Красный вагон

Глава шестнадцатая

Как-то все очень быстро переменилось в тайге.

Еще недавно около красных вагонов стучали топоры лесорубов, а теперь в глубь освещенной солнцем просеки тянулось высокое земляное полотно.

Вдоль полотна стояли, будто часовые, полосатые километровые столбы, а вверху задумчиво и тихо гудели телеграфные провода.

Окутанный паром путеукладчик клал на полотно тяжелые, прикрепленные к шпалам рельсы.

Подхватит краном целое звено, опустит на землю и едет по этим рельсам дальше.

На взгорке виднелись из-за сосен станция, водонапорная башня с жестяным флажком на крыше и рядом с ней черная, похожая на букву «Г» колонка для заправки паровозов.

Глеб тоже строил эту станцию. Сначала он прибивал к стенкам дранку, чтобы лучше держалась штукатурка, а потом красил голубой масляной краской окна и двери.

Лучше этой работы не придумать.

Окунешь кисть в банку, подождешь, пока стечет вниз тонкая густая струйка, и тут же нанесешь на деревянную планку быстрый, точный и нежный мазок.

И вмиг все преобразится. Погаснут смуглые, будто угольки, налитые смолой и солнцем сучки, исчезнут узоры и тоненькие трещины. Планка станет голубой и чистой, как легкое весеннее небо над бором.

Старая школьная гимнастерка Глеба промаслилась и стала жесткой и блестящей, как зеркало. Тронешь ее рукой, отколупнешь ногтем тонкую голубую пластинку и вдруг вспомнишь все: как вылавливал бревна из реки, как прибивал дранку, как мыл вместе с Варей высокие, заляпанные известью окна...

Жаль, что теперь нечего уже прибивать и красить. На станции все было давным-давно готово: и зал для пассажиров, и касса, и буфет, где будут продавать твердую копченую колбасу, пироги с груздями и сладкое ситро.

Станцию хотели было уже открывать, то есть сдать ее приемочной комиссии, но так до сих пор и не открыли. Задерживала все дело какая-то телеграмма и картина, которую тайком от всех рисовали на станции.

Глебу никак не удавалось проникнуть на станцию и посмотреть эту таинственную картину. Окно в комнате, где рисовали картину, было закрыто газетой, а в двери всегда торчал ключ. Между этим ключом и замком оставалась только узенькая, как лезвие ножа, щелочка.

Один раз Глебу показалось, будто на картине было нарисовано море и чайки, а второй раз он подумал, что это и не море, а портрет какого-то человека.

И что это у Георгия Лукича и Луки за мода пошла — все секреты и секреты. Как будто бы он съест их картину!

Долго Глеб ждал, долго терпел, но все-таки дождался своего...

Как-то вечером Лука пришел от Георгия Лукича и сказал Глебу:

— Ну, Глеб, завтра не задерживайся в школе. Завтра будем открывать станцию.

Глеб даже подпрыгнул от радости в кровати.

Но Лука ничего больше Глебу не рассказал — ни про картину, ни про телеграмму.

— Ложись спать, — приказал он. — Много будешь знать, скоро состаришься.

Глеб принципиально не лег. Он сидел в кровати и смотрел на Луку убийственным, испепеляющим взглядом.

Но Луку взглядом не прошибешь. Если что-нибудь сказал — значит, точка. Хоть ты его убей, переиначивать не станет.

Лука выключил свет, и сидеть просто так и таращить глаза в темноту было вообще бессмысленно.

Глеб накрылся одеялом, поворочался немного и уснул.

Утром у Глеба замерзла спина.

Он свернулся кренделем, подоткнул со всех сторон одеяло и стал дышать открытым ртом — хы, хы, хы.

Но даже и это не помогло. Холод проникал в каждую щелочку. Щипал, покалывал, кусался тоненькими злыми зубами.

Глеб помучался еще немного и решил накрыться поверх одеяла телогрейкой Луки. Он вскочил с кровати, но тут взглянул мимоходом в окно и ахнул: в тайге была зима. Белая, пушистая, настоящая сибирская зима.

— Ты чего так рано? — спросил Лука.

Глеб вспомнил вчерашнюю обиду, хотел промолчать, но не выдержал — так хорошо и радостно было у него сейчас на душе.

— Там зима, Лучок, ты посмотри...

Лука встал с кровати, обнял Глеба за плечо и тоже начал смотреть в окно. Разве уснешь, если там зима...

Глеб даже не стал завтракать и ждать, пока на плитке вскипит огромный жестяной чайник. Положил в сумку ломоть хлеба, кусок корейки с коричневой зажаренной шкуркой и выбежал из вагона.

В школу Глеб пошел один, без Вари. Вчера вечером у Вари была репетиция в балетном кружке, и Варя осталась ночевать в деревне у какой-то подружки.

Дорога в село бежала вдоль берега. Еще совсем недавно ездил тут на Драндулете Димка Кучеров. Теперь, когда через реку построили мост, Драндулета отдали куда-то в леспромхоз, а Димку снова определили в бригаду лесорубов.

Там с Димки каждый день стружку снимали. Димка стал работать лучше и про мышцу больше не заикался. Но, видно, долго еще надо было обтачивать и шлифовать Лорда. Иной раз ну совсем парень как парень, а иной раз просто беда... Взбредет ему что-то в голову, и снова начнет пули отливать...

По дороге то и дело проносились самосвалы и бортовые машины с никелированным зубром на радиаторе. Можно было «проголосовать» и в два счета доехать на машине почти до самой школы.

Но Глебу сегодня хотелось пройтись пешком. Времени у него было еще много. Над тайгой только-только зажглась зимняя заря.

