Красный орел. Герой гражданской войны Филипп Акулов

Единственная возможность

Оставив Кушву, дивизия Васильева продолжала отступать. 3 декабря 1918 года Макар Васильев сообщал в штаб 3-й армии:

«Положение в дивизии настолько тяжелое, что перейти в наступление я могу не раньше, как через неделю, так как двухдневные бои настолько измотали людей, что они совершенно выбыли из строя как боевые единицы, а к тому же и проклятая голодовка, части голодали трое суток…»[54]

Состояние дивизии он оценивал «ниже критической».

В еще более тяжелых условиях находились полки бригады Акулова. Им приходилось вести и арьергардные бои, не прекращавшиеся ни на один день.

«Снег выше колен, — вспоминает один из красноармейцев полка Красных орлов, — отшатнись от дороги — и пропал. Леса вокруг дремучие. Мороз. Мерзлый хлеб топором рубили. На мелкие кусочки. А потом делили»[55].

Но несмотря ни на что полки сражались.

Нажим противника на участке дивизии Васильева усиливался. Белогвардейское командование, стремясь как можно быстрее разделаться с 3-й армией и захватать Пермь, бросило в наступление три дивизии общей численностью свыше двадцати тысяч солдат. В то время 29-я дивизия имела всего лишь две с половиной тысячи бойцов.

«Измученные шестимесячными боями, мы отступаем в тридцатиградусные декабрьские морозы. Нет продовольствия… Бойцы размалывают овес и делают лепешки. Идем сплошным лесом, без дорог, полураздетые, отчаянно отбиваясь от наседающего противника», — писал начдив[56].

Все это походило на полную катастрофу. Ни о какой победе над врагом, казалось, не могло быть и речи. Но Филипп Акулов остался верным себе. Он одержал блистательную победу, единственную на всем участке фронта 3-й армии!

Это произошло 13 декабря 1918 года у Верхнекутамышского починка (поселка).

Колчаковцам удалось захватить станцию Калино, овладеть которой они пытались еще месяц назад. С потерей станции дивизия расчленилась: часть полков осталась на станции Чусовая, к востоку от Калино, часть — к западу от нее, на станциях Селянка и Комариха. Стремясь закрепить успех наступления, белые начали наступление на Селянку и Комариху. В случае успеха им открылся бы прямой путь на Пермь.

В распоряжении Акулова в этот момент было всего два батальона полка Красных орлов численностью около 400 бойцов, резервный батальон добровольцев железнодорожников, в котором насчитывалось не более 300 бойцов, бронепоезд имени Ленина и незначительные остатки 58-го Владимирского и Лесновско-Выборгского полков[57]. В стороне от Селянки, в Вереино, стоял еще в резерве Стальной Путиловский полк, в котором было не более 300 всадников на худых от бескормицы и утомления лошадях[58]. Вот и все, чем располагал Акулов на участке Селянка — Комариха. Один из батальонов полка Красных орлов и остатки 1-го Камышловского полка продолжали вести бои под Калино. 4-й Уральский полк оказался отрезанным, и местонахождения его Акулов не знал.

Тысяче утомленных бойцов, о которых командование писало, что они для боя «совершенно непригодны», противостояли большие силы белых, количествам до четырех тысяч человек. И среди них свежий, только что прибывший на фронт 3-й Барнаульский полк, который находился недалеко от Комарихи, в Верхнекутамышском поселке. Кроме того, в любую минуту белогвардейское командование могло направить новые силы из Калино.

Акулов решился на дерзкую операцию, которая могла изменить положение. Решился, несмотря на то, что буквально накануне он вместе со своим комиссаром подписал донесение Макару Васильеву о гибели в ожесточенном бою с белыми 1-го батальона соседнего 21-го Мусульманского полка в котором из 537 бойцов осталось всего лишь 65[59].

Свой замысел Акулов решил осуществить силами Стального Путиловского полка. Он поехал в Вереино.

Сугробы у околицы застыли рядами, словно вздыбленные кони. Через заваленную снегом поскотину бежала дорога и ныряла в густую чащобу леса, как в омут.

Филипп Акулов задержал взгляд на причудливо взвихрившихся гребнях сугробов, на узкой, выщербленной копытами лошадей дороге, сдержал разгоряченного Гнедка и шагом направил его к центру деревни.

