Кржижановский

ПЯТИЛЕТКА

Однажды он понял, что всей своей жизнью, ее сложившейся не вдруг мелодией, он неуклонно прибивался к берегам науки. Его наукой оказалась, возможно, важнейшая — научное строительство жизни. Он строил будущее на строго научной основе, и эту научную основу приходилось разрабатывать на ходу, выхватывать из мрака несуществующего новые понятия, новые термины, новые представления, оперировать ими, творить сначала новый мир теории, в этом мире теории получать ранее неведомые выводы и испытывать их жизнью. Наука соединялась с живым творчеством масс, рождая невиданную миром практику. Он не смог бы только определить эту науку, дать ей какое-то конкретное название. Может быть, наука социалистического планирования? Конечно, да. Но это узко. Он чувствовал, что наука, которую он творит, шире, поскольку не только охватывает планирование и разработку его теории, но имеет дело и с организацией науки о планировании, созданием ее, созданием ее институтов, руководством ее людьми. Это было научное строительство жизни.

Глеб Максимилианович навсегда распрощался со своей непосредственной инженерной практикой. С 15 февраля 1922 года Кржижановского по его же просьбе освободили от должности руководителя «Электропередачи» — слишком много было других дел. Прежде всего требовал заботы Госплан.

Работа на основе плана ГОЭЛРО поставлена была высоко. XIII съезд РКП (б) в мае 1924 года поручил Центральному Комитету «сделать все возможное для проведения в жизнь всего плана электрификационных работ». Последнее поручение Глеб Максимилианович мог полностью адресовать себе — его избрали членом Центрального Комитета партии.

Глеб Максимилианович чувствовал свою личную ответственность за судьбу страны. Позже он вспоминал, как в страдные, критические для крестьян дни он переживал как личную вину и неумеренный зной, и несвоевременную мокропогодицу.

Госплан не пользовался никакой официальной властью, и многие руководящие работники, зная это, всячески отбивались от его опеки и рекомендаций.

Центральный Госплан не признавали. Крупнейшие хозяйственные ведомства, даже ВСНХ, Наркомпуть, Наркомзем упорно боролись за свою полную самостийность. Даже Комиссия использования и Осотоп — тоже организации без больших прав — косо посматривали на Госплан, видя в нем в лучшем случае скромного попутчика. Сказывалось отсутствие мечты, перспективы. А без этих «неофициальных» компонентов любое хозяйственное творчество в построении социализма неминуемо привело бы в конце концов в тупик. Бюрократический покой и неторопливость, отсутствие яркой цели потушили бы энтузиазм масс. Нельзя было решать вопросы машиностроения, транспорта, сельского хозяйства, культуры, образования отдельно. Жизнь тесно увязывала все ипостаси. Решать вопросы более общего характера, чем узкоотраслевые, предстояло Госплану.

Например, вопрос районирования, разбивка страны на крупные, экономически обоснованные, порой не совпадающие с административной структурой районы. В Госплане на основе анализа данных промышленности, сельского хозяйства, климатических условий, географии разработана рациональная сетка районов. Юридическое обоснование было сложным, наталкивалось на препятствия, оформление затягивалось, и Глеб Максимилианович мог во время очередной проволочки предаваться раздумьям о том, действительно ли районирование является научной работой. Требует ли того, что составляет сущность науки, — творчества?

Разбивка на районы не всегда подчинялась сухой логике фактов, изучению, статистике. Производство, запасы природных ресурсов — сложившаяся практика хозяйства — это, конечно, районообразующие факторