Красный орел. Герой гражданской войны Филипп Акулов

Молодецкая атака

В начале сентября 1918 года в Волынском полку 2-й бригады, расположенной западнее бригады Васильева, вспыхнул кулацко-эсеровский мятеж. В результате белогвардейские части, соединившись с мятежниками, оказались в тылу наших войск и захватили Покровское, богатое село, которое находилось в непосредственной близости от станции Егоршино, где расположился штаб бригады Васильева. Овладев селом, белогвардейцы начали наступление на Егоршино.

Ситуация создалась отчаянная. Станция была окружена с трех сторон. Под угрозой оказалась вся дивизия. Нужно было срочно спасать положение. Дело решали часы и даже минуты.

Комбриг Васильев, склонившись над картой, в раздумье мял пальцами мясистые щеки. Штабной вагон вздрагивал от недалеких взрывов.

Получался какой-то слоеный пирог: один из батальонов полка Акулова, переброшенный на участок 2-й бригады, выбил белых из поселка Реж и закрепился в нем. Другой батальон полка поспешил к нему на помощь. А в это время белые, используя измену Волынского полка, захватили Покровское, отрезав путь двум батальонам и вклинившись в расположение красных войск.

На краю стола, у карты, лежало запоздалое донесение. Взгляд Васильева опять задержался на нем:

«Несогласившихся обезоружили, остальные подчинились. Всех обезоруженных и захваченный бронепоезд отправили к белым… Мятежники соединились с белыми…»[23]

Васильев смял донесение и швырнул на пол. Что же делать? Два батальона отрезаны. Силы бригады, вынужденной сдерживать врага с трех сторон, были разбросаны. Как их собрать в один кулак и ударить им по Покровскому?

Васильев свирепо посмотрел на начальника штаба, на писаря, ординарца — на всех, кто находился в вагоне, — будто они виноваты во всем, коротко пробасил:

— Акулова ко мне! Срочно!

Белые уже били из орудий по станции. Звенели оконные стекла и визгливо скрипел где-то над головой кусок железа.

Акулов находился неподалеку и вскоре явился к комбригу.

— Смотри… Вот тут — Реж, тут — Покровское, — басил комбриг. — Перед Егоршино, между прочим, никого нет. Восемнадцать километров открытого фронта…

— Что ты мне карту суешь? — сердился Акулов. — Без карты знаю… У меня только один батальон Ослоповского и тот в стороне.

Васильев убрал карту:

— В Покровском несколько тысяч белогвардейцев и мятежников. Надо выбить! Тебе придается батарея из двух орудий и эскадрон Прокофьева в девяносто сабель.

— Разбузую комбрига Чернобородова! Ему соску сосать, а не бригадой командовать. Куда смотрел? Не видел измены?

— Чернобородов, между прочим, командир Красной Армии! — повысил голос Васильев.

— Баба он, а не командир! — вскипел Акулов, выскакивая из штаба: — Коня!

Не успев вскочить на вороного жеребца, Акулов увидел Прокофьева, командира эскадрона.

— Говорят, товарищ Акулов, у вас в полку безвыходное положение?

— Наш полк не знает безвыходных положений! — вызывающе отрезал Акулов. Он сбил на затылок потертую папаху, отступил на шаг и, насмешливо прищурившись, оглядел командира эскадрона.

Прокофьев высокого роста, чуть не на голову выше низенького Акулова, строен, подтянут, с щегольской выправкой. Кавалерийская фуражка лихо нависла над бровью.

— Хм… С тебя картинку писать, — гнусаво проговорил он, сверля глазами Прокофьева. — Если твои бойцы все такие… и в бою…

Привычку гнусавить, сдерживая себя от гнева, Прокофьев за Акуловым знал. Не говоря ни слова, он махнул рукой, и его эскадрон, стоявший за изгородью садика, легкой рысью пошел по вокзальной площади.

Акулов, вскинув голову, придирчиво оглядывал ряды.

Строгие, подтянутые по примеру своего командира, почти все одетые в военную форму, положив руки на эфесы сабель, всадники плавно покачивались в седлах.

Дрогнуло сердце кавалериста, заплясали веселые искры в глазах Акулова, блеснули зубы в довольной улыбке.

Он повернулся к Прокофьеву, похвалил:

— Орлы!

И сразу же посерьезнел:

— Давай по Покровскому с тыла, от железной дороги, а я — в лоб, прямо.

Взяв с собой взвод конной разведки, который был при нем, Акулов поскакал навстречу белым, наступающим из Покровского.

Спешно двигался к Покровскому по приказу Акулова батальон Ослоповского.

Поджидая его, Акулов приказал с высокого бугра вести огонь из двух имевшихся пушек по мятежному селу. Дым от разрывов шрапнельных снарядов навис над растянутым в десять верст Покровским. С неприятельской стороны по бугру бил из орудий бронепоезд. Слышалась пулеметная стрельба.

Акулов велел перенести огонь на бронепоезд и, когда его орудия замолкли, снова приказал бить по Покровскому, но теперь «химическими», зажигательными снарядами. Покровское загорелось в нескольких местах.

Неожиданно за лесом, в стороне от села, возникла ожесточенная перестрелка. Это подошел батальон Ослоповского… Дав условный сигнал Прокофьеву, Акулов поспешил к сидевшим в засаде бойцам конной разведки своего полка.

Первое наступление красноармейцев батальона Ослоповского оказалось отбитым.

Вырвавшись из Покровского, красноармейцы бригады Чернобородова, потеряв командиров, сбились в кучу и в панике бежали. В низине, посредине которой торчала корявая сосна с обгрызенной снарядами вершиной, была сплошная неразбериха. Красноармейцы, не зная друг друга, не слушая чужих командиров, растерянно метались взад и вперед.

Совсем близко застучал пулемет. Красноармейцы колыхнулись в одну сторону, потом шарахнулись в другую… Снаряды начали падать среди них.

Какой-то командир, потрясая наганом, истошно кричал:

— Занимай оборону!

На гнедой лошади в низине появился командир 2-й бригады Чернобородов и врезался в гущу красноармейцев. Он кричал, размахивая над толовой шашкой и тыкая ею куда-то в сторону от Покровского. Покрутился еще немного и поскакал вдоль низины мимо разбитой сосны. Часть красноармейцев побежала за ним.

Внезапно перед ними появился Филипп Акулов на вздыбленном Воронке. Жеребец перебирал в воздухе передними ногами, крутился на одном месте.

Акулов был без папахи. Кричал, широко раскрыв рот, и стрелял из нагана в воздух:

— Стой! Куда?!

Пригнувшись к гриве, он метнулся в ту сторону, откуда бежали красноармейцы, встреченные ружейным огнем, и где вертелся на гнедой лошади Чернобородов.

Жеребец Акулова птицей летел среди черных комьев земли, вздымавшихся от разрывов. На самом краю низины оба всадника сшиблись, закрутились на месте, вскидывая вверх руки: один с шашкой, другой с наганом.

Из-за холма со стороны Егоршино выскакивали неизвестные всадники. Слева от бугра вразброд хлопали выстрелы из винтовок, оттуда бежали красноармейцы.

Как водоворот в бурной реке, забурлила низина, над нею вспенился многоголосый крик, заглушаемый уханьем взрывов. Временами выплескивались отдельные крики:

— Обходят!

— Бежим!

Наконец, пронзительный крик прорвался сквозь шум и гвалт и взмыл вверх, словно стон раненой птицы:

— Спа-а-а-а…

В вышине резко запел снаряд. Низина замерла. Снаряд гулко ухнул в сбившуюся кучу красноармейцев, разбрасывая комья земли.

Серая масса гимнастерок, фуфаек и шинелей колыхнулась, готовая расползтись во все стороны. Из низины, нарастая, повалил вверх вой:

— А-а-а-а-а…

В это время, подняв над головой саблю, навстречу недавней ружейной трескотне в сторону Покровского мчался на взмыленном жеребце Акулов. За ним — скатившиеся с Егоршинокого холма всадники. В образовавшийся проход хлынули пешие и поток, расширяясь, устремился за Акуловым. Лицо его покрыто грязью, пряди волос прилипли к потному лбу. Бешено сверкают глаза:

— За мной, орлы-ы-ы!..

Проскочили разгоряченные всадники, и вслед им неслось по низине:

— Дае-е-ешь!

— Бузу-уй!