Путиловцы, завидев комбрига, провожали его с повеселевшими лицами. Переговаривались потрескавшимися на ветру и морозе губами:

— Филя не зря едет.

— Хватит, наотдыхались.

Соскочив с Гнедка (вороной жеребец пал в бою под Кушвой), Акулов кинул повод на торчавший в изгороди кол, пинком открыл жалобно взвизгнувшую калитку. Немного помедлил, оглядел занавоженный двор, лошадей, привязанных к плетню и выбиравших из снега сенную труху, красноармейцев, выбежавших откуда-то из глубины двора, и, поправив папаху, бойко взбежал по ступенькам крыльца штабной избы.

— Здорово, орлы! — громко поздоровался он и, не раздеваясь, только распахнув полушубок, сел у стола. Весело поглядел на командиров: — Ну, что скучаете?

Те сразу откликнулись:

— Ага, непривычно как-то. Ночь спокойно проспали…

— Никто не тревожит.

— Пуховых перин не хватает…

— Перину да бабу еще бы под бок? — захохотал Акулов.

Командир полка Прокофьев, как всегда подтянутый, гладко выбритый, вглядывался в комбрига, стараясь угадать, зачем он приехал. Акулов весело балагурил с командирами, обогреваясь в теплой избе. Поймав напряженный взгляд Прокофьева, он подобрал ноги, сердито буркнул:

— Что ждешь? Думаешь, пополнение привел? Приказа ждешь — в Пермь на отдых?

Помолчал. Жестко добавил:

— Наступать будем.

Оставшись с Прокофьевым один на один, он набил трубку и, наклонив лобастую голову, строго и требовательно посмотрел на Прокофьева.

— Знаешь обстановку?

Прокофьев неопределенно мотнул головой. Знать-то, в общем, знал. Плохая обстановка. Белые пытаются перехватить железную дорогу у Селянки и Комарихи, бригада разбросана по разным участкам, полки перемешались. Не разберешь, где держатся свои, а где противник. Вот тебе и обстановка!

— Карта где? — потребовал Акулов.

Прокофьев вытащил карту, развернул. Акулов тыкал в нее мундштуком трубки, скупо цедил:

— Против Селянки — 7-й Кузнецкий полк белых, против Комарихи, у самой станции — два полных батальона…

Прокофьев прикидывает: это во сколько же раз больше белых? И отмахивается от ненужных мыслей.

Неопределенно постучав мундштуком по карте возле Комарики, Акулов продолжал:

— Тут, в Верхнем Кутамыше, в резерве стоит у них новый полк…

Опять Прокофьев соображает: новый полк — это две тысячи солдат, а его, Прокофьева, резерв — триста всадников.

Акулов сунул трубку в рот, несколько раз потянул. Не горит!

Молчит Прокофьев. Вспомнил Покровское. Тогда, еще по голой земле, тоже кинулись эскадроном на село, в котором был полк. Окружили, нагнали панику, вышибли. А сейчас, куда по глубокому снегу? Да и положение другое. По Кузнецкому полку у Селянки ударить? А белые Комариху захватят — и Селянку и Калино отрежут! Двинуть под Комариху? Селянку захватят. Да и чем двинуть-то?

Вдруг с загоревшейся надеждой спросил:

— А какое подкрепление из Перми?

Акулов только выругался, потом нехотя ответил:

— Два маршевых батальона перешли к белым. Из кулачья сформированы.

Опять пляшут мысли Прокофьева. Обстановка теперь яснее ясного. Что же придумал Филипп?

Акулов сбросил полушубок. Согрелся окончательно. Правда, тут не только согреешься — пот прошибет! Остановился против Прокофьева, нагнул голову, будто бодать собрался.

— Думаю, ударить твоими орлами по резерву. В тыл. Панику наделать. Как смотришь?

— Атаковать полк?! — опешил Прокофьев. — На моих клячах?

Он уставился на Акулова: не сгоряча ли тот брякнул? До Верхнекутамышского поселка больше тридцати верст лесом по бездорожью! Лезть в тыл к белым, когда почти безнадежно положение на фронте?..

— Лес — хорошо, а дороги и протоптать можно, — угадывая его мысли, говорил Акулов. — Местность я осмотрел.

