Крепость Луны

Свиток четвёртый Смерть и арест

Минута пролетела как мгновение. Я уже знал, что делать.

— Тихон, я иду на Площадь Призраков.

В залитых слезами глазах Тихона полыхнул страх.

— Для чего же терпеть ужасы, батюшка, и подвергать себя такой опасности?

— Нет там никакой опасности, Тихон, а если бы и была, как ты думаешь, надо рискнуть ради того, чтобы оказаться возле умирающего отца сегодня же?

Старик разрыдался, но кивнул. Он понимал мою правоту, а всё-таки не мог её принять.

— Передай привет Эсфири Юмбовне и Агнии Парамоновне. Сам выедешь завтра. Прощай.

— Как?! — воскликнул Тихон. — Не евши?

— В своём ли ты уме? Какие тут кушанья! Прощай.

Я спрыгнул со ступеней и за пять минут добрался до оживлённой улицы. Там не составило труда взять извозчика, который домчал меня до Площади Призраков.

Грохот экипажей, хриплые выкрики торговцев оглушили меня. Пройдя каких-нибудь пять шагов, я увяз в толпе, которая несла меня к одному из четырех входов на Площадь. Жандарм, проверяющий документы, оказался сорокалетним плотным господином с вислыми поседевшими усами. Дело своё он знал прекрасно, и перо его бешено носилось по широким страницам учётной книги.

— Вечер добрый, — произнёс он, когда очередь подошла ко мне. — Ваше имя, сударь.

— Переяславский Николай Иванович.

— Мы знакомы, сударь? — поднял он глаза.

— Едва ли. Вы могли слышать имя, потому что я сыщик.

— Верно. Формуляр при вас?

— Я по личному.

— Тогда паспорт-с.

Я подал документ. Жандарм быстро внёс какие-то записи.

— Куда?

— В Кытляр.

— Причину путешествия можете назвать?

— Отец при смерти, — произнёс я и почувствовал, что во рту стало сухо и гадко.

— Сожалею и более не задерживаю. Будьте осторожны. Всего доброго.

Идти на середину Площади я не решился. В этот тревожный час ожили с невероятной силой детские воспоминания и страхи.

Мне было года четыре, когда мы с отцом возвращались в Кытляр. Считая себя уже достаточно взрослым, я вытащил свою руку из руки отца и слишком близко подошёл к переправлявшемуся в другое место незнакомцу. По странной случайности, меня затянуло в образовавшуюся воронку, и я оказался в чужом городе рядом с незнакомцем, который, разумеется, ничего не подозревая, тут же направился по своим делам. Двое суток потребовалось отцу, чтобы, подключив все знакомства, магическими приёмами вычислить, в какой из двух сотен городов перенёсся его сын, и двое суток я провёл в приюте.

Боль пронзила сердце, и тоска свинцовыми кольцами ложилась на грудь. Невидящими глазами я посмотрел на Площадь. Как она была красива, но я не замечал красоты! Когда одни люди переносились в нужный город, на их месте оставался светящийся клочок тумана; когда другие прибывали в Альбург, с них сыпались искры, которые долго не гасли на камне, из-за чего вся Площадь казалась усыпанной мелкими тлеющими угольками.

Я сделал глубокий вдох, поднял ногу для шага и прошептал:

— Кытляр.

В теле почувствовалось онемение и покалывание, как будто все члены вдруг потеряли вес. Слух наполнилсяшумом сотен городов, а перед глазами за секунду пронеслись сотни Площадей. Потом разом всё оборвалось. И тут же из пустоты соткалась другая Площадь, а с шинели посыпались негаснущие искры. Грудь вобрала другой воздух, кажется, более теплый и родной.

— Довезу куда хош! — услышал я зычный голос и обернулся.

Это извозчик зорко следил за передвижениями на Площади, под одиноким фонарём кутаясь в тулупчик.

— Имение Переяславских знаешь? — крикнул я в ответ.

— Вёрстах в тридцати к юго-западу!

Я спешно прошёл мимо дремавшего жандарма.

— Мне бы скорее.

— По ночам езжу, недавно заступил, стало быть, лошадка свежая, почему бы не довести и поскорее? Только… — извозчик поглядел на меня очень внимательно, — погодите, кажется, вы в форме.

— А вы тех, кто в форме, не возите?

— Вожу, — улыбнулся мужик, — просто я подумал: если нашлась форма, авось найдётся и пистолет.

