КРАСНОЕ И КОРИЧНЕВОЕ. Книга о советском нацизме

ГЛАВА ВТОРАЯ

ДЕЛО ЕМЕЛЬЯНОВА

Подсудимый Киже

В одно из сентябрьских утр 1980 года, у меня раздался телефонный звонок и я узнал, что в Московском городском суде началось слушание дела Емельянова.

Бросив все намеченные на тот день дела, отменив встречи, я помчался на Каланчевку.

Уже несколько лет мне было известно не только имя Валерия Николаевича Емельянова, но и несколько его публицистических работ — опубликованных в официальной печати и тех, что разошлись в Самиздате. Известно мне было и содержание его публичных лекций: пару раз на них попадали мои друзья, подробно пересказывавшие мне их содержание. Самому мне узнать о его предстоящей лекции не удавалось, так как обычно объявлялись другие имена и только на самой лекции выяснялось, что ее читает доцент Емельянов. Мне описывали его наружность и я представлял его себе как крупного пятидесятилетнего мужчину, физически сильного, немного сутуловатого, нервного, с наклоненной вперед коротко остриженной головой, с темными, жесткими, посеребренными сединой волосами и насупленными, сдвинутыми к переносью бровями; говорящего убежденно, горячо, почти яростно. Мне хотелось увидеть его собственными глазами.

Когда я приехал в суд, от начала заседания прошло часа полтора. Небольшой зал оказался переполненным, и у распахнутых дверей трудилась небольшая, но плотная толпа. Я попы-

47

тался заглянуть через головы, и первое, что увидел, было лицо человека в дымчатых очках. Он сидел в самом центре второго или третьего ряда, откуда можно было хорошо видеть всё: судей, представителей сторон, дающего показания свидетеля, скамью подсудимых... Но человек в дымчатых очках туда не смотрел. Повернув голову, он смотрел только в сторону входной двери, фиксируя каждого, кто к ней подходил. У него был большой, как бы разорванный рот. Подбородок выдавался вперёд, а плоский лоб, напротив, был несколько скошен назад, отчего возникало впечатление, что голова его неестественно запрокинута Однако главная особенность его лица состояла в том, что даже сквозь дымчатые очки ощущался давящий, свинцовый, настороженно-подозрительный взгляд.

Правую часть зала, где, собственно, происходило судоговорение, от меня закрывал дверной косяк. Я мог видеть через головы только окно в противоположной стене и трёх высоких длинноволосых парней, стоявших у этого окна, а так же стол, за которым, спиной к окну, сидел человек средних лет, в тёмном костюме, весь какой-то скучный, непроницаемый и полусонный. Это был прокурор.

Когда мне удалось внедриться в толпу и ближе протиснуться к дверному проёму, мне стал виден ещё и край возвышения для судей. В кресле с высокой спинкой сидел один из народных заседателей — мужчина, тщательно причёсанный на косой пробор, примерно тех же лет, что и прокурор, такой же скучный и непроницаемый. Я продолжал протискиваться сквозь толпу, но судья и второй заседатель, так же как защитник и скамья подсудимых оставались скрытыми от меня.

Между тем, шёл своим чередом допрос свидетелей — тех трёх молодых парней, что стояли у окна. Их поочерёдно вызывали к отведённому для свидетелей месту, спрашивали имя, отчество и фамилию, предупреждали об ответственности за ложные показания и предлагали рассказать всё, что им известно по данному делу. Всё это произносилось громко, чётким женским голосом, и мне хорошо было слышно, однако то, что говорили парни, я разобрать не мог. Сколько ни напрягал слух, я слышал лишь невнятное бубнение, и только по вопросам судьи понял, что речь идет о какой-то стройке и каком-то пожаре.

48

Когда парней отпустили, они поспешили удалиться из зала. Я воспользовался движением, возникшим из-за этого в толпе у дверей, чтобы как можно дальше протиснуться вперёд. Теперь мне стал виден судья — приятная, как мне показалось, женщина с пышными крашенными хной волосами, в больших модных очках, и второй народный заседатель — тоже женщина, совершенно безучастная ко всему происходящему. Увидел я так же и защитника: он сидел боком к публике и судьям, прямо против прокурора. Это был несколько тучноватый старик, в поношенном костюмчике. Когда он на миг повернулся к залу, я увидел, что у него нездоровое обрюзгшее лицо с красными воспалёнными веками. Однако скамья подсудимых за спиною защитника и теперь оставалась мне невидимой. На ней царило молчание.

Судья стала вызывать новых свидетелей. Она громко называла имя, и оно, многократно повторённое в публике, облетало зал, выпархивало в коридор, но не производило никакого эффекта. Выждав минуту, судья называла другое имя — опять с тем же результатом. Так было повторено раз пять, но никто не отозвался. Судья объявила перерыв на пятнадцать минут...

Толпа у дверей развалилась и я смог, наконец, попасть в зал, чтобы рассмотреть подсудимого. Но...

Чёрная скамейка за невысоким барьером у самой стены оказалась пуста!

Что это могло значить? Может быть, его увели на перерыв в другую дверь — ту, что возле возвышения для судей?.. Нет, дверь эту только что открыли, судьи ещё не успели выйти в неё, ещё не покинули зала прокурор и адвокат... Неужели подсудимого вовсе не было на скамье? Я не был искушён в подобных вопросах, но мне всегда казалось, что если подсудимый арестован и вообще имеется в наличии, он должен присутствовать на суде!

Как же следовало понимать происходящее? Какая-то кафкиана. Судили пустое место. Подпоручика Киже, а не доцента Емельянова...

49

Оболтусы

В недоумении я стал озираться по сторонам и снова напоролся на взгляд человека в дымчатых очках. На перерыв многие вышли, но он продолжал сидеть на прежнем месте, все так же повернув голову к двери. Его вид не располагал обращаться к нему за разъяснениями. И тут я встретился взглядом с рыжеволосой женщиной, стоявшей рядом со мной. В ее зеленоватых глазах вспыхивали искры страстного нетерпения; симпатичные веснушки делали ее молодое лицо почти детским.

— Что вы скажете про этих оболтусов? — обратилась она ко мне.

— Про каких оболтусов? — не понял я.

— Про этих, свидетелей! — последнее слово она произнесла с презрением. — Это же оболтусы! Дегенераты. Ну, что они видели? Они же ничего не видели!

— А что они говорили? Мне оттуда не было слышно, — я показал на дверь.

Она махнула рукой.

— Был пожар, нашли пустую канистру... Ну и что? Какой-то мужчина уходил... А какой? Может, это не он!

— А они говорили, что он?

— Они его видели со спины. И в темноте! Ведь ничего не видели, а говорят!

— Суд разберется, — попытался я ее успокоить.

— Как же — разберется! — убежденно возразила она. — Им бы только засудить человека.

— Скажите, пожалуйста, почему нет его самого, — задал я, наконец, тот вопрос, который больше всего интересовал меня.

— Вот именно! Сказали, что болен.

— Разве в таких случаях не переносят слушание? — удивился я.

— Нет, вы не поняли, — ответила она, понизив голос до шепота. — Сказали, он вообще болен. Психически. То есть сумасшедший. Так они объяснили.

— Ах, вот оно что! Невменяемый... А разве невменяемых судят?

50

— Выходит, что судят, — сказала она, снова понизив голос до шепота.

Шизофрения

В сущности, я уже догадывался о том, почему подсудимый отсутствует, но все же не мог поверить, что такое возможно. Не надо быть юристом, чтобы понимать, что вся процедура суда становится пустой формальностью, если такой важный вопрос как вменяемость или невменяе-мость подсудимого может быть решен до судебного разбирательства и без всякого участия судей. Если подсудимый в таком тяжелом состоянии, что не может быть доставлен в зал суда, должны быть допрошены эксперты, признавшие его невменяемым. Здесь, однако, и этого сделано не было. Скептики имели право предположить, что подсудимого прячут от публики, ибо боятся его показаний. Или же хотят уберечь от почти неминуемого смертного приговора, так как по советским законам за преднамеренное убийство без смягчающих обстоятельств (а здесь, как увидим, все обстоятельства были отягчающими) полагается смертная казнь.

Впрочем, я меньше всего мог быть причислен к скептикам. Не потому, что безоговорочно верил предварительному следствию или титулованным экспертам. В конце судебного заседания были названы имена: именно эти "врачи" во главе с академиком Морозовым признавали психически больными тех, кто неугоден властям. Однако я имел основания полагать, что в данном случае экспертам не пришлось покривить душой. Ибо того, кого судили, я сам признал психиче-ски больным заочно ещё за два года до суда, хотя вовсе не являюсь психиатром.

"Диагноз" я поставил на основании записки В. Н. Емельянова в ЦК КПСС, носившей сенсационное название: "Кто стоит за Дж. Картером и так называемыми еврокоммунистами".1 В этой рукописи утверждалась и горячо отстаивалась та мысль, что за тогдашним американским президентом, еврокоммунистами, социал-демократами, диссидентами внутри СССР и всеми вообще общественными силами и группами в мире, которые, по

51

мнению автора, нелояльны по отношению к СССР и КПСС, стоят явные или замаскированные организации масонов и сионистов, стремящихся захватить господство над миром. Поскольку над западным миром господство уже захвачено, то их главная задача — подрыв государственного строя в СССР и других социалистических странах. Поэтому с сионизмом и масонством необходимо вести самую решительную борьбу, и в первую очередь — неустанно разоблачать его замаскированную сущность. Разоблачать Талмуд, Библию и другие иудейские книги как носящие в себе идеи захвата мирового господства евреями. Разоблачать евреев, занимающих какие-либо влиятельные посты, ибо все они — ставленники мирового сионизма (в том числе и те, кто на словах борется с сионизмом). Разоблачать диссидентов, таких как Сахаров, Солженицын, Рой и Жорес Медведевы, как масонов, выполняющих тайные приказы "сионистского правительства". Разоблачать французских, итальянских и других еврокоммунистов, выполняющих задание расколоть мировое коммунистическое движение.

Автор предлагал в срочном порядке ввести в школах и вузах преподавание специального курса "сионизма и масонства", а так же создать научно-исследовательский институт по изучению и разоблачению сионизма и масонства, но ни в коем случае не допускать в него на работу евреев. И, наконец, в Записке предлагалось принять предупредительные меры против советских евреев, которые обязательно изменят родине в будущей войне. Дабы предотвратить эту массовую измену, выдвигалось требование уже сейчас (когда начнется война, будет поздно!) поступить с "этой частью населения" так, как поступили с "народами-изменниками" в прошлой войне (Имелась в виду поголовная депортация Сталиным крымских татар, немцев Поволжья, чеченцев и других народов). В качестве положительных примеров указывалось решение еврейского вопроса в Польше, откуда евреи почти поголовно были изгнаны в 1968-69 годах, и в Центральной Европе в годы войны, где они подверглись тотальному уничтожению гитлеровцами.

Обширная записка содержала массу экскурсов в историю, в ней приводилось множество цитат, малоизвестных историче-

52

ских сведений, обнаруживавших незаурядную эрудицию автора. Уверенный страстный тон не оставлял сомнений в его искренности. В то же время в записке обнаруживались явные логические несуразности, ибо из приводимых автором фактов никак не могли следовать те выводы, которые он делал. Невооруженным глазом были видны и прямые мошеннические подтасовки. Налицо было явное раздвоение, ибо автор вполне сознательно лгал и передергивал и в то же время безусловно верил в свою ложь как в непреложную истину.

Я проанализировал это неординарное сочинение и пришел к заключению: параноидально-шизофренический бред. Во второй день суда выяснилось, что этот вывод точно совпал с диагнозом экспертов: "Параноидальная шизофрения". И все же я был изумлен услышанным от моей слово-охотливой собеседницы.

Барельеф на скале

— Посмотрите на мать... Как держится! Как она замечательно держится! — переменила она тему.

Старуха сидела молча, смотрела перед собой, так что мне виден был ее профиль. Черты лица у нее были крупные, нос большой, слегка выгнутый, губы толстые, мясистые, резко очерченные; подбородок массивный. Вообще весь профиль был как бы высечен из камня — не живое лицо, а барельеф. Барельеф на скале...

Старуха была в строгом темносинем платье, на коленях у нее лежала сумочка, а на ней руки — темные, со старческими узловатыми пальцами и корявыми веточками вен, просвечивающих сквозь сухую кожу. Руки не шевелились, они недвижно лежали на сумочке, как бы демонстрируя уверенность и спокойствие.

Старуха, вероятно, почувствовала мой взгляд. Она обернулась, и я смог увидеть ее глаза. Это были большие, серые, сильно выцветшие глаза. В них тоже царили уверенность и спокойствие.

— Похоже, она нисколько не переживает, — заметил я.

53

— Можно представить, сколько ей стоит такая выдержка! — ответила моя собеседница.

— Скажите, его так с самого начала и не было? — вернулся я к тому, что занимало меня больше всего.

— Как же, покажут они его... Он бы им всё сказал!

— Вы что же — не верите, что он сумасшедший?

— То всё был нормальный, а как судить, так сумасшедший!

Симпатии моей собеседницы были всецело на стороне подсудимого.

— Вы, вероятно, его хорошо знали? — спросил я.

— Нет, я его не встречала, только на лекции видела. Он выступал в нашем КБ. Знаете, какой это человек? Необыкновенный! Не такой как все. Убеждённый! За это и пострадал.