Прокофьев расстегнул воротник кителя, освобождая шею.

— Снег до двух метров. Лошади…

— Знаю!

— Мы туда, а они на Селянку?

— Там Красные орлы. Выстоят. Не первый раз.

— Это приказ начдива?

— Нет. Может ты скажешь, где он сейчас?

— А штаарм?

— До бога высоко, до штаба далеко. Проканителимся. Да что я по проводам кричать об этом буду?!

— Но это же… Ведь всем рискуем! Всю ответственность на себя…

Акулов опустился на стул, тихо сказал:

— Единственный способ спасти положение.

— А если…

— Ты не крути, — вскинулся Акулов и впился глазами: Прокофьева. — Ну?!

— Неожиданно как-то…

— Вот-вот. Беляки тоже не ожидают. Да ты пойми, — старался убедить Акулов. — Ничего нет другого! Расчет на неожиданность, на смелость путиловцев, на стойкость красноорловцев. Спесь с беляков собьем, пинка им дадим — пусть потом чухаются! Ну что ты другое предложишь, что?

Глаза Прокофьева загорелись. Операция смелая, многообещающая, такую мог придумать, пожалуй, только один Филипп. Любил Прокофьев смелые операции, риск, стремительность. Он мог положиться на своих путиловцев, которых неспроста называли стальными, на красноорловцев, с которыми он воевал рядом все это время.

— Когда выступать? — сдержанно спросил он.

Акулов облегченно вздохнул. Успокоенный, прошелся по избе, присел опять и потянул за собой Прокофьева:

— Сядь. Вместе подумаем, когда выступать. Я тоже пойду с тобой.

— Ты — комбриг, тебе не положено, — сухо сказал Прокофьев.

Акулов захохотал было, но, оборвав смех, серьезно сказал:

— Надо. От этого рейда зависит все!

На другой день утром, когда еще было темно, конники Путиловского полка через поскотину, мимо застывших у околицы сугробов, втянулись в лес.

Лес по сторонам дороги густой, заваленный снегом, молчаливый, равнодушный к растянувшейся колонне всадников. Ехали шагом: берегли лошадей. Путиловцы громко разговаривали: остерегаться пока нечего, своя территория. Лес глухо гудел, усиливая говор. Получалось неопределенно бубнящее: угу-бу-бу-бу.

Акулов ехал молча, погруженный в свои мысли. Недавно в штабе дивизии был разговор — уж не первый раз! — о роли конницы в бою. Представитель штаарма говорил:

— Конница? У нас на Урале? В лесу, в снегах, в горах? Бессмыслица! Что она может сделать? Она годится преследовать противника летом, по равнине. Вот как на Украине, например, в степях, или в Башкирии. А нам еще и не до преследований, мы оборону держим! Есть указание — расформировать кавалерийские части, иметь их нецелесообразно.

Начдив Васильев колебался. Жаль распускать полк. С таким трудом создавали, да и оправдал он себя! Но штаарм уже давно настаивает…

Он развел руками.

— Да какая у нас конница? Только полк этот и есть на всю дивизию, да и то неполный.

Присутствовавший при разговоре Акулов резко выпалил:

— Без конницы нельзя! Играть в старую германскую войну с позициями и сидением — нам ни к чему!

Васильев вспомнил:

— Ездящая пехота. Разъяснение было создавать такую. Пусть кавполк пока остается…

Представитель штаарма пожал плечами.

— Партизанство какое-то. Либерализм. Но про ездящую пехоту директива была. Только давно…

Отведя полк в резерв по указанию Васильева, хотел Акулов, пока еще можно, усилить его, довести до полного состава. Да где там. Что есть — в тыл, в рейд.

Любил кавалерию Акулов! Верил в нее. Нельзя по снегу, по горам, в мороз?! Да испокон веков уральцы и сибиряки на лошадях гоняли! И еще как — по сотне верст за день, бывало, отмахивали!

…Солнце тем временем нехотя поднималось над верхушками сосен. Медленно светало.

Перебрались через железнодорожное полотно. За ним — опять лес, еще более строгий и молчаливый. В нем, как в колодце, холодный застоявшийся воздух. Дорога, такая же узкая и ненаезженная, забирала вправо, огибая Селянку.

