Красный флаг: история коммунизма

I

В 2002 году китайские исследователи общественного мнения попросили пекинских студентов ответить на вопрос, кто, по их мнению, является величайшим героем, однако дали на выбор всего два варианта: американский IT-предприниматель Билл Гейтс или молодой большевик, герой Гражданской войны Павел Корчагин. Результат оказался ничейным: оба получили по 45%. Но когда студентов спросили, чьему примеру они бы последовали, 44% опрошенных назвали Гейтса, 27% — обоих и лишь 13% — только Корчагина^{1270}. И даже такой результат, свидетельствующий о достаточно активной поддержке ценностей социалистического самопожертвования в Китае XXI века, олицетворением которых был Корчагин, не означает безоговорочного одобрения героя Николая Островского. Образ Корчагина сформировался в сознании китайцев не на основе книги, а на основе исключительно популярного двенадцатисерийного телевизионного фильма «Как закалялась сталь», созданного в 2000-е годы. Этот телесериал был типичным постмодернистским продуктом слияния культур: советского классического социалистического реализма, воплощенного в посткоммунистической Украине украинскими актерами, фильм был профинансирован частным коммерческим заказчиком Шэньчжень и показан китайским каналом, который номинально является коммунистическим. Этот Корчагин сильно отличался от героя романа 1930-х, а также от образов Корчагина, созданных советским кино ранее, в 1940-е и 1950-е годы: герой осуждает насилие, творимое Красной армией, собирается жениться на своей возлюбленной Тоне, хотя в книге Павел решает разорвать с ней отношения из-за ее буржуазного происхождения. Как объяснил директор сериала, «мы смягчили классовое самосознание героя, сделали его более человечным, более понятным зрителю».

Неолиберальные революционеры, бывшие маргиналами в начале 1970-х годов, теперь торжествовали — в идеологическом, культурном и политическом отношении. Когда китайцы смотрели «Как закалялась сталь» в 1950-е, на пике русофильских настроений, они ничуть не сомневались, что самопожертвование Корчагина было выше, чем стяжательский капитализм. Через 50 лет Билл Гейтс, живое олицетворение корпоративных ценностей стоимостью в миллиарды долларов, стал предметом героического преклонения. Дискуссии в Интернете, в которых обсуждалась книга Островского, были полны ностальгии по ценностям Павла, характерной для представителей старшего поколения, но люди среднего возраста часто негодовали, что напрасно последовали примеру Павла, а среди молодых людей интерес к этому герою в целом отсутствовал.

Конечно, романтизм предпринимателя тоже не обходился без борьбы, но это было мирное деловое соревнование, а не воинствующая насильственная коммунистическая революция. И создавалось впечатление, что для большинства населения мира двухсотлетняя гражданская война наконец закончилась. Хотя неолиберальный уклад и вызвал исключительное экономическое неравенство (особенно заметное в Китае, чье общество по уровню экономического неравенства заняло второе место в Азии, после индуистского монархического Непала), давление было слишком небольшим, чтобы вызывать социальную революцию. Китай, некогда бывший наиболее радикальным оппонентом проамериканского мирового порядка, стал одним из основных бенефициариев этого порядка, богатея на экспорте своих товаров на Запад. В Китае и, конечно же, во всем остальном мире неолиберализм обещал людям богатство и развитие, которые не требовали классовой борьбы или войны. Казалось, что каждые может стать Биллом Гейтсом, если будет действовать достаточно энергично. Утверждение Френсиса Фукуямы, что история закончилась, через десять лет после 1989 года выглядело очень правдоподобно.

Уроки, извлеченные из падения коммунизма, сыграли определяющую роль в интеллектуальной победе неолибералов. В свое время роль коммунизма в победе над нацизмом поспособствовала широкому распространению смешанных экономик после 1945 года, а крах коммунизма в 1989 году был признан доказательством того, что Фридман, Рейган и Тэтчер оказались правы: государство не должно вмешиваться в экономику. Советская командная экономика принципиально не отличалась от послевоенной смешанной экономики, но была более статичным вариантом последней. Согласно утверждениям журналистов Дэниела Ергина и Джозефа Станислава, выпустивших в 1998 году популярную книгу «Командные высоты» — своеобразный некролог по коммунизму, падение Берлинской стены вызвало «широкую дискредитацию центрального планирования, вмешательства государства в экономику и государственной собственности»^{1271}. Неудивительно, что неудачи коммунистического строя регулярно использовались сторонниками либеральной глобализации, гибких рынков труда, свободной торговли и твердой валюты для опровержения критики, направленной в их адрес; в 2000 году колумнист газеты «Нью-Йорк Таймс» Томас Фридман высокомерно завершил атаку на антиглобалистов, выступавших в Сиэтле[886], приведя исторический пример: «Существует слишком много [профессиональных] союзов и активистов, желающих быстрого устранения глобализации: надо всего лишь воздвигнуть несколько стен [то есть торговых ограничений] и научить жизни всех, кто с этим не согласен. Уже была на свете страна, в которой предприняли такую попытку. В ней всем была гарантирована работа, рынок защищен и всех учили, как жить. Эта страна называлась Советский Союз. Так вот, она плохо кончила»^{1272}.

Сторонники либерального капитализма, распространенного в 1990-е годы, не только использовали коммунистический опыт для доказательства того, что свободный рынок является экономической необходимостью; они также настаивали, что такой капитализм является более моральным строем, нежели коммунизм. Фукуяма в своей книге «Конец истории и последний человек» (1992) особенно акцентировал этот аспект. Он настаивал, что все люди — мужчины и женщины — нуждаются в уважении к личности и признании (тимосе) и только либеральная демократия способна гарантировать эти блага всем и каждому в равной мере. Следовательно, Фукуяма предлагал либеральную романтическую альтернативу марксистскому варианту романтизма. Люди становились более счастливыми не от того, что вовлекались в творческий коллективный труд, свободный от рыночных потрясений, а оттого, что могли свободно самовыражаться и получать признание со стороны окружающих^{1273}.

Тезис Фукуямы соответствовал духу времени. Теперь считалось, что капитализм — это не только неизбежное зло, но и моральное добро. Он унаследовал революционный ореол от дискредитированного коммунизма, решая проблемы равенства и завершая глобальную гражданскую войну. Новый, высокотехнологичный капитализм, свободный от устаревшей иерархической производственной цепи, создавал общество, «пестрое» в политическом и культурном отношении. Он не обходился без экономического неравенства, но такое неравенство значило немного и вело к большему богатству, которое могло помочь каждому. Истинными врагами равенства были не надменные плутократы, а черствые бюрократы, высокомерно относившиеся к простому человеку.

