Красные туфельки (Сборник произведений молодых китайских писателей)

Шэн Кэи СФИНКС

На телеэкране некоторые выглядят иначе, чем в жизни, просто глаз радуется. Вот Верблюд, например: в кадре он по пояс и щегольски одет, так что и придраться не к чему, он мне нравится. Однажды повезло, набрела на него в вэйбо.[59] В результате мы обратили друг на друга внимание, поболтали в чате и тут же условились перекусить вместе. Не ожидала, что он окажется таким коротышкой. Приталенный чёрный пиджак, белая рубашка с расстёгнутым воротником — верхняя половина и впрямь выглядит солидно. А вот до нижней половины, похоже, руки не дошли, чересчур всё небрежно. Светлые брюки в обтяжку, страшно давящий брючный шов. Я тогда аж похолодела, да и потом не сразу пришла в себя, всё переживала: а ну как раздавит ему всё? Порой так расстраивалась, будто самой что придавили. Думаю, и у него при этом далеко не всё получалось гладко.

Желающих поесть в Пекине предостаточно, мест, где можно перекусить, — пруд пруди. Шевелись знай, не давай себе передышки. Парни год за годом превращаются во взрослых мужчин, а девицы — в блюда китайской кухни. Как говорится, старой скотинке травку понежнее подавай, а девчонки всё разборчивее. Им что хвала, что клевета — всё нипочём, как выйдут в люди, так уж на всё поглядывают свысока. Даже такие, как я, родившиеся до восемьдесят пятого, у них уже старухи. Как тут не потерять уверенность в себе! Вот, мать его, думаешь иногда, какая короткая штука молодость, будто вчера легла спать, а нынче утром уж и постарела, и маска для лица не поможет. По правде говоря, постельные дела меня не слишком занимают. Не то что я не придаю этому большого значения, просто не хочу, чтобы последующие ночи продолжали отсчёт утраченных возможностей. В котёл бы всё это да развести большой огонь, чтобы бурлило. Чтобы никаких перекусов на бегу.

Полгода следила за программой Верблюда «Оценка сокровища». Антикварные вещи мне без интереса, но, когда он опускает молоток и разбивает сокровище вдребезги, в потаённом месте всё трепещет от радости…

Если ты никогда не испытывала оргазма, это чрезвычайно ценно. Смотришь, как его рука сжимает молоток, нежно, но решительно, и в мгновение ока красивая подделка разлетается на куски. На лице никаких эмоций, как у киллера, должно быть, он и в жизни такой же чистый, «отбрасывает фальшивое и сохраняет подлинное».

Бывает, что действия человека контролируются чем-то по умолчанию. Чем дальше, тем больше кажется, что так оно и есть. И после того, как свидетельством этого стала бесконечная череда людей и явлений, мой интерес к мужчинам упал, словно рухнул в пропасть. Теперь Верблюд его наполовину вытащил, и я не знаю, как быть.

Крепко заваренный чай становится жидким, пройдя определённые стадии. Вот и первое яркое впечатление можно сравнить с пресыщением от обильной еды — сразу не переваришь. Я из последних сил поддерживаю общение с верхней половиной тела Верблюда, ищу всяческие доводы, чтобы убедить себя. Чужих советов не люблю, в основном попадаюсь в ловушки, которые сама себе расставляю. О чём только ни передумала, пытаясь абстрагироваться от его нижней половины. Вот он, например, коренной пекинец, и такая женщина, как я, мечтающая о выходце из хутунов,[60] должна втайне ликовать, словно это союз, что свершается на небесах. К тому же он человек приличный и интеллигентный, да ещё из тех, кому абсолютно наплевать на «новые узоры на парче»[61] других — кто же устоит перед его благосклонностью?

Сходили мы пару раз в ресторан, один раз в театр разговорной драмы, и у нас закрутилось. Проявила инициативу или, как говорится, потянула за руку, считай, я. А может, и нельзя так считать. Дело вот в чём. В театре его левая рука лежала на подлокотнике ладонью вверх, с согнутыми пальцами, как распустившийся цветок. Это, как и шов на мотне, серьёзно отвлекало от спектакля. Ведь когда приглашаешь приятеля на дегустацию чая и его чашка пустеет, непроизвольно подливаешь ему. Вот эта пустая ладонь и влекла мои чувства, как пустая чашка, чуть ли не как гладь озера летним днём, куда так и тянет окунуться. Когда больше половины спектакля прошло, моё терпение иссякло и я тихонько вложила ладонь в сердцевину цветка. Он тут же закрылся, стиснув её, да ещё стал потихоньку поглаживать. Тут уж я вся сосредоточилась на ладони.

