ее позвоночника вверх и вниз.

Я долгие годы мечтал о поцелуях Этты. Иногда лежал в постели с другой женщиной, но мысленно представлял себе, что со мной Этта и что целует меня она. И только очнувшись, понимал: это была всего лишь моя фантазия. Когда Этта поцеловала меня в кухне, пробуждение было совсем другого рода.

Я шарахнулся от нее и промямлил:

– Я больше не выдержу. Зачем ты приехала? – Голос мой звучал умоляюще.

– Крыса обезумел.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Он сошел с ума. Свихнулся.

– Этта. – Я старался говорить как можно спокойнее. Желание обнять ее на миг угасло. – Расскажи мне, что он сделал.

– Он чуть ли не каждый день заявлялся домой в два часа ночи. Пьяный в стельку. Размахивал то и дело своим длинноствольным револьвером. А то стоял посреди улицы и вопил, что это он купил мой дом и сожжет его, если мы не научимся как следует уважать его.

– Как?

– Не знаю, Изи. Крыса сошел с ума.

В общем, это всегда соответствовало истине. Еще когда мы были молодыми, Крыса не расставался с револьвером и ножом. Он убивал людей, которые вставали поперек его дороги или мешали зашибить деньгу. Крыса убил своего отчима, дедушку Риза, но он редко покушался на своих друзей, и я не ожидал, что он поднимет руку на Этту-Мэй.

– Ты хочешь сказать, это он заставил тебя бежать из Техаса?

– Бежать? – Этта была удивлена. – Я никогда не убегала от этого человечка с крысиной мордой, как и от какого-нибудь другого создания Божьего.

– Так почему ты приехала сюда?

– Что сказал бы Ламарк, став взрослым, узнав, что я убила его отца? Знаешь, каждую ночь, когда он вопил на улице, я держала его под прицелом.

Я вспомнил, у Этты было ружье 22-го калибра и револьвер 38-го.

– После того как он вытворял все это день за днем в течение месяца, я решила его убить. Но в ту ночь, когда я собиралась это сделать, Ламарк проснулся и вышел из своей комнаты. Я как раз поджидала Реймонда. Малыш спросил, зачем я сижу с ружьем. Ты знаешь, я никогда не лгу своему сыну. Я сказала, будто собираюсь упаковать ружье, потому что мы едем в Калифорнию.

Этта потянулась ко мне и взяла мои ладони в свои.

– Это было первое, что пришло мне в голову, Изи. Я не вспомнила о матери или сестре, живущих в Галвестоне. Я подумала о тебе. Подумала о том, каким ты был милым, прежде чем мы поженились с Реймондом. И вот приехала к тебе.

– Столько лет спустя я внезапно возник в твоей памяти?

Этта улыбнулась и взглянула на наши переплетенные пальцы.

– Пожалуй, Коринтия отчасти помогла мне в этом.

– Коринтия?

Она была нашей подругой из Хьюстона. Я повстречал ее как-то в "Таргетс-баре", взял бутылку джина, и мы сидели с ней всю ночь и пили, как мужчина с мужчиной. А утром я признался ей в своих самых сокровенных чувствах, выболтал все тайны. Я не раз испытывал на себе предательское влияние алкоголя.

– Я написала ей о Крысе, когда это все началось, – сказала Этта. – И она ответила мне, будто ты до сих пор ко мне неравнодушен, и посоветовала приехать.

– Тогда почему ты не у нее?

– Так оно и должно было быть, милый. Но пока мы добирались, я так много думала о тебе, рассказала Ламарку, и в конце концов мы решили поехать прямо к тебе. И ты знаешь, я так рада нашей встрече!

– Правда?

Этта кивнула. Она искренне улыбнулась, и прошедшие годы исчезли, будто их и не бывало. Годы после той ночи, проведенной с Эттой, самой лучшей ночи в моей жизни, когда, проснувшись утром, она заговорила... о Крысе. О том, какой он удивительный и как мне несказанно повезло, что у меня такой друг.

Ламарк никогда прежде не видел телевизора. Он не отрываясь смотрел все передачи подряд, даже новости. В этот вечер козлом отпущения был Чарльз Винтерс. Оказывается, он похищал секретные документы в правительственном учреждении, где работал. Диктор сообщил: если вина будет доказана, его приговорят к тюремному заключению на четыре срока, каждый из которых – девяносто девять лет.

– Что такое команиск? – спросил Ламарк.

– Ты думаешь, я знаю все, о чем говорят по телевизору, только потому, что он стоит у меня дома?

– Угу, – сказал он. Ламарк был истинное сокровище.

– Так ты спрашиваешь о коммунистах? Коммунисты бывают всякие, Ламарк.

– Вот один из них. – Ламарк ткнул пальцем в экран. Но изображение мистера Винтерса уже исчезло. Вместо него появился Айк, размахнувшийся клюшкой от гольфа.

– Коммунисты думают, жизнь станет лучше, если сломать все, что есть в Америке, и сделать так, как в России.

Ламарк сидел, вытаращив глаза и раскрыв рот.

– Значит, они хотят сломать мамин дом и телевизор?

– В том мире, который они хотят создать, ни у кого не будет ничего своего. И этот вот телевизор будет общим для всех.

Ламарк сжал свои кулачки и задиристо подпрыгнул.

– Ламарк! – закричала Этта. – Что это на тебя нашло?

– Команиск хочет забрать наш телевизор!

– Тебе пора спать, малыш.

– Ну нет!

– А я говорю – да, – мягко сказала Этта.

Она наклонила голову и откинулась на спинку кушетки. Ламарк потупился и побрел выключать телевизор.

– Пожелай дяде Изи доброй ночи.

– Доброй ночи, дядя Изи, – прошептал Ламарк.

Он взобрался на кушетку, чтобы поцеловать меня, а потом заполз на колени к Этте, и она отнесла его в мою спальню.

После ужина мы решили, что они будут спать в моей постели, а я устроюсь на кушетке.