Низина, где только что бурлила и клокотала толпа, опустела. Последним выбирался оттуда комбриг Чернобородов.

Конники во главе с Акуловым смяли передовые цепи белых, ворвались в горевшее Покровское и в клубах пыли, сверкая саблями, с гиком и свистом понеслись по широкой улице к центру села, где стояла высокая церковь.

С другого конца села, рубя ошеломленных белогвардейцев, прорывались кавалеристы эскадрона Прокофьева.

Встретились у церкви.

Акулов, не слезая с лошади, обнял разгоряченного боем Прокофьева.

Отъехал в сторону, прищурил глаз:

— Что же это ты… без выправки?

Удивленный Прокофьев привычно дернул френч, сбитый под ремнем, расправил плечи, взялся поправить съехавшую набок фуражку и поспешно стянул ее, нащупав пальцем дырку от пули чуть выше пятиугольной звездочки.

Увидев расстроенное лицо Прокофьева, Акулов усмехнулся:

— И как теперь с тебя картинку писать?

Вдоль речки Бобровки стремительно наступала пехота. Это был батальон Ослоповского. Подошел к селу со стороны Режа и батальон Жукова.

Белые оставили Покровское.

Васильеву Филипп коротко доложил по восстановленной телефонной связи:

— Приказ выполнил…

Васильев добродушно басил:

— Поздравляю с успехом. Определенно. Только жалуется тут на тебя комбриг Чернобородов… Грубишь!

Акулов не только спас положение дивизий, но и разбил противника, имевшего значительно превосходящие силы и выгодные позиции. Враг отступал с большой поспешностью. В оперативной сводке по 3-й армии отмечалось:

«Как деталь этого боя обращает на себя внимание оставленные на месте стычки около 20 пар сапог, что дает основание предполагать о той стремительности и облегченной в смысле обуви поспешности, с какой противник отступил в направлении на станцию Реж»[24].

Бой под Покровским — яркий пример действий Филиппа Акулова. Быстрота, трезвый и смелый расчет, личная отвага, вера в своих бойцов, знание слабых сторон противника, последовательность и непреклонность в проведении задуманной операции, горячий характер, который не позволяет терять ни одной секунды при исполнении задуманного, — все это вместе взятое, удачно слившись в нем, обеспечило успех не только под Покровским, но и в дальнейших боях. Утеряв хоть одно из этих качеств, Акулов уже не был бы Акуловым.

Начальник дивизии отметил в приказе доблестную победу: «Этой молодецкой атакой был решен бой, и план противника взять Егоршино был разрушен… Объявляя о сем, я от имени всей дивизии приношу глубокую благодарность тов. Акулову и Прокофьеву и всем красноармейцам 1-го Крестьянского полка. Со своей стороны я буду ходатайствовать перед Военным Советом 3-й армии о награждении 1-го Крестьянского полка «Боевым Знаменем Революции»[25].

Одновременно Акулов получил и выговор «за недопустимо грубое отношение… и за вмешательство в оперативные действия командира 2-й бригады Чернобородова во время восстановления положения под Режем…» Начдив разъяснял в приказе, что Акулов подлежал военно-полевому суду, но, «приняв во внимание его боевые заслуги, беззаветную храбрость и вспыльчивый характер», он ограничился строгим выговором[26].

Видимо, характер Филиппа Егорыча стоил того, чтобы о нем упоминать в приказе!

Позднее победа под Покровским отмечалась и приказом Реввоенсовета Республики[27].

Бесстрашие и военное мастерство Акулова вызывали неподдельное изумление у всех, кто знал его раньше.

«Маленький был тщедушным, — вспоминает дядя Акулова, боец полка. — В детстве тихим был, смирным. А вот героем стал! Откуда что взялось! С генералами дрался. Будто сгорбленный ходит, в полушубке, мужик мужиком, а доткнулся до коня — гроза белых!»[28]

В егоршинских боях окрепла и закалилась бригада Васильева, стала по-настоящему регулярной частью Красной Армии. В составе трех полков она разбила в боях под Сухим Логом и Ирбитскими Вершинами дивизию полковника Смолина, состоявшую из четырех полков, в боях под Ирбитским заводом — ударный добровольческий офицерский полк полковника Киселева, в боях под Покровским и Режем — значительные силы белых. И это несмотря на то, что бригада находилась в полуокружении, на самом крайнем левом фланге 3-й армии, штаб которой находился в Перми за пятьсот верст от Егоршино.

В бригаде беспрекословно выполнялись все приказы комбрига. Командиры и бойцы верили ему, а он ценил и верил в них. Иначе, как бы он мог направлять против вражеской дивизии полк, против полков — батальоны и роты, как бы мог он положиться на Акулова, направляя его с сотней кавалеристов и пешим батальоном против двухтысячной группировки врага?

В бездонном, без единого облачка небе ярко светило солнце. Скрипуче стрекотали кузнечики, неспокойно шумел переспелый овес.

Лошади мягко ступали копытами в дорожную пыль, лениво помахивали головами.

Редко выдавались такие вот свободные от повседневной суматохи военной жизни минуты, как сейчас, когда комиссар полка и командир оставались наедине. У них почти никогда не было времени поговорить друг с другом. Но сейчас комиссар Юдин молчал, оглушенный непривычной тишиной теплого дня бабьего лета. Солнце жгло. Темно-зеленый френч из солдатского сукна неприятно сдавливал разгоряченное тело. Комиссар вяло думал об Акулове, о его трудном, необузданном характере, о том, что мало знает его, о том, что с ним придется вместе воевать и отвечать за судьбы людей полка.

Акулов, кажется, весь как на ладони: лихой командир, безудержный в шутке и в действиях, бесшабашно храбрый, молниеносный в решениях и поступках, грубый, ершистый, недоверчивый… Когда Юдин, назначенный комиссаром в полк, явился к нему, то прежде всего услышал: «Для чего тебя назначили — воевать, что ли, не умеем? Или для контроля?»

Но весь ли Акулов в этом? Или у него есть что-то свое, человечески сокровенное, недоступное для других? Чем он жил и чем живет помимо боя?

Юдин искоса посматривал на него, а Акулов, не замечая этого, шумно вдыхал теплый воздух и вприщур из-под надвинутой на глаза папахи вглядывался в дымящуюся маревом даль. Трепетали ноздри его тонкого носа, нервно вздрагивали узкие губы.

— Если бы не было войны, — неожиданно для себя спросил его Юдин, — что бы ты сейчас делал, чем занимался?

Акулов быстро взглянул на него и, не задумываясь, будто ждал этого вопроса или только что об этом размышлял, ответил усмехнувшись:

— А вот ехал бы и ехал так по полям да проселкам, слушал бы кузнечиков, жмурился от солнца. Выспался бы где-нибудь у придорожного куста, а то запел бы песню про русскую долю…

Юдин молчал, пораженный. Никогда бы он раньше не подумал, что Акулов способен так говорить. Как-то не вязалось это с бесшабашным, удалым его характером, с его насмешливостью, резкостью.

Акулов, словно понимая удивление Юдина, застенчиво крякнул, вызывающе грубо выругался и надолго замолчал, раскуривая трубку и попыхивая терпким табачным дымком. Ехал, не глядя на Юдина, сердито поджав губы.

Но вскоре на лице Акулова опять появилась мечтательногрустная улыбка. Видимо, бередили душу просторное поле, бескрайнее небо, далекие перелески.

Отрываясь от каких-то своих далеких воспоминаний, он хмуро поглядел на Юдина и предложил:

— Давай заедем в лесок, поваляемся на травке, а?

И добавил смущенно:

— Что-то раздумался я сегодня о мирной жизни.

Он свернул с дороги, заехал в овес и, оборвав колосок, растер его между ладонями. Долго глядел на сухие зерна.

— Убирать его пора, а мы вот не даем мужикам, воюем.

Они расположились в лесу на полянке.

Раскинувшись лежал навзничь Акулов, примяв траву и покусывая какой-то стебелек. Неторопливо рассказывал про себя.

— …На лошадях я умел хорошо сидеть, не в пример другим. Люблю лошадь с детства… В армии определили меня гусаром, форму красивую дали. Схватывал все с лета, саблей владеть быстро научился. Лозы срубать — первый. Чуть какие учения или показать какому-нибудь превосходительству езду на лошади или рубку — меня посылали. Я ни разу не подводил, от начальства мне почет и благодарности. Легкое у меня сердце к военной службе было, да и гусарская жизнь после деревни разудалой показалась…

Интересно слушать Юдину, матросу с двенадцатилетним стажем, неожиданную исповедь Акулова — мужика, попавшего в гусары. Пойми вот душу человека, пока он сам не раскроется!

— Заслонила мне гусарская жизнь крестьянство, — вспоминал Акулов. — А только пришел ей конец. Революция началась в пятом году, рабочие поднялись, крестьянство… Красных петухов начали пускать в помещичьих усадьбах. Ну, а нас на усмирение стали посылать, своего же брата мужика пороть. Вот тут-то я и взбунтовался. Человек я горячий, поперечный. Отказываться стал за мужиками с саблей гоняться, начальству перечить. В горячке один раз я своего командира чуть саблей не рубанул, ребята удержали. Грозил мне расстрел, да помогли добрые люди в запас определиться. Пронесло… Опять в свою деревню прикатил. Бедная она мне показалась, своя-то деревня. Курицы посреди дороги в пыли возятся да телята, задрав хвосты, по улицам носятся, а по утрам петухи горланят… Увидел я, что земли у нас скудные, пашни ниже дорог, изработанные. Да и тех земель мало, не хватает мужикам. Понял я, что не зря мужики за помещичью землю воевали. Расспрашивали они меня, что за революция была, как она в других местах проходила, а я отмалчивался. Не рассказывать же, как сам на усмирение ездил! Тошно мне стало в деревне. Тихо живут мужики, с нуждой бьются. В этом вся жизнь. А я другую видел — городскую, красивую… Выпивать начал, буянить, куролесить, хвастаться по пьянке, как я ловко саблей орудую. В урядники на царскую службу определился. Начали на меня мужики коситься. Свои же, односельчане. Да и из других деревень: вроде я начальство над ними. А по себе знаю, что не любит мужик начальства, тем более полицейских чинов. Я ведь тоже мужик, со всеми потрохами мужик. Мне бы по росистой траве зорьками ходить, землю плугом подымать, слушать, как поспевают хлеба, гулять по праздникам с другими мужиками, как ровня с ровней, почудачить иной раз…

Акулов перевернулся на живот, подложил под подбородок руки и уставился в просвет между деревьями, за которыми легкими волнами перекатывался подступивший к самому леску овес.

— Недолго я в урядниках пробыл. Потянуло на землю мужиковать. Бросил все к чертовой матери, поселился в своем доме в Шутинском, хозяйство справил. Утихомирился, спокойно жить начал. Да и года уж к тому подводили…

Не перебивая слушает Юдин, как рассказывает лихой командир про свою мужицкую далекую от войны жизнь. И не было в этой жизни ничего геройского, даже ничего примечательного. И если бы это рассказывал кто другой, может быть, и не слушал бы Юдин. А тут — сам Акулов, Бузуй, рассказывает.

— …Ну, а там снова война. Заколобродила жизнь. Кое-кто — да и ты! — считает, что такая жизнь как раз по мне… Да ну ее к лешакам! Охоты воевать у меня нет, меня к земле тянет. Я ведь вначале думал: чехов отгоним и конец! Живи, хозяйствуй — своя власть, мужицкая. А теперь вижу другое: идет война нового мира со старым. И конца ей не видно. Трудно сейчас. На Советскую власть лезут, как саранча, кому не лень. Много ли той земли вокруг Москвы осталось — десятая часть России? Огненное кольцо — это верно. Веришь или нет, но чем труднее нам, тем больше у меня веры в победу. И вижу, что надо воевать — хочешь или не хочешь. И лучше воевать.

Он повернулся к Юдину, привстал на локоть, улыбнулся, заглянул ему в глаза.

— Я вот в партию хочу вступить. Как ты думаешь, а?

Юдин молчал, раздумывая над всем сказанным.

— Хватит, однако! — резко сказал Акулов, вскакивая с земли. — Расплакался я тут о своей жизни. Поехали!

— Нет, ты подожди! — остановил его Юдин, садясь и обхватывая руками поднятые колени. — О партии мы еще поговорим, а теперь давай уж до конца досказывай. В другой раз из тебя слов канатом не вытянешь. Я вот тебя другой раз понять не могу, почему ты такой резкий, грубый, подозрительный — своих за врагов принимаешь.

