Красный вагон

Глава двадцатая

— Димку стригут!

— Димку стригут!

Эта весть мгновенно облетела весь поселок. Никто не хотел верить, что Димка расстается с длинной поповской шевелюрой.

— Неужели стригут?

— Пропасть на месте, если вру!

Глеб и Варя первыми прибыли на это потешное зрелище.

Закутанный простыней, Димка сидел посреди поляны на низенькой табуретке и покорно ждал своей участи.

Сережа Ежиков, который наловчился в последнее время стричь и брить, как настоящий парикмахер, не торопился.

Он ходил вокруг Димки, пощелкивая портновскими ножницами, примеривался, откуда отхватить клок.

— Чего ты ходишь? Стриги! — взмолился Димка.

Сережа зашел справа, поддел расческой густую, пепельно-рыжую прядь:

— Вас под полечку?

— Стриги-и! — простонал Димка.

Чик-чик-чик, — неторопливо защелкали ножницы. — Чик-чик-чик...

Сегодня Сережа Ежиков стриг как-то странно.

Вначале он обработал правую половину головы, затем подумал, ткнул Димке под нос мыльной кисточкой и сбрил узенький курчавый ус.

— Ты как стрижешь? — подозрительно спросил Димка, выпутывая руки из-под простыни.

— Сиди-и, — протянул Сережа. — Как умею, так и стригу.

Сережа чикнул еще несколько раз ножницами, отошел в сторону и начал придирчиво смотреть на свою работу.

И тут толпа, обступившая Димку, охнула, застонала и начала хохотать:

— Аха-ха-ха! Охо-хо-хо!

Глеб подобрался поближе, глянул на Димку и тоже залился неудержимым смехом. Уже слезы выступили на глазах, уже кололо в животе, а он все хохотал и хохотал.

Перед Глебом сидело два Димки.

Если зайти слева — длинногривый, с курчавым нахальным усиком, а справа — отлично подстриженный, выбритый и чем-то очень приятный и симпатичный человек.

Два разных и в то же время похожих друг на друга Димки смотрели на собравшихся и, казалось, говорили:

«Л-лорды, что он со мной делает? Вы слышите, л-лорды!»

Сережа сжалился над Димкой. Он остриг вторую половину головы, сбрил остатки усов, еще раз внимательно осмотрел Димку со всех сторон и хлопнул его по спине:

— Ну, теперь готово, иди...

Димка с радостью сбросил с себя простыню, отряхнулся и тут же поторопился уйти подальше от любопытных глаз.

Расстался Димка со своей красотой не случайно.

Вчера Димка получил телеграмму из далекого пограничного города.

Ничего страшного в телеграмме не было. Димкин отец сообщал, что приедет на праздник открытия дороги.

И все же Димка перетрусил. Он ходил по лесному поселку, заглядывал всем в глаза и говорил:

— Л-лорды, вы меня не продавайте. Я вас прошу, л-лорды.

А между тем Лука вовсе и не отправлял письмо Димкиному отцу.

Глеб собственными ушами слышал, как Лука говорил Сереже Ежикову:

«Давайте подождем. Может, Димка исправится. Жаль мне его, дурака».

Да, пожалуй, десятиклассники поступили правильно. Что ни говори, но это уже был не прежний шалопай...

Праздник, которого с нетерпением ждали и Глеб и все остальные, был уже на носу. К этому дню готовились везде: и в лесном поселке, и возле Трех Монахов, и далеко-далеко, у берегов синей широкой Лены.

Но самый большой и шумный праздник затевался там, где построили первую таежную станцию. Туда не попадешь. Туда только самых лучших рабочих пригласили.

У Вариного отца уже лежала в столе пачечка ярких красных билетиков. Справа — силуэт Ленина, а посредине ровными, строгими буквами написано:

Такого билетика ему, конечно, не дадут.

Разве Глеб — дорогой товарищ?

Когда Георгию Лукичу что-нибудь надо, так Глеб у него и дорогой, и золотой, и какой хочешь.

А теперь нет, теперь Глеб не дорогой...

Удрученный неясностью, которую готовило ему будущее, Глеб по целым дням не выходил из вагона, листал старые, давно прочитанные книжки.

«Пускай Лука сам едет, — думал он. — Раз он дорогой, пускай едет...»

Особенно тяжело было Глебу в последний, предпраздничный день.

Глеб завалился спать засветло.

Лежал и с тоской вспоминал все обиды, которые причинили ему Лука и прочие люди.

Обид набиралась целая куча — и больших, и маленьких, и совсем крохотных, о которых Глеб давно забыл, а теперь вдруг вспомнил. Ярко, отчетливо, будто бы было это только вчера.

Память услужливо увела его в лесной поселок и усадила в старую отцовскую избу. Тут Лука впервые назвал его капиталистом и узурпатором, тут ни за что ни про что дернул за ухо, тут...

Одна за другой плыли перед глазами серые, безотрадные картины.

Вспомнилось Глебу, как боднул его ехидный козел Алушкина Филька, как забил в стенку ржавый гвоздь Колька Пухов, как незаслуженно обидела его в больнице Варя. Нет, не везет ему в жизни, совсем не везет...

Пришли откуда-то Лука и Сережа Ежиков.

Лука отвернул краешек одеяла, участливо спросил:

— Глеба, ты что?

— Ничего... Я спать хочу.

Лука прошелся по вагону, пошелестел на столе бумажками и снова спросил:

— Глеба, ты сердишься на меня?

Глеб зарылся носом в подушку, не ответил.

Как будто бы Лука не видит, как будто бы он слепой!

Долго Глеб мучился, страдал втихомолку и наконец, забытый всеми на свете, уснул.

А красный вагон знал свое дело.

Подождал немножко, скрипнул тормозами и тронулся в далекий, бесконечный путь.