— Постойте, ведь его судят за убийство. Причём же здесь убеждения? Я что-то не понимаю...

— Что же тут непонятного, — удивилась собеседница. — Так они умеют расправляться, когда хотят мстить. Убили жену и ему же подсунули. А чтобы правда не обнаружилась, объявили сумасшедшим — вот и концы в воду! Да ещё свидетелей подобрали... Разве это свидетели? Это же оболтусы!

Я был ошеломлён и не мог продолжать разговор. Предполагаемая невменяемость Емельяно-ва как-то объясняла его отсутствие на суде, но то, что говорила молодая женщина, подлинно была кафкиана, а попросту говоря — шизофренический бред.

Я опять стал озираться по сторонам и вновь наткнулся на взгляд человека в дымчатых очках. И вдруг я понял, что меня больше всего в нём поразило и почему он сидит такой настороженный, ощетиненный, как бы на что-то решившийся и к чему-то приготовленный. Это была ощетинен-ность явного шизофреника, преследуемого маниакальными видениями. Да и весь воздух в зале был словно насыщен особыми испарениями, заражающими тем же шизофреническим бредом даже тех, кто по природе своей вполне нормален, но не защищён от пагубного действия этих паров стойким иммунитетом.

Собственно, с самого начала, когда ещё стоял за дверями, я ощущал что-то нездоровое в атмосфере зала, и только потому, что был слишком поглощён стремлением поскорее проникнуть

54

внутрь, не обратил на это должного внимания.

Я снова посмотрел на мать Емельянова. Её тронула за рукав соседка, что-то шепнула ей, и старуха вся вдруг встрепенулась, заёрзала, руки её нервно задвигались, она открыла сумочку, достала тоненькую шариковую авторучку ценою в 35 копеек, протянула соседке и пристально смотрела, пока та что-то записывала. Видно, её очень беспокоила судьба авторучки. Только после того, как её ей вернули, она опять успокоилась. Мне вдруг стала понятна причина её сверхъесте-ственного спокойствия: в такой атмосфере она чувствовала себя как дома.

Специалист

В конце 1975 года, в связи с приближавшимся 150-летием восстания декабристов, в "Правде" появилась статья, в которой говорилось, что в Москве открывается музей декабристов и в этом музее будут экспонироваться многие оригинальные предметы и документы; среди других назывались масонские знаки Пестеля.

После появления этой статьи в музей пришёл человек, отрекомендовавшийся доцентом Института иностранных языков Емельяновым, и устроил скандал, заявив, что масоны, "как это хорошо известно", являются подручными сионистов. Поэтому демонстрация масонских знаков есть сионистская диверсия. А через несколько дней в музей позвонили из горкома партии, куда Емельянов направил письмо, и сказали, что автор письма, конечно же, сумасшедший, но масон-ские знаки из экспозиции лучше убрать...

Надо полагать, эта история поощрила Емельянова к продолжению деятельности на том же поприще.

В отличие от других "специалистов" по сионизму, Емельянов не прибегал к оговоркам, увёрткам и недомолвкам. Лекции он читал напористо, страстно, уверенно, не тушуясь перед коварными вопросами, потому его лекции производили сильное впечатление на аудиторию. Что касается его многочисленных статей, писем, записок, справок, заявлений, то, не отличаясь гиб-

55

костью формулировок, они редко попадали в печать, но зато имели широкое хождение в самизда-те, что придавало им дополнительный интерес как полузапретным. Впрочем, некоторые органы печати изредка публиковали сочинения Емельянова. Журнал "Наш современник" — даже под его собственной фамилией; другие, например, "Комсомольская правда", журнал "Москва" — под разными псевдонимами.

Особенно активно Емельянов разоблачал "сионистов" в институте, в котором работал, а так как "сионисты" сопротивлялись, то время от времени это оборачивалось неприятностями для самого Емельянова. В лекциях по политэкономии, в которых он на протяжении многих лет утверждал, что весь мировой капитал сосредоточен в руках "сионистов", вдруг обнаруживали "немарксистский подход". За необоснованные обвинения в адрес товарищей по работе Емельянову однажды объявили выговор. В другой раз его временно перевели из членов партии в кандидаты. А в третий раз уволили с работы. Восстановился он только через 21 месяц по прямому указанию ЦК КПСС, причем, ему выплатили жалование за все время вынужденного прогула.

Емельянов подготовил докторскую диссертацию, но "сионисты" сделали все, чтобы не допустить ее к защите. Тогда он попросил своих студентов из арабских стран перевести диссерта-цию на арабский язык (что они с энтузиазмом и сделали).

"Диссертация" в течение двух месяцев изо дня в день печаталась в одной сирийской газете. Потом ее перевели и издали в Израиле и в ряде европейских стран как образчик современного советского антисемитизма. Вышла она и на русском языке,2 причем, по некоторым сведениям, Ясир Арафат лично доставил в Москву несколько сот экземпляров и передал их автору. Широкое внимание, которое книга Емельянова привлекла за границей, привело к тому, что автора вызвали для объяснений в Комиссию партийного контроля.

Вместо того, чтобы покаяться, Емельянов заявил, что у председателя Комиссии Пельше жена еврейка, у другого члена Комиссии дочь замужем за евреем, а третий сам по бабушке еврей... Когда об этом доложили Михаилу Суслову, тот, как говорят, позеленел от злости.

56

Емельянова исключили из партии.

Когда об этом узнала его жена, с ней случилась истерика. Она была уверена, что его снова снимут с работы и теперь уже не восстановят. Рыдая, она напомнила мужу, как они бедствовали почти два года, и упрекала, что он сам губит их жизнь. Емельянов понял, что сионистский заговор проник в его семью. У него созрел план упреждающего удара, и при первом удобном случае он привел его в исполнение.

"Женя, я не виноват! "

...Пятнадцатиминутный перерыв длился более часа, после чего объявили, что из-за неявки свидетелей заседание откладывается до утра следующего дня.

Назавтра, опасаясь снова остаться за дверью, я постарался не опоздать. Но опасения оказались излишними: многие были разочарованы вялостью первого дня процесса, и публики на этот раз было гораздо меньше. Правда, все места в небольшом зале снова были заняты, но оставалось достаточно места, чтобы поставить еще один стул, внеся его из коридора.

Как и накануне, в центре зала сидел человек в дымчатых очках, с плотно сжатыми бледными губами. Он смотрел только в сторону двери. Вчерашней моей собеседницы не оказалось, зато в первом ряду, восседал отсутствовавший накануне мой давний знакомый Дмитрий Анатольевич Жуков, весьма плодовитый литератор, переводчик с сербского и других языков, а так же автор большого числа книг, очерков, статей, рецензий на самые разные темы, как правило, написанных бойко, но крайне поверхностно. Впрочем, он был известен не столько как писатель, сколько как борец с "сионизмом".

Много было толков о фильме "Тайное и явное" по сценарию Д. Жукова. Фильм не был выпущен на большой экран, но его показывали на закрытых просмотрах. Мне увидеть его не довелось, но содержание было известно по многочисленным пересказам. Недавно опубликовано и письменное свидетельство человека, видевшего фильм. В нем повествовалось о том, как

57

"еврейские капиталисты приводили к власти Гитлера, как сотрудничали с нацистами... как провоцировали один за другим конфликты на Ближнем Востоке, как вызвали Карибский кризис, как поднимали контрреволюцию в Чехословакии... Шли склеенные в перемежку кадры и фото, надерганные с единственной целью доказать существование мирового еврейского заговора".3

В записке Емельянова в ЦК КПСС, наряду с другими, выставлялось требование немедленно опубликовать неизданные работы Владимира Бегуна, Евгения Евсеева и Дмитрия Жукова. Емельянов мог познакомиться с ними, только получив непосредственно от авторов, так что все трое, очевидно, были его знакомыми, и к тому же — единомышленниками. Поэтому появление Жукова в зале суда не было неожиданным. Возможно, что Бегун и Евсеев тоже сидели здесь, но я их не знал в лицо.

На этот раз явились все вызванные свидетели за исключением двух, супругов Бакировых, уехавших в отпуск и "не разысканных", как объяснила судья. Чуть позже стало ясно, что именно эти два свидетеля наиболее важные. Но суд постановил не откладывать дела, а показания Бакировых зачитать по протоколам предварительного следствия.

Перед публикой стала разворачиваться картина страшного злодеяния.

Случилось оно в апреле того же года. В тот день мать Емельянова, жившая вместе с семьёй сына, уехала к своей подруге и должна была вернуться поздно. Тамара Емельянова, отведя детей в детский сад, уехала к своей матери, в подмосковный город Подольск, но муж строго приказал ей не задерживаться и вернуться пораньше. Сам он имел лекцию в первой половине дня, и должен был вернуться домой никак не позже часа.

В три часа дня Тамара выехала из Подольска в Москву (так показала на суде её мать, проводившая её до поезда), и примерно в то же время Емельянов позвонил на квартиру своего друга и бывшего ученика Бакирова, которого не оказалось дома. Емельянов говорил с его женой и настоятельно просил их вечером никуда не уходить, так как ему нужно заехать к ним по важному делу.

58

Около пяти Тамара вернулась домой, а около семи Емельянов вышел из дому, неся несколько тяжёлых вещей: рюкзак, чемодан, даже большой молочный бидон.

С этим грузом он подкатил на такси к дому Бакировых. Войдя к ним, он объяснил жене своего друга (сам Бакиров ещё не вернулся с работы), что ему нужно срочно сжечь сионистскую литературу, потому что сионисты его преследуют, "хотят убить или арестовать". У себя во дворе он этого сделать не может: однажды пробовал, но вспыхнуло большое пламя и приехали пожар-ные; а здесь, на окраине города, он это сделает на соседней стройке, где часто сжигают мусор. Он подождёт Бакирова, чтобы тот ему помог, а пока ему нужно куда-то сложить литературу.

Не удивившись такой странной просьбе, жена Бакирова дала Емельянову ключи от их машины, которая неисправная стояла во дворе. Он спустился, сложил своё имущество в багажник, после чего вернулся и около часа сидел за столом, пил чай, много говорил о сионизме.

Когда появился Бакиров, Емельянов объяснил ему цель своего визита. Они вдвоём вышли к машине, чтобы оттащить груз на стройку. Здесь, однако, Емельянов заявил, что всё сделает сам, только просит одолжить ему канистру с бензином.

Бакиров с готовностью дал канистру (она, как и бидон, фигурировала на суде как веществен-ное доказательство) и минут через десять вернулся домой — так он и его жена показывали на предварительном следствии. А Емельянов вернулся минут через пятьдесят, уже без груза, с сильно запачканными ботинками и брюками, которые он долго отмывал в ванной. После этого все трое сидели за столом, пили чай, Емельянов был совершенно спокоен, как всегда, много говорил о сионизме, в нём не было заметно никаких отклонений от обычного поведения.

На следующий день к Бакировым в дверь позвонил милиционер. Бакиров снова был на работе, милиционеру открыла жена. Тот объяснил, что накануне вечером на соседней стройке вспыхнул пожар, рабочие прибежали тушить (эти рабочие и были те "оболтусы", которые давали показания в первый день су-

59

да). Они загасили огонь и... обнаружили обгорелые куски человеческого тела. Теперь милиционер обходит квартиры, чтобы выяснить, не заметил ли кто-нибудь из жильцов чего-либо подозритель-ного или необычного.

Бакирова сказала, что ничего необычного не видела и не помнит, однако когда муж пришёл с работы, поспешила рассказать ему о приходе милиционера. Бакиров тотчас позвонил в милицию и сообщил об Емельянове и его сионистской литературе.

Между тем, ни сам Емельянов, ни его мать не подняли тревоги по поводу исчезновения Тамары. А когда мать Тамары, томимая тяжёлым предчувствием, заявилась к ним с вопросом, куда девалась её дочь, то мать Емельянова ответила, что та легла на аборт. Однако, в какой именно больнице находится Тамара, она сказать не могла. Объяснения её были такими путаными, что ещё больше встревожили мать. Она обратилась в милицию. Скоро её и её сына (брата Тамары) вызвали для опознания тела... Несмотря на то, что оно было разрублено на куски и сильно обуглено, по им одним известным приметам они сразу опознали Тамару.

Емельянов был арестован, но сначала не как обвиняемый, а как подозреваемый. Следователь разрешил ему позвонить по телефону. Он позвонил матери, которая сказала ему. "Валера, дер-жись!", и своему товарищу по борьбе с сионизмом историку Евгению Евсееву, которому он сказал:

— Женя, я не виноват!

А ещё через день он признался в убийстве и рассказал обо всех подробностях.

"Две культуры в одной культуре"

То, что в Советском Союзе бытовой и административный антисемитизм был повсеместным явлением, вряд ли надо доказывать. Хорошо известно, что целые отрасли деятельности запретны для евреев. Есть в этом и своя положительная сторона: тому, что в высшем партийном и государ-ственном аппарате, в

60

органах КГБ и МВД и в некоторых других учреждениях на протяжении многих десятилетий встретить еврея практически невозможно, лично я только радуюсь.

