Кремлевский заговор

Нет ничего удивительного в том, что последовавшие друг за другом самоубийства Б. Пуго, Н. Кручины и С. Ахромеева вызвали много толков. Эти люди занимали очень высокие посты и, сознавая их причастность ко многим государственным тайнам, общество не могло не задаваться вопросом — на самом ли деле эти трое по собственной воле ушли из жизни в столь драматические для страны дни, не «помог» ли им кто-то, кому они были бы опасны в качестве свидетелей? Дать на этот вопрос однозначный ответ было долгом следствия.

«Я НЕ ЗАГОВОРЩИК, НО Я ТРУС…»

Из показаний Зои Ивановны Кручины:

— …В пятницу 23 августа муж вернулся со службы примерно в 18.45. Я спросила его: «Почему так рано?» Он ответил: «Я уже отработал».…

Забот у Николая Ефимовича Кручины, управляющего делами ЦК КПСС всегда хватало. Хозяйство, вверенное ему, было огромным и отличалось отменным качеством. Партии принадлежали лучшие в стране административные здания, общественно-политические центры, издательства, типографии, архивы, учебные заведения, гостиницы, санатории, больницы, специальные базы промышленных и продовольственных товаров, секции магазинов, различные производства, среди которых был даже афинажный завод, на котором изготовлялись золотые кольца и прочие драгоценности… Приученные к хорошей жизни в Отечестве представители партийной элиты и за рубежом желали чувствовать себя не хуже, а потому, отправляясь за кордон на отдых или в командировку, казны не щадили. Короче, «остров коммунизма», завхозом которого был Николай Ефимович, требовал немалых расходов на содержание.

В безмятежные доперестроечные времена миллионы рядовых партийцев исправно платили взносы, 114 партийных издательств и 81 типография безотказно передавали ЦК всю огромную прибыль, и что самое главное, — не существовало четкой границы между партийными и государственными финансами, а потому предшественникам Н. Кручины не надо было ломать голову над тем, где бы раздобыть деньжат. Ему же досталась другая доля.

Перестройка сильно проредила партийные ряды, газеты и журналы взбунтовались — число данников ЦК неуклонно сокращалось, зато все больше появлялось людей, которые во всеуслышанье подвергали сомнению десятилетиями внедрявшуюся в общественное сознание мысль о том, что «народ и партия едины». Дело дошло до невиданного и неслыханного: от партии потребовали финансового отчета. Николай Ефимович Кручина стал первым в истории управделами ЦК, которому пришлось держать публичный ответ о доходах и расходах КПСС.

Конечно, он волен был как угодно дозировать количество правды в этом ответе, поскольку у общества еще не было возможности его проверить, но сам факт открытого вмешательства «посторонних» в самую интимную сферу деятельности ЦК говорил о том, что в прежнем комфортном режиме партии уже не жить.

В ведомстве Кручины не было людей, которые знали, как можно жить по-другому, и поэтому было решено привлечь специалистов из «боевого отряда партии» — КГБ. Так у Николая Ефимовича появились новые подчиненные — офицеры разведки, отлично разбирающиеся в хитростях западной экономики. В их задачу входила координация экономической деятельности хозяйственных структур партии в изменившихся условиях. Проще же говоря, они должны были научить партию быстро делать большие деньги и надежно их прятать.

Уроки пошли впрок. Партия стремительно обезличивала свои миллиарды при посредстве специально создаваемых фондов, предприятий, банков, зашифровывала заграничные счета, формировала институт «доверенных лиц», этаких карманных миллионеров при ЦК. Все это гарантировало стабильный и анонимный доход в условиях самых экстремальных, вплоть до жизнедеятельности в эмиграции или подполье. Словом, у Николая Ефимовича Кручины были все основания быть довольным результатами работы.

Но с треском провалившийся путч нанес сокрушительный удар по КПСС. Кучка верных сынов партии — гэкачепистов — оказалась для нее опаснее, чем все демократы вместе взятые. Ситуация изменилась с гибельной быстротой — все то, что вчера еще в секретных партийных отчетах скромно именовалось «коммерческой деятельностью» приобрело ярко выраженный криминальный характер и могло расцениваться уже как контрабандное перемещение валютных ценностей через государственную границу (ст. 78 УК РСФСР), нарушение правил о валютных операциях (ст. 88) и умышленное использование служебного положения в конкретных целях, что вызвало тяжкие последствия для государственных и общественных интересов (ст. 170 часть 2)…

По свидетельству известного историка, члена ЦК КПСС Роя Медведева, Горбачев заблаговременно предупредил Кручину о своей отставке с поста Генерального секретаря и попросил привести в порядок трудовые книжки работников партаппарата, а также выдать им зарплату. Эта просьба осталась невыполненной. Слова «я уже отработал» относились не просто к конкретному дню 23 августа 1991 года — они подводили черту под всей жизнью.

Из показаний Евланова, офицера охраны КГБ:

— …В воскресенье 25 августа Кручина возвратился домой в 21.30. Обычно он человек приветливый, всегда здоровается. В этот раз был какой-то чудной.