— Есть и пистолет.

— Тогда я покоен.

— Заплачу вдвойне.

— Об этом опосля. Будет ли где заночевать?

— Как в имении не найтись тёплому уголку?

— И то верно.

Я сел. Лошадь всхрапнула и понесла кибитку по мощеным улицам.

Я плотнее закутался в шинель и стал глядеть за тёмнеющие силуэты зданий. Начал гадать, бывал лито здесь, то там, если бывал, то с какой целью. Вскоре воспоминания далекого прошлого уступили место тяжёлым мыслям об отце.

Моё удивление было велико, когда взор упал на темнеющие громады деревьев. Я не заметил, как мы покинули город.

— И много разбойников по дорогам? — обратился я к извозчику.

— Довольно.

— Значит, здесь плохо работает жандармерия.

— Да где она в Рании хорошо работает?

Вопрос имел все шансы называться риторическим, поэтому я лишь пожал плечами.

Извозчик был обрадован возможностью поговорить.

— А вы какой профессии будете, позвольте спросить?

— Сыщик.

— О! — воскликнул извозчик. В голосе звучало смущение.

— Будь спокоен, — усмехнулся я, — сыщики к жандармам не относятся.

— Да я и ничего, — пробормотал извозчик. — А вы, простите, по какому делу в имение Переяславских?

— Мой отец при смерти.

— О! — снова воскликнул мужик, — Так вы, стало быть… того… или я ошибаюсь?

— Да, я сын, Николай Иванович Переяславский.

— Простите, барин… тревожу беседой…

— Оставь, мне скучно. Скажи, ты в городе живёшь? Кытлярский?…

Беседа продолжилась до тех пор, пока справа от дороги не засветился синими огнями столб и прямоугольная доска с надписью: «Родовое имение Переяславских».

Я больше говорить не мог. Извозчик, видно, понял это, и оба замолчали. Вывеска, сияющая во тьме, проскользнула и осталась позади. Мне стало и радостно, что я, наконец, дома, и снова тяжело, ведь отец…

Дорога несколько раз повернула, и скоро блеснул фонарь над крыльцом. Треть многочисленных окон усадьбы брезжила жёлтым светом. Похоже, никто не спал.

«Неужели умирает?» — скользнуло в голове, и ещё большая тяжесть опустилась на плечи.

Первыми нас встретили оглушительным лаем собаки.

— Свои, свои! — закричал я собакам, которые, издав напоследок по паре «гав», замолчали; одна из сук даже радостно тявкнула. Я обратился к извозчику: — Сейчас распоряжусь, чтобы устроили ночлег. Одному назад ехать не стоит.

— Благодарствую, — извозчик спрыгнул, собаки снова подали голос.

Я оглянулся вокруг и улыбнулся. Здесь прошло моё детство, отсюда берут начало почти все мои воспоминания. Слишком много в имении было прожито прекрасных дней и ночей, чтобы возвращение не трогало моё сердце радостью даже в эти страшные минуты.

Ноги сами тянули к крыльцу, с которого, в армяке на голое тело, в широченных ватных штанах, с фонарём в руках, уже спускался Никодим.

— Батюшка Николай Иваныч, вы ли? — вскричал он.

— Я, Никодим, я.

— Ах, поспешайте, поспешайте, отец ваш…

Слова его глухо отозвались в голове. Происходящее словно бы погружалось в какую-то муть.

Я сглотнул и с трудом проговорил:

— Никодим, позаботься, пожалуйста, о Павле, извозчике, который меня привёз. Негоже его одного пускать в обратную дорогу.

— Сию минуту исполним.

Едва я вошёл в помещение, как на меня тут же бросилась матушка, начав целовать. Глаза её были залиты слезами.

— Мама, как отец?

— Пойдём к нему скорее.

Я зашагал по тёмным коридорам, куски которых выхватывало трепещущее пламя свечи. Я знал здесь каждый поворот, каждую трещинку в краске и мог бы пройти вслепую. А сейчас мне казалось, что стены ходят ходуном и плывут, стекают на пол под собственным весом. Если бы меня оставили одного, я бы не знал, в каком направлении двигаться. Хотелось съёжиться в холодном углу, сдувая с плеч длинноногих пауков, согревать руки собственным дыханием и оставаться невыносимо долго в том времени, где все просто и понятно, где отец здоров и весел, и рассказывает в гостиной очередной анекдот, закручивая короткими полными пальцами усы. Больше всего на свете хотелось вцепиться в ускользающее время, которое ещё пахло милым запахом детства, и не отпускать, не отпускать его, лелея на ладонях пушистые обрывки младенческих воспоминаний.

