Красные туфельки (Сборник произведений молодых китайских писателей)

1

Когда мне было четырнадцать, в моей голове царил полный кавардак. Кроме походов в школу за два с половиной километра, всё остальное время я проводил дома либо на пристани. Там, со стороны Великого канала, проплывало множество самых разных судов, но меня они не интересовали. Я вообще не знал, чем хочу заниматься, постоянно пребывая в каком-то смятении. Казалось, изнутри меня с бешеной скоростью заполоняет дикий бурьян. Я никак не мог найти себе применения, да и не хотел. В школу и обратно домой я перестал ездить на велосипеде, предпочитая передвигаться пешком или бегом, в стороне от кого бы то ни было. Мне нравилось ощущение, когда я, взмокнув, добирался до места назначения. Струившийся по телу пот дарил чувство освобождения, одежда переставала сковывать, и казалось, что, потея, я сливаюсь в единое целое с мирозданием, и благодаря такому взаимопроникновению всё тело словно оживало. Я бежал или шёл быстрым шагом, пока не появлялся пот, и даже дождливая погода не была помехой. Мне запомнилось, что сезон сливовых дождей[79] в тот год длился необычно долго, практически всю его половину шёл сильный или слабый дождь. И без того мокрый, я ещё обливался потом, так что всё, от одежды до одеяла, у меня уже покрылось плесенью.

На улице Хуацзе[80] в тот год всё было без изменений, кроме появления одной женщины. Она пришла сюда за день до наступления сезона дождей, а к его окончанию умерла. Мне бы хотелось о ней рассказать.

Старики говорят: «Детей, которые сидят, застыв, перед водами Великого канала, хватают утопленники». Но я не ребёнок. Я уже взрослый. Да-да, они оба так сказали, Дунлян и Убай, мои одноклассники. Когда после занятий я с рюкзаком за спиной забежал в школьную уборную по малой нужде, там уже в ряд выстроились ребята, водя и потряхивая своими штуковинами. Вдруг стоявший рядом со мной Дунлян, чуть нагнулся ко мне и, вытянув шею, стал разглядывать моё причинное место, после чего закричал:

— Да у него волосы! У него волосы выросли!

И только когда рядом собралась целая толпа любопытных, я осознал, что он говорит про меня. На лице Дунляна играла дурацкая улыбка, Убай и остальные, вторя его примеру, тоже стали дико шуметь и гоготать:

— Да он уже мужик!

Это они говорили про меня. Я вдруг разволновался и, не доведя до конца своих дел, натянул штаны, которые тут же обмочил. Я покраснел, точно воришка, кажется, весь стал пунцовым. А они продолжали дразниться. Я знал, что у них у самих давно уже выросли волосы, об этом все говорили тайком, почему же тогда они выказывают такое удивление и возбуждение? При этом они вроде как вели себя нормально, а я, в спешке надев штаны, готов был от смущения провалиться сквозь землю. Когда против тебя объединяется целая свора потерявших всякий стыд людей, они выглядят как абсолютные праведники, а вот ты превращаешься в последнего идиота. Впервые я постиг эту истину именно в тот день, в свои четырнадцать лет. И уже потом я каждый раз испытывал стыд в те моменты, когда на самом деле стыдно должно было быть другим. Я уже выбежал из туалета, а они всё ещё продолжали кричать мне вслед, завидев девчонок, они раззадорились ещё больше. Я думал, мне пришёл конец, потому как если эту новость узнает хотя бы одна девчонка, о ней сразу узнают и остальные. Не чуя под собой ног, я бросился вон и бежал без передышки все два с половиной километра, пока не остановился у пристани. Когда я присел на каменные ступеньки, моё сердце готово было выпрыгнуть из груди, а по лицу, смешавшись с потом, текли слёзы. Старики говорят: «Детей, которые сидят, застыв, перед водами Великого канала, хватают утопленники». Но ко мне это теперь никакого отношения не имеет. Усевшись прямо на пристани, я словно прилип к камню, тупо таращась на водную гладь и корабли. И мне было плевать на сновавших туда-сюда пешеходов, которым я загораживал дорогу.

Я не то чтобы страдал или злился, я не мог объяснить своих чувств. Мне хотелось найти какую-то зацепку, но в голове царила сплошная пустота, напоминавшая водные просторы без единого корабля.

Ветер меня обсушил, было всё ещё жарко, солнце наполовину спряталось, на пристани возникло оживление. Какие-то корабли с пассажирами на борту приходили, какие-то отходили. Одна половина канала окрасилась пурпурным цветом, а другая почернела, вдали поднимался туман. К пристани, протиснувшись в свободное место между другими судами, с гудком причалил корабль. На берег, волоча огромный чемодан и держа в левой руке туго набитую сумку, вышла женщина. Сколько ей было, лет тридцать? Не могу сказать, я вечно ошибаюсь с определением возраста. Она остановилась на второй ступеньке, застыв в одиночестве у кромки воды, потом, изящно изогнувшись, обернулась назад, туда, где матросы пересчитывали деньги. Наконец она медленно перевела свой взгляд в сторону улицы Хуацзе. Свет уходящего дня, словно нежный шёлк, окутывал её силуэт, а мягкие линии лица вызывали ощущение нереальности. Мне показалось, что я определённо уже где-то видел это лицо. Наклонив голову, я не сводил с неё глаз, чувствуя на коже кристаллики соли, оставшиеся от испарившегося пота. Мизинцем правой руки она заправила упавшую на глаза прядь волос за ухо, её ушная раковина просвечивала насквозь. Где-то я её видел. И, кажется, раньше мне уже кто-то говорил: «Не стой у воды рядом с испорченной женщиной». Почему с испорченной, я не знал.