Миновали заставу — несколько красноармейцев, топтавшихся в снегу. Руки они прятали в рукава шинелей, винтовки держали под мышками: донимал холод.

— Куда вас лешак несет? — простуженными голосами кричали они. — Там дальше — белые!

— Стережете их, что ли? — посмеивались конники. — Глядите, не прокараульте.

Подъехал к заставе Акулов. Побалагурил, кое-что расспросил. На дороге этой белых еще не было. Узкая, неудобная — забраковали? Или берегут, чтобы так же вот пройти по ней в тыл Красным орлам.

Дальше двигались настороженно. Разговоры прекратились. Обогнав колонну, Акулов поравнялся с Прокофьевым:

— Ничего не слышишь?

Тот поднял руку, остановил колонну. Замолк хруст снега под копытами. Все отчетливо услышали гул боя.

— Белые атакуют Селянку, — определил Акулов. — Самый раз помочь.

Ни слова не говоря, Прокофьев тронул лошадь. Она сразу пошла крупной рысью. Путиловцы подтягивались, колонна уплотнилась. Лошади, задевая друг друга боками, шли по две в ряд: больше не позволяла дорога.

Вернувшаяся разведка подтвердила: белые наступают на Селянку…

В бой вступили с ходу. Врезались в колонны белых, смяли их. Противник никак не ожидал нападения. Началась паника.

Путиловцы рубили белогвардейцев и гнали их навстречу пулеметам красноорловцев. Оттуда тоже бежали, спасаясь от губительного огня, сталкиваясь, прыгали в снег, в сторону от дорога.

Акулов остановил Прокофьева.

— Давай обратно на старую дорогу. Резервный полк точно стоит в Верхнем Кутамыше. Я тут пленного капитана допросил. Проводника вот возьми.

Прокофьев удивленно посмотрел на Филиппа: когда успел капитана допросить и проводника достать? Видел ведь сам, как он в бою был, гонялся за беляками.

— Не задерживайся! — торопил Акулов. — Я пока здесь останусь…

Собрав конников, Прокофьев вывел их на старую дорогу, исчез в лесу.

Акулов поглядел вслед и пустил Гнедка галопом к станции.

Время уже перевалило за полдень. Солнце светит тускло. Из мутного неба сыплется редкий снег. Кавалеристы Прокофьева едут через лес.

От лошадей валит пар. На их морды и костлявые крупы оседают и тут же тают снежинки. Скрипит под копытами снег, легкий шум от дыхания лошадей и людей висит над колонной. Больше никаких звуков. Тихо на лесной дороге.

Прокофьев едет впереди, настороженный, вытянувшийся в седле: что там впереди?

Хлопнул выстрел. По лесу прокатилось гулкое эхо. Прокофьев замер, прислушиваясь. Неужели все-таки белые заметили их?

— Дерево лопнуло от мороза, — уверенно сказал проводник, ехавший рядом.

Прокофьев шумно выдохнул, тронул коня. Проехали еще немного.

— Версты две осталось, — предупредил проводник.

Приказав спешиться, Прокофьев направил разведку. Темнело. Лес придвинулся ближе к дороге, обступил всадников серой стеной. Высокие вершины склонились над дорогой, словно прислушиваясь к приглушенному говору людей. Не переставая, валил снег, теперь уже крупными хлопьями. В заснеженной серой мути шевелились люди, лошади, вспыхивали огоньки от цыгарок.

Уже в темноте прибыл Акулов с группой залепленных снегом всадников — взводом конной разведки Красных орлов.

— Принимай пополнение! — соскакивая с Гнедка, громко сказал он Прокофьеву. Его голос нарушил напряжение.

Красноармейцы обрадовались:

— Филя Акулов с нами!

— Пополнение привел!

Прокофьев кивнул в ту сторону, откуда приехал Акулов:

— Кто там?

Помедлив, Филипп ответил:

— Калино сдали. Наши отходят.

— Та-ак, — протянул Прокофьев. — Значит, перерезали. Утром на Селянку навалятся. С двух сторон. А мы тут… Разведку вот жду.

Вернулись разведчики. Доложили: небольшой Верхнекутамышский поселок забит солдатами, есть пулеметы, пушки, одна — тяжелая. В соседней деревне еще какие-то солдаты.