Верблюд тогда был прекрасен. Выше пояса он смотрелся в кресле солидно: модная причёска, волосы зачёсаны назад и закреплены лаком, лоб полностью открыт. Выражение лица тоже на уровне — одухотворённые чёрные с блеском глаза, всё как надо, нос в профиль выступает, как айсберг из воды. Запах его верхней половины обволакивал, и в какой-то миг мои пальцы тесно сплелись с его пальцами, решительно и бесповоротно. Но я вытащила ладонь под предлогом того, что на ней выступил пот, потому что разглядела чувственное наслаждение, блуждающее далеко в Сибири, как одинокий изгнанник, смутной и в то же время отчётливой тенью.

Мы ничего друг другу так и не сказали и отношения никак не обозначили. Он тоже пустил всё на самотёк и никаких чрезмерных претензий не предъявлял. Я плохо сплю, и он сказал, что помогают занятия каллиграфией. Его отец, коллекционер и каллиграф, в восьмидесятые годы каждый день садился на велосипед и отправлялся в деревню собирать всякую рухлядь, а позже ездил на Хайнань за розовым деревом. Внутренний дворик его дома был завален старинными вещами. Ещё он сдавал в аренду в рестораны европейской кухни мебель конца династии Цин.[62] Одни хотели сделать привлекательнее интерьер, другие — придать налёт старины. Верблюд рассказывал мне всё это, чтобы дать понять, мол, он решился разбивать «сокровища» благодаря учёности, полученной в семье. Превосходные подделки легко завораживают, и обычный человек, когда приходится разбивать их, весь трепещет и руки у него трясутся, а с ним ничего подобного не происходит.

Мы пошли покупать «четыре драгоценности рабочего кабинета».[63] Про хутуны Верблюд мог рассказывать часами и без подготовки. Говорил он увлекательно, но мне не давала покоя его нижняя половина. Шагает в своих тесных брюках по тротуару, да ещё от избытка чувств подпрыгивает, как воробей. Брюки хоть и чёрные, но шов так и бросается в глаза. И мне страшно неудобно, будто у самой срамные места наружу. Попадается кто-то навстречу, так я всякий раз опускаю голову и чуть отхожу в сторону от Верблюда. А самой, по правде говоря, хочется и посидеть с ним и поболтать, полюбоваться его осанкой в кресле, подержать за руку, чтобы ещё больше ощутить, как чувственное наслаждение где-то далеко на сибирских равнинах движется, как одинокий изгнанник, смутной и в то же время отчётливой тенью.

По дороге я узнала всё, что касается кистей, туши, бумаги и тущечницы. Он поведал про сюаньчэнскую бумагу,[64] которая легка, как крылья цикады, бела как снег и при встряхивании не шелестит, будто шёлковая; про обработанную сюаньчэнскую бумагу и необработаннаю, о том, что сто листов этой бумаги можно разрубить одним взмахом меча; о том, где делают знаменитые кисти, какие кисти и какую тушь нужно использовать в начале обучения, что всё это имеет решающее значение, как при выборе невесты или жениха, когда нужно обращать внимание на волосы, кожу, порядочность и характер, а также выяснить финансовое состояние и культурный уровень. При этих словах я, не утерпев, стала разглядывать его самого. Волосы чёрные, кожа белая, потому что солнце в сумрачные сыхэюани[65] не заглядывает. С этим связан и скрытный, по-женски чувственный характер, как у выросшего среди влаги растения.

Как-то мы заговорили о возжигании благовоний,[66] и я спросила, любит ли он детей. Он сказал, что любит, но заводить не хочет, потому что растить их в таких убийственных условиях, когда порошковое молоко с меламином, рыбы, креветки и другая морская живность противозачаточных таблеток наедаются, а тут ещё невыносимо вонючий доуфу,[67] отработанное растительное масло,[68] образование с промыванием мозгов… Ведь это невыносимо. Я нарочно сказала, мол, человечество — не только твои дети, не все женятся, чтобы рожать их и растить. И так вон сколько детей на массовых праздниках поют, танцуют и веселятся! А в душе обрадовалась, потому что у меня такие же убеждения. Иногда наши мнения расходились, и мы могли немного повздорить, но никогда не повышали голос. Вот так мы, то ли любовники, то ли нет, и сдерживали себя рассудком в проявлении чувств. Кто знает, когда накопится грязь супружеских отношений, а жизнь покроется бытовым налётом, не станем ли мы яростно палить друг в друга из любого оружия, что подвернётся под руку?