Идеология нового капитализма, с его стремлением к культурному, а не к экономическому равенству, привлекала романтичное поколение, родившееся в 1960-е годы, отвергавшее действия с позиции силы. Слова Тома Фрестона, руководителя американского канала MTV, из интервью, данного им в 2000 году, свидетельствуют, насколько сильно новый капитализм противопоставлялся старому коммунизму: «Мы старались не допустить, чтобы компания была слепо подчиненной руководству, благоприятствовала культу личности, что не редкость в современной индустрии развлечений. Если вы хотите, чтобы ваша компания была креативной, передовой… идеи должны поступать снизу… мы децентрализованы… так много компаний, занятых сегодня в индустрии развлечений, в частности медийные концерны, по существу, стали фабриками… Я не был настоящим ребенком 60-х годов… ни хиппи, ни политическим радикалом… Я просто жил… и 60-е годы были своего рода прелюдией к расцвету индустрии популярной культуры. В 60-е годы нам казалось, что мы можем сотворить что-то новое. Мы чувствовали, что нонконформизм — это не предмет поклонения, а явление, которое следует уважать»^{1274}.

Фрестон осуждал строгие и рациональные общества Запада 1950-х годов, как во многом коммунистические, и в завершении холодной войны видел распад старого революционного либерального союза. Триумф неолибералов в конце неоконсервативной эпохи был как минимум временным. В частности, неоконсерватизм — слишком дорогое удовольствие. Инициированная Рейганом кампания по наращиванию военной мощи и снижению налогов привела к значительному государственному дефициту, угрожавшему серьезным кризисом^{1275}. Но электорат также не имел ничего против окончания холодной войны и прихода моралистов-неоконсерваторов и приветствовал новое поколение, рожденное в 1960-е годы.

Неолиберальная революция, которая теперь была отделена от неоконсервативного движения, осуществлялась не националистичными правыми, а космополитичными центристами и левыми. Американец Билл Клинтон, немец Герхард Шредер и британец Тони Блэр, все — дети противоречивых брожений 1960-х годов, объявили об открытии «Третьего пути», упорно придерживаясь курса между социальной справедливостью и рынком. Однако оказалось, что этот путь значительно отклоняется в сторону рынка. Капитализм свободных рынков располагал новым и более привлекательным авангардом: в нем шли расслабленные, облаченные в джинсы левые из 1960-х годов, а не сердитые, одетые с иголочки правые из 1940-х и 1950-х. В конце десятилетия партии «Второго интернационала» находились у власти почти во всех странах Запада, но они не сохранили почти ничего общего со своими предшественницами из 1889 года.

За пределами развитых стран неолиберализм представлял собой гораздо более революционную силу — в его авангарде были МВФ и Всемирный банк, а далее следовал главный финансовый гигант — США. Восточная Европа, еще недавно бывшая коммунистической, оказалась особенно затронута революционными настроениями, далеко не все здесь принимали рецепты, предлагаемые МВФ. Последствия такого революционного натиска были предсказуемы: столкновение неэффективной посткоммунистической промышленности с жесткой рыночной повседневностью привело к тяжелым рецессиям, высокой безработице и исключительной бедности и неравенству. Экономики бывшего советского блока пережили резкое падение, сократившись в 1992 году в среднем на 17%, и начали восстанавливаться только тремя годами позже[887]. К 1997 году все восточноевропейские страны, кроме Польши, все еще имели более слабые экономики, чем в 1990 году^{1276}.

Но и результаты получились очень разными. Те страны, в которых сохранилась достаточно сильная государственная машина и элиты которых уже начали отходить от коммунистической идеологии в середине 1980-х, в частности Польша, Венгрия, Словения и вновь разделенные Чехия и Словакия, широко применяли неолиберальную «шоковую терапию» и успешно восстанавливали рост, пусть и за счет обнищания большинства населения. Также помогло обещание предоставления членства в Европейском Союзе — с акцентом на власть закона. В начале нового тысячелетия эти экономики восстанавливались после спада. Правда, в большинстве стран бывшего советского блока государство очень ослабло, и неолиберальные штурмы, состоявшиеся в этих странах, лишь еще сильнее их надломили. Правительствам не хватало силы и авторитета для того, чтобы осуществить рыночные реформы, из-за этого возникли коррумпированные клептократические экономики — горестные компромиссы между плановой и рыночной экономикой. Предприниматели и бывшие функционеры вскоре «захватили» эти государства, борющиеся за выживание, подкупом выбивая у чиновников себе льготы; налоги не собирались, иностранные инвесторы остерегались вкладывать средства в такие государства, а капитал, вместо того чтобы расти, утекал на серые офшорные счета.^{1277}

Наибольший провал постиг неолиберальные эксперименты в самой России. В 2000 году российская экономика уменьшилась более чем на треть по сравнению с 1989 годом — это была более серьезная рецессия, чем в Америке в годы Великой депрессии^{1278}. Коллапс советского государства и разворовывание его экономики начались уже при Горбачеве, но неолиберальная политика, проводившаяся посткоммунистическим правительством Ельцина, лишь усугубила проблемы^{1279}. Стремительная приватизация привела почти к таким же последствиям, как и выкачивание активов государственных предприятий коррумпированными капиталистами, бывшими у власти, а беззаконие крайне негативно повлияло на инвестиции и ускорило утечку капитала. Корень всех проблем, как и ранее, заключался в слабости государства[888], которое не могло собирать налоги, выполнять юридические нормы и контрактные обязательства, а также бороться с организованной преступностью и бюрократически-капиталистическими хищениями. Наконец, в 1998 году наступил коллапс, последовавший за падением цен на нефть[889].

Иностранные инвесторы, финансировавшие гигантский правительственный долг, перестали доверять стране и подали иски. Российское государство было вынуждено пойти на дефолт по своим долгам[890], испытав унижение перед своим основным консультантом, МВФ, и подготовив почву для ответного удара против Запада и его либеральной демократии в 2000-е годы. Президент Владимир Путин — внук одного из поваров Ленина и Сталина и бывший офицер КГБ — сумел объединить капиталистическую экономику со все более авторитарной политикой, реабилитировав некоторые из символов сталинского прошлого; одним из его первых указов было возвращение музыки (но не слов) прежнего советского государственного гимна, введенного в 1944 году и отмененного Ельциным в 1990 году[891].

Финал советского коммунизма привел к одному из величайших экономических спадов XX века, а фактический конец китайского коммунизма — к одному из величайших за век — если не за всю историю — экономических успехов. Китайский режим, при всех его недостатках, поднял из бедности больше людей, и притом более стремительно, чем любое другое современное правительство, взяв на вооружение новую глобальную экономику и разрешив экспорт товаров на Запад. После краткого охлаждения отношений, последовавшего за бойней на площади Тяньаньмэнь, Дэн Сяопин двинулся вперед, продолжив в начале 1990-х рыночные реформы. И в 1993 году последовал окончательный отказ от традиционной командной экономики, был отменен план. Но в Китае, в отличие от Советского Союза, стимулирование рынков не привело к подрыву основ государства, более того — китайские коммунисты усилили страну. Их собственный опыт, почерпнутый в 1980-е годы, а также опыт ельцинского СССР[892] привел их ^с парадоксальному выводу о том, что процветание рынков требует сильного государства, контролируемого сильной партией^{1280}. В системе все еще оставался компонент коррупции, и неравенство возросло, но свежеиспеченное активное рыночное государство заложило основы экстраординарного роста, превратившего в 2000-е годы китайскую экономику в наиболее динамичную экономику в мире. В то же время сохранилось репрессивное коммунистическое государство вместе с его системой наказаний «реформы через труд» (лаогай)^{1281}.

II

Глобальная неолиберальная революция, произошедшая в 1990-е и 2000-е годы, по своей природе была для коммунистов разрушительной, и они предприняли ряд попыток приспособиться к новым условиям — кто-то выбирал рыночный путь развития, другие задраивали все люки и сопротивлялись глобализации. Там, где неолиберальные преобразования были достаточно успешными и политического коллапса удалось избежать, коммунисты спокойно отказывались от идей марксизма и переходили к строительству рыночного общества. В Центральной и Восточной Европе красные «порозовели» и стали позиционировать себя как прокапиталистических социал-демократов. Хотя они и критиковали «шоковую терапию» и обещали смягчить воздействие экономической либерализации, социал-демократы, вернувшие себе власть в середине 1990^-х (в Венгрии, Польше и Болгарии), практически ничего не сделали для изменения существующей системы. Апогей «розового реванша» состоялся на президентских выборах в Польше в 1995 году, когда бывший коммунист Александр Квасьневский одержал верх над антикоммунистическим героем Лехом Валенсой. Неудивительно, что наиболее успешно превращение коммунистов в социал-демократов прошло в Италии; большинство итальянских коммунистов присоединились к новой Демократической партии левых сил, которая доминировала в коалиционных правительствах в конце 1990-х годов и в 2006 году. Старинные символы труда — серп и молот — были объединены с подчеркнуто консервативным символом укорененности — дубовым деревом.

В Азии возникла схожая ситуация: успешный капитализм позволил китайским, вьетнамским и лаосским коммунистам примириться если не с либеральной демократией, то хотя бы со свободным рынком, а коммунистические правительства, выбранные в индийских штатах Керала и Западная Бенгалия, реализовывали политику развития свободного рынка. Мумифицированное тело Мао все еще покоится в мавзолее на площади Тяньаньмэнь, и он все еще смотрит с бумажных денег, но его идеологическое влияние снизилось настолько, что им можно пренебречь. Официальная идеология — это все еще марксизм-ленинизм маоистского толка, а академический институт Пекина занимается изучением идей Мао. Однако это технократический марксизм, лишенный радикального стремления к равенству. Официальный курс предполагает, что, когда Китай разбогатеет, страна сможет подумать о коммунизме. Никто не берется предсказать, когда это произойдет. Тем временем усилия, направленные на повышение идейности в рядах партии, не увенчались успехом. В 2005 году председатель Ху Цзиньтао запустил кампанию в стиле Мао, требуя, чтобы все члены партии проводили вечер четверга и субботу за изучением истории партии и занимались самокритикой. Каково же было замешательство и непонимание со стороны председателя, когда он обнаружил, что его требования не воспринимаются всерьез и что коммерческие веб-сайты живо торговали заготовленными отчетами о самокритике. Было введено новое правило, согласно которому такие отчеты должны были записываться от руки, но в целом пришлось признать, что эта кампания потерпела крах^{1282}.

Образовавшийся в результате идеологический вакуум заполнился сильным национализмом и странным возрождением официального конфуцианства. По прошествии десятилетий, в течение которых эта древняя идеология патриархальности, Подчинения и порядка вытравливалась всеми силами, партия стала ревностно укоренять ее в обществе. В 2004 году китайское правительство открыло первый из ста (или около того) запланированных конфуцианских институтов, задачей которых ставится пропаганда китайского языка и культуры за границей — далекий отзвук из 1960-х годов, когда Мао пропагандировал международный марксизм^{1283}.

И все же китайские коммунисты испытывают тревогу. Тот факт, что коммунистическая партия руководит буйно цветущим и полнокровным капитализмом, достаточно сложно обосновать. Степень неравенства в Китае (в основном между городскими и сельскими жителями, а также между различными регионами) выше, чем в США. Выбор, сделанный в 1970-е, — провести рыночные реформы, заручившись поддержкой бюрократических слоев, — позволил избежать коллапса в советском стиле, но такие реформы оставили в руках местных чиновников исключительные экономические силы. Господа и их дети — новые коммунистические «князьки» — эффективно воспользовались своим политическим влиянием, завоевав себе исключительные привилегии. Неудивительно, что многие простые люди были этим разочарованы, особенно в бедных сельских районах, и многие крестьяне очень негативно относились к своим местным властям^{1284}.

Политическое вмешательство также может негативно влиять на экономику. Давление партии на местные банки, целью которого является помощь дружественным предприятиям, означает, что инвестиционные решения часто принимаются по политическим, а не по экономическим причинам. Дилемма, вставшая перед китайскими коммунистами, была неуникальной: как политические элиты, пусть и опытные, могут контролировать экономику и управлять ею, если нет независимых непартийных авторитетов — демократических или правовых, — чтобы осадить Чиновников? Кампании, направленные против коррупции, могут работать в течение какого-то времени, но они все равно быстро себя исчерпывают.

В оставшихся регионах бывшего советского блока коммунистические партии отказались принять неолиберальную революцию, и их реакция включала в себя негодование и ностальгию. Наследники коммунистов ГДР, получившие значительную поддержку в восточных регионах объединенной Германии, очень противоречиво воспринимали рынок. На большей части бывшего СССР враждебное отношение к капитализму также стало нормой. Коммунистическая партия Российской Федерации, руководимая Геннадием Зюгановым, стала развивать националистическую версию развитого сталинизма; пропагандируемая ею смесь из тоски по СССР как наследника Российской империи, социального эгалитаризма и отвращения к Западу и бесчинствующим олигархам оказалась гремучей смесью. В середине 1990-х годов в России наступило разочарование в западных ценностях, а экономический коллапс подпитывал народную поддержку, и на парламентских выборах 1995 года Коммунистическая партия получила наибольшее количество голосов. Однако этот успех так и остался для коммунистов максимальным. На президентских выборах 1996 года Ельцин незначительно обошел Зюганова, правда, в несколько сомнительных обстоятельствах. На самом деле, коммунисты старой закалки были разбиты экс-коммунистами, которые руководили в высшей степени коррумпированным полудемократическим-полуавторитарным режимом, опираясь на финансирование со стороны дружественных предпринимателей.

Такая ситуация стала типичной на всей территории бывшего СССР, где бывшие коммунистические лидеры старались вернуть себе власть, уже не связанную со старыми коммунистическими партиями. Многие культивировали смесь коррумпированного капитализма, национализма и авторитаризма. Но в конце 1990-х и начале 2000-х годов регион накрыла вторая волна демократизации. В Болгарии, Румынии, затем в Словакии, Хорватии, Сербии и Черногории массовые протесты против фальсификаций на выборах и коррупции позволили провести выборы, на которых бывшие коммунистические руководители были побеждены^{1285}. Такие демократические революции[893] стали экспортироваться в другие страны. Сербский «Отпор» первым опробовал модель постмодернистской, ироничной и медийной революции нового века. Вооружившись рок-музыкой, приемами в стиле «Оранжевой Альтернативы» из 1980-х годов и дерзкими броскими лозунгами, например «Готов Е» («С ним покончено») (использовался при свержении Милошевича в 2000 году), активисты новой революции принесли эту модель на территорию бывшего СССР, породив движение «Кмара» («Хватит») в Грузии и «Пора» («Время пришло») на Украине. Хотя такие революции пользовались значительной поддержкой на родине, им также оказывали содействие США, стремившиеся ослабить влияние России в регионе и финансировавшие протестующих через различные неправительственные организации. «Цветные» революции — «революция роз» в Грузии в 2003 году, «Оранжевая» в Украине в 2004-м и «Тюльпановая» в Киргизии в 2005-м — смогли свергнуть находившиеся у власти силы, во главе которых стояли бывшие коммунисты[894]. Но оказалось гораздо сложнее заменить связи, налаженные между коррумпированными капиталистами и властью, на подлинные либеральные демократии[895]; новые власти вскоре убедились, что находятся в зависимости от сформировавшихся ранее силовых структур[896].

Бывшие коммунисты оказались значительно более жизнеспособными в бывшей советской Средней Азии. Но, поскольку в регионе не было старых коммунистических партий, политические лидеры все сильнее и сильнее зависели от традиционных кланов^{1286}. Только Аскар Акаев, бывший коммунист, лидер Кыргызстана, всерьез пытался либерализовать политику в начале 1990-х годов, но даже с учетом этого местные властные структуры в итоге возвращались к действиям с позиции силы. Нурсултан Назарбаев, глава богатого энергетическими ресурсами Казахстана, построил авторитарный режим, опирающийся на кланы, быстрее, чем это удалось сделать эксцентричному бывшему первому секретарю Коммунистической партии Туркменистана Сапармурату Ниязову. Сначала Ниязов пользовался поддержкой лидеров переворота, совершенного в России в 1991 году, но после того, как они сошли со сцены, новый «Туркменбаши» скомпенсировал слабую поддержку со стороны кланов тем, что развил исключительный культ своей личности. Его произведение «Рухнама», или «Книга Души», — смесь моральных принципов, сомнительной националистической истории и суфизма — стала обязательной для чтения во всех школах. Гигантская механическая модель «Рухнамы» воздвигнута в Ашгабаде, столице Туркмении. Книга открывается в 8.00 каждый день, и записанный на пленку текст транслируется по радио, как мусульманский призыв к молитве. Ниязов в стиле настоящего якобинца переименовал дни недели и месяцы, но новая система названий была скорее нарциссичной, чем рациональной: сентябрь стал называться «Рухнама», а апрель получил имя матери президента — «Гурбансолтан». После смерти Ниязова в 2006 году его преемник, Гурбангулы Бердымухаммедов, сохранил режим Ниязова, но смягчил некоторые наиболее одиозные проявления культа личности. Эти бывшие коммунисты по-прежнему считали, что могут использовать проверенные сталинские методы для укрепления своих режимов, хотя давно не придерживались сталинской идеологии.

Не только методы, но и в основном суть марксистко-ленинистской идеологии смогли сохранить два наиболее уязвимых союзника бывшего СССР — Северная Корея и Куба. Оба эти государства тяжело перенесли крах СССР. Они не только потеряли критически важную экономическую поддержку, но и оказались международной и идеологической изоляции. При этом они продемонстрировали волю к жизни, видя себя в роли маленького Давида, вышедшего на бой с гигантом Голиафом. Власти обеих стран применили репрессии и националистическую идеологию, чтобы избежать коллапса.

Что касается Северной Кореи, Ким Ир Сен передал старый партизанский менталитет Ким Чен Иру, своему сыну и наследнику, который стал править страной в 1994 году. Экономический кризис, разразившийся после исчезновения советской поддержки и совпавший с успехами Южной Кореи, убедил Кимов только в том, что они не должны идти ни на какие серьезные уступки. В середине 1990-х годов плохая погода и закостенелая аграрная политика привели к массовому голоду, из-за которого умерло 2-3 миллиона человек[897].^{1287} Тем не менее Северная Корея смогла получить гуманитарную помощь — не в последнюю очередь при помощи шантажа. Страх перед корейским ядерным оружием и хаосом, который мог возникнуть из-за ее экономического коллапса, заставили иностранцев раскошелиться. Экономика оставалась в угнетенном состоянии, но не было никаких признаков того, что режим теряет контроль над страной.

Крах СССР еще более негативно отразился на Кубе, так как она сильнейшим образом зависела от торговли со странами Варшавского договора. С 1991 года кубинский режим оказался в осаде, но остался жизнеспособным. Неослабевающая враждебность со стороны США, экономическое эмбарго, лишь расширенное президентом Клинтоном в 1999 году, позволили режиму сыграть на возмущенных настроениях, вызванных жесткой политикой гигантского соседа. Однако экономическая стратегия Кубы сильно отличалась от северокорейской. Позволив частным лицам участвовать в международной экономике — получая деньги от родственников из-за границы и от туристов у себя на родине, — кубинский режим накопил очень ценные активы в долларах. Таким образом, страна осталась «на плаву», но расплатилась за это потерей контроля над частью своей экономики. Повысилось неравенство, в особенности между белыми и черными; государственный сектор терял талантливых людей, уходивших в частный сектор, действовавший на черном рынке; вместе с тем возрастал цинизм и пропасть между идеалами и реальностью^{1288}.

В феврале 2008 года Кастро передал власть своему брату Раулю и продолжил либерализацию экономики, но экономический спад вынудил Рауля вновь принять жесткие меры. Куба праздновала 50-ю годовщину вступления Кастро в Гавану, но настроения были пессимистичными[898]. Но власть в Вашингтоне сменилась, и это событие может очень сильно повлиять на ситуацию на Кубе: если президент Обама восстановит отношения с Кубой, он может сильно приблизить падение режима, существующего на острове.

Следовательно, коммунисты и бывшие коммунисты руководят некоторыми экономиками мира, более или менее успешными. Но в обоих случаях радикальный марксизм уже практически исчез. Сегодня он может найти поддержку только в бедных, крестьянских социумах, где экономическое неравенство усиливалось еще более серьезным неравенством по расовому признаку и по положению в обществе.

II

В апреле 1980 года Абимаэль Гусман, профессор философии, работавший в бедном и отдаленном перуанском городке Гуаманга, выступил с воодушевляющим призывом: «Товарищи. Наш труд завершен, началась вооруженная борьба… Непобедимое пламя революции будет пылать,

великий прорыв, и мы будем создателями новой зари. Мы превратим черное пламя в красный огонь, а красный огонь — в чистый свет»^{1289}.

Сказав эти слова, Гусман, носивший прозвище «Председатель Гонсало», создал коммунистическую партию Перу — «Сияющий путь» (Sendero Luminoso). Его жаркий, пророческий язык был в высшей степени своеобразным, далеким от ортодоксальной риторики, как советской, так и маоистской, и, разумеется, Гусман претендовал на роль создателя нового марксизма, специально предназначенного для привлечения перуанских, индейских народных масс. Партийный лозунг гласил: «Отстаивать, защищать и воплощать марксизм-ленинизм-маоизм, мысль Гонсало, прежде всего мысль Гонсало!» Однако на практике «мысль Гонсало» была очень близка к маоизму, и Гусман побывал в Китае времен Культурной революции не меньше трех раз. Одним из наиболее заметных отличий этого учения даже от маоизма было отношение к насилию, которое прославлялось почти как искупительная сила.

В одном из гимнов Sendero была ужасная строка: «Человеческая кровь обладает богатым ароматом, как жасмин, маргаритки, герань и сирень»^{1290}.

Насилие, пропагандируемое «Сияющим путем», находило отклик у последователей этого движения, происходивших из рядов нищего туземного крестьянства, населявшего горные области Южного Перу, городской бедноты и студентов из среднего класса. Расовая дискриминация индейцев имела долгую историю, а жестокий военный режим сам применял насилие для сохранения исключительно неравного аграрного общества. Жестокие военные репрессии, последовавшие в середине 1980-х за тяжелым долговым кризисом, подготовили почву для возникновения мятежа, и в 1991 году, в момент его апогея, «Сияющий путь» имел около 23 000 вооруженных сторонников, а осуществляемая им кампания городского и сельского насильственного сопротивления могла привести к свержению правительства^{1291}. Однако партизаны, упорно пытавшиеся построить полностью однородную крестьянскую армию, не меньше времени тратили на терроризирование крестьян, чем на сражения с врагами. Традиционные крестьянские рынки были запрещены, насаждалось полное подчинение организации. Культура белых горожан-руководителей «Сияющего пути» была чужда культуре поддерживавших их крестьянских масс. Партизаны писали лозунги вроде «Смерть предателю Дэн Сяопину» на стенах домов глухих андских деревень, хотя эти слова ничего не значили для местного населения^{1292}. Перуанское правительство воспользовалось этой культурной лакуной, распространив видеоролик, в котором Гусман с товарищами пьяными танцевали сиртаки на вечеринке в уютном лимском ресторанчике^{1293}. Когда Гусмана и большую часть руководства партии арестовали в 1992 году, мятеж быстро пошел на убыль, хотя остатки разбитой армии действуют по сей день. История «Сияющего пути» послужила предупреждением маоистам и сильно дискредитировала подобные насильственные методы.

Из перуанских событий смогла извлечь уроки группа маоистов, живших на другом конце планеты — в Непале^{1294}. Непал, как и Перу, представлял собой сильно стратифицированное общество — как по этническому, так и по кастовому признаку. Маоисты, возглавляемые Прачандой («Лютым»)[899], развязали «народную войну», активизировавшуюся после того, как в 2002 году потерпела крах монархия[900], которую поддерживала националистическая Индия и неоконсервативные Соединенные Штаты. В 2005 году маоисты могли попытаться покорить страну силой, но не решились на это. Вероятно, они чувствовали, что недостаточно сильны, а кроме того, хорошо помнили о крахе Гусмана. Маоисты принудили короля согласиться на выборы[901], так как сочли, что победа на них даст им более легитимную власть, чем партизанский переворот. В 2008 году маоисты выиграли выборы и сформировали правительство. Встал важный вопрос — как локальные партизанские лидеры смогут адаптироваться к новой демократической политике[902].

Победа маоистов в Непале воодушевила повстанцев-наксалитов в соседней Индии, поднявших мятежи в Бихаре и Центральной Индии. Политическая дестабилизация и в данном случае была вызвана недовольством бедных крестьян, так как более богатые крестьяне получали прибыль от экономических изменений, обострявших неравенство и бедность. В основном это были локальные движения, выливавшиеся в конфликты с полицией и отрядами, находившимися под командованием землевладельцев, и отношение к насилию в каждом конкретном случае отличалось^{1295}. Один индийский журналист, довольно сострадательный, проведший некоторое время среди партизан-наксалитов в штате Махараштра в 1998 году, так описал одного из их лидеров: «Вишванатх разбирается в марксизме и маоизме. Но не в широком, мировом масштабе. Его мир узок и взгляды соответствующие. Да, он борется за бесклассовое общество — но не во всем мире. Он хочет изменений к лучшему. Он хочет избавиться от эксплуатации. Он хочет положить конец «полицейским репрессиям», которые видит «везде»^{1296}.

В конце 2000-х годов радикальный военный коммунизм бурно развивался в основном в Непале и Индии. В Латинской Америке, напротив, росли популистские социалистические движения, например, режим Уго Чавеса в Венесуэле, оказавшиеся более успешными, чем радикальный марксизм. Колумбийские партизаны — FARC — отошли от марксизма-ленинизма к более эклектичному «боливарианскому» социализму[903], хотя и продолжают применять насилие. Новое марксистское партизанское движение в Латинской Америке появилось в середине 1990-х, когда последняя попытка завоевать значительное международное признание была предпринята продолжателями дела мексиканского генерала Сапаты[904] — сапатистами. Но их история показала, что с 1960-х годов марксизм в «третьем мире» значительно развился.

В канун нового, 1994 года группа партизан в масках появилась в городе Сан-Кристобаль де Лас-Касас, столице мексиканского штата Чьяпас. Они завязали несколько стычек с властями, а затем снова растворились в тропическом лесу; и последовавший бурный резонанс оказался серьезнее, чем вооруженные столкновения. «Субкоманданте Маркос» — Рафаэль Себастьян Гильен Висенте, — как и Гусман, является марксистом, профессором философии, выступающим за защиту прав туземного индейского крестьянства. Его Сапатистекая армия национального освобождения (EZLN) вдохновлялась идеями весьма эклектично подобранной компании, в которую входили Маркс, старый мексиканский социалист-революционер Эмилиано Сапата и революционеры-сандинисты. Но основным образцом для подражания был Че Гевара — не зря сам «Субкоманданте» построил свой образ по примеру «Команданте»: трубка, борода, кепка, любовь к «Дон Кихоту» и самоиронии, псевдогероический стиль повествования^{1297}. Но он отрицал насильственные методы борьбы, которыми пользовался Че, и делал акцент на «марксистском гуманизме». Партизаны Маркоса оказались надежно изолированы мексиканской армией к 1995 году, а политика в Мексике в 1990-е годы была гораздо более либеральной, чем в большинстве латиноамериканских стран десятью годами ранее, поэтому в политике сапатистов культурный компонент и пропаганда были важнее, чем военные действия. Один из томов сочинении Маркоса назывался «Наше слово — наше оружие», субкоманданте всерьез пытался развивать ненасильственный коммунизм. По его словам, «наша армия очень отличается от других, поскольку ее цель — перестать быть армией. Солдат — это абсурдная фигура, ему приходится пользоваться оружием, чтобы подчинить других, а общество не имеет будущего, если это будущее связано с милитаризмом»^{1298}.

Его методы — демократические и кооперативные — были несомненно ближе к методам западных левых сил 1968 года и «оранжевой» альтернативе из Восточной Европы, чем к старым марксистским подходам, применявшимся в развивающихся странах. Его стиль, в частности написание детских сказок с политическим подтекстом, в которых действовал Дон Дурито, упрямый жук-сапатист, а также мастерское владение Интернетом, было ироничным и даже эксцентричным — идеальным для миролюбивой современности. Поэтому неудивительно, что Маркое стал культовой фигурой для антиглобалистов, возникшей в 1990-е годы и критиковавшей неравенство, порождаемое неолиберальным порядком. Таким образом, традиция Че-Маркоса осталась единственным ответвлением коммунистических идей, которое действительно сохранило привлекательность в рядах левых после краха 1989 года[905]. В 1997 году, в тридцатую годовщину со дня смерти Че, новая техноверсия «Прощай навсегда, Команданте», исполненная гламурной певицей Натали Кардон, возглавила французские поп-чарты. Песню сопровождал экстраординарный клип, в котором Кардон смотрела на труп Че, прежде чем возглавить революцию кубинской бедноты, держа в одной руке АК-47, а в другой — дитя. Правда, следует отметить, что она упражняется в стрельбе всего лишь по батарее бутылок, Не проливая ни капли крови.

Потенциал для радикальной социалистической политики остается, пока острое социальное неравенство можно связать с критикой непосредственного вмешательства из-за рубежа и «империализма», хотя окончание холодной войны ослабило позиции такой критики. Советские и американские вмешательства подливали масла в огонь социальных и этнических конфликтов, в большинстве стран «третьего мира» США заполнили вакуум, оставшийся после распада старых европейских колониальных империй, субсидируя консервативные элиты, так как считали, что в этих странах могут возобладать коммунистические настроения. С завершением холодной войны американцы стали гораздо неохотнее использовать силу для поддержки непопулярных элит. С середины 2000-х годов многие страны Латинской Америки избрали популистские левые курсы, противодействуя неолиберальным реформам; США в основном мирились с таким радикализмом, хотя в целом он их не устраивал.

Следовательно, на рубеже тысячелетий старые конфликты, возникшие по интернациональным, социальным и идеологическим причинам, завершились в большинстве регионов мира, кроме одного — Среднего Востока[906]. В 1990-е и 2000-е годы большинство мощных революционных сил этого региона объединились не под красным флагом коммунизма, а под зеленым знаменем ислама. Лидеры этих сил считали, что сражаются на два фронта: против западного «империализма», проникавшего на Средний Восток, и против «традиционализма», представленного «оскверненным», «суеверным» исламом. В отличие от коммунистов, эти лидеры практиковали социальную и тендерную иерархию, но, подобно коммунистам, они старались мобилизовать и объединить свои расколотые общества в борьбе против врага. И когда и сентября 2001 года США подверглись террористической атаке, он стала толчком к милитаристскому неконсервативному возрождению — подобное явление наблюдалось в Советском Союзе в 1970-е годы. Рейгановский альянс неолиберальных и неоконсервативных сил вновь заработал при Джордже Буше-младшем и определил ход политики почти на весь период 2000-х годов.

Однако этой эпохе суждено было стать короткой. Летом-осенью 2008 года этот мощный порядок, доминировавший с 1979-1980 года, наконец пал. Банкротство банка «Леман Бразерз» в сентябре — в основном вызванное принципом свободной торговли в экономике — ознаменовало окончание неолиберальной эры. Тем временем поражение, которое потерпел от России в войне за спорный грузинский регион Южную Осетию спонсируемый Америкой президент Грузии и герой «революции роз» Михаил Саакашвили в августе 2008 года, показало, что усилия неоконсервативных сил, направленные на распространение либеральной демократии, но уже ослабленные неудачным вторжением в Ирак в 2003 году[907], достигли своих пределов.

IV

Бертольт Брехт в своем стихотворении «К потомкам», написанном в 1938 году, старался примирить свою жизнь коммуниста со скептическим отношением к будущему. Он соглашался, что «ненависть к подлости» тоже «искажает черты лица», но все равно просил о «снисходительности»; его времена были совсем другими: «темные» годы несправедливости, и у поэта не имелось другой возможности, кроме как вести себя так жестко. Хотя он и хотел «подготовить почву для дружелюбия», сам он не мог быть дружелюбным^{1299}. Следует ли нам проявлять снисходительность? Целью этой книги не является оправдание либо осуждение призыва Брехта. Нам необходимо сделать моральные выводы об исторических преступлениях, и, кроме того, нам нужно их объяснить. Кроме того, одно дело — оправдывать Брехта; Другое — Сталина или Пол Пота.

Но это стихотворение Брехта позволяет нам понять призыв коммунистов Советского Союза, обращенный к таким же убежденным идеалистам и романтикам, как они. Коммунизм пытался достичь универсального «милосердия» немилосердными методами. Целью этого движения являлось преодоление неравенства и модернизация, но оно было построено на убеждении, что добиться этих целей можно только радикальными методами[908], в конечном итоге — при помощи революции.

Желание марксистов достичь как равенства[909], так и модернизации оказалось особенно привлекательным для патриотично настроенных студентов и образованных элит, считавших, что их общества являются «отсталыми»: мужчины и женщины, следовавшие за якобинцами, Чернышевским и Лу Синем, были полны решимости не только бросить вызов старой патриархальной власти, но и соперничать с более «развитыми» нациями. Но даже при этом переориентация на коммунизм не была неизбежным следствием отсталости и неравенства. Если бы не хаос, царивший в России в 1917 году, и не японское вторжение в Китай, два государства, от которых в основном и исходила поддержка коммунистического движения во всем мире, могли никогда не появиться. Тем не менее идеи коммунизма часто оказывались близки очень разным людям, не являвшимся убежденными активистами, хотя коммунистические идеи редко поддерживались большинством. Но именно наименее романтическая и самая нелиберальная форма этого движения — марксизм-ленинизм — чаще всего становилась господствующей идеологией. В данном варианте особую власть получало военизированное, конспиративное меньшинство, партия авангарда.

Ленинская «партия нового типа» была построена на основе российского опыта конспиративной политики и Гражданской войны. В ней развилась специфическая квазирелигиозная, военизированная культура, организация практически превратилась в секту, преобразовывавшую своих членов в адептов истинного социалистического общего дела. И после того как к власти пришел Сталин, силы партии были консолидированы для выполнения другой «героической» задачи: индустриализации страны. Партия видела себя двигателем прогресса, пытаясь вытащить крестьянство и другие «отсталые» слои населения вперед, к современности. Это была как раз та сильная, но укрощенная энергия, обещания которой прельщали элиты столь многих развивающихся и колонизированных стран. А подобный организационный порыв привлекал тех, кто привык воевать, помещая коммунистов в центре эффективного сопротивления странам, оккупированным нацистской Германией и империалистической Японией.

На самом деле, большинство коммунистов чувствовали себя в своей стихии, становясь членами революционного движения, направленного против автократии и империализма, в частности в условиях войны. Осуществлять такую форму правления было достаточно нелегко. В начале правления коммунистических сил партии обычно стремились к радикальной трансформации, желая подвигнуть общество к коммунизму и часто применяя военные методы. Однажды Че Гевара признался поэту Пабло Неруде: «Война… война… мы всегда выступаем против войны, но когда мы попробуем войну на вкус, то уже не сможем без нее жить. Мы всегда будем хотеть вернуться на войну»^{1300}. Радикализм казался необходимым и потому, что существовала опасность войны и угроз из-за рубежа. Более технократический или прагматический марксизм казался менее подходящим для таких условий. Война или угроза часто помогали радикальным коммунистам прийти к власти, как это было в случае со Сталиным в 1928 году и с Мао в 1943-м.

Массовая мобилизация, экономические «прорывы», земельная реформа и коллективизация — все это было похоже на военные кампании и часто культивировало среди коммунистов и их сторонников идеи самопожертвования. Такой милитаристский стиль проведения подобных кампаний был особенно популярен среди молодежи; но жесткие методы обязательно приводили к жертвам. Коммунисты, уверенные, что сражаются за правое дело, часто жестоко действовали по отношению к традиционным крестьянским культурам, религиозным деятелям и к «буржуа», которые теперь были провозглашены врагами прогресса и врагами народа.

Разумеется, некоторые коммунистические режимы обходились без массового насилия. Однако коммунизм переживал и более амбициозные, радикальные этапы, когда жертв было много—в частности, при образовании таких режимов. Степень насилия различалась, в зависимости от руководства и конкретных обстоятельств. Наиболее жесток был режим Кампучии красных кхмеров, а правление «марксистских гуманистов» на Кубе протекало не в пример более мягко. Приготовления к войне могли приводить к массовым убийствам, как при сталинском терроре 1930-х годов. Многие жертвы коммунистических режимов клеймились как «классовые враги», но большинство погибших при коммунистических режимах становились жертвами голода или грубой и догматичной аграрной политики.

Радикальные методы не могли использоваться подолгу, так как негативно влияли на экономику и вызывали хаос. Влияние специалистов и управленцев, которым приходилось реализовывать плановую экономику, часто оказывалось подорвано, сверхамбициозные «прорывы» вызывали беспорядок, а ультраэгалитарные методы терпели крах. Небольшие военизированные группы не могли трансформировать крупные, сложные общества, не обладая широкой поддержкой. В конечном итоге режимы были вынуждены «отступить» и создать для себя более прочную базу. В послевоенном СССР более технократический подход слился с «патриотическим» единством, а не с «сектантством»

Но Сталин по-прежнему старался сохранить военизированный компонент системы и продолжал использовать жесткие методы борьбы с «ренегатами» и «врагами народа».

После кончины Сталина многие коммунисты были готовы усомниться в неоспоримом преимуществе старой модели и требовали, чтобы движение стало более многосторонним и «демократичным». Но не удавалось достичь согласия о том, как именно это нужно делать. Некоторые деятели пробовали технократические решения, но попадали в оппозицию к лидерам и их сторонникам; другие, например Че Гевара и Мао, возвращались к более радикальным формам коммунизма, получая в результате неизбежный развал экономики, хаос и гражданскую войну. Но была и другая группа, комбинировавшая более этичный, романтичный социализм, направленный на освобождение человека, с прагматическими элементами рынка и плюралистической демократии, — такие настроения были особенно заметны в идеях «Пражской весны»[910]. Но партия не была готова уступить свою монополию на власть либо настолько ослабить старую спланированную систему. Такие события спровоцировали консервативную реакцию в восточном блоке в 1970-е годы, при Брежневе, и, в свою очередь, стимулировали решительность Горбачева и его реформаторов запустить мирную «революцию» против партии и, в конечном итоге, положить конец всей системе.