Мы подошли к спальне родителей. Я первым очутился в комнате и увидел отца, лежащего на широкой кровати. Под его голову намостили несколько подушек, и на верхней рассыпались седые отцовские волосы. Лицо светилось восковой бледностью, и от этого черты казались ещё более строгими. Великолепные усы его теперь топорщились клочками бело-серых волос и выглядели до того нелепо, что я — ей, богу! — едва не прыснул от смеха. И прыснул бы, кабы не почувствовал, что слезы катятся по щекам.

Рядом с отцом сидела сестра Лида, девушка девятнадцати лет, тоже смертельно бледная, с выплаканными провалами глаз. В углу суетилась служанка.

Увидев меня, сестра вскочила и замерла возле стула, не сумев сделать и шага.

— Пришёл… — прошептала она, не спуская с меня глаз, — пришёл, папа, — добавила она громче.

Отец повернул голову и улыбнулся, причём, в улыбке этой не было мучительности, которой я так опасался. Я быстро приблизился и схватил его руку, прижал к груди.

— Пришёл… — повторил отец. — Я думал, ты не успеешь…

— Как ты, папа?

— Со мной всё хорошо, за исключением одного: я умираю…

Голос его дрогнул. Даже сейчас шутит!

— Что с тобой случилось? Я не вижу ран.

— И никто не увидит. Но раны есть… Раны… я от них умирю.

— Что же случилось, папа?

— Я ожог душу, — выдохнул он почти с гордостью.

— Не понимаю, — покрутил головой я.

— А есть ли кто, способный понять? Едва ли… Я столкнулся с тем, чего не мог вместить… Глубины тёмной магии открылись передо мной и я… — отец как бы задохнулся. Моя рука крепко сжала его руку, — я оказался слабее, чем думал, и так ожог душу. Для меня отныне нет спасения, смирись, мой сын. Я, ничтожный человечишка, ступил на путь, где плата оказалась больше, чем я мог дать…

Он замолчал, а я, стараясь не замечать своего колотящегося сердца, задал ещё один, пожалуй, самый важный вопрос:

— Папа, каким последним делом ты занимался?

Отец неуклюже усмехнулся.

— Гляжу, сыскная практика научила тебя задавать вопросы… Дело, которым я занимался, как ты понимаешь, до конца невозможно довести. Смерть скоро поставит точку. Сначала я хотел взять с тебя слово никогда не продолжать моего дела, но сейчас думаю: пусть судьба, если ей угодно, уведёт тебя в сторону, либо вернёт на моё место, и тогда ты продолжишь начатое мной. Отцовское чутьё подсказывает, что тебе предначертаны великие свершения, а ведь есть на свете вещи, для которых надо быть рождённым. Не больше и не меньше. Если не дано свыше, ни за что не выполнишь, как бы ни был самонадеян.

Я спрятал документы, но, признаюсь, не только потому что они могут тебе пригодиться. У меня не хватило духу их сжечь, хотя это и было бы вернее. Я прошу тебя сразу после моей смерти. Послушай сердце, пусть оно тебе подскажет: надо ли продолжать начатое мною. Ты… о чем-то ещё хочешь спросить?

Меня терзали сомнения, но я всё-таки решился:

— Что ты знаешь о Шуте?

Едва прозвучал последний слог, в глазах отца уже читался ужас. Отец весь подтянулся, руки ухватились за простыни.

— Это имя… имя… где ты его слышал?

Реакция отца испугала меня, ибо значила, что между моей встречей с Шутом и тяжелым положением отца есть связь.

— Кто-то упомянул об этом прозвище, — солгал я без запинки. — Уж забыл и кто.

Но спокойствие не вернулось к отцу. Он долго молчал. Грудь его судорожно вздымалась.

— Он как-то связан с твоим последним делом? — довершил я вопрос.

— Я не должен отвечать. Скажу лишь, что Шут — злодей, ужасный человекоубийца и один из самых мерзких преступников, каких когда-либо носила земля. Те, кто попался ему, не выживают. Тех, кого он пригласит на Бал, ждёт страшная участь.

«Вот, значит, что…»

— Об одном сожалею: что вынужден умирать с этим именем на губах. Но ничего… ничего… я люблю вас, — вдруг заговорил отец почти яростно. Я понял, что его охватило предчувствие близкого конца. — Я люблю тебя, Лида, и тебя, Николай. Варенька… — Отец тихонько прикрыл глаза и одними губами прошептал: — без вас мне будет трудно.

Его тело дёрнулось. Лида закричала в исступлении. Он сделал глубокий вдох и затих, успокоившись навсегда.

Я смотрел во все глаза, просто смотрел, не шевелясь, словно я тоже умер. Кажется, в те десять минут я даже не понял, что отец умер. До меня лишь потом дошёл смысл его абсолютного спокойствия.

Мать и сестра бросились к кровати. Их лица были искажены ужасом. Они плакали навзрыд, я спрятал лицо в ладонях.

Дальнейшее плохо помню. Совсем не отпечаталась в памяти та страшная ночь и серое утро уже без отца. Слуги готовили усадьбу к похоронам, а у нас всё из рук валилось. В воспаленном мозгу носились какие-то странные, витиеватые мысли о смерти, о жизни, о суете, которой полна эта жизнь, о том, как один миг ставит крест на всех твоих печалях и заботах, радостях и бедах.

На дворе холодало, земля бралась коркой, а небо заволокли пепельного цвета тучи. Я замёрз, рассылая родственникам, знакомым, друзьям отца письма о его преждевременной кончине.

В каждой старой усадьбе имелась почтовая комната, непременными атрибутами которой была пара диванов, удобной высоты стол и вместительная узорчатая чаша, размером с ведро. В чаше день и ночь тлел холодный огонь, предназначенный для пересылки телеграмм и срочных писем. Кроме того, была гербовая печать, после удара которой весь написанный текст исчезал и появлялся на листе адресата.

«С прискорбием сообщаем, что преждевременно скончался наш любимый отец и муж, Иван Никифорович Переяславский, выдающийся сыщик и достойный сын своего Отечества. Приглашаем вас на прощальный обед, который состоится послезавтра, 28 ноября. С уважением семья Переяславских».

Я отсчитал стопку из шестидесяти листов и на верхнем написал эти слова. Все листы оказались заполнены. Сверху на каждом листе я вывел фамилии, имена и адреса, после чего опустил стопку в чашу. Та, задрожав, пыхнула пламенем, который без остатка пожрал гербовые листы.

Две срочные телеграммы я отправил, бросив вместе с ними пару серебряных монет — за доставку почтальоном.

— Коля, — произнесла матушка после долгого молчания, — прости, что задаю тебе вопрос в такой час, но… ты оставишь службу или продолжишь? Или ты не думал об этом?

— Я не думал, мам, — признался я, потрясённый, что и впрямь не догадался подумать о том, что теперь сестра и мать остаются одни в усадьбе.

— Как бы ни было мне тяжело, я за то, чтобы ты продолжал карьеру сыщика. В нашей глуши ты увянешь, тебе нужен простор. У тебя много дарований. Впрочем, у матери её ребёнок всегда самый талантливый… — грустная улыбка коснулась белых материнских губ.

— Спасибо, мама, за поддержку. Я подумаю обязательно.

— Я знаю, ты примешь правильное решение.

Она направилась к выходу.

— Мама…

— Что, сынок? — она остановилась и пристально поглядела на меня.

— У меня предчувствие, что я не смогу с вами остаться.

Матушка снова улыбнулась, теперь намного свободнее.

— Рада, что ты сказал мне это, Коля. Я не первый год живу на свете и знаешь… В общем, семья отнимает много времени и сил, так что некогда собой и заниматься, но с молодости я замечала за собой дар провидения.

Мои брови поползли вверх.

— Я могу смотреть в будущее, Коля. И вижу, что ты будешь с нами, но… но не здесь. Я вижу Лидочку хозяйской усадьбы Переяславских.

— Почему же ты не говорила…

— Не говорила, что у меня дар? О, представляю, как долго смеялся бы твой отец… — она осеклась и побледнела, но всё-таки с поднятой головой покинула почтовую комнату.

Я смутился. Столько лет рядом, а не догадывался. Нет, я просто не думал, что у такой женщины, с её заботами, могут быть какие-нибудь способности. Я думал, что способности и дарования — это удел мой и сестры, а матушка… Как эгоистично!

День продолжался. К вечеру стали приезжать родственники, которые могли расположиться в усадьбе. Гости прибыли на следующий день, их кареты и кибитки заполнили весь двор. В результате за гробом шли две сотни человек. Среди них много было чиновников, сыщиков. Несколько журналистов сочли смерть отца событием важным для столичных кругов и теперь шептались в сторонке, внимательно наблюдая за окружающими.

На меня сыпались типичные фразы соболезнований, от которых становилось ещё хуже и тяжелее на сердце. Я тревожился за здоровье матери, ужасно побледневшей. Сестра не переставала плакать, но она была молода, и я не сомневался, что она найдёт в себе мужество вынести погребение.

Далее я писать не способен, потому что и сейчас из глаз катятся слёзы. Отец был для меня личностью великой и даже более близкой, чем мама. Когда я был маленький, отец проводил со мной долгие часы, так что даже друзья обижались, дразнили его нянькой. Мать бранила его, что совершенно забросил усадьбу. Он махал на неё рукой. Родилась Лида, и отец стал делить время так: час проводил с Лидой, два часа — со мной, объясняя это тем, что Бог сотворил женщину лишь из одного бедра Адама, а «если б он взял кусочек и со второго, глядишь, и получилось бы что-нибудь путное, а так вышла всего лишь баба». В общем, любил он меня до безумия. Я отвечал тем же, и на похоронах не сумел сдержать слёз. Более того, я так разрыдался, что меня увели, посадили в карету и отвезли в усадьбу, прочь из родового кладбища. Перед собой я до сих пор вижу смеющееся бородатое лицо моего отца, Ивана Никифоровича Переяславского.

Гости отобедали. Я ещё раз предстал перед ними, чтобы выслушать соболезнования. Потом они стали разъезжаться, а я взял ключ от отцовского кабинета. Мне почему-то не терпелось в нём побывать.

Светлое просторное помещение. В правой части стоит друг против друга пара красивых диванов с резными ножками, между диванами поблёскивает лаком низкий журнальный столик с несколькими книгами. В левой части — внушительный стол. В детстве он казался мне таким огромным, что я ни на минуту не сомневался: когда-то он принадлежал древнегреческим богам и уж точно был замечен на Олимпе. На этом столе разбросаны документы и папки. У стены, увешенной саблями и оружием, высится кресло отца. На окнах висят шторы, подобранные декоративными бечёвками с кистями.

Я беспокойно оглянулся и закрыл за собой дверь, после чего осторожно, будто делаю шкоду, опустился в кресло.

«Когда-то, Коля, оно станет твоим», — говорил отец. «Скорей бы», — вздыхал я. Отец лишь загадочно улыбался. А теперь это кресло принадлежит мне, Николаю, мальчику, который вырос и который теперь отдал бы очень многое, чтобы это кресло вновь стало отцовским.

Я провёл ладонью по скользкой поверхности стола, на которую ещё не успела сесть пыль, приоткрыл обложки нескольких тетрадей, оказавшимися дневниками и журналами расследований. В своё время я ознакомлюсь с ними.

Дверь тихонько скрипнула. Я вздрогнул. По возникшей в проёме широкой физиономии я узнал Михея Михайловича Бочкина. Гость, не спросив разрешения, внёс в кабинет своё полное тело.

— Я решил, что ты будешь здесь, Nicolas, и не прогадал. Как тебе кабинетик? — спросил он, усаживаясь на стул по другую сторону стола.

Я нахмурился и не ответил.

— Понимаю, — сказал Михей Михайлович, — зря только ты ушёл, там такие речи замечательные говорят.

— А почему вы ушли? — спросил я в свою очередь.

— К тебе, Nicolas, пошёл, поддержать хотел морально, так сказать.

— Премного благодарен.

— Трудно будет нам без Ивана Никифоровича, — вздохнул Бочкин, сделав вид, что не заметил холодка в моей речи. — Это был замечательнейший тип в своём роде. Такого не сыскать. Меня, знаете ли, считают чудакам, а он не считал. Мы с ним не одну сотню сигар выкурили и не одну сотню вечеров проговорили. Он знал чрезвычайно много всяких интересностей и в самых разных областях был сведущ, начиная с географии и заканчивая теологией.

Я слушал, крутя в руках перо.