Отец Верблюда умер от инфаркта, и наши безоблачные отношения на время прекратились. Я тогда сблизилась с его другом детства Лопухом Ваном. Ван — рок-музыкант, но без единой известной вещи, и мои друзья о нём не слышали. Он считает, что эта эпоха не приемлет настоящего искусства, настоящий художник обречён на одиночество. Он гордо вышагивает себе по улице с развевающимися длинными волосами, которые иногда собирает в конский хвост. Когда он в баре играет на бас-гитаре и хриплым, как после простуды, голосом горланит песни, это воздействует на молоденьких бунтарок как удар током. Посмотрев его выступление в баре «Юй-гун передвигает горы»,[69] я поняла, что совсем не расположена к искусству и равнодушна к музыке. В памяти всплывали в основном лишь его движения, похожие на рукоблудие, и слегка выгнутое в пояснице тело, словно ему никак было не достичь результата. «Наверняка эта его сексапильная поза и выкрики, как при оргазме, воздействуют на точки G его фанаток, — мелькали у меня гнусные мысли. — В воображении он с ними совокупляется, и они, в свою очередь, охаживают плетьми того самого одинокого изгнанника на сибирских равнинах».

Когда мы познакомились, он только вышел из тюрьмы. Посадили его за то, что он ехал на машине нетрезвым с превышением скорости и лапал за грудь спутницу. Проехал на красный, сбил торговый ларёк и ранил пожилую женщину. Уплатил денежную компенсацию, отсидел полгода. Заодно прославилась сидевшая рядом безвестная девица: на месте происшествия оказалась веб-камера. В тюрьме Лопух писал песни и музыку, распевал и на работе, и в свободное время и добился небывалого признания. Без особого труда он быстро стал популярным, превратился в тюремную «звезду», тюремный персонал даже не хотел отпускать его. По его словам, эти полгода он провёл в своё удовольствие, потому что его песни воплощают свободу и мечту. Через пару месяцев после выхода из тюрьмы он совершил турне по крупным городам страны, и тюремное прошлое стало для него как сабельный шрам на лице отважного воина, с ним он выступил во всём блеске.

Однажды мы ели шашлыки под пиво. Не сказать, чтобы мы понимали друг друга, но тенденция развития в эту сторону намечалась. Меня его горячность, которой он нисколько не скрывает, просто обжигает. Он не признаёт никаких табу, рассказывает о личной жизни. По его словам, где бы он ни появлялся, везде на него вешаются девицы, и он пользуется этим в любой обстановке, даже не зная некоторых по имени. Описывал мне, как занимался сексом в машине, на улице, а также в кинотеатре. Особенно впечатлил эпизод в кафе. Он с восемнадцатилетней студенткой устроился в мягком кресле. Народу в кафе было немного, сидели они в уголке, где за окном в сумерках куда-то спешили люди. Студентка в юбочке, лёжа на боку, якобы уткнулась в айпад, а он пристроился к ней сзади. К ним ещё официантка подходила, чтобы подлить чаю. Очень скоро в кафе забрёл тот самый одинокий скиталец по сибирским равнинам.

Ещё Лопух познакомил меня со своей новой подружкой. Этот чертёнок с полным ртом жевательной резинки и вытаращенными, как у резиновой женщины, красивыми пустыми глазами как нацепил наушники, так и не снимал.