Я находился у входа в дом, на улице, когда подъехала его машина. Он вышел из машины, не поздоровался, ни на что не реагировал, поднялся к себе. Чувствовалось, что он чем-то расстроен. С утра вышел один человек, а возвратился совсем другой…

В тот последний свой вечер Николай Ефимович никуда из дома не отлучался, и никто, кроме старшего сына, Сергея Николаевича, его не посещал. В полночь дежурный офицер охраны как всегда закрыл дверь в дом.

Из показаний 3. И. Кручины:

— …После 22 часов он велел мне идти спать, а сам собирался еще поработать. Около 22.30 он прилег на диван в своем кабинете и уснул. Я пошла к себе. Однако заснуть мне не удалось, т. к. на душе было неспокойно. Я не спала практически всю ночь. В 4.30 я посмотрела на часы и мгновенно уснула. Проснулась я от сильного стука в дверь. Когда я вышла из спальни, меня встретил сын Сергей и работники милиции…

Из показаний Евланова:

— …В 5.25, находясь внутри здания, я услышал сильный хлопок снаружи. Впечатление было такое, как будто бросили взрывпакет. Выйдя на улицу, я увидел лежащего на земле лицом вниз мужчину… Немного поодаль валялся сложенный лист бумаги…

Это была одна из двух оставленных Николаем Ефимовичем записок: «Я не заговорщик, но я трус. Сообщите, пожалуйста, об этом советскому народу. Н. Кручина».

Вторую записку нашли в квартире: «Я не преступник и заговорщик, мне это подло и мерзко со стороны зачинщиков и предателей. Но я трус. (Эта фраза подчеркнута. — Прим. авт.)

Прости меня Зойчик детки внученьки. (Без запятых. — Прим. авт.).

Позаботьтесь, пожалуйста, о семье, особенно вдове.

Никто здесь не виноват. Виноват я, что подписал бумагу по поводу охраны этих секретарей. (Имеются ввиду члены ГКЧП. — Прим. авт.). Больше моей вины перед Вами, Михаил Сергеевич, нет. Служил я честно и преданно.

5.15 мин. 26 августа.

Кручина».

Следственная бригада, работавшая на месте происшествия, установила, что перед смертью Н. Кручина не подвергался физическому насилию и не уничтожал каких-либо бумаг. В квартире в целости и сохранности находились документы, проливающие свет на многие секреты ЦК, в том числе и финансовые. Это досье положило начало большой следственной работе по выделенному в отдельное производство делу о деньгах партии. И, пожалуй, только когда оно завершится, станет окончательно ясно, что за страх — перед кем или перед чем? — заставил последнего управляющего делами ЦК КПСС Н. Е. Кручину выброситься с балкона своей квартиры ранним утром 26 августа 1991 года.

«Я БОРОЛСЯ ДО КОНЦА»

До 19 августа 1991 года судьба была более чем благосклонна к Сергею Федоровичу Ахромееву. Он остался жив, провоевав с 41-го по 45-й на самых смертоносных фронтах Великой Отечественной — Ленинградском, Сталинградском, Южном, 4-м Украинском. После войны уверенно одолел крутой подъем воинской карьеры до ее маршальского пика. И выйдя в отставку, не затерялся в пенсионерской тени — остался у дел и на виду, заняв по просьбе президента Горбачева пост его советника.

Судьбе было угодно, чтобы жизненный путь маршала Ахромеева пролегал только вперед и вверх и закончился бы с почетом, но 19 августа маршал воспротивился судьбе: узнав о создании ГКЧП, он прервал отпуск, который проводил с женой и внучкой в Сочи, и прилетел в Москву. Сменив цивильный костюм на маршальский мундир, он отправился на место своей службы, в Кремль. Встретившие его сотрудницы А. Гречанная, Т. Рыжова, Т. Шереметьева отметили, что Сергей Федорович в хорошем настроении, бодр, даже весел.

20 августа Рыжова по указанию Ахромеева печатала план мероприятий, связанных с введением чрезвычайного положения. В тот же день Ахромеев ездил в министерство обороны. Вечером на вопрос Рыжовой — «Как дела?» — Сергей Федорович ответил: «Плохо» и попросил принести ему раскладушку с бельем, поскольку хотел остаться ночевать в Кремле. На следующий день настроение его еще более ухудшилось. 22 августа Ахромеев направил личное письмо Горбачеву.

23 августа Сергей Федорович присутствовал на заседании Комитета Верховного Совета СССР по делам обороны и госбезопасности. Смирнова, стенографистка, рассказала следствию, что Ахромеев вел себя в этот день необычно: ранее он всегда выступал, был очень активен, а в этот раз все заседание просидел в одной позе, даже головы не повернул и не проронил ни единого слова.

Свидетель Загладин, советник президента СССР, чей кабинет в Кремле был рядом с кабинетом Ахромеева, показал, что в тот день видел Сергея Федоровича в последний раз. Ахромеев, по его словам, был в очень подавленном, нервном состоянии. Руки его дрожали, лицо было темное. На вопрос Загладина, как он себя чувствует, ответил, что «переживает, много думает, даже ночевал в кабинете». Сказал также, что «было трудное заседание Комитета по обороне» и что «не знает, как все будет дальше». В рабочей тетради Ахромеева среди записей, сделанных на том заседании, есть и такая: «Кто организовал этот заговор — тот должен будет ответить».

Гречанная и Шереметьева, по долгу службы наиболее тесно общавшиеся с Ахромеевым, показали, что 23 августа Сергей Федорович писал какие-то бумаги, снимал с них копии и старался делать это так, чтобы входившие в кабинет, не видели, что он пишет. Раньше такого с ним не было. Обе свидетельницы заявили следствию, что наблюдая необычно подавленное состояние Ахромеева, допускали мысль о его возможном самоубийстве.

А для родных смерть Ахромеева стала не только огромным, но и неожиданным горем. Жена и дочери знали его как очень волевого, жизнерадостного человека. Он никогда не выказывал перед ними ни страха, ни слабости. Таким и остался до конца.

Последнюю ночь он провел на даче с семьей дочери Натальи Сергеевны. Вот как она вспоминает об этом:

— …Четыре вечера подряд я не могла с ним поговорить, так как он возвращался усталый, очень поздно, пил чай и ложился. Кроме того, мой отец был таким человеком, которому невозможно было задавать вопросы без его согласия на то. В пятницу, 23 августа, накануне его смерти, я почувствовала, что он хочет поговорить.

Мы купили огромный арбуз и собрались за столом всей семьей. Я спросила у него: «Ты всегда утверждал, что государственный переворот невозможен. И вот он произошел, и твой министр обороны Язов причастен к нему. Как ты это объясняешь?» Он задумался и ответил: «Я до сих пор не понимаю, как он мог…»

На следующий день перед уходом он пообещал моей дочке, что после обеда поведет ее на качели…

По словам Натальи Сергеевны, 24 августа Ахромеев уехал на работу около 9 часов утра. Примерно в 9.35 она звонила, чтобы сообщить о возвращении матери из Сочи. Он разговаривал бодро, весело. Ничто не свидетельствовало о его намерении уйти из жизни…

Из материалов следствия:

«…24 августа 1991 года в 21 час 50 мин. в служебном кабинете № 19 «а» в корпусе 1 Московского Кремля дежурным офицером охраны Коротеевым был обнаружен труп Маршала Советского Союза Ахромеева Сергея Федоровича (1923 года рождения), работавшего Советником Президента СССР.

Труп находился в сидячем положении под подоконником окна кабинета. Спиной труп опирался на деревянную решетку, закрывающую батарею парового отопления. На трупе была надета форменная одежда Маршала Советского Союза. Повреждений на одежде не было. На шее трупа находилась скользящая, изготовленная из синтетического шпагата, сложенного вдвое, петля, охватывающая шею по всей окружности. Верхний конец шпагата был закреплен на ручке оконной рамы клеящей лентой типа «Скотч». Каких либо телесных повреждений на трупе, помимо связанных с повешением, не обнаружено.

Обстановка в кабинете на время осмотра нарушена не была, следов какой-либо борьбы не найдено.

На рабочем столе в кабинете обнаружены шесть записок, написанных от имени Ахромеева. Все записки рукописные.

В первой, от 24 августа, Ахромеев просит передать записки его семье, а также Маршалу Советского Союза С. Соколову. В письме на имя Соколова излагается просьба к нему и генералу армии Лобову помочь в похоронах и не оставить членов семьи в одиночестве в тяжкие для них дни. Письмо датировано 23 августа. В письме своей семье Ахромеев сообщает, что принял решение покончить жизнь самоубийством. Письмо написано 23 августа. В безадресной, датированной 24 августа, записке Ахромеев объясняет мотивы самоубийства: «Не могу жить, когда гибнет мое Отечество и уничтожается все, что считал смыслом моей жизни. Возраст и прошедшая моя жизнь мне дают право из жизни уйти. Я боролся до конца».

Записка, в которой Ахромеев просит уплатить долг в столовой и к которой подколота денежная купюра в 50 рублей, также от 24 августа.

И последняя записка: «Я плохой мастер готовить орудие самоубийства. Первая попытка (в 9.40) не удалась — порвался тросик. Собираюсь с силами все повторить вновь».

В пластмассовой урне под столом обнаружены куски синтетического шпагата, схожего с материалом петли.

Согласно заключению судебно-медицинской экспертизы от 25.08.91 г. признаков, которые могли бы свидетельствовать об убийстве Ахромеева путем удавления петлей при исследовании трупа не обнаружено, как не обнаружено каких-либо телесных повреждений, помимо странгуля-ционной борозды. Установлено, что Ахромеев незадолго до смерти алкоголь не принимал. Почерковедческая экспертиза от 13.09.91 г. подтвердила, что все шесть записок, обнаруженных на столе в кабинете, написаны Ахромеевым…»

Что и говорить, способ самоубийства маршал выбрал не маршальский. И, казалось, сама судьба воспротивилась этому выбору — первая попытка закончилась неудачей. Но маршал переупрямил судьбу, сладив себе петлю покрепче.

Вот вокруг злосчастной этой петли и заклубились сомнения да подозрения: маршалы, мол, в случае чего не вешаются, а стреляются. Но у Ахромеева пистолета не было. Бывший его адъютант Кузьмичев, допрошенный в качестве свидетеля, показал, что после ухода в отставку маршал сдал личное оружие и все пистолеты, полученные в подарок за время долгой воинской службы. Это показание документально подтверждено.