— От него я почерпнул множество интереснейших сведений и научился очень многому практически. Он был сильным магом, владел магией блестяще. Не понимаю, что могло случиться, какое зло способно было стать на его пути и уничтожить? Понимаю, он с недавних пор интересовался тёмной стороной…

— Тёмной магией? — резко спросил я.

— Да, — кивнул несколько смутившийся Михей Михайлович, — я, как бы это сказать, расстроился, когда узнал о его наклонностях. Я сказал тогда, что до добра это не доведёт, он ответил в свойственной ему манере, что как раз к добру он и идёт тропой тьмы, что всякий, уничтоживший хотя бы одно зло, освобождает место для добра.

— А с какой поры он стал интересоваться тёмной магией?

— Ну, я точно не знаю, мне кажется, года два назад. С тех пор у него в библиотеке появились соответствующие книги…

— У нас в доме нет книг о тёмной магии, — твёрдо сказал я.

Михей Михайлович снова вздохнул, словно от усталости.

— Это ты так думаешь, Nicolas.

— Я знаю, что у нас в библиотеке нет места для подобных книг, — сурово повторил я.

— Пожалуйста, не сердись на меня, Николай, ты уже не тот мальчишка, что голышом сидел у меня на руках и щипал мою бородку. Ты взрослый мужчина и, мне кажется, после преждевременной смерти отца должен знать некоторые тайны, которыми он делился со мной. Как полагаешь, я прав?

Я оказался сбит с толку, вдобавок покраснел после упоминания о мальчишке, сидевшего голышом.

— Думаю, правы.

— А я думаю, что твой отец не был бы против того, чтобы ты знал некоторые тайны своего же имения. Скажи лишь, он успел взять с вас какое-либо слово?

— Хотел было, да сам передумал, — кивнул я, немало удивлённый.

«Что же он ещё знает, чего не знаю я?»

— Хм, — задумался Михей Михайлович, — в таком случае, я скажу лишь то, о чём вы уже догадались: в библиотеке есть скрытый заклинаниями отдел, где содержаться книги о тёмной магии, весьма редкие экземпляры. Право, недоумеваю, где он их доставал. Вот так. На этом всё. Пойдем же, Nicolas, нечего тебе здесь одному грустить. Беду нужно делить со всеми.

Я остался недвижим.

— Скажите, отец не делился с вами подробностями своих расследований?

— О нет, — усмехнулся Бочкин, — Ваня отучил меня от любопытства через неделю после нашего знакомства. Шрам до сих пор остался. — Михей Михайлович поднялся. — Кабинет хорош, только, по правде говоря, мне не по себе от мысли, что в нём никогда больше не будет Ивана Никифоровича…

Голос Бочкина сорвался, и рука потянулась за платком.

— Прости, Коля. Признаюсь, я рыдал уже… Это, видно, остатки…

Он содрогнулся и хорошо протёр глаза.

— Будь же хорошим хозяином, каким был Иван Никифорович. Ты на него очень похож, в детстве и сейчас… О, Лидочка.

Михей Михайлович в дверях едва не столкнулся с девушкой.

— Там люди приехали, — взволнованно сказала она, — тебя спрашивают. В форме.

Я направился к выходу. Гости глядели на меня с любопытством. Выйдя на порог, я узнал сотрудников и начальника одного из отделений столичной жандармерии.

— Позвольте представиться: Фотий Константинович Улевский, подполковник.

— Добрый день, если так можно сказать.

— И правда, примите наши соболезнования. Имел честь знать вашего батюшку, достойный был человек, великолепный сыщик.

— Спасибо, Фотий Константинович. По какой же причине пожаловали? — спросил я. — Судя по форме, едва ли за стол.

— Так точно-с, не за стол, а как мне кажется, по недоразумению. Будьте добры, — Улевский протянул вынутый из-за пазухи свиток.

Я прочёл и поднял брови.

— Какое странное совпадение. Куда могло исчезнуть дело?

— Это мы и выясняем, Николай Иванович. К сейфу, кроме шестерых сотрудников, имели доступ и вы. К вам мы и приехали после четырёх проверок, не давших результатов.

— Уверен, их и сейчас не будет. Но прошу…

Я показал на входную дверь.

— Благодарю. Мы начинаем обыск с личных кабинетов.

— Тогда, господа, направо, там, в конце коридора, моя комната.