Лопуху я не очень-то верю. Кобеля из себя строит, а может, что другое у него на уме. Да и если при первой же встрече тебя сразу тащат в постель, это заслуживает большего доверия, чем предложение жениться после нескольких ночей вместе. В этих делах никаких моральных установок у меня нет, и поступаю я, опираясь на собственные соображения. А то пристанет кто-то на время — такая обуза, да ещё остаются дрянные воспоминания, от которых не отвяжешься. Это уж кому что нравится: кому — постельные дела, кому — выпивка. А бывает, что сочетают и то и другое — и выпить мастера, и в любви доки, это уж кто как умеет. В питейных заведениях всякий раз замечаешь льнущих друг к другу ребят и девчонок, которые видят друг друга впервые. Ничего странного, отчасти для этого такие заведения и предназначены. На столах малолетки выделываются, по сравнению с ними для родившихся после восемьдесят пятого года всё давно в прошлом. Все однокашницы замужем и с детьми, и моя личная жизнь уже чуть ли не предмет всеобщей заботы. Остаётся лишь не приходить на собрания однокашников, особенно избегать тех, у кого дети. Вот заведёшь собаку, тогда будет о чём поговорить. Чрезмерная забота — это вторжение в частную жизнь. Никогда не поверю, что вне брака кто-то может заставить постороннего человека не есть и не спать спокойно. Большинство пускают пыль в глаза, потому что любая самая счастливая женщина на самом деле не уверена в себе. Мужчины занимаются самовнушением, да ещё их связывает воздействие внешнего мира, а женщины живут всегда настороже, ушки на макушке. У некоторых в конце концов, как говорится, не оказывается клея, чтобы заделать окно, и все прорехи оказываются на виду. Приходишь к этой мысли, и сразу легче становится, будто тяжкую ношу с плеч долой сбросила.

Жизнь что многослойный пирог, не могу же я ради одного слоя отказаться от остальных. Когда Лопух рассказывает о своих любовных похождениях, мои цветы персика[70] с шелестом опадают, будто под сильным ветром. Пару раз мелькала мысль переспать с Верблюдом и всё. Но стоит ему встать с кресла, как я из утки, резвящейся в воде, тут же превращаюсь в утку, ковыляющую по берегу.

«У меня депрессия, я хочу умереть, и никто не должен придавать этому значения» — девушка, наверное, сама ищет погибели. Что сказать, прочитав такое сообщение? Перед лицом смерти, равно как и при прощании с любимым человеком, я лучше стисну зубы и не пророню ни одного ненужного слова. Каждый человек свободен. Посягая на свободу другого, я прежде всего теряю свою собственную. В духовном смысле не способный позаботиться о себе создаёт в себе ещё больше противоречий. Раньше я гораздо больше значения придавала плоти. Я считала, что несовершенный секс означает упадок чувств. Теперь я поняла, что это какая-то ошибка. Ведь вспоминаешь прошлое — плотские желания исчезают без следа, а духовный мир человека остаётся, неоформившийся, но прочный. Время от времени я посылала ему эсэмэски в попытках вернуть его, но и сама заблудилась на запущенной и заросшей тропинке, где было полно препятствий, глубоких рвов и диких ущелий. Восхваляя любовь, плотские желания не превозносят. Немало вечеров я провела в раздумьях и поклялась впредь пренебрегать плотским ради настоящего чувства. Но при общении с Верблюдом одолевали сомнения. Не допуская до своего тела, я в то же время не могла вложить все чувства лишь в его верхнюю половину и походила на муху, которая тупо бьётся о стекло.

Ну что же я такое — смех да и только. Нашла целую кучу тестов, чтобы узнать, страдаю ли от депрессии. Выяснилось, что я — амбициозная личность, хватаюсь то за одно, то за другое.

Отправилась в Сунчжуан,[71] где под самым потолком искусствоведы демонстрируют совокупление сзади. Слоган меж грудей женщины, взъерошенные волосы мужчины, они напоминают сфинкса — чудовище с лицом человека и телом льва. Потом сказала Верблюду, мол, мне показалось, что суть этой инсталляции отражается в выражении лиц посетителей. Ну как внешнее проявление брака — это вроде бы любовь, а на самом деле оба ищут козла отпущения и готовы остаться ни с чем. Сказала это резко, не заботясь о том, что это выдаст моё внутреннее озлобление. Думала, он скроется в чаще леса, как испуганный оленёнок, и с тех пор будет шарахаться от меня, как от охотничьего ружья. А он, надо же, непринуждённо усмехнулся, согласился с моим выводом насчёт козла отпущения и ещё добавил, что все мы сфинксы и есть. Его слова обожгли, как удар бича заблудшую овцу, ещё немного, и я, нагнув голову, бросилась бы обратно. А то, что он добавил, вызвало ещё большую любовь и уважение: «Эти искусствоведы, неучи и полузнайки, гонятся за дешёвым эффектом; их способности ограничены, а их моральный облик подобен ветвям, растущим вниз».