Но и в хозяйственном аппарате, в учебных заведениях, в науке, культуре, в производствен-ной сфере к евреям особый подход. Отдельным "хорошо зарекомендовавшим себя" евреям кое-где ещё позволяли занимать ответственные посты, но поступить новому человеку с "пятым пунктом" либо вовсе невозможно, либо чрезвычайно трудно. Устроиться на работу или поступить в ВУЗ, продвинуться по службе или защитить диссертацию, опубликовать книгу или статью еврею, как правило, в несколько раз труднее, чем представителю любой другой нацинальности. Всё это воспринималось как само собой разумеющееся и должное.

Существенным новшеством конца 60-х — начала 70-х годов стало появление и всё большее усиление антисемитизма идеологического. Раньше евреев зажимали втихую — потом началась открытая травля, под нее подводилась теоретическая база.

В авангарде теоретиков шли те, кто вслед за Емельяновым и вместе с ним непосредственным образом занимался "разоблачением сионизма и масонства". Правда, эффект воздействия этих работ на некоторые категории читателей был ослаблен слишком очевидной пропагандистской заданностью.

Зато к услугам более разборчивых читателей — десятки и сотни книг, брошюр, статей, посвященных вроде бы другим темам. В них те же идеи не являются ведущими, но тем не менее, проводятся с не меньшей, а иногда и с большей настойчивостью. Особенно активно в указанном направлении действовала группа литераторов, которые очень агрессивно защищали от несущест-вующих врагов исконно русскую историю и культуру.

Хорошо известно, что если у русской культуры, как и у других национальных культур, когда-либо были враги, то отнюдь не евреи и не сионисты, а коммунисты. Вслед за Лениным они считали, что в недрах каждой национальной культуры существуют две культуры и одну из них, "культуру эксплуататорских классов", необходимо уничтожить ради светлого будущего угнетен-ных классов. Впрочем, коммунисты давно уже объявили та-

61

кие взгляды левацкими. Поэтому тот, кто в СССР посмел бы, опираясь на самого Ленина, выска-зать мнение, что коммунисты — враги русской культуры, рисковал бы получить срок за клевету на советский строй. А вот заявить, что сионисты занимаются "обрезанием (!) нашей древней культу-ры"4 — это было вполне допустимо и издавалось массовым тиражом с благословения политически грамотных редакторов и главлита.

Впрочем, теория двух культур тоже была очень популярна, только не в ленинской, а в прямо противоположной интерпретации. Во многих статьях и книгах можно найти яростное поношение всего того, что ещё недавно считалось "культурой угнетённых классов", а потом стало иноземной иудо-масонской диверсией.

Выразительный пример такого рода произведений — биография И. А. Гончарова, написан-ная Юрием Лощицем.5 В книге с большой настойчивостью проводится апология обломовщины как "истинно русского" явления, воспеваются патриархальные нравы крепостной деревни, а агрономи-ческие брошюры и железные дороги предаются анафеме как вредные иноземные новшества, губительные для России. Всё либерально-демократическое движение прошлого века объявляется бесовщиной и заговором против России, направляемым из зарубежных масонских центров. Немец Штольц, который в романе "Обломов" является носителем прогресса, согласно Лощицу — прямой ставленник сатаны. Причём, эти взгляды Лощиц приписывает автору великого романа, издевате-льски искажая его творческий замысел.

Точно так же Михаил Лобанов в биографии А. Н. Островского даёт "новое" прочтение пьесы "Гроза". Кабаниха у него становится положительным персонажем, бдительно охраняющим "патриархальные" нравы старого русского купечества, а бунтующая против этих нравов Катерина — цитадель греха и разврата. Разумеется, и это предстаёт в книге не как точка зрения автора, а как замысел самого А. Н. Островского. Переходя от литературных персонажей к историческим, Лобанов обрушивается на женское движение, которое дало русской культуре таких выдающихся деятельниц, как Софья Ковалевская, Мария Бокова, Надежда Суслова, Людмила Шелгунова. Для М. Лоба-

62

нова (и якобы для А. Н. Островского) всё это движение есть импортированный и, значит, анти-русский "жорж-сандизм".6

Не менее показательна и биография русского архитектора ХVIII века Василия Баженова (автор Вадим Пигалев), которая наполовину посвящена "разоблачению" масонства.7 Ему же принадлежала статья, в которой делается "открытие", будто Пушкин был убит в результате масонского заговора. Попутно излагалась давно придуманная антисемитами псевдоистория масонства, которое якобы пропитано "иудейским мировоззрением".8

Налицо, как видим, коренной пересмотр всех тех концепций русской истории, которые в СССР вроде бы считались обязательными. Это даже не пересмотр, а поворот на 180 градусов. И пусть не подумает читатель, что во времена Брежнева все эти вольности позволялись лишь тем, кто обращался к эпохе доисторического материализма, но жёстко пресекались с того момента, когда на историческую сцену вышла партия большевиков, вооружённая самым передовым учением. Согласно официальной доктрине, партия никогда не ошибалась, решительно и смело вела рабочий класс и весь народ от победы к победе. Никаких других общественных сил рядом с партией не существовало. Был только "сильный и коварный враг" в лице мировой буржуазии и её прислужников, да и он необходим был лишь для того, чтобы ярче и нагляднее демонстрировать победы партии. Кому не ведомо, что именно таким было "единственно верное" понимание истори-ческого процесса, а каждый, кто отступал от него хоть на шаг вправо или влево, немедленно отсекался от здорового тела партии как гнилой уклонист и оппортунист.

Так было — да! Но когда требовалось ткнуть в жидо-масонскую морду, отклонения всячески поощрялись.

Каждому советскому школьнику было известно, например, что Первая мировая война была несправедливой, захватнической, антинародной и потому партия большевиков выступала против войны. Большевики агитировали русских солдат не стрелять в своих немецких братьев по классу, а вместо этого перебить командиров и повернуть штыки против Зимнего дворца. Каждый школь-ник знал, что народ пошёл за большевиками, благодаря чему и произошла сперва Февральская, а затем Октябрьская

63

революция. Я сейчас не говорю о том, сколько в этой версии правды и сколько лжи, важно, что такова большевистская точка зрения на события 1914—1917 годов.

Но вот массовым тиражом вышла книга Николая Яковлева, рассчитанная на широкое распространение, главным образом, среди молодёжи. Название её — "1 августа 1914".9

Ошеломлённый читатель узнал из нее, что кроме партии большевиков, отстаивавшей интересы народа, и царского правительства, которое гнало народ на бойню ради обогащения помещиков и капиталистов, была в России ещё и третья сила. И именно эта третья сила была главной. Именно эта сила (а не партия большевиков!) боролась с царизмом, стараясь свергнуть его, а чтобы добиться своей цели, занималась вредительством, саботажем, всячески разлагала и ослабляла армию, сплавляла немцам секретную информацию — словом, вела Россию к военному поражению. По хлёсткой квалификации автора, это было национальной изменой, "прямой выдачей России врагу".10

О какой же силе идёт речь? Конечно же, о масонах! Тайные масоны, по Яковлеву, пробра-лись к руководству всех оппозиционных самодержавию партий, и хотя эти партии часто враждо-вали между собой, делалось это лишь для отвода глаз, дабы видимым плюрализмом замаскиро-вать тайное единство целей и действий, которые направлялись из тщательно законспирированного центра.

Так виновниками военного поражения России оказываются не большевики, что считалось их величайшей заслугой, а тайные масоны, и это объявлено их величайшим предательством и изменой.

В специальных изданиях некоторые советские историки подвергли книгу Н. Н. Яковлева уничтожающей критике. Академик И.И.Минц утверждал даже, что Яковлев позаимствовал свою концепцию у "белоэмигранта Каткова", которого сначала назвал "злейшим врагом Советской власти", а затем перекатал у него десятки страниц.

В сталинские времена после такого разоблачения за автором крамольной книги немедленно примчался бы воронок. А при брежневском неосталинизме ему срочно была присуждена... пре-

64

мия Ленинского Комсомола "за заслуги в деле патриотического воспитания молодёжи".

А списанная у "белоэмигранта" концепция пошла гулять из книги в книгу как последнее слово науки. В биографии генерала Брусилова, написанной Сергеем Семеновым, 11 общеисториче-ская линия выстраивается по Яковлеву, цитируются его наиболее хлёсткие эскапады против изменнической тактики "буржуазии, руководимой масонами". От себя Семанов добавляет, дабы не было никаких неясностей, что вместе с масонами пораженческую тактику проводили и сионисты. Именно сионисты, используя Григория Распутина, выведывали у царицы военные секреты и через "свои устойчивые связи с Германией", переправляли их в немецкий генштаб.12

Ту же "распутинщину" использовал Валентин Пикуль. В псевдоисторическом романе "У последней черты"13 он непомерно преувеличил влияние Распутина на государственную жизнь предреволюционной России и одновременно сделал его игрушкой в руках евреев, искусно плетущих иудо-масонский заговор.

Ещё дальше шагнул Валентин Катаев, умевший на протяжении всей своей жизни ловко проскальзывать между зигзагами изменчивой линии партии в области литературы и искусства. В повести "Уже написан Вертер"14 он нарисовал зверства, творимые ЧК в Одессе в 1920 году.

ЧК изображена в повести тёмной иррациональной силой, методично перемалывающей правых и виноватых, как только они оказываются в поле её досягаемости. Так в подцензурной советской печати впервые появилось произведение, в котором чекисты показаны не благородными рыцарями "с горячим сердцем и чистыми руками", а чудовищами, порождёнными бесчеловечной системой.

Как же могла такая повесть увидеть свет в самую глухую пору "застоя"? Куда смотрели редакторы и цензоры? А если смотрели не туда, куда надо, то почему не сняли с работы главного редактора журнала, решившегося опубликовать антисоветское произведение?

Ответить на эти вопросы проще, чем кажется. В повести В. Катаева все зверствующие чекисты — евреи, да к тому же троцкисты, выполняющие тайные поручения своего вожака! Так

65

что повесть вовсе даже не антисоветская, а антисемитская.

В. Катаев был близким другом Эдуарда Багрицкого, Ильи Ильфа, Эммануила Бабеля и других писателей-евреев. В тридцатые годы он весьма "положительными" выводил евреев в своих произведениях, так что биологическим юдофобом его не назовешь. Почему же вдруг такой неожиданный поворот? Очевидно, старая лиса чуяла, куда дует ветер!15

Гражданин с магнитофоном

Чем дальше раскрывалась картина страшного злодеяния, тем напряженнее становилось в зале. Не потому, что публика прониклась сознанием чудовищности кровавого преступления. Похоже было, что подробности никого не интересуют. Ни к убитой, ни к ее родным, ни к двум детишкам, оставшимся сиротами, не ощущалось ни малейшего сочувствия. Напротив: заметно росла враждебность. Ядовитая атмосфера шизофренической ненависти сгущалась все сильнее и из зловещих шепотков, перелетавших по залу, явственно выкристаллизовывалось одно слово: "сионисты".

— Сионисты! — прервала себя дававшая показания мать Тамары и обернулась к залу. — Почему же они не его убили, а ее?

Это была полуграмотная женщина, лифтерша. Речь ее была столь колоритна, что, делая торопливые наброски в блокноте, я кусал губы от досады на то, что не владею стенографией. Она сказала, между прочим, что надо еще разобраться, какой он сумасшедший, не симулирует ли он, чтобы избежать наказания.

Во время ее показаний вдруг встрепенулся полусонный прокурор и, прервав свидетельницу, обратился к судье:

— Там товарищ на магнитофон записывает!

— Гражданин с магнитофоном! Встаньте! — тотчас раздался тревожный голос судьи (впервые за все время — тревожный; эта женщина великолепно владела собой).

Из первого ряда во весь огромный рост поднялся Дмитрий Жуков — оказывается, это он пристроил на колене портативный магнитофон.

66

— Записывать на магнитофон запрещено! Сдайте суду пленку!

— А почему я должен сдать пленку? — спросил Жуков.

Послышался легкий щелчок, он вынул из магнитофона кассету и воровским движением сунул ее в карман.

— Немедленно сдайте пленку! — повторила судья.

— Нет, я не сдам, — ответил Жуков неуверенным голосом.

— Тогда покиньте зал!

— А почему я должен покинуть зал? Нет, я не покину.

— Я позову милицию! Вас выведут!

— Вызывайте!

— Объявляется перерыв на десять минут, — после короткого колебания объявила судья.

Задвигались стулья, публика стала выходить из зала. В коридоре ко мне подошел Жуков.

— А почему, спрашивается, я не могу записывать?

Я внутренне усмехнулся. Видать, не легко далась ему эта внешне столь смелая стычка с властью, если он за сочувствием обратился ко мне!

Когда я еще работал в редакции "Жизнь замечательных людей" (а руководил ею Сергей Семанов), в ней выходила книга Д. Жукова. Он часто бывал у своего редактора, с которым я сидел в одной комнате, так что мы невольно участвовали в общих разговорах.

Однако после того, как мне пришлось уйти из редакции, а его амплуа воинствующего борца с "сионизмом и масонством" прорисовывалось все более определенно, у нас обоих не могло быть стремления к сближению. Если мы сталкивались иногда где-нибудь в издательских коридорах, то только холодно кивали друг другу. По мере появления в печати все более откровенных шовинисти-ческих публикаций Жукова я вступил с ним в полемику.16 Правда, мои статьи не публиковались, но Жукову о них наверняка было известно.

— Заседание ведь открытое, — между тем лепетал Жуков, — я писатель, меня интересует психологические подробности.

