Кржижановский

СТАНЦИЯ ТАЙГА

Когда официальный срок ссылки закончился и исправник, вызвав Глеба в станционное помещение, объявил, что он свободен, это обрадовало его, но и сразу поставило перед ним новые проблемы: для Глеба вводилось ограничение. Тридцать семь крупнейших городов Российской империи на три года закрывали перед ним свои ворота, а Петербург и Москва «до особого распоряжения», то есть практически навсегда. Оставались, правда, Самара, Уфа, множество небольших городков на Волге. Можно было поехать и туда, но ведь теперь отсюда не отпустят Зинаиду. Срок ее ссылки пока не кончился, и год еще нужно было прожить здесь или отправиться в Астраханскую губернию, куда она была первоначально сослана. Решили остаться на этот год в Сибири.

Старик сразу после объявления об освобождении из-под надзора выехал в европейскую часть России, а именно в Уфу, где Надежде Константиновне предстояло «доотбыть» оставшийся ей год ссылки, но Владимиру Ильичу нужно было как можно скорее покинуть российские пределы, ибо опасность вторичного ареста, принимая во внимание его непрекращающуюся активную деятельность, с каждым днем возрастала.

То, что Кржижановские решили остаться в Сибири, имело свои преимущества. На станции Тайга в Томской губернии Глебу был предложен весьма высокий пост помощника начальника Таежного участка службы тяги с окладом жалованья — страшно вымолвить! — 1800 рублей в год. Теперь Глеб получал в Тайге казенную квартиру и мог переехать сюда вместе с женой. С 1 марта 1900 года он приступил к своим новым служебным обязанностям, а Зина переселилась, когда уже начиналась настоящая весна, когда над застывшими в тишине таежными лесами подолгу висело солнце. В казенном доме стала на учет у уездного исправника, заполнила длиннющую анкету. Отвечая на вопрос: «Следует ли за ней в место высылки кто-нибудь из семьи, и кто именно?» — написала: «Муж, Глеб Максимилианович Кржижановский».

Ближайший и единственный начальник Глеба здесь — это Иван Петрович Арбузов, техник без специального образования, человек простой и милый. Такова же и его немолодая Екатерина Васильевна, по прозвищу Коток. Живут скромно, небогато, несмотря на высокое жалованье. Они сочувствуют молодой чете (сами-то привыкли в Сибири), как могут помогают ей. Зинаида тут же нашла себе дело: организовала для рабочих библиотеку, выписала из Нижнего книги Чернышевского, Некрасова, Толстого. Стала понемножку просвещать их, беседовать, что, впрочем, сразу же было замечено и неодобрительно расценено ротмистром Ливенцом, наблюдающим за жизнью молодой семьи и для этого не реже одного раза в неделю производящим у них обыск и изымающим корреспонденцию. Глеб Максимилианович тоже у него на заметке — очень уж внимателен к рабочим, устроил им «комнату отдыха». Откуда-то из Боготола выписал ссыльного Проминьского, ранее отбывавшего ссылку с Ульяновым в Шуше, и помог ему получить работу в депо.

С Ливенцом были и другие неприятности. Когда на станцию прибыл очередной эшелон с политическими заключенными, а Глеб и Зинаида через штыки конвоиров пытались успокоить, ободрить их, Ливенец не выдержал. Полный служебного рвения, он даже завел на Глеба новое судебное дело.

Некоторые проблемы возникли у Глеба в связи с тем своеобразным языком, которым привык изъясняться в депо рабочий люд. Часто не зная названия детали, рабочие, как черта из ящика, доставали откуда-то из глубины векового сознания ядреное словцо, которое и должно было в дальнейшем стать обозначением этой детали. Глеб не возмущался, но каждый раз объяснял рабочим, как правильно называется та или другая деталь. Рабочие относились к нему с уважением, доверяли. Пришло время, когда они стали обращаться к нему не только с техническими вопросами.

…Старик сразу же после освобождения проделал, исходя из своей «газетной» идеи, громадную работу. Он, разумеется, втянул в нее и Глеба. Глеб сколотил на станции марксистскую ячейку, собирал материал для будущей «Искры» и решил написать большую статью о Транссибирской магистрали.

Он много узнал о непорядках на строительстве «Великой» дороги, бесчисленных хищениях, произволе мало-мальски сильных подрядчиков, об издевательстве и наглости чиновников. Статью он написал довольно быстро, но возникали трудности с передачей письма Ильичу. Глеб страстно хотел встретиться с ним, договориться об организации групп, о транспортировке будущей газеты. Стоило бы побеседовать и о будущем составе руководителей районных кустов, о месте, где мог бы осесть в будущем сам Глеб. И Глеб через проезжающих товарищей, у которых истек срок ссылки, старался передать Старику известия о себе и своих планах. Через Тайгу проехал Юлий Мартов, отнесшийся к идее газеты со столь большим энтузиазмом, что Глеб заподозрил, что энтузиазм этот быстро спадет или превратится в поток восторженных и прекрасных слов, на которые Юлий был большой мастер. Проехала через Тайгу Глафира Окулова, затем Александра Безрукова, следом Леонид Красин. Через них Глеб переправлял послания, посылку для Надежды Константиновны, передал Старику текст своей статьи в будущей «Искре», а также сообщил о своем намерении избрать постоянным местом жительства родную Самару. Мама туда ехать, правда, не особенно хотела (печальные дорогие воспоминания) и более склонялась к тому, чтобы поехать с Тоней и Базилем куда-нибудь в Крым, например в Севастополь, где есть кое-какая промышленность и где Базиль сможет найти применение своим инженерным знаниям.

Наступал 1901 год. Глеб и Зинаида Павловна встречали его вдвоем… Где-то за тысячеверстными просторами, за реками без берегов и полями без края, за полосатыми будками и столбами, пограничными шлагбаумами в пригороде Лейпцига Пробстхейде, на Руссенштрассе, в типографии Генриха Рау, 24 декабря 1900 года вышел первый номер ленинской «Искры». Глеб представлял себе Ильича в типографии, за столом, редактирующим газету. Рядом с наборными кассами и ручным печатным станком — как еще могла выглядеть эта типография? Глеб думал и о том, что там, в Лейпциге, Старик, возможно, вспоминал в эти минуты и о них.

1901 год, последний год ссылки Зинаиды Павловны, проходил для нее тяжело. Она часто болела, но губернатор просьбу Зинаиды Кржижановской о том, чтобы ей разрешено было два раза в месяц приезжать в Томск на осмотр к врачу, не признал возможным удовлетворить. Не помогло и ходатайство томского уездного исправника, сообщавшего, что «Кржижановская — действительно женщина болезненная».

А когда Зинаида все-таки поехала в Томск без разрешения, не в силах терпеть страданий, ротмистр Ливенец доложил об этом начальству, и по Томской губернии был объявлен розыск.

…Наконец, а именно 11 марта 1901 года, департамент полиции отправил томскому губернатору письмо, в котором сообщалось, что «ввиду окончания срока гласного надзора за состоящей под таковым на ст. Тайга Среднесибирской железной дороги Зинаидой Кржижановской названной личности воспрещается жительство в столицах и Петербургской губернии впредь до особого распоряжения на общем основании, что же касается воспрещения жительства в местностях фабричного района, городах университетских, Иркутск и Красноярск с их округами, то вопрос об установлении таковых ограничений будет рассмотрен в Особом совещании, образованном согласно 34 статье Положения о государственной охране, постановление коего будет сообщено дополнительно…»

Свободны!

Первое, что нужно сделать, — это встретиться с Владимиром Ильичем и посоветоваться: где лучше осесть и чем дальше заниматься?

В получении паспортов для выезда за границу департамент полиции проявлял непонятную медлительность. Как потом выяснилось, большим тормозом на их пути стала небольшая бумажка, составленная прилежным жандармом на станции Тайга.

Ротмистр Ливенец таил на них злость и в одном из отчетов написал:

«Глеб Максимов Кржижановский, инженер-технолог, — личность крайне подозрительная. Не подлежит сомнению, что оказывает поддержку рабочим, протежирует политическим ссыльным». Потом задумался, прикинул, как будет воспринята фраза, звучит ли в ней его твердая уверенность в неблагонадежности? Решил вычеркнуть слово «не подлежит сомнению», так получилось более беспристрастно, но вместе с тем более увесисто.

Теперь о его жене.

«Зинаида Павловна Кржижановская, жена инженера-технолога, — личность подозрительная…» Подумал и вписал между словами «личность» и «подозрительная» слово «крайне». Остался вполне удовлетворен написанным.

И все-таки паспорта были получены. Без часу промедления, вечером, они вскочили в первый же поезд, не собираясь, практически без вещей, прижимая к груди паспорта и заработанную тысячу рублей — часть на дорогу и проживание, большая же часть — на «Искру».

МЮНХЕН, 1901 ГОД

…Европа промелькнула мимо окон вагона унылой и закопченной. Глеб, теперь уже железнодорожник, сразу отметил слабый уровень постановки этого дела за границей по сравнению с Россией: узкая колея, нетвердое расписание, мучительное сиденье в медленно ползущих «экспрессах», не имеющих даже спальных мест, — мала Европа для того, чтобы спать в поезде!

В Мюнхене их никто не встречал, телеграммы дано не было. Перешли площадь, там были проложены рельсы — для трамвая. Грязноватые струйки дождя стекали со стекол газовых фонарей, освещавших вывеску «Банхофсплатц. Гостиница для приезжающих. Постели суточно. Баварское пиво всегда». Это было как раз то, что надо, особенно к ночи.

А утром Мюнхен был куда приветливей. Солнце высветило соседнюю черепичную крышу, и она сквозь окно оказалась кирпично-красной, а в стыках между черепичинами оказался идиллический ярко-зеленый мох. Небо посылало в этот день один из последних в году голубых приветов, лужи подсохли, город казался умытым.

Разменяли внизу деньги, оказалось две тысячи марок— с ума сойти! — и Кржижановские, чувствуя себя молодыми Крезами, сели на трамвай, спросили, как проехать; никаких трудностей с языком у них не было, образования вполне хватило, и лишь специфическая мягкость русского акцента останавливала изредка внимание пассажиров.

Трамвай шел через весь город, и Кржижановские могли воспользоваться им как туристским фиакром. Глеб поразился, увидев громадное количество зданий с трубами, которые не могли быть ничем иным, как электростанциями. Каждый хозяин строил станцию, опережая конкурентов. Как много переговорили они со Стариком на эту тему в ссылке! Вот одно из противоречий капитализма. Приходящее на смену пару электричество, чтобы быть рационально использованным, должно создаваться, распределяться и потребляться централизованно, оно требует объединения, кооперации. Здесь же каждый тянет в свою сторону, строя станцию себе по силам, и почти всегда неэкономичную, маленькую.

А кругом распускала краски обычная южнонемецкая осень. Листья тополей доверчиво садились золотыми бабочками на руку мраморной Марии, и ангелы у ее ног разили Войну, Голод, Мор, Ересь. В пивных, окружающих площади пенной рамой, за плетеными стульчиками сидели господа с лихо закрученными усами, рекламные щиты зазывали в кинематограф, на танцы, приглашали больше покупать и быть счастливыми.

Вот обильно умащенная регалиями германской военной доблести Одеонплатц. Путеводитель сообщает на нескольких страницах, где именно и какого именно сорта воинская доблесть была проявлена, но эту страницу пропускаем. Безбожно скрежеща, брызжа снопами электрических искр и из-под колес и из-под нелепой палки сверху, электрические чудовища вкатываются на стрелу Людвигштрассе.

— Узнаешь Палаццо Веккио? — не без иронии спрашивает Глеб, и Зинаида действительно замечает, что дома на этой улице копируют здания итальянского Чинквеченто. Улица была довольно пустынна, и вдруг с ударами колокола наполнилась черными господами в белых манишках — кайзеровские чиновники шагают на обед!

Вот и триумфальные ворота. Что за событие призваны они увековечить? Промешкавшись со справочником, Зина не стала уточнять и этого обстоятельства: электрическая махина, наддав на повороте, со звоном свернула в широкое прямое пространство — Леопольдштрассе — дорогу к Швабингу. Эта улица им очень понравилась. Усаженная старыми тополями, широкая, светлая, украшенная затейливой архитектурой, здесь живут, видимо, служащие, студенты, люди богемы.

Чем ближе к окраине, где жили Старики, тем заводов становилось больше, а нарядной публики и веселых играющих детей — меньше.

Надвигалось царство рабочих районов. В одном из пятиэтажных новых домов для небогатого люда, еще не оштукатуренном, стоящем в ряду своих близнецов, на углу Зигфридштрассе и жили «Ильичи».

Встреча была радостной, с поцелуями, объятиями, российскими гостинцами.

Володя, Надя и Елизавета Васильевна жили в маленькой квартирке из трех комнатушек, почти пустой, с подержанной мебелью. Надежда в момент их приезда, видимо, убирала квартиру, об этом свидетельствовали и веник и горка мусора на совке. Елизавета Васильевна стала собирать на стол. Володя предложил отставить дела с завтраком и отправиться закусить в соседнее маленькое кафе «Норис». Хозяин кафе на Леопольдштрассе приветствовал Старика и его компанию весьма любезно: «Добре дошли, доктор Иорданов, госпожа Марица!» Старик, поздоровавшись, объяснил:

— Живем здесь по болгарскому паспорту, вот хозяин и выучил по-болгарски. Привлекает клиентуру. Я здесь студент-фармацевт, Дмитрий Иорданов, двадцати трех лет, похож? — посмеивался он.

— По-моему, можно дать, как ты, Зина, думаешь?

— Конспирация заела, — пожаловался Старик. — Гартинг в Берлине не дремлет, все докладывает в Петербург. Думаю взять себе литературный псевдоним — Ленин.

За едой, под шлепанье соседских карт, стук костей и ладоней, конечно, налегали больше не на пиво, а на разговоры. Старик обрисовал положение с «Искрой». Здесь же, в Швабинге, жили Мартов, Потресов и Засулич. Плеханов и Аксельрод, обитавшие в Швейцарии, да и Вера Ивановна Засулич большого значения «Искре» не придавали, для них главной была газета «Заря». Плеханов требовал перенесения редакции «Искры» в Швейцарию. Старик был категорически против, он хотел, чтобы «Искра» издавалась вне шумных эмигрантских перекрестков. Плеханов усматривал в этом некое подобие бунта и «Искре» не особенно помогал.

Встретились и со старым приятелем Юлием Мартовым. Тот по-прежнему был блестящ, остроумен, все схватывал на лету — журналист божьей милостью. Мартов забросал их вопросами. Он очень любил «Искру», много работал в ней, обожал Веру Ивановну. Но больше всего любил говорить. Его речь, вдохновенная, яркая, пересыпанная блестками остроумия, могла продолжаться часами. Старик этого уже не выдерживал.

Потресов был важен, деловит, с ним Кржижановские почти не общались. Не удалось толком поговорить и с Верой Ивановной.

Впрочем, Старик активно препятствовал их «светскому» времяпрепровождению, стремясь скорее засесть с Глебом и Зинаидой Павловной за насущные дела.

— Давайте посмотрим, — говорил Старик, — что у нас сейчас делается с «Искрой», как она собирает силы. Как содействует будущей борьбе против самодержавия и власти капитала? Как осуществляется тот план, о котором говорили мы с тобой, Глеб, на енисейском берегу? План построения партии рабочего класса? Есть уже несколько групп, сплотившихся или сплачивающихся вокруг «Искры»: это социал-демократы Пскова, Полтавы, Уфы. С полгода как начали работать группы в Киеве, Москве, Орехово-Зуеве, потом в Петербурге, Астрахани, Баку. Есть Южный отдел «Искры» в Харькове, Северный — в Вильнюсе. Нет одного — четкого внутрироссийского руководства. Посмотрите, что пишет нам из Москвы искровец Бауман по кличке «Грач»: «Без Центра мы ничего не сделаем». И он прав. Этот центр должен быть организован, и лучше всего — в Самаре. Она на перепутье — между Европой и Азией, не входит в «минус тридцать семь». Все бойцы, закаленные в Сибири, пройдут через нее, получат инструкции и поедут, вооруженные, в свои города. Через Самару мы засеем всю Россию семенами «Искры»…

Поселились у «Ильичей». Надежда Константиновна отвела им самую лучшую комнату — столовую-гостиную. Рядом светилась дверь Старика: он допоздна работал. В соседней комнате тяжело ворочалась и кашляла Елизавета Васильевна. Глеб вспомнил о матери: как она там с Тоней, Базилем?

Наутро Надежда ушла за письмами из России, Елизавета Васильевна и Зина занялись завтраком, Володя и Глеб детально обсудили состав и план работы будущего Самарского центра «Искры».

Надежда Константиновна скоро вернулась, принесла от доктора Лемана целую кипу писем, и Володя скрылся за дверью, нетерпеливо перебирая их, сортируя, откладывая, выписывая…

Глеб читал первые наброски будущей книги «Что делать?». Внезапно Старик вышел из комнаты хмурый, сосредоточенный. Взяв Глеба за руку, обнял за плечи, как давно не обнимал, нежно, с участием, крепко. Сказал, не глядя на него:

— Глеб, твоя матушка умерла. Надо крепиться, Глебася, крепиться надо…

Но Глеб не смог справиться с собой, зарыдал, бросился на бедный диванчик…

Старик несколько дней пытался отвлечь его работой, пригласил поехать вместе в Цюрих — на «Объединительный» съезд заграничных социал-демократических организаций, на совещание с остальной частью редколлегии «Искры» — с Плехановым и Аксельродом.