Лицо её выглядело безжизненным. Увидав меня, она улыбнулась, на секунду обнажив белые зубы. Я тут же поспешил отвести взгляд. Этой своей улыбкой она показала, что мы не знакомы, значит, никогда раньше я её не встречал. Её улыбка или, лучше сказать, выражение лица демонстрировало приятное удивление от встречи со мной. Я одновременно чувствовал разочарование и безразличие. Мне было знакомо это удивительное состояние, когда казалось, что происходящее в данный момент я уже когда-то переживал, всё до мельчайших деталей. Это напоминало какой-то сон, поэтому я решил, что за прошедшие тринадцать лет мне наверняка приснилось много снов, которые я уже не в состоянии вспомнить. Проходя мимо, эта женщина споткнулась, видимо, последняя ступенька оказалась высоковатой для её огромного чемодана. Я помог удержать чемодан, по-прежнему не сдвигаясь с места и преграждая ей путь. На её платье, слева на груди была вышита магнолия, до меня донёсся еле уловимый аромат этого цветка.

— Спасибо, — произнесла она. — Это улица Хуацзе?

В её голосе не слышалось акцента, из чего я заключил, что она не издалека. Утвердительно кивнув, я махнул рукой назад. Улица Хуацзе представляла собой переулок рядом с портовой гостиницей. Я хотел было спросить, кто именно на той улице ей нужен, поскольку знал практически всех тамошних жителей. Но в итоге я не проронил ни звука, стесняясь и даже побаиваясь заводить разговор.

Домой я вернулся только к ужину. Отец в это время как раз проводил сеанс иглотерапии. Он открыл на дому что-то вроде частной клиники, и к нему наперебой старались попасть больные с улиц Хуацзе, Дундацзе, Сидацзе и даже из более отдалённых районов. Говорили, что отец неплохо разбирался в искусстве врачевания, одинаково успешно используя методы традиционной и западной медицины. Похоже, в его арсенале были и собственные уникальные способы лечения и знахарские средства. Я в его дела глубоко не вникал, но кое-какие поверхностные знания, чтобы дать кому-то лекарство от обычного недомогания, у меня имелись. Так что в отсутствие отца такими делами заведовал я. Обычно я выдавал такие лекарства, которые, даже если и не приносили облегчения, не могли стать причиной смерти больного. У отца имелась дурацкая привычка обтирать пальцы смоченной в спирту ваткой, а также был аккуратный проборчик на голове. Мне казалось, что именно так и должен выглядеть врач, и это представление не менялось на протяжении многих лет. Отец позвал меня посмотреть, как он ставит иголки, я вошёл в комнату. При виде тощей спины больного меня вдруг передёрнуло, словно мороз по коже пробрал. Мать готовила ужин, завидев меня, она тут же принялась за свои нравоучения. Как у матери, у неё была единственная привычка — поучать. Так что, если я задерживался, она не могла удержаться, чтобы чего-нибудь не сказать по этому поводу, даже если она говорила это себе под нос:

— Бродишь где-то целыми днями, точно неприкаянный.

Я ответил, что был на пристани и смотрел на корабли, ни в каких потасовках не участвовал.

— С утра до вечера никакого от тебя покоя, — проворчала мать, — весь в отца.

Её всегда переполняла ненависть к моему отцу, заодно с ним и я попадал под раздачу. Если бы у меня был старший или младший брат или живой дед, то и им бы от неё непременно досталось. Все мужики сволочи! Все женщины с улицы Хуацзе так считали. И она сама часто ругалась с отцом. Мы только уселись за стол, и пока всё было нормально, но едва я отлучился на кухню за добавкой, они уже разошлись. Как всегда, мать завела:

— Улица Хуацзе, будь она проклята!

Отец наклонился к моему уху и переиначил её слова:

— Эти мужики, будь они прокляты!

Тогда я ещё не понимал логики этой связи между улицей Хуацзе и мужчинами.

Мать попросила меня помочь, а сама продолжала:

— Что хорошего в этих кораблях, ты что, портовый смотритель, что ли?

— Сегодня на одном корабле приехала женщина.

— Ещё одна пожаловала! Да что за наказание такое! Будь она проклята, эта улица Хуацзе, почему наверху ещё никто не побеспокоился о бульдозере, чтобы сровнять её с землёй!?

2

Мать сказала «ещё одна пожаловала», потому как по улице Хуацзе сновало уже предостаточно женщин. Я разве ещё не сказал, что сейчас название этой улицы можно воспринимать дословно, как «цветник», в смысле «улица публичных домов»? Нет? Ну, это вы просто забыли. Тогда я напомню ещё раз.

Первоначально это местечко называлось «прибрежной аллеей», но это было очень-очень давно. А поскольку данная улочка располагалась рядом с пристанью, то прибывавшие на судах торговцы были не прочь здесь передохнуть. Эти мужчины годами пропадали в море, и один вид женщин сводил их с ума. Ну, а раз такое дело, то пожалуйста: желавшие подзаработать дамочки открыли перед ними свои двери в ожидании вознаграждения за приём. Такой бизнес оказался прибыльным, сюда из других мест устремились все — и мужчины и женщины. Женщины, чтобы принимать клиентов, арендовали сразу целые дворики, поэтому «прибрежная аллея» постепенно превратилась в «улицу публичных домов». Со временем прежнее название и вовсе забылось и эта улица стала именоваться «цветником», или Хуацзе. Нельзя сказать, что поголовно все жительницы этой улицы промышляли такими делами. Если бы вам довелось появиться здесь вечером в те времена, когда мне было четырнадцать лет, то в тех дворах, где под аркой висел небольшой фонарик, вас непременно встретила бы грациозная девушка. Вам надлежало снять фонарь и вместе с ним пройти в её внутренние покои, ну а под аркой становилось темно. Вы приходили, потом уходили, а женщина, если собиралась заработать ещё, могла вывесить фонарь повторно. Естественно, не каждая имела обыкновение вывешивать фонарь, некоторые скрывали от посторонних свой род деятельности, тогда вам следовало разузнавать о ней по другим каналам. Да не переживайте, говоря вы, я не конкретно вас имею в виду! Сейчас же нет абсолютно никакой разницы, висит фонарь или нет, было бы желание — и мужчина вычислит такую женщину без проблем. У мужиков на таких особ выработался нюх получше, чем у собак. Эту фразу я как-то услышал в одном из дворов на улице Хуацзе, когда проходил мимо. Разумеется, сейчас времена другие, красных фонарей становится всё меньше. Их сменили роскошные витрины парикмахерских и салонов красоты, где за стёклами сидят полуобнажённые девицы, которые не постесняются зазвать вас к себе средь бела дня. Хотя опять-таки я не вас имею в виду.

Но всё это не то, что было в мои четырнадцать лет.

А в тот самый год целую вечность лил дождь. Наступил июнь, а с ним пришёл так называемый сезон сливовых дождей, который начался на второй день после приезда той женщины. Я отчётливо запомнил это, потому что тогда чуть не сбил её с ног.

Уже к полудню погода начала портиться, а ко времени окончания занятий солнце и вовсе пропало. Когда нас распустили, на улице уже лило как из ведра. У меня с собой не оказалось ничего, чтобы укрыться от дождя, поэтому, выбежав из школы, я понёсся домой. Добежав до улицы Хуацзе, я промок насквозь. В этот дождливый день улица Хуацзе выглядела ещё более пустынной. Каменная мостовая отбрасывала зеленоватые блики, повсюду стояла вода, а стук капель, что ударялись о мощёную дорогу, эхом кружился меж высоких стен, наполовину затянутых сырым мхом. В те времена на улице сплошь располагались старые дома, узкие и высокие, они одиноко мокли под дождём, напоминая дряхлых стариков в накидках, а их загнутые коньки крыш безуспешно пытались взлететь в небо. Когда-то в далёком прошлом белые, стены домов теперь покрылись пятнами плесени, черепица приобрела серовато-чёрный оттенок, там и сям на крышах пробивался бурьян, который в такую погоду выглядел мрачно и уныло. Поэтому особого желания шастать по этой улице в дождь у меня не возникало, разве только ради каких-нибудь покупок по мелочам. По обе стороны улочки располагались всевозможные лавки: пошивочная мастерская Линя, лавка, где торговал соевым творогом рябой Лань, бакалея Перекошенного, рисовая лавка Мэна Кособокого, лавка полуночника Фэна, где продавалась собачатина, а ещё похоронное бюро, закусочная и магазин одежды. Вместе с ведущими во дворы арками вся улица выглядела весьма обжитой.

Вдруг из-под арки между бакалейной и рисовой лавками вышла женщина, и я, не успев притормозить, наскочил прямо на неё. Она тихонько вскрикнула, вода из её тазика выплеснулась на дорогу, а сама железная посудина принялась с грохотом кружить по булыжной мостовой. Не прислонись эта женщина к воротам, она бы наверняка повалилась на землю вслед за тазиком. Когда я, перепугавшись, взглянул на неё, оказалось, что это именно та женщина, которую я вчера видел на пристани. Просто на этот раз она была одета по-другому, да и волосы собрала в пучок, завернув их в шишку наверху и закрепив вместо шпилек обычной палочкой для еды. Я что-то промямлил и, даже не извинившись, побежал прочь. Взволнованный донельзя, я помчался, точно за мной гнались. До меня снова донёсся её вскрик. Похоже, шлёпая своими ногами, я ещё и забрызгал её.

Значит, она обосновалась здесь, ошибки быть не могло, это точно. Но сегодня она показалась ещё более незнакомой, чем вчера. Куда-то исчез тот профиль, который вызвал у меня чувство дежа-вю, теперь она слилась со всеми прочими женщинами, что арендовали жильё на улице Хуацзе. А вот я не изменился, остался таким же, как и был. Внезапно меня охватила необъяснимая злость, и, в ярости шлёпая по лужам, я, не оглядываясь, побежал домой. Сменив одежду, я уселся на подоконник и стал наблюдать за ссорой двух воробьёв под деревом, что росло за домом. У этой старой софоры была такая раскидистая и пышная крона, что пятачок земли под ней оставался практически сухим. Отец, отпустив пациента, зашёл ко мне в комнату и заставил перечислить симптомы геморрагической лихорадки, о которых он рассказал мне два дня назад. Мне пришлось изрядно поднапрячься, пока я не выдал хоть что-то: кровянистые выделения, тошнота, рвота и моча с повышенным содержанием белка. Остальное я, хоть убей, вспомнить не мог. В который раз отец во мне разочаровался. Он к этому уже привык, да и я тоже. Ведь он всегда тешил себя надеждой, что из меня вырастет легендарный целитель, наподобие Вянь Цюэ или Ли Шичжэня,[81] мечтал, чтобы моё имя осталось в веках. В таком случае и его имя, как моего родителя, будет на устах не одного поколения. Но я оказался не того поля ягодой и в школе учился посредственно. А в этом году, глядя на мои умственные способности, отец вообще ясно дал понять, что я качусь вниз по наклонной, это проявлялось в моих высказываниях и в поведении. Я же никак не реагировал на это и ничего не предпринимал. Похоже, у ребёнка, родившегося на свет не совсем нормальным способом и действительно появились проблемы. Да-да, я пришёл в этот мир ногами вперёд.

Качая головой, отец вышел. Я налил себе воды. Всякий раз, когда я пил, из-за дурацкой формы стакана вода всегда переливалась через край. Вот и сейчас она стала стекать по моей шее, будто я вообще не мог контролировать свой рот. И это меня тоже рассердило. Не издав ни звука, я позволил воде стекать вниз. Те два воробья всё ещё продолжали спорить, я достал из выдвижного ящика рогатку и первосортный камешек, который как-то нашёл на берегу. Я пульнул, и один из воробьёв замертво упал на землю. Вне всякого сомнения, ему пришёл конец, по крайней мере, в своей меткости я мог быть уверен. В то время рогатка заменяла мне все увлечения. Пока другие забавлялись тем, что ловили рыбу заострённой палкой, я ждал рыбу с рогаткой наготове, и когда над водой показывалась её голова, мог запросто сделать так, чтобы уже вся рыба так и осталась плавать на поверхности. Второй воробей сначала прыгнул в сторону, затем снова приблизился к подбитому товарищу, стал вокруг него пританцовывать и чирикать на другой манер. Он всё прыгал и прыгал, и выщипывал клювом свои перья, которые одно за другим летели на землю. Наверное, он воспринимал их как одежду, которую следовало снять. Он и не думал никуда улетать. Я же отложил рогатку и вытащил уже заряженный в неё второй камешек. Я присвистнул, желая вспугнуть живого воробья, но, расшумевшись, он не обратил на это никакого внимания. А потом у меня зачесался нос, и я чихнул три раза подряд. Я простудился.

3

Нет ничего более скучного, чем лежать в постели. Я попытался было встать, но ощутил головокружение и слабость, каждое движение отзывалось болью в костях и мышцах. Уж и не знаю, что за снадобье прописал мне отец! Отпросив меня из школы, он приступил к лечению. По его словам, мой организм отреагировал нормально, ведь я уже шесть лет как не простужался, поэтому сейчас болезнь протекала в такой острой форме. Шесть лет. Иначе говоря, когда я в последний раз простывал, мне было восемь. Я никак не мог вспомнить, что я собой представлял в том возрасте, я даже засомневался: а было ли мне когда-нибудь восемь лет? По крайней мере, не осталось никаких отпечатков того возраста в моей жизни. Но вот отец рассказывал, что, когда мне было восемь лет, всякий на улице Хуацзе знал меня как умного и милого ребёнка, который славился способностями и успехами в учёбе. Я ему не верил, потому как уже само слово «милый» вызывало у меня отвращение, оно настолько неестественное и слащавое, что подходит какой-нибудь иностранке из сериала, держащей за руку маленькую девочку. Не хотел бы я быть милым в том невидимом для меня восьмилетием возрасте!

Вам когда-нибудь приходилось лежать, не вставая с постели, в течение трёх дней кряду? Вот то-то и оно — не приходилось. Лучше умереть.

Целыми днями я, широко раскрыв глаза, глядел в потолок, где плёл свои сети паук. За окном, то редкий, то частый, шёл дождь, мне казалось, что время остановилось. Дни тянулись утомительно и однообразно, как можно было так жить? Я попросил мать повесить на стену перед кроватью допотопные часы марки «Летящий скакун», чтобы я мог наблюдать за ходом времени. На самом деле такая прохладная погода идеально подходит для того, чтобы подремать, но ко мне сон никак не шёл. Глядя на слабое качание маятника в сыром воздухе, я вдруг стал думать о мужчинах, шаставших по улице Хуацзе. Когда они только появились на этой улице, то всегда шагали, словно торопясь куда-то, конечно, такое происходило в основном под вечер, хотя некоторые наведывались сюда и днём. А вот те, кто уже покидал улицу, напоминали этот старый маятник: они едва передвигали ноги, неуверенным шагом плелись прочь. Я представлял себя одним из них, обязательно в ветровке, с поднятым воротником, при головном уборе, словно настоящий подпольщик, но только что делать подпольщикам на этой улице? Мать строго-настрого запрещала мне ошиваться на улице Хуацзе после девяти вечера. «Будь она проклята, эта улица, что в ней хорошего?» — вечно твердила она.

Если бы не та женщина, я так и продолжал бы лежать. Отец отправился к больному на улицу Сидацзе, мать — на стекольный завод. Там она отбирала среди партии винных бутылок дефектную стеклотару. Её постоянное недовольство мною и отцом наверняка было вызвано профессиональной привычкой, поскольку она не пропускала ни одного дефекта. И как раз в это время в наш дом постучалась та женщина, и мне просто пришлось выползти из постели.

— А, это ты? — сказала она, держась за голову. — Так ты сын врача? У меня болит голова.

Я кивнул в ответ, покачиваясь на ватных ногах. Моё тело напоминало растрескавшуюся землю, а когда я кивал головой, то вроде даже слышался скрежет, как от проржавевших деталей. Её правое ухо уже не просвечивало. Свой синий зонтик в мелкий белый цветочек она оставила за порогом, и теперь дождь, сливаясь со стекавшими с него каплями, образовал вокруг внушительную лужу. На ней были сланцы на босу ногу, на белых пальцах выделялись накрашенные красным лаком ногти.

— У меня болит голова, — повторила она.

Я быстро перевёл свой взгляд с её ног наверх, заодно собираясь с силами, и вдруг ни к селу ни к городу ляпнул:

— А я простудился, — и неловко засмеялся. Если бы в тот момент передо мной оказалось зеркало, я заметил бы, что мой смех способен озадачить.

Она тоже рассмеялась. Только сейчас я обнаружил, что она говорит в нос, до сих пор я этого не замечал.

Как вам известно, элементарные медицинские навыки я уже освоил, поэтому кое-какие знания о лечении головной боли и мигрени у меня имелись, и я был в курсе, какие лекарства можно использовать. Я перестал сердиться, и даже обрадовался. Я в деталях расписал ей всё, что знал о головной боли и необходимых лекарствах, при этом кое-что выдумал буквально на ходу. О стоимости препаратов я также был осведомлён, поэтому не взять деньги не мог. Уходя, женщина похвалила меня за дельные советы, сказав, что недаром я сын врача. Раскрыв зонтик, она направилась обратно, перескакивая через лужи и сверкая белыми пятками. Я поменял угол зрения, чтобы посмотреть на её профиль, меня даже охватило волнение, но нет, я так и не смог углядеть тот знакомый профиль, который заворожил меня в лучах заходящего солнца. От него не осталось и следа. Абсолютно незнакомая женщина.

После этой вылазки из постели я пошёл на поправку. Может быть, это надо было сделать раньше, видимо, мне просто этого и не хватало. Я приступил к занятиям, добирался я до школы и домой всё так же бегом или пешком, пересекая улицу Хуацзе, а когда на время прекращался дождь, ходил на пристань. Дождь лил практически не переставая, казалось, что промокло уже всё вокруг.

Её головная боль так и не прошла, и через два дня она пожаловала снова, поскольку я ей прописал лекарства на два дня.

