Красный флаг: история коммунизма

I

В июне 1919 года 29-летний уроженец Французского Индокитая Нгуен Тат Тхань[486] вошел в Версальский дворец. Очевидцы вспоминают, что на нем была визитка, скорее всего, принадлежавшая не ему. Он не являлся выдающейся личностью, работал ретушером фотографий и подделок, имитировавших китайский антиквариат. Он нес петицию, которую надеялся вручить президенту Вильсону и его коллегам-миротворцам. Документ, озаглавленный «Требования аннамитского народа» (аннамиты — старинное название вьетнамцев), был составлен крайне сдержанно. В нем выдвигались требования политической автономии (даже не независимости) для вьетнамцев и равноправия коренных вьетнамцев с их французскими господами^{576}. Документ был подписан псевдонимом Нгуен Ай Куок — «Нгуен-патриот». Нгуен надеялся, что ему позволят выступить на конференции, и у него были основания для такого оптимизма. В конце войны Вильсон провозгласил принцип свободного самоопределения угнетенных народов. Хотя он не упоминал неевропейские нации, националисты, населявшие колонии, надеялись, что в их странах настанут перемены. Но Нгуену удалось получить только вежливое письмо от старшего советника президента, который обещал передать Документ Вильсону. Вероятно, Вильсон так никогда и не увидел этих требований, а если и увидел, то это никак не повлияло бы на Результат. Версаль утвердил право на самоопределение для европейских граждан былых империй, но не для жителей колоний^{577}.

Получив отказ, Нгуен разочаровался в Вильсоне и обратил свои надежды к Ленину. Вскоре он стал членом Французской социалистической партии, а в декабре 1920 года — одним из основателей Французской коммунистической партии. Позднее, в 1923 году, он перебрался из Парижа в Москву, где, возможно, обучался в Коммунистическом университете трудящихся Востока (КУТВ), или в «Сталинской школе», основанной Коминтерном в целях подготовки азиатских коммунистов (аналог Ленинской школы, в которой обучались европейцы)^{578}. Через несколько лет он стал важной фигурой в Коминтерне (постоянным резидентом гостиницы «Люкс») и взял новый революционный псевдоним — «Сияющий», или Хо Ши Мин.

Хо Ши Мин был не единственным азиатским интеллигентом, разочаровавшимся в Вильсоне. Китаец Чэнь Дусю назвал президента в 1919 году «самым лучшим человеком в мире», а позже стал одним из основателей и руководителей Коммунистической партии Китая[487].^{579} Молодой Мао Цзэдун, политический активист из провинции Хунань, счел версальский обман предательством и начал издавать журнал «Сянцзянское обозрение», в котором изложил свои мысли относительно этой трагедии. Мао призывал своих читателей учиться у «Российской экстремистской партии», которая, как он считал, могла помочь совершить революцию в Южной Азии и в Корее. Это было его первое обращение к большевизму^{580}.

Следует признать, что любой союз между Вильсоном и Хо Ши Мином был обречен на провал. Вильсон, несомненно, был сторонником сдерживания европейского империализма, но его мало интересовали колониальные народы и их права. Он считал их «недоразвитыми людьми», которые очень медленно двигались к независимости под опекой милостивых европейцев; в частности, он восхищался методами британских империалистов и вообще был поклонником английской культуры. Скорее всего, он не считал лихие националистические революции путем к прогрессу. Кроме того, будучи американцем-южанином. Вильсон сохранил в душе многие расистские предрассудки. Поэтому неудивительно, что он шел на уступки европейским и японским союзникам; он считал, что их империи должны сохраниться, и, хотя и неохотно, согласился забрать восточный китайский анклав Шаньдун у потерпевших поражение немцев и передать его японцам[488].^{581}

Пусть Вильсон и не был радикалом, но и Хо Ши Мин определенно не являлся либералом. Сын опального правительственного чиновника, он уехал из Вьетнама в 1911 году и объездил весь мир, работая помощником кока. Совершив, таким образом, «грандиозный круиз», он увидел весь колониальный мир, а затем немало пожил в США, Лондоне и Париже. Хо Ши Мин и до этого не одобрял имперское присутствие французов во Вьетнаме, а полученный опыт позволил ему обобщить критические взгляды на империализм. Поскольку он сам был свидетелем унижений, которым подвергались афроамериканцы в США и африканцы и азиаты в европейских колониях, его отношение к белому расизму обострилось. К тому времени, как Хо Ши Мин прибыл в Лондон, он уже слыл радикалом. Знаменитый французский кулинар Огюст Эскофье смеялся над ним на кухне отеля «Карлтон» и говорил, что может поучить гостя кулинарии, если Хо Ши Мин расстанется со своими революционными идеями. Хо согласился освоить кондитерское искусство, но политические советы Эскофье проигнорировал. Он стал членом организации, целью которой было улучшить условия труда китайских рабочих, а также участвовал в протестах в пользу независимости Ирландии^{582}. Прибыв в Париж в 1917 году, Хо стал активистом социалистического и рабочего круга. Он вел себя очень сдержанно» по крайней мере среди французов. Французский социалист Лео Польдес довольно снисходительно отзывался о его «чаплинском ореоле», «одновременно грустном и комичном». «Он был очень милым — сдержанным, но не застенчивым, напористым, но не фанатичным и очень умным»^{583}. В то же время один из соратников-националистов отзывался о Хо Ши Мине как об «огненном жеребце»^{584}. К 1921 году он, частично (по его словам) под влиянием ленинских «Тезисов по национальным и колониальным вопросам», пришел к выводу, что освободить его народ помогут только насильственные методы и социализм^{585}.

Хо находился в Париже в то время, когда старый порядок подвергался ударам не только в колониальной периферии, но и в Европе. В провинциях Британской империи Великая война имела такие же последствия, как в Европе. Около миллиона индийских солдат воевали в британской армии, а десятки тысяч китайцев отправлялись в Европу для работы в тылу. Индийцы и китайцы, как и европейские рабочие, чувствовали, что должны получить компенсацию за перенесенные страдания. В то же время многим азиатским националистам было понятно, что война значительно ослабила Европу и соотношение сил на международной арене меняется. В 1914 году Хо пророчески писал: «Я думаю, что в ближайшие три-четыре месяца судьба Азии коренным образом изменится. Тех, кто сейчас борется, ждут очень тяжелые времена. Нам просто нужно успокоиться и ждать»^{586}.

Как правильно отметил Хо, война ослабляла старые иерархические структуры по всему миру. В Европе это происходило в виде социальных революций, а за ее пределами — в форме антиколониальных бунтов; в 1919 году случились мятежи против британцев в Египте, Афганистане и Вазиристане (нынешний Пакистан), была развернута кампания гражданского неповиновения в Индии, организованная Ганди, была провозглашена Ирландская республика. На Дальнем Востоке организаторы движения 1 марта (Самиль) в Корее и движения 4 мая в Китае протестовали против нарастающего японского империализма.

В определенной степени коммунизм был подходящей движущей силой антиколониальных выступлений. Обычно европейские империи сотрудничали с местными лояльными элитами. а коммунистический тезис о том, что колониальное неравенство тесно связано с интернациональной несправедливостью, действовал очень сильно. Разумеется, рабочий класс был очень малочисленным, но Ленин оправдывал революцию в отсталой России тем, что страну можно было считать полуколонией Европы. Сталин также был уроженцем колониальной периферии и хорошо понимал ту роль, которую сыграл империализм при переходе власти в руки большевиков. Именно по этой причине Коминтерн вскоре поддержал антиимперские движения.

С самого начала азиатские коммунисты столкнулись с трудностями борьбы с националистическими движениями, выступавшими под патриотическими лозунгами и более эффективно действовавшими в движении за строительство независимых государств. Коминтерн, в котором господствовали сектантство и избирательность, не оказывал им никакой поддержки. Москва сохраняла уверенность в том, что у революции больше перспектив в Европе, где был силен индустриальный рабочий класс. По мнению Москвы, колониальный мир не мог построить социализм в ближайшее время, он должен был сосредоточить силы на борьбе с империализмом, если потребуется — в союзе с буржуазными националистами, с целью создания независимых «демократических республик».

На Первом конгрессе Коминтерна в марте 1919 года проблема колониальных революций почти не была затронута. Все еще оставались сильны надежды на революции в Западной Европе. Однако в следующем году стало ясно, что Европа не оправдает революционных ожиданий. Тем не менее большевики надеялись, что националистические движения, особенно в Средней Азии, контролируемой Советами, могут стать важными союзниками в период, пока большевистский режим не окрепнет. На втором конгрессе Коминтерна, состоявшемся летом 1920 года, колониальному вопросу было уделено значительное внимание. На конгресс пригласили гораздо больше неевропейских делегатов. Решения его были подкреплены на очередном форуме, организованном Коминтерном, который специально посвятили Колониальному вопросу. Этот конгресс, проходивший в Кавказом городе Баку, получил название Первого конгресса народов Востока. На нем присутствовали самые разные деятели из числа коммунистов, радикалов и националистов, представлявшие тридцать семь национальностей, в основном из бывших Российской и Османской империй^{587}.

Именно в Баку проявились острые разногласия между европоцентричными советскими представителями и более радикальными азиатами. Ленин, который так решительно оставался в оппозиции к европейским Народным фронтам[489], посчитал, что они идеально подошли бы для «отсталой» Азии. Он утверждал, что коммунисты должны заключать союзы с буржуазными националистами и радикальными крестьянскими движениями ради борьбы за свободу; социализм в узком смысле этого слова отодвигался на отдаленное будущее. Однако против его мнения решительно выступил более радикальный индийский политик Нарендранатх Бхаттачария (также известный как М. Н. Рой). До Первой мировой войны Рой был членом бенгальской антибританской террористической организации. Он бежал в США, а затем — в Мексику, где во время революции 1917 года стал социалистом под влиянием русского коммуниста Михаила Бородина. Рой основал первую коммунистическую партию за пределами СССР. В 1919 году он решил отправиться на Восток, чтобы, по его словам, «стать свидетелем краха капиталистической Европы, а также увидеть, как революционный пролетариат, подобно Прометею Освобожденному, поднимается с колен, чтобы построить из руин новый мир»^{588}. Однако он увидел не крах капитализма, а провал западных революции. Находясь в Берлине в 1919-1920 годах, он осознал, что будущее коммунизма нужно искать в колониальном мире, а не в Европе. Он вспоминал: «Став свидетелем разгрома германской революции, я не разделял оптимистического мнения о том, что пролетариат многих стран придет к власти по сигналу Всемирного Конгресса в Москве… пролетариату, несмотря на его героические усилия, не удастся захватить власть, пока империализм не будет ослаблен восстаниями колониальных народов»^{589}. С того времени Рой решил открыть «второй фронт мировой революции» в колониальном мире^{590}.

По мнению Роя, это означало, что коммунисты не должны просто полагаться на буржуазных националистов, которые, как он утверждал, были слишком тесно связаны с «феодальным» миропорядком. Вместо этого следовало мобилизовать потенциально радикальный рабочий класс, который, по убеждению Роя, развивался в Азии. Спор между Лениным и Роем обострился относительно оценки лидера индийских националистов Мохандаса Ганди[490]. Ленин видел в нем революционера, в то время как Рой небезосновательно заявлял, что Ганди является «религиозным и культурным возрожденцем» и «реакционером в социальном плане, даже если в политическом отношении он может показаться революционером»[491].^{591}

Ленин начал пересматривать прежнее отношение к Азии. Он решил отказаться от единой стратегии и вдохновил Роя написать тезисы, которые Коминтерн затем одобрил вместе с ленинскими. В течение следующих восьми лет Коминтерн придерживался непростого смешанного курса, объединившего идеи Ленина и Роя. Предпочтительным методом борьбы считался союз с буржуазными националистами, но в то же время Коминтерн больше полагался на рабочих, чем на крестьян. Хотя такой смешанный курс и мог показаться «вдохновенным», он таким не был. Наоборот, только когда влияние Коминтерна ослабло, местные антиколониальные лидеры, в том числе Мао Цзэдун и Хо Ши Мин, сформировали новую успешную азиатскую модель коммунизма. Подобно коммунизму, который создал Сталин к 1940-м годам, восточный вариант коммунизма слился с национализмом. В отличие от сталинской модели, иерархичность которой напоминала ситуацию с царской аристократией, в Азии развился более эгалитарный радикализм и толерантный подход к крестьянству. В 1930-е и 1940-е годы такой радикальный коммунистический национализм был исключительно привлекателен для поколений, восставших против конфуцианского наследия. В 1919 году Китай пережил события, которые могли показаться культурной революцией, так как влияние этих событий совпадало с ожиданиями Руссо в XVIII веке и Чернышевского — в XIX. В течение трех десятилетий Китаю суждено было стать вторым полюсом коммунистического влияния на Востоке, распространив революцию на большую часть конфуцианского мира и за его пределы.