Плеханов был красив, подтянут, выдержан, остроумен. Он полностью контролировал себя и все время как бы тщательно наблюдал за собой со стороны. И немного любовался собой. Вера Ивановна толкала Зину в бок, указывала на Плеханова глазами. «Каков? — спрашивала безмолвно. — Титан. Прометей». Иногда Плеханов зажигался, его непременные остроты приобретали злость, перец, глаза вспыхивали, и вот чудится уже — он как четверть века назад развертывает над толпой у Казанского собора в Санкт-Петербурге красное знамя свободы…

Впрочем, и Глеб и Зина заметили, что он то и дело обращался к их краю стола, иной раз неосознанно ловил реакцию Старика, сразу отзывался на его реплики, интересовался именно его, а не чьим-нибудь мнением по различным каверзным вопросам.

«Какие могучие и талантливые люди, — думалось тогда Зинаиде, — как они дополняют друг друга! Как они нужны друг другу, России! Такую могучую кучку не расколоть, не столкнуть с избранного ею пути! И еще — как хорошо, что все они находятся в сердечных отношениях. Это так помогает работе! Поистине непобедимая армада!»

Пора было Глебу с Зинаидой Павловной возвращаться в Россию. Ильич напутствовав Глеба:

— Чтобы назначать агентов, смотреть за ними, объединять и руководить на деле, для этого надо везде бывать, летать, всех видеть… Для этого нужна артель практических организаторов и вожаков, а ведь у нас нет их, то есть есть, конечно, но мало, мало… Ведь в этом все горе наше. Только одно утешает: значит, жизненное дело, если оно растет и явно растет, несмотря на весь этот хаос, значит, перебродит, и хорошее вино будет.

Когда ехали назад по Европе, все казалось уже не таким сумрачным, унылым и безнадежным, хотя чем ближе к России, тем холоднее становилось, дождливее, ветренее.

СНОВА В САМАРЕ

Они снова в Самаре. Здесь все, казалось, было по-старому, но капитал наступал уверенно. На пристанях, на «Самолете» по-прежнему сгружался туркестанский хлопок, но его стало много, очень много. Коншин и другие московские фабриканты начали возделывать его и обрабатывать на новой, капиталистической основе. Из Баку поступали грязные лоснящиеся цистерны с нефтью. Русские ткани, особенно ситец, шли через Самару в Персию, Афганистан, Маньчжурию и даже дальше — в Китай. Были они известны и в Европе. Капитализм, разрушая по пути праотцовские формы производства и насаждая новые, забрался уже далеко за Волгу, за Урал, к Амуру, Шилке, в непролазную тайгу в зловонные топи, в песок пустыни, в глубь самой земли, извлекая и оттуда полновесный золотой рубль.

Самару редко минуют политические ссыльные, возвращающиеся домой. Нужно выправить документы, направить на работу, достать деньги. Город оживлен, многолюден — одна Волга чего стоит! Самаре, можно сказать, самой природой уготовано было стать центром хранения и рассылки «Искры». Потом здесь можно будет составить, как выразился Ильич, «нечто вроде комитета», объединяющего на платформе «Искры» многочисленные революционные группы.

На работу Глебу удалось устроиться лишь благодаря помощи Фридриха Ленгника, уже служившего на Самаро-Златоустовской железной дороге. 15 января Кржижановский был зачислен на высокую должность помощника начальника 1-го участка тяги. Уже 18 января врач Самаро-Златоустовской дороги сообщал начальнику, что «Глеб Кржижановский 30 лет от роду, назначаемый в должность помощника Самарского участка тяги ж. д., после освидетельствования его телосложения, слуха, зрения и общего состояния здоровья признается им способным к исполнению сказанных обязанностей».

В скором времени Томское и Самаро-Златоустовское отделения железнодорожной жандармерии обменялись письмами о том, что надзор над Г. М. Кржижановским и его женой З. П. Кржижановской-Невзоровой передан с одной дороги на другую. Отзыв об их поведении был, разумеется, неблагоприятным: «За время проживания означенных лиц на станции Тайга Томской ветки они группировали вокруг себя лиц сомнительной благонамеренности…»

Зная, что надзором они оставлены не будут, Кржижановские были предельно осторожны. Минимум встреч, которые могут как-то скомпрометировать, переписка «химией», например уксуснокислым свинцом, на английской бумаге между строк, имена, места, даты — условным обозначением. Все шифровать! Письма никогда не опускать в городские почтовые ящики, а только в щели почтовых вагонов, проходящих поездов, тогда место отправки определить крайне сложно. Остерегаться новых знакомых. Особую осторожность соблюдать в контактах с Надеждой Кранихфельд и ее мужем Сергеем, она сестра Мартова, за ними наверняка слежка. Пуще огня избегать прямых контактов с Лидией Бородзич — за ней, конечно, слежка тройная: укрывала на своей даче в Парголове Александра Ульянова.

Адрес для писем «оттуда» — Молоканский сад, 2, Ивану Ефремовичу Рябову. В дряхлом одноэтажном доме со множеством окон, в тени старых тополей и яблонь живет один из братьев Рябовых, бывших в самарском кружке Ильича еще в те годы, когда они с Глебом не были даже знакомы. Адрес «туда» — госпожа Роза Беекен.

…Самара была накануне пробуждения. В городе появились многочисленные водозаборные колонки, электричество, телеграфные столбы, небольшие заводы.

Главное сейчас — объединить самарцев под эгидой «Искры». Они и сами пытаются что-то делать.

Еще с весны в Самаре находились искровцы Газенбуш и Свидерский — знакомые Крупской по Уфе, Арцыбушев, отбывавший ссылку в Красноярске, Кранихфельд, его жена Надежда, Масленников, Соловьев и другие. Осенью 1901 года они образовали группу содействия «Искре».

Сейчас им пришло солидное пополнение.

…Следя за поднадзорными и просто политически неблагонадежными, Самарское жандармское отделение могло сделать кое-какие выводы. Во-первых, подозрительная публика явно группировалась вокруг какого-то центра. Это была Троицкая улица, дом 95.

Здесь жили сразу несколько подозрительных лиц: Газен-буш, Ленгник, Кранихфельд. В числе участников собраний и встреч в этом доме проницательные жандармы опознали управляющего канцелярией Самаро-Златоустовской железной дороги Арцыбушева; Мария Ульянова, Мария Шехтер, Сушинская, Соловьев, Александров, Масленников, Безрукова, Левицкая, Панин, Милов, Васильева, Зобнина, Чернавский, да и многие другие были им известны. За домом была установлена постоянная слежка.

Но все же иногда удавалось собираться вместе. Проходные дворы, переодевания, черные ходы, темнота, быстрые ноги — все шло в ход, когда понадобилось встретиться у нового помощника начальника участка тяги на его казенной квартире, за городом. Глухие приветствия, конспиративный антураж на столе — водка, закуска. Большая квадратная комната на первом этаже, громадные окна завешены шторами. Квартира инженера Кржижановского…

На кожаном диване расположился Арцыбушев, заслуженный и по возрасту и по стажу землеволец, с пылкостью юности преодолевающий свои прошлые идеологические заблуждения: рядом — тихий, малоподвижный и меланхоличный Кранихфельд, прозванный за мягкость нрава «подушечкой». Он только что получил наследство — десять тысяч! — и все без остатка отдал «Искре».

Вокруг стола сидят Мария и Дмитрий Ульяновы. (У Марии — партийная кличка «Медвежонок», у Дмитрия — «Юноша»), Михаил Сильвин («Бродяга») только что из армии, служил в Сибири, хозяева — Гтеб и Зинаида. Глафира Окулова, сибирячка, старая знакомая со времен ссылки, теперь «Глатт» и, конечно, Фридрих Ленгник («Курц»).

Решено было по всем важнейшим организационным и техническим вопросам социал-демократического движения полностью солидаризироваться с В. И. Лениным. Избрать «Центральный комитет «Искры» (потом получивший известность в литературе как Самарское бюро, или Бюро Русской организации «Искры») в составе шестнадцати человек.

В число этих шестнадцати включить работающих на юге Ленгника и Дмитрия Ульянова, на севере — Лепешинского, в средней полосе — Барамзина и Глафиру Окулову, на востоке — Арцыбушева, Кржижановских и Марию Ульянову. (Глеб сострил тут же, что теперь он «сатрап востока».) Разъездными агентами назначить Ивана Радченко и Сильвина, наблюдателем за деятельностью бакинской нелегальной типографии — Книпович, Красикову поручить вопросы транспортировки литературы. Секретарем бюро избрали Кржижановскую, ее помощником — Марию Ульянову. «Искра» основала свою организацию.

Вечером, убирая неначатый полуштоф и основательно опустошенные тарелки, Зинаида Павловна подумала о том, что нужно бы срочно известить Ильича и Надю: ведь, по сути дела, состоялось важнейшее событие — создан центр, с которым можно сноситься, который может информировать, координировать, наконец, решать неотложные вопросы.

Села за шифровку. Быстро написала обычными чернилами:

«Дорогой Доктор. Все Ваши советы и указания относительно больного…»

И затем между строк уксуснокислым натрием стала писать совсем другое.

«ЛЕТУЧИЙ ОТРЯД»

…Когда Леонид Александрович Ратаев, чиновник особых поручений V класса департамента полиции, входил утром 4 февраля в свой не m чину просто обставленный кабинет, он чувствовал себя легко и радостно. Предчувствие его не обмануло: среди важнейших дел ему на стол было положено из «черного кабинета» Центрального почтамта небезынтересное письмо от эмигрантского писателя Владимира Бурцева, любившего публиковать материалы о революционном движении в России и потому совавшего свой нос всюду, где пахло жареным. К кому бы вы думали? Прямо к Лидии Бородзич в Самару, мало ей было суровой ссылки и заключения за то, что прятала у себя на даче преступника Александра Ульянова, который делал тут же нитроглицерин и динамит для своих метательных снарядов. Что-то новое затеяла. Бурцев зря писать не будет. Надо сообщить в Москву Зубатову, чтобы распорядился. Особенно настораживают слова: «Я спрашивал Вас, где Саша?» Что это за «Саша»?

На следующий день Ратаев получил еще одно сообщение, на этот раз более тревожное. Зубатову придется заняться Самарой посерьезнее.

«5 февраля 1902 года. № 760. Совершенно доверительно.

Милостивый Государь Сергей Васильевич, в Департаменте Полиции получено прилагаемое при сем в копии шифрованное письмо с химическим текстом, заключающее в себе важные и ценные указания об организации в России одной из революционных групп. Принимая во внимание, что гамбургский адрес на имя Розы Беекен был указан для сношений в письме одного из искровцев, надо полагать, что речь идет именно об организации группы «Искры».

Самое интересное, конечно, — это приложение к письму:

«Вх. 1108. Копия письма с подписью Булка, без обозначения места (почтовый вагон № 64 Самара — Ряжск) от 30 января 1902 г. к г-же Розе Беекен, в Гамбург, Веддель, Вильгельмбургерштрассе, № 43.

30 января 1902 г.

«Ждем от Вас ответов на все уже посланные Вам запросы.

А пока довожу до Вашего сведения следующий шаг в нашей деятельности. Состоялось собрание, на котором были поставлены и обсуждены следующие вопросы: 1) Выбор членов Центрального Комитета «И». 2) Распределение ролей. 3) Сношения. 4) Касса. 5) Отношение к местным комитетам и группам. 6) Отношение к местным органам. 7) Отношение к съездам комитетов.

I. Выбрано 16 членов Центрального Комитета. Фамилии сообщу после, когда под руками будет шифр. Каждый член озабочивается выбором себе кандидата на случай провала. Число членов ЦК может быть увеличено лишь с ведома и согласия всего ЦК.

II. Решено разъехаться в разные места: 2 — на юг, 2 — в среднюю полосу России, 4 — на восток, 2 — летучие агенты, один — на север. Роли остальных еще не выяснены. Выбраны секретарь ЦК и его помощник.

III. Сношения ведутся двояким образом — письменно и через летучих агентов. Секретарь обязан каждые две недели, на основании полученных им за этот срок известий, посылать бюллетени о ходе дел каждому члену ЦК и заграничным товарищам…

IV. Касса. Каждому члену вменяется в обязанность организовать денежные сборы. Часть денег отсылается в «И», об остальной наличности уведомляют секретаря. К секретарю поступают все заявления о недостатке средств в том или ином месте, и он, имея в руках данные о состоянии всех касс, может мобилизовать суммы.

V. Отношение к местным комитетам. Каждый член ЦК, являясь в данное место, должен стремиться к приобретению там наибольшего влияния и иметь конечной целью присоединение данного комитета к организации «И» и к признанию ее партийным органом. Для этого он: 1) входит автономно в местную группу, предлагая ей услуги по доставке литературы, газеты, по печатанию прокламаций, заявлений и пр., 2) если, несмотря на все усилия, Комитет остается враждебным, он образует свою собственную группу и свой местный комитет…

VI. Отношение к местным органам…

Окончание в следующем письме…

Булка».

Вот так штука! Чуть ослабишь гайки — тут же и организуется что-нибудь, выступит плесень, где-то подгорит. Хорошо, что на почтамте не дремлют, знают сорта бумаги, на которых лучше всего писать химией. Ратаев повертел в руках толстую английскую бумагу, на которой чуть выпукло выделялись вредные буквы. Отвлекающий текст был вполне невинен. Он бы даже сказал, слишком невинен. «Дорогой Доктор. Все Ваши советы и указания относительно больного я применил и должен Вам выразить большую благодарность. Способ, Вами рекомендуемый, оказался очень удачным и у меня на глазах происходит очень значительное облегчение его состояния. Крепко жму Вашу руку, коллега, Ваш С. Корол…»

Что ж, будем ждать новых известий. Как они там писали, «через две недели»? Подождем четырнадцатого числа.

…Письмо сначала попало в Гамбург на Вильгельмсбургерштрассе, 43 к госпоже Розе Беекен. Роза Беекен переслала его в Мюнхен, на Габельсбергерштрассе 20 а практикующему врачу доктору медицины Карлу Леману, а уже оттуда его забрала Надежда Константиновна Крупская, Рыбка, и отнесла на Зигфридштрассе.

Время было трудное. Во всех письмах сообщались тревожные вести: аресты, провалы в Киеве, Одессе, Баку, Вильно, Воронеже. Перебои в распространении искровской литературы. И на этом безотрадном фоне — давно ожидавшаяся весть от верных друзей.

Старик и Рыбка чуть не плясали от радости. Скорее нужно ответить, подбодрить друзей. Ведь сделано великое дело — основана русская организация «Искры»!

«Ваш почин нас страшно обрадовал. Ура! Именно так! шире забирайте! И орудуйте самостоятельно, инициативнее — вы первые начали так широко, значит и продолжение будет успешно!»[7]

…Проницательным оказался Ратаев в соответствии с высокой занимаемой должностью. Посмотрели почтари-молодцы в том числе и на другие заграничные адреса все письма из Самары за 13,14,15 февраля, а особенно внимательно — из почтовых вагонов, и точно — вот оно! А написано уже не на Розу, в Гамбург, а в Мюнхен, Леману. Ишь хитрецы какие!

«14 февраля 1902 г.

Только что получились добавочные сведения о питерских событиях. Во-1-х, Лейбович взят. Это самое неприятное известие. Известно ли оно вам уже?

Во-2-х, вот вам дальнейшие описания событий студенческой жизни. На 8 февраля все вечеринки были запрещены. Полиция ждала демонстрации. Но ее не произошло. Зато вечером все же было устроено побоище в Народном доме… Некоторые были избиты до полусмерти. Масса арестованных.

В тот день на Невском полиция избила 15 человек мирно шедших студентов. В Медицинской академии исключено 15 человек. Арестована 30 человек…

Привет всем, Булка.

Да, друзья, начинается опять что-то интересное и сложное. У меня душа так и прыгает. И пусть бьют, пусть, пусть. Только так можно колыхнуть тину, зажечь сердца на всем пространстве России. И это в 100 раз лучше ведь подачек, лучше зубатовского разврата…»

Пусть Зубатов почитает: полезно ему знать мнение народа о его социализме. А впрочем, почему социализм не может быть под присмотром? Организуем общество, кооперацию, все будет чинно, благородно, под наблюдением Зубатова. Лучше социалиста и не надо.

Велел снять копию и отправить дальше.

…Следующая весть от Владимира Ильича была тревожной: в «Искре» № 17 от 28 февраля нового стиля в «Почтовом ящике» был абзац, адресованный Кржижановскому — «Клэру»: «Дайте поскорее еще один адрес. Кажется, не все письма получаете. Ваши получены. Большое спасибо…»

Зубатов, один из прилежнейших читателей «Искры», тоже не пропустил это место и поставил на слове «Клэр» галочку синим карандашом: «Разъяснить Клэра». Не из Самары ли он? Если так, то разъясним и довольно быстро. Туда только что послан Ваганов со своей братией. Нужно, кстати, сообщить срочно Леониду Александровичу:

«5 марта 1902 года. Секретно.

Милостивый государь Леонид Александрович, вследствие письма от 4 февраля с. г. за № 452 имею честь уведомить, что для наблюдения за Лидией Ивановной Бородзич в г. Самару командированы филеры Летучего Отряда, из коих Андрей Ваганов назначен за старшего…»

Филеры расположились в Самаре в номерах Шемякина, который на немецкий манер вводил для постояльцев пансион. Выходило дороговато, но для людей подневольных, командированных — удобно. И потом, в самом центре Самары — рукой подать и до Алексеевской площади, и до улиц Троицкой, Николаевской, Симбирской, Самарской, куда чаще всего придется ходить на работу.

Слежка за Бородзич пока ничего особенного не давала. Ходила на рынок, по лавкам. Все, кому она сказала хоть слово, на примете, за каждым смотрят. Пока нет ничего. Порет горячку Сергей Васильевич, столько дел в столице, а он сидит, мышей не ловит, и мы с ним скучаем, жизнь проходит.

Неправильные были эти слова, несправедливые, ненужные. Зубатов свое дело знал хорошо, недаром был некогда народовольцем, всю школу конспирации прошел на практике, все виды шифровок знает, потому что сам шифровал, и вредность всего этого народовольческого народонаселения империи хорошо осознавал. Это серьезные враги, каждый — потенциальный убийца, не то что социал-демократы со своими воззваниями и газетенками. Трусы. Он в свое время…

Вот сейчас, например, поймали на границе некоего Влюменфельда с бумагами, с шифровками, с адресами. Взяли тихо, никто ничего не заметил. Взяли с транспортом литературы в Радзивиллове, отправили в киевскую тюрьму. Записи уже расшифровываются, выплывает много адресов и кличек. Теперь уже кое-что можно сказать и о структуре искровских организаций, и о методике шифрования. Немного, конечно, но и это сгодится. Жаль, что приходится отвлекать силы от настоящих врагов — опасных и отчаянных, на все способных народовольцев и их союзников. Ратаев их, по-видимому, недооценивает, как переоценивает все эти искровские группы.

— Вам телеграмма из Петербурга, ваше высокоблагородие. Прикажете расшифровать?

— Поскорее.

Точно — от Ратаева.

«Благоволите телеграфу предложить филерам Самаре учредить тщательное осторожное наблюдение Иваном Ефремовым Рябовым Молоканский сад дача четыре желательно выяснить кто через него получает заграничную корреспонденцию дело очень важное подробности почтой Ратаев».

— Пишите телеграмму.

— Слушаюсь.

«Самара начальнику губернского жандармского управления благоволите приказать нашим филерам учредить тщательное осторожное наблюдение за Иваном Ефремовичем Рябовым Молоканский сад дача четыре и выяснить кто через него получает заграничную корреспонденцию дело очень важное Зубатов».

Вечером того же дня в номере Шемякина в городе Самаре на имя Андрея Тимофеевича Ваганова поступила следующая телеграмма:

«Сейчас сходи Филиппу получишь комиссию на товар Серебряков 19 марта 1902».

Телеграмма вызвала большое замешательство в номерах, беганье по коридорам, полусонный Ваганов, обмахнув слегка сапоги, пошел в губернское жандармское управление, по привычке проверив, не следит ли кто. Полученный адрес его расстроил — Молоканский сад! Господи святый! Раньше все было под боком, а теперь надо посылать еще и в дачную местность, версты за полторы.

Как только на следующий день Ваганов увидел Ивана Рябова — Рыжего, он сразу понял, что случай сложный. Рыжий то ли конспиратор был уж очень хитрый, то ли просто пьянчуга заурядный, недостойный не то что слежки, но и слова доброго. Бродит по городу, целыми днями сидит в пивных, в общем, ничего примечательного.

«Да, — рассуждал в тоске Ваганов, — не принесет такая. слежка успехов ни Летучему отряду, ни ему лично. Все слишком непонятно».

Непонятно было не только ему. Непонятно было и самому Зубатову. Непонятно до тех пор, пока не получил он обещанного письма от Ратаева. «…Поспешаю препроводить Вашему Высокоблагородию копию расшифрованного химического письма с подписью «Катя»… по конспиративному адресу Рябова, в Самару.

Это письмо, если им надлежащим образом воспользоваться и разработать, может дать в наши руки всю организацию «Искры»…»

В письме Кати говорилось следующее:

«…Не писали вам после 4 марта потому, что не имели адреса. Письмо от 1 1/2 п[удах] лит[ературы] получили, но сейчас не можем исполнить просьбы благодаря повальным арестам… Подробности изложу в конце письма, а теперь о Саше (съезде)…

Кто из вас познакомится с Сашей (поедет на съезд) и т. д. познакомится ли с ним Бродяга, Грызунов, Курц?.. Выло бы чрезвычайно важно, чтобы Грызунов… повидался до знакомства с Сашей с Семеном Семеновичем (Северным Союзом), ибо он хотя и очень расположен к нам, но для того, чтобы он решился действовать решительно, надо с ним еще хорошенько столковаться. Пусть Грызунов съездит к нему, адрес — Воронеж, Садовая ул., собственный дом, Софья Александровна Мартынова. У этого лица попросить вызвать кого-либо из американцев, лучше всего Любимова, его можно найти также в губернской земской управе, где он служит… Пароль к американцам: «Есть у вас «Воскресение» Толстого?», ответ: «Нету, но есть «Дурные пастыри» Мирбо». Таким путем доберетесь до Семена Семеновича…»

Тут только, прочтя письмо, Зубатов оценил важность и его, и важность поимки Блюменфельда, находящегося сейчас в киевской тюрьме.

…Подходя к дому Мартыновой на Садовой улице в Воронеже, бывший революционер, пошумевший в 80-х годах, а ныне агент охранки Менщиков повторил мысленно все то, что так настойчиво внушал ему директор департамента полиции Зволянский: не адрес, не пароль, а основную задачу: выловить воронежских «американцев», а потом от них — в Северный Союз, они скажут адреса, затем под видом наборщика и печатника «Искры» Блюменфельда — в Самару, а уж там и до Кати доберемся. Придется, видимо, поехать и в Мюнхен, но уже под другим именем, как представителю «американцев».

Он постучал и с бешеным биением сердца услышал и приближающийся собачий лай, и ответы ему в соседних садах, и ночные шаги, и мягкий голос:

— Кто там?

Он почувствовал себя почти счастливым, существуя сразу в двух жизнях, в своей и того другого, какого-то Грызунова, пока еще не выявленного. И один из них завидовал другому, но неясно было, кто кому.

— Можно попросить кого-нибудь из американцев? Лучше всего Любимова.

За калиткой все смолкло, даже собачий лай. Только гулко билась в теле кровь.

— Подождите минутку.

Хозяйка вошла в дом, что-то крикнула, кого-то позвала. Менщиков уж и не слышал ничего. Очнулся, когда перед ним вырос симпатичный, несколько экстравагантный для Воронежа молодой человек, лет двадцати двух-трех, скорее всего студент. Он был без пальто, в кашне.

— У вас есть «Воскресение» Толстого? — срывающимся голосом проговорил Менщиков давно заученную фразу.

— Нету, — ответил молодой человек, пристально вглядываясь в бывшего революционера. — Но есть «Дурные пастыри» Мирбо. Входите.

И начались для Северного Союза страшные дни…

Генерал Новицкий решил провести в Киеве грандиозный показательный процесс, и в Лукьяновке собралось много коллег! Радченко, Блюменфельд, Бауман, Басовский. В женском отделении сидели Фотиева, Любовь Радченко, сестра Зинаиды Павловны — Августа Невзорова.

«Удача, удача…» — мелькало в воспаленном мозгу Менщикова.

Оставался еще румынский подданный, Мальцман из Теофиполя, близ границы, через него переправляли литературу. Решили сразу не брать, посмотреть, кто приедет за литературой, у него ее несколько пудов накопилось, давно должны прислать агента для разборки и отправки. Опоздали на один-единственный день: жандармы прибыли уже тогда, когда Бродяга — Сильвин, получив от Мальцмана литературу для Самары, оставил ее в корчме и там же заночевал. Но не смог заснуть из-за обилия блох, клопов, сырой нечисти. Пошел к Мальцману переночевать. Там его и взяли. Лукьяновская тюрьма вскоре встретила и его.

Несмотря на блестящие достижения Менщикова и его коллег, департамент полиции не был удовлетворен происходящим. Начало и конец цепочки оставались по-прежнему непроясненными. Какая-то Катя в Мюнхене. Какая-то Булка в Самаре. Там же — непонятный Грызунов.

Сам Менщиков, вернувшись в Москву, тоже не чувствовал радости. Даже полковничьи новые погоны не согревали его дрожащих от азартного холодного пота плеч. Главные фигуры остались где-то вне досягаемости, перехитрив его, Менщикова.

К концу марта Глебу стало известно о первых арестах, и по их географии можно было сделать некоторые выводы. Кто-то перехватывает письма. Видимо, ненадежны адреса. Или же полиция, утроив усердие, распечатывает все письма подряд. С другой стороны, разгадать все клички, обозначения, не зная шифра, трудно. Химия скрывает написанное между строками невинного содержания. Даже систематический перехват писем (а они доходят) не должен был бы вызвать катастрофы. Другое дело, если наряду с перехватом внедрить в организацию провокатора, тогда можно сделать многое. Это все в сочетании маловероятно, и поэтому Глеб чувствовал себя (пока!) в относительной безопасности. Он был по-прежнему активен, старался привлечь к сотрудничеству с «Искрой» возможно большее число самарских революционеров.

Задача сплочения вокруг «Искры», единственного органа, стоящего на отчетливых марксистских позициях и избравшего борьбу, становилась сейчас основной. Необходимо было командировать членов Русского бюро «Искры» во все концы России, внедрить в комитеты, подчинить их своему влиянию.

В качестве «летучего агента» «Искры» решено было использовать Глафиру Окулову.

По новому фальшивому паспорту Глафира стала Юнеевой. Кличка «Глатт» была тоже отменена. Теперь за ней была закреплена кличка «Зайчик».

Революционная обстановка в Самаре все время накалялась. 31 марта в городе было распространено гектографированное воззвание «Всем самарским рабочим». Оно оканчивалось стихотворными строками:

Отгремевшее митингами и демонстрациями, отсветившее красными знаменами в Петербурге, студенческое братство направлялось теперь в арестантских поездах в самарскую тюрьму. Здесь их ждали. Арестантских вагонов было не меньше двадцати пяти — целый поезд! Платформа запружена полицией, публикой, смелые песни несутся из вагонов, из одного окна просовывается ватманский лист «За правду и свободу». Один вагон так и подкатил к Челябе с гордо развевавшимся красным флагом, — на станции служивые вскарабкались, сломили древко, выбросили «поганый знак», растоптали. Толпа из нескольких сот человек провожала студентов из вагонов до самарского узилища, пела, пристраиваясь к ним, революционные песни. И вдруг у Глеба забилось радостно сердце: он услышал свою «Варшавянку». Ее еще, видно, не знали, но старательно подпевали, подхватывая концы фраз и слов. С тротуаров неслись приветственные крики, старались попасть в тон песне. Но бойкие личности, имевшие вид то приказчика, то старика, то молодого греховодника, щурили рысьи глаза, приглаживали перепелиные усы, внимательно всех разглядывали, все запоминали: кто, что, когда, с кем, куда пошел, особые приметы. Потом, в управлении, по приметам разобрались: кто сочувственно пел, кто выкрикивал лозунги, кто шагал в ногу с преступниками. Одного, явно сочувствующего, опознать не смогли, хотя приметы были собраны Вагановым отчетливые: небольшого росточка, стройный, каштановые волосы, крупные карие глаза с полузакрытыми веками, небольшой нос, аккуратный рот, красивый, собака! Одет в полосатые брючки и пиджачок, виды видавший. Бант под горлом.

Вечером тот, красивый, временами оглядываясь, петляя, получив в толчее от Рябова новый конверт, выходил из города, шел к линии железной дороги. Немного проехал на подножке поезда, соскочил, проверил, никто не метнулся за ним. Пошел, стараясь держаться в тени Дуть начавших цвести американских кленов, вот и подъезд, дом кирпичный, холодный, только в одной комнате — направо, еще раз направо — свет неяркий, теплота, уют. Наскоро скинув пальтецо, проверив щели в окнах, заперев двери, поднес дорогое письмо к лампе, и, чуть выделяясь, набухая от тепла, проявляясь в нем, возникли из небытия времени и пространства торопливые строчки.

Тут же принялись за ответ. Боясь перехвата, Зина подготовила уже курс вязания, куплен на рынке за полтинник — большой, но нужный расход, — распотрошила аккуратно обложку, подготовила место для письма.

Внезапно раздался негромкий стук в дверь, рывок — проверка, закрыта ли. Шуршанье, прятанье, увеличение огня в лампе, чай долит, и, пожалуйста, заходите, господин хороший, за каждым шагом следящий.

— Вы дома, Глеб Максимилианович? А я увидел огонек, дай, думаю, зайду, не спят, думаю, вроде давно уж женаты, — бубнил тот механически, механически же улыбался и быстро-быстро, без стеснения забирался глазами рысьими под стулья, под шкафы, за створки: нет ли кого, чем занимаются?

— Да вот вечеряем, чаевничаем, сахарничаем, — отвечал Глеб, ловя, перехватывая взгляд, не считая нужным чисто подыгрывать плохой игре, не утруждаясь соответствием слов и выражений мимике лица, движеньям глаз.

— Не проходили утром у вокзала? Там весело было… Сказывают, и вас там видели.

— Да нет, утром на участке был, потом в цех ходил, где паровоз ремонтируется после крушения, потом в бригаде был.

— Ну, видать, обознались. Любите, я смотрю, Глеб Максимилианович, рабочих. Вы нам их не испортьте. Неправильно разговариваете с ними. Им строгость и внушительность слова нужны. Да и по зубам можно дать, — сказал раздумчиво гость и тут впервые, сосредоточив взор на хозяине, скривился с презрением: шибздик, где ему как следует развернуться — и ррраз! Аж слюна потекла, так рука зачесалась, хотел сплюнуть на пол, но решил, что неправильно могут понять. Распрощался без теплоты: — До свидания.

— До свидания, до свидания. Доброй ночи, сеньор мой, до-о-оброй ночи, до-оброй ночи! — взявшись за руки, кружась по комнате, пропели вместе Глеб и Зина, глядя в глаза друг другу, и услышали, как кто-то отлепился, сорвался с окна, пошел тихо, аккуратно ступая, прочь, запоминая, воссоздавая в памяти увиденное и услышанное…

Слежка была заметна уже давно — сначала «нормальная», обязательная, как за многими, затем стало ощущаться и неприятное предпочтение. Однажды прямо вызвали в жандармское управление. Посоветовавшись с Зиной, решил: не нужно ходить, лучше сказаться больным, ибо вызов может быть еще (слабая надежда!) ошибкой, а попав туда, заполнив бланки, протоколы, уже прочно попадешь в орбиту наблюдения.

Особенно бесстыдной, неприкрытой стала слежка, когда готовились к проведению «Саши» — конференции комитетов и организаций партии в Белостоке. О «Саше» полиция явно знала, но не все. Приходилось переконспирироваться, назначать ложные дни, города, и это привело к тому, что хотя Белостокская конференция и состоялась, на нее многие попасть не смогли, в том числе и посланный от Русской организации «Искры» Ленгник.

Он знал, что конференция уже началась где-то тут же, в Белостоке, и злился, что не мог попасть на нее из-за невероятной конспирации. Лишь потом узнали, что конференция избрала Организационный комитет по подготовке II съезда партии.

Г. М. Кржижановский из Самары — редакции «Искры», 12 апреля 1902 года (переслано в обложке книги)

«…Я получаю уже второе предостережение прямо от жандармов, а досадно! Очевидно, надо переходить на нелегальное положение. Как Вы смотрите на это? Надо торопиться. Избирайте какой-нибудь образ действий. Жду с нетерпением ответа…

Имейте в виду, что если я буду изъят, то надо в Самаре отыскать служащего в губернском земстве Николая (Ивановича Соловьева), он совершенно свой человек, все дела будут переданы ему… Пока ставлю точку, и очень хорошо, если по событиям времени она окажется только одной запятой. Горячий привет от всех и всем».

Обстановка накалялась. Поступило сообщение об аресте «американцев» — всей воронежской группы, причем, что странно, арестованы они были по предписанию как Питера, так и Киева — ощущался грозный и многозначительный альянс жандармских сил.

В. И. Ульянов — Г. М. Кржижановскому, 6 мая 1902 года

«Получили письмо. Дерево, видимо, взято. Клэру обязательно спастись и для этого немедля перейти на нелегальное. Свидание с Сашей (о ней нам еще успел написать Дерево) привело к назначению комиссии по созыву съезда через пять месяцев.

Теперь наша главная задача — подготовить это, т. е. чтобы вполне свои люди проникли в возможно большее число комитетов и постарались подорвать южный ЦК южных комитетов (=юла). Эта «юла», которой вертит Genoese (кой-кем даже обвиняемый в провокаторстве, что еще не проверено) — главное препятствие (да еще Питер). Поэтому ближайшая задача: чтобы Курц+Эмбрион оба тотчас вошли в комитеты. Затем чтобы Клэр и Бродягин последовали в той или иной форме их примеру. Это — главная задача, ибо иначе нас неизбежно оттеснят: подчините все остальное этой задаче, помните о важнейшем значении Второго съезда!..»[8]

Пока Зина писала ответ, ловко разводя раствор, подсушивая зыбкий еще текст, Глеб размышлял о первостепенных задачах, поставленных Ильичем. Главное, конечно, созыв съезда. Теперь уже ясно, что съезд произойдет на искровской платформе, на платформе идей Ильича. Его книга «Что делать?» поражала идейной ясностью и наличием четкого, продуманного плана.

Большие задачи ставил Старик, а обстановка для их выполнения была совсем не идеальная — вокруг Глеба явственно замыкалось кольцо слежки. К счастью, у филеров обнаружились свои сложности. Глава «Летучего отряда» Ваганов начал в номерах скучать, злясь на Зубатова за вовлечение его в пустую затею. Всех, кого нужно, давно уже выследили. Ясно, что Рябов и Бородзич связаны между собой, видно, она и есть глава тайной организации. Значит, надо брать.

Каждый день Бородзич и Рябов с кем-то встречаются, с кем — знаем. Начали просматривать третий круг: знакомые их знакомых. Много ли выследишь тут? Все они подозрительные, все известны, все под надзором. Сегодня, например, выявили, казалось бы, новое лицо: девицу назвали, кажется, «Косоглазкой». Выследили. Оказалась Марией Ульяновой, живет на Сокольнической. Ну и новость! Да эта Ульянова уже давным-давно под наблюдением полиции, все про нее известно, ее брат — заграничный главарь тайной организации. Пустым делом занимаемся, только тратим зря казенные деньги. Да и мешают нам здесь порядочно здешние, самарские филеры. Придвинув лампу, стал писать:

«Евстратий Павлович!

Как нам поступать с местными Филиппами, они нам положительно не дают торговать, т. е. заметят, где мы, там на другой день они, ссориться с ними и ронять их неудобно, но они так поступают нахально, что нет возможности быть с ними в одном месте… Хозяину я еще не докладывал об этом, а как пойду к нему, то скажу и узнаю фамилии Филиппов…»

Да, филерам орлиновзорого «Летучего отряда» мешали серые самарские сыщики, тем и другим мешали унылые железнодорожные жандармы. Как с горечью отмечал про себя Ваганов, все они уподоблялись персонажам известной басни Крылова и даже путем больших усилий (бессонные ночи, пансионные обеды) не были в состоянии совладать с какой-то жалкой кучкой злоумышленников.

Впрочем, мысль о немногочисленности этой кучки иногда покидала его: то там, то сям, где недоглядели, появлялись как грибы мухоморы красные их тряпицы, типографское письмо, крамольные буквы на дешевой бумаге, разбирать кои иной раз было просто неприятно ему, Ваганову.

Да и сам Зубатов, старый коварщик, хотя годами и молод — до сорока далеко еще — тоже не чаял, как вывести золотых своих ребят без большого позора из этой богом проклятой Самары, где бунтовщиков много, а зачинщиков не найти, где суть их работы просачивается меж пальцев, ускользает — не возьмешь ее! Получив доклады из Самары с приложениями «Дневников наблюдения», «Мест встреч», «Списка лиц, упоминаемых в «дневнике наблюдения», словом, всей той документации, которая даже при отрицательном результате демонстрирует отличную работу, Сергей Васильевич обмакнул перо, помахал им над собственным бланком и написал:

«Милостивый Государь Леонид Александрович!

…Ввиду ликвидации, произведенной полковником Клыковым в ночь с 27 на 28 минувшего мая, и, принимая во внимание установленную связь Рябова с Бородзич… имею честь покорнейше просить Ваше Превосходительство уведомить меня, следует ли продолжать наблюдение в Самаре силами филеров «Летучего Отряда»…»

Зубатов прекрасно понимал: дело не сделано. Шаткие леса его предположений не смогут стать надежным основанием всегда величественного здания обвинения. И аресты, произведенные полковником Клыковым, были сделаны скорее для порядка — обыскали, посадили — эка невидаль! Потом-то все равно выпустили — нет улик! Кроме ерунды — книжонок, прокламаций…

В последний раз просмотрел дневник наблюдений: вдруг на счастье мелькнет догадка лихая? Такое у него бывало. Но никакой идеи не появлялось.

…В дополнение к ставшим уже привычными делам — добыванию для организации денег, изготовлению фальшивых паспортов, бесконечному шифрованию, поискам сочувствующих, адресов, явок, организации нелегальных типографий, налаживанию путей доставки «Искры» в Россию, Глеб должен был теперь по указанию Ильича заняться самым главным — создать из искровской организации комитет по подготовке съезда.

Самарская группа «Искры» самая сильная если не численно, то идейно, материально. У нее большой актив рабочих, две типографии, тысячи рублей денег, связи со всей Россией и умелое руководство. Наконец, у самарцев отличная конспирация: снаружи только те люди, которые заведомо под наблюдением, новые лица в круг наблюдения попадают с трудом. Никто небось и не подозревает, кто скрывается под личиной «исправившегося» помощника начальника тяги крупнейшей железной дороги.

…Дверь отворилась, и Зина, бледная, принесшая с собою майский аромат цветущих вдоль железнодорожной линии американских кленов, протянула ему смятую в волнении бумажку — повестку из жандармского управления.

Глеб разволновался, прекрасно понимая, что его арест сейчас был бы равносилен провалу только еще начинаемого важнейшего дела. Тут же дали себя знать давно уже подмеченные признаки какого-то подступавшего легочного заболевания — не дай бог, чахотка. Разболелась голова, прошиб пот, выступил нездоровый румянец на щеках. Он лег в постель, полагая, что все это быстро пройдет, но болезнь оказалась сильна: он в течение нескольких недель оказался прикованным к постели, к дому. В жандармское управление не пошел, ожидая привода, кляня свою слабую плоть, не дающую возможности «снять с себя шкуру», то есть перейти на нелегальное положение. Зина, как могла, старалась смягчить подавленное состояние Глеба, убеждала его, что этот вызов может быть случайностью, следствием его простых и сердечных, а стало быть и подозрительных, отношений с рабочими. Возможно, проследили его участие в рабочих собраниях у парикмахера Лебедева на Москательной. Тогда все это не так страшно и может быть списано на различные филантропические соображения. Но если прослежена цепочка от Рябова…

На столе у Зубатова скапливались многочисленные журналы наблюдения и самарские сводки:

27 июня. В полицию доставлены номера газеты «Искра» и две нелегальные брошюры — «Рабочий день» и «Майские дни в Харькове». Как доносили в полицию, газеты и брошюры давал читать железнодорожный рабочий Иван Шенеляев.

4 июля. У прибывшего с поездом машиниста П. И. Карасева при обыске на его паровозе обнаружен апрельский номер социал-демократического журнала «Жизнь», издающегося в Штутгарте, и брошюра женевского издания под названием «Поворотный пункт в истории европейского рабочего движения».

13 июля. Железнодорожная жандармерия сообщила в губернское жандармское управление, что машинист М. Пеньков раздавал железнодорожным рабочим нелегальную литературу, которая хранилась у него. На квартире парикмахера Лебедева (Москательная улица, напротив больницы Красного Креста) неоднократно были собрания машинистов. Собраниями руководил Пеньков, а присутствовали на них М. Звенигородский, Н. Щепетов, А. Балакирщиков, Е. Глухов, В. Богдеев, Г. Васильев, П. Карасев. На этих собраниях бывал и Г. М. Кржижановский, помощник начальника службы тяги Самаро-Златоустовской железной дороги, инженер-технолог…

И тут Зубатова осенила догадка! Что-то уж очень явно группируются все эти факты и фактики вокруг железной дороги, и не просто железной дороги, а именно Самаро-Златоустовской, и именно среди машинистов, мастеровых. Кто-то сидит там в Самаре, вблизи железнодорожного узла, и, пользуясь своими служебными связями среди рабочих…

Сергей Васильевич бодро потянулся к «Списку поднадзорных по железнодорожной жандармерии города Самары» и, заглянув в него, ужаснулся: именно железная дорога, этот хребет государства, ее нерв и оплот, заражена была насквозь — Арцыбушев, Ленгник, Кржижановский, его жена Кржижановская-Невзорова — все недавно из ссылки. Вот оно, гнездо! Необходимо продолжать слежку, правильно советует умнейший Леонид Александрович, следить и ждать, ждать и следить, рано или поздно веревочка приведет к железной дороге, выявятся и главари — это, конечно, должны быть люди, связанные с заграницей, с известным государственным преступником Ульяновым. Скорее всего через его сестру — Марию, Косотлазку. Вот на что нужно делать упор.

Охота за Марией Ульяновой постепенно превращалась в форменную облаву. Каждый ее шаг был известен полиции, все ее знакомые выслеживались до тех вор, пока это было возможным, то есть в пределах всей империи. Кржижановского в Самаре пока не было — он поехал якобы под Уфу лечиться — пить кумыс — до 10 июля, и в орбиту наблюдения филеров сначала попали другие лица.

Удача забрезжила, когда в гости к Косоглазке пришла неизвестная с широким лицом, вздернутым носиком, улыбчивая и бойкая. «Тупоноска», — записал на клочке бумаги, слюнявя карандаш, Луев, пожилой московский филер. Тупоноска, пышная, с узко перехваченной талией, с толстой косой, шла быстро, постукивая каблучками, вскидывая глаза то на июльское жаркое небо, то на подвешенные прямо над тротуаром корявые лапы гигантских дубов, произраставших прямо посередине окраинной улочки. За одним из таких, на углу Самарской, посасывая пахитоску, стоял Луев, за другим, читая газетку, напарник.

В восьмом часу вечера Косоглазка и Тупоноска отправились из квартиры на Полевую улицу, где разделились: Тупоноска пошла через вокзал на линию железной дороги, куда проследовала через проходной двор и Косоглазка. Около паровозного депо их встретил неизвестный господин (опять неизвестный!), и все зашли в квартиру помощника начальника депо Глеба Максимилиановича Кржижановского, где в 10 часов вечера оставлены. Не было мочи их ждать устали ребята за последний месяц. (И сделали большую ошибку — они упустили типографию «Нину» и транспорт «Искры». Мария Ульянова и Зинаида проводили к Глебу Ладо Кецховели, который прибыл в самарский искровский центр — «Соню» — решать один из важнейших вопросов — вопрос транспорта «Искры». Он проделал большой путь. С паспортом бельгийского художника Альфреда Бастьенна он отправился в Турцию, затем — морем — в Феодосию, оттуда в Киев, Харьков, наконец прибыл в Самару.)

Г. М. Кржижановский из Самары — редакции «Искры», 29 июля 1902 года

«Был у нас на днях отец Нины. Сообщаем Вам следующее: высылайте в Батум 3–5 пудов литературы, заверните по 1 пуду в брезент, чтобы в случае надобности можно было бросить в море. Главное внимание обратить на своевременное извещение о следовании транспорта, т. е. постарайтесь известить нас, Баку о дне прибытия парохода в Батум. Адрес для Баку из-за границы: Давид и К°. Это для писем. Через несколько дней после отправки письма — телеграмму: Баку, Удельная виноторговля. Содержание примерно: «Винодел выехал»… Акулина будет в состоянии начать выпуск в конце августа…»

Ответа на это письмо долго не поступало, и Глеб начал волноваться: не перехватили ли? Если да, пропадет важный способ транспортировки. Теперь, когда Старик поставил задачу завоевания комитетов, перестановку их на искровские рельсы, перерыв в связи и новая волна слежки были бы крайне некстати.

Глеб снял с полки «Вестник Финансов, Промышленности и Торговли» № 19, отпечатанный чисто, аккуратно, на веленевой бумаге. Вздохнул (там была непрочитанная статья о российской промышленности: взгляд в новое столетие без страха и печали о прошлом), развел «симпатию» и заскользил пером между строк, оставляя призрачный след…

«…Пишет Клэр. В прошлом письме мы писали вам о Баку и Батуме. Все ли разобрали? Ваших писем абсолютно не получаем… Вам уже известно, что моя хворь принудила меня на время заняться только своей собственной персоной. Мое состояние и теперь таково, что не позволяет мне и думать о решительном шаге в ближайшем будущем… Так что пока нашего предварительного съезда состояться не могло, а потребность в нем громадная. Дело в том, друзья, что без прочного русского центра все будет идти плохо…»

Глеб был настолько уверен в безопасности и безотказности этого громоздкого и дорогого способа переписки, что сам пошел отправлять бандероль, сам написал адрес: Neue Gasse. Cigarenhandlung, Herr Ph. Roegner, и, сдав, получил квитанцию на вымышленное имя. Выходя с почты, осмотрелся: тихо. Пошел спокойно в депо, сопровождаемый по другой стороне неутомимым Луевым. Напарник его в это время вкруговую отправился на почту изымать бандероль.

НА СВИДАНИЕ К «АЛЕКСАНДРУ»

Глеб шел по Полевой улице, задумавшись, рассуждая об успешной работе «Искры» за последнее время. Отзывы читателей весьма благоприятны, иногда даже восторженны. Все в один голос говорят, что это первая русская революционная газета, в которой чувствуется, что литераторы тут не с ветру, а божьей милостью. Все больше и больше революционеров согласны и с ее организационным планом.

Некоторые комитеты уже заявили о солидарности с «Искрой» — Петербургский, Самарский. Громадную роль, конечно, играют работы Ильича. Книга «Что делать?» многим прочистила головы. Теоретическая позиция завоевана. Теперь в «Искре» был опубликован и «Проект программы РСДРП». Глеб сразу почувствовал и здесь стиль Старика, хотя ему в программе было понятно далеко не все. Он шел, стараясь прибивать ногами пыль, и рассуждал примерно таким образом: в общем программа правильно ориентирует комитеты. Все преисполнены надежды и настроены довольно радужно. Недалеко то время, когда у нас будет действительно единая социал-демократическая партия, без всяких секций и подсекций. Лишь бы продержаться, дожить до этого, черт возьми! Иван Радченко мечтает устроить съезд к октябрю, но успеем ли мы к этому времени твердой пятой встать во всех главных комитетах? Интересно, что думает Старик по этому поводу?

В этот момент шаги, ранее неосознанно звучавшие у него за спиной, стали приближаться, удвоились числом, и он, взглянув мельком на отражение теней в блестящих листочках кленов, понял теперь ясно и недвусмысленно: за ним следят. Следят неотступно и откровенно, и у кого-то есть для этого веские основания.

…На следующий день у Кржижановских был обыск — стучали в стены, по листочку перебирали статьи и книги. Ничего не нашли.

Усилия Русской организации «Искры» привели к тому, что Старик смог организовать в России первую встречу комитетов, стоящих на искровских позициях. Петербургский «Союз борьбы», «Северный Союз», оправившийся после налета Менщикова, выразили солидарность с «Искрой» и избрали пока еще неофициальное ядро Организационного комитета по созыву II съезда, которое и создало в ноябре 1902 года совещание представителей и организаций РСДРП, на котором Организационный комитет (ОК) был не только восстановлен, но и пополнен новыми членами, теперь уже искровцами. Письмо с вызовом Клэра в Псков провалялось у адресата целую неделю, и он не смог прибыть на заседание. Это сохранило ему свободу, ибо совещание выследили…

Глафиру Окулову, Зайчика, занимавшуюся организацией искровцев в Москве, арестовали 9 декабря. Глафира конспирировалась очень умело, явки устраивала в бане и умудрилась ни разу не подвести «Филиппов» к своему дому. Но когда она однажды утром, написав письмо Надежде Константиновне, пошла на Мещанскую опускать его, кто-то схватил ее за руку.

— Позвольте, я опущу, — сказал некто с ухватками уличного волокиты.

— Я сама опущу, — тихо отвечала Глафира.

— Вы арестованы, — прошептал он, обольстительно улыбаясь. Письмо осталось в рукаве шубы. «Смотрите на руки!» — крикнул красавчик двум другим, попроще, и все поехали на извозчике, который, видно, уже окоченел, поджидая ее. Когда ехали через Сухаревскую толкучку, Глафира незаметно опустила письмо в снег…

Следующее заседание Организационного комитета было назначено в Харькове, и Глеб заблаговременно испросил на службе отпуск: с 1 по 15 февраля, для кумысного лечения. Зная, что проверят, чинно, с билетами до Челябинска, сел с Зинаидой в поезд.

5 февраля полицмейстер в секретном донесении докладывал губернатору, что Кржижановские отбыли в Челябинск. Что и требовалось. Но… Луев был при них неотступно и даже, сидя напротив в станционном буфете, подмигнул им: мол, куда иголки… Ночью на небольшой станции при криках, таинственных и деловых, железнодорожной бригады, Глеб и Зинаида пересели на встречный поезд. Луев возликовал, схватил свой баульчик — и вслед за ними. Удалось догнать! В новом поезде Луев, осмелев, сел прямо напротив Зинаиды, рядом с вещами (раздосадованный Глеб вышел покурить). А Кржижановский на ближайшем разъезде, соскочив на ходу, пересел с помощью железнодорожной бригады на нужный поезд — в Харьков!

С час прождав отсутствующего Глеба, Луев стал беспокоиться, вертеться, прошел в тамбур, пробежал по вагонам. Вопросительно взглянул на Зинаиду. Она весело рассмеялась в его растерянную физиономию…

Когда полицмейстер еще только уведомлял об отъезде Кржижановских, совещание Организационного комитета по созыву II съезда уже благополучно завершилось, и Глеб сидел в обратном поезде, наслаждаясь глухой вагонной тряской, покоем. Свечка в фонаре рождала бегающие тусклые тени на лицах спящих. Совещание было позади, он мысленно обсуждал его перипетии. Как все это описать Старику? Вынув свечку из фонаря, поставил ее на столик; чернила, перо есть. Воспоминания были свежи, одно заслоняло другое, не умещаясь на бумаге.

…Харьковское совещание было проведено в условиях жесткой конспирации. Все партийные клички изменены, Клэр стал Брутом. Когда все предосторожности — пароль-отзыв, заметание «хвостов», россыпь — остались позади и Глеб очутился в спокойной обстановке вместе с несколькими незнакомцами, он растерялся немного, но повел себя достойно.

— Я от Бори, — сказал один.

— А, бундист![9]

— Мы от «Юры», — представились сразу двое. Ясно, «Южный рабочий». Интересно будет познакомиться.

— А вы кто? — спросил у Глеба бундовец.

— Я от «Сони».

— От Сони? Знал я одну такую. В Одессе…

— «Соня» — это Российская организация «Искры», — перебил его Глеб, стараясь с самого начала не ввязываться и не давать волю подступившему раздражению — «кротки аки голуби, — так, кажется, говорил Ильич, — но мудры аки змии»…

— Российская организация «Искры»? И такая существует? — насмешливо продолжал бундовец.

— Она существовала, — благосклонно заметил один от «Юры». Тут раздался осторожный стук в дверь, шепоток, и вошел друг — Фридрих Ленгник — Курц, с красивой дамой по кличке «Костя» — оба представители Киева.

— Перед тем как начать дискуссии о проведении съезда партии, — сказал бундовец, — нам надо решить один небольшой формальный вопрос. А именно: существует или нет Российская социал-демократическая партия? Мне кажется, на этот вопрос есть только один ответ — отрицательный…

Тут Врут не выдержал.

— Я считаю тягчайшим оскорблением для партии и себя лично, — начал он, и голос его срывался, — я считаю тягчайшим оскорблением для всех русских товарищей такую постановку вопроса. Если дебаты будут продолжаться в таком же духе, я считаю своим нравственным долгом тут же уехать отсюда.

Бундовец понял, что перегнул.

— Я и не думал умалять заслуг русских товарищей, а имел в виду узкопрактическую цель.

Вопрос был снят, и Глеб, мягкий, интеллигентный, совсем ненапористый, почувствовал, что есть ситуации, когда обходные маневры не нужны, когда только резкая постановка вопроса, без всякой дипломатии, сугубо принципиальная и деловая, может привести к правильному и быстрому решению.

Следующим был вопрос о пополнении членов Организационного комитета, обескровленного охранкой. Здесь тоже не было, да и не могло быть, необходимого единства. Делегаты «Южного рабочего» предлагали пополнить состав своим представителем — хранителем склада нелегальной литературы. Мотив: «Если его не выбрать, это может ослабить его энергию».

Глеб возмутился:

— А если его забраковать, он сразу перестанет выполнять свои функции? В таком случае я протестую, ибо лицо, которое без надежды на генеральский чин не может как следует служить революции, не представляет ценности!

Удалось провести «искровку». К удивлению Глеба, документы совещания «Проект Устава II съезда РСДРП» и «Объяснительная записка» к нему споров почти не вызвали, но «Юрий» настоял, чтобы эти бумаги были отправлены на обсуждение в комитеты, чего Глеб немножко боялся. (А Старик — нет.)

Когда перешли к обсуждению вопроса о функциях Организационного комитета, бундовец опять возвысил голос:

— Я возражаю против того, чтобы члены Организационного комитета занимались побочными делами: изданием прокламаций, транспортом литературы, явками и прочими мелочами, ибо это осложнит и без того уже сложные задачи комитета. Небезопасно и в конспиративном плане!

Тут уже Глеба поддержали все, и «Юра» в том числе: без этих «мелочей» нельзя завоевать массы. Но особенно развернуться в прениях по этому вопросу не удалось, потому что вошел хозяин квартиры и, прижимая палец к губам, сказал, что в городе неспокойно и пора расходиться.

Второпях, при мольбах хозяина решался вопрос — где и как провести II съезд? Решили: за границей в этом году. Заграничная организация определяет место съезда и организует его с хозяйственной стороны. С тем и расстались, ушли по одному в ночь, врассыпную, в разные концы страны…

…Шел новый, 1903 год, год съезда.

В уже забытых предновогодних хлопотах, в закупке елки, игрушек, сластей, шампанского, подарков, во всем том, что было не только приятно, но и необходимо для конспирации, Зинаида не забыла, разумеется, забежать по новому адресу, настолько неожиданному, что почти не подозрительному. (Вообще, в последнее время перешли на экзотические адреса. Корреспонденция с указаниями из-за границы приходила даже епископу Самарскому и Ставропольскому. Важно было только вовремя изъять ее с помощью приятелей-секретарей.) На этот раз письмо было послано по адресу: «Самара, Юридический отдел, сусликам», и отлично дошло!

Владимир Ильич писал:

«Главная задача теперь — укрепить ОК, дать сражение всем несогласным на почве признания этого ОК и затем готовить съезд возможно скорее. Пожалуйста, сделайте все возможное для правильного усвоения этой задачи всеми и энергичного осуществления ее. Пора бы Брэггу двинуться на сцену! Надо скорее объявить об ОК»[10].

…Неожиданно большие трудности встретились у Глеба с избранием на съезд делегатов. Глеб столкнулся с тем, что практически каждый работник хотел участвовать в работе съезда, поговорить с руководителями партии.

Из письма «Сони» в редакцию «Искры»

11 марта 1903 года

«…Брут ждет со дня на день переезда. В данный момент в каком-то неопределенном положении. Хорошие перспективы открываются относительно денег, но об этом впредь до осуществления даже страшно писать. Относительно проведения определенных лиц делегатами не так-то легко устроить. Всем лестно самим посмотреть. Но кое-что в этом смысле мы уже предприняли раньше».

Письмо Старика, видимо, не получившего сообщения Глеба, свидетельствовало о том, что Кржижановский — Брут действует правильно:

«Я могу сообщить немного в этот раз. Главное, по-моему, сейчас это — всеми силами ускорить съезд и обеспечить большинство дельных (и «своих») делегатов. На Брута чуть не вся надежда. Надо, чтобы он сам присмотрел, по возможности, за всем, особенно за делегатами, и постарался провести побольше наших. Система двух голосов от каждого комитета очень этому благоприятствует…»[11]

ПЕРЕЕЗД

Бруту приходилось теперь вести громадное количество «внутренней» переписки и переговоров. Нужно было урезонить Воронежский комитет, добыть многочисленные паспорта для отъезжающих на съезд. Бездна работы была с поправками к проекту Устава, присланными комитетами. Поправки в большинстве своем были конструктивного плана, но страшно затягивали дело. Уфа и Сибирь поддержали съезд, поддержали «Искру» — нужно подобрать делегатов. И к тому же надвигающаяся опасность ареста.

Глеб сам уже думал о том, что лучше бы не искушать судьбу, быстрее завершить дела и отправиться на запад, в Киев, занять там присмотренное Фридрихом местечко на железной дороге. До него, конечно, уже дошли слухи о том, что в последнее время арестовали многих людей, так или иначе связанных с железной дорогой. Чуть не на его глазах жандармы забрали помощника машиниста Михайлова, не раз ему пособлявшего. Под подозрением был и его товарищ, передававший ему письма из Юридического отдела железной дороги. Вот и Глебу нужно было, чувствуется, срочно покидать Самару.

Здесь, в Самаре, Кржижановские многое успели сделать, они шли, прощаясь с городом, и зримо ощущали результаты своей работы. Шли мимо заводов Лебедева, Шерстнева, мимо Жигулевской пивоварни, мимо склада вин вездесущего Шитта, мимо спичечной фабрики Зелихмана и видели там замешательство, вызванное прокламациями… (Вон Миша Логинов идет, слесарь Лебедевского завода, организатор. Небось готовится к порученной ему беседе. «На что содержится государство, кому нужны охранка, полиция и армия?».)

Они шли мимо «Самарской газеты», где корректор Ковригин организовал наборщиков, студентов, учащихся, где свило себе гнездо социал-демократическое инакомыслие…

…Они шли мимо земской управы, где на дверях висели прокламации Самарского комитета…

…Глеб уезжал из Самары с грустью — слишком много оставалось здесь — родина, Бюро. В один из майских дней он решил более не рисковать и, взяв все личные письма Старика и переписку с «Искрой», обмотал непромокаемой клеенкой, потом тряпицей, сложил все в ларец. Долго плыл по Волге на лодчонке, стараясь убедиться — никто не преследует. Подплыв к любимому откосу, пристал к берегу. Мачтовые сосны о чем-то шумели, звон тонких быстрых крыл висел в воздухе…

Вырыл ножом под деревом глубокую яму, корни обхватили ларец, как сердце, и понесли через годы…

— Прощай, прощай, Самара! — говорили Глеб и Зинаида теплому волжскому ветру.

«6 июня Г. М. и З. П. Кржижановские, взяв месячный отпуск, уехали на пароходе со всем имуществом в г. Нижний Новгород впредь до приискания новой службы…»

…Полковник Добрянский, начальник Самарского губернского жандармского управления, с отъездом главных искровцев покоя все же не испытывал. Он даже и не подозревал, что совсем недалеко от жандармерии, в домах Арцыбушева и Ильиной на Симбирской улице развертывает работу Восточное бюро ЦК РСДРП. Арцыбушев поставил на широкую ногу паспортное хозяйство и переписку «химией» между строк писем с бесконечными «еще кланяюсь», которые мастерски писала его соседка Евгения Яковлевна Ильина.

Восточное бюро имело прочную связь с «Искрой», со всеми партийными комитетами Восточной России, Сибири, имело налаженные пути переброски через границу людей и литературы, имело средства и, главное, преданных людей.

Революционеры досаждали Добрянскому не только на работе. Уже ц дома не было от них покоя. С головной болью, яростью в глазах бросился он хмурым осенним утром к письменному столу, обмакнул перо и начал нервно писать, чувствуя, как перо продирает гербовую необрезанную бумагу:

«Господину Самарскому губернатору. Спешно. Секретно.

Уведомляю Ваше Превосходительство, что неоднократно публика, выходя в поздние часы из пивной, находящейся почти напротив вверенного мне Управления и моей квартиры, производит шум и крик, находясь, по-видимому, в нетрезвом состоянии, а прошлой ночью в 2 1/2 часа по полуночи толпа около 10-ти человек остановилась против моей квартиры и пела преступную «Марсельезу» в течение нескольких минут, затем пошла по Саратовской улице к Земской Управе, продолжая пение с криком «ура». Сообщая об этом, прошу Вас, не признаете ли возможным учредить пост городового и караульщика на углу Саратовской и Алексеевской улиц, который не допускал бы подобных беспорядков нетрезвых лиц и в то же время служил бы гарантией обеспечения охраны Управления от могущего произойти нападения со стороны неблагонамеренных лиц. Полковник Добрянский».

..Написав, отправил письмо с курьером, успокоился. Пришел в свой кабинет и теперь уже, все более умиротворяясь, отписал письмо своему киевскому коллеге: «Настоящим препровождаю Вашему Превосходительству дело за № 108 на негласноподнадзорного Глеба Максимилиановича Кржижановского».

Добрянский подошел к Окну. На углу топал сапожищами городовой. Добрянский удовлетворенно потер руки и занялся допросом учеников реального училища.

КИЕВ

Они с Зинаидой, путая следы, прибыли наконец в Киев. Москва и Петроград для Глеба были по-прежнему закрыты, а вот трехлетний карантин на другие города, в том числе и на Киев, окончился. Итак, Киев! Древняя и прекрасная столица, город, где дышится легко. Он хорош еще и тем, что близок к границе, Петербургу, Москве, в нем много рабочих, много революционеров, там старый друг Ленгник, который уже приискал Глебу работенку. В Киев с марта переведено Бюро организационного комитета по созыву съезда.

Глеб определился на Киевскую железную дорогу, сначала в службу тяги, как и в Самаре, с жалованьем полторы тысячи в год плюс триста рублей квартирных. Потом, однако, его служебная карьера, достигнув, видно, кульминации, стала развиваться в обратном направлении. Он явно начал опускаться по служебной лестнице, превращаясь последовательно в работника железнодорожного склада, в служащего лаборатории испытания материалов, в ревизора. Магия этих перемещений была Глебу неясна, но архивы департамента полиции свидетельствуют о том, что изменения в его служебном положении отнюдь не были случайными. Благодаря усилиям Добрянского Киевское жандармское управление в секретном предписании начальнику Юго-Западной железной дороги инженеру Немешаеву сообщило, что инженер-технолог Кржижановский может быть допущен «к службе исключительно только канцелярского характера». Инженер Немешаев, как видно, правильно истолковал смысл этого предписания.

Когда через Киев нелегально проезжали делегаты съезда, Глеб мог им только завидовать: он тоже был делегатом, да не мог бросить работы. Он утешал себя лишь тем, что на съезд поехало из России довольно много искровцев. Это естественно, ведь именно члены Русской организации «Искры» вынесли на своих плечах основную тяжесть подготовки к съезду и обеспечения организационного единства партии.

Инженер Кржижановский частенько заходил после работы в Политехнический институт к профессору Тихвинскому. (Профессор был «почтовым ящиком».) Но прошел июль, начался август, а ничего не было. В Киеве распространились слухи, будто Зубатов задумал вдоль всей границы устроить решетку, чтобы пресечь переброску «Искры» и революционеров из-за границы; будто в России готовится реформа паспортной системы, призванная опять-таки затруднить сношения с заграницей. Эти слухи вертелись где-то рядом с сознанием Глеба, не достигая его; он ждал писем, он ждал вестей. Их не было.

Лето уже склонялось к сентябрю, когда в депо прибежал Тихвинский, вызвал его и, отведя, передал…

Писала Надежда:

«В ЦК выбраны Борис Николаевич, Клэр и Курц. Борьба была отчаянная. Кончилось расколом редакции. Пока в редакции только Старик и Плеханов. Остальная часть редакции стояла за смешанный ЦК. Разругались вконец. Положение крайне тяжелое. ЦК наперед обвиняют в недееспособности, но мы верим в то, что такой ЦК наилучший…

Ужасно важный момент. Пахнет расколом. Если старые друзья не напрягут сил, чтобы доказать работоспособность ЦК, вся работа пропала.

Юноша выехал на днях…»

Итак, съезд состоялся. Задача по его организации, поставленная Ильичем, выполнена. Отныне Российская организация «Искры», руководимая Глебом, прекращает свое существование. Она сыграла свою важную организующую роль — подготовила и созвала съезд. На съезде создана, организационно оформлена боевая марксистская партия российского пролетариата. Глеб долго не мог опомниться от обилия информации. Во-первых, выбран ЦК — значит, съезд окончился, значит, он доведен благополучно до конца, значит, партия есть, приняты ее Устав и Программа! Эта новость упоительна, ради этого затрачено столько сил, времени, а некоторые не дожили до этой радости! Его (теперь он опять Клэр) избрали в Центральный Комитет! Великая честь. Справится ли он? И вихрем: что за «раскол» в редакции, в этой «непобедимой армаде», как ее назвала когда-то Зинаида? Раскол казался немыслимым, ни с чем не сообразным.

Долго обсуждали с Зиной в эту ночь новости, решили, что нужно подождать Юношу.

Юноша — Дмитрий Ульянов, младший брат Старика, приехал солнечным, чуть прохладным утром. Казалось, он сам излучал какую-то неведомую энергию, и в лаборатории сопротивления материалов, где Глеб испытывал на прочность разные образцы, стало теплее и радостней.

Тут-то в лаборатории и потом на их с Зиной квартире, где поселился Юноша, в долгих ночных разговорах, узнали о расколе правду. Узнали о корнях разногласий, узнали о том, что в партии отныне существуют «большевики» и «меньшевики», что бывшие друзья и соратники встали по разные стороны баррикады в вопросах строительства и политики партии.

«Товарищи, оставшиеся в России, — вспоминал потом Дмитрий Ульянов, — могли ждать всяких сюрпризов в результате съезда, но не раскола между «искровцами», и в особенности расхождения между Лениным и Мартовым. Это… с одной стороны ошеломляло, с другой — вызывало чувство, близкое к возмущению».

О происшедшем на съезде нужно было как можно скорее информировать Киевский комитет РСДРП.

…С утра на одинокую дачу в Голосеевском лесу по одному, по двое стали стекаться члены комитета. Дмитрий Ульянов, пришедший прежде всех, пытливо всматривался в лица приходящих, пытаясь предсказать их реакцию на сообщение. Да, это не тот пролетарский комитет, о котором мечтал брат. Внешнее впечатление не обмануло его — киевские комитетчики не разобрались в сути съездовских разногласий, негодовали на делегатов, которые «не смогли столковаться там, в Женеве, а мы тут — работай»… И не делали особых различий между «большевиками» и «меньшевиками».

Киевский комитет, к сожалению, лишь в своем меньшинстве состоял из преданных делу пролетариата бойцов партии. В основном здесь собрались любители порассуждать, противники всяческого действия.

Но были и другие комитеты, за которые стоило сражаться, которым нужно было дать объективную картину того, что произошло на съезде.

Русское бюро ЦК, созданное в Киеве, решило послать в местные комитеты своих представителей. Юношу решили направить в Поволжье и города Центральной России. Поездка его в Самару выглядела бы вполне естественно, ибо там оставались пока его жена, сестра и мать. Он вскоре уехал, и Глеб засел за длинное письмо Старику, в котором основное внимание уделил организационным вопросам, передаче дел Организационного комитета Центральному, о положении в партийных организациях, а насчет раскола написал не очень определенно, не желая, видимо, подливать масла в огонь полемики двух близких товарищей. Он хотел их помирить. «Перешлите ему (Мартову) мое письмо, которое я посылаю в следующий раз».

Ленин, получив письмо, тут же засел за ответ:

«Спасибо Смиту за длинное письмо. Пусть пишет Егору, взывая последний раз к рассудку. Пусть Зарин едет немедленно к Егору, получив все (вообще все) полномочия для вершения дел в егоровских странах. Оформите все это полнее, строже и точнее… Егоровны все ведут и расширяют бойкот, озлоблены они чертовски, сфантазировали себе кучу обид и оскорблений, воображают, что спасают партию от тиранов, кричат об этом направо и налево, мутят людей. Их смута отняла уже у нас (не знаю, надолго ли, но, может быть, и навсегда) два наших крупнейших источника денег. Направьте все отчаяннейшие усилия на добычу денег — это главное.

Итак, пусть Смит не смотрит на Егора по-старому. Дружбе тут конец. Долой всякую размягченность! Готовьте решительный отпор, посылайте тотчас Зарина, назначайте кандидатов (на случай смерти Смита), на тот же случай готовьте и ему, Смиту, прогулку «к Егору», назначайте членов в Совет, ставьте все формальнее и орудуйте вовсю. С литературной стороной мы сладим. Крепко надеемся на Вадима»[12].

Письмо из Женевы было получено в Киеве 11 сентября, и Глеб стал размышлять о том, что нужно сделать. Действительно, нужно срочно послать Ленгника к Мартову, урезонить его, уговорить не капризничать…

…Дмитрий Ульянов получил письмо Кржижановского с просьбой об изыскании средств для большевиков уже в Нижнем. Городской партийный комитет ввиду срочности дела решил финансировать большевиков из страховой кассы и выделил 500 рублей.

Но Кржижановский требовал и срочного выезда Дмитрия в Москву, к Горькому, который всегда выручал партию в трудные времена. Горький обещал помочь. Он быстро разобрался в положении, а вот Савва Морозов сказал: «Дам, но при условии: пусть Ленин не враждует с Мартовым».

Горький уговорил еще и братьев Сабашниковых помочь партии — великий дипломат!

Отличную работу проделал Дмитрий! Некоторое время можно будет прожить и без захваченной меньшевиками партийной кассы.

Глеба Максимилиановича в это время назначили исполняющим должность помощника заведующего Киевским железнодорожным складом. Работа на складе занимала у него много времени, столь сейчас необходимого. Киев стал всероссийским партийным центром, и все нити вели к членам и агентам Центрального Комитета, к Глебу. В октябре 1903 года в Киев переехало семейство Ульяновых, включая Анну Ильиничну и Марка Тимофеевича Елизарова. Приехал и Дмитрий.

Работа разгоралась: явочные квартиры, как вспоминала Зинаида Павловна, буквально трещали от наплыва посетителей, собиралось вдруг по 10–15 человек, необходимо было, не теряя времени, определить приезжих на квартиры, устраивать на работу, доставать деньги, паспорта.

Скромный исполняющий должность помощника заведующего железнодорожным складом радовался такому развороту событий: его совсем не волновали накладные, балансы, калькуляции.

Сидя за конторкой, он размышлял об ответственности членов Центрального Комитета за постановку работы во всероссийском масштабе; о том, как спаять разрозненные клубочки вновь образованных комитетов в единое целое; как поддерживать силы борющихся товарищей в условиях крайне неравной борьбы с зубатовщиной; как обеспечить в созданной таким трудом партии мир и единство? Может быть, вызвать Мартова в Россию, спрятать. в глуши, засадить за популярные брошюры? Ну да, так он и поехал…

Несмотря на скромную должность и тихое поведение, Кржижановский не мог не привлечь внимания властей, как не могла не привлечь их внимания необычайно оживившаяся в последнее время деятельность киевского подполья. Перлюстрацией писем из Киева за границу и обратно занимался в «Черном кабинете» вполне солидный штат. Жандармские шифровальщики наловчились раскусывать ребусы шифров. Перед генералом Новицким разворачивалась построенная им из отрывочных сведений такая картина: где-то в январе должен состояться съезд партии; учитывая необычайную активность в Киеве, оп состоится скорее всего именно в этом городе. Сложность обстановки в партии вызывает необходимость присутствия на съезде всей ее верхушки — в первую очередь Ленина. В Киеве всех их и арестуем.

За Ульяновыми была установлена неприкрытая слежка. Филеры терпеливо ждали сестер и жену Дмитрия Ильича у Управления железной дороги, куда Кржижановский устроил их на службу. 9 октября 1903 года в журналах слежки появляется «Пегий». Это был Глеб Кржижановский.

Глеб Максимилианович, почувствовав слежку, стал подумывать о смене резиденции «Фауста» — ЦК, о «снятии с себя шкуры», о «смерти» — то есть о переходе на нелегальное положение. Хорошо было бы перевести ЦК в Москву, в центр России, подальше от чрезмерно разгорячившейся киевской охранки.

…В Женеве тем временем произошли бурные события. Не удовлетворенные результатами съезда, меньшевики решили взять реванш на заседании «Заграничной лиги», объединяющей заграничных представителей партии. «Лига» пошла на ревизию съездовских решений. Когда Курц — Ленгник, пользуясь своими правами члена Центрального Комитета, заявил, что в таком случае он должен от имени партии распустить «Заграничную лигу» как организацию, не выполняющую решений съезда, поднялся невообразимый хаос. Красные лица, опрокидываемые кресла, брань, топот ног сопровождали это заявление Ленгника, и Ленин понял, что надежд на мир больше нет.

«Клэру и Борису от Старика

Дорогие друзья! Курц пишет вам о вчерашнем собрании. Никакой, абсолютно никакой надежды на мир больше нет. Вы себе не реализуете и десятой доли тех безобразий, до которых дошли здесь мартовцы, отравив всю заграницу сплетней, перебивая связи, деньги, литературные материалы и проч. Война объявлена, и они (Люба, Костя, Ерема) едут уже воевать в Россию. Готовьтесь к легальнейшей, но отчаянной борьбе…»[13]

Решать сложные вопросы жизни партии Глебу чаще всего приходилось в Киеве с Вадимом, или Борисом Николаевичем, а на самом деле Владимиром Александровичем Носковым, избранным съездом членом ЦК. Носков был крайне недоволен «ссорой» в Женеве и не видел другого выхода, кроме примирения. «Их надо помирить, — беспокойно говорил он, бросая деловой взгляд на Глеба, — и только ты можешь помочь в этом. Это ведь твои старые товарищи…»

Глеб прекрасно понимал, что дело не в личной ссоре, но под влиянием своих мирных житейских представлений, под мощным воздействием Вадима, постепенно укреплялся в неправильной мысли о первоочередной Необходимости именно личного примирения Ленина и Мартова.

Они с Носковым однажды даже додумались до плана кооптации в ЦК Мартова, чтобы не «обижался». В ответ на письма Глеба и Вадима в Женеву было получено недоумевающее письмо Старика:

«Клэру

Дорогой друг! Последние известия от вас очень обрадовали меня планом снять шкуру с Лани — давно, давно пора! Но, с другой стороны, из писем видно, что Лань и Вадим неправильно представляют себе позицию, что между нами нет взаимного понимания. Это очень печально…

По-моему, архиважно бы было послать Лань сюда хоть на пару недель, хоть на одну неделю. Это дало бы очень, очень много… Право, не договорившись до конца, трудно идти в ногу. А толки Лани о «нравственном воздействии на старика» показывают (ей-богу, не обижайтесь!) полное и полнейшее взаимное непонимание. И почему это Лань об этом ничего не пишет? План кооптации Мартова просто смешон, это уже такое непонимание, что тут неизбежно будут случаи, когда вы сядете в лужу и со скандалом. Ей-богу, я даже не могу серьезно говорить о кооптации вами Мартова, и если вы серьезно это задумали, то мы говорим на разных языках! Мы все хохотали (и Кол тоже) до слез над этим «планом»!!

Ленин» [14]

В Женеве между тем события продолжали развиваться бурно. У Плеханова, до тех пор активно поддерживающего Ленина, сдали нервы. Зрелище разнузданного заседания «Заграничной лиги», угроза раскола потрясли его.

— Не могу стрелять по своим, — сказал он Ленину тихо, извиняющимся тоном. И затем несколько театрально: — Лучше пуля в лоб, чем раскол… Ведь и царизм иногда идет на уступки. — Он пригласил Ленина к улыбке.

— Все, что вы говорите, Георгий Валентинович, сводится к простой житейской мудрости. Ну что же, — Ленин прямо посмотрел в глаза Плеханову, — маленькие неприятности не должны мешать большому удовольствию. Маленькая оппортунистическая глупость и небольшая анархическая угроза лучше, чем большой партийный раскол.

Плеханов не ответил, быстро ушел, и порвал все договоры, и, изменив Ленину, упал в объятия старой редакции.

Г. М. Кржижановскому от В. И. Ленина

«Дорогой друг! Ты не можешь представить себе, какие вещи тут произошли, — это просто черт знает что такое, и я заклинаю тебя сделать все, все возможное и невозможное, чтобы приехать вместе с Борисом, заручившись голосами остальных. Ты знаешь, я уже довольно опытен в партийных делах, и я категорически заявляю, что всякая отсрочка, малейшее промедление и колебание грозит гибелью партии. Вероятно, тебе расскажут подробно о всем. Суть — та, что Плеханов внезапно повернул, после скандалов на съезде Лиги, и подвел этим меня, Курца и всех нас отчаянно, позорно…»[15]

Через четыре дня еще письмо.

«8/ХI.03. Смиту

Дорогой друг! Еще раз настоятельно прошу приехать тебя, именно тебя, и затем еще одного-двух из ЦК. Это безусловно и немедленно необходимо. Плеханов изменил нам… позволил переделать решения партийного съезда. Я вышел из редакции окончательно. «Искра» может остановиться. Кризис полный и страшный…»[16]

В Женеву нужно было ехать срочно, без промедления, но к этому встретилось препятствие вовсе неожиданное: Глеба не отпустило начальство! Вот они, преимущества жизни «без шкуры»! Больших трудов стоило уговорить начальство отпустить Глеба на лечение на каких-то десять дней. Достали фальшивый паспорт, собрали денег, и Глеб покатил за границу, в Швейцарию. Он был там уже 20 ноября, и Женева приветствовала его туманом, дождем и слякотью.

— Безрадостны были и первые встречи. Враги! Давно ли…

Обстановка в Женеве просто потрясла Глеба. Вчерашние друзья и соратники не здоровались друг с другом, образовали две замкнутые группы. Группа меньшевиков внешне выглядела более дружной, сердечно спаянной — при встрече целовались, ходили в обнимку. Но проницательный' наблюдатель заметил бы и нервность этого веселья, и внезапную ярость, искажавшую лица, и перешептывания за спиной… Глеб был внимателен, он вглядывался в обстановку с мучительным интересом, ожидая найти ответ на его сомнения в случайном взгляде, мимолетной фразе, в тех деталях, из которых создается целое.

Первым, кого он встретил из бывших своих соратников, был Дан, или в простонародье Гурвич. После ареста в связи с Белостокской конференцией он был выслан в Восточную Сибирь, но бежал за границу. Дан был прекрасно одет, гладко выбрит, от него веяло сытостью, довольством, самовлюбленностью. Он жил в шикарной квартире, питался в- дорогих ресторанах, не упускал никаких развлечений и с упоением рассказывал об этом.

— Послушайте, — сказал ему Глеб, — при такой вашей расточительности вам никаких партийных денег не хватит!

Дан досадливо поморщился:

— Видите ли, дорогой Глеб Максимилианович, — ответил он с расстановкой, тщательно отвешивая каждое слово. — Можно думать, конечно, о сокращении наших расходов, но лучше было бы думать об увеличении доходов!

Из разговора с Даном стало ясно, что именно он, а не Мартов, определяет политическую линию меньшевиков. Мартов был слишком нервен, возбудим, чувствителен, легок. Он мог бы поддержать, пропагандировать, но не смог бы глубоко вдуматься, оценить позицию, разработать стратегию. Дан — вот кто был «злостным меньшевичищем», отнюдь не Мартов, которому выпала неблагодарная роль марионетки, хотя они почти всегда были вместе, говорили, перебивая друг друга, словно Бобчинский и Добчинский.

Глеб никогда не видел раньше западных парламентариев, но, глядя на Дана, решил, что они должны выглядеть именно таким образом. Дан явно метил в партийное руководство и, по-видимому, сильно расстроился, когда съезд не избрал его ни в один из ответственнейших партийных органов. Не это ли было одной из главных пружин склоки, затеянной меньшевиками?

— Скажите прямо, вы за «меков» или «беков»? — резко спросил Дан Глеба. — Как бы там ни было, знайте, — продолжал Дан, — вся вина в расколе партии лежит целиком на Ленине. Он один против всех! Он погубит партию. Какое было бы счастье для партии, если бы он исчез, испарился, умер в один прекрасный момент.

— Ну, это уж вы хватили. Как это может один человек погубить всю партию? До такой степени, что вы призываете таких малосимпатичных союзников, как смерть? — озлобился Глеб.

— Да потому, что, — заорал Дан, — да потому, что нет больше такого человека, который все двадцать четыре часа в сутки был бы занят революцией, у которого не было бы других мыслей, кроме мысли о революции, и который даже во сне видит одну революцию: только смерть справится с таким!

Скорей к Старику!

Продолжая свой путь вдоль озера, Глеб вскоре нашел то, что искал, рабочий пригород Сешерон, и домик вроде небольшой дачки, где жил Старик вместе с женой и тещей. Никого вокруг не было, дверь на кухню внизу была отперта, каменный пол, крутая лестничка на второй этаж. Вот с этой лестнички на вопросительный возглас Глеба и сбежал Старик, за ним спустилась Надежда. Старик был спокоен, но улыбался меньше обычного. Надежда выглядела усталой.

Глеб ощутил крепкое рукопожатие Старика, мягкую и легкую кисть Надежды, чуть слеза не выбежала — сколько прожито вместе! Можно ли забыть? Может ли лихая судьба когда-нибудь разлучить их?

Они прошли по темной лестничке наверх, где были три маленькие комнатки — для Ильича, Надежды Константиновны и ее матери. Там почти не было мебели, только деревянные ящики для книг и посуды, некрашеный стол. В конце концов вернулись на кухню, которая была также и «приемной».

Сели вокруг стола, Надежда пошла ставить чай.

— Ну как вы тут? Как Юлий, как Плеханов?

Глеб не ощущал еще глубину той пропасти, которая уже разделяла этих людей. Старик не стал кривить душой, сразу сказал:

— Как Мартов, не знаю. Злобствует, клевещет. С тех пор как я убедился в необходимости отделения работающих от болтающих, мы с Мартовым ходим по разным тротуарам Женевы. А Плеханов… Что Плеханов? Орел. Юпитер. После съезда Лиги, если мне Придется писать Плеханову, буду подписываться: «не преданный Вам Ленин», а «преданный Вами Ленин». Маленькое «и» прибавлю. А что касается нас, большевиков, мы — узурпаторы, бонапарты, тираны— спроси Мартова, он точно знает.

Ильич вопреки ожиданиям категорически не стал агитировать Глеба.

— Поговори с Плехановым, Мартовым, Ленгником, другими товарищами. Читай протоколы съезда. Разберись. Составь собственное мнение, — сказал он довольно сухо.

Глеб засел за протоколы. Формально раскол начался при обсуждении вопроса о первом параграфе Устава партии. Глеб понимал, что причины раскола глубже — они крылись в различии мировоззрений и целей принципиальных последовательных революционеров и оппортунистов, желавших извлечь из рабочего движения максимум выгод, прежде всего лично для себя. Глеб понял ситуацию так, что Мартов стал рупором «обиженных» «генералов партии», теперь утерявших позиции. Лучшим, по мнению Глеба, выходом для партии было бы дать сейчас подачку этим генералам, с тем чтобы впоследствии нейтрализовать их. Нужно дать им сейчас возможность занять прежние кресла, может быть, даже предложить новые, но не допустить, чтобы эти генералы сгубили партию во имя своих честолюбивых амбиций. Глеб видел, что лишенная мест в Центральном органе партии «Искре» компания — Аксельрод, Потресов, Засулич, — сопровождаемая демонстративно вышедшим из новой сокращенной в числе редакции Мартовым, всячески подстрекаемая Даном, готова на все. Безрадостной и бессодержательной была встреча с Юлием Мартовым. Тот не мог говорить от обуревавшей его злости, был нервен, истеричен. «Разве можно так распускать себя?» — думал Глеб. Ведь речь идет о важнейших вещах, по сравнению с которыми не то что амбиции, но и сама жизнь отдельного человека не имеют значения, — о свободе, о революции, о счастье для всех тех, кто собственными руками создает народное богатство. Он видел, что Мартов уже невменяем, личная обида, поддержка группы, так активно выдвигающей его, заслонили для Юлия интересы только что родившейся по существу партии, которой так необходимы были организационная цельность и единство.

Самым обстоятельным, обставленным по всем правилам дипломатического протокола, был визит к Плеханову. С Плехановым Глеб был едва знаком — только на встрече в Цюрихе им удалось перекинуться несколькими фразами да сходить на прогулку в горы. Плеханов тогда его не приметил, не воспринял как крупную фигуру. Теперь обстановка изменилась, и Глеб входил сейчас к Плеханову как член Центрального Комитета, чрезвычайный и полномочный его представитель, ибо он нес с собой, кроме своего голоса, еще и голоса четверых своих товарищей, оставшихся в России, он имел особый вес еще и потому, что был в курсе текущих российских дел, практически заведовал всей русской работой — конечно, с ведома и одобрения Ильича. Кржижановский примерно знал, какую артиллерию доводов выдвинет Плеханов и даже в каких выражениях. Всю ситуацию Плеханов действительно определил как «всеобщую стачку генералов», считал, что в сутолоке съезда было сделано много ошибок, которые нуждаются в исправлении, а главное сейчас — это устранить личный конфликт между Лениным и Мартовым, вернуть Ленина в редакцию «Искры», кооптировать «соответствующее» число меньшевиков в Центральный орган, Центральный Комитет и Совет партии.

Речь его текла плавно, красиво. Глеб первое время просто наслаждался посадкой головы, гордыми усами — Плеханов и в узком кругу говорил так, как если бы он стоял на трибуне.

Потом Плеханов, поймав падающий взгляд Глеба, подсел к нему, стал каким-то удивительно милым, притягательным, доступным. Глебу было приятно говорить с ним, беседовать о высоком и важном, вспоминать энциклопедистов, мыслителей и политиков прошлого, цитировать их. Плеханов как бы подставлял удачные мысли Глебу, и тот с удивлением обнаруживал себя и умнее и значительнее, чем казался себе раньше. Незаметно Плеханов подвел дело и к российским делам.

— Ради сплоченности старой редакции «Искры» — этой «непобедимой армады» — стоит идти на гораздо большие жертвы, чем та или иная уступка в толковании параграфа о членстве в партии. Вы согласны со мной? — спрашивал мягко Плеханов.

Глеб шел домой потрясенный, ублаженный, но первая же мысль о Старике, о его реакции на предложения Плеханова резко отрезвила его. Ведь Старик никогда не сможет пойти на все это! И примирение, таким образом, невозможно.

Действительно, Старик, услышав рассказ Глеба о визите к главе Совета партии, помрачнел.

— Вот она, судьба моя. Одна боевая кампания за другой — против политических глупостей, пошлостей, оппортунизма… Это с 1893 года. И ненависть пошляков из-за этого. Ну а я все же не променял бы сей судьбы на «мир» с пошляками.

Вопреки ожиданиям Старик был спокоен и выдержан. Ему, казалось, даже нравилось то, что мартовцы так ополчились на него, и не случайным показалось Глебу, что Старик однажды процитировал строки Некрасова:

Это «однажды» произошло тогда, когда Глеб бросил Старику трудную фразу:

— Сейчас, по сути дела, все, решительно все, против тебя! Даже те немногие, которые поддерживают тебя из-за личной преданности. Выходит, что ты один против всех.

Зная, какое большое значение придает Владимир Ильич нуждам российской революционной практики, Глеб старался подойти именно с этой стороны, расписывал, насколько для этой практики губителен раскол.

— Что будет, если этот раскол — пока еще — превратится в зияющую бездну? — патетически говорил Глеб, явно находясь еще под влиянием плехановских разговоров.

Ильич, явно пытаясь скрыть усиливающееся раздражение, отвечал ему так:

— Что вы все так боитесь споров, раскола? При хорошей организации, при настоящей партийной дисциплине споры не только не вредны, а архиполезны! Не могу не вспомнить по этому поводу одного разговора моего на съезде с кем-то из делегатов «центра». Какая тяжелая атмосфера царит у нас на съезде! — жаловался он мне. — Эта ожесточенная борьба, эта агитация друг против друга, эта резкая полемика, это нетоварищеское отношение… — Какая прекрасная вещь — наш съезд! — отвечал я ему. — Открытая, свободная борьба. Мнения высказаны. Оттенки обрисовались. Группы наметились. Руки подняты. Решение принято. Этап пройден. Вперед! — вот это я понимаю. Это — жизнь. Это — не то, что бесконечные, нудные интеллигентские словопрения, которые кончаются не потому, что люди решили вопрос, а просто потому, что устали говорить…

…Первое, что Кржижановский — теперь Травинский — сделал в Женеве, — созвал Пленум ЦК и на нем провел решение о кооптации В. И. Ленина в члены ЦК, тем самым подчеркнув его роль в партии.

Теперь Глеб, желая мира, пытался «по-хорошему» наладить дело с «Лигой». Ильич морщился, говорил, что нельзя уступать пролазничеству, бойкоту и скандалу, что этой уступкой дело не кончится, но все-таки на это шел. Теперь уже он должен был одобрить это как член ЦК, шел на это неохотно, но уверенность Глеба в успехе и мире действовала и на него.

— Давайте бросим им кость! — упрашивал Глеб Ленина, Гальперина и Ленгника — членов ЦК. Он хотел принять этот пункт с общего согласия, не через силу. Но сила была за ним, ибо один Глеб обладал сразу пятью голосами — своим и всех членов ЦК, оставшихся в Россия. В результате переговоров Староверу, то есть Потресову, выразившему мнение меньшинства 3 ноября в своем письме Плеханову как председателю Совета партии, был предъявлен «Ультиматум» ЦК, полный уступок.

«Ультиматум» кончался словами:

«…Настоящий ультиматум составлен в заседании ЦК в Женеве 25 ноября 1903 г. и ввиду крайних затруднений, возникающих для ЦК в обстоятельствах делегирования своих членов за границу, срок ответа на него, к сожалению, может быть только однодневным…»

Ответ поступил в точно обозначенный срок. Его подписали Аксельрод, Дан, Блюменфельд, Басовский, Потресов, Крохмаль, Засулич, Александрова, Троцкий и Мартов. Мартовцы отвергали все! Ответ оппозиции был выдержан в издевательских, иронических по отношению к ЦК тонах.

Глеб был обескуражен.

— А ты больше доверяй им, — сказал Ленин. — Плеханов небось единолично ввел мартовцев в редакцию, сообщил им о наших уступках еще до ультиматума вот результат твоих советований с ним. Теперь мартовцы будут требовать вдвое и вчетверо…

Действительно, оказалось, что, когда Глеб сообщил об ультиматуме Плеханову, тот, не теряя ни минуты, решил сорвать план ЦК и в тот же день, 25 ноября, единолично, без Центрального Комитета, кооптировал в «Искру» четверку мартовцев. Мартовцы получили, таким образом, «Искру» без каких-либо уступок со своей стороны! А это автоматически влекло за собой и новый состав Совета партии! Ведь два члена совета назначались обязательно от Центрального органа.

Дальше положение стало еще более тяжелым. Уступки, сделанные Центральным Комитетом, уступки, сделанные с таким трудом и с камнем на сердце, казались теперь мартовцам недостаточными! Они требовали и требовали… Требовали вопреки воле съезда… Одним из старых требований, подтверждаемых ими, было: убрать еще одного большевика — Гальперина — из Совета партии, заменить его меньшевиком. Тут уж и Глеб с его мягким сердцем не выдержал, возмутился.

Ленин загадочно улыбался.

— Очень уж ты у нас, Глебася, доверчивый и впечатлительный! Недаром, видно, Плеханов говорил, что у нас ЦК мыши не раздавит…

…Вечером того же дня Владимир Ильич, Гальперин и Надежда Константиновна задумчиво смотрели с набережной на тревожные волны разбушевавшегося Женевского озера. Владимир Ильич был против новой уступки, Надежда Константиновна молчала, Гальперин уговаривал согласиться на его отставку.

Наконец Владимир Ильич решился — утром было объявлено о том, что Гальперин выйдет из Совета партии. Пошли и на другие уступки.

Теперь уже вполне естественным казалось и признание Лиги, распущенной Ленгником. По инициативе Глеба «литовцам» была сделана очень большая уступка: ЦК утвердил устав «Лиги», отличный по смыслу от того, что установил съезд, фактически признал администрацию «Лиги», а также заявил, что «принятые по отношению к Лиге меры» (то есть объявление съезда «Лиги» и выбранной на нем администрации незаконными) «вызваны были исключительными обстоятельствами, отпавшими в настоящее время». (Сколько потом большевистские комитеты критиковали ЦК за эту политическую ошибку!) Все это было написано в письме ЦК на адрес «Лиги» от 29 ноября. Руководители «Лиги» были, разумеется, довольны. Теперь уже они начали говорить о возможности установления мира.

Ильич ходил мрачный, Глеб испытывал удовлетворение… На него смотрели как на миротворца, его долго ждали — и дождались!

Теперь еще нужно было помирить Ленина с Мартовым, вызвавшим Ленина на третейский суд. Глеб, теперь Ганс, долго курсировал между ними, разнося записочки их друг к другу. Наконец он передал Мартову последнее послание Ленина:

«Я вполне присоединяюсь к желанию тов. Мартова, выраженному через тов. Ганса, устранить личную сторону нашего конфликта путем обмена заявлений и, с своей стороны, предлагаю такое заявление…

Н. Ленин»[17].

Глеб ликовал… Личный конфликт устранен! Бывшие соратники опять, образно говоря, подали друг другу руки.

За неделю Глеб своротил в Женеве тысячу дел и уехал довольный. Единственное, что омрачало его радость, — то, что Старик отнюдь не разделял ее.

— Смотри глубже. Не доверяйся первому впечатлению. Разберись, не мешкая, с Киевским комитетом и другими комитетами, принявшими точки зрения мартовцев, И помни — борьба далеко не окончена… — напутствовал он его на вокзале.

Выехав 30 ноября из Женевы, Глеб приехал в Киев 20 ноября — давала знать разница календарей, еще более властная, чем разница часовых поясов. Сразу попал в сутолоку дел, связанных с «перековкой» Киевского комитета, стоящего на прочных меньшевистских позициях.

Но прежде всего нужно было успокоить партийных работников на местах, информировать их о происшедшем в Женеве «положительном сдвиге». На основе информации Глеба о его поездке в Женеву Центральный Комитет разослал по комитетам жизнеутверждающее извещение, кончавшееся так:

«…Конфликт ЦК с Лигой вполне исчерпан обоюдным соглашением сторон. Между товарищами Мартовым и Лениным произошел обмен писем, устраняющих всю личную сторону их конфликта.

Сообщая все это, ЦК полагает, что рядом этих фактов знаменуется новая эра партийных отношений, ведущая к более спокойной, дружной работе во имя высших интересов партии. Более подробные сведения о всем происшедшем будут сообщены комитетам специальным делегатом Центрального Комитета».

В письме комитетам явно притуплялась острая внутрипартийная борьба и проповедовалось примиренчество к меньшевикам. Глеб, вдохновленный женевскими «успехами», не видел чрезмерного оптимизма, с которым в этом документе изображались результаты переговоров ЦК с заграничной оппозицией. Вскоре Глеб получил от Ленина сердитое письмо:

«В ЦК от члена ЦК Ленина. Прочел я извещение ЦК, разосланное по комитетам, и могу только руками развести. Более смешного недоразумения я не мог себе и представить. За свою доверчивость и впечатлительность Ганс наказан этим жестоко. Пусть объяснит он мне, ради всего святого, откуда взял он храбрость говорить в таком елейном тоне о мире, когда оппозиция (и Мартов в том числе!) формально отвергла мир в ответе на ультиматум Центрального Комитета??

…Наконец, эти глупенькие советы, чтобы я уехал отсюда! Я еще понимаю, когда их дают семейные, родственники, но писать ту же ахинею из Центрального Комитета!!.»[18]

За этой внутрипартийной борьбой у Глеба несколько притуплялось ощущение внешней опасности — опасности со стороны вездесущего департамента. Тот, естественно, не дремал. В донесении начальника Киевского охранного отделения директору департамента от 29 декабря 1903 года говорилось: «Ликвидацию предположено произвести при первом удобном моменте, воспользовавшись как таковым сходкой членов Киевского комитета (Центра), привозом транспорта нелегальной литературы или каким-либо иным ярким проявлением революционной деятельности означенной руководящей группы». Департамент, однако, не считал возможным ждать: он требовал срочно произвести аресты. Уже 30 декабря в Киев прибыло следующее распоряжение: «Не выжидая далее съезда, ликвидируйте центральный и местный комитеты, представив требование об отсутствующих».

Вечером 1 января 1904 года, воспользовавшись праздником и возможностью собраться почти открыто, члены Киевского комитета устроили заседание. Большевики добились на нем большой победы — Киевский комитет, поддерживая мнение Ленина, проголосовал за незамедлительный созыв III съезда РСДРП.

Расходились после заседания по одному, по двое, довольные, веселые, как и подобает в праздничный день. Дмитрий Ульянов вышел с Зинаидой. Они вышли на Бибиковский бульвар, и Зинаида, поправляя сапожок, кинула быстрый взгляд назад — «хвоста» не было. Она подтолкнула Дмитрия локтем, и они рассмеялись от радости — ко всем удачам еще и такая! — не нужно путать след! Но в этот момент от пролетки, остановившейся где-то совсем в стороне и не имевшей ровно никакого к ним отношения, отошли четверо, окружили их. Заседание комитета было выслежено.

В этот день было арестовано около сорока человек, а некоторые утверждали даже, что более ста. Все Ульяновы, кроме Марии Александровны, были арестованы.

…Глеб в этот день возвращался со службы усталый — ему дали новую, еще более нудную ревизорскую работу — очередная акция начальства, желающего отослать его подальше от Киева. Он уже подходил к дому, когда его окликнул один из соседей по меблированным комнатам на Терещенковской улице, где жили мелкие служащие железной дороги.

— Глеб Максимилианович, назад, у вас дома обыск!

Вот оно, начинается. Выследили.

— Зинаида Павловна?

— Как ушла днем, не возвращалась. Дверь взломали.

Глеб решил пока домой не ходить, а посмотреть издалека, что будет. Вскоре из подъезда вышли два жандарма, дворник и дворничиха — видимо, понятые. Теперь можно было идти домой. Или бежать? Нет, лучше домой.

В комнате все было перевернуто вверх дном, носился еще пух от подушек, не было некоторых книг, фотографий. Где Зинаида? Наступала ночь, ее все не было, Глеб не спал до утра. В семь часов утра загремели сапоги, уверенные голоса, без стука ввалились вчерашние жандармы и понятые. Начался новый обыск. Прежде всего обыскали его. Только тут он понял, что первый обыск относился не к нему, а к Зинаиде Павловне. Ее, видимо, арестовали.

Обыск ничего не дал. Теперь Глеб уже знал, где искать Зинаиду, — в Лукьяновской тюрьме. Догадка, к сожалению, оказалась правильной. Зинаида находилась в тюрьме.

На Глеба Максимилиановича арест Зинаиды Павловны произвел ужасное впечатление. В коротких кошмарных снах на него набрасывались «крылатые тираны» — возлелеянные им же образы.

Одетая в грубый белый холст, со скрученными назад руками, с распущенными волнами кудрей, она стоит перед своими врагами. Поднимается самая черная, зловещая фигура, шипящий от злобы голос произносит:

— Во имя старого мира! Ты обвиняешься в распространении мерзкой ереси Кампанеллы, признаешь ли себя виновной?

И знакомый мелодичный голос спокойно отвечает:

— Я исповедница великого учения друга людей Кампанеллы.

— Кто были твои друзья, соумышленники? Поведай — и ты свободна, — продолжал палач, — или — пытки!

— Пытайте! — презрительно отвечает она и при этих словах со всех сторон бросаются на нее дюжие палачи…[19]

…Глеб просыпался в тревожной ночи, обливаясь холодным потом…

Никакого обвинения Зинаиде предъявлено пока не бы ло, как, впрочем, и всем остальным. Свидания ему не дали. Он уже уходил из тюремной конторы, когда увидел сухую, небольшую фигурку в стареньком пальто и с муфтой — это стояла Мария Александровна — мать Старика. Она не плакала, но, когда Глеб подошел, он увидел в ее глазах и несчастье, и гордость, и надежду. Она ничего не сказала, но посмотрела на него, как это умеют только матери. Он и без слов все понял: она желала ему не пасть духом.

15 января 1904 года вышел № 57 новой «Искры». Глеб сразу же обратил там внимание на статью некоего «Практика», где черным по белому ставилась под сомнение правомочность съезда партии, сомнение в том, что только съезд есть ее высший орган. «Съезд как высшая инстанция партии, — писал «Практик», — представляется нам в образе «суверенного» божества, все желания которого должны быть приняты, как святыня, на веру, без разумной и обязательной критики».

Вот они, плоды примиренчества Глеба, его либерализма!

В следующем номере «Искры» появилась статья Мартова «На очереди», где он пытался сразить большевиков силой своего остроумия. Мартов поместил в газете юмористическую «Краткую Конституцию Российской Социал-Демократической Рабочей Партии…», где осмеивались взгляды большевиков по организационным вопросам.

Предсказания Ильича продолжали сбываться. Глеб чувствовал себя обманутым и оплеванным. И все же он еще надеялся на мир.

10 февраля 1904 года Глеб писал из Кенигсберга В. И. Ленину и Ф. В. Ленгнику: «…Ваше письмо о войне с ЦО огорчило меня сверх меры…

Но состояние разброда и разъединенности теперь, в настоящий исторический момент, представляется мне громадным несчастьем — я бы сказал, полным политическим самоубийством…объединению и умиротворению партии должны быть принесены в жертву все другие — менее важные — соображения».

Ленин считал, что необходим съезд, который восстановил бы партийную дисциплину, помог бы партии преодолеть раскол и дезорганизованность («съезд, съезд не позже января!»[20] — писал он). А сейчас уже наступил февраль, и нечеткость позиции ЦК по вопросу съезда начала серьезно беспокоить комитеты. Будет съезд или нет? Если будет, то когда? На эти вопросы Центральный Комитет просто обязан был ответить. Сам Глеб колебался и склонялся больше к тому, что созыв съезда сейчас был бы преждевременным, это опасно и дорого. А преодолеть конфликт в партии можно попытаться и миром.