— Если верить пленному капитану, — заметил Акулов, — тысяча восемьсот семьдесят шесть солдат, двенадцать пулеметов, три пушки. А в соседней деревне и за ней — еще два батальона, семьсот солдат.

Прокофьев передернул плечами, зачем-то снял папаху, смахнул с нее снег. Прикинул: белых две с половиной тысячи, путиловцев — триста. В атаке не развернуться на дороге и трем всадникам…

Филипп стоит рядом. В полушубке, низенький, незаметный, засыпанный снегом. Не комбриг, а мужичок стоит. И не может он сказать теперь, где его бригада, где полки… Может, полностью разбиты под Калино? В снегу лежат или плутают по лесу, пытаясь пробиться к своим? А комбриг тут стоит, в глухом лесу, черт-те где, ночью, и решает, как разбить в восемь раз превосходящего противника, — на худых лошадях, конной атакой по бездорожью. Снег сыплется ему на плечи, сутулит их. А, может, тяжесть ответственности? Во всем его обвинят потом: что бригада разбита, что потерял управление, увел последний резерв с главного направления, загнал кавалерию в леса, что решился на рейд, не спросив начальства. В партизанстве обвинят, своеволии, ненужном лихачестве. В преступлении, наконец! Если вернутся они отсюда… Чудом…

Прокофьев удивленно посмотрел на свою папаху, которую до сих пор держал в руках, встряхнул головой, сбрасывая снег, надел. И неловко ему как-то стало перед Филиппом, чем-то захотелось подбодрить его, сказать ему, что он не один.

А Филипп своим обычным, с хрипотцой, голосом спросил Прокофьева, словно о самом простом и обыденном:

— Ну что, тронем?

Будто ехал мужик по лесу, остановился, дал передохнуть своей натруженной лошадке, а потом пошевелил ее вожжей: «Давай, Пеган, трогай!»

Прокофьев распределил силы:

— 1-й эскадрон — в обход, 2-й эскадрон — в обход, 3-й и 5-й бьют в лоб.

Снег перестал падать. Чтобы красноармейцы лучше видели в темном лесу? Или чтобы зорче смотрели белые?

Акулов направил Гнедка в сторону от дороги. Жеребец потоптался, шагнул в снег и сразу увяз по брюхо. Напрягая мышцы, всхрапнул, дернулся и скакнул еще дальше, приминая снег. Второй лошади за ним легче. Следующие — цепочкой, след в след по утоптанному снегу.

Пробиваясь через лес, всадники локтями прикрывались от холодных и крупных ветвей, хлеставших по лицу. И опять думы об одном и том же. А ну как заплутаются в густом лесу? Или застрянут в глубоком снегу обессиленные лошади? А что, если раньше времени наткнутся на пулемет, на заставу, да просто на одного единственного белогвардейца, который сумеет поднять тревогу?

Прокофьев провел спешенных кавалеристов по дороге к поселку еще на полверсты и стал ждать условленного сигнала.

Перед рассветом раздался выстрел. За ним — еще, словно громадная сосна повалилась на землю. Вздрогнул лес. Скатился с верхушки ели ком снега, брызнула на дорогу снежная пыль.

Из леса выскочил лось. Задрав рогатую голову, он удивленно посмотрел на сгорбившихся в седлах всадников и, повернув обратно, исчез в чащобе.

— За мно-ой! — крикнул Прокофьев.

Продрогшие на морозе лошади рванули дружно. Снежная пыль полетела из-под копыт.

Путиловцы рассыпались по поселку, стреляя, крича, рубя шашками. От них не отставали конники полка Красных орлов, с которыми был Акулов. Намерзшиеся за ночь, неистовые, мстя за горечь отступления и гибель товарищей, они рубили с плеча.

Из теплых домов выбегали застигнутые врасплох белогвардейцы. Стрельба и крик, стоны, выскакивающие из предрассветной мглы грозные всадники. Обороняться? Бесполезно. Смерть настигала их повсюду.

Жеребец Акулова метался по узким улицам и переулкам, будто сам выискивал беляков. Акулов почти не управлял им, затерявшись среди неистовых всадников. Только округлившиеся глаза его быстрее отыскивали цель, зорче смотрели по сторонам, да, может, чаще опускалась сабля на белогвардейские головы и плечи.