Акулов быстро глянул на него, присел на корточки и с непонятной горечью заговорил:

— Душа, душа… Не стало у меня ее в войну! Кому она нужна? И не выпытывай у меня ничего больше, все равно не буду рассказывать. Одно скажу. Я уж — какой есть! Деликатничать не умею, обхождению учиться поздно, больше сорока лет мне. А на войне распускать слюни да объясняться в любви — некогда. И золотопогонников ненавижу — душа из них вон — потому и злой в бою.

— Да ведь ты и сам золотопогонник! — воскликнул Юдин.

— Ах, вон что тебя интересует… — зло усмехнулся Акулов, снова вскакивая на ноги. — Так вот! Звание поручика я кровью заработал! Презирать мужика не учился, в струнку перед высокопревосходительствами не вытягивался. Плевал я на них! И ты мои погоны с ихними не равняй! Побывал бы ты в моей мужицкой шкуре среди золотопогонников! Нос задирали передо мной, выскочкой, старались унизить меня на каждом шагу. Ненавижу! Не будь их — никакой бы теперь войны не было, жили бы, скинув царя и богачей, вольной мужицкой жизнью под Советами…

Глаза Акулова округлились и гневно горели, тонкие ноздри дрожали от возбуждения. Он порывисто отвязал от куста своего жеребца и рывком вскочил в седло. Жеребец заплясал по поляне, такой же возбужденный, как и сам Акулов.

Вдруг Филипп снова выпрыгнул из седла, подошел к Юдину, положил ему руки на плечи.

— А ты не сердись на меня. Не девка, чтобы тебя обхождениями уламывать. И я не поп, не люблю душещипательных разговоров. Оттого и злюсь на себя за то, что сам их сегодня начал. Ты смелый, комиссар. Слюнтяев не люблю, а ты — не такой. Команду над ротой принял в тяжелый момент боя под Елкиной и повел в контратаку — тоже помню. А то, что на лошадях ездишь плохо — научу.

И куда только девался жгучий, злой взгляд Акулова? На Юдина глядели усмешливые, искристые от смеха и скрытой теплоты глаза, за которыми не было ничего невысказанного, неприязненного.

Они выехали на мягкую проселочную дорогу, затерявшуюся в бескрайних полях, залитых солнцем. В придорожном лесу дробно стучал по коре дятел.

Акулов пошарил глазами, нашел его и задумчиво сказал:

— И у нас дома такие же…

Комиссар полка Александр Алексеевич Юдин родился в деревне Васильки Курганского уезда. Двенадцать лет прослужил на Черноморском флоте, имел унтер-офицерское звание. Угрюмый на вид, требовательный, но душевный и по-товарищески простой, он нравился Акулову своей уравновешенностью, взыскательностью к себе и другим, принципиальностью. Он полностью отвечал тем требованиям, которые предъявляла комиссарам существовавшая в те времена инструкция: «Храбрость при наступлении, твердость при панике… первым при продвижении вперед, последним при отступлении, а в случае нужды погибнуть с честью на своем посту»[29].

Таким и оставался комиссар Юдин вплоть до своей героической гибели[30].

Акулов во всем поддерживал своего комиссара, оберегал его авторитет, защищал, если было нужно. В одном из донесений командиру и военкому дивизии он резко выступил против своего боевого друга Прокофьева. Прокофьев, как пишет Акулов, «позволил себе в присутствии красноармейцев оскорблять бранными словами военкома Юдина, подрывая этим авторитет военкома как представителя Советской Республики»[31].

Не без влияния Юдина Филипп Акулов в сентябре 1918 года вступил в партию. Это было в те дни, когда произошло злодейское покушение на Владимира Ильича Ленина. Комбриг Васильев от имени командиров и бойцов бригады направил телеграмму на имя Ленина, в которой писал:

«1-я бригада Уральской дивизии 3-й армии с передовых позиций заявляет, что за кровь дорогого вождя ответит беспощадным красным террором»[32].

Общий порыв — укрепить партию Ленина — овладел и Акуловым. Он стал коммунистом и всю жизнь с честью нес высокое звание члена партии большевиков.