Вопрос о проведении съезда решено было поставить на обсуждение членов ЦК. Теперь их было девять: II съезд избрал Кржижановского, Носкова и Ленгника, в октябре по новому стилю в ЦК кооптированы Леонид Красин, Землячка, Гусаров и Эссен, во время приезда Глеба в Женеву кооптированы Ленин и Гальперин.

За немедленный созыв съезда высказалирь: Ленин, Ленгник, Эссен, Землячка, против съезда высказались: Носков, Красин, Гусаров, Гальперин, Кржижановский. Кржижановский в голосовании не участвовал, доверив свой голос Носкову. Как важен был этот голос!

Глеб впал в глубокую депрессию. После принятия февральского решения мысль о том, чтобы выйти из ЦК, и раньше возникавшая у него, стала все более и более настойчивой.

Эта мысль превратилась в твердое намерение, когда он увидел, что Владимир Ильич не на шутку на него и на других членов ЦК рассержен.

«Центральному Комитету РСДРП»

«Пишет Старик. Прочел письма Землячки и Конягина. Откуда он взял, что я увидал теперь бесполезность съезда, аллах ведает…

Я думаю, что у нас в ЦК в самом деле бюрократы и формалисты, а не революционеры. Мартовцы плюют им в рожу, а они утираются и меня поучают: «бесполезно бороться!»… Либо ЦК станет организацией войны с ЦО, войны на деле, а не словах, войны в комитетах, либо ЦК — негодная тряпка, которую поделом выкинут вон… Руководите войной с ЦО или бросьте вовсе смешные претензии на «руководство»… утиркой плевков.

Поведение Клэра позорно, а поощрение его Конягой еще того хуже. Меня ничто не злит так теперь, как наш «так называемый» ЦК. Addio»[21].

После такой резкой проповеди, «Addio» и решения Ленина и Ленгника о выходе из Совета партии Глеб твердо решил выйти из ЦК и сообщил об этом Ленгнику. Тот тут же снесся со Стариком и получил ответ:

«…Непременно познакомьте всех с брошюрой[22], Брута особенно. На Брута надо сделать после брошюры еще натиск, Брут будет наш, ухода его я пока не принимаю, не принимайте и Вы, положите пока в карман его отставку… Повторяю, наша возьмет внутри ЦК»[23]

В. И. Ленин — Г. М. Кржижановскому

«Дорогой друг!., не спеши с решениями и не отчаивайся. Сначала непременно ознакомься с моей брошюрой и с протоколами Совета. Не смущайся своим временным удалением от дела и лучше воздержись от нескольких голосований, но не уходи совсем. Поверь, что ты еще будешь очень и очень нужен и что все друзья рассчитывают на твое близкое «воскресенье»… Не верь вздорным басням о нашем стремлении к расколу, запасись некоторым терпением и ты увидишь скоро, что наша кампания прекрасная и что мы победим силой убеждения. Непременно отвечай мне. Лучше бы всего, если бы ты изловчился выбраться на недельку сюда, — не для дел, а исключительно для отдыха и для свиданья со мной где-либо в горах. Право же, ты еще будешь очень нужен… Обязательно соберись с силами, и мы еще повоюем!

Твой Ленин»[24].

Книга «Шаг вперед, два шага назад» укрепила Глеба, убедила в правильности позиции Ленина. Но его мягкого характера не хватало уже на борьбу с членами ЦК, упорно скатывающимися в «болото», на противостояние Плеханову, обвинявшему ЦК в «бонапартизме». Роль «миротворца», избранная им, оказалась неблагодарной.

С какой ненавистью Глеб отгонял от себя сейчас видения недавнего прошлого — истерики Мартова, политиканство Дана, нарциссизм Троцкого, талмудистские пророчества Аксельрода. Глебу не хватало воли, твердости, принципиальности, упорства — всего того, что так ярко присутствовало в характере Старика.

Приходя из Лукьяновки, Глеб чувствовал себя совсем несчастным и одиноким. Как помочь Зине? С тех пор как партия устроила искровцам, арестованным с помощью Менщикова, побег из Лукьяновской тюрьмы, охрана там значительно усилилась, и думать о таком освобождении при отсутствии у партии средств и единства было бы пустым мечтанием.

10 июня Глеб Максимилианович написал в Киевское жандармское управление заявление с просьбой освободить Зинаиду под денежный залог, под его поручительство, важное поручительство «одного из старших агентов Юго-Западных железных дорог».

Как ни странно, заявление в сочетании с бесполезностью дальнейшего заключения З. П. Кржижановской сработало. 28 июня Зинаиду Павловну выпустили.

Заявление Кржижановского о выходе из Центрального Комитета было рассмотрено в июле, и на том же заседании оставшиеся члены ЦК Гусев, Красин и Носков, скатывающиеся все быстрее и вернее на позиции меньшевиков, сделали то, что было немыслимо раньше, — кооптировали в состав ЦК трех меньшевиков. Твердые большевики — Ленгник и Эссен были в это время уже в тюрьме, Землячку примиренцы объявили выбывшей из ЦК, Ленина не спросили. Глеб сам вышел из комитета. Центральный Комитет оказался в руках меньшевиков.

«Июльская декларация» Центрального Комитета, прямо отвергавшая съезд, поразила Глеба своей откровенной изменой делу большинства, делу, за которое они начали бороться десять с лишним лет назад. Как теряются друзья! Одних уносит болезнь — Ванеев! Других вихрь идеологических разногласий — Мартов. Рядовой, важной, но незаметной работой занимаются Старков и Малченко. Степан Иванович Радченко измучен конспирацией и бесконечными преследованиями, его политическая революционная деятельность, по-видимому, окончена. Петр Запорожец находится в Виннице в доме скорби.

«Судьба на этот раз была немилостива ко мне, — вспоминал события этого времени через много лет академии Г. М. Кржижановский, — она уготовила для меня, еще не разорвавшего со специфическим практицизмом той нашей революционной российской обстановки, крайне неблагодарную роль… Известно, что некоторое перемирие между Лениным, Плехановым и Мартовым в период женевских переговоров было заключено. Личной спайке этих лиц я придавал особое значение, и личный момент, казалось, был улажен. Но как жестоко пришлось мне поплатиться за переоценку этого момента и близорукость политического расчета! Увы! Прошло несколько недель, и мы получили в Киеве целый ряд писем из-за границы с приложением надлежащей литературы, которые свидетельствовали о бесповоротном разрыве между сторонами. Бой вновь разгорелся по всей линии, с той лишь разницей, что обе стороны изрядно и поделом поливали меня за мою «болотную» попытку, а дальнейшие события наглядно показали, что зорким в историческом смысле оказался действительно только один Владимир Ильич. И если гениальность заключается именно в предвидении событий, когда таковые познаются за много и много лет до понимания их сущности обычной массой средних людей, то именно в этом раннем распознавании революционного грехопадения меньшевиков с особенной наглядностью сказалась гениальная историческая прозорливость Владимира Ильича. Большевизм и меньшевизм представляли два диаметрально противоположных восприятия объективной сущности вещей. Но с непреложной ясностью это выявилось лишь с дальнейшим течением событий, лишь по мере того, как росли и ширились баррикады народных восстаний на равнинах России».

…Выйдя из Центрального Комитета, Глеб стал выполнять ту важную работу, с которой он всегда так прекрасно справлялся и которую принято называть «черновой», — он стал делать все то же, что и в Самаре.

— Вернулись к началу, — размышлял Глеб, — опять финансовые проблемы, решаемые в основном путем самообложения, провалы, шифры, транспортные и типографские налаживания, паспорта, написанные неопытной рукой, поиски «верных людей», мытарства организационных неполадок…

Глеб раз и навсегда решил посвятить себя тому, что у него всегда так хорошо получалось, — именно будничной, рядовой работе. В ней главным было, конечно, добывание денег, которых катастрофически не хватало после захвата меньшевиками партийной кассы. Красин — Никитич дал ему однажды записку актрисе Вере Федоровне Комиссаржевской. Как раз в это время в Киеве проходили гастроли прославленного театра.

У уборной великой актрисы толпились почитатели; Глеб уже не чаял пробиться к ней, передал записку, и — о чудо! — Вера Федоровна отказывает в приеме всем, кроме него; он входит в призрачный мир театра, беседует с великой актрисой — красивой, блестящей, талантливой. Она передает ему деньги для партии…

Глеб Максимилианович впоследствии любил рассказывать об этом необычном партийном поручении.

ВО ГЛАВЕ ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНОЙ ЗАБАСТОВКИ

Меж тем наступал уже 1905 год. Планомерная осада самодержавия начала дополняться предсказанным Лениным стихийным взрывом и непредвиденными для царского правительства политическими осложнениями. Глеб не уставал поражаться. Как мог Ильич заранее знать о том, что Россия ввяжется в какую-нибудь авантюру, вроде японской войны, или о том, что царь будет настолько неумен и самоуверен, что расстреляет мирную манифестацию 9 января? Видимо, вся логика развития общества, путь самодержавия, путь российского капитализма подсказывали ему, что должно произойти. И это происходило. Единоличная власть царя, не знающего жизни народа, никогда не прибегающего к его совету, бесстыжая ложь приближенных о благоденствии государства неизбежно должны были привести его к неправильному восприятию истинного положения вещей, недооценке народного гнева и возмущения и, наоборот, переоценке своей силы и могущества. Неизбежны были и военные авантюры, вызванные стремлением военщины и капиталистов захватить еще не захваченное и стремлением царя отвлечь народ от внутренних проблем небольшой, но победоносной войной.

Сообщения о боевых действиях в Маньчжурии соседствовали в газетах со скупыми, неохотными сообщениями о демонстрациях и митингах. Генерал Куропаткин терпел поражения под Вафангоу, под Ляояном, армия кишела японскими шпионами, секретные приказы не были тайной для японского командования. Провал на реке Шахэ. Сдача Порт-Артура. Большевики желали царю поражения.

Глеб Максимилианович Кржижановский и его жена Зинаида Павловна участвуют в подготовке III съезда партии, участвуют на правах рядовых бойцов. Опять те же проблемы: деньги, паспорта, информация для большевистской газеты «Вперед».

Съезд состоялся, прошел успешно. На съезде были решены основные тактические задачи уже наступающей первой русской революции. Забастовки в Москве, в Иваново-Вознесенске, Туле, Твери, Нижнем, в Поволжье, на Урале, в Сибири, в Прибалтике, на Кавказе, восстание в Лодзи, героический рейд «Потемкина»… Громадная, от моря до моря, Россия просыпалась, поднималась на решительную борьбу с самодержавием, и во главе этой борьбы оказались именно большевики.

В октябре всеобщая политическая стачка охватила всю Россию.

Инженер Кржижановский, отбросив всякую конспирацию, встал во главе бастующих железнодорожников Юго-Западных железных дорог. Его поливали помоями черносотенные газетки типа «Киевлянина», его ненавидело железнодорожное начальство, его поддерживали, на него надеялись 40 тысяч железнодорожников — рабочих и служащих. Они держали в руках не только железную дорогу, но и, по сути дела, весь Киев. Его любят и уважают — после митинга в Жмеринке рабочие несли его на руках.

Поздно вечером, в двенадцатом часу ночи И октября забастовавшие работники службы сборов Юго-Западных железных дорог группами пришли в управление. Служащий Городец, когда все собрались, предложил выбрать председателя собрания. Единогласно — Глеб Кржижановский, ревизор. Многие выступили горячо, многие записывали речи; некоторые для того, чтобы поточнее рассказать обо всем в жандармском управлении.

Выступали мастеровые: они звали в мастерские помочь забастовщикам-рабочим. Кто-то кричал: «Поздравляю с наступившей революцией!» Глеб в своем выступлении требовал свободы слова, собраний и стачек. Митинг кончился далеко за полночь. Решили собраться завтра в управлении.

Назавтра управление было занято ухмыляющимися жандармами — упредили! Громадной толпой, — тысячи! — пошли к университету. Там собралось уже несколько тысяч киевлян. Ораторы призывали к восстанию. Их было так много, что в четыре часа дня решили перенести митинг на завтра, с тем чтобы дать выступить всем записавшимся.

Несмотря на то, что за ночь многих арестовали, митинги и сходки становились все более бурными. Кржижановский выступал на многих из них, зная уже, что его непременно должны арестовать. Они с Зинаидой старались не ночевать дома, и правильно делали.

Он организовал эту забастовку, и он же в числе четырех стал во главе ее. Стачечный комитет подобрался неровного состава, разных политических взглядов и убеждений. Восставшим киевлянам не хватало политической твердости и ясного сознания цели. Куда идти после митингов? Что делать потом? Власть в городе была практически захвачена — Глеб Максимилианович мог блокировать движение на линиях дорог, пропускать одни грузы, не пропускать другие. Киев и Жмеринка стояли твердо? Работа транспорта остановилась.

Но и охранка не дремала, она тоже принимала меры, тоже организовывалась. Из обывательских разговоров, из слухов и агентурных данных она не только была прекрасно осведомлена о нерешительности железнодорожников, об отсутствии у них четкого плана действий, но и о том, например, что Глеб Кржижановский, готовясь к стачке, готовил с профессором Тихвинским запас бомб-«македонок».

Действительно, Глеб Максимилианович, химик-специалист, разработал технологию приготовления сильно действующего взрывчатого снаряда на базе диазоловых соединений; эти «бомбы», довольно мощные и в довольно большом количестве, хранились, ожидая своего часа, не где-нибудь, а в подвалах Киевской городской думы. Взрывчатка эта так и не была использована. Сначала в ней не было необходимости. Руководители восставшего в Киеве саперного полка предложили забастовочному комитету железнодорожников соединиться для решающего сражения, поднять по пути артиллеристов, взять штурмом Киевскую крепость.

«А потом что? — думал Глеб Максимилианович. — Поддержит ли восстание Россия? Готова ли она к этому?» Глухая тревога не оставляла его: чем окончится цепь этих бесконечных митингов?

Забастовочный комитет ответил согласием на предложение саперов. Но кто-то уже побежал в охранку, сообщил о новых планах. Пока идут разговоры, агитация, митинги, у артиллеристов сняли с пушек замки, увезли снаряды.

Теперь уже восставшие саперы, подойдя к казармам артиллеристов, не могли получить от них серьезной поддержки, их появление на центральных улицах юрода было встречено пулеметами, а против мирной рабочей манифестации, с песнями и знаменами двинувшейся под руководством стачечного комитета к думе, брошены были казаки.

Толпа рассыпалась, захлестнутая страхом и возмущением, мимо, сбивая друг друга с ног, бежали рабочие, солдаты, мелкие чиновники, женщины, старики.

Укрывшись в подъезде какого-то роскошного магазина на Крещатике, Глеб и Зинаида с ужасом наблюдали это побоище: когда пулемет смолк и они вышли, они увидели Крещатик, полный трупов, зонтиков, калош; Глеб держал наготове револьвер, готовый в случае надобности подороже продать свою жизнь. По Крещатику текла кровь, и прямо против городской думы ее торопливо очищали худыми метлами постоянно оглядывающиеся дворники.

Был вечер 17 октября 1905 года. День царского манифеста…

Ночью в их квартире на Трехсвятительской была взломана дверь, но жандармы никого не нашли. А наутро Глеб выступал на лестнице управления перед растерянной толпой железнодорожников. И внимательная Зинаида, глядя на Глеба, возвышавшегося над толпой и говорившего взволнованно, понимала, что на душе у Глеба неспокойно. Рядом с Зинаидой, рядом с Глебом уже мелькали перепелиные усы. Нужно было бежать отсюда скорее, бежать в Петербург. Глеб и Зинаида с помощью железнодорожников были тайком посажены на паровоз и скрылись от пристальных взоров железнодорожной жандармерии, которой Глеб был теперь уже прекрасно известен.

…Анализируя прошедшие события, начальник Киевского губернского жандармского управления составил список из 36 лиц, «ни одно из которых не может быть терпимо на службе в Управлении Юго-Западных железных дорог ввиду доказанной их противоправительственной деятельности».

Среди них числился и Кржижановский Глеб Максимилианович. «Свидетельскими показаниями 11 лиц и другими данными переписки установлено, что он является одним из главнейших деятелей союза, состоял членом комитета местного отделения союза, на митингах… председательствовал, выступал неоднократно оратором, как на митингах, так и на лестнице в Управлении 18 октября 1905 года. В февральскую забастовку на собрании депутатов горячо призывал к всеобщему восстанию против властей. Участовал в Жмеринском съезде… За нерозыском допрошен не был».

К счастью для Глеба, в списке нежелательных, разыскиваемых и подлежащих наказанию лиц, был и бухгалтер Люциан Хржановский. Близость фамилий навела следствие на ложный путь. Хржановский, действительно сочувствовавший большевикам, был арестован, и ему предъявили обвинения, по праву принадлежащие Кржижановскому.

Прекрасно понимая, что ищут не его, а Глеба, Хржановский тем не менее спокойно дал арестовать себя и тем на некоторое время умиротворил Киевское охранное отделение. Он сразу же сообщил об ошибке в Киевский комитет и лишь время от времени запрашивал: когда ему нужно будет признаться в том, что он не тот, за которого его принимают жандармы?

Распоряжение о признании такого рода поступило от партии через месяц, когда Кржижановские были уже в Петербурге.