Отыскав дом, в котором размещался штаб, Акулов высадил раму и, привстав на стременах, заглянул внутрь. Там никого не было. Заскочив во двор, он крутнулся по нему и неожиданно увидел в переулке пушки. Жеребец перепрыгнул через плетень, завяз в сугробе и с трудом выскочил на дорогу. Белогвардейцы, торчавшие у пушек, с ужасом глядели на невесть откуда свалившегося на них разъяренного всадника. Акулов успел зарубить двоих, пока остальные, опомнившись, кинулись врассыпную. Не обращая на них внимания, Акулов спрыгнул с Гнедка, осмотрел пушки, потрогал ногой тут же валявшиеся снаряды. К нему уже спешили новые всадники, и кто-то из них тоже соскочил с коня, привычной рукой потрогал прицельную раму, схватил снаряд, сунул его в ствол и вопросительно поглядел на комбрига.

Акулов махнул рукой в сторону соседней деревни, крикнул:

— Руби их в хвост и в гриву, растак их переэдак!

А к соседней деревне, собрав кучку кавалеристов, уже гнал Прокофьев. У околицы суетились вражеские пулеметчики. Но они не успели выпустить ни одной ленты: стремительный вихрь смял их. Путиловцы рассыпались по селу.

Сзади, из поселка, ударила пушка, за ней вторая. Снаряды разорвались в центре деревни. Белогвардейцы в панике бежали навстречу путиловцам.

Сдержав коня, Прокофьев остановил одного из бойцов:

— Скачи! Своих же перебьют!

Он вернулся к захваченным пулеметам и приказал красноармейцам, уже хлопотавшим возле них, бить очередями вдоль улицы. Ленты с патронами валялись тут же, под рукой.

…В Верхнекутамышском поселке бойцы собирали в кучу пленных, сумевших спастись в яростном бою. Пушки размеренно били по тылам белых.

Рассвело. Красноармейцы копались в закрытых рогожами санях захваченного обоза, отыскивая еду, набивая торбы овсом. Кое-кто присматривался к обозным лошадям: нельзя ли под седло.

Пленные мерзли, сбившись в кучу, тряслись не то от холода, не то от еще не прошедшего испуга. С ними, уже миролюбиво, толковали красноармейцы:

— Мы целую ночь мерзли, а вы в теплых избах на полатях дрыхли. Выдюжите!

— Как спалось-то? Сны какие видели?

Акулов в это время допрашивал офицера, захваченного в штабной избе:

— Почему же ты не стрелял в меня, когда я в окно заглядывал? — спрашивал он удивленно.

Офицер смотрел на него с недоумением. Видимо, он сейчас только сообразил, что действительно можно было стрелять. Но сообразил он и другое. Заговорил торопливо, жалобно, пытаясь вызвать сострадание:

— Я сам из рабочей семьи… Мобилизовали… Лично я ни одного красного не убил…

— Ты вот лучше расскажи, — перебил его Акулов, — какие части стоят против Комарихи? Когда намечено наступление?

— Сегодня. Один полк на Селянку, должны уж начать, а мы — на Комариху, попозже.

Офицер с испугом смотрел на Акулова. Видимо, успел узнать про крутой нрав комбрига. Но тот допрашивал спокойно:

— Что ты трясешься? Если не врешь, что из рабочих, — останешься в живых. Мы боремся против классовых врагов, а не против таких, как ты.

— Да, да, я мобилизованный…

— А кто там? — Акулов кивнул в сторону соседней деревни.

— Другой полк. Два батальона…

— Было два батальона! — перебил неожиданно появившийся Прокофьев. — Теперь меньше. Остальные разбежались.

И как бы оправдываясь перед Акуловым, добавил:

— Лошади не идут, пришлось прекратить преследование. Комбриг ходил по избе озабоченный. Словно и не было невероятной победы, словно так и должно быть, что Прокофьев, его близкий боевой товарищ, вернется здоровым и невредимым после жестокого боя, что полный разгром вражеского полка был само собой разумеющимся.

Акулову не давал покоя едва слышный бой под Селянкой.

— Обратно надо идти, к Селянке, — прервал свои размышления Акулов.

— Конечно, надо, — согласился Прокофьев. — Только лошади…

Зазвонил телефон. Акулов удивился:

— Действует?