Постепенно я обнаружила, что в жизни Верблюд более яркая личность, чем в своей программе, и стала распоряжаться плотью ещё осмотрительнее. Смерть отца сделала его философом, он говорил, что жизнь — это подделка под смерть, что это вымысел, иллюзия. Для меня, по правде говоря, было неважно, что такое жизнь, я прикидывала, как мне быть с Верблюдом дальше — ложиться ли с ним в постель. В наши дни, если люди любят друг друга и обходятся без постели — они или извращенцы, или прикидываются. А лет тридцать назад, переспав с несколькими, можно было в тюрягу угодить или пулю схлопотать.

В конце концов, все мы правильные и благородные, а мыслим, как эта возмутительная Пань Цзиньлянь.[72]

Размышляя, как быть дальше с Верблюдом, в решающий момент я напряглась, как девственница, а потом заявила, что хочу встречаться с ним, но без секса. Не говоря даже о его реакции, пренебрегая воплями, которыми разразился запертый в клетке дикий зверь его нижней половины, я прежде всего сама ощутила всю нелепость этого заявления. И снова задумалась. Могу ли я в конечном счёте совсем обойтись без плотского, смогу ли, если дело дойдёт, заниматься этим. Речь о наших отношениях. Тело вынесет и радость и беду, а о таких предательских приложениях, как месячные, беременности, аборты, и говорить не стоит. Зачем метаться от духовного к телесному — тратишь жизнь на все эти треволнения и только изводишь себя. Но мои мысли походили на крепко застывшее в холодильнике мороженое: вынешь его, оно тут же размягчается и раскисает. Разве справишься с запутанностью своей натуры? Я ведь мягкая, как любая настоящая женщина, которая, стоя у своих ворот, поджидает одинокого странника из сибирских просторов.

Вообще-то в своих мыслях я забегала вперёд. Напористости Верблюд не проявлял, строго говоря, мы и целоваться-то не целовались, изредка, может быть, чуть касались губами или чмокали друг друга в щёчку. Я, похоже, привыкла к его шву в шагу, а может быть, это лишнее подтверждение поговорки: «В возлюбленной всегда видят Си Ши».[73] При первой встрече я преувеличила значение этого шва, у меня он чуть ли не рассекал тело пополам, они с ним были нераздельны.

Я стала ходить с Верблюдом на встречи его друзей. Выпивали и болтали очень по-светски, пить никто не уговаривал, не говоря уже о том, чтобы заставлять. Еда по желанию, выпивка тоже в меру, в баре отмеряют каждому по графинчику. Выпил рюмочку, наливаешь ещё. Лопух время от времени менял подружек. Приведёт и не представит. Но никто и не спрашивал. Вон та сидит, опустив голову, и знай себе жуёт, лишь время от времени перебросится с Лопухом парой фраз вполголоса. Наши с Верблюдом отношения тоже чётко не определены. Ну и пусть молча принимают как есть или подшучивают — мы не против. Мне такая непринуждённая обстановка нравится. Никого не интересует, жена ты, любовница или подруга. Всем хочется собраться вместе и повеселиться. Подумаешь, однажды откроется, что ты не жена, чему тут особо удивляться? «Герой не спросит, какого ты рода»,[74] и застолье шло своим чередом.

Как-то Верблюд с Лопухом отлучились в туалет покурить. Вышли из-за стола один за другим, а я попыталась заговорить с девицей, которую привёл Лопух. Колечко в носу поблёскивает, сидит с томным взглядом, будто обкурилась. Сама я никогда не лезу в душу другим, лучше уж буду старуху изображать. Мне тоже вдруг захотелось по малой нужде. Я прошла по бесконечному проходу и добралась до цели. Туалетная комната отделана весьма изящно, как в кафе, в воздухе аромат цветов гардении. Споласкиваю руки и вижу в зеркале, как выходят Верблюд с Лопухом. Рука Лопуха лежит на плече Верблюда. Ущипнул его за щёчку, потом опустил. От этих нежностей между мужчинами стало неловко. Глядясь в зеркало, я поправила волосы, нанесла увлажняющий бальзам: если не целоваться, губы становятся особенно сухими. На миг вгляделась в своё отражение. «Может, со мной что-то не так, если я могу, как другие, оправдывать мужчин с безволосым брюхом и жирной задницей, которые ведут высокопарные пошлые беседы, а ещё и любить, исправляя такой недостаток, как перфекционизм?». И если до сих пор я не знала, как быть с этим швом в шагу у Верблюда, то теперь появилось острое желание заменить ему штаны на юбку.