— Дмитрий Анатольевич! — ответил я, широко разводя руками. — Если бы от меня зависело, я все бы вам разрешил.

67

Физическая несовместимость

Он побежал кому-то что-то доказывать, а ко мне обратилась женщина, ничуть не похожая на вчерашнюю, много полнее и старше, но такая же словоохотливая.

— Вы хорошо знали Валерия? — спросила она.

— Совсем не знал, — ответил я. — Но мне известны некоторые его литературные работы.

— А у меня все его работы есть! — сказала она с заметной горделивостью.

— Неужели все? — изумился я.

— Он сам мне дарил, — её голос стал тише и многозначительнее. — Мы были большие друзья. Он всем со мной делился.

Разговор обещал быть интересным, но прервался, едва начавшись, так как заседание возобновилось.

Судя по тому, что Жуков больше не появлялся, из его объяснений ничего не вышло. Я, впро-чем, тотчас забыл о нём, настолько интересным и темпераментным было дальнейшие показания матери убитой Тамары. Она рассказывала, как мучилась дочь со своим мужем, который запрещал ей работать и нередко избивал так, что мать видела следы этих побоев. Как он увлекался какими-то знахарями, запрещал жене лечить детей обычными медицинскими средствами и велел вместо лекарств кормить и посыпать их зубным порошком. Особенно разительной была история обруча-льного кольца Тамары, которое поначалу "пропало" вместе с ней, но потом, после многократных настояний, было "найдено" и возвращено матерью Емельянова...

Мать Емельянова допрашивали последней. В роли свидетеля она держалась так же спокой-но, как и сидя среди публики. Вопросы каждый раз переспрашивала, жаловалась, что недослышит, но сама говорила не громко, как обычно говорят глухие, а тихо, вполголоса, простым доверитель-ным тоном, уверенная, что её слышат все. Валерий и Тамара, по её словам, жили дружно, никаких ссор между ними не было. Сама она хотя и жила вместе с ними, но в жизнь их старалась не вмешиваться.

68

Судья спросила, что она знает о первой судимости сына.

— Никакой судимости не было, это первая, — ответила мать.

— Как же не было, когда он сам об этом сказал?

— Да? Значит я не знаю. Он вообще скрытный был. Когда его из партии исключили, он мне тоже ничего не сказал.

На вопрос судьи, чем она объясняет случившееся, ответила тихо и доверительно то, что эти два дня витало в густой атмосфере отравленного зала.

— Он не убивал. Ему её принесли в мешке.

Первая судимость

Наконец был объявлен большой перерыв. В коридоре я отыскал словоохотливую собеседни-цу и предложил ей вместе пойти пообедать.

Так как в здании суда ни буфета, ни столовой не оказалось, мы вышли на улицу и в поисках какой-нибудь доступной точки общепита, дошли до Комсомольской площади, зашли в здание Ленинградского вокзала, где с грехом пополам раздобыли несколько миндальных пирожных. Зато пока шли туда и обратно, я узнал много интересного. Моя спутница снова подчеркнула, что знакома с Емельяновым много лет и он с нею всем делился.

— В таком случае, — сказал я, — вы знаете о его первой судимости.

— То дело не дошло до суда, — ответила она.

— Позвольте, как не дошло, когда судья спрашивала именно о судимости?

— Я вам точно говорю, я знаю все подробности.

Но я тоже знал кое-что!

Один мой знакомый принёс мне вырезку из "Литературной газеты" за февраль 1963 года. Это был репортаж под рубрикой "Из зала суда".17 В нём говорилось о разбирательстве дела аспиранта Валерия Емельянова, которого судили за плагиат и клевету. В свою кандидатскую диссертацию об экономике Ливана аспирант перекатал солидный кусок из диссертации другого человека об экономике Индии, поменяв всюду только одно

69

слово: "Индия" на "Ливан". Пытаясь опубликовать диссертацию и получив несколько отрица-тельных рецензий, он стал слать доносы на редакторов и рецензентов. В конце концов он был привлечен к суду и осужден на год лишения свободы за плагиат и клевету.

В статье не говорилось, на кого именно клеветал Емельянов и каков был характер этой клеветы. Я предполагал, что среди тех, кто забраковал его диссертацию, были евреи, и, что, может быть, их "козни" и стали побудительным толчком того, что впоследствии Емельянов столь рьяно взялся за разоблачение "сионизма и масонства". Представлялся случай проверить эту гипотезу, и мне, естественно, не хотелось его упустить. Однако моя собеседница упорно твердила свое:

— То дело не дошло до суда, кому об этом лучше знать, как не мне!

Поскольку я продолжал не соглашаться, она в качестве последнего аргумента заметила:

— Я сама знала эту женщину!

"Женщину!, — промелькнуло у меня в голове. — Какой неожиданный поворот темы!"

Я понял, что мы говорим о разных "делах". При всей близости к моей собеседнице Емель-янов все-таки не вспомнил при ней о том давнем деле о плагиате — не очень приятно, видно, было о нем вспоминать. Стало ясно, что моя надежда проверить гипотезу не оправдалась. Зато собесед-ница знала что-то другое, может быть, не менее интересное.

Упоминание о женщине воскресило в моей памяти одну из многих легенд об Емельянове. По этой легенде, его предыдущая жена покончила жизнь самоубийством, на него завели уголовное дело, но ему удалось "отмазаться". Подобным слухам я не придавал значения: мало ли что болта-ют об одиозных личностях. Однако на всякий случай я спросил:

— Вы говорите о его первой жене? Так это правда, что она повесилась7

— Вот как говорят люди, когда не знают! — возмутилась моя спутница. — Во-первых, она не была его женой. Они еще только собирались пожениться.

70

— Но она покончила с собой?

— Совсем нет. Это все клевета — я точно знаю. Она умерла, — тут моя собеседница замялась, — во время полового акта.

— Вот как! — поразился я. — Что же случилось? Сердечный приступ?

— Нет, не приступ... — она опять замялась, подбирая слова. — У них оказалась физическая несовместимость.

— А что это такое? Простите, я не совсем понимаю...

— Ну, в общем, несовместимость... Они друг другу не соответствовали... У нее там оказалось всё разорвано...

Я внимательно посмотрел на мою собеседницу, жевавшую с большим аппетитом уже третье миндальное пирожное. Понимала ли она, что говорит? Ведь если в этой "не клевете" есть хоть малая доля правды, то ее приятель не только убийца, но и сексуальный маньяк, до смерти изна-силовавший женщину, на которой собирался жениться!..

Я вспомнил, что мать убитой Тамары в своих показаниях упоминула какую-то давнюю историю о студенте, погибшем во время похода в горах по вине Емельянова. К сожалению, ни судья, ни представители сторон не задали свидетельнице по этому поводу ни одного вопроса, так что достоверность этого случая осталась невыясненной. Но, может быть, и это — не пустая сплетня? Если так, то вокруг этого человека постоянно ходила смерть!

...Я спросил у моей спутницы, походил ли Емельянов на сумасшедшего.

Она тотчас уверенно ответила:

— Ничего подобного я в нем не замечала! Нервный был — да. Возбудимый. Очень уверенный в себе. Чуть возразишь ему, он сразу вскинет голову, сделает руками вот так (она показала, как он делал руками): "Значит, я не прав!" Но чтобы в нем было что-то от невменяемого — не замечала.

Что ж, если в стране широко использовали психиатрию для преследования неугодных режиму людей, то почему не использовать ее для сохранения нужных? То, что Емельянов ненормален, было несомненно, но в такой ли степени, чтобы быть освобожденным от ответа за совершенное злодеяние?

71

Оберегающая психиатрия

Предвижу скептический вопрос: зачем властям было оберегать Емельянова, из-за которого у них было немало беспокойств и неприятностей?

Прежде чем ответить на него, я хочу задать другой: а зачем они терпели целое литературное направление, развивавшее те же идеи, что и Емельянов? Ведь не терпимее же они стали в брежнев-скую эпоху, когда жестко пресекались всякие иные направления, хоть в чём-то отступающие от "единственно верного учения". И тем не менее антисемитско-"патриотическое" направление не только было терпимо, — оно тщательно оберегалось от критики.

Писатель Фридрих Горенштейн, проживающий в Западном Берлине, в 1983 году опублико-вал в "Континенте" памфлет: "Идеологические проблемы берлинских городских туалетов". По наблюдениям Горенштейна, нацистская антисемитская идеология не умерла в Западном Берлине, но со страниц массовых изданий гитлеровской поры она переселилась на стены общественных уборных.

В СССР мы наблюдали противоположный процесс. В пору моей молодости антисемитские надписи густо украшали стены московских уборных Там им и место наряду со всякой похабщи-ной. Однако в семидесятые годы эта благоуханная тема нашла постоянную прописку на страницах печати, да с такой откровенностью, какую не позволял себе даже Сталин в достопамятную эпоху борьбы с "космополитизмом". Секретом полишинеля было то, что эта борьба направлена против евреев. И всё же сохранялся некоторый декорум. Хотя почти у всех космополитов оказывались еврейские фамилии, выглядело это чуть ли не случайным совпадением. Теоретически "безродным космополитом" мог оказаться и русский, и татарин, и грузин, и таджик. Теперь космополиты заменены тайными или явными сионистами, так что никакого недоразумения на счёт их нацио-нальной принадлежности быть не может. А если всё-таки среди тех, кого нужно "разоблачить", оказывается нееврей, он попадает в разряд масонов.

72

Ставка на туалетную литературу была сделана не случайно. Ибо тот идеологический "сук" (да простят мне читатели столь неуклюжее выражение), на котором в течение десятилетий держалась советская система, давно уже сгнил и обломился, от него оставалась одна труха. Коммунистическая идеология умерла задолго до перестройки, а потому и ускорить её конец было уже невозможно.

В стране не оставалось сколько-нибудь значительного числа людей, а тем более — целых общественных слоев, которые бы всерьёз верили в "неизбежное торжество коммунизма", в "загнивание капитализма", в непогрешимость вождей — словом, в ту систему взглядов и представлений, которые именуются коммунистическим мировоззрением.

Это в тридцатые годы фанатики коммунизма, даже будучи приговорёнными к смерти, умирали, восклицая: "Да здравствует Сталин!" Это в сороковые неуспевшие возмужать юноши ложились под танки с возгласами: "За Родину, за Сталина!" и с записками в нагрудных карманах: "Если погибну, прошу считать меня коммунистом". Это в конце сороковых — начале пятидесятых даже зэки считали виновником своих и общих бед лично Сталина, но чуть ли ни за грудки хватали тех немногих своих сотоварищей, которые смели усомниться в святости Ильича, а тем более — в непогрешимости идеи.

При Брежневе всё это стало темой острот и анекдотов. Пятилетние дети приносили из детского сада веселые стишки:

Это что за большевик

Лезет там на броневик?

Он большую кепку носит,

Букву "эр" не произносит,

Человечный и простой —

Угадайте — кто такой?

А кто первый даст ответ,

Тот получит десять лет.

Тех, кто в СССР активно выступал против режима, именовали инакомыслящими. Этот укоренившийся термин крайне не-

73

удачен, он приводит к недоразумениям, потому что людей, готовых идти в тюрьмы и психушки, незначительное меньшинство, а инакомыслящими были все — "от пионеров до пенсионеров". Первыми диссидентами страны были Брежнев и Суслов. Все работники партийного и государст-венного аппарата — диссиденты.

Разумеется, с трибун они говорили все те же затверженные фразы, варианты допускались лишь в границах последних решений. Но стоило им сойти с трибуны, и они не таясь высказывали такие суждения, какие самые смелые диссиденты могли доверить только проверенным друзьям.

Умирание коммунистической идеологии происходило медленно и постепенно. Не было эффектного удара шпагой, выстрела из-за угла или кем-то брошенной бомбы. Никто не произнес "исторической" фразы: "Вчера было рано, а завтра будет поздно!" Потому момент остановки дыхания не был точно зафиксирован, хотя речь идет о величайшем, может быть, событии современной истории: гибель идеологии неизбежно ведет к гибели порожденной ею системы власти. Еще Шарль Монтескье 250 лет назад четко формулировал: "Разложение каждого правления почти всегда начинается с разложения принципов".

Брежнев и Косыгин, придя в 1964 году на смену Хрущеву, еще могли на что-то надеяться. Они пытались предложить хоть какую-то позитивную программу — пусть слишком жалкую и худосочную, пусть заведомо обреченную на провал, но все же — экономическую реформу. Андропов, придя на смену Брежневу, не выдвинул никакой позитивной идеи. Всё, что он смог предложить стране — это "укрепление дисциплины". А Горбачев, позволив людям заговорить, окончательно похоронил коммунизм.

Пока было возможно, кремлевские старцы старались сохранить систему, вознесшую их на вершину власти и обеспечившую привилегиями, за которые они цепко держались. Не жаждали изменения системы и работники того огромного и разветвленного аппарата, посредством которого осуществлялась верховная власть, ведь каждому из них тоже обламывался кус жирного пирога. Да и широкие массы — не надо строить иллюзий — не хотели сколько-нибудь глубоких перемен: слишком

74

дорого обходились им прошлые перемены, слишком крепко усвоено ими, что всякие перемены — к худшему. Этим и поддерживалось хлипкое равновесие. Ну, и тем, конечно, что за несколько десятилетий своего существования моллюск коммунистической идеологии успел одеться в могучую закостеневшую раковину, ощетиненную против внешнего мира острыми шипами ракет с ядерными боеголовками, а против внутренних противников режима — ядовитыми жалами органов КГБ, ГУЛАГА, психбольниц, паспортной системой, строжайшей цензурой печати и прочими прелестями. Нутро давно уже разлагалось и смердело, но раковина была крепка и непроницаема, она создавала иллюзию прежнего, и даже большего, чем прежде, могущества.