Так-так-так, так-так-так, — застучали колеса.— Так-так-так, так-так-так.

Сегодня вагон шел по какой-то новой, незнакомой дороге.

Впереди — ни станций, ни полустанков, ни крохотных будок путевых обходчиков с зелеными огородами и островерхими стожками сена вокруг.

Глеб слышал сквозь сон однообразный негромкий разговор колес:

«Довольно спать, довольно спать, довольно спать».

Он подчинился этому тихому, требовательному голосу.

«Я уже не сплю, я уже не сплю, я уже не сплю», — ответил Глеб.

Но странное дело, колеса не утихали. Покачиваясь из стороны в сторону, вагон продолжал свой путь.

Что же это такое? Может быть, это ему только кажется, что он не спит?

Нет, во сне так не бывает.

Глеб отчетливо слышал и стук колес, и протяжный гудок паровоза, и чей-то тихий, сдержанный разговор в вагоне.

Глеб отслонил одеяло и теперь уже окончательно понял, что он не спит.

Это была не сказка и не сон. Красный вагон мчался вперед по новой таежной дороге.

Напротив Глеба сидели на кровати Лука, Сережа Ежиков и Зина-Зинуля.

Они смотрели на Глеба, как заговорщики, и улыбались.

— Ур-ра! — крикнул Глеб. — Ур-ра!

— Быстрее одевайся, — сказал ему Лука. — Скоро приедем.

Вагон и в самом деле замедлил ход. Встречный ветер уже едва-едва колыхал коротенькую маленькую занавеску на квадратном окне.

Через несколько минут паровоз остановился, и все вышли из вагона.

Вдалеке, возле большой незнакомой станции, Глеб увидел деревянные трибуны и толпы людей вокруг.

Над тайгой неслись звуки оркестра и веселый разноголосый гул голосов.

Паровоз, который привез их сюда, дал гудок и потащил красный вагон назад, к березовой, зеленевшей в стороне рощице.

Они быстро пошли навстречу людям, оркестру и полыхавшим на ветру праздничным красным флагам.

Глеба и Луку пропустили вперед, на самую главную трибуну.

На трибуне Глеб, к своему удивлению, увидел Варю.

Варя стояла рядом с Георгием Лукичом и смотрела туда же, куда и все, — на высокую, украшенную флажками и еловыми ветками арку. Поперек арки, надуваясь пузырем, висел красный кумачовый лозунг:

Варя тоже заметила Глеба и замахала ему рукой:

— Ты, Глеб, чего там стоишь? Ты там не стой. Ты иди сюда!

Глеб легонько высвободил руку из ладони Луки и пошел к Варе.

На трибуне было много знакомых Глебу людей.

Вон директор их лесной школы, вон завуч Таисия Андреевна, а вон секретарь райкома комсомола, который вручал десятиклассникам Красное знамя.

Глеб подошел к Варе. Справа от нее стояли какой-то генерал и отец Димки Кучерова с орденами и медалями на кителе.

Глеб пожалел, что на празднике не было самого Димки. Но, видно, ничего не поделаешь... Придет время, и Димка тоже попадет на какой-нибудь другой, такой же хороший и радостный праздник, будет стоять рядом с отцом, как солдат и настоящий боевой друг.

Глеб принялся изучать других своих соседей, но в это время Варя толкнула его в бок и сказала:

— Глеб, ты чего не смотришь? Ты смотри!

За березовой рощей показался пышный, как облачко, паровозный дымок.

Шел первый на Северной дороге пассажирский состав.

Все ближе и ближе...

Огромный черный паровоз нырнул под арку, будто под мост, и покатил к трибунам.

— Ур-ра! — закричали вокруг.

— Ур-ра!

— Ур-ра!

Глеб тоже хлопал в ладоши вместе со всеми и тоже, не щадя сил, кричал «ура».

Будто прислушиваясь к этому невероятному шуму и грохоту, паровоз медленно прокатил вдоль трибуны.

Он был весь разукрашен флажками, цветами, зелеными, струящимися по ветру ветками.

А вот и первый вагон. Его только что помыли. На крыше и стенках сверкали быстрые, бегущие вслед за поездом зайчики.

Первые пассажиры приветливо махали руками, платками, кричали строителям «ура».

Один вагон, второй, третий...

В окне четвертого вагона Глеб увидел Федосея Матвеевича.

— Здорово, паря! — крикнул Федосей Матвеевич, когда вагон поравнялся с трибунами. — Здорово, паря!

Все обернулись и стали смотреть на Глеба.

А Федосей Матвеевич, который уезжал куда-то далеко, на новую стройку, яростно размахивая над головой потертой кожаной фуражкой, кричал:

— Здорово, паря! Здорово, паря!

Счастливыми, затуманившимися от слез глазами провожал Глеб своего старого друга и еле слышно шептал:

— Прощайте, Федосей Матвеевич, прощайте, дорогой!

Если бы не Варя, Глеб так бы ничего больше и не увидел.

Варя дергала его за рукав, толкала под бок, стараясь привести в чувство, бесцеремонно и требовательно пинала коленкой.

— Глеб, ты смотри! Ты смотри, Глеб!

Нет, Глеб никогда, ни за что на свете не забудет того, что увидел сейчас.

Посреди новенького зеленого состава катил разукрашенный ярче всех их красный товарный вагон.

Кто-то украсил его стены венками из таежных жарков, нежными ветками березы и темными, строгими метелками кедра.

Сколько дней и сколько ночей провел Глеб в этом старом скрипучем вагоне, сколько передумал горьких мальчишеских дум, сколько радости, надежд и сомнений было связано с ним!

Не отрывая глаз смотрел Глеб на свой красный вагон.

Теперь он был для него дороже всего на свете.