II

Одно из наиболее известных произведений современной китайской литературы — короткий рассказ писателя (и будущего сторонника коммунизма) Лу Синя. В «Дневнике сумасшедшего», написанном в 1918 году, автор повествует о своем постепенном осознании того, что все его соотечественники — каннибалы: «Я только что понял, что все эти годы жил в месте, где уже четыре тысячи лет люди едят человеческое мясо». Он вспоминал: «Когда мне было четыре или пять лет, брат рассказал мне, что если родители какого-нибудь человека были больно, этот человек должен был отрезать кусок своей плоти и сварить его для родителей, чтобы они считали его хорошим сыном…» Желая докопаться до истины, он начинает изучать историю Китая, где на его глазах персонажи «добродетель и нравственность» стремительно сменяются «пожирателями людей». В финале рассказа сумасшедший всей душой надеется, что не все потеряно: «Может быть, еще остались дети, которые не пробовали человеческою мяса? Спасите детей…»^{592}

«Дневник сумасшедшего» — это язвительный выпад против конфуцианства, система ценностей которого являлась основой китайской культуры и политики на протяжении двух тысяч лет. Конфуцианство — это философия порядка, иерархичности л строгих моральных предписаний. По сути, это модель общества, основанного на патриархальной семье: ее члены подчиняются старшим, дети — родителям, женщины — мужчинам. Каждый член иерархии должен вести себя «нравственно», то есть в соответствии со своим положением. Образование, которому в конфуцианстве придавалось большое значение, в основном направлено на совершенствование поведения. На вершине социальной и политической иерархии находился Император, управляющий народом с помощью образованных чиновников, которые прошли длительные испытания и проверку знаний классической литературы и конфуцианских принципов. Считалось, что если они усвоят конфуцианские тексты, это даст им моральное право управлять народом.

Ответ Лу Синя обществу, в котором он жил, был типичным для его поколения интеллигенции — бунтарский гнев, противопоставляющий испуганного изгоя обществу всеобъемлющей жестокости и лицемерия^{593}. Каждый человек в мире Лу Синя является звеном в крепкой цепи бытия, обреченный быть одновременно угнетателем и жертвой. Младший современник Лу Синя Фу Синянь писал: «Увы! Бремя семьи!.. Под его весом задохнулись бесчисленные герои!», «Оно вынуждает подчиняться Другим и терять свою индивидуальность»^{594}. Но конфуцианство причиняло не только личные страдания целеустремленной китайской молодежи. Лу Синь и его современники считали, что конфуцианство ослабляет Китай, превращая людей в покорных Рабов. Другой молодой бунтарь By Ю объяснял, что конфуцианское общество превратило 400 миллионов китайцев в «рабов миллиардов умерших предков, не позволяя этим рабам подняться с колен»^{595}. Ответом этому обществу стала культурная революция.

Такая ожесточенная критика культуры и политики напоминает идеи, выраженные Чернышевским и, в некотором отношении, Руссо. Как и для них, для Лу Синя жестокость в семье и старый лицемерный и репрессивный уклад обусловливали слабость всей нации. Подобно Франции времен Руссо и России Чернышевского, Китай, некогда великая империя, теперь подвергался унижениям недругов. Веками китайское государство не знало войн с соседями, поэтому ему не нужно было развивать политические структуры и налоговую систему, чтобы обеспечить военную мощь. В результате, когда в XIX веке более воинственные европейцы появились в империи, Китай был принужден принять колонизацию. Британские, французские и немецкие защищенные опорные пункты на территории Китая, особенно в Шанхае, являлись анклавами и пользовались привилегиями, которых не было в самом Китае. Тем временем Япония, которая незадолго до этого пережила коренную модернизацию, тоже стала империалистической силой и завладела Южной Маньчжурией и прежним вассалом Китая Кореей[492]. Эти поражения также спровоцировали революцию против династии Цин и падение китайской империи в 1911 году. Но революция форсировала, а не отсрочила упадок Китая. Нового лидера, главу националистической партии Гоминьдан Сунь Ятсена[493], скоро сменил консервативный Юань Шикай[494], а после смерти Юаня в 1916 году центральная власть Китая пала, уступив место многочисленным режимам, созданным региональными командующими (милитаристами)[495], но это была уже не империя. Именно такое ослабленное, разобщенное государство предстало перед миротворцами из Версаля[496] 4 мая 1919 года появилась новость о том, что бывшие колонии Германии отошли Японии, и 3000 студентов собрались на площади Тяньаньмэнь, чтобы выразить протест, а затем двинулись в дипломатический квартал Пекина, чтобы перейти к более решительным действиям. Гораздо важнее то, что Версаль сосредоточил внимание китайских студентов и интеллектуалов на необходимости возрождения Китая. Это были люди, положившие начало китайскому коммунизму[497].

Движение 4 мая (которому предшествовало подобное движение «Новая культура» 1915 года) в основном предлагало исправить бедственное положение Китая, внеся изменения в культуру китайского общества: конфуцианство раз и навсегда должна была заменить «новая культура». Подобно «новым людям» Чернышевского, новые китайцы должны были освободиться от оков традиционной семьи и открыть для себя мир свободы и романтической любви. В то же время исконные этические нормы и принципы поведения китайцев следовало модернизировать. Подобно тому как Чернышевский порицал русскую «азиатчину» или «азиатские ценности», интеллигенция движения 4 мая разочаровалась во врожденном китайском раболепии, которое возмущало не только их, но и западных единомышленников. Чэнь Дусю (род. 1879), заведующий отделением гуманитарных наук в Пекинском университете и авторитетный лидер движения новой культуры, призывал молодых китайцев «быть независимыми, а не услужливыми» и «агрессивными, а не застенчивыми»^{596}. Где же следовало взять новые образцы поведения? Для таких людей, как Чэнь, ответ был ясен — в западной культуре. Чэнь, сын мелкого чиновника, самостоятельно подготовивший и сдавший конфуцианские экзамены, теперь отвергал всю древнюю китайскую культуру. Китайцы должны были учиться у «Мистера и Миссис Демократии». Но другие деятели, например Ли Дачжао (род. 1888), библиотекарь Пекинского университета и, как и Чэнь, в будущем — один из основателей Коммунистической партии Китая, были не так очарованы западным либерализмом и наукой. Ли воспитывался в значительно менее возвышенной среде, в семье богатых крестьян, и к тому времени, как он стал учиться в школе, систему конфуцианских экзаменов уже отменили. Поэтому ему было не так важно отказаться от прошлого, он пытался адаптировать китайскую культуру к современным условиям, а не отвергнуть ее. Он больше верил в «волю народа», чем в либеральный капитализм или конституционную политику. Он был одним из первых, кто приветствовал русскую революцию как модель, подходящую для Китая. Итак, хотя и Чэнь, и Ли стали коммунистами, они представляли различные направления этого движения. Чэнь стоял ближе к модернистскому социализму Ленина, он был заинтересован в централизованной современной организации общества. Ли являлся приверженцем более радикального социализма, сохраняя веру в народную волю к преобразованию общества^{597}. Возможно, экономика отсталого Китая и не была готова к социализму, но, как угнетенная «нация пролетариев», китайцы, несомненно, обладали энергией для совершения революции. Романтическая интерпретация марксизма, предложенная Ли, произвела сильнейшее впечатление на молодого человека из Хунани, впервые приехавшего в Пекин в 1918 году. Молодой человек также происходил из богатого крестьянского семейства, и Ли устроил его помощником библиотекаря. Это был Мао Цзэдун.

Интерес к социализму и русскому пути возрос после разочарования Западом и Версалем. Советская власть приобрела большой авторитет в Китае после того, как в 1920 году отказалась от всех прежних российских притязаний на китайскую территорию. Однако интеллигенция, казалось, всегда находила большевизм более привлекательным, чем либеральные разговоры о конституции и правах. Интеллектуалы, возможно, и были бунтарями против конфуцианства, но их самих породила конфуцианская традиция, поэтому они так восхищались коммунистической идеей о самопожертвовании и социальной солидарности^{598}. Недавние приверженцы конфуцианства, они высоко ценили обещанное марксизмом полное понимание мира и общества, а также его гордое отрицание коммерции. И, разумеется, они признавали важную роль, которая отводилась в марксизме интеллектуальным элитам: социалистический авангард был близок к конфуцианской книжной интеллигенции, распространявшей добродетель с помощью образования и нравственного примера.

Коммунизм нашел горячий отклик и в среде городской интеллигенции других стран конфуцианского мира. К концу 1920-х годов коммунисты были в центре антияпонского националистического движения в Корее, хотя вскоре это движение было подавлено колониальными властями^{599}. Слияние идей Конфуция и Маркса наиболее отчетливо проявилось во Вьетнаме, еще одном регионе конфуцианской культуры. Как и в Китае, молодое поколение ставило под вопрос конфуцианские истины родителей. Обучаясь во французских, а не в традиционных конфуцианских школах, они стали критиковать прежний образ мысли и упрекать собственную культуру за слабость перед французским гнетом. В 1925-1926 годах во вьетнамских городах прошли многочисленные студенческие демонстрации против французских властей. Хо Ши Мин, обосновавшийся в Южном Китае, использовал это недовольство, но также хорошо понимал необходимость согласования коммунизма с конфуцианской культурой. В 1925 году с помощью Коминтерна он основал Товарищество революционной молодежи Вьетнама, широкую, межклассовую организацию. Он придавал большее значение националистическим, а не коммунистическим целям, однако при этом сформировал в рамках движения секретную группу, целью которой была (в долгосрочной перспективе) победа марксизма-ленинизма. Марксизм Хо был тесно связан с конфуцианством. Хо даже пытался (хоть и неубедительно) согласовать два великих учения, конфуцианское и ленинское: «Если бы Конфуций жил в наши дни и если бы он по-прежнему придерживался своих [монархических] убеждений, то был бы контрреволюционером, возможно, этот великий человек смирился бы с обстоятельствами и стал преданным последователем Ленина. Что касается нас, вьетнамцев, дайте нам совершенствоваться в интеллектуальном плане, читая труды Конфуция, и в революционном — изучая работы Ленина»^{600}. В книге «Дорога к революции» он посвятил целую главу нравственным идеалам поведения коммуниста. Ленин никогда бы не использовал такой подчеркнуто морализаторский язык, так как мораль всегда занимала подчиненное положение по сравнению с целью революции. Сам Хо старался стать конфуцианским «сверхчеловеком», обладать всеми его качествами^{601}. Стиль руководства, избранный этим сыном мандарина, сильно отличался от стиля крестьянина-бунтаря Мао.

В других регионах Азии оказалось сложнее внедрить марксизм в местную культуру. Япония, часть конфуцианского мира[498], развила более милитаристскую политическую культуру, чем бюрократический Китай; идеальный мир, управляемый образованными чиновниками, усвоившими законы истории, был не так привлекателен для военной элиты этой страны. Коммунисты также обнаружили, что в Японии, в отличие от Китая, Вьетнама и Кореи, оказалось невозможно объединить марксизм и национализм. Мощный и успешный японский национализм, взлелеянный политическими и военными элитами, уже процветал, Япония превратилась в империю. Коминтерн проявлял открытую враждебность к культу императора, лежавшему в основе японского национализма. Японские коммунисты настойчиво просили Коминтерн смягчить жесткую линию, но напрасно, и такие споры означали, что коммунисты в Японии были не более чем иностранными марионетками, а следовательно, подвергались жестким репрессиям^{602}.