В конце рабочей недели и отец и мать были дома. Посмотрев в окно, я заметил, что лежавший под софорой мёртвый воробей куда-то исчез. Наверное, его уже утащил какой-нибудь бездомный кот, которых тут водилось немало. Услышав, как кто-то в дверях говорит в нос, я сразу понял, что пришла она. Отец вёл себя очень любезно, со всеми своими пациентами он обходился более вежливо, чем со мной. Проявляя к женщине учтивость, он попросил мать заварить чай. После этого они заговорили о головных болях и, возможно, других недомоганиях. Так или иначе, она то и дело твердила, что ей нездоровится. Отец извинился за то, что выписанное мною лекарство не при несло облегчения. Она ответила, что какой-то эффект оно всё-таки дало, просто лечение не доведено до конца. Ведь важно не бросать его на полпути. Притаившись в комнате, я навострил уши, наблюдая за движением маятника, который, казалось, уже утомился от своих однообразных колыханий.

Отец назначил новое лечение. Он вёл подробные записи обо. всех пациентах — качество, присущее хорошим врачам, поскольку, опираясь на них, мог контролировать течение болезни каждого из подопечных. Прочитав его назначения, я узнал, что ту женщину звали Гаомянь. Энергичное и одновременно нежное имя, как и его хозяйка. Тогда я ещё не знал, что её имя дословно означает «кхмер», а потому не связал его с движением «красных кхмеров». Во время обеда за столом снова вспыхнула ссора.

— У той женщины всё лицо в цветах персика, сразу видно, что не из приличных, — начала мать.

— А мне-то до этого какое дело? Да пусть хоть дерево персиковое придёт, для меня главное — истребить вредных насекомых.

— Если бы было всё равно, ты бы с ней лясы не точил. Чуть зенки из-за очков не повылазили.

— Да мы же по соседству живём, только и поговорили, что о делах житейских.

— Знакомства тут заводишь? — холодно усмехнулась мать. — Да кто это с тобой разговаривал? Она все твои вопросы стороной обходила!

— Ну не хочет отвечать, и ладно. Неужели ты и вправду думаешь, что я ею интересуюсь?

Мать немного помолчала и закончила ссору своей любимой фразой:

— Будь она проклята, эта улица Хуацзе, понаехали тут за своей смертью!

— Скорее за деньгами, — отозвался отец. — Кому же умирать охота.

Я несколько дней гадал, что же означает выражение «лицо в цветах персика». В словаре я его не нашёл. В школе я порасспрашивал одного надёжного парня, но тот тоже оказался не в курсе. Он сбегал домой, чтобы выяснить у родителей, но они его только отругали. Расстроившись, он сказал, что если бы знал о такой реакции, то не спрашивал бы их вовсе.

— Подобный интерес детей к таким вещам ничего хорошего не сулит, — включив дурачка, стал успокаивать его я.

Никто из нас не знал, откуда была эта женщина по имени Гаомянь. А отец так вообще сказал, что имя может быть и ненастоящим. Многие женщины, снимавшие жильё на улице Хуацзе, не раскрывали настоящих имён. Прожив здесь несколько лет, они переезжали, а некоторые задерживались от силы на месяц или два. Обосновавшись на этой улочке, они придумывали себе имена, по которым сразу можно было догадаться, что они не настоящие. Ну какая, собственно, разница? Вот, например, Перекошенный из бакалейной лавки свою собаку назвал Колумбом. Даже про Колумба ему известно!

Зачем они поселились на улице Хуацзе? Чтобы заработать. Мысль о том, что Гаомянь тоже приехала из-за денег, доставляла мне необъяснимые страдания. Ну почему и она приехала за этим же? Под предлогом купить себе что-то типа линейки, циркуля или тетрадки я выбирался вечером из дома, думая только об одном: как бы пройти по улице Хуацзе?

Дождь или шёл, или прекращался — всё одно, улица Хуацзе промокла, на мостовой повсюду стояли лужи. В девять вечера стемнело, и на улице воцарилось спокойствие, воды день ото дня становилось всё больше, поэтому мох с новыми силами устремлялся вверх по стенам. На крышах показалась мокрая трава, которая в отсутствие ветра выглядела поникшей. По каналу скользили лишь моторные лодки, их мощные дизельные моторы ревели так, что казалось, им под силу отбуксировать штук двадцать пять кораблей. Это было максимальное количество, которое мне доводилось увидеть. Даже звук шагов пропитался влагой: многократно отразившись от камня, стен и воды, он создавал впечатление, что по улице идёт сразу целая толпа. Когда мучает любовное томление, то вас выдаст даже походка. Но не стоит смеяться. Мне в ту пору было лишь четырнадцать. Что, представили себе малолетнего клиента? Ха-ха, очень смешно! Мол, в четырнадцать лет дети ничего не понимают. Ещё как понимают! — да-да, я искал фонарь.

После девяти вечера фонари вывесили все, у кого было такое намерение. Участок за участком весь переулок осветился, отчего контраст с тёмной дорогой обозначился сильнее, создавая ощущение, что это улица нечисти из какого-нибудь ужастика. Я ходил взад-вперёд между мелочной и рисовой, рисовой и мелочной лавками, но под соединявшей их аркой так и не появилось никакого фонаря. Несколько вечеров подряд я украдкой заглядывал в дверную щель, чтобы посмотреть, горит ли внутри свет. Никаких подозрительных шумов я не слышал, для меня оставалось загадкой, чем же там она занимается.

4

Нигде, кроме как под её аркой, я не мог увидеть Гаомянь. В нашу домашнюю клинику она больше не приходила, наверное, уже выздоровела. На пристани она тоже не появлялась, похоже, она туда вообще не ходила. Между тем во всей округе таких людей, которые бы туда не ходили, практически не было. На пристани просторно, хочешь — сиди и глазей день-деньской. Женщины наведывались туда за рыбой и овощами, торговцы, что приезжали сюда на своих лодках, развернули на пристани небольшой базар. Что же она тогда ест, если ничего не покупает? Мой путь в школу и обратно проходил через улицу Хуацзе, хотя на самом деле был и другой путь, причём короче. Я также не мог понять, почему на подходе к её воротам моё сердце колотилось от волнения, однако запертые двери разом освобождали меня от этих переживаний. Опустошённый, я чувствовал себя легко и свободно, у меня даже вырывался вздох облегчения. Неужто мне снова захотелось увидеть нежный профиль в лучах заходящего солнца?

Однако когда я всё-таки столкнулся с ней под аркой, то напрочь забыл про эти свои фантазии, я даже не осмелился посмотреть ей в лицо. Притворившись, что ищу на земле монетку, я на ватных ногах прошёл мимо, так что в поле зрения попали лишь её голые ноги в сланцах, белые до рези в глазах. Однажды она мне улыбнулась, но поскольку я сразу наклонил голову, то мне не пришлось даже отреагировать. А потом у меня и вовсе исчезла возможность видеть её улыбку, поскольку уже загодя я опускал глаза. На мостовой перед её аркой умещалось девять каменных плит, шесть из них залила вода — три большие и три маленькие. Не смейтесь, такие вещи врезаются в память, когда часто попадаются на глаза.

Однажды ночью мне приснился сон, в котором тоже шёл дождь. Дождь повсюду, куда ни глянь. Кто-то мне сказал, что мелкий моросящий дождь связан с какими-то трагическими переживаниями. Я для себя так и не понял, что именно означают трагические переживания, поэтому для меня тот дождь во сне был полной абстракцией. Во сне я увидел, как на улице под сеткой дождя появилась Гаомянь, её лицо было мрачным, она выглядела хмурой, унылой и больной. На пристани она преградила мне путь и сказала: «Поговори со мной, и мне сразу станет лучше». Но какой там разговор во сне! Поэтому проснулся я в угнетённом состоянии. За окном и вправду шёл дождь, прозрачный дождь в тёмной ночи, невидимый для глаз.

Я решил поговорить с ней, без разницы о чём.

Весь следующий день, пока шли занятия в школе, я витал в облаках и придумал не менее десяти способов завести разговор. После уроков я практически бегом устремился к её дому и, только прибыв на место, понял, что все способы будут обречены на провал, если сперва я не решу проблему, как увидеть её. Может, стоило постучать в дверь? Так что я продолжил свой путь. Дождь перестал, на пристани царило оживление. Подойдя ближе, я увидел, что народ столпился в очередь за рыбой. Это был свежий улов, и продавался он по бросовой цене.

Моё сердце трепыхнулось, я опрометью бросился к арке Гаомянь и начал стучать в её дверь.

Женщина вышла, держась за поясницу. Полусонная, она выглядела совершенно измученной. Когда она посмотрела на меня, я сказал:

— На пристани торгуют рыбой, они хотят, чтобы ты тоже купила.

— Я не люблю рыбу, — улыбнулась она.

Мне показалось, что улыбнулась она просто из вежливости. На лице её лежала печаль. Разговор со мной не развлёк её, и, несмотря на улыбку, она оставалась равнодушной и вялой. На её лице словно отпечатался весь этот дождливый сезон.

— Это всё? — всё ещё улыбаясь, она поспешила закрыть дверь.

Я развернулся и побежал прочь, по лужам снова зашелестел дождь. Капли, попав на лицо, словно ошпарили меня. Услышав, как хлопнула дверь, я остановился и со всей дури вмазал левой рукой в стену, покрытую мхом. На бегу я чувствовал, как немеют ушибленные пальцы, то была пронзительная, долгая, обжигающая боль. Добежав до конца улицы, где уже не было ни стен, ни мха, я заметил, что на грязных пальцах выступила кровь. Мне стало ещё больнее. Я побежал к берегу и опустил руку в воду, отчего мне показалось, что её прижгли раскалённым железом. Кровь проникла в воду и, перемешавшись с дождём, бесследно растворилась. Когда наконец пальцы перестали кровить, я вынул руку из воды. Кроме ссадины и бледности от держания в воде, левая рука в общем-то ничем не отличалась от здоровой.

Теперь мой путь в школу и обратно шёл по другой дороге. Мне не хотелось проходить мимо бакалейной и рисовой лавок. И ни в какие магазинчики, что находились южнее бакалеи, я уже не заходил. Иногда в памяти всплывал тот нежный профиль в лучах заходящего солнца, но это были лишь пустые фантазии. В конце концов, что уж там такого особенного в раздумьях о половине лица?

На выходных я остался дома, решил разобрать и проверить настенные часы. Мне казалось, что они идут слишком медленно и наверняка отстают. За окном шёл дождь, как начался вчера во время ужина, так до сих пор и лил, не прекращаясь ни на минуту. Оказалось, что одна нормальная минута в исполнении часов марки «Летящий скакун» пролетала уже за пятьдесят ударов. Ну я же говорил, что они идут слишком медленно! Отец ушёл на приём к больному, его не было уже с полчаса. В это время вернулась мать, навещавшая друзей, что жили на улице Сидацзе.

— К кому пошёл твой папаша?

— Не знаю.

— В какую сторону направился?

— Да я не видел.

— Ну что за ребёнок! — вскрикнула мать, — Ты зачем часы-то разобрал?

Она хотела было подойти и вмешаться, но опоздала: я их окончательно раскурочил. Шестерёнки разъединились, и я положил перед матерью кучку деталей. Я понимал, что она не сможет в них разобраться. И что же нам делать со сломанными часами? Теперь они уже не пойдут. Я успокаивал себя тем, что точно запомнил, где находилась каждая из деталей. Но по невнимательности я что-то поменял местами и теперь никак не мог всё собрать. Мне казалось, что я очень внимательно изучил начинку часов, но у меня всё-таки возникла проблема — одна из деталей оказалась непристроенной. Прямо-таки чудеса, я приладил всё на свои прежние места, точь-в-точь как раньше, откуда могла взяться лишняя деталь? Я по новой раскрутил и собрал часы, но на этот раз у меня остались две лишние детали. После третьей попытки у меня снова осталась та прежняя деталь. Я никуда не мог её пристроить, поэтому решил от неё вообще отказаться и засунул в ящик стола. Итак, настенные часы встали и, словно умерший, успокоились навеки. Плохо дело, мать была права. Потеряв всякую надежду, я подвигал маятник, и тут часы пошли, изнутри явно раздалось энергичное тиканье, я обрадовался, словно услышал настоящее сердцебиение. Они всё-таки ожили! Я взял для сверки электронные часы. Лишившись одной детали, настенные часы марки «Летящий скакун» стали идти в ногу с настоящим временем.

От радости меня обдало жаром, словно от капель сливовых дождей, испарявшихся с разгорячённого тела. Среди туч появились просветы, мне даже показалось, что выглянуло солнце. Дождь хоть и закончился, но до безоблачного неба было ещё далеко. Мне снова вспомнился лучистый профиль Гаомянь. С тех пор как я в последний раз видел солнце, прошёл уже целый месяц. Тут в комнату вошла мать и спросила:

— Ты действительно не видел, куда направился твой отец?

— Не видел.

— Не к ней ли он пошёл, к той женщине?

— К которой?

— К той самой, Гаомянь, что ли, её зовут.

— А разве она не выздоровела?

— Он сказал, что у неё теперь другая болезнь, я тоже не знаю. Твой отец уже несколько раз к ней ходил. Чтоб она сдохла, будто в больницу нельзя обратиться!

— Есть разные болезни и разные подходы к лечению.

— Посмотрите-ка на него, да что б ты понимал! Эх вы, мужики, все — одного поля ягода! Будь проклята эта улица Хуацзе! Пусть её уже зальёт совсем или поразит громом!

Не обращая внимания на её проклятия, я вышел из дома, сказав, что отправился за стирательной резинкой.

— Снова резинка ему понадобилась, ешь ты их, что ли? У тебя знаний не так много, а пишешь сплошь с ошибками.

Впервые за долгое время я приблизился к той арке. Ворота были заперты. Купив резинку, я неторопливо направился домой и тут увидел, что из тех самых ворот вышел отец с аптечкой в руках. Он привычно кашлянул, пригладил волосы, поправил одежду. Он делал так всякий раз после осмотра больного. Выдерживая дистанцию, я последовал за ним, вплоть до самого дома, где он стал объясняться с матерью:

— Я ходил на улицу Дундацзе, не веришь, спроси у сына. — Отец показал на меня. — Я предупредил его, перед тем как уйти, точно, сынок?

— Да, — откликнулся я, и в животе у меня резко кольнуло, точно кто-то сдавил кишки.

— Что ж ты мне раньше не сказал? — рассердилась мать.

— Забыл, только сейчас вспомнил, — живот снова пронзило болью.

5

А что отец? Нет, он никогда в жизни не извинялся передо мной, равно как и не благодарил. А может, он и вправду был на улице Дундацзе, кто его знает? Я не стал его разоблачать, даже не знаю почему. Я не ждал от него никакой признательности, даже не могу сказать наверняка, почувствовал ли я отвращение к нему. Да кто угодно может выходить из дома Гаомянь или кого-то там ещё, это их воля. Но я больше не хотел разговаривать с ним на эту тему. Я вообще был человеком неразговорчивым, а в тот год и подавно.

Однако я стал много чего замечать, это касалось например, случаев, когда отец упоминал в разговоре Гаомянь, когда выходил от неё, или даже когда просто проходил мимо её арки. По правде говоря, после того раза я только однажды видел, как он выходил из её дома, это случилось в день её смерти. С аптечкой в руках он торопливо забежал в её дом, а потом вышел оттуда, скорбно понурив голову. Он не спас Гаомянь, смерть сразила её, вместе с тем это стало поражением для отца. Когда я замечал отца на подходе к её арке, моё сердце вдруг, встрепенувшись, замирало и начинало биться лишь тогда, когда он проходил мимо. К счастью, те несколько раз, когда я наблюдал это, он всегда проходил мимо.

Пока не умерла Гаомянь, в тот дождливый сезон, кроме проклятых дождей, мать, наравне с улицей Хуацзе, поносила именно Гаомянь. Родители часто ссорились, до матери долетали какие-то слухи, и хотя они были безосновательны, она им всё же в некоторой степени верила. Ей казалось, что походы отца к Гаомянь участились, да и сплетни соседей подтверждали, что его поведение вышло за рамки привычного. Отец пускался в объяснения. Во время ссор с матерью он всегда начинал что-то доказывать, словно оправдывался:

— Сама посуди, я ведь врач, даже если кошка заболеет, я не смогу сидеть сложа руки, что уж говорить о людях!

— Да сколько кошек вокруг бродит задрав хвост, что-то не видела я, чтобы ты о них заботился.

— А они меня не звали. К тому же я и не знаю, считать ли за болезнь их задранные хвосты.

— А у той женщины, которая тебя позвала, — усмехнулась мать, — ты уже выяснил, что за болезнь?

— Если бы выяснил, уже давно бы вылечил.

Порой мне казалось, что они просто соревновались, кто кого переговорит. В ходе постоянных перебранок они изрядно поднаторели в искусстве красноречия. Как следствие, меня они в этом смысле считали совершенно никудышным. Я становился всё более молчаливым и уж никак не походил на их сына. Мать могла лишь пилить отца, потому как устраивать за ним слежку грозило ей потерей лица. Тем более она не собиралась устраивать очной ставки в доме той женщины. Возможно, отец всё-таки побаивался этого, из-за чего всегда старался спустить всё на тормозах.

Рассказать о чём-то, что, быть может, вас окончательно разочарует, я не могу, ведь до сих пор я не знаю, было ли что-то у моего отца с Гаомянь или нет, вам это лучше знать. Сейчас родители уже на пороге второй половины жизни, и неизвестно, вспомнят ли они ещё когда-нибудь Гаомянь. Я же, как сын, не могу спрашивать их о ком бы то ни было, кто вставал между ними. И пусть моя мать всё прекрасно поняла, мои сведения о Гаомянь не стали подробнее, чем в четырнадцать лет.

Отец практически каждый день листал в кабинете толстенный трактат по медицине. Такое случалось в дождливые дни. Когда же дождь прекращался и от духоты выступал пот, отец в отсутствие больных расстёгивал рубаху и утыкался в книгу, почёсывая грудь и спину. Он говорил, что никак не может поставить Гаомянь диагноз. Бянь Цюэ, Чжан Чжунцзин, Ли Шичжэнь с таким случаем болезни не сталкивались. Отец сидел со взъерошенными волосами, погрузившись в чтение.