Чего, в конце концов, бояться? Немного подавленная, изо всех сил стараюсь придать себе подобие воодушевления, возвращаюсь к столу.

Лопух и девица с кольцом в носу уже удалились. «Высоколобый» интеллектуал, который ел и пил без разбора, уже надрался и несёт какую-то чушь. Слегка захмелевший писатель вцепился в ладошку журналистки. Застолье заканчивается.

По сути дела, я сама и есть одиноко бредущий по сибирским равнинам изгнанник. Беспрестанно меняю города и круг общения, отказываюсь жить так, как приходится. Ни друзей, ни близких подруг не осталось. Пару лет назад одна более или менее близкая сослуживица заявила мне, что ощущение оргазма похоже на прыжок с большой высоты. У неё золотистая кожа, чёрная грива, длинные ноги и выступающий зад — на здоровенную кобылицу смахивает. Говорит, что завидев приглянувшегося мужчину, она источает необыкновенный аромат, который одурманивает его. Этим её рассказам я не очень-то верю, но на деле всё именно так и получалось. Кобылица всегда опережала других, легко «спрыгивала с высоты» и могла проделать это не раз. Для меня она просто диво дивное.

В свой день рождения она пригласила одного солидного малого и для меня. И начались серьёзные отношения с ним. По правде говоря, это было чуть ли не впервые, опыта никакого, всё получалось через пень колоду, постоянно обжигалась, а иногда дело доходило чуть ли не до драки. Через полгода я предложила ему расстаться. Тут он обнаружил своё настоящее лицо и стал то действовать кнутом и пряником, то заниматься самоистязанием. Мне ничего не оставалось, как обратиться за помощью к Кобылице. Та заявила, что постороннему человеку негоже вмешиваться в личные отношения, к тому же она его знать не знает. Тогда я переехала, сменила номер телефона, прожила безмятежно дней десять и решила, что на этом всё закончилось. Как бы не так! Однажды после обеда он вдруг явился ко мне и не давал выйти из дома. Сначала рыдал, потом изругал всю, потом стал бить себя по щекам, глаза кровью налились, умоляя при этом не покидать его. Тут я перепугалась не на шутку. Да и потом становилось страшно при виде плачущего мужчины. Чего мне только стоило вырваться из этой осады! Вечером осталась ночевать у Кобылицы. На следующее утро позвонили из полиции. У входа в мой дом какой-то мужчина перерезал себе горло, и меня приглашали на опознание. После этого звонка меня затрясло, и это продолжалось много дней, пока я не уехала из города. Рассталась и с прежними друзьями, замела все следы, которые могли вызвать повторение этого кошмара.

Время в конце концов погребло эти обломки прошлого, но мои душевные силы надолго парализовало. В любых обстоятельствах, встречая мужчин, этих животных, я всегда опасалась, что они ни с того ни с сего набросятся на меня. Я не расслаблялась ни на минуту и, наверное, походила на преступницу. О том, что со мной случилось, Верблюд не знал. Мягкий как овца, он никогда ни о чём не спрашивал, покачивался себе, как колыбелька. Иногда мне казалось, что я слышу, как в ней гулит ребёнок. Это вызывало чувство безопасности, тихой гавани, и я вознамерилась пожить с ним. Когда я решилась на этот шаг, опускались сумерки, и мне вдруг захотелось выполнить одно желание. Я часто читала под большими деревьями в Юнхэгуне,[75] вдыхая аромат тлеющих благовоний и глядя на снующих паломников. Но я никогда ничего не просила у бодхисатвы — ни денег, например, ни любви, а лишь свято ждала неизвестно чего. Когда я сказала Верблюду, что хочу в Юнхэгун, он с готовностью сводил меня туда, заметив, что к возжиганию ароматных свечей перед Буддой относится достаточно серьёзно. До коленопреклонения и отбивания земных поклонов дело не дошло, я была взволнована, в голове царил хаос, будто исполнилась целая куча желаний и ни одного уже не вспомнить. Сосредоточиться мешало нечто непостижимое.