Индийским коммунистам также было сложно адаптировать свои идеи к местной культуре. Некоторые, подобно Рою, неистово отрицали индийские традиции, например систему каст. Из-за этого коммунисты зачастую воспринимались как чужая, иностранная сила. Им не повезло с соперниками — относительно либеральной администрацией Британской империи, умевшей разобщать своих оппонентов, и партией Индийский национальный конгресс Мохандаса Ганди. Ганди успешно выступал за национализм, представлявший собой тонкую смесь умеренно-прогрессивного, но антимодернистского социализма и индийских традиций. Ему удалось создать мощную коалицию крестьянства и горожан среднего класса, в то же время сохранив нравственные основы благодаря использованию риторики, ориентированной на интересы малоимущих и отрицание насилия. Интеллигенция, некоторые представители которой симпатизировали СССР и модернистскому марксизму в планировании (в частности, будущий первый премьер-министр Индии Джавахарлал Неру), склонялась к тому, чтобы остаться в Конгрессе, и хранила верность фундаментальным либеральным политическим идеалам[499].

В начале 1920-х годов Япония, страна с наиболее развитой промышленностью в Азии, воспринималась Коминтерном как наиболее перспективное государство для осуществления пролетарской революции. Но в середине 1920-х Коминтерн стал уделять больше внимания Китаю. И все же как могла горстка студентов, страстно желавших преобразовать китайскую культуру, повлиять на столь неоднородное общество? На первом этапе их стратегия напоминала методы российских аграрных социалистов, действовавших в 1870-е годы. Они старались воплотить свои идеалы в жизнь, создавая «рабочие общины», в которых часто практиковалось совместное проживание. Они также пытались побудить рабочих и крестьян бойкотировать японские товары или реформировать конфуцианскую систему семьи^{603}.

Вскоре стало понятно, что большинство простых людей не были в этом заинтересованы, и рабочие общины просуществовали недолго. Многим казалось, что движение 4 мая потерпело крах. Культура и образование ничего не могли изменить. Китай оставался слабым и разобщенным; его население — темным и Раболепным, правящий класс — коррумпированным и эгоистичным. В талантливой повести Лу Синя «Правдивая история А-кью», созданной в 1921 году, выражено разочарование, свойственное поколению писателя. Это история о мелком воришке, живущем в деревне в последние годы правления династии Цин. Главный герой — жалкое существо, над которым постоянно издеваются соседи, и для сохранения чувства собственного достоинства он издевается над теми, кто слабее его. После того как его отвергла семья, мелкие местные дворяне, он перебирается в город, где присоединяется к воровской шайке и узнает о республиканской революции, произошедшей в 1911 году. Вернувшись в деревню, чтобы продать краденое добро, он пытается запугать мелких дворян, утверждая, что сам является революционером. Однако в деревне появляются настоящие революционеры-националисты и объединяют силы с местной знатью, чтобы арестовать его за кражу, которой он не совершал. Повесть заканчивается казнью А-кью. А-кью — это и есть Китай, брошенный на произвол судьбы, на милость более могущественных соседей. Но в то же время А-кью еще и темный бедный китаец, не осознающий своего жалкого положения в укрепившейся строгой общественной иерархии^{604}.

В повести отражено осознание огромной сложности тех мер, которые помогли бы преобразовать Китай. Оно заставило многих представителей движения 4 мая отказаться от романтического социализма и анархизма в пользу большевизма. Этот переход был во многом связан с недостаточным пониманием идеологии. Когда Ли Дачжао писал об этом свои первые статьи в ноябре 1918, их тема оказалась настолько чужда и непонятна, что издатель передал по-китайски слово «большевизм» как «Гогенцоллерн»^{605}. Однако и то немногое, что было известно из марксизма, являлось в эти кризисные времена необыкновенно привлекательным: стремление к объединению дезорганизованной и разобщенной нации; готовность применять насилие. Кроме того, в отличие от национализма, основанного на европейской модели XIX века, марксизм видел в эгоистичной элите основное препятствие национального возрождения. 1 июля 1921 года Чэнь Дусю поддержал пессимизм Лу Синя, касающийся китайцев, и его прометеевское негодование, вызванное народной пассивностью. Это были «отчасти напуганные, отчасти глупые люди, охваченные узколобым индивидуализмом, лишенные общественного сознания, которые зачастую были ворами и предателями и уже очень давно разучившиеся быть патриотами». Демократия в таком обществе была невозможна. Вместо этого «лучше было применить русскую классовую коммунистическую диктатуру. Ведь для того чтобы спасти нацию, распространить знания, развить промышленность и не приобрести при этом «капиталистическую окраску», оставался единственный путь — российский»^{606}.

Учитывая, какое восхищение вызвал в Китае пример Советского Союза, неудивительно, что китайские коммунисты обратились за помощью в Москву и Коминтерн. Коммунистическая партия Китая (КПК) с самого начала была по существу совместным советско-китайским проектом, за который отвечали Чэнь Дусю и представитель России в Коминтерне Григорий Войтинский. Формально партия была основана в Шанхае в 1921 году. С самого начала она пыталась вобрать в себя многочисленные кружки в различных городах Китая и навязать им большевистскую дисциплину. В то же время между китайцами и Москвой возникли напряженные отношения. Разумеется, где бы ни проводилась «большевизация», это был сложный процесс, но в Китае он протекал легче, чем на Западе, так как китайские коммунисты приветствовали дисциплину, которой, как им казалось, раньше не хватало. Культурные различия между русскими и китайцами были слишком велики, в Китае (возможно, больше чем где бы то ни было) оставалось велико значение землячества, родственных и личных связей. Кроме того, Москва применяла в Азии реформистские стратегии, в отличие от Европы, поэтому расхождения между стремлениями Коминтерна и местного населения неизбежно больше ощущались. Конфликт между ленинской коалиционной стратегией и пролетарским радикализмом Роя был далек от разрешения. Он продолжал оказывать решающее влияние а китайских коммунистов на протяжении 1920-х годов.

III

В 1923 году Сергей Далин, молодой российский эмиссар в Китае, опубликовал свои впечатления от посещения этой страны в газете «Комсомольская правда». «Проблемы обсуждаются без руководителя или секретаря, и каждый берет слово, когда считает нужным», — жаловался он. Дискуссия никак не кончалась, и китайцы неохотно принимали решения. Во время дебатов Далин предложил каждой из оппонирующих сторон обобщить свои доводы в пятиминутной речи перед началом голосования: «Они замолчали, уставившись на меня, и я даже бросил взгляд в зеркальце, чтобы убедиться, нет ли на моем лице грязи. Вдруг все они стали смеяться… очевидно, за тысячи лет китайской истории ни один человек не предлагал китайцам подобного. Позже я узнал, что китайцы воздерживаются от окончательного решения, пока оно не будет принято единогласно»^{607}.

Жалобы Далина очень точно отражали ситуацию, и, несмотря на усилия, направленные на создание партии по образцу большевиков, Коминтерн столкнулся с сопротивлением Чэня и его единомышленников, которые считали, что партия должна строиться по религиозному образцу. Коминтерн не всегда применял лучшие методы для достижения своей цели: некоторые чиновники, например Войтинский, пользовались авторитетом среди китайцев; другие, например голландец Хенрикус Снеевлиет, имевший богатый опыт управления в голландской Индонезии, были более властными. Один китайский коммунист, работавший вместе с ним, вспоминал: «Он производил на некоторых людей такое впечатление, как будто сам приобрел привычки и мироощущение тех голландцев, которые были господами в колониях Ост-Индии»^{608}.

Одним из способов распространения большевистского мировоззрения являлась стажировка китайских коммунистов в Москве. В лучшие годы Коммунистический университет трудящихся Востока насчитывал 1500-2000 студентов. Его учебная программа во многом совпадала с курсом Ленинской школы коммунистов Запада, хотя учебный процесс осложнялся языковыми проблемами: студенты были вынуждены постоянно совершенствовать знания русского языка. Усвоение новых норм поведения также было сопряжено с трудностями. Студенты этого учреждения, как и студенты других вузов, подвергались «самокритике» или «товарищеской критике». Студенты должны были критиковать своих коллег, а затем и себя самих. Такая «бесстрастная борьба» предназначена была для того, чтобы избавить их от дурных мыслей. К 1930-м годам заседания, на которых осуществлялась подобная «борьба», распространились в Китае и стали обычной практикой коммунистов. Сначала такие мероприятия не имели широкой поддержки, так как противоречили традиционным китайским представлениям о «потере лица» и групповом согласии.^{609}

Советско-китайским отношениям мешали не только вопросы, связанные с централизацией, но и более фундаментальный политический вопрос — связь коммунизма и национализма. Коммунизм привлекал китайскую интеллигенцию, так как его можно было сочетать с националистическими мотивами. Он казался одним из способов возрождения ослабленного Китая. Но как можно было примирить классовую борьбу и национальное единство?

В ответ на этот вопрос Коминтерн предлагал курс постепенных реформ. Межклассовая «национально-буржуазная» революция сначала должна была объединить китайский народ. В 1923 году Коминтерн принял решение поддержать не только коммунистов, но и националистическую партию Гоминьдан и ее лидера Сунь Ятсена, который искал союзников за рубежом. В Гоминьдан был направлен специальный советский консультант, Михаил Бородин, а офицеры Красной армии обучали солдат Гоминьдана и Коммунистической партии в военной академии Хуанпу на острове южнее Кантона. Кроме того, националисты и коммунисты вместе обучались в Университете трудятся Китая имени Сунь Ятсена в Москве, который был основан в 1925 году^{610}. Коминтерн настаивал, что Гоминьдан и коммунисты должны образовать «Единый фронт»; коммунистам следовало стать «блоком» внутри Гоминьдана, который со временем должен был превратиться в единую партию[500].

Гоминьдан охотно принимал и военную помощь, и консультации советских представителей. Партия даже была реорганизована в соответствии с генеральными политическими принципами большевиков, подчеркивая притягательность советской организационной модели для Азии. Однако партия разделилась на левых, поддерживающих союз с коммунистами, и правых, более близких к китайской элите. После смерти Сунь Ятсена в 1925 году казалось, что центр победил, когда контроль над партией перешел в руки Чана Кайши, главы военного отдела академии Хуанпу. Первоначально Чан являлся горячим сторонником СССР, в котором он побывал в 1923 году, а его сын был членом комсомола. Но он никогда не поддерживал социальную революцию и вскоре стал оппонентом советских консультантов и левого крыла Гоминьдана, которые, по мнению Чана, готовили против него заговор^{611}.

Чэнь Дусю и коммунисты сначала прохладно восприняли совет Коминтерна и перспективу образования единого фронта с Гоминьданом. В 1923 году Чэнь согласился с такой политикой, но по мере того, как курс Гоминьдана стал смещаться вправо и местные элиты начали сопротивляться социальным реформам, он стал форсировать распад альянса[501]. Все «эгоистичные» элиты, в том числе мелкопоместное дворянство и буржуазия, теперь превратились в его врагов. Китай мог стать сильным и единым лишь в том случае, если бы эти элиты оказались свергнуты пролетариатом.

Решительный шаг влево произошел 30 мая 1925 года. Забастовка на фабрике, которой владели японцы, была подавлена шанхайской полицией, контролируемой иностранцами — британцами и индийцами. Двенадцать рабочих были убиты, и «движение 30 мая» — демонстрации протеста и бойкот импортных товаров — вспыхнуло в городах Китая. Эти события были словно списаны с учебников по марксизму-ленинизму; связь империализма с классовым угнетением казалась очевидной. Коммунизм привлек писателей и других представителей интеллигенции, количество членов Компартии стремительно возросло до 6о тысяч человек; она впервые имела возможность стать самой массовой партией в стране. Коммунистам также удалось создать профсоюзы в городах, благодаря им произошли первые реальные успехи в сельском хозяйстве. Когда армия Гоминьдана захватила контроль над огромными аграрными областями Китая, крестьянские союзы воспользовались возможностью бросить вызов землевладельцам и их власти. Это обеспокоило мелкую знать, которая поддерживала Гоминьдан. Разумеется, коммунисты были готовы помочь.

Вскоре националисты взяли реванш. В 1926 году Чан Кайши инициировал свой «Северный поход» — военную кампанию, целями которой были объединение Китая и победа над милитаристами. Его Национальная революционная армия, обученная и финансируемая СССР, прошла маршем до восточного побережья Китая, нанося поражения милитаристам, но чаще просто включая их отряды в свои ряды. Важным последствием этого похода было то, что Гоминьдан стал еще больше доверять мелким Дворянам и военным, а к социальным реформам — относиться с большей враждебностью. Когда Чан подошел к Шанхаю, коммунисты провели упреждающее восстание с участием около 200 тысяч бастующих рабочих, свергнув местного военного лидера. Но весной 1927 года войска Чана Кайши взяли Шанхай и разрушили Единый Фронт. С помощью купцов, членов городского совета, представителей международных структур и, наконец, знаменитой преступной группировки «Зеленая банда» Чан Кайши арестовал и казнил многих коммунистов и их сторонников.

Шанхайской бойней завершились попытки Коминтерна влиять на политику Китая[502]. Она привела к обмену яростными обвинениями между Москвой и Китаем. Чэнь Дусю был сделан козлом отпущения и снят с поста, но разгром Коммунистической партии Китая выразительно продемонстрировал крушение идей Ленина и Роя[503]. Упорно придерживаясь ленинской идеи Единого Фронта, Коминтерн обеспечивал финансирование и обучение той самой армии, которая устроила массовые убийства последователей партии. Но часть вины за пролетарский утопизм в стиле Роя лежала и на китайских коммунистах. Они взялись за организацию городской рабочей революции[504], хотя китайский пролетариат и был малочисленным, и рабочие часто проявляли большую лояльность к тайным союзам и своим кланам, чем к «классу». Более того, китайским коммунистам не хватало собственной военной силы, хотя они считали, что смогут выстоять против оппонентов, вооруженных на деньги Коминтерна. Потерпевшие крах восстания в Индонезии 1926-1927 годов стали для Коминтерна дополнительным подтверждением того, что время городских революций в Азии еще не пришло.

За шанхайской бойней последовал «белый террор». Гоминьдан организовал чистки коммунистов, оставшиеся в живых бежали в горы, где создали коммунистические «базы». Таких плацдармов существовало более десятка, но все они располагались вдали от центров власти. Казалось, грубые ошибки Коминтерна привели к краху всех перспектив установления коммунизма в Китае, которые еще два года назад казались такими реальными.

Поражение и вынужденное бегство в деревню, где Коминтерн не имел никакого влияния, сыграли решающую роль в формировании китайских коммунистов. Изгнанные из городов и преследуемые Гоминьданом, они были вынуждены провести реорганизацию в своих рядах.

IV

Зимой 1918 года один молодой человек двадцати пяти лет родом из провинции сидел в переполненном лекционном зале Пекинского университета, который был в то время центром сильнейших интеллектуальных и культурных брожений. Он слушал одного из наиболее горячих сторонников вестернизации, лидера Движения новой культуры, Ху Ши. Когда лекция закончилась, молодой человек, глубоко впечатленный новыми идеями, поднялся и задал Ху вопрос. Удивившись сильному южному акценту молодого человека, Ху поинтересовался, на самом ли деле это студент, и, узнав, что это всего лишь скромный помощник библиотекаря, работающий в университете, отказался с ним разговаривать^{612}. Молодого библиотекаря звали Мао Цзэдун, он был родом из провинции Хунань и прибыл в Пекине всего несколько месяцев назад, пока болезнь матери не заставила его вернуться в родную деревню. Мао являлся всего лишь одним из многих молодых, идеалистически настроенных китайцев, которые были готовы на все, чтобы поучаствовать в возрождении своей страны и узнать о новых, зарубежных идеях. И, несмотря на то, как пренебрежительно к нему отнесся Ху, именно провинциальное, сельское происхождение позволило Мао взрастить такие идеи на китайской почве гораздо лучше, чем это удавалось более образованным и искушенным студентам.

Нельзя не провести параллелей между Мао и Сталиным. Оба происходили из непривилегированных слоев общества, оба почти или вовсе не жили на Западе и должны были утвердить свой авторитет среди более космополитичных и образованных коммунистов. Оба с подозрением относились к образованной интеллигенции (хотя враждебность Мао была сильнее[505]), оба провели юные годы на периферии некогда великих, но сейчас угасающих империй, в атмосфере агрессивного национализма, а затем прошли каждый по своему тернистому пути к центру империи. Оба с юных лет интересовались венными вопросами и сформировали лидерские качества в ходе гражданских войн; оба придерживались беспощадного политического макиавеллизма; оба были умны, но образование получили на относительно низком уровне, в традиционной системе, подчеркивающей важность морали и идеологии, соответственно конфуцианской и православной. И наконец, оба они верили в силу радикальных политических идей и первоначально выступали с позиций радикального марксизма.

Кроме того, оба они были упорными бунтарями и испытывали глубокое презрение к своим отцам. Мао считал отца недалеким жадным тираном, эксплуатировавшим бедняков; он отказался жить с женой, которую выбрал для него отец, и позже подчеркивал, что усвоил, насколько важен протест, из отношений со своим отцом. Тяга Мао к бунту особенно ярко подкреплялась его интересом к роману «Речные заводи» (другое название — «Все люди — братья»), классическому китайскому сюжету о 108 «братьях»-разбойниках, которые сражались за права бедных, против несправедливых чиновников, — героический эпос, так похожий на историю Кобы, которой увлекался Сталин. Мао рассказал журналисту Эдгару Сноу, что читал этот роман гораздо охотнее, чем труды Конфуция, в том числе в школе, прикрывая классической книгой, когда учитель проходил мимо^{613}. Сам Мао, как и Сталин, скорее всего, сталкивался с крестьянами-разбойниками в родной деревне. Когда империя Цин пала, Хунань, как и Грузия, породила собственные банды — тайные братства, которые боролись с милитаристами.

Однако не следует далеко заходить в проведении параллелей между этими двумя судьбами. Грузия 1870-х[506] и Хунань 1890-х очень отличались друг от друга. Мао, в отличие от Сталина, был активным участником культурной революции, направленной против иерархичного конфуцианства, — движения 4 мая[507], и его отношение к целому спектру проблем — семье, обществу, культуре — было гораздо более эгалитарным и радикальным, чем у его старшего товарища.

Хотя Мао, как и Сталин, обладал саркастическим чувством юмора и имел обыкновение употреблять в разговоре бранные выражения, с равными он вел себя сдержанно. Люди, знакомые с ним, видели яркую, но закрытую личность. Агнес Смедли, американская писательница и корреспондент «Манчестер Гардиан», так описывала свою первую встречу с Мао, состоявшуюся в 1930 году: «У него было длинное, смуглое, непроницаемое лицо, широкий и высокий лоб, женственный рот. Кем бы он ни был, он производил впечатление эстета… Народ любил [военного лидера] Чжу [Дэ], а Мао был уважаем. Те немногие люди, которые хорошо его знали, очень его любили, но душу свою он прятал глубоко и никому не раскрывал. В нем не было скромности, свойственной Чжу. Несмотря на то “женственное” впечатление, которое он производил, он был упрям, как мул, а стальным стержнем его личности служили гордость и решимость. У меня сложилось впечатление, что он мог бы ждать и наблюдать годами, но все равно не отступил бы от своего пути»^{614}.

Когда Мао было всего 18, у него появилась возможность последовать примеру любимых героев-воинов: он вступил в республиканскую армию в столице Хунани Чанша, чтобы защищать революцию 1911 года. Ему не довелось воевать, но он все равно столкнулся с тяжелыми лишениями и риском. Через шесть месяцев он демобилизовался, и перед ним встал вопрос, как устроить свою жизнь. Он планировал поступить в школу полиции, записывался в ученики мыловара и даже подался в коммерческую школу, но туда путь оказался закрыт: все предметы преподавались по-английски. Он сдал экзамены в престижную «Среднюю школу», где изучались история и литература Китая, но порядки этого учебного заведения оказались для него слишком строгими и реакционными; в результате он поступил в педагогическое училище, которое успешно закончил в 1918 году.

В годы обучения в училище он много читал. В то время, когда Китай был насыщен интеллектуальными и политическими брожениями, мао являлся типичным националистически ориентированным студентом, искавшим пути возрождения Китая. Как и члены Движения новой культуры, он верил, что Китай должен отказаться от рабской ментальности. Для достижения этой цели требовались воля и уверенность в своей правоте. Но решения, которые принимал Мао, имели отчетливую милитаристическую окраску: он продолжал смотреть на мир глазами юного солдата и любителя героических историй. В своей первой статье 1917 года он написал: «Наша нация рвется к силе: ее воинственный дух никогда никто не поощрял. Физическое состояние народа ухудшается день за днем… Если наши тела не будут сильны, мы будем дрожать при виде [вражеских] солдат. Как же тогда мы сможем достичь наших целей или распространять свое влияние?»^{615}

Регулярные физические упражнения, которыми сам Мао занимался ежедневно, должны были закалить волю, а затем воля, в сочетании с верными моральными принципами, должна была дать китайцам силу, чтобы восстать против своих угнетателей-империалистов. В отличие от конфуцианского «сверхчеловека», стремление к которому «культивировалось и было общепринятым», тренировки должны были быть «дикими и неистовыми»^{616}. Возможно, Мао оправдывал свой собственный характер, а не нравы крестьянина, работающего на земле. Но он также соединял этические идеи конфуцианства с модным в то время социал-дарвинизмом, заимствованным у Запада. Способ устранения национального упадка, предлагаемый Мао, во многом походил на методы, которыми пользовались его французские и русские предшественники. Он заключался в разрушении старой элитарной культуры и принуждении людей к жизни в полувоенном братстве.

Подобно многим своим современникам, Мао сначала был анархистом с неопределенными взглядами, но неудивительно, что он одним из первых пришел к выводу, что ответы на все вопросы есть у российской «экстремистской партии», как он ее называл. Он сам был свидетелем коррумпированности и эгоизма мелкой знати Хунани. Это убедило его в том, что любые реформы, проводимые с опорой на таких людей, оказались бы безнадежными^{617}. В 1921 году он проанализировал все варианты развития Китая и пришел к выводу, что все модели — от социального реформизма до умеренного коммунизма — не подходили для осуществления перемен в Китае. Только «экстремистский коммунизм» с его «методами классовой диктатуры» «возможно, приведет к ожидаемому результату»[508].^{618}

Вскоре Мао стал успешным организатором ячейки коммунистической партии в Хунани. Он воспользовался стратегией Единого фронта и работал на Гоминьдан в конторе центрального отдела пропаганды[509]. Но после кризиса 1927 года, когда коммунисты были изгнаны из городов в деревню, Мао готовился воспользоваться преимуществами создавшейся ситуации. Он обратился за примером к военным и вскоре стал убеждать коммунистов формировать вооруженные отряды, чтобы противостоять Гоминьдану. Известно его заявление: «Каждый коммунист должен усвоить одну истину: винтовка рождает власть»^{619}.

Кроме того, Мао очень интересовался сельской жизнью и ее социальными противоречиями. Он не питал сентиментальных чувств к сельской жизни, однако, по воспоминаниям его врача, «Мао был крестьянином и имел бесхитростные вкусы»^{620}. Как и другие крестьяне китайского юга, он никогда не чистил зубов и просто полоскал рот чаем (со временем его зубы полностью сгнили и почернели). Иностранные гости иногда приходили в замешательство, когда в ходе беседы он снимал одежду и ловил вшей^{621}. С 1925 года Мао не покидала уверенность в том, что решающая роль в ходе революции должна принадлежать крестьянам. Он никогда не отходил от марксистского учения о том, что рабочий класс и партия являются авангардом революции и что социалистическое общество должно быть современным и индустриальным^{622}. Он также утверждал, что коммунистическая стратегия должна уделять внимание сельской жизни, поскольку «феодально-помещичий класс» был основным оплотом милитаристов и иностранных империалистов^{623}.

Первоначально Москва придерживалась догматического марксистско-ленинского курса, оспаривая важное значение крестьянства. Однако к концу 1927 года после очевидного провала Единого Фронта была принята новая стратегия. Мао сам создал лагерь в горах Цзинган, прежде чем был вынужден отступить к границе Цзянси-Фуцзянь на юго-западе Китая, недалеко от города Жуйцзинь. 7 ноября 1931 года, в годовщину большевистской революции, было провозглашено первое коммунистическое государство в Китае — Советская республика провинции Цзянси[510]. Церемония провозглашения состоялась в семейной часовне за пределами города Жуйцзинь — столицы республики и штаб-квартиры режима. Был организован парад, на котором демонстрировалась фигура, символизирующая «британского империалиста» с двумя пленниками, закованными в цепи, — Индией и Ирландией. Мао, стоявший вместе с соратниками на трибуне, выполненной в советском стиле, окруженной красными флагами и изображениями серпа и молота, был провозглашен Председателем новой Республики[511].^{624}

Именно в этот период партия разработала концепцию партизанской «народной войны», которая имела большое значение при попытках адаптировать коммунизм к конфликтам третьего мира. В мае 1928 года Центральный комитет КПК опубликовал «Общие принципы военной работы», в которых давалось подробное объяснение данной стратегии: коммунистическая «Красная армия» должна была мобилизовать местных крестьян и создать Красные отряды самообороны для борьбы с войсками местных помещиков и Гоминьдана, одновременно конфискуя землю и распределяя ее между бедняками. При этом главная роль отводилась партии, которая должна была проводить «агитацию и пропаганду» в рядах солдат; отношения между солдатами и офицерами следовало строить по принципу равенства. Многое делалось для того, чтобы исключить из армии мелкую буржуазию. Базы в Цзянси должны были стать зародышем коммунистического государства: снабжать Красную армию всем необходимым и противостоять нападениям Гоминьдана^{625}.

Таким образом, подобная модель военной организации сильно отличалась от традиционной европейской модели и, безусловно, от той модели, которой обучали советские специалисты в академии Хуанпу. Парадоксально, но Чан Кайши и Гоминьдан большей степени восприняли советские идеи[512], нежели коммунисты, и националисты старались создать иерархичную, всеобъемлющую национальную организацию, чтобы мобилизовать народ для военной и трудовой службы. В соответствии с системой, называвшейся «баоджия», все хозяйства подлежали регистрации в сложной бюрократической организации, работу которой контролировали эмиссары из центра и представители местных элит.

Усилия Гоминьдана принесли некоторые успехи и не были обречены на провал^{626}. Но, учитывая политический хаос, в котором тогда пребывала страна — стремительно возросшее количество вооруженных банд и слабость центрального правительства, — предложенный Гоминьданом принцип организации власти сверху вниз являлся слишком амбициозным и легко мог быть сорван местными непокорными властями. Стратегия коммунистов, напротив, была как раз локальной, а не национальной и, пожалуй, единственной, которая могла привести к успеху во времена крайней политической дестабилизации. Но эта стратегия к тому же позволяла эффективно консолидировать общество, сокрушенное войной, образовав из разрозненных вооруженных группировок слаженную армию^{627}.

Мао был одним из многих коммунистических военных лидеров, но именно он стал успешным и преданным идее практиком партизанской, «народной войны». Он присоединился к Чжу Дэ, бывшему торговцу и опиумному наркоману, который уезжал в Германию, где стал коммунистом, а затем вернулся, чтобы обучать офицеров Гоминьдана. Благодаря ему Мао познакомился с военной наукой, и вместе они создали «Четвертую Красную армию», которая стала эффективной силой во время партизанской войны. Вместо того чтобы выходить на традиционный открытый бой с более сильным врагом, они выбирали стратегию отступления, при котором врага заманивали в глубокий тыл, а когда он оказывался оторван от своих коммуникаций, его атаковали.

Мао постоянно анализировал крестьянство в социологическом плане. Он считал крестьянство «морем» сочувствия и поддержки, исключительно важным для коммунизма, который moi как «рыба» свободно в нем плавать. Но он понимал и то, что грубое марксистское деление крестьян на классы «богатый», «средний» и «бедный» не поможет им, а только приведет к отчуждению сельского населения. В 1930 году он провел массовое и всестороннее исследование настроений крестьянства в нескольких регионах, включая Ксунву^{628}. Он составил список из некоторого количества магазинов, а также записал, какие товары (в количестве 131) в них продаются, отметил, каковы профессиональные и политические взгляды местных жителей. Вскоре он пришел к выводу, что богатые крестьяне составляют изолированное меньшинство; следовательно, партия могла «отделить сало от мяса», то есть перераспределить землю, раздав участки богатых бедным, при этом не вызвав недовольства у большинства^{629}. В таком случае Мао мог без стеснения использовать насилие и организовал «красные карательные группы», которые могли убивать помещиков и других «контрреволюционеров».

Правление коммунистов, как видим, было жестоким и хаотичным. Армии коммунистов, прибывшие в Цзянси и другие военные базы, состояли из интеллектуалов, дезертиров Гоминьдана, бандитов, уголовников, рабочих и крестьян. Перед ними стояла задача взять под контроль разрозненный политический ландшафт, одновременно отражая частые атаки Гоминьдана. В это же время за власть боролись тайные союзы, родственные объединения, враждебные деревни и солдаты Коммунистической партии и Гоминьдана.

Само руководство было сильно разобщено, что являлось нормой в коммунистической партии. Несмотря на военные успехи Мао, Москва и шанхайская Коммунистическая партия считали его слишком революционным и недисциплинированным. В1929 году Коминтерн попытался взять под контроль китайских Коммунистов, послав Ван Мина и так называемых вернувшихся студентов, обучавшихся партийному управлению в университете имени Сунь Ятсена в Москве, чтобы они заняли высокие посты в Партии, они же, в свою очередь, сосредоточились на усилении контроля над упрямым инакомыслящим вождем. Они не доверяли предпочтениям Мао, который делал ставку на спонтанную, партизанскую войну, и выступали за более традиционные военные действия. Они обычно предпочитали нападать на города, а не вести войну «сельскими методами», как это делал Мао[513]. Назначение Мао председателем совета Цзянси было умным ходом — таким образом, ему предлагалось не вмешиваться и остаться в безопасности^{630}.

К 1934 году Мао был надежно выведен из игры московскими властями. Как ни парадоксально, выручил его Чан Кайши. Пятая кампания Чана против республики Цзянси оказалась успешной, и коммунисты были вынуждены отступить. Мучительный поиск нового места базирования привел их из юго-западной части Цзянси в северную часть Шэньси, в город Яньань, и стал известен как Великий поход. Мао вновь проявил свой выдающийся талант военного лидера и доказал эффективность методов партизанской войны, опять став претендентом на единоличное лидерство.

В следующие годы Мао умело превратил Великий поход в важнейший эпизод коммунистической мифологии. Мао стал подобен Моисею, который привел свой избранный народ в Землю Обетованную, перенеся по пути бесчисленные страдания^{631}. На самом деле Мао и центральное руководство проделали этот путь с гораздо большим комфортом, чем все остальные, так как их несли в паланкинах (хотя стоит отметить, что они работали по ночам, анализируя стратегию и изучая агентурную информацию; Мао, как и Сталин, предпочитал работать ночью). Тем не менее Великий поход был выдающимся подвигом. За год оказалось пройдено шесть тысяч миль, то есть около семнадцати миль в день по очень сложной местности. Участников похода преследовали войска Гоминьдана. Особенно уязвимы люди Мао были на речных переправах. Из 86 тысяч вышедших в поход до Яньани дошло всего несколько тысяч.

Пока коммунисты бежали от армий Чаня, более опасные враги накапливали силы. Японцы, чья экономика была подорвана Великой депрессией, теперь стремились захватить рынок Китая. В то же время Коминтерн был вынужден изменить свой курс из-за крепнущего нацизма. Теперь Москва давила на Мао и правительство Яньань, настаивая на создании Народного Фронта совместно с Гоминьданом, чтобы противостоять японцам. Неудивительно, что Мао враждебно отнесся к этой идее. В 1936 году он все же уступил требованиям Коминтерна и принял участие в кампаниях против японцев, однако продолжал противостоять попыткам Москвы склонить его к тесному союзу с националистами[514]. Он настаивал на сохранении независимости Коммунистической партии, расширяя базовые лагеря коммунистов и придерживаясь испытанной тактики партизанской войны.

После Великого похода авторитет Мао вырос, но он все еще входил в состав коллектива руководителей, и Коминтерн не оставлял попыток отстоять свое верховенство. Сталин снова послал Ван Мина, чтобы тот восстановил московскую управляющую вертикаль и принудил Мао принять политику Народного Фронта. Некоторое время Мао угрожала опасность; возможно, Сталин планировал судить его на планируемом процессе против «правых» членов Коминтерна в 1938 году^{632}. Но Мао спасло новое обострение отношений между Чанем и Коммунистической партией, и после того, как Ухань, столицу Чана, захватили японцы, стратегия Мао, заключавшаяся в отступлении в далекий Яньань, была оправдана. В конце 1938 года Мао обеспечил себе поддержку Москвы в качестве лидера партии, но только в 1943 году Мао стал безоговорочным единоличным руководителем. Именно в это время, отсиживаясь в Яньани, Мао сформировался как выдающийся лидер и начал ковать новый сплав радикальных коммунистических идей.

Регион Яньань был колыбелью китайской цивилизации, но к XX веку он представлял собой одну из наиболее изолированных и бедных частей государства. Ландшафт здесь пересеченный, почва — неплодородная. Эдгар Сноу, американский журналист, попытался передать свои впечатления своим заморским читателям, опираясь на обычные сравнения с современной европейской культурой: «Здесь мало настоящих гор, только изрезанные холмы, бесконечные, как предложения Джеймса Джойса, только более скучные. Они иногда производят поразительное впечатление, как полотна Пикассо, на которых резко очерченные тени и яркие цвета чудесным образом изменяются по мере того, как солнце бежит по небу, а перед наступлением сумерек сливаются в величественное море багряно-фиолетовых вершин, по которым сбегают вниз, к бездомным ущельям, темные бархатные складки, похожие на складки одеяния мандарина»^{633}.

Город Яньань был древней крепостью, совсем не похожей на утонченные города восточного побережья. В Яньани возвышались мощные зубчатые стены, над которыми виднелась пагода, построенная на холме. Но именно удаленность от космополитической цивилизации сделала этот город идеальным местом для нового коммунистического общества, которое хотел построить Мао. Мао всегда очень подозрительно относился к большим городам и в такой провинциальной глуши чувствовал себя гораздо увереннее.

Яньань был идеальным местом, где Мао мог состояться как пророк нового, «китаизированного» марксизма^{634}. Мао, котором) столько проблем доставили коммунисты, обученные в Москве, понимал, что ему нужно разработать теоретические основания для своего независимого курса; для этого недостаточно быть военным лидером и уметь мобилизовать крестьянство. В течение нескольких следующих лет он старался разработать согласованную программу партии, которая оправдала бы предполагаемые «отклонения», и написал несколько работ о философии марксизма, которые стали основой так называемых маоцзэдунъидей — философии Мао[515].

Маоистская неакадемическая версия марксизма была идиосинкретической и не сочеталась с застывшим, догматическим языком, на котором обучали в Москве. Агнес Смедли так охарактеризовала его стиль: «Мао был известным теоретиком. Но его теории основывались на истории Китая и на опыте, приобретенном на полях сражений. Большинство китайских коммунистов мыслят в категориях Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина, а некоторые даже гордятся тем, что могут часами цитировать главу, строфу или лекцию их авторства. Мао тоже мог это сделать, но редко прибегал к этому. Его лекции… были похожи на беседы о китайской жизни и истории. Сотни студентов, наводнившие Яньань, привыкли брать пищу для ума только из примера Советского Союза, а также из трудов немногих писателей из Германии и других стран. Но Мао рассказывал им о родной стране и о своем народе… Он цитировал такие произведения, как “Сон в красном тереме” или “Все люди — братья”… Его поэзия не уступала качеством творчеству классиков, но через нее красной нитью проходил мотив социальных и личностных размышлений»^{635}.

Было исключительно сложно передать марксистские концепции на китайском языке; такие термины, как «буржуазный» И «феодальный», нельзя было просто заимствовать, как это проводило в европейских языках. Само слово «пролетариат» передавалось китайскими иероглифами как «класс, не имеющий собственности» (вэнь хуа да жэминь) и стирало различия между городской и сельской беднотой, упрощая процесс уравнивания крестьян и промышленных рабочих. Но Мао шел еще дальше и специально использовал традиционные китайские термины для описания марксистских идей. Например, он применял старинный термин «автократия» (дукай) как эквивалент «диктатуры [пролетариата]»^{636}; он также использовал конфуцианскую концепцию «Великой Гармонии» (датонг) в качестве синонима коммунизма, объединяя марксистскую теорию истории с традиционным китайским пониманием «золотого века»^{637}. Работы по философии марксизма, написанные им в этот период, также полны исконных понятий китайской философии. Его рассуждения о диалектике и конфликте противоборствующих сторон (сосредоточенные тем не менее на тесной связи марксизма и борьбы) также напоминали о даосских теориях о противоположностях инь и ян, присутствующих во всех вещах[516]. Мао внимательно читал советские книги о диалектике, но его комментарии часто свидетельствовали о том, что он хочет соотнести общие абстракции с конкретными обстоятельствами китайского бытия^{638}.

И все же «китаизированный марксизм» того периода был менее китайским, чем думают некоторые исследователи^{639}. На самом деле такая версия коммунизма была эгалитарной, радикальной, мобилизующей, подходящей для партизанских отрядов, которым требовалось заручиться поддержкой крестьян. Такой коммунизм придавал большое значение человеческой воле и идеологической вдохновленности, а не только экономическим силам^{640}; он доказывал, что крестьяне могут быть такой же революционной силой, как и рабочие (хотя никогда не отрицалась идея того, что именно промышленный рабочий класс в конце концов станет наследником Земли). Этот коммунизм использовал принцип «массовой линии», в соответствии с которым партия должна реализовывать социалистическую «демократию» и «учиться» у масс (хотя, конечно же, это была далеко не либеральная демократия; более либертарианским элементам марксистской традиции не нашлось места в теории Мао и, шире, во всем китайском марксизме)^{641}.

На практике коммунизм, преобладавший в Яньани, совмещал в себе идеализм и прагматизм. Это была ярко выраженная эгалитарная система: все, в том числе руководящая верхушка, должны были заниматься каким-либо физическим трудом и жить в насквозь продуваемых пещерах за городом. Новые люди, которые прибывали в Яньань, размещались по восемь человек в пещере. Они были заняты производительным трудом, военными тренировками, театральными представлениями и, что самое важное, длительными, интенсивными политическими дискуссиями в ходе учебных сессий. В такой организации жизни нашлось место неравенству: пещера Мао была просторнее всех, из нее открывались прекрасные виды, оплата труда также была разной^{642}. Эта несправедливость вызывала возмущение и критику городских интеллигентов-идеалистов, прибывших в Яньань в надежде найти тот радикальный вариант равенства, которого они добивались во время движения 4 мая. Одни жаловались на отсутствие политических принципов, на недостаточный политический азарт яньаньских руководителей, другие (особенно писатель Дин Лин) были возмущены их отношением к женщинам, которых в Яньани, несмотря на призывы к равенству, считали ниже мужчин^{643}. Хотя Дин Лин никогда не выдвигал прямых обвинений, главным правонарушителем был Мао, отличавшийся непостоянством и грубым отношением к своим многочисленным женам и девушкам. И все же по сравнению с советской коммунистической культурой конца 1930^-х годов в культуре Яньаня имелось больше пуританства и равноправия, о чем можно было судить, например, по одежде жителей: мужчины и женщины носили либо военную форму, либо костюмы в стиле Сунь Ятсена — обмундирование, в основе которого лежал образец формы японского студента. Эта форма одежды пользовалась популярностью у коммунистов, так и у чиновников Гоминьдана (позже на Западе его стали называть «костюмом Мао»). Хоть коммунисты придерживались пуританского образа жизни они не могли позволить себе быть догматичными, поскольку нуждались в поддержке всего крестьянства. Поэтому они прилагали большие усилия к тому, чтобы не оттолкнуть от себя местную элиту. Система правительства по принципу «трех третей» позволяла местному руководству сохранять некоторое влияние, отводя коммунистам только треть мест в сельском совете, вторую треть — некоммунистическим «прогрессивным» элементам, а третью — любым другим политическим группировкам, не сотрудничавшим с японцами. Большинству богатых крестьян было позволено сохранить за собой право на землю. Выгода бедных крестьян состояла в снижении земельной ренты и налогов. Казалось, они поддерживали партизан-аскетов, которые жили и работали вместе с ними ради повышения уровня благосостояния. Яньаньское сочетание идеологической гибкости и активной деятельности привлекало и крестьян, и элиту^{644}.

Сначала отношения между коммунистами в Яньани отличались относительной толерантностью. Однако после начала войны с Японией в 1937 году и наплыва новых приверженцев Мао разного социального происхождения одним из его требований стало сохранение идеологического единства. С особым подозрением он относился к буржуазному «индивидуализму» интеллигенции из областей, контролируемых Гоминьданом. С 1939 года Мао начал следовать примеру Сталина, используя идеологические труды в качестве механизма подчинения партийных чиновников. Он отдал распоряжение перевести «Краткий курс истории ВКП(б)» Сталина (1938) и написал приложение к курсу о китайском партийном опыте. Предполагалось, что младшие партийцы должны читать и заучивать эти тексты. Однако к 1942 году Мао пришел к выводу, что необходимо научить всех партийцев «исправить» свои мысли. Если коммунисты по-настоящему усвоят идеологию, они смогут одержать победу в войне и построить коммунизм.

«Исправление» представляло собой китайский вариант советских партийных «чисток», хотя и более сложный, отражающий отношение конфуцианства к нравственному образованию и правильному мышлению^{645}. Партийцам следовало изучать 22 труда об идеологии и истории партии, большинство из которых написал Мао. Принципы, изложенные в этих трудах, должны были применяться партийцами в их личном опыте. Они заполняли анкеты, где от них требовалось привести примеры «догматизма», «формализма» или «отступничества» и изложить планы преобразования. Ожидалось, что они также будут разоблачать врагов в так называемых кратких прогнозах. Эти документы проверялись лидерами, а после организовывалось собрание, на котором каждого отдельного человека публично критиковали и заставляли признавать ошибки. После таких собраний заблуждавшихся партийных товарищей возвращали в коллектив, полагая, что их мысли преобразованы.

Как и в СССР, многие считали чистки необходимой мерой, так как верили, что мысли нуждаются в корректировке. Ду Чжанчу, один из военачальников Народно-освободительной армии Китая, признавал, что «чистка» заставила его изменить свое отношение к браку; его будущая жена должна быть политически надежным человеком, женщиной, которую он будет любить, а не просто покорной домохозяйкой^{646}. Другие не поддерживали чистки. Как вспоминал очевидец яньаньских событий: «Нужно было записывать все: что сказал X или Y, что ты сам сказал такого, что можно посчитать плохим. Каждый должен был постоянно копаться в своей памяти и постоянно записывать. Это было самое ужасное»^{647}.

Вскоре чистки переросли в более жестокую кампанию репрессий^{648}. Отчасти это случилось потому, что Гоминьдан оказывал на коммунистов все большее военное давление, после чего последовал фактический разрыв их союза в 1941 году. Началась паника. Мао и его «Ежов» Кан Шэн также были причастны к репрессиям. Зловещий Кан Шэн, которого называли «револьвером» Мао, родился в знатной семье и был очень утонченным человеком, писал стихи, был каллиграфом, знатоком эротической литературы и гончарного искусства эпохи Сун. В 1930-е годы он жил в Москве в гостинице «Люкс» и сотрудничал с НКВД, помогая разоблачать китайских шпионов в Москве. он являлся одним из студентов, вернувшихся в Яньань вместе с Ван Минном. У него была необычная внешность космополита: он носил усы, советский черный кожаный френч, высокие черные кожаные ботинки и всегда имел при себе хлыст. Он любил пекинесов. Еду ему готовил повар, работавший на последнего императора^{649}. Несмотря на его связи с СССР и образ злодея, Кан был близким другом Мао. Кан многому научил Мао в поэзии и каллиграфии. Вскоре он возглавил секретное ведомство в Яньани, которое скромно именовалось «отделом по общественным делам». Кан утверждал, что кампания чисток помогла выявить шпионов в партийной верхушке. Вместе с Мао он начал кампанию по «спасению падших», применяя пытки, круглосуточные допросы и вызывающие ужас публичные собрания, на которых людей заставляли признаваться в преступлениях против партии. Эта кампания не была повторением сталинского террора, поскольку в Китае немногие приговаривались к смертной казни, и все же она вызвала сильнейшее беспокойство многих китайских лидеров, несмотря на то что Мао считал ее образовательной, а не репрессивной. В конце концов Мао остался недоволен ее результатом и извинился за «перегибы».

«Спасительная» кампания должна была скорее навредить репутации Мао, чем укрепить ее, однако к 1943 году власть сконцентрировалась только в его руках. Он вышел победителем из многолетней борьбы за влияние в партии и стал создателем новой харизматичной формы руководства, а также первым китайским лидером уровня Ленина и Сталина^{650}. Маоизм объявили идеологией партии, а на музыку старой песне о любви были положены слова неофициального гимна «Алеет Восток»:

Важно помнить о том, что, несмотря на притязания, Мао не был единственным партизанским лидером того периода, а Яньань — единственной базой коммунистов. У китайского коммунизма имелось несколько центров. Во время Великого похода ох главной армии отделились несколько малых армий, сосредоточившихся в Южном и Центральном Китае и успешно сражавшихся против сил Чан Кайши. Их опыт отличался от опыта тех, кто остался в Яньани. Они были вынуждены избрать другую тактику, отказаться от мобилизации крестьян и положиться на традиционных феодалов и систему кланов^{652}.

Именно опыт Яньаня оказал самое сильное влияние на партию. Через несколько лет Мао попытался воскресить дух Яньаня во время Культурной революции, однако в более короткие сроки этот опыт сплотил партию и позволил ей использовать в своих целях хаос, который принесла война. Однако окончательную победу коммунисты одержали, как это ни странно, благодаря вторжению японцев в Китай в 1937 году. Коммунисты предстали перед крестьянством как защитники от японцев[517]. Таким образом, они заручились поддержкой многих китайцев во время партизанских акций, избегая прямых военных столкновений. Тем временем военная машина Гоминьдана — соперников коммунистов — была раздавлена превосходящими японскими силами^{653}.

Коммунисты использовали войну против Японии, чтобы распространить свое влияние на новые области. Когда в 1945 году японцы проиграли войну, позиции коммунистов были все еще слабы, в основном ограничиваясь влиянием на северо-западной периферии Китая. Большую часть Китая, включая крупные города, контролировал Гоминьдан, поддерживаемый США и признанный СССР, который пытался заставить коммунистов создать очередной Единый фронт с националистами. Когда СССР весной 1946 года вывел войска из Маньчжурии, борьба за власть разверзлась между коммунистами и Гоминьданом, в Китае началась гражданская война. У коммунистов были плохие карты, тем не менее играли они хорошо. Им удалось получить помощь СССР, а также поднять крестьян против землевладельцев, пообещав снижение ренты. Однако некоторое время все же понадобилось для того, чтобы убедить их порвать с традицией и бросить вызов землевладельцам^{654}.

С 1946 года Мао стал настаивать на радикальном перераспределении земельной собственности в регионах, контролируемых коммунистами. Эти действия способствовали росту авторитета Народно-освободительной армии. Многие добровольно вступали в ее ряды, особенно на севере Китая. «Рабочие отряды» коммунистов приезжали в деревни и учреждали ассоциации бедных крестьян, которые помогали коммунистам определить класс каждого из сельчан. Коммунисты также призывали бедных крестьян и середняков участвовать в «собраниях борьбы с ошибками», на которых они будут «выливать горечь», накопившуюся из-за угнетения землевладельцев, а иногда и нападать на ненавистных врагов. В одной из деревень на севере провинции Шэньси главной мишенью стал самый состоятельный житель Шэн Цзинхэ, разбогатевший на том, что давал деньги в долг под проценты и разворовывал дары местных храмов: «Когда началась заключительная стадия борьбы, Цзинхэ должен был отвечать не только на выдвинутые против него сто обвинений, но на многие другие. Старушки, которые до этого никогда публично не выступали, поднялись с обвинениями против него. Даже жена Ли Мао, такая жалкая, что едва осмеливалась смотреть людям в глаза, трясла кулаком перед его носом и кричала: “Однажды я шла собирать пшеницу на твоей земле. Ты обругал и прогнал меня…” Цзинхэ никому из них не ответил. Он молча стоял, опустив голову. В тот вечер все люди пришли к дому Цзинхэ, чтобы помочь конфисковать его собственность… Люди хором твердили, что у него должно быть много серебряных долларов… Потом мы начали его бить. Наконец он сказал: “Под каном [кирпичная кровать] я спрятал 40 серебряных долларов”. Мы пошли туда и выкопали деньги. Они всех взбудоражили… Мы били его снова и снова, а несколько человек из отряда стали нагревать железный прут в огне. Цзинхэ признался, что он спрятал но серебряных долларов… В ту ночь мы нашли у Цзинхэ 500 долларов. Все говорили: “В прошлом мы никогда не праздновали новый год, потому что он всегда требовал ренту и проценты и вычищал все начисто из наших домов. Теперь мы сможем есть все, что захотим”. Все наелись досыта, даже не обратив внимания на сильный мороз»^{655}. Как показывает этот эпизод, долго накапливающееся недовольство может превратиться в жестокую злобу. Крестьяне иногда проявляли больший радикализм, чем от них ожидали коммунисты^{656}. В регионах, контролируемых коммунистами, богатые крестьяне превращались в их влиятельных сторонников, коммунисты не могли позволить себе их потерять. На юге Китая, где позиции коммунистов были слабее, конфликт между богатыми и бедными был не такой серьезный. Другие лидеры, особенно преемник Мао Лю Шаоци, успешно выступали за менее разобщающий подход^{657}. Лю родился в Хунани, недалеко от деревни Мао, и знал его с детства. Он был лучше образован и большим космополитом, чем Мао. В начале 1920-х годов он поехал учиться в Москву. Как у Мао, у него шли споры с Москвой в 1930-е годы, однако он остался сторонников модернистского марксизма. Государственным образцом для нового Китая он считал рациональное, бюрократическое государство, которое пытался построить Ленин, а не партизанский отряд Мао, напоминающий секту. К концу 1947 года сам Мао пришел к выводу, что классовую борьбу необходимо сдержать во имя национальной гармонии: сокращение ренты могло бы более эффективно подействовать на отчуждение крестьян от Гоминьдана^{658}.

Крестьянство трудно поддавалось мобилизации. Партийная пропаганда, использующая образ сплоченных рядов крестьян, вместе идущих к власти под красными знаменами, была далека от реальности. Многие крестьяне не участвовали в революции, а просто наблюдали за ней, многие подчинились коммунистам, боясь наказания в случае отказа^{659}. В победе Мао решающую роль сыграли сами борцы-коммунисты. Возрастной признак был важнее благосостояния: к коммунистам присоединялись прежде всего молодые крестьяне, а не бедные. Тем не менее партия враждебно относилась к состоятельным крестьянам, и к концу гражданской войны бедняки значительно пополнили партийке ряды^{660}.

Наиболее полное исследование китайских партизан-маоистов в наши дни провел американский антрополог Люциан Пай, который в начале 1950-х в Британской Малайе (часть Малайзии) взял интервью у 60 китайцев — бывших повстанцев[518], большинство из которых были членами партии и мелкими чиновниками[519]. Коммунисты, с которыми он встречался, представляли собой «группу бдительных, активно мыслящих людей»^{661}. Большинство из них были низкого социального происхождения, однако не из самых бедных семей. Уровень их образования был выше, чем у среднего китайца (хотя и не выше уровня школьного образования). Они стремились к самосовершенствованию, но их перспективы были ограничены. Многие являлись квалифицированными рабочими, в основном на плантациях каучука, которыми владели иностранцы. У таких людей имелось мало шансов улучшить свое положение^{662}. Они были недовольны своим статусом и отношением к ним своих хозяев. Они также стремились понять, чего они могут ожидать от стремительно меняющегося мира. Все это привело к тому, что они, как и поколение городских интеллигентов движения 4 мая, поставили под сомнение конфуцианские ценности своих родителей. Они были уверены, что мир их родителей с сыновней почтительностью и силой ритуалов приговаривает их к низкому положению и бедности. Они хотели идти в ногу со временем, поэтому больше доверяли ровесникам, а не старшим. Дружба и мужское товарищество имели для них большое значение. Часто они обладали харизмой и становились неформальными лидерами в своих компаниях.

Они жили в беспокойном мире, где большую роль играла политика. После вторжения японцев в Китай большая политика непосредственно коснулась жизни обычных людей. Во время оккупации многие потеряли родственников. Они чувствовали, что должны принимать участие в политической деятельности, чтобы защитить и одновременно совершенствовать себя. Первый путь был связан с вступлением в одно из сообществ — тайных ₀рганизаций, клановых и торговых ассоциаций. Но коммунистическая партия предлагала совсем другое. Партию воспринимали как более надежную организацию, оказывающую поддержку всем своим членам, в отличие от традиционных ассоциаций. Партия имела четкую программу, а ее лидеры, казалось, хорошо разбирались в политической обстановке того времени. Она была современной, но в то же время не западной, не «империалистической», она заботилась об обычных людях, таких, как они сами[520]. Она была хорошо организована, обладала силой и обещала защитить китайцев. Один человек говорил: «Я думал, что их пропаганда говорила о том, что, если я вступлю в партию, я стану жить, как те, кто управляет Китаем. Я знал, что коммунисты были очень сильны в Китае, никто не осмеливался им противостоять». Коммунизм и опыт Октябрьской революции показали, как бедная, слабая нация может вдруг превратиться в великую державу: как объяснял другой партиец, «пока мы, китайцы, не узнали о революции в России, мы не были сильны в политике и выставляли себя дураками. Но теперь китайские коммунисты научились у русских тому, как провести революцию, и никто больше не смеется над китайской революцией»^{663}.

Вступая в партию, коммунисты чувствовали, что они оказывают влияние на окружающий мир: «Это было так, словно я оседлал тигра, — заявил один из них. — У меня захватывало дух, я приобрел силу тигра. Он двигался, и я двигался вместе с ним». Сначала никто из новых членов не протестовал против партийных традиций, таких как чистки. Страстно желавшие самосовершенствования, они были счастливы оттого, что партия их исправит. Вскоре многие были уже обеспокоены тем, что Коллективная критика приводит к падению репутации в партии. В самом деле, коммунистов, воспитанных в конфуцианской культуре, в партии прежде всего привлекало нравственное образование: «Политический комиссар сказал мне, что он поможет разобраться мне в марксизме-ленинизме, и я смогу избавиться вредных привычек», — вспоминал один коммунист^{664}.

Маоистский вариант марксизма-ленинизма выполнял и другие функции в группе партизан. Он мог служить источником эмоционального подъема в бою. Перед боем политический комиссар часто читал бойцам длинные лекции на политические темы, каждый солдат выходил из строя, стиснув кулак, и обещал отдать свою жизнь за дело марксизма-ленинизма. Один солдат вспоминал: «Когда все закончили свои речи и я сказал им, что не боюсь умереть настоящим революционером, мне вовсе не казалось, что случится что-то серьезное, если мы все будем убиты. Вот как действовал на нас марксизм-ленинизм». На идеологию также сложился другой взгляд как на особое эзотерическое знание, которое объясняло, как развивается история и как победить в политической борьбе. Малайские партизаны остались под глубоким впечатлением от того, что коммунисты великодушно поделились с ними этим знанием, в отличие от эгоистичных европейцев, которые хранили тайну своего успеха: «Марксизм-ленинизм учит, как организовать революцию и какой будет история. У коммунистов есть книги, в которых рассказывается, как достичь успеха в политике, и они всем позволяют их читать, поэтому, если вы захотите им помочь, вы будете знать, что делать. Демократы все держат в секрете и никому не говорят о своих планах. Кто знает, каковы стратегии и тактики Уолл-стрит? Если бы я хотел сотрудничать с демократами и действовать против коммунистов, как бы я узнал, что мне нужно делать?»^{665}

В самом Китае коммунисты были лишь одной из многих сил (региональных, либеральных, студенческих тайных обществ)-противостоящих Гоминьдану, разобщенному, дискредитировавшему себя коррупцией элит^{666}. Массовые случаи сотрудничества китайской знати с японцами во время войны раскололи приверженцев Гоминьдана, кроме того, партия была надломлена войной. После войны управленцы-националисты проявили свою жадность, установив высокие налоги, и неспособность обеспечить ожидаемую всеми социальную справедливость, которая была так необходима и Азии, и Европе. Националисты подавляли студенческие демонстрации и волнения в сельской местности, в то время как попытки Чан Кайши усилить централизованный государственный контроль отдалили от него региональную элиту.

Коммунистам удалось заручиться поддержкой многих крестьян и даже горожан, но их главным преимуществом оставалась целостность и сплоченность. В конце концов они одержали военную победу, которую никак невозможно было предсказать. Обе стороны совершали стратегические ошибки, но ошибки Чан Кайши оказались серьезнее^{667}. Он был вынужден отступить на Тайвань, где Гоминьдан правил еще много десятилетий. Весной 1949 года[521] Мао ехал из села Сибайпо в провинции Хэбэй (именно там находился аппарат Коммунистической партии с 1947 года) в Пекин, старую столицу империи. Мао явно нервничал. Он шутил, что чувствует, будто едет сдавать экзамены на мандарина империи^{668}. Несмотря на то что это было сравнительно короткое путешествие, в культурном плане оно может быть приравнено к Великому походу. Мао предстояло из лидера партизан превратиться в лидера одного из крупнейших государств мира.

V

1 октября 1949 года Мао Цзэдун взошел на площадку ворот Тяньаньмэнь (дословно «Врата Небесного Спокойствия»), ведущих в Запретный город (императорский дворец) в центре Пекина. В своем обращении к тридцатитысячной толпе он объявил: «Китайский народ поднялся с колен!» Его слушатели стояли на площади перед воротами, а над ними развевался новый китайский флаг красного цвета с четырьмя желтыми звездочками вокруг большой звезды в левом верхнем углу. Своим тонким, высоким голосом Мао объявил о создании Китайской Народной Республики. За этим объявлением последовал военный парад, в котором участвовали тысячи простых людей. Некоторые несли портреты лидера, играли на китайских барабанах и танцевали yangge — традиционный для северных китайцев танец рисовых побегов.

Церемония была тщательно обдумана, каждый ее элемент что-то означал^{669}. Многое заимствовалось из советских демонстраций на Красной площади, посвященных годовщинам Октябрьской революции, но, в отличие от советских торжеств, в этом параде был силен крестьянский, народный элемент. В то же время символизм парада объединял советский коммунизм с китайским символизмом. В октябре произошла революция 1911 года против династии Цин и революция 1917 года в России, а красный цвет символизировал и коммунистическую революцию, и китайскую красную землю. Звезды говорили о преданности коммунистов национальному единству: они представляли четыре класса, составлявших народ: национальную буржуазию, мелкую буржуазию, рабочих и крестьян, объединившихся вокруг Коммунистической партии, являвшихся частью китайской «Новой демократии». Мао демонстрировал, что новый режим был коммунистическим, националистическим и прокрестьянским.

Октябрь 1949 года стал кульминацией послевоенной коммунизации Востока. Как в Европе, крах сил оси зла[522] и серьезный ущерб, нанесенный прежним элитам, сотрудничавшим с врагами, помогли антиимпериалистическим коммунистам достичь подъема. Китай присоединился к Северной Корее и Вьетнаму и стал частью нового братства азиатского коммунизма. Все три режима имели много общего и отличались от своих предшественников в Восточной Европе. Их создавали крестьянские партии, действующие в конфуцианском обществе, ведущие партизанские войны против сил империализма. И все же каждое отдельное государство создавалось в особых обстоятельствах. Если Китай можно было назвать азиатской Югославией — коммунистическим государством, рожденным в результате антиимпериалистических партизанских войн, то Северная Корея больше напоминала Восточную Германию — режим, в основном построенный реальной политикой и вмешательством сверхдержавы. Во вьетнамской революции выделялся сильный городской компонент, поэтому она больше походила на российскую предшественницу.

Режим в Северной Корее был создан при содействии советских войск. Американцы внесли предложение о разделе Кореи накануне капитуляции Японии в августе 1945 года. Территория севернее 38-й параллели попадала под влияние СССР, а южнее — США. Северная Корея пошла по пути Восточной Европы: образование Народного фронта, последующая коммунизация. В феврале 1946 года было образовано центральное правительство с коммунистическим большинством, во главе которого стоял Ким Ир Сен («Восходящее Солнце Ким»). Тем не менее нельзя сильно увлекаться сравнением Кореи с Восточной Германией, так как корейский режим вскоре стал относительно автономным и независимым.

Ким Сон Чжу (он взял псевдоним в 1935 году) родился в деревне недалеко от Пхеньяна в 1912 году в семье христиан. Его отец был членом христианской корейской националистической организации и, возможно, сидел в японской тюрьме. После его освобождения около 1920 года семья переехала в Маньчжурию, влившись в многочисленную корейскую диаспору. Таким образом, культурный фон воспитания Кима был достаточно эклектичным: кореец, родившийся в стране, управляемой японцами, получил образование в китайской школе на китайском языке мандарин, на два года (в возрасте и лет) возвращавшийся в Корею Для обучения в протестантской школе. Одно время он даже работал учителем в воскресной школе — факт, не упоминающийся в его официальной биографии^{670}. Вслед за отцом он участвовал в националистической политике, еще в школе в 1929 году став членом подпольного марксистского кружка. Проведя некоторое время в тюрьме, в 1931 году[523] он присоединился к китайскому партизанскому движению, управляемому коммунистической партией, чтобы противостоять японским оккупантам. Он быстро продвигался по службе и стал командиром одного из отрядов партизанской армии.

Большую часть юности он провел за пределами Кореи, но было бы ошибкой принимать его за «иностранца». Он, как и многие его соратники-партизаны, считал себя корейским националистом, хотя и сражавшимся за международный коммунизм под эгидой СССР. Между Восточной Маньчжурией и приграничными территориями Северной Кореи имелись тесные связи, корейцы были вовлечены в партизанскую борьбу против японцев по всему региону. Именно в окружении партизан, боровшихся против изобретательного и изощренного японского врага, сформировалось отношение Кима к политике.

В 1940 году японцы были близки к победе, и Ким, как многие другие, вынужден был бежать в СССР. Ким многое взял от пятилетнего пребывания в этой стране и с восторгом принял советский образ жизни. Казалось, он предпочел культуру Красной армии былой партизанской жизни. Он прошел курс обучения в пехотном училище Хабаровска и получил звание капитана Красной армии. За это время у него родились два сына и дочь, которым он дал русские имена. Старшего сына он назвал Юрием. Человек, которого весь мир узнал как Ким Чен Ира (Ким Джонъиль), первые годы жизни был Юрием Ирсеновичем Кимом.

Казалось, Ким хотел продолжить карьеру в Красной армии, но после поражения японцев у Советов возникли другие планы, связанные с ним. Они потеряли доверие к северокорейским националистам, с которыми пытались сотрудничать, и решили установить в Корее более надежное коммунистическое правительство. 33-летний Ким являлся идеальной кандидатурой на пост главы, хотя опыта руководства у него было мало^{671}. Ею представили населению в октябре 1945 года на торжествах в честь Красной армии. Он был объявлен героем, почетным лидером партизан, и многие восприняли его как полумифологическую фигуру, борца в стиле Робин Гуда. Когда люди увидели его, они были разочарованы: «…молодой человек около 20 лет с листом бумаги в руках подошел к микрофону… У него был смуглый цвет лица и стрижка как у китайского официанта. Волосы покрывали лоб всего на дюйм, как у чемпиона по боксу в легком весе. “Он ненастоящий!” Всех собравшихся на стадионе поразило, будто током, чувство недоверия, разочарования, недовольства и злости. Не обратив никакого внимания на реакцию толпы, Ким Ир Сен своим монотонным утиным голосом продолжил хвалебную речь о героической борьбе Красной армии… Он подобрал самые пафосные слова благодарности и похвалы для СССР и маршала Сталина, близкого друга всех угнетенных народов мира»^{672}.

В то время Ким был марионеткой СССР, но великую державу не интересовало управление крохотной территорией, поэтому многие дела были переданы корейцам^{673}. Несмотря на неблагоприятный старт, Ким Ир Сен оказался успешным руководителем партии, сплотившим все ее фракции — его собственных «маньчжурцев», «корейцев», которые оставались в стране при японцах, «советских» корейцев, прежде живших в СССР, и «яньаньских» коммунистов, связанных с китайскими коммунистами в Китае^{674}. Как стало понятно позднее, он заложил основы режима, который приобрел огромную поддержку благодаря сочетанию идей коммунизма и корейского национализма.

Как и Корея, разделенная в августе 1945 года, буквально из пепла на руинах общества, управляемого японцами, возник еще один коммунистический режим — вьетнамский. В отличие от корейцев, вьетнамские коммунисты пришли к власти в результате революции, организованной собственными силами, которая сочетала в себе черты китайской партизанской Революции 1949 года и городской революции большевиков 1917 года^{675}. Хо Ши Мин всегда занимал радикальную позицию в Коминтерне, был на стороне Роя в его споре с Лениным (хотя сам Рой недолюбливал его), однако он был крайне разочарован одержимым отношением Советов к городскому рабочему Классу. Успехи Мао с середины 1930-х годов и опыт китайцев многому научили Хо, который начал отдаляться от модели, насаждаемой Москвой. В 1938 году он посетил Яньань (хотя с Мао не встретился), после этого он отправил туда двоих молодых партийцев обучаться в школе КПК. Это были Во Нгуен Зиап и Фам Ван Донг^{676}.

Вьетнамцы вскоре начали следовать примеру Китая. Они создали базы в приграничном районе на севере страны, сформировали партизанскую армию и в 1941 году перестроили коммунистическое движение в националистическое, в многоклассовую силу Народного фронта (куда входили также землевладельцы и чиновники), который теперь назывался «Вьетминь», или «Лига независимости Вьетнама», и действовал в основном в сельской местности. Они стали планировать крестьянское восстание против французской колониальной администрации, которая сотрудничала с японцами. Коммунисты получили распоряжение слиться с крестьянами, одеваться как местные и переводить манифесты Вьетминя на местные наречия. Они воспользовались ненавистью крестьян по отношению к французской колониальной администрации и японцам, которые нанесли большой вред сельскому хозяйству. Максимальную выгоду коммунисты извлекли из голода 1944^_1945 годов, который усугубили японские военные налоги и отсутствие помощи со стороны французских властей, на которых коммунисты возложили большую часть вины^{677}. В марте 1945 года централизованный контроль над страной был ослаблен бунтом, который разжигали японцы против французской администрации. В результате они сформировали марионеточное правительство, во главе которого стоял император Бао Дай. Когда в августе японцы окончательно капитулировали, проиграв американцам, для Вьетминя сложилась идеальная ситуация на севере, в Ханое и сельской местности. Купцы и чиновники не мешали его деятельности. Вьетминь также взял под контроль юг, хотя на юге столкнулся с более серьезными соперниками-националистами.

2 сентября 1945 года Хо, одетый в скромный костюм цвета хаки и парусиновые туфли, объявил независимость Вьетнама под контролем коммунистов с площади Бадинь в Ханое[524]. В его речи были выдержки из американской Декларации независимости 1776 года, а также Французской декларации прав человека 1791 года^{678}. Хо все еще надеялся на поддержку американцев, которым он давал понять, что выступает за широкое неидеологическое правительство на умеренный срок. Сталин до сих пор не признал вьетнамских коммунистов и не оказал никакой поддержки. Однако, когда французы вернулись на юг страны вскоре после провозглашения независимости, поддерживаемые Британией, националистические группы поддержали Вьетминь. Коммунисты, сохранявшие сильные позиции на севере, встали на защиту юга. К 1947 году Вьетминь вел очередную антиколониальную войну против французского режима[525].

Восстановление европейского колониального уклада, последовавшее за поражением японцев, возмутило и подтолкнуло к борьбе коммунистов по всей Азии. Во многих регионах они смогли справиться с экономическим кризисом в сельской местности, причиненным войной и японскими эксплуататорами. Но за пределами Китая, Вьетнама и Кореи коммунистам не удавалось объединить коммунизм с национализмом. Коммунистическая партия Индонезии принимала участие в борьбе против голландцев, но безуспешно. Лидер социалистов Сукарно, пытавшийся объединить идеи немарксистского социализма и ислама, преуспел в этом нелегком деле больше, чем коммунисты. Коммунистическая партия потерпела крах после провала восстания на востоке острова Ява в 1948 году. Только после этого, в 1950-е годы, она приняла менее радикальный путь и начала восстанавливать свои силы.

Более серьезные повстанческие коммунистические силы действовали в американских и британских колониях. Однако они охватывали небольшие группы населения и в конце концов тоже потерпели поражение. Американцы предоставили независимость Филиппинам в 1946 году, продолжая контролировать власть посредством сотрудничества с землевладельческой элитой. Их попытки развалить Народную антияпонскую армию Хукбалахап, управляемую коммунистами, привели к крестьянскому восстанию в центральном Лусоне. Армия была относительно малочисленной. Американцы пришли к выводу, что с коммунизмом эффективнее бороться путем решения социальных проблем. Они убедили правительство в Маниле в том, что земельная реформа поможет снизить авторитет коммунистов. Революция была сдержана продуманным сочетанием репрессий и реформ[526].^{679}

Восстание малайских коммунистов потерпело крах по тем же причинам. Китайцы в Малайе — как и малайцы, составлявшие 40% населения, — поддерживали принципы маоизма[527] и партизанской войны, особенно после вторжения Японии в Китай в 1937 году. В то время в 15-летнем возрасте их будущий лидер Чин Пен впервые заинтересовался коммунизмом^{680}. Во время Второй мировой войны коммунистическая партия Малайзии, как вьетнамские коммунисты, сформировала партизанское движение против японцев и даже заручилась поддержкой Британии. Однако британцы вскоре оттолкнули от себя китайцев, сначала пообещав им полные политические права, а после окончания войны отказавшись от обещания под давлением малайцев. Коммунисты ухватились за идею этнической борьбы китайцев и с 1948 года развернули партизанскую войну против Британии^{681}. Тем не менее их положение было хуже ситуации Вьетминя. Их поддержали только китайцы, особенно бедное сельское население, не имеющее прав на землю. Кроме того, британцы, как американцы на Филиппинах, придерживались более мирной политической линии, чем французы и голландцы. Они стремились завоевать «умы и сердца» потенциальных сторонников коммунизма в сельской местности^{682}. Заявив о своем намерении предоставить Малайзии независимость, они развернули дорогостоящую кампанию по переселению полмиллиона китайских крестьян в защищенные «новые деревни», где их ждали лучшие условия жизни. Партизаны оставались без поддержки населения.

Несмотря на многочисленные неудачи[528], коммунисты все же укрепили свои позиции в Восточной и Юго-Восточной Азии к 1950 году- На первый взгляд, они поднялись с помощью тех же сил, которые помогли коммунистам в Европе в 1940-е годы: они сражались против империалистов-оккупантов и сотрудничавших с ними местных элит. Они использовали похожие стратегии партизанской войны, покинув города и развернув деятельность в сельской местности, оттуда нанося удары по более мощному врагу. Результаты такой борьбы сильно различались в зависимости от участия Красной армии. На Западе коммунистические партии потерпели поражение на выборах и оказались в политической изоляции; в Центральной Европе, контролируемой СССР, коммунистический центр навязывал социализм в советском стиле, а в Юго-Восточной Европе и Азии возник радикальный коммунизм, отличавшийся относительной независимостью.

Таким образом, коммунистический блок характеризовался большим разнообразием, чем в то время считали на Западе. Тем не менее, начиная с 1949 года, на протяжении нескольких лет коммунистические режимы, большинство из которых сохраняли тесные связи с Москвой, управляли третьей частью населения мира. За восемь лет до этого, когда нацисты подошли к Москве и коммунизм оказался на грани гибели, немногие могли представить себе такой результат.