Пятеро жандармов грохотали сапогами.

— Прошу, — я распахнул дверь, — только прошу быть аккуратнее.

— Ну, разумеется, — кивнул Улевский, и он, и его подчинённые набросились на вещи.

Прикроватные тумбочки оказались пусты, на полках шкафов одиноко лежали свитера и ставшие маленькими сорочки. Немного прошло времени, прежде чем подполковник разогнул спину.

— Здесь нет. Пойдёмте в следующую комнату.

Спустя час утомлённый Улевский попросил воды.

— Подождите минуту…

— Разрешите воспользоваться ключом от кабинета Ивана Никифоровича.

Я нахмурился. Ему показалась неприятной мысль, что в день похорон чужые люди будут рыться в вещах отца.

— Помилуйте, господа.

— Я сожалею, Николай Иванович, но приказ есть приказ. Я вынужден провести обыск во всей усадьбе.

Я с неохотой открыл отцовский кабинет.

— Мы будем особенно аккуратны, — пообещал подполковник и прошёл к столу. Скрипнул высунувшийся ящик, хрустнула бумага. — Господи…

Я обернулся, как на выстрел.

— Господа, — голос полковника стал звонок, и на него отозвались все жандармы. Рука Улевского подняла в воздух серую папку с печатями. — Господа, вот же оно.

Все пятеро недоумённо переглянулись, потом посмотрели на меня.

— Простите? — проговорил я.

Сам подполковник был в таком смятении, что позволил выхватить из рук папку, которая действительно показалась мне знакомой.

«Дело? 592. Секретно. Выносить из кабинета, за которым дело закреплено, запрещается».

— Я не понимаю, — прошептал я. — Совершенно ничего не понимаю.

Улевский отобрал папку и ослабевшим голосом проговорил:

— Но вы должны понимать, что я обязан препроводить вас в Наружный острог для дачи показаний.

Я ещё минуту стоял потерянный, потом с горечью хохотнул и проговорил:

— Позвольте перекусить вместе со мной и поедем.

Жандармы переглянулись.

— Господин Переяславский, я закрываю глаза на вашу молодость и надеюсь, что вы так же честны, как и ваш покойный батюшка, и не будете пытаться бежать.

— Однако ж я откровенно заявляю, что скоро сойду с ума! Но слово даю.

Улевский улыбнулся.

— В таком случае, с почтением помянём вашего батюшку.

И они направились в столовую, где их ждала матушка.

— Здравствуйте, сударыня. Примите мои соболезнования… — склонил голову Улевский.

— Дорогие гости! — заговорил я. — Прошу вас оставаться здесь и с теплотой вспоминать всё новые и новые прекрасные черты моего отца. Он достоин этих воспоминаний.

— Кто эти люди? — спросила матушка, когда я опустился рядом.

— О, это из жандармерии. Они обнаружили неизвестно откуда взявшееся дело и везут меня в острог. Я пригласил их к столу.

Матушка сделалась ещё бледнее.

— Не понимаю…

— Я тоже, мама, ничего не понимаю. Поверь мне, совсем ничего не понимаю.

— Ты ведь шутишь. Кто они?

— Где твой дар провидения, мама? Я не шучу. Мне действительно подкинули дело, и теперь я взят под стражу. — Я говорил, наполняя рот едой. Я успел проголодаться, а новое событие как бы пошатнуло горечь поминок и немного заслонило его.

Гости смотрели на меня с любопытством, некоторые дамы и девушки с усмешкой. Им казалось, что я — большой шутник и нарочно набиваю рот и вдобавок пытаюсь говорить. Я встретился с одной из девушек взглядом и подмигнул ей. Щёки бедняжки тут же заалели, и она поспешила вступить в разговор с подругой.

— Да, теперь я вижу, — медленно произнесла мама, выйдя из забытья.

— Мама, это очень грустно, но всё будет хорошо.

— Я знаю. В остроге ты пробудешь недолго. — Она поднялась и подошла к жандармам. — Господа, вы плохо кушаете. Берите пирожки, вон поросёнок в сметане. Маша, налей господам грибного супа.

— Сударыня, не беспокойтесь, — заговорил Улевский, — мы лишь присели с позволения Николая Ивановича почтить память Ивана Никифоровича, но вовсе не затем, чтобы набивать животы…

— Всё равно, господа, всё равно кушайте. Столько осталось еды, пропадёт ведь без пользы.