Перекусив, мы пошли к Верблюду домой. У него я была впервые. Всё так, как я себе и представляла: узкий длинный стол, кресло, фарфор, каллиграфия и живопись на стенах. Разнообразная керамика в стенных шкафах, современный тренажёр, диван, старинные сундуки и столики — этакая хаотичность и индивидуальность. Стали выбирать что-то для лучшего пищеварения. Он вскипятил воду, предложил пуэр[76] или кофе. Я остановила выбор на первом, потому что после кофе моё слабенькое сердечко начинает колотиться. Не по мне эта штука, и в кафе я всякий раз пью свежевыжатый морковный сок, за что меня прозвали Кроликом. Верблюд об этом не знал. По сути дела мы с ним были добрыми соседями, здоровались, стоя каждый в своём саду, искренне беседовали, но нас разделял бамбуковый забор, оплетённый луносемянником. Теперь я вошла к нему в сад, и душа затрепетала, как перед казнью.

Мы присели на диван. Стоит ему двинуть своим порочным задом, мой низменный мир тоже теряет покой. Чай выпит, чашка долита, и я всё больше чувствую, каким для него станет унижением, если я не лягу с ним. Гляди, как приготовился: шторы задвинуты, свет оранжевого светильника направлен в пространство вокруг панели телевизора, его отблески мягко освещают нас. А сам сидит и наслаждается этой туманной прелюдией, бесстрастно и неспешно.

Так, чашка за чашкой, обнюхиваемся почти как собаки, определяя, нравится ли нам запах. В каком-то полусне я раздеваюсь, распахиваю двери, как работник музея перед первой группой посетителей, а в душе мечтаю: был бы сегодня выходной! Посетители идут и идут непрерывной чередой, а в ушах звучит изумлённый голос Верблюда: «Ну что ж такое, ведь только что всё было хорошо». Вот оно что — оказывается, нижняя половина не повинуется верхней! Он снова что-то бормочет под нос, как человек со слабым зрением, вдруг запамятовавший, куда положил очки.

А я рада безумно. Вот так, не прилагая особых усилий, одним махом скинула тяготившее душу бремя. А потом со всей пылкостью, на какую была способна, принялась притворно успокаивать, мол, всё нормально. Верблюд, похоже, готов был умереть, но доказать, что может найти эти потерянные очки. Я тоже не упустила случая проникнуть в его внутренний мир, убедить, что перед ним не посланная на время плоть и что он не совершает бессмысленное совокупление. Секс — это вообще большое безрассудство в жизни человека, а что касается бродящего по далёким сибирским равнинам изгнанника, не вижу, зачем он вообще нужен, если не наделять его смыслом.

Вот чего Верблюду совсем не надо было делать — так это увлекать меня в сторону, на каллиграфию. Для такого слишком любящего покой человека, как я, снова изучать каллиграфию — просто самооскопление, все эти взмахи кистью убивают желания, как удары ножом отсекают мошонку. Поэтому, как только он переводил разговор с любви на иероглифы, я тут же раскидывалась и начинала соблазнять его. А он всё никак не мог найти очки.

Как-то я ненароком заговорила о родных местах, упомянув, что в деревне ещё есть люди, которые спят на кроватях с цветочной резьбой поздней Цин. Верблюд тут же загорелся желанием отправиться за этими сокровищами. Лопух решительно поддержал его, и вскоре мы втроём уже были в пути. Увидев меня с двумя мужчинами сразу, мама прищурилась и усмехнулась. Отец пожарил рыбы, зарезал курицу, старший брат отправился в поле и принёс полкорзины угрей.[77] После этой бойни весь задний двор дома был залит кровью. Стол отец поставил на свежем воздухе, под софорой, принёс рисового вина собственного изготовления, и, овеваемые деревенским ветерком, мы сдвинули рюмки. Ему понравились эти прибывшие издалека гости, и после третьей рюмки пошли рассказы о революционном прошлом. Верблюд очень заинтересовался, его отец тоже принимал участие в революции. Лопух пытался пообщаться с моим пятилетним племянником, но необычные вопросы мальчика повергали его в смущение: «Почему у тебя на штанах столько карманов? Ты — мужчина, а почему носишь серёжку в ухе? А где в городе заходит солнце?»