Лесные жители уже проложили по снегу первые дорожки. Вот, очевидно, пробежал к черемуховому кусту юркий и легкий, будто комочек пуха, зяблик-сладкоежка. Вот топтался на снегу глухарь, а вот, заметая следы хвостом, петляла рыжая лиса-огневка...

Издали долетал звонкий, раскатистый гул. Рабочие взрывали скалы возле Трех Монахов. Над кромкой леса то и дело взлетали темные, клубящиеся султаны и слышалось, как стучали по веткам деревьев мелкие быстрые камни.

Варя ожидала Глеба возле ворот школы.

Едва Глеб спустился с пригорка и пошел вдоль прясел по узкой, протоптанной по снегу дорожке, Варя помчалась к нему навстречу.

Подбежала радостная, запыхавшаяся:

— Глеб, у нас открывают станцию!

— Хо-хо, лучше тебя знаю!

— Не, Глеб, ты не так знаешь. Я лучше знаю. Мне папа сам по телефону звонил. Только я, Глеб, ничего не услышала. Я взяла телефонную трубку, а там какая-то женщина говорит: «Наклонитесь вправо, дышите ровнее». Я начала дышать, а потом поняла, что это радио. Глеб, ты не знаешь, почему по телефону передают физкультурную зарядку?

— А как же ты про открытие узнала? — перебил Глеб Варину болтовню.

— Я, Глеб, узнала. Я телефонистку спросила. Телефонистки знаешь какие? Они всегда раньше всех все знают!

Телефонистка! Варю ни одна телефонистка не переплюнет. Куда там!

Уроки в этот день тянулись долго. От нудного, утомительного ожидания у Глеба заболели и шея, и спина, и зубы, которые, вообще-то говоря, у Глеба никогда раньше не болели.

Но даже и после уроков Глебу не удалось сразу уйти домой. Сначала Глеба вызвали на заседание школьной редколлегии, хотя Глеб никогда членом редколлегии не был; потом Глеб искал под вешалкой и никак не мог найти свою новую меховую варежку; потом ему пришлось ожидать Варю.

У Вари снова была репетиция. Глеб хотел уйти один, но Варя сказала, что тогда она тоже бросит все и тоже уйдет.

На Глеба напустились мальчишки и девчонки из балетного кружка, и он сдался.

Глеб пошел в зал, сел в уголке и стал смотреть, как танцует Варя.

Варя знала, что Глеб смотрит, и старалась изо всех сил.

Она была в коротенькой, как заячий хвост, юбочке из марли и в туфельках с прямым твердым носком.

Глебу не понравились ни эта юбочка, ни танцы.

Настоящие балерины вон как танцуют, а Варя не танцевала, а просто-напросто прыгала по сцене, как заяц или коза.

Ей даже учительница сказала:

— Варя, у тебя мало грации.

Какая уж там грация! Только время зря тратит.

Из-за этих козлиных скачков Глеб и Варя чуть не опоздали на открытие станции.

Когда они прибежали сломя голову домой, возле станции уже толпился народ.

Тут были не только свои, но и совсем незнакомые Глебу люди.

Строители пришли прямо с работы. В телогрейках, коротеньких полушубках, в растоптанных валенках. Они вполголоса говорили о своих делах и поглядывали на новую таежную станцию. Над толпой, покачиваясь, плыли легкие синие дымки от папирос.

Станция сегодня была какая-то вся праздничная — светлая, пахнущая смоляным тесом и еще не везде просохшей краской.

Глеб пробрался поближе и увидел самое главное и неожиданное... Над входом, чуть-чуть повыше круглых электрических часов, висел большой портрет.

Молоденький паренек с комсомольским значком на гимнастерке смотрел на Глеба строгим, изучающим и в то же время добрым взглядом. «Ну что ж, Глеб, — говорил этот взгляд, — здравствуй, я рад, что познакомился с тобой...»

Так вот, оказывается, какую картину рисовали тайком от всех на станции!

Глеб сразу же узнал этого паренька.

Все было точно так, как на фотографии: и волосы, и нос, и тонкие, упрямые губы. И только глаза на фотографии были темные, а тут — голубые, с черным живым зрачком.

— Тише, товарищи, тише! — услышал Глеб голос Георгия Лукича.

Георгий Лукич подошел к главному входу станции, взмахнул над головой какой-то бумажкой.

— Товарищи, мы получили телеграмму... Нашей таежной станции по просьбе лесорубов присвоено имя отважного геолога Ивана Демина.

Георгий Лукич хотел продолжать, но тут все зашумели, захлопали в ладоши.

Сильнее всех хлопали Глеб и Варя.

Все, что случилось с ними в тайге, а может быть, и то, что ждет их впереди, было связано теперь с именем Демина. Они тоже будут такими, как он, — мужественными, смелыми, честными. Они готовы идти вперед хоть сейчас. Им ничего не страшно...

Рядом с Глебом с ребенком на руках стояла Варина мать. Она смотрела на портрет Демина и вытирала платочком заплаканные глаза.

Глебу хотелось сказать ей что-нибудь хорошее, но он не находил слов, чтобы выразить те чувства, которые теснились сейчас у него в душе.

После Георгия Лукича выступил Лука, потом Сережа Ежиков, потом Зина-Зинуля. Они говорили, что будут работать еще лучше и никогда и ни за что не забудут Ивана Демина, который погиб, как солдат, за счастье своей родины.

Ярко светило над тайгой зимнее солнце. Возле Трех Монахов раскатисто и звонко, будто праздничные салюты, бухали взрывы.