— Благодарю, сударыня…

Спустя полчаса, насытившись, они поднялись, и я вместе с ними. О многом я успел за это время подумать, но реальность творившегося вокруг меня действа всё равно теряла очертания.

— Простите великодушно, дорогие гости, — сказал я, — необходимо срочно выехать по делам.

Ещё спустя полчаса я с помощью матушки был собран (впрочем, вещи брать не полагалось). Когда мы ещё находились в коридоре, выскочил запыхавшийся Тихон.

— Батюшка мой! — вскричал он, размахивая руками, — слуги такие страсти рассказывают, будто вы уезжать собрались куда-то.

— Да, Тихон, — я обернулся. — Срочные дела.

— Так я же с вами. Минуточку, манатки захвачу только…

Синие губы сестры тронула улыбка.

— Нет, Тихон. Туда, куда еду я, тебе дороги нет.

— Как так нет? — озадачился старик. — Если болота, я пешком пойду.

— Тихон, Тихон, тебя не проведёшь. В острог меня забирают.

— Как в острог? — опешил старик, руки его бессильно повисли вдоль тела.

— Кто-то подкинул мне папку с секретными бумагами, а эти господа провели обыск и обнаружили злополучную папку. Скоро всё проясниться.

Тихон несколько секунд переводил взгляд с меня на жандармов, потом вдруг с необычайной ловкостью и злобой бросился на стоящего рядом служаку, так что едва не сбил его с ног.

— Стой, Тихон! — закричал я и бросился спасать жандарма от стариковских кулаков.

— Вот тебе, проклятый жамдар! Не смей забирать моего батюшку, ворюга, нечестивец!

Жандарм не сопротивлялся, потому что был так велик, что, наверное, не чувствовал ударов. Я с трудом отодрал от него махавшего руками Тихона.

— Успокойся же ты, успокойся, Тихон. Ну, стой!

Улевский и его коллеги только хохотали. Даже матушка с сестрой улыбались.

— Батюшка мой, они ведь вас забрать хотели. Я не позволю! Ух-х, морды хворменные, поганки столбовые!

— Ну, довольно, Тихон, не ругайся. Так надо. Я не сопротивляюсь, значит, и ты не должен.

— Вы добрый, поддаётесь.

— Успокойся, Тихон. Слушай, что я говорю. Я на несколько дней, только на несколько дней. Со мной ничего не случится. Ты ведь знаешь, я себя в обиду не дам.

— Я знаю, — Тихон утёр слезу. Он понял, что я не шучу и действительно уезжаю.

— Вот и хорошо. Всего доброго, Тихон. Жди, я скоро буду.

— Если что, тегераму шлите. Я разберусь! — и старик пригрозил Улевскому кулаком.

— Ох, простите, — смутился я.

— Даю слово, Тихон, с Николаем Ивановичем ничего не случится, — сказал серьёзно Фотий Константинович.

Старик заглянул ему в глаза и покраснел, признав, что всё-таки перегнул палку и зря пустил в ход кулаки.

— Ладно, — буркнул он и затянул меня в объятия.

Матушка не плакала, держала себя твёрдо; глаза её изредка сверкали, губы плотно сжались. Лида казалась рассеянной, происходившие события явно казались ей сновидением; смерть отца и неожиданный арест брата, то есть меня, стёрли с её лица последнюю краску, отчего выглядела она мраморно-бледной. Тихон, пристыженный, последним выбрался на порог.

Прощаясь с ними, я участливо посмотрел на свою крупную родинку в том месте, где заканчивается большой палец левой руки и начинается предплечье. Она выручит, если надо. Она не предаст.

Я помахал родным и залез в карету. Справа и слева от меня разместились жандармы, а на противоположной лавочке — Фотий Константинович с ещё одним помощником.

— Простите, Николай Иванович, но меры предосторожности превыше всего, — сказал Улевский и вынул из-под сидения стальные кандалы.

— Воля ваша, только Тихон ещё может услышать мой крики, и тогда вам не поздоровится, — пожал я плечами и протянул ноги, которые тут же были стиснуты скрипящим о кожу сапог металлом.

«Чья воля движет мной?» — спросил я себя и остался без ответа.

Слишком многое произошло за последнюю неделю. Заколдованное письмо, встреча с Шутом, смерть отца и, наконец, арест. Что будет дальше?