Зорко посмотрел на офицера:

— Разговаривай!

Офицер, не сводя глаз с Акулова, снял трубку, облизнул пересохшие губы:

— Штаб 3-го Барнаульского полка слушает. Поручик…

— Из штаба дивизии. Спрашивает, что происходит, — закрыв трубку рукой, топотом оказал офицер.

— Спроси, у кого Селянка.

— Да, да слушаю. У кого Селянка?

Акулов выхватил трубку, прижал к уху.

— Какая там Селянка! — услышал он рассерженный голос. — Вы мне все спутали! Что происходит, опрашиваю! Почему замолчали? Выслал к вам роту. Сообщите прибытие. В чем дело, почему молчите?

— Накрылся ваш полк. Спасибо за сведения. Акулов говорит: слыхали такого?!

Он бросил трубку и весело крикнул Прокофьеву:

— Встречай роту! Теперь они не сунутся на Селянку. Выстояли Красные орлы!

В дверях Прокофьев столкнулся с красноармейцем:

— Белые на подходе со стороны Селянки…

Прокофьев выскочил за дверь, увлекая его.

Рота подходила к поселку настороженно, беляки с опаской поглядывали на молчаливые дома. Кавалеристов Прокофьев развернул в поселке, расставил в засадах пулеметы. Когда рота втянулась в улицу, пулеметы брызнули свинцом, а кавалеристы с криками «ура!» выскочили из-за домов.

Акулов налетел на офицера, ехавшего на лошади впереди роты. Тот выстрелил в упор. Обожгло правую руку. Перехватив саблю в левую, Акулов опустил ее на голову офицера.

Белогвардейцы были разбиты.

Успех этой дерзкой операции имел большое значение. Дивизия могла привести себя в порядок и продолжать бои. Улучшилось положение всей армии.

14 декабря 1918 года начдив Васильев сообщал в штаб армии:

«После поражения, нанесенного противнику в районе станции Селянка и Верхнекутамышского поселка, на участке дивизии спокойно. Противник пока держится пассивно»[60].

В другом донесении он сообщает:

«Душою и распорядителем этого лихого налета является комбриг Акулов»[61].

В приказе по дивизии Васильев выносил благодарность Акулову, отмечал его как «вдохновителя геройской атаки», проявившего «наивысшую храбрость». Васильев оценивал не только храбрость Акулова, но и объяснял причины этой храбрости. В рапорте командарму, ходатайствуя о награждении Акулова орденом Красного Знамени (уже второй раз!), он писал: «Благодаря его преданности делу и энергии, приобрел известность своей стойкостью и мужеством…»[62]

Именно преданность делу Советской власти, Коммунистической партии, делу трудового народа характеризует всю боевую деятельность Акулова. Отсюда — широкая известность, необычайная стойкость и уверенность, подлинное мужество и «наивысшая храбрость!»

Военный Совет 3-й армии вынес Акулову «сердечную благодарность за лихие действия и товарищескую выручку»[63].

Высокую оценку командования получили Стальной Путиловский полк, а также бойцы и командиры полка Красных орлов, от стойкости которых во многом зависел успех операции. Бесстрашному командиру путиловцев Павлу Прокофьеву наравне с Акуловым выносилась благодарность начдива.

Командарм направил телеграмму на имя комбрига Акулова:

«Передайте Крестьянскому Коммунистическому полку глубокую благодарность за удивительную стойкость и доблесть, проявленные верными сынами революции в последних тяжелых боях. Истомленные, измученные, голодные армейцы Коммунистического полка не выпустили оружия из рук, отбивали и наносили удары по наступающему врагу. С тревогой мы следили за боевой деятельностью полка и с гордостью читали в каждой сводке о славных подвигах»[64].

Телеграмма командарма, объявленная в приказе то дивизии, заканчивалась следующими словами:

«Да здравствуют Орлы-коммунисты! Революция не забудет вас!»

Через несколько дней после Кутамышского боя начдив Васильев подчинил Филиппу Акулову еще одну бригаду, 3-ю, наличных сил в которой, впрочем, было немного[65].

Полки обеих бригад были крайне истомлены, командование отводило их на отдых. Однако отдыхать пришлось недолго. Впереди предстояли еще более тяжелые бои.