Под прикрытием этой брони делались отчаянные попытки либо оживить мертвое тело, либо подменить его другим. На первом этапе наибольшие шансы имела не полная, а частичная подме-на: своеобразная гибридизация, при которой от коммунистического "папаши" пытались взять привычную фразеологию, тогда как содержание становилось иным, "патриотическо"-антисемит-ским. Над сотворением такого ублюдка и трудился Валерий Николаевич Емельянов — до того, как взялся за топор.

Работа по созиданию ублюдка, весьма похожего на гитлеровский национал-социализм, но отличающегося от него некоторыми второстепенными чертами, успешно продолжалась. Достигну-тые коммунизмом "преимущества", связанные с централизацией управления не только политиче-ской, но также всей экономической, общественной и духовной жизнью страны, предполагалось, естественно, сохранить.

Нельзя сказать, что ничто не препятствовало указанной перспективе. Многонациональный состав государства и резкая оппозиция русскому шовинизму со стороны всех союзных да и автономных республик — это фактор, с которым постоянно приходилось считаться в Кремле. Он побуждал верховных руководителей время от времени хмурить брови и одергивать не в меру горячащихся "патриотов". Некоторую роль в противодействии победному шествию шовинизма (в основном, к сожалению, пассивную) играло и сопротивление самих "сионистов и

75

масонов", то есть тех евреев, которые почему-то вдруг начинали упираться, когда их хватали за шиворот, чтобы вышвырнуть вон, и тех неевреев, у которых здоровое нравственное начало брало верх над инстинктом самосохранения. В таких ситуациях и случалось, что в лекциях Емельянова находили идеологические ошибки, а главному редактору "Нашего современника" Сергею Викулову объявили выговор за публикацию черносотенного романа В.Пикуля, хотя такого же рода публикации поощрялись до этого много лет. Но в общем у "патриотов" были все основания смотреть в будущее с оптимизмом. На их стороне была такая фора как дружная спайка, полная бессовестность, безудержная демагогия, наконец, те самые мафиозные методы борьбы, какие они с такой настойчивостью приписывали "масонам и сионистам". И самое главное, "разоблачения" сионизма, как воздух, были нужны властям.

Я не думаю, что выскажусь слишком смело, если предположу, что на случай критической ситуации, наподобие той, что сложилась в Венгрии в 1956 году, в Чехословакии в 1968 или в Польше в 1981, в Советском Союзе еще при Брежневе был заготовлен особый план действий. Обвинение евреев в "подрывной деятельности" в пользу сионистов и затем массовая высылка в Сибирь или иные репрессии должны были выручить режим. То, что этот план до сих пор не приведён в действие, я объясняю тем, что после неожиданно быстрой смены в СССР сразу трёх лидеров, к власти пришли люди, которые поняли, что оживить труп уже невозможно. Они взялись за демонтаж самой системы.

Приговор

После перерыва заседание продолжалось недолго. Свидетели уже были опрошены, показания неявившихся зачитаны, данные экспертиз — тоже. Прокурор сказал небольшую речь, такую же вялую, как он сам. Убийство Тамары Емельяновой он охарактеризовал как заранее подготовлен-ное и совершённое с "особой

76

жестокостью". То, что убийство было совершено её мужем, у них на квартире, между пятью и семью часами вечера, после чего Емельянов расчленил труп и повёз его к Бакировым, прокурор доказал, опираясь на все обстоятельства дела, на показания свидетелей и материалы следствия. Ввиду невменяемости обвиняемого прокурор предложил направить его на принудительное лечение.

Защитник говорил дольше. Он напирал на неполноту следствия (не был найден таксист, который привёз Емельянова к Бакировым) и на неявку в суд супругов Бакировых, чью роль он с полным правом охарактеризовал как весьма подозрительную.

В самом деле, разве не странно, что мадам Бакирова нисколько не удивилась тому, что сионисты хотят "убить или арестовать" Емельянова? Разве не странно, что она, вместо того, чтобы подробнее расспросить друга об опасности, спокойно дала ему ключи от машины, чтобы он мог сложить в неё "литературу"? И почему она не поинтересовалась, каким образом сжигание литера-туры может предотвратить покушение на его жизнь?

Можно допустить, что Бакирова непробиваемо глупа, но ведь и муж её не задал этих вопросов! Он с готовностью вышел во двор, чтобы помочь оттащить его груз на стройку, а когда тот внезапно отказался от помощи, не возразив ни словом, вернулся домой. Конечно, дружба — святое чувство, но почему же Бакиров из дружеских чувств не предложил сохранить у себя "литературу" вместо того, чтобы её сжигать?

Поскольку всем этим вопросам суждено остаться без ответа, мы вправе задать ещё один: да так ли всё было на самом деле? Может быть, всё-таки — нет? Может быть, Бакиров вернулся домой не через десять минут, а много позже, вместе с Емельяновым?

Не пытаясь отрицать вину Емельянова, защитник подчеркнул, что Бакиров — возможный соучастник преступления: его действия выглядели крайне предоссудительно, тем более, что он — не тёмный полуграмотный человек, а ответственный работник КГБ.

Последнее обстоятельство объясняет многое.

77

Такая грандиозная и ответственная операция, как спасение системы путём контрабандной подмены умершей идеологии, не могла выполняться без руководящего участия ОРГАНОВ. Отнюдь не случайно и то, что упоминавшийся на этих страницах Дмитрий Жуков — в прошлом работник госбезопасности. Он был давно в отставке, но в подпитии любовно демонстрировал друзьям свой майорский мундир. Не могло быть сомнений, что он сохранил связь с взрастившей его организацией. Да и фильм о тайных кознях сионизма он делал по заданию этого почтенного ведомства

Историк Николай Яковлев написал "1 августа 1914 года" тоже не без ведома органов, с которыми имел очень тесные, почти родственные контакты (сын Юрия Андропова — его ученик, много лет работавший под его руководством). Яковлев выполнял задание в рамках общей стратегической задачи по переводу стрелки на железнодорожных путях истории. Было решено в очередной раз "исправить прошлое" и пораженческую позицию большевиков во время Первой мировой войны превратить в патриотическую, а пораженчество приписать жидомасонам.

Из того же круга художник Илья Глазунов, ловко спекулирующий на старорусской теме. КГБ искуственно создавал ему репутацию полудиссидента и одновременно устраивал грандиозные персональные выставки, сопровождая их неслыханной рекламой — при том, что в СССР даже самые крупные художники далеко не всегда при жизни удостаивались хотя бы одной персональ-ной выставки. Подлинная идеологическая диверсия была совершена КГБ с помощью ближайшего друга Емельянова Евгения Евсеева — того самого, которому Емельянов позвонил после ареста и сказал "Женя, я не виноват". Евсеев написал грандиозную, в 500 страниц, книгу по "разоблачению сионизма", — столь одиозную, что её решили не публиковать широко, но издали пятьсот экземп-ляров для служебного пользования. В Институте истории Академии Наук СССР, где работал Евсеев, это сочинение вызвало бурю. Книга была признана антисемитской, редактору был объявлен выговор, научный руководитель Евсеева получил замечание. Всё это, однако, осталось внутренним делом Института, книга же была разослана по обкомам и

78

горкомам партии как последняя инструкция по еврейскому вопросу.

Сотрудничество между КГБ и антисемитской мафией давнее и прочное, и это не может быть иначе. И всё же трудно переоценить то обстоятельство, что, совершив преступление, Емельянов первым делом бросился к работнику КГБ, надеясь на его помощь и, может быть, защиту. Тем, что суд намеренно устроили во время отпуска Бакировых и их "не нашли" (при советской паспортной системе не найти человека можно только при заведомом нежелании!), не означает, что Бакирова удалось вывести из игры. Связь КГБ с антисемитской мафией стала юридически доказанным фактом.

Суд удалился на совещание. Судьи почему-то выходили из зала не через ту дверь, которая к ним ближе, а через другую, предназначенную для публики. Приблизившись к первому ряду, судья негромко, но внятно произнесла:

— Здесь тоже одни шизофренники.

Она, очевидно, имела чёткое указание строго придерживаться схемы обычного дела об убийстве и не поддаваться на провокации сионистов. Однако, против ожидания, в зале "сионис-тов" не оказалось. Но зато густо были представлены "патриоты". Единомышленники Емельянова и создавали шизофреническую атмосферу. Я понял, сколько сил требовалось судье, чтобы сохранять спокойствие и вести дело в соответствии с полученной установкой.

И снова Жуков

Примерно через месяц, в Центральном Доме Литераторов (ЦДЛ), в перерыве скучного и многолюдного собрания, ко мне протиснулся сквозь толпу Дмитрий Жуков и, с широкой улыбкой протягивая руку, переполненный любопытством спросил:

— Ну, чем тогда кончилось, каков приговор?

— По-моему, это было с самого начала понятно, — пожал я плечами.

79

— Как так — сначала? — насторожился Жуков.

— Каков может быть приговор, если подсудимый невменяем! — ответил я.

— Да, да, странное дело, — с многозначительным подтекстом сказал он, так что я сразу вспомнил ту атмосферу, какая царила в зале суда. — Очень странное дело, очень странное...

— Что же тут странного, — возразил я. — Совершенно ясно, что сионисты принесли её в мешке... Только вот зачем он сжигать её повёз? Это действительно непонятно...

У Жукова вытянулось лицо. Сообразив, наконец, что над ним смеются, он поспешил удалиться.

А вскоре я листал небольшую книжечку Дмитрия Жукова с малоинтересными рассуждения-ми о биографической литературе. Без всякой связи с основной темой, но в полном соответствии с емельяновскими разоблачениями иудо-масонского заговора, в ней говорилось о "разлагающем" и "тлетворном" воздействии масонства на весь ход мировой истории (меньшими категориями "патриоты" не мыслят!). Я уже был знаком с этой работой, так как впервые она появилась в журнале "Наш Современник",18 в том самом, который печатал и Емельянова, и Пикуля, и всю антисемитскую братию. После появления этой статьи я направил в два либеральных по тем временам журнала критическую реплику, под названием "Остановите музыку". Реплика опублико-вана не была, а статья Жукова вышла отдельным изданием. Музыку не остановили. Её и не собирались останавливать. Емельянов слишком погорячился, когда сменил перо на топор, его отправили на "лечение". Но Жуковы действовали только пером и оставались в безопасности. "Сионисты" не убивали их жён и не подсовывали им их трупы в мешке. Жуковы смело смотрели в будущее, уверенные, что топоры им ещё пригодятся.

* * *

Прошло несколько лет. И как только в России заговорили о гласности, на арене обществен-ной жизни вновь появился Валерий Николаевич Емельянов. По чьему-то таинственному приказу его признали выздоровевшим и выписали из ленинградской

80

психиатрической клиники. Акция была проведена без ведома Министерства здравоохранения и даже зловещего института судебной психиатрии им. Сербского.

Емельянов немедленно примкнул к обществу "Память" и стал одним из его руководителей. Однако, несмотря на прошлые заслуги Валерия Николаевича, ему не пожелали уступить верхо-венство. Тем более, что обнаружились и принципиальные разногласия. Дмитрий Дмитриевич Васильев, ораторствуя на митингах, утверждал что основная вина "сионистов" перед Россией состоит в том, что они разрушали православные храмы и искореняли христианскую религию, тогда как Емельянов твердо придерживался теории, согласно которой именно сионисты 1000 лет назад навязали России христианство, в чем и состояла их самая коварная диверсия.19

Примирить эти разногласия оказалось невозможно, и Емельянов с группой своих сторонников основал свою "Память".

18 марта 1990 года в одном московском парке, расположенном вблизи станции метро Войковская, состоялось богослужение Московской языческой общины. Обряды совершали жрецы в старинных славяно-русских одеяниях. Двадцать человек, пожелавших принять новую веру, получали от них по куску струганного дерева, которые они тут же торжественно сжигали на костре. После этого проводились занятия по славяно-горицкой борьбе. Среди новообращенных было несколько детей, а так же пятидесятилетний мужчина, в котором кто-то из присутвующих узнал человека, возложившего двумя неделями раньше цветы на могилу Сталина у Кремлевской стены.20

Валерия Емельянова на богослужении не было, но общину язычников возглавляет именно он. Присутствовавшим раздавали две листовки за его подписью. Одна из них была направлена против евреев, коммунистов и "обрезанного товарища Христа", хотя, как мы помним, до "лечения" любое негативное высказывание в адрес коммунистов Емельянов считал сионистским заговором. Зато содержание второй листовки, посвященной его другу Евгению Евсееву, оказалось неожидан-ным.

Евсеева к тому времени уже не было в живых. За годы гласности он значительно увеличил свою активность в борьбе

81

против "сионизма", основал и возглавил ряд общественных организаций и комитетов. В частнос-ти, он возглавил комитет борьбы против установления дипломатических отношений между СССР и Израилем, возглавлял Палестинское общество при Академии наук СССР. В феврале 1990 года Евсеева, при выезде на окружную дорогу, остановил патруль ГАИ. Евсеев вышел из машины, чтобы подойти к милиционеру, но в этот момент его сбил проносившийся мимо автомобиль, который не имел номерных знаков и благополучно ушел от погони...