Мама тут же отвела меня в сторону и принялась расспрашивать: этот, что ли, с серёжкой в ухе? Чем более она принимала всё всерьёз, тем больше давила на меня. И появись я в следующий раз без Верблюда, она со своими консервативными взглядами так бы меня раскатала, что живого места бы не оставила, её убийственные козыри я давно уже на себе испытала. Вообще-то я и сама ещё не разобралась, что он, в конце концов, за человек, этот Верблюд. Призадумавшись, сама пугалась: у нас с ним ещё ничего не произошло, я никак не могла признать, что между нами существуют какие-то отношения. Будто они вступают в силу лишь после того, как мужчина поставит печать на теле женщины. Думаю, я недалеко ушла от мамы. Но мамины убеждения естественные и искренние, а мои пустые и притворные.

Я этот вопрос замяла, мама допытываться не стала, но самой мне было не успокоиться. Испытывая страшное презрение к себе, я удалилась на кухню. Прихлопнула таракана, ещё одного загнала в таз, где моют овощи, открыла кран и медленно утопила. Маме было и невдомёк, что у входа в мой дом человек перерезал себе горло и что с тех пор все сны у меня окрашены кровью. Что поделаешь, чужая душа потёмки. Вот если бы психическое расстройство можно было распознать с первого взгляда, если бы оно выделялось, как вошь на лысине, не было бы и моего тёмного как ночь ужаса. Шов у Верблюда в шагу, конечно, преувеличение, сама сделала его препятствием для себя. Его воробьиные подскоки — неутраченное озорство из невинного детства, а в том, что это кажется смешным, проявляется моя зажатость. Решив, что уже перенастроилась, я убрала тараканьи трупики и в прекрасном расположении духа вернулась за стол. Отец уже захмелел, говорил громко, размахивая руками, значит, его рассказ достиг кульминации.

Глянув на Верблюда и вспомнив про одинокого изгнанника на сибирских просторах, я решила: пусть приходит сегодня вечером. Старик отец от вина свалится, будет храпака задавать.

Стоя неподалёку, Верблюд с Лопухом осматривали окрестности. Я помогла матери убрать со стола, кротко вынося её болтовню. Глянула в окно: эти двое ещё курят, любуясь красотами пейзажа. Опускались сумерки, на их спины падали последние лучи заката. Я думала о том, как славно будет сегодня вечером, и на лице у меня разливалась радость. Заметив моё хорошее настроение, мать больше не критиковала, а стала говорить многозначительно и проникновенно. Сказала, что зарядку начала делать. Потому что, рожу вот я ребёнка, потребуется полная сил нянька. У меня после таких слов даже слёзы выступили. Нужно и мне для мамы постараться, иначе о каком почитании родителей можно говорить!

Опять глянула в окно. Верблюда с Лопухом уже куда-то ушли. На ветке две птахи клювиками чистят друг другу пёрышки. Пользуясь случаем, почистила пёрышки и я. Быстренько помылась под душем. Никогда ещё не делала ничего с таким энтузиазмом. Полфлакона геля для душа извела, голову три раза помыла. Вентилятор в ванной сломался, и от сильного запаха шампуня чуть не задохнулась.

Во время этой основательной помывки меня охватила любовь к родительскому дому, как невесту перед свадьбой. Я вспоминала детство, растроганная до слёз предстоящей славной ночью.

Высушив волосы, я принялась, как говорится, «наносить перед зеркалом жёлтые лепестки».[78] Прибежал маленький племянник, стал играть с разложенными на столе карандашом для бровей, пудреницей и флакончиками с косметикой, без конца задавая вопросы. Когда до него дошло, что всё это я собираюсь нанести на лицо, он пренебрежительно скривил рот:

— С вами, женщинами, хлопот не оберёшься.

Улыбнувшись, я чмокнула его в щёчку и продолжала краситься.

— Тётушка. — Опершись на край стола, он внимательно наблюдал, как я наношу макияж. Я что-то буркнула, а он продолжал: — А эти два дяденьки в мандариновом саду целуются.

Замерев, я уставилась на своё отражение в зеркале. Оттуда на меня глянула морда животного. Я медленно стирала с лица только что нанесённые румяна с пудрой, и они закружились в воздухе, как ивовый пух в марте.

Перевод И.А. Егорова