18 октября 1991 года следствием была получена из секретариата Президента СССР ксерокопия письма С. Ф. Ахромеева М. С. Горбачеву. Оно написано от руки, и четкость каллиграфии в нем под стать солдатской прямоте стиля.

Сергей Федорович признавался журналистам, что не собирался быть офицером. Коренной москвич, в школе он мечтал о поступлении в легендарный ныне ИФЛИ — институт истории, философии и литературы, но предвоенная обстановка заставила сделать иной выбор, и он стал курсантом военно-морского училища им. Фрунзе.

Однако любовь к слову, к литературе осталась у него на всю жизнь. Выйдя в отставку, он даже подумывал о мемуарах. И, вероятно, у него получилась бы интереснейшая книга, потому что и словом он владел, и вспомнить ему было о чем: пятнадцать лет Ахромеев проработал в Генштабе, четыре года возглавлял его, был одним из авторов советской военной доктрины, занимался проблемами переговоров по сокращению и ограничению ядерно-космических и обычных вооружений.

Он, один из немногих наших военачальников, возражал против ввода войск в Афганистан, а когда трагически нелепая эта война все же началась, отправился на нее и два с лишним года выполнял обязанности начальника штаба оперативной группы министерства обороны. Из Кабула он вернулся с маршальским жезлом.

Но Ахромеев не написал свою книгу. Последний литературный труд в его жизни — проект доклада для лже-президента.

Из допроса Г. И. Янаева от 12 сентября 1991 года:

…Вопрос:

— Вам представляется проект выступления на ВС СССР на шести листах, изъятый при обыске в Вашем кабинете. Что можете пояснить?

Ответ:

— 19 августа, вернувшись из отпуска, ко мне зашел Ахромеев и спросил, «чем может служить». Я попросил его подготовить проект моего выступления на Президиуме ВС СССР, а затем на сессии ВС СССР. Тема ему была задана следующая: обоснование необходимости всех тех мер, которые были приняты ГКЧП. Он принес мне свой проект в таком виде, какой он имеет сейчас, т. е. машинописный текст и правка от руки. Правка эта самого же Ахромеева. Хочу заметить, что в таком виде я не стал бы использовать этот проект для своего выступления…

Чтобы понятно было, о чем речь, процитируем лишь самое начало представленного Ахромеевым проекта.

«Тяжело говорить о случившемся. Горько и больно сознавать ту правду сегодняшнего дня, от которой никому из нас уже не удастся спрятаться. В Москве танки. Уже погибли люди. Погибли в результате действий тех, которых уже нельзя назвать иначе как экстремисты. В городе и в стране крайне опасная обстановка. В Москве и некоторых других районах введено чрезвычайное положение. Смертельная угроза нависла над теми хрупкими ростками демократии, которые с таким трудом выращивались в эти последние тяжелые, но и счастливые годы.

И трудно вдвойне отдавать приказы, прерывающие демократические реформы. Прерывать все, чему служил, во что верил, в чем видел смысл своей политической, гражданской, человеческой жизни. И порою кажется, что все произошедшее за последние дни это дурной сон.

Проснешься — и нет ни танков, ни баррикад. Нет ни проклятий, ни призывов к кровавой расправе. И нет указов, тобою подписанных, с проходящими через их текст словами «запретить», «ограничить», «временно прекратить». Словами, которые так мучительно режут слух, особенно после пятилетия разрешений, освобождений, допущений и начинаний.

Но это не сон. Это реальность. И нам всем предстоит в ней жить, определяясь, где ты, с кем ты и против кого.

…Страна ввергнута в катастрофу. Развал государства, развал экономики, раскол и нравственное падение общества — это факты. Должных мер, адекватных ситуаций, не принималось. Думаю, для вас это тоже очевидно. Хотя все понимали, что нужно делать. Я подчеркиваю — все!

Рано или поздно кто-то должен был взять ответственность на себя. И это не логика путча, как это хотят преподать, это суровая необходимость…»

Из сделанных в тексте купюр особое внимание следствия привлекли относящиеся к М. С. Горбачеву. В результате внесенной правки в проекте не осталось ни одного упоминания о президенте или какой-либо ссылки на него. В частности зачеркнуто следующее:

«Сейчас все страшно возбуждены — не случилось ли чего плохого с Михаилом Сергеевичем. Хочу успокоить — с ним все в порядке».

«Еще раз подчеркиваю, это мой друг!»

«Задачи, стоящие перед страной, надо решить любыми, даже жесткими мерами. Как только эти задачи будут решены, я уступлю штурвал корабля любому, кого сочтет достойным страна. В том числе и, еще раз повторю, своему другу Михаилу Сергеевичу».

Маршал, видимо, уже и сам понял, насколько неуместны в данной ситуации декларации о дружбе и преданности.

В ноябре 1991 года российская прокуратура прекратила уголовное дело в отношении С. Ф. Ахромеева по факту его участия в деятельности ГКЧП ввиду отсутствия состава преступления. Следствие пришло к выводу, что хотя С. Ф. Ахромеев принял участие в работе ГКЧП и выполнил по заданию заговорщиков ряд конкретных действий, однако по содержанию этих действий нельзя судить о том, что умысел Ахромеева был направлен на участие в заговоре с целью захвата власти.

Однако маршал предпочел сам себе быть следователем и судьей. И суд его оказался беспощадным. Маршал, отказавшийся от своей Судьбы, обрек себя на страшную, особенно для военного человека, смерть — ведь издавна в армии петлей карали лишь изменников да шпионов…

А через несколько дней после скромных похорон могила его была осквернена. Какие-то мерзавцы вырыли гроб, сняли с покойного парадный мундир — и пришлось дважды вешавшегося маршала хоронить второй раз…

«ВСЕ ЭТО — ОШИБКА!»

Это предсмертная записка Бориса Карловича Пуго. Как правило, перед встречей с вечностью человек не кривит душой. Кроме того, есть и другие основания для того, чтобы верить в искренность оценки покойным своего участия в заговоре, который он назвал «всплеском неразумности».

Борис Карлович был крайне осмотрительным человеком, поскольку лучше многих других знал, к чему может привести неосторожность в мыслях, словах и поступках. Недаром он возглавлял в Латвии такую строгую организацию как КГБ, а потом был председателем Комитета партийного контроля при ЦК КПСС. Хозяйственные и партийные руководители на местах боялись КПК пуще огня.

Те, кого Пуго вызывал к себе «на ковер», чаще всего лишались партбилета, а вместе с ним и «прописки» на «острове коммунизма». С заседания КПК «проштрафившегося», бывало, увозили прямехонько в реанимацию — сердце-то и у номенклатуры не железное.

Официально в ведомстве Бориса Карловича карали за «нарушение партийной дисциплины и этики». На самом же деле там зачастую расплачивались за поступки, которые совершали, не спросясь у начальства непосредственного и не заручившись поддержкой начальства вышестоящего, иными словами, за склонность к инициативе и желание жить своим умом.

Самостоятельность, независимость, столь необходимые любому профессионалу, никогда не числились в перечне номенклатурных добродетелей. Внезапная, без всяких объяснений, отставка Бакатина, предшественника Пуго на посту министра внутренних дел СССР, лишний раз подтвердила это.

Бакатин поплатился за то, что будучи сам достаточно независимым и для других независимости не жалел: при нем воль но думная теория муниципализации милиции начала внедряться в практику, он подписал договор с эстонским правительством о переподчинении Эстонии местных органов МВД. Большего ему сделать не дали. В кабинете Павлова такой министр был не нужен.

На новом посту Пуго придерживался своей всегдашней испытанной тактики — старался быть верным и начальству, и себе. У него это получалось. Чутко улавливая все, даже невысказанные желания начальства, Борис Карлович выполнял их по мере возможностей, однако никогда не лез на рожон собственной персоной — предпочитал перекладывать «деликатные» дела на подчиненных. Тянуть одеяло ответственности на себя было не в его правилах.

Есть такая старая детская игра, по условиям которой на вполне конкретные вопросы нельзя отвечать ни «да», ни «нет». Помните, там еще спрашивают: «Вы поедете на бал?» Борис Карлович словно никогда не выходил из этой игры.

Вот, например, что отметил в своих показаниях тогдашний командующий внутренними войсками МВД СССР Юрий Шаталин:

— …Отношение Пуго Б. К. к Рижскому и Вильнюсскому ОМОНам мне было непонятно. Он все время уходил от принятия решений по этим подразделениям и возлагал это на Громова Б. В. Я до сих пор не могу с уверенностью сказать, кто же командовал ОМОНами.

Я полагаю, что они больше подчинялись организациям русскоязычного населения Литвы и Латвии и компартиям этих республик. Их также все время защищали прокуроры Литвы и Латвии, назначенные Генеральным прокурором СССР…

Однако беспризорные ОМОНы разбойничали будучи сытыми, обутыми, одетыми и отнюдь не за «спасибо» — их материальное и финансовое обеспечение по категорическому распоряжению сверху, из МВД СССР, осуществляла 42-я дивизия внутренних войск, командиру которой они наотрез отказывались подчиняться.

Эта абсурдная, с позиции здравого смысла, ситуация была тем не менее очень выгодна и «державникам», заинтересованным в дестабилизации обстановки в мятежной Прибалтике, и министру МВД, потому что оставляла их как бы за кадром всех омоновских «художеств».

Да и знаменитый приказ Пуго о совместном с военными патрулировании городов, справедливо воспринятый демократической общественностью как элемент ЧП, в большей степени был продиктован тем же нежеланием Бориса Карловича быть одному за все в ответе.

На фоне этой всегдашней осмотрительности его поведение в августе действительно не назовешь типичным. А начинался тот роковой для Пуго август счастливо. Борис Карлович взял отпуск и поехал отдыхать в Крым вместе с женой, невесткой и внучкой. Было у него также намерение навестить родственников в Риге, но жена, Валентина Ивановна, уговорила его пригласить родных в Москву, потому что 19 августа Борису Карловичу надо было быть там — встречать Горбачева.

Из показаний Инны Пуго:

— …В воскресенье, 18 августа, мы прилетели в Москву и сразу поехали на госдачу в поселке «Усово», куда прибыли около 16 часов. Пуго собирался оставшиеся у него свободные дни провести на даче вместе с приехавшими родственниками.

Однако примерно через десять минут после нашего приезда, зазвонил один из телефонов закрытой связи. Я в шутку предложила подойти к телефону и сказать, что Борис Карлович еще не приехал, т. к. мы собирались пообедать и я не хотела, чтобы он уезжал от нас. Он улыбнулся и подошел к телефону.

Я ушла на кухню и не слышала разговор, но через некоторое время он сообщил мне, что обедать не будет, т. к. его срочно вызывают в связи с начавшейся в НКО гражданской войной. Впоследствии мне мой муж (сын Пуго — Прим. авт.) сказал, что звонил будто бы Крючков.

Борис Карлович вместе с Валентиной Ивановной быстро собрались и уехали, пообещав вернуться около 20 часов. Однако вечером они не вернулись. 19 августа утром мы уехали с дачи в Москву. В то же утро мы все узнали о государственном перевороте и о том, что в состав ГКЧП входит и наш отец…

Итак, 18 августа, вместо того, чтобы обедать в кругу родственников на даче, Пуго по приглашению Крючкова приехал к Язову в министерство обороны.

Из показаний Д. Т. Язова:

— …Я знаю о Пуго, что он очень осторожный человек, не бросается в авантюру и, судя по тому, как его войска действовали в Нагорном Карабахе и всегда под ударом оказывалась армия… я Вам честно говорю, за эту его осторожность, за эту его нерешительность, за эти его уходы от ответственности я его не уважал, была к нему антипатия. Мне даже показалось странным, что Пуго приехал и не возражает…

Да, Борис Карлович не стал отнекиваться, когда ему предложили войти в состав ГКЧП, хотя не мог не сознавать, что это означает прямое участие в государственном заговоре и что одно дело — требовать чрезвычайных полномочий, как незадолго до того они трое, Язов, Пуго, Крючков, требовали их от Верховного Совета СССР, и совсем другое — взять эти чрезвычайные полномочия силой, вероломно отстранив от власти ее законного обладателя — президента.

Из показаний Вадима Пуго:

— «Отец всегда был сторонником Горбачева. Знал об его ошибках, но тем не менее считал его большим политиком с высоким международным авторитетом. Видимо, поэтому Горбачев и назначил отца на пост министра внутренних дел.

…Я помню разговор, который состоялся задолго до августовских событий. Отец мне тогда говорил, что при любых обстоятельствах не может стать путчистом, употребив именно это слово. Он сказал, что это было бы предательством в первую очередь по отношению к президенту…

Утром 19 августа по приказу Пуго милицейские экипажи встречали войска, поднятые против законной президентской власти, и провожали их к местам дислокации, чтобы те не заблудились в незнакомой им Москве.

Из показаний Александра Викторовича Котлова, заместителя начальника оперативного управления штаба МВД СССР:

— …В 9.00 19 августа у Пуго состоялось совещание, на котором были его заместители, кроме находившихся в отпусках, все начальники главков, а также другие работники министерства, возглавляющие подразделения.

Состояние у министра было какое-то возбужденно веселое. Сначала он сказал о создании ГКЧП, затем о том, что вчера группа товарищей была в Крыму у Горбаче-ва М. С., что Горбачев не соглашался с ними, отбивался, но они «давили» на него. Пуго сказал также, что Горбачев правит страной один. При этом сослался на то, что он, Пуго, и Крючков являются членами Совета безопасности, однако Горбачев ни разу с ними не посоветовался. Упомянул министр и о том, что президент серьезно болен, но чем, не указал…

Из показаний Владимира Александровича Гуляева, начальника главного управления уголовно-исполнительных дел МВД СССР:

— …Пуго на совещании 19 августа сказал, что в стране идет тихий государственный переворот, захватывается собственность, разрушается налоговая система, поголовно заменяются кадры и идет их избиение, что в советских органах происходит тихая революция…

В тот день Пуго позвонил на Гостелерадио СССР и отругал его председателя Л. П. Кравченко за то, что не была отключена трансляция ленинградских программ. Вообще все то время, пока действовал ГКЧП, Пуго крайне строго контролировал работу Центрального телевидения. Л. П. Кравченко в своих показаниях утверждает, что Пуго даже грозил ему и другим руководителям «Останкино» привлечением к ответственности по закону о чрезвычайном положении в случае отказа выполнять его указания.

Утром же Борис Карлович отозвал из отпуска своего первого заместителя, генерала-«афганца» Бориса Всеволодовича Громова. Громов прилетел в Москву вечером и сразу поехал в министерство. Пуго он не застал, но встретился с другим его заместителем Иваном Федоровичем Шиловым.

Из показаний Б. В. Громова:

— …Мы с Шиловым обсудили ситуацию. Пришли к однозначному мнению, что и создание ГКЧП, и введение чрезвычайного положения незаконны. В связи с этим решили дождаться министра и предложить ему сегодня же, т. е. 19 августа, выйти из состава ГКЧП и сообщить об этом в средствах массовой информации. Но примерно в 22 часа Пуго позвонил Шилову и сообщил, что он задерживается и, видимо, сразу после совещания поедет домой…

Борис Карлович вряд ли прислушался бы к благоразумным советам своих заместителей. К вечеру 19 августа он уже сжег все мосты: были разосланы шифротеле-граммы с его приказами, обязывающими всю систему органов внутренних дел страны обеспечить активную и безусловную поддержку власти и действий ГКЧП, состоялась пресс-конференция, на которой он вместе с другими членами Чрезвычайного Комитета обосновывал целесообразность и законность государственного переворота и лгал о болезни президента.

20 августа на утреннем заседании ГКЧП Пуго предложил ввести в Москве комендантский час. Это подтверждается показаниями обвиняемых Стародубцева и Тизякова. В полдень Пуго направил Громова на совещание в министерство обороны, где вырабатывался план вооруженного захвата Дома Советов РСФСР. Вернувшись оттуда, Громов высказался за неучастие внутренних войск в этой операции, на что Пуго ответил: «Поставленную задачу надо выполнять. Это приказ».

Пожалуй, самым трагическим для путчистов заблуждением была их слепая вера в чудодейственную силу приказа. Затевая «чрезвычайку», они думали, что стоит только приказать — и страна послушно замарширует вспять. Но уже на второй день путча стало ясно: приказы ГКЧП массово игнорируются, местные теле- и радиостанции рвут информационную блокаду, а запрещенные Чрезвычайным Комитетом газеты продолжают жить в ротапринтных изданиях. И что самое опасное — глухая к Указам ГКЧП Россия ловит каждое слово своего правительства.

Пуго боролся как мог. Он обязал своего заместителя Шилова принять участие в работе оперативного штаба при ГКЧП и ежедневно представлять сводки о поддержке либо противодействии власти Комитета в стране. Дал указание подчиненным подготовить и направить Болдину проект Постановления ГКЧП, отменяющего Указы Ельцина. Текст этого проекта лег в основу изданного в тот же день, 20 августа, Указа Янаева.

Вечером Пуго подписал и отправил две шифротелераммы: всем подчиненным органам МВД СССР об ответственности за невыполнение постановлений ГКЧП и начальникам российских школ милиции о запрете выполнять приказ МВД России, согласно которому курсанты должны были прибыть в Москву для защиты правительства РСФСР. На вечернем заседании ГКЧП Пуго поддержал Крючкова, настаивавшего на штурме «Белого дома». Однако на расширенное заседание по этому вопросу, состоявшееся в КГБ в 3 часа утра 21 августа, он не поехал — послал Громова.

Штурм, как известно, не состоялся. Курсанты милицейских школ несмотря на строжайшие, грознейшие запреты Пуго и жесткое противодействие военных прибыли в Москву вовремя. Во второй половине дня 21 августа всем уже было ясно, что ГКЧП агонизирует. Но Пуго продолжал приказывать. В 15.30 он подписал шифротелеграмму в адрес министерств и управлений внутренних дел в требованием усилить охрану теле-радио-организаций и немедленно докладывать обо всех нарушениях Постановления ГКЧП о контроле за информацией. Иначе как акт отчаяния этот приказ расценить невозможно.

Из показаний Б. В. Громова:

— …В 20 часов 30 минут я вместе с Шиловым зашел в кабинет Пуго. Мы сказали, что никакие его распоряжения и приказы выполнять не будем. Пуго улыбнулся, пожал плечами и сказал: «Какой я дурак, что поверил Крючкову и послушал его. Мы с ним попрощались и ушли. Это была моя последняя встреча с Пуго…

Из показаний И. Ф. Шилова:

— …22 августа около 9 часов утра мне по городскому телефону позвонил Пуго, спросил, какая обстановка. Я поинтересовался, приедет ли он на работу, на что Пуго ответил: «Зачем?». Потом он сказал, что всю жизнь старался жить честно и попрощался. Попросил еще только передать привет Громову…

…Сейчас нас упрекают: «Как же вы так промахнулись с Пуго? Неужели нельзя было сделать все почетче, поаккуратнее?» Но те, кто задают такие вопросы, просто не представляют тогдашней обстановки. У нас было слишком мало возможностей действовать «почетче и поаккуратнее». Утром 22 августа мы даже не знали, на кого можно положиться в органах МВД и КГБ, и действовали, опираясь исключительно на узкий круг лиц. Нам даже не было известно, где находится Пуго. На работе его не было, на даче — тоже, к телефону в квартире никто не подходил. Пока искали, время шло. И вдруг Виктор Федорович Ерин, первый заместитель министра МВД России, говорит: «Мы вот звоним Пуго домой по «кремлевскому» телефону, а он, возможно, отключен. Надо по городскому позвонить».

Возникала ли у нас мысль о возможном самоубийстве Пуго? Да, мы не исключали этого. Но рассудили так: Генеральный прокурор СССР объявил о возбуждении уголовного дела против членов ГКЧП 21 августа. Пуго знал, что подлежит аресту. Времени для того, чтобы обдумать свое положение, у него было достаточно. Если бы он решил покончить с собой, то уже сделал бы это. А если он все еще жив, значит, и не думает сводить счеты с жизнью.

Виктор Валентинович Иваненко, он тогда был шефом Российского КГБ, узнал в справочном номер городского телефона Пуго и позвонил. Ответил ему сам Борис Карлович. Иваненко представился и очень вежливо попросил о встрече. Пуго согласился. Разговаривал он спокойным, абсолютно естественным тоном. Кто-то из нас даже удивился: «Надо же, как-будто его на грибы приглашают».

Ехать нам до дома Пуго на улице Рылеева надо было максимум 15 минут. И мы очень удивились, когда на наш звонок никто к двери не подошел. Мы еще раз позвонили, потом постучали — тишина. И тут к нам подходит молодая женщина, как потом выяснилось, невестка Пуго — их квартира этажом выше — и говорит: «Вы звоните, звоните. Они должны быть дома».

И действительно, через некоторое время дверь открывает старик. Мы на него как глянули, сразу поняли: неполноценный человек, больной — глаза у него младенческие, совершенно бессмысленные. Это оказался тесть Пуго. Ему уже за 80, он после смерти жены повредился в рассудке. Поэтому он слышал, как мы звонили, но что с него взять. Ерин вошел первым и с порога спальни сказал: «Ребята, здесь кровь».

В спальне на одной из кроватей навзничь лежал Пуго. Руки его были вытянуты вдоль тела, глаза закрыты, рот и правый висок окровавлены. На прикроватной тумбочке мы увидели пистолет «Вальтер». Возле другой кровати на полу сидела жена Пуго, Валентина Ивановна. Она была вся залита кровью, лицо багровое, опухшее. Впечатление было такое, что она страшно избита. Экспертиза потом показала, что впечатление это было ошибочным.

Валентина Ивановна ко времени нашего появления была еще жива и в сознании. Она реагировала на вопросы, но отвечать не могла и все время делала какие-то жутко медленные, непроизвольные движения головой, руками — словно силилась встать.

Очень быстро приехавшие по нашему вызову врачи констатировали смерть Пуго и, оказав срочную помощь Валентине Ивановне, увезли ее в больницу, где она скончалась после операции.

Из показаний Инны Пуго:

— …21 августа около 22 часов Пуго вместе с женой пришел к нам домой. У нас у всех было плохое настроение, но он своим поведением старался нас развлечь и приободрить. Он смеялся, шутил и очень много рассказывал о своей встрече с Питиримом (Митрополит Волоколамский и Юрьевский, глава издательского отдела Патриархии— Прим. авт.). Пуго был очень доволен этой встречей. Они разговаривали с Питиримом об иконах, их живописцах, об их создании.

В этот вечер Пуго сказал нам: «…умный у вас папочка, но оказался дураком, купили за пять копеек». Кроме того он сказал, что в Риге жить было лучше, и еще посоветовал нам, чтобы мы не совершали ошибок таких, как он, и не доверяли людям. Валентине Ивановне он сказал: «Валют, не расстраивайся. Будет у нас другая жизнь, но будем жить». А она ему ответила: «Ничего мне в мире не надо, только прижаться к тебе». Днем Валентина Ивановна несколько раз звонила на работу Борису Карловичу и все спрашивала у него, есть ли в доме оружие. Как я поняла, она думала, что его арестуют на работе, и намеревалась в случае, если с ним что-нибудь случится, покончить с собой. Она так ему по телефону и сказала: «Я без тебя жить не буду ни минуты».

Мы в тот вечер все думали, что Пуго придут арестовывать ночью, и мой муж пошел к ним ночевать, чтобы быть в трудную минуту рядом с отцом…

Из показаний В. Пуго:

— …Вечером 21 августа отец и мать пришли к нам. Мы накрыли на стол, решили выпить вина, просто посидеть. Женщины были очень взволнованы, плакали, а отец их успокаивал, что все нормально, что он поедет встречать Горбачева.

Выпив одну рюмку, он отказался пить еще. Был в хорошем, оптимистическом настроении, и, гладя на него, складывалось впечатление, что все действительно не так уж страшно. Он так уверенно говорил и так хорошо выглядел.

Мы посидели еще, потом мать пошла домой, и тогда отец подошел ко мне, обнял и сказал, что все кончено — у него отключили правительственные телефоны, прокуратурой возбуждено уголовное дело. Я у него спросил, как он, настолько осторожный человек, мог так ошибиться. Он ответил, что сам не знает и не может понять, как случилось, что он вляпался в это дело.

Утром, перед уходом на работу, я зашел к отцу и увидел, что он что-то пишет, сидя за столом. Судя по всему это была предсмертная записка. Я спросил у отца, увижу ли его сегодня, он ответил: «Да, вечером увидимся». В коридоре я встретил мать. Она была в подавленном состоянии, заплаканная…

…У меня нет сомнений, что они покончили жизнь самоубийством, и я также думаю, что делали они это порознь, т. е. сначала застрелился отец, а потом мать, увидев это. Они очень любили друг друга, и я знаю, что мать не смогла бы жить без отца…

Следствие установило, что утром 22 августа из пистолета «Вальтер», принадлежавшего Борису Карловичу Пуго, были произведены два выстрела. Оба раза стрелял Пуго: сначала в жену, потом в себя. Медицинские эксперты заключили, что после выстрела он еще жил в течение десяти-двадцати минут.

Валентина Ивановна тоже оставила записку: «Дорогие мои! Жить больше не могу. Не судите нас. Позаботьтесь о деде. Мама».