Таинственная смерть Евгения Евсеева вызвала в Москве самые разные толки. В то, что произошел несчастный случай, никто не поверил. Общество "Память" устроило демонстрацию на Пушкинской площади, протестуя против сионистского террора. В либеральных кругах возобла-дало иное мнение: Евсеев-де зарвался, стал неуправляемым, и его убрал КГБ.

Цель емельяновской листовки состояла в том, чтобы внести в этот интригующий вопрос исчерпывающую ясность. В ней сообщалось, что Евгений Евсеев был скрытым сионистом, и за это его сразила "стрела Перуна". Уж не та ли самая это стрела, что десятью годами раньше сразила тайную сионистку Тамару Емельянову?

82

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ВЛАДИМИР БЕГУН

Подходы

Когда в мае-июне 1987 года по советским газетам прокатилась серия статей, изобличавших общество "Память", было видно, что это организованная кампания. Не надо быть провидцем, чтобы понимать, что она исходила из тех партийных кругов, которые поддерживали Александра Яковлева — того самого партийного идеолога, который за критику шовинистов был удален в Канаду. При Андропове Яковлева вернули в Москву, но к партийной работе не допустили. Только при Горбачеве Яковлев был возвращен в ЦК и быстро поднялся по партийной лестнице до полноправного члена Политбюро. За ним прочно закрепилась репутация архитектора гласности.

Как все кампании, начатые по приказу сверху, кампания против "Памяти" в один прекрас-ный день и закончилась. Однако прошло еще некоторое время, и в газетах стали появляться отклики читателей, а затем и новые статьи. Кем-то покровительствуемая, "Память" продолжала действовать с прежним напором, поэтому закрыть тему оказалось невозможно. К тому же кроме резкой критики "Памяти" стали раздаваться и другие голоса.

В защиту "патриотов" выступил маститый писатель Юрий Бондарев. В Ленинградском университете солидный научный симпозиум по литературе Сибири вылился в антисемитский шабаш с молодецким посвистом, клоунадой и переодеванием. Выйдя на трибуну, один из выступавших молча снял очки, парик, бороду, после чего все узнали в нем Дмитрия Васильева, глав-

83

ного "спикера" "Памяти", снискавшего шумную славу многочасовыми истерическими речами.

— Вот так мы пробиваемся к правде, — патетически заявил оратор под восторженные аплодисменты зала.1

В журнале "Наш современник" появилась полная иезуитских уверток статья известного критика Вадима Кожинова. Он обвинил в троцкизме корреспондентку "Комсомольской правды" Е. Лосото, наиболее остро критиковавшую "Память". Лосото резко ответила Кожинову.2

И все-таки до полной гласности было далеко. Похоже, что сверху уже не спускали редакто-рам четких инструкций о том, что и в какой мере дозволено. Но сквозь бетонный саркофаг страха, въевшегося в души глашатаев перестройки, пробивались лишь тощие ростки подлинной свободы печати. Поэтому был разителен контраст между тем, что можно было прочитать в советской прессе о "Памяти", и теми материалами, какие тогда же привез из Москвы — и опубликовал в нью-йоркской газете "Новое русское слово" журналист-эмигрант Владимир Козловский.3

В обширном интервью с ним некий Саша подтвердил, что никакой положительной программы у "Памяти" нет — ни в области экономики, ни в области политики, ни даже в области сохранения памятников русской культуры.

Судя по интервью, "Память" сама не знала, чего хочет, зато она твердо знала, чего не хочет. А не хочет она двух вещей: демократии и евреев.

Однако такие люди, как Саша и даже Дмитрий Васильев — это далеко не все и даже не главные силы так называемых патриотов. Это всего лишь штрафная рота, брошенная под огонь "врага", чтобы прикрыть основные части, которые действуют более изощренно и располагают не только легким оружием, но и танками, и дальнобойной артиллерией и обширными резервами.

"Патриотизм", как ведущая в СССР идеология, призванная подменить "интернационализм", стал исподволь вводиться Сталиным еще в довоенные годы, но особенно настойчиво и открыто — в годы Второй мировой войны. "Когда государство начинает убивать людей, оно всегда называет себя родиной", —

84

заметил римский император в пьесе одного немецкого драматурга.

Пропаганда славы русского оружия сопровождалась более или менее открытым недоверием к "нацменам", а затем — суровыми репрессиями против целых "народов-предателей".

После войны официальный патриотизм продолжал усиливаться. Цинизм вождя оказался настолько безграничен, что сразу же после Нюрнбергского процесса, на котором перед потрясен-ным миром впервые предстал весь масштаб злодеяний нацизма, Сталин импортировал нацист-скую идеологию. Развернутая им антисемитская кампания по размаху и демогогии почти не уступала гитлеровской, разве что в ней было больше изощренного коварства и даже своебразный эстетизм. Право же, когда вспоминаешь пышные похороны, которые Сталин устроил Соломону Михоэлсу, убитому по его же приказу, или "дело врачей-отравителей", за которым должна была последовать высылка всего еврейского народа в Сибирь якобы по его собственной просьбе, то нельзя отделаться от мысли, что подобные игры доставляли "вождю народов" особое сладо-страстное наслаждение.

После смерти Сталина накал шовинистических страстей заметно снизился, но они не утиха-ли никогда. Достаточно вспомнить, сколько ярости вызвало стихотворение Евгения Евтушенко "Бабий яр" — о массовом уничтожении евреев в Киеве во время оккупации его нацистами. Всякое напоминание об истреблении евреев гитлеровцами считалось антипатриотичным. Но особенно заметно антисемитизм стал усиливаться после вторжения советских войск в Чехословакию. Именно это событие положило конец всем надеждам, которые были порождены разоблачением "культа личности".

При Хрущеве немало людей еще верило в то, что сталинизм порожден издержками роста, отклонениями от правильного пути, который в конечном счете должен привести к материальному изобилию, справедливости и свободе. Снятие Хрущева, превратившегося в последние годы в распоясавшегося самодура, и оживило эти надежды, и породило тревогу. Но когда советские танки вошли в Прагу стало ясно, что на стороне тоталитарной

85

системы не осталось притягательных идей. Ракеты и танки — это все, на чем она держится.

1968 год надо считать важнейшим переломным годом современной истории. Военная операция 21 августа была проведена безукоризненно, Александр Дубчек и его окружение были взяты в здании чехословацкого ЦК. Но то была Пиррова победа.

То, что при отсутствии доводов танки и ракеты могут стать действенным аргументом в идейном споре, не было изобретением Брежнева. Но с точки зрения исторической перспективы, советское общество оказалось в таком глубоком тупике, куда его не заводили прежде ни сталинские чистки, ни хрущевские метания. Все теперь понимали, что в тупик его завела сама система. И возможно было только два выхода из него.

Один из них как раз в то время предложил Андрей Дмитриевич Сахаров в своем знаменитом "Меморандуме". Это путь сближения с Западом, гласности, расширения демократических свобод и прав человека, иначе говоря путь той же Пражской весны. Совершенно очевидно, что он был неприемлем для советского руководства.

Другой путь — это путь нацизма.

Впрочем, была еще третья возможность: продолжать топтаться в тупике. Такой вариант больше всего подходил Леониду Брежневу — как в силу особенностей его темперамента, так и из-за того положения, в котором он находился.

Брежнева считали временной фигурой. Он долго не имел твердого большинства в Политбю-ро и был озабочен консолидацией своей власти. Взамен хрущевского "волюнтаризма" он взял курс на так называемое "доверие к кадрам", которые к тому же постоянно подкупал все новыми льготами и привилегиями. Брежнев поощрял любое безделие, очковтирательство, взяточничество, казнокрадство. Все сходило с рук "кадрам" при условии личной преданности генсеку. Заданный им тон распространился вниз по лестнице власти. Большинство крупных и мелких начальников в центре и на местах, очень скоро почувствовали себя безконтрольными несменяемыми князьками. Принцип: личная преданность боссу важнее дела — стал неписанным правилом.

86

Я помню, что говорили в Москве в связи со снятием секретаря ЦК КПСС Украины по идеологии Скобы за публикацию романа Олеся Гончара "Собор". Бдительный Скоба запретил публиковать роман, но Гончар пожаловался первому секретарю украинского ЦК Шелесту, и тот приказал книгу печатать. Когда же роман был опубликован и признан крамольным, Шелест взвалил вину на секретаря по идеологии. Скоба добился приема у Брежнева, но это ему не помогло. Генсек сказал:

— Какой же вы второй секретарь ЦК, если не можете сработаться с первым секретарем?..

Если это всего лишь анекдот, то очень меткий: в нем, как в капле воды, отражена система брежневского руководства. Шелест в то время был покорен, и Украина считалась его вотчиной, Москва подчеркнуто не вмешивалась. Но тот же Шелест слетел со всех постов, как только "не сработался" с самим Брежневым.

Однако аппарат, на который опирался Брежнев и который превратил его в обвешанную орденами куклу, отлично сознавал, что вечно топтаться в тупике невозможно. В стране росло недовольство, крепло движение за эмиграцию, за права человека и интеллектуальную свободу.

Что было делать с диссидентами? Их, конечно, давили, а с особо непокорными расправля-лись жестоко и беспощадно. И все же репрессии выглядели так, словно у тех, кто их проводил, дрожали колени. О сталинской массовости репрессий не могло быть и речи — не потому, что подручные Андропова были добрее подручных Ежова и Берия, а потому, что они не могли отделаться от чувства моральной неполноценности по сравнению со своими жертвами.

Для массовых репрессий нужна масса закаленных "рыцарей революции", верящих, что свое грязное дело они делают ради великой цели. Отсутствие праведной цели лишает энергии самых закоренелых палачей. Тупик, в котором оказалась система, лишал твердости ее стражей.

Кроме того глава КГБ Юрий Андропов и другие руководители понимали, что с идеями нельзя бороться только грубой силой. Им нужно противопоставить идеи. И поскольку орто-

87

доксальный марксизм-ленининизм уже не работал, был взят курс на поощрение "патриотов".

Сперва их покровителем называли члена Политбюро Юрия Полянского. Это он обеспечил поддержку графоманским романам Ивана Шевцова, пионера нацистской литературы послесталин-ского времени. Герои его романов видели козни сионистов даже в том, что стихи в молодежном журнале отделялись друг от друга шестиконечными звездочками. Рассуждения на эту интересную тему были опубликованы Шевцовым лет за двадцать до того, как Дмитрий Васильев на митингах "Памяти" стал истерично призывать рассматривать советские газеты на свет, уверяя, что при этом будет видна "сионистская символика", и лет за десять до того, как с аналогичными призывами выступал на своих публичных лекциях Валерий Емельянов.

Когда романы Шевцова выходили в свет, над ними смеялись. Но шестиконечные звездочки в журнале "Юность" были заменены на пятиконечные...

Полянский был выброшен из Политбюро, ибо "не сработался" с Брежневым. Казалось бы, "патриоты" должны были утратить часть своего влияния. Однако происходило обратное.

В художественной литературе, критике, исторической науке, литературоведении, философии, изобразительном искусстве — словом, во всех областях культуры стала выделяться постоянно расширявшаяся группа, чья идеология сочетала в себе три основных элемента — сталинизм, антисемитизм и так называемый "возврат к национальным корням". Лидеры этой группы хорошо известны по их произведениям. В поэзии это Станислав Куняев, Феликс Чуев, Вадим Кузнецов; в прозе вслед за Шевцовым появился Валентин Пикуль, Владимир Чивилихин, позднее к этой группе примкнул талантливый, но исписавшийся Василий Белов, еще позднее — Виктор Астафьев и Валентин Распутин; в живописи, естественно, Илья Глазунов, ухитрявшийся быть личным другом главного идеолога партии Михаила Суслова, почти открыто работать на КГБ и слыть полудиссидентом (это под его крылом возрос Дмитрий Васильев, который теперь уличает своего недавнего патрона в недостатке патриотизма, потому что на какой-то его картине древнерусский воин держит мечь острием

88

вниз, а не вверх);4 в критике, истории, литературоведении это Вадим Кожинов, Петр Палиевский, Виктор Чалмаев, Николай Яковлев, Михаил Лобанов, Дмитрий Жуков, Сергей Семанов, умерший Юрий Селезнев, Юрий Лощиц, Виктор Петелин, Анатолий Ланщиков и многие другие.

Эта компания сперва захватила журнал "Молодая гвардия", затем "Наш Современник" и "Москву", она же прибрала к рукам издательства "Современник" и "Московский рабочий", неко-торые книжные редакции издательства "Молодая гвардия" (поэзии, фантастики и приключений, серии "Жизнь замечательных людей" и некоторые другие) и вела наступление по всему фронту, изобличая западников, либералов и "сионистов".

Со временем позиции этого движения усиливались. Нигде они не получали отпора, зато быстро обрастали искренне и неискренне сочувствующими, тогда как несогласные не могли продраться сквозь колючки цензуры.

Те, кто во времена Брежнева так настойчиво наполнял мехи коммунистической идеологии пьянящим нацистским вином, продолжают активно работать в науке, литературе, искусстве, занимают кафедры, крупные административные и партийные посты. Они утратили такую важную трибуну, как "Огонек", но в их руках остаются многие центральные и местные издания. Опас-ность, исходящая от осмелевших благодаря гласности либералов, лишь сплачивает их. Никто из них официально не является членом "Памяти", так что удары, наносимые этому объединению, в основном бьют мимо цели.

Впрочем, и те, по кому ведется прицельный огонь, словно одеты в пуленепробиваемые жиле-ты. Сборища патриотов продолжаются, Дмитрий Васильев витийствует на трибунах, привычно начиная каждую речь с предупреждения, что она может быть последней, потому что "масоны и сионисты" готовят над ним расправу.

"Советская культура" опубликовала статью о "Памяти" (автор А. Черкизов), в которой Владимир Бегун, Евгений Евсеев и Александр Романенко названы лекторами этого объединения и защитниками теории сионистско-масонского заговора. Все трое заявили, что в "Памяти" не состоят, и подали на газету в суд.

89

При разбирательстве иска Владимир Бегун заявил, что подвергался моральному и физичес-кому террору, что с трудом отбился от хулиганов, ломившихся ночью в его квартиру, что по поводу этого и других инцидентов не раз обращался в милицию, где составлены соответствующие протоколы, — и все это результат травли его в газете. В ответ редакция представила суду официа-льный документ из отделения милиции по месту жительства В. Бегуна о том, что никаких жалоб от него не поступало.5

Но это всего лишь пикантная подробность. Гораздо существеннее — творчество Владимира Бегуна. Я остановлюсь только на одной его книге, "Вторжение без оружия", которая была опубликована в 1978 году в издательстве "Молодая гвардия" тиражом 150 тысяч экземпляров и переиздана через год в количестве 100 тысяч, то есть всего среди советских читателей было распространено четверть миллиона экземпляров только одной этой книги.6

Очи Грозного

В книге "Вторжение без оружия" В. Бегун не раз заявляет, что его цель — разоблачение сионизма. Такие декларации оставляют мало надежды на объективное изложение фактов: ведь разоблачительное отношение к ним постулирует сам автор. Однако при этом ожидается, что он, по крайней мере, знаком с сионистской литературой и намерен, пусть с односторонних позиций, изложить ее суть. Поэтому в книге прежде всего удивляет не агрессивность тона, не тенденциоз-ность суждений, а почти полное незнание предмета. Мы тщетно будем искать изложения истории сионизма, анализа идейных и социальных предпосылок его возникновения, различных течений внутри сионизма и т. п. Несколько цитат из работ некоторых авторов, писавших преимущественно 70-80 лет назад и опубликованных на русском языке (другими языками, насколько можно судить, автор не владеет) — вот весь материал, на котором он строит свои разоблачения.

90

Зато цитаты подобраны и истолкованы таким образом, чтобы создать у читателей вполне определенное впечатление. Вот как В. Бегун знакомит читателей со статьей еврейского публициста конца прошлого века Ахада Гаама "Ницшеанство и иудаизм":

"Излагая сущность философии Фридриха Ницше, Ахад Гаам особенно подчеркивает стремление "сверхчеловека" добиваться своих целей, "нисколько не заботясь о том, что ему придется перешагнуть через трупы слабых и растоптать их своими ногами".

Тут же Ахад Гаам констатирует, что идеи ницшеанства целиком совпадают с идеологией иудаизма. Людям, знакомым с делом, пишет он, нет нужды доказывать, что еврейское ницшеанство не нужно создавать — оно спокон века существует в иудаизме. И далее выдвигает идею еврейского "сверхнарода", духовный облик которого делает его способным более других народов к развитию нравственного учения и весь склад жизни которого основан на более высоких нравственных устоях, чем у всех остальных". "Эта мысль, — резюмирует Ахад Гаам, — открывает перед нами широкий горизонт, на фоне которого иудаизм является в новом и возвышенном свете, и многие его "недостатки", которыми нас попрекают другие народы, а наши ученые стараются отрицать или оправдать, превратятся в особые качества, не нуждающиеся ни в отрицании, ни в оправдании". В заключение он говорит, что "учение о переоценке ценностей", то есть ницшеанство, "весьма возможно привить к иудаизму и обогатить таким путем последний весьма плодотворным образом идеями новыми, но не чуждыми или, вернее, даже не совсем новыми в основе своей".

Если рассматривать эти мысли Ахада Гаама в связи с его иудейско-сионистским шовинистическим мировоззрением, то читающему их нетрудно придти к логическому выводу; поскольку есть "сверхнарод", то он, как и "сверхчеловек", может и должен идти к своей цели по трупам других людей, не считаясь ни с чем и ни с кем, чтобы добиться господства "богоизбранных" над "язычниками". От такого "ученого", как Ахад Гаам, за версту разит махровым фашизмом" (В. Бегун, стр. 43).

Как видим, написано хлестко, хотя критическое чтение этого отрывка обнаруживает нехит-рый прием: статья излагается, чтобы доказать фашистское мировоззрение сионистского публици-ста, и она же истолковывается в свете его фашистского мировоззрения, постулируемого заранее. Так рассуждал барон Мюнхгаузен, когда объяснял, как он самого себя за волосы вытащил из болота.

91

Чтобы понять, сколь далеко расходятся взгляды Ахада Гаама с тем, что ему приписал разо-блачитель, надо заглянуть в первоисточник. Тогда-то и выяснится, что в своей статье Ахад Гаам обращался к неким "нашим ницшеанцам", к которым себя не только не причислял, но с которыми спорил. Он утверждал, что если бы "наши ницшеанцы" правильно понимали Ницше, "то они нашли бы, что учение властителя их дум действительно вмещает в себя два различных мотива, из которых один — общечеловеческий, а другой исключительно арийский".7 При этом общечеловече-ским мотивом в учении Ницше он считал идею сверхчеловека, то есть "возвышение человеческого типа в лице его избранных экземпляров над общим уровнем массы", а "только арийским" — сам ницшеанский идеал сверхчеловека, "белокурого зверя" (die Blonde Bestia), сильного, красивого, над всем властвующего и все творящего по воле своей". Развивая далее свою мысль, Ахад Гаам утвер-ждал, что "этот образ сверхчеловека вовсе не представляется неизбежным выводом из основного положения" Ницше.8 Вместо арийского культа физической силы он выставлял иудейский идеал силы духовной, идеал праведника. Тезис Ницше о том, что сверхчеловеку все дозволено, у Ахада Гаама допускается только при условии, что сам "сверхчеловек" ничего безнравственного, вредного для других людей себе не позволит: ведь с этого момента он перестанет быть праведником, а, значит, и сверхчеловеком.

После сказанного можно не объяснять, что ничего похожего на призыв к "богоизбранным", "не считаясь ни с чем и ни с кем, добиваться господства" в статье Ахад Гаама нет: ведь даже В. Бегун заявляет, что таков всего лишь его собственный "логический вывод" из мнимого ницшеан-ства сионистского идеолога.

Разумеется, идеал праведника может быть назван не только иудейским, но и христианским, толстовским или, допустим, сократовским, так что с Ахадом Гаамом можно спорить. Однако В. Бегун не критиковал спорные положения статьи, он "разоблачал" то, чего в ней нет.

Приведу еще один пример разоблачений В. Бегуна использовавшего недоступные массовому читателю издания.

О еврейском поэте Нахмане Бялике В. Бегун пишет:

92

"Среди написанного им есть поэма "Свиток о пламени", в этой поэме — "песня Грозного", а в песне — призыв автора, обращенный к единомышленникам и единоверцам. Вот эти "поэтические" строки:

"Из бездн Аваддона взнесите песнь о Разгроме,

Что, как дух ваш, черна от пожара,

И рассыпьтесь в народах, и все в проклятом их доме

Отравите удушьем угара;

И каждый да сеет по нивам их семя распада

Повсюду, где ступит и станет.

Если тенью коснется чистейшей из лилий их сада —

Почернеет она и завянет.

И если ваш взор упадет на мрамор их статуй —

Треснут, разбитые надвое;

И смех захватите с собой горький, проклятый,

Чтоб умертвлять все живое". (В.Бегун, стр. 53)

В примечании В. Бегун разъяснил, что Аваддон — это царство теней, ад. Разъяснение заимствовано у переводчика поэмы В. Жаботинского, у которого В. Бегун почерпнул и биографи-ческие сведения о поэте: Н. Бялик учился в Воложинском ешиботе, где "около четырехсот молодых людей сидели там над Гемарой (часть Талмуда. — С.Р.), лекции были посвящены Гемаре, все начиналось и кончалось Гемарой". Из всего этого Бегун сделал заключение:

"Как видно из стихов, поэт, воспитанный в духе Гемары и обращенный в сионистскую веру, призывает разлагать народы, вредить им, уничтожать все светлое и чистое среди них, используя для этого любые возможные средства.. Трудно поверить в зловещий смысл этих строк. Может быть, тут что-либо не так? Возможно, призыв Бялика — плод больной фантазии и с сионизмом ничего общего не имеет? Ничуть не бывало! В настоящее время сионисты широко пропагандируют его злобные произведения. Он возведен в ранг классика. И "классика" этого комментирует никто иной, как Жаботинский" (В. Бегун, стр. 53).

И далее Бегун привел длинную цитату из Жаботинского. Вот эта цитата:

93

"Необходимо, впрочем, отметить, что верность смыслу подлинника не всегда совпадает с буквальной точностью. Это особенно верно в отношении к еврейскому языку: в нем часто употребляются вошедшие в повествовательный обиход библейские выражения, смысл которых тесно связан с библейским контекстом, совершенно не передаваемым точным переводом. Вот пример: в "песне Грозного" говорится в буквальном переводе следующее: "Понесите ее (песнь о Разгроме) в народы, рассейтесь среди проклятых богом и сыпьте ее раскаленные угли на головы тех, которые сильнее нас и в чьей земле мы скитаемся без защиты, — резко противоречит общему тону этой песни, призывающей, напротив, сеять отраву и разложение исподтишка, незаметно и лицемерно (курсив В. Бегуна — С. Р.). Все дело в том, что образ этот взят из Библии и в уме еврейского читателя вызывает представление совершенно отличное от буквального смысла. Он взят из притчи Соломоновой: "Если голоден враг твой, накорми его хлебом; и если жаждет, напои его водою; ибо раскаленные угли сыплешь ты на голову его" (Притчи, XXV, 22). Здесь изображена именно прикрытая лицемерная месть, месть под видом услуги, то есть то самое, что проповедует Грозный. Вот почему в русском переводе пришлось заменить этот образ другим" (В. Бегун, стр. 54).

Итак, все ясно: нет более чудовищной идеологии, нет более бесчеловечного учения, чем то, что проповедуют изверги рода человеческого Бялик и Жаботинский. И чтобы уж вовсе не осталось сомнений на этот счет, В. Бегун поставил последнюю точку:

"И все-таки нам, воспитанным на высоких и благородных принципах социалистического гуманизма, трудно даже поверить в такое дремучее мракобесие и коварство. Верить же приходится — Жаботинский рассеивает дальнейшие сомнения, несколькими четкими штрихами изображая облик самого поэта:

"Бялик отказывается от служения кому и чему бы то ни было, для него еврейский народ не только самоцель, но и больше того: ...прямо в лицо всем пляшущим "на празднике чужом" он провозглашает, что благородного племени есть для него единственное оправдание мира, единственный смысл бытия и вселенной, и вне этого блага все для него ложь: и прогресс, которым мы лишь одни не воспользуемся, и солнце "правды", которого мы лишь одни не увидим..." (В. Бегун, стр. 54).

94

А теперь вчитаемся в поэму "Свиток о пламени" в переводе В. Жаботинского. Мы увидим, что это сложное философское произведение, наполненное неоднозначным смыслом и своеобразной символикой. Однако все, что касается "песни Грозного", в поэме предельно ясно и однозначно. Ей предшествуют строки:

"...Черным пламенем сверкнули

Очи Грозного — пламя Сатаны —

И голос стал другим, и вдруг окреп,

Разрастаясь, и трепетный, и гневный".9

Так что "Песня Грозного" — это песня Сатаны, которому религиозно настроенный поэт сочувствовать не может. Грозному в поэме противопоставлен другой герой, Светлоокий. Он предлагает "Песнь Утешения, песнь Искупления и Конца".10 Правда, юноши, к которым обращены обе песни, не слушают Светлоокого. Они потрясены песней Грозного. Но результатом этого становится их гибель в "черных водах Аваддона", то есть в аду." Только главный герой поэмы не откликается на призыв Сатаны. Его влечет любовь к Богу и к женщине. Пройдя через сложные душевные испытания, прокляв Бога и вновь вернувшись к нему, он обретает пророческий дар и становится проповедником наподобие древних иудейских пророков.

Поэма отражает мучительные искания "правды" и Бога самим поэтом. Отражает она, в част-ности, и отрицательное отношение Бялика к революционному движению. Вслед за Достоевским Бялик видел в революции "бесовское", "сатанинское" дело и участие в ней еврейской молодежи считал трагической ошибкой. Такова, впрочем, была позиция всех идеологов сионизма. Они призывали евреев приложить все усилия к решению своей национальной задачи: создания своего государства в Палестине. Активное участие в политической жизни стран рассеяния они считали недопустимой тратой сил на чужие дела.

