Красное самоубийство

О чем писали и говорили

«Кругом террор. И на каждом шагу его следствия… (1937 год). Миллионы, миллионы арестованных, заключенных – даровой труд, играющий большую роль в государственном хозяйстве…(1938 год)».

В. Вернадский. «Дневник»

О той же страшной эпохе газета «Московский комсомолец» уже в наше время писала: «Министр Игнатьев передал Сталину отчет: людей, находящихся в лагерях, – двенадцать миллионов; крестьян, членов семей врагов народа (ЧСВИ), – двадцать миллионов; лишенных паспортов – сорок два миллиона». Смысл этой цитаты раскрывается в «Неделе» за 1988 год:

«…Определяются и масштабы злодеяний: было “раскулачено” от восьмой до шестой доли существовавших тогда 25 миллионов крестьянских хозяйств – посчитайте сами, сколько это составляет живых душ, превращенных в полуживые и мертвые, от почти полутораста миллионов крестьянского населения страны. Известно, как проходило “раскулачивание” самых обычных крестьян, при подобных масштабах в подавляющем большинстве своем, конечно же, не кулаков: конфискация дома и всего имущества, высылка семьями – часто в товарных вагонах без еды, гибель значительной части детей и стариков, бессрочный тяжкий принудительный труд, от которого гибли многие взрослые. Счет жертв шел на миллионы. К ним надо добавить миллионы погибших от голода в деревнях».

О характере и режиссуре так называемых показательных судебных процессов над врагами народа в 30-е годы (их стенограммы публиковались в печати, а в зале заседаний присутствовала специально отобранная публика) рассказал в своих воспоминаниях Д. Ортенберг, которого никак не причислишь к либерально настроенным гражданам. Он был генерал-майором, главным редакторам газеты «Красная звезда» в годы войны и остался приверженцем весьма консервативных взглядов до конца своей жизни. Тем не менее даже он был вынужден в своей книге, вышедшей в 1995 году, признать:

«Меня пригласили в Колонный зал. Там начался процесс над Бухариным. Я сидел и слушал Бухарина… И вот он признается в своих связях с “врагами народа”, в предательстве… И только через много лет, когда уже Сталина не было в живых и Берия со своими сообщниками были повержены, я узнал, что тот процесс, на котором я присутствовал в Колонном зале, был уже третьим. Первый был инсценирован чекистами, переодетыми в гражданскую форму: они-то и занимали весь зал. Бухарин этого не знал и, словно апеллируя к залу, отверг все обвинения, которые его заставили признать, запугивая и истязая. Процесс прервали. На втором заседании в зале присутствовала такая же подставная публика из чекистов. И лишь на третьем процессе, когда Бухарина замучили истязаниями и угрозами, что погубят его семью, он почти в бессознательном состоянии признал свою “вину”…»

А вот как описывает обстановку тех лет Л. Чуковская (дочь К. И. Чуковского) в своем дневнике, опубликованном в 1989 году:

«Застенок, поглотивший материально целые кварталы города, а духовно – наши помыслы во сне и наяву, застенок, выкрикивавший собственную ремесленно сработанную ложь с каждой газетной полосы, из каждого радиорупора, требовал от нас в то же время, чтобы мы не поминали имени его всуе даже в четырех стенах, один на один (речь идет о Сталине – В. Н.). Мы были ослушниками, мы постоянно его поминали, смутно подозревая при этом, что и тогда, когда мы одни, – мы не одни, что кто-то не спускает с нас глаз или, точнее, ушей. Окруженный немотою, застенок желал оставаться и всевластным и несуществующим зараз; он не хотел допустить, чтобы чье бы то ни было слово вызывало его из всемогущего небытия; он был рядом, рукой подать, а в то же время его как бы и не было; в очередях женщины стояли молча или, шепчась, употребляли лишь неопределенные формы речи: “пришли”, “взяли”…»

И еще одно свидетельство. Оно принадлежит писателю Вячеславу Кондратьеву, всегда предельно искреннему в жизни и своем творчестве:

«С самого своего детства – и дома и в школе и где-нибудь в гостях у знакомых родителей – я слышал разговоры о том, что кого-то и тогда-то за что-то взяли… Вначале “брало” ГПУ, потом НКВД, но и то и другое было связано со страшным словом “Лубянка”, ставшим нарицательным. Эти разговоры стали естественным фоном вcей моей жизни – с детских лет и до… совсем недавних (написано в 1989 году – В. Н. )… Мне думается, пора начать серьезный разговор о тех, у кого на совести миллионы жертв. Если малограмотные и нравственно дремучие чекисты первых лет революции и Гражданской войны, быть может, не ведали, что творили, свято веруя в классовую необходимость жестокости, то следующая генерация этого органа – ОГПУ – имела других людей, уже ясно понимавших, что творят беззакония, фальсифицируя первые процессы двадцатых годов: Шахтинское дело, дела Промпартии и Крестьянской трудовой партии».

Летом 1932 года Б. Пастернак был на Урале и увидел там эшелоны так называемых раскулаченных крестьян. Он вспоминал: «То, что я там увидел, нельзя выразить никакими словами. Это было такое нечеловеческое, невообразимое горе, такое страшное бедствие, что оно становилось уже как бы абстрактным, не укладывалось в границы сознания. Я заболел. Целый год не мог спать». Именно там, под Свердловском, как свидетельствовал сам Пастернак, он написал много кусков будущего «Доктора Живаго». Написал не о сталинском терроре против крестьян, просто увиденное заставило его вплотную приступить к роману, который затем получил всемирную известность.

К концу прошлого века приобрел у нас широчайшую популярность безвременно ушедший из жизни писатель Венедикт Ерофеев, автор книги «Москва–Петушки». Он всегда чурался политики, но был близок к жизни народа и называл советский строй «самой высшей и самой массовой формой рабства».