Мебель и одеяла на улице Хуацзе уже стали покрываться плесенью, не успевавшая просыхать одежда жутко воняла. В тот день родители куда-то вышли, а я сидел на каменном пороге, уставившись на противоположную стену дома, поросшую мхом. И вдруг пришла Гаомянь, я не слышал, как она подходила, лишь уловил едва уловимый аромат магнолии. Инстинктивно повернув голову, я заметил, что она стоит рядом. Я попытался подняться, но неожиданно натолкнулся на её руку, и она засмеялась. Её рука не давала мне выпрямиться, пока она не переступила порог и не вошла в дом, что позволило мне наконец встать. Она в своих шлёпанцах и носках фиалкового цвета направилась в кабинет отца. Я последовал за ней и увидел, что она уже одно за другим вынимает из шкафа лекарства.

— Что ты ищешь? — спросил я.

— Я знаю, что мне нужно, — ответила она, повернувшись ко мне.

Она взяла пять бутылочек, после чего развернулась и ушла. Я растерянно крикнул вдогонку:

— Зачем тебе эти лекарства?

— Пить, — ответила она и снова засмеялась. В этот момент мне показалось, что аромат магнолии испускают её ямочки на щеках. — Ничего не говори своему папе, никому ничего не говори.

— Зачем тебе эти лекарства? — снова повторил я.

Тут она протянула руку и потрепала меня за ухо, отчего внутри всё напряглось, а ухо запылало жаром и постепенно стало прозрачным. Она вышла на улицу. А я тёр своё ухо, уже позабыв, светилось ли только что её лицо.

Так, сидя на пороге, я и уснул. Снова закрапал дождь. Когда отец подбежал к дому, на улице Хуацзе уже поднялся шум. Было пять часов вечера, настенные часы марки «Летящий скакун» вдохновенно пробили пять раз. Отец то и дело сбивчиво повторял:

— Аптечка, аптечка.

Было слышно, как в кабинете что-то упало, потом оттуда выбежал отец. Споткнувшись о порог, он уронил очки на пол. Одно стекло выскочило, отец всё равно надел их и побежал дальше. Никогда раньше я не видел его таким растерянным. Я заметил, как он скрылся у той арки. В том же направлении бежала целая толпа людей. У меня в голове что-то щёлкнуло, я подскочил и тоже припустил за всеми.

Умершая Гаомянь выглядела жутко. В уголках рта выступила пена, сама она вся скрючилась, а рядом лежало пять пузырьков из-под лекарств. Она надеялась, что благодаря им спокойно отправится на тот свет. Отец испробовал все средства, но скрюченное тело Гаомянь оставалось бездыханным, оно уже остыло. Она затвердела. При свете дневной лампы её лицо выглядело серым. Аромат магнолии исчез. Отец скорбно пристроился на корточках возле трупа, свет бил ему в очки, из-за отсутствующего стекла создавалось впечатление, что одного глаза у него вообще нет.

Поскольку никто не знал, откуда приехала Гаомянь, возможности связаться с её родственниками не было. В то же время надолго оставлять труп при такой погоде было нельзя. В итоге совместными усилиями всех жителей улицы Хуацзе и местного полицейского участка в ту же ночь её тело кремировали. Ранним утром следующего дня её похоронили на общественном кладбище, что находилось на противоположном берегу. На похороны я не пошёл, после ночи кошмаров у меня ломило всё тело, и я остался лежать в кровати. В моих жутких снах погода стояла ненастная, если не дул ветер, так уж точно шёл дождь.

Через пару дней вечером, когда закончились занятия, я без спросу отвязал одну из лодок у пристани и направился к противоположному берегу. Накрапывал мелкий дождь, могилка Гаомянь оказалась крошечной, просто свежая кучка земли. На воткнутой рядом деревянной рейке кто-то кривенько вывел кисточкой: Гаомянь. При этом даже слова «могила» на ней не значилось.

В считанные дни сезон сливовых дождей завершился, выглянуло солнце, весь мир озарился ярким светом. Вы верно догадались: я так никому, кроме вас, и не сказал, что те пять пузырьков с лекарствами были взяты из кабинета отца. Никто этим не заинтересовался, поскольку такие лекарства можно было приобрести в любой аптеке, и если кому-то хотелось свести счёты с жизнью, то никто этому воспрепятствовать не мог. Я не знаю, обнаружил ли отец пропажу, не слышал, чтобы он задавался этим вопросом.

У меня всё шло по-старому: учёба, привычные занятия, безделье дома или сидение на пристани. Чем больше солнца я видел, тем меньше мне хотелось разговаривать. Мать считала, что подобное поведение приведёт к тому, что рано или поздно я превращусь в немого. Чтобы этого не произошло, отец сказал, что придумает лекарство против косноязычия. Родители продолжали ссориться — один нападал, другой оправдывался. Вместе они радовались тому, что надоевший сезон дождей подошёл к концу.

Когда наступил октябрь, я случайно проходил мимо той арки и увидел, что наружные ворота полуоткрыты. Толкнув их, я очутился во внутреннем дворике, миновав дорожку из кирпичной крошки, подошёл к дому. Медленно приоткрыв дверь, я увидел кровать, а на ней лежащих друг на друге людей. Сверху находился кто-то чёрный, а снизу — белый, свисавшая с кровати нога также была белой. Они совершали телодвижения и вскрикивали в такт. Я развернулся и побежал обратно, не чуя под собой ног. Солнце всё вокруг заливало своим ярким, ослепительным светом, а я нёсся, как сумасшедший.

В тот день я в последний раз побывал на общественном кладбище на противоположном берегу. Могила Гаомянь сплошь поросла бурьяном. И без того небольшой могильный холмик теперь полностью затерялся в зарослях травы. Если не знать, что здесь находится захоронение, то никогда его не обнаружишь. Деревянная дощечка валялась рядом, написанное на ней имя уже стёрлось, словно его и не было.

Вот и всё. Вы, наверное, уже уснули. Извините. Но история про Гаомянь на этом заканчивается. Может быть, и не стоило её рассказывать вовсе. Она касается только меня. Извините.

Перевод О.П. Родионовой