Как же понять исследователя, который называет "Песню Грозного" "призывом автора, обращенным к единоплеменникам и единоверцам", тогда как на самом деле это то, против чего выступал поэт?

95

Воспитание, полученное Бяликом в ешиботе, оказывается, было не таким уж страшным. Что же касается облика поэта, которого Жаботинский изобразил "несколькими четкими штрихами", то не все штрихи пришлись по вкусу Бегуну. Вот полная цитата из предисловия В. Жаботинского:

"Еще недавно молодая идеология еврейского интеллигента отводила еврейскому народу роль вспомогательного средства для чужих преуспеяний; даже погромная кровь рассматривалась по чьему-то нашумевшему выражению как «смазочное масло для колес прогресса». Бялик отказывается от служения кому и чему бы то ни было на свете. Для него еврейский народ не только самоцель, но и больше того: над свежими могилами братьев, прямо в лицо всем, пляшущим "на празднике чужом" (то есть в лицо евреям, равнодушным к судьбам своего народа — этот смысл непонятен из урезанной цитаты, приводимой В. Бегуном. — С. Р.) он провозглашает, что благо родного племени есть для него единственное оправдание мира, единственный смысл бытия и вселенной и вне этого блага все для него ложь: и прогресс, которым мы лишь одни не воспользуемся, и "солнце правды", которого мы лишь одни не увидим. Ибо освобождение мира есть ложь и гадкая насмешка, если мы должны быть раздавлены под колесами чужого счастья; и величайший праздник будущего, о котором грезят лучшие борцы человечества, будет тогда в глазах поэта наглым пиром на нашем кладбище".12

Итак, по словам Жаботинского, Бялик протестовал против такого всеобщего счастья, в жер-тву которым приносится его народ. Для Бялика, по словам Жаботинского, такое "солнце правды" есть ложь, есть тот самый Аваддон, в который поэт низверг юношей, соблазненных песней Сатаны. (Опять приходит на ум параллель с Достоевским, считавшим, что даже одна слезинка невинного ребенка не искупается будущим "всеобщим счастьем").

Остается заметить, что в ранг классика Нахмана Бялика возвели не только сионисты, не только они пропагандируют его произведения. В противном случае следовало бы записать в сионисты А. М. Горького, который называл Бялика "почти гениальным" и, задумывая в 1916 году серию "Жизнь замечательных людей", обратился к нему с предложением написать книгу

96

об основателе иудаизма Моисее.13 В сионисты попал бы и Иван Бунин, переводивший стихи Бялика на русский язык, а также Александр Твардовский и другие редакторы советского девятитомного "Собрания сочинений" Бунина, куда включен один из этих переводов.14

Однако самое поразительное то, что приведенные два примера — это почти все, что в книге В. Бегуна имеет хоть какое-то отношение к сионизму. Между тем, в книге 175 страниц, и ее отнюдь не назовешь переливанием из пустого в порожнее. Посмотрим же, чем наполнены эти страницы.

Иудаизм

"Связь с иудаизмом" Бегун объявил "самой существенной особенностью сионизма" (стр. 31), что и позволило ему незаметно перевести стрелку и обрушить свои разоблачения на иудейскую религию.

Сказанное, собственно, видно из всего вышеизложенного: ведь самое бесчеловечное, что якобы проповедуют Бялик, Жаботинский, Ахад Гаам, вытекает, по Бегуну, из иудаизма. Вот как он развил эту тему.

"Сионисты руководствуются иудейской моралью, имея ввиду такое правило: "Чего нельзя другим по отношению ко мне, то можно мне по отношению к другим", говорится в книге (стр. 48), хотя такого правила в иудаизме нет; напротив, суть иудейской морали сводится к широко известному положению, сформулиро-ванному рабби Гиллелем почти две тысячи лет назад: "Не делай другому, чего себе не желаешь".

По поводу притчи Соломона о горящих углях В. Бегун иронически заметил:

"Не совсем ясно изволил выразиться царь. Врага якобы следует накормить и напоить, но эта услуга не явится для него добродетелью. В чем суть? Не станем ломать голову над смыслом этой странной притчи, а посмотрим, как ее толкуют и интерпретируют знатоки — Бялик и Жаботинский". (стр. 52).

97

Здесь опять произведен подлог, ибо Жаботинский вовсе не толкует нравственную идею, заключенную в притче (Бялик вообще не говорит об этом ни слова), а лишь разъясняет значение библейского образа в контексте сатанинской "Песни Грозного". Притча же достаточно ясна. Не надо быть богословом, чтобы видеть, что Соломон предлагает накормить и напоить врага не отравой, а вполне доброкачественными хлебом и водой. Если же враг и после сделанного ему добра не переменится, если он останется тебе врагом, то, значит, под видом услуги ты горящие угли насыпал ему на голову. "Господь воздаст тебе", говорится в притче, то есть Бог за добро к врагу воздаст добром, а врага накажет за его зло.

Но оспаривать Бегуна здесь просто неинтересно — ведь сам он Библии в руках не держал, что легко доказывается его собственным текстом.

"Заглянем в притчи Соломоновы. Там в стихах 21, 22 царь сказал...", пишет В. Бегун (стр.52), выдавая свое невежество, ибо ему было неизвестно даже то, что библейские книги разделены на главы и уже внутри глав стихам дана нумерация. Указывать номера стихов без номера главы — это все равно, что, приводя цитату из энциклопедии, указать номер страницы, но не номер тома. Любопытно, что когда Бегун привел часть той же притчи во второй раз в цитате из Жаботинского, то там совершенно правильно указал: "Притчи, XXV, 22", то есть книга Притчей, глава 25, стих 22.

Библейские цитаты, не говоря уже о цитатах из Талмуда, заимствованы В. Бегуном из вторых и третьих рук. Из каких же? На это нетрудно ответить, хотя автор умолчал о своих источниках. Он широко пользовался писаниями дореволюционных черносотенцев, у которых заимствовал не только библейские цитаты, но и "свои собственные" умозаключения.

"Библейское указание о том, что якобы все народы, согласно господней воле, станут рабами евреев..." — пишет В. Бегун (стр. 36), не сообщая, что всего лишь перефразирует известного черно-сотенного "теоретика" Алексея Шмакова, писавшего: "Талмуд внушает своим последователям: евреи — единственные повелители мира".15

98

Чтобы показать, что совпадение взглядов Бегуна и Шмакова, игравшего столь видную роль в деле Бейлиса, не случайно, приведу еще одно сопоставление.

В. Бегун: "В "священном писании" до мельчайших подробностей разработана двойная мораль, регламентирующая отношения иудея к единоверцу, с одной стороны, и к гою — с другой. В первом случае она провозглашает определенные гуманные принципы (не укради, не убий и т.д.), во втором является совершенно безнравственной и бесчеловечной" (стр. 34).

А. Шмаков: "Синтезируя понятие о Талмуде, едва ли будет ошибкой сказать, что его законы для внутренней жизни израильских общин являются наставлениями безмерно-гордой чадолюбивой матери. Что же касается отношения Израиля (то есть евреев. — С.Р.) ко всем другим людям, то, за исключением редких и в большинстве коварных советов умеренности, все остальные предписания Талмуда исходят из того принципа, что неевреи — это скотоподобные идолопоклонники, восставшие против "божественной" власти евреев, а потому должны быть третируемы Израилем с подобающей строгостью".16

То есть, В. Бегун приписал иудейской религии тот же самый двойной счет, какой приписы-вали ей идеологи черносотенства, а вслед за ними и гитлеровцы.

"Народный гнев"

"Первый международный антисемитический конгресс открылся 17 сентября 1882 года в одной из просторных пивных по Johannisstrasse, — писал в свое время один из русских участников этого исторического собрания. — На конгрессе присутствовали почти все выдающиеся деятели антисемитического движения Европы того времени, и был даже представитель Америки, а именно, американец из Канады господин Смит... Практически на конгрессе были представлены все основные течения современного антисемитизма, чем и объясняется возникшая острая полемика, которая велась не так, как у нас, русских, из-за неудачно сказанных слов или личных обид, а по существу всех социальных, моральных, политических, экономических, идеологических проблем, которые раскрываются в антисемитической борьбе".17

99

Бесхитростная старина! После Гитлера, после Катастрофы, которая уничтожила не только большую часть европейского еврейства, но и принесла неисчислимые бедствия другим народам, ничего подобного уже в печати не прочитаешь. Шестью миллионами жизней евреи заплатили за то, чтобы слово антисемитизм стало бранным. Теперь антисемитом никто себя открыто не признает. Поэтому я не спешил называть антисемитом автора книги "Вторжение без оружия".

Подобными обвинениями бросаются порой с излишней поспешностью. Нельзя считать антисемитом каждого, кто критикует сионистов, или некоторые аспекты политики Израиля, или каких-то отдельных евреев, или даже еврейский национальный характер... Я думаю, что те, кто выступает с такой критикой, оказывают евреям услугу: нелицеприятная правда полезнее лицемерной лести.

Но антисемитизм — это не критика. Он непременно замешан на лжи, — может быть, не всегда сознательной, но всегда злонамеренной. А о чем конкретно идет речь — о сионизме, иудаизме, государстве Израиль или каком-нибудь отдельном мерзавце, который изображается так, чтобы намекнуть, что его мерзости определяются родовыми, а не индивидуальными особенностя-ми, — не суть важно.

Теперь доказано, что все "разоблачения" В. Бегуна — это злонамеренная ложь, заимствован-ная у тех, кто своего антисемитизма нисколько не скрывал. Однако остается не затронутым еще один аспект книги В. Бегуна — его собственное истолкование антисемитизма

"Подлинный антисемитизм существует в эксплуататорском обществе и исчезает с устранением социального и национального угнетения, то есть в условиях социализма" (стр. 60).

Как это понимать? Коммунистическая идеология исходит из того, что все человеческие пороки — суть порождение эксплуататорского общества, и они исчезают при социализме. Но наряду с этим признаются "пережитки капитализма", чем и объяснялось 70 лет наличие в СССР жуликов, пьяниц, тунеядцев, диссидентов

100

и прочих антисоциальных элементов, включая, конечно, сионистов. Не логично ли было то же самое сказать об антисемитизме? Заявлять, что в Советском Союзе нет и не может быть ни одного антисемита только потому, что общество именовалось социалистическим, — это абсурд.

Но примем на минуту постулат В. Бегуна и согласимся, что никакие проявления антисемити-зма при социализме невозможны. Однако иначе должно обстоять дело в эксплуататорском обществе: там антисемитизм возможен и действителен. Что же оказалось, когда В. Бегун перешел к положению евреев в эксплуататорском обществе, а точнее, в дореволюционной России?

"Слезы, которым не надо верить" — так названа соответствующая глава его книги, и это название точно передает ее содержание:

"Если придерживаться марксистской, а не националистической точки зрения, то в каждом случае следует спросить: какие (курсив В. Бегуна — С. Р.) евреи подвергались преследованиям — богатые или нищие, ростовщики и купцы или полуграмотные ремесленники и ветошники? Если народный гнев обрушивался против еврейских ростовщиков, шинкарей, заводчиков, купцов и других эксплуататоров, то причину этого следует искать не в национальном, а прежде всего в классовом антагонизме" (стр. 63).

Ну, а если "народный гнев" обрушивался на бедняков? Марксист Бегун и в этом случае за словом в карман не лез. Ведь еврейские погромы "были в основном инспирированы царскими жандармами и черносотенцами, то есть их направлял правящий класс — буржуазия, помещики и полицейский аппарат" (стр. 63). Так что на долю собственно антисемитизма ничего не осталось. Место антисемитизма в его книге заняло "пугало антисемитизма и искусные россказни о "страда-ниях" (издевательские кавычки в оригинале. — С. Р.), которые "производят подчас желанный эффект на политически неискушенных людей" (стр. 63).

Поскольку В. Бегун часто цитировал В. И. Ленина, уместно привести несколько высказыва-ний большевистского лидера, которых в книге нет, хотя они прямо касаются ее темы:

101

"На востоке Европы есть страна, где до сих пор возможны дела, вроде дела Бейлиса, где евреи осуждены на положение хуже негров. (ППС, т. 24. стр. 135). "Особенно ненавистная агитация ведется черносотенцами против евреев. Козлом отпущения за все свои грехи пытаются сделать Пуришкевичи еврейский народ. И потому совершенно правильно РСДР-фракция главное место в своем законопроекте уделяет еврейскому (курсив В.И.Ленина. — С. Р.) бесправию" (т. 25, стр. 85-86). "Ни одна национальность в России так не угнетена и не преследуется, как еврейская. Антисемитизм пускает все более глубокие корни среди имущих слоев. Еврейские рабочие стонут под двойным гнетом — как рабочие, и как евреи. Гонения против евреев приняли за последние годы совершенно невероятные размеры".18

Нетрудно понять, почему В. Бегун не привел этих или подобных цитат. Ведь Ленин говорил именно о национальном угнетении евреев, касаясь же специально евреев-рабочих, указывал, что они подвергаются двойному угнетению. Именно такие высказывания В. Бегун назвал "всхлипыва-ниями сионистов", которые якобы "раздавались в то время, когда еврейское население России, несмотря на политическое неравноправие, стояло выше коренного населения черты оседлости по уровню благосостояния, грамотности, образования и другим важнейшим социально-экономичес-ким показателям, о чем известно из материалов статистики" (стр. 66).