Коммунистические режимы не всегда казались столь реакционными. Делавшийся в них акцент на социальное обеспечение, образование и социальную мобильность крайне не походил на приоритеты прежних правителей, и такие акценты могли быть очень популярны. Однако у этих достижений имелись и жесткие ограничения. Проблемы экономики обычно были запущенными и закостеневшими. Применяемые методы — нерациональными и опустошительными для экологии. И для граждан стран Восточной Европы, где установились коммунистические режимы, глубина контраста с потребительскими обществами Запада была предельно очевидной. Коммунизм производил впечатление стагнирующего военного ригоризма, а не пульсирующей жизнью современности.

Но, вероятно, еще более губительным, чем экономический застой, был разительный контраст между идеалами коммунизма и окружающей реальностью. В 1970-е годы в СССР уже очень немногие искренне верили, что партия пытается создать новое, динамичное и равноправное общество. Партия, пришедшая к власти как воинственная идеалистичная элита, теперь, как казалось, теряла свою функцию и превращалась в орган, чьей единственной целью становилось сохранение власти и имеющихся привилегий. Победив системы, в которых царило устоявшееся неравенство, партия как будто создавала новую такую же систему. Особенное разочарование ожидало образованные слои городского населения, которое отлучили от власти и чью свободу ограничили, и по мере того, как западное общество становилось все более разносторонним и равноправным — в том числе в ответ на коммунистическую угрозу, существовавшую после Второй мировой войны, коммунизм теперь казался более олигархическим и менее современным, чем строй-соперник.

Коммунизм также все сильнее дискредитировался из-за собственного насильственного прошлого, и это касалось как новых режимов, появлявшихся в развивающихся странах, так и из-за свежих воспоминаний о преступлениях сталинизма и маоизма. «Большой скачок», Культурная революция, Большой террор, насилие, творившееся в Камбодже и в Эфиопии, представленные как важнейшие этапы на пути к коммунизму, ставили под сомнение и весь марксизм. Репрессии, превратившиеся в будничное явление, также подчеркивали связь между марксизмом и бесчеловечностью. Из-за этого нарастали дискуссии об ответственности самого Маркса за очевидную и постоянную тенденцию к насилию, которую вызывали его идеи. Некоторые идеи Маркса — в особенности его отрицание либеральных прав и предположение о полном народном единстве в будущем — использовались для оправдания проектов тотального государственного контроля и мобилизации, даже если это не говорилось самим Марксом. То, как Маркс и Энгельс прославляли революционную тактику, также применялось для оправдания насилия. По мысли защитников Маркса, он все равно оказался бы в оппозиции к олигархической политике, практиковавшейся марксистско-ленинистскими партиями, и не одобрил бы режимов, созданных коммунистами[911].

V

В октябре 2008 года фрау Мюллер, учительница из немецкого города Карлсруэ, увидела, что один из ее учеников пришел на урок в куртке с капюшоном, на которой красовались буквы «USA». «Повернись к классу, — сказала учительница, — и скажи, как ты посмел прийти на урок в таком виде? Тут тебе не показ мод для классовых врагов, и я пошлю соответствующее письмо на работу твоим родителям». Разумеется, никакого письма она посылать не стала. И учительница, и ученики принимали участие в исторической реконструкции коммунистических времен, призванной показать молодым немцам темные стороны коммунистической системы[912]. Восемнадцатилетним ученикам были розданы пионерские галстуки и велено петь коммунистические песни. Им также приказали обличать ученика-«диссидента», и казалось, что они совсем не против сыграть эти роли. Организатор проекта признавалась: «Я специально создаю тоталитарную атмосферу, и я все еще ужасаюсь тому, как легко люди привыкают к ней»^{1301}. Точнее, она боялась ностальгии по ГДР, которая пробуждалась у учащихся: «Некоторые думали, что жить там было все равно как в социальном раю».

Этот эпизод свидетельствует о том, что в некоторых бывших Коммунистических обществах экономический кризис вызвал рост ностальгических воспоминаний по коммунистическому обществу, в котором у всех была работа и социальное обеспечение. Однако эта ностальгия имеет мало общего с возвращением к «реальному социализму» — еще очень свежи воспоминания о его подменах и провалах. Действительно, современное имущественное неравенство стало благодатной почвой, позволившей активизироваться в некоторых странах популистским течениям выраженного левого толка. Но опыт показывает, что острое экономическое неравенство иногда бывает необходимым, но недостаточным условием для успеха ультралевых сил. Также требуется наличие империи или глубоко устоявшейся иерархии в обществе[913]. Если такие элементы (или нечто подобное) возродятся, то, весьма вероятно, могут развиться и новые формы экстремистских политических течений левого толка[914].

Также возможно, что романтическая, коллективистская коммунистическая традиция, в последний раз проявившаяся на баррикадах в 1968 году[915], вновь станет значимой. На самом деле, антиглобалистские и экологические движения имеют много общего с такой политикой. Если кризис глобального капитализма будет усугубляться, романтические марксистские идеалы личностного развития и участия в демократических процессах могут стать более привлекательными. Но проблема, поднятая Марксом, пока так и не решена: как децентрализованные коммуны могут достичь экономического благополучия?[916] Можно ли добиться этого только ценой снижения уровня жизни и сужения кругозора, как считал сам Маркс?[917] Если ситуация именно такова, то сложно предположить, как политика такого рода может завоевать массовую поддержку[918].

История коммунизма должна была научить нас двум вещам. Первый аспект, уже описанный многими писателями, — насколько деструктивным может быть утопическое мышление[919]. Второй урок, которому сегодня все еще не уделяется должного внимания, — опасность острого неравенства и очевидной несправедливости, которая может сделать более привлекательной такую утопическую политику. С 1989 года силы, находящиеся у власти, не выучили ни одного из этих уроков. Резко реагируя на коммунистические утопии, мессиански настроенные догматичные либералы пытаются насадить свой строй по всему миру — порой с позиции силы. Пожалуй, только сегодня, отрезвленные кризисом 2008 года, мы наконец сделаем выводы из истории коммунизма. Только в таком случае мы не станем свидетелями нового кровавого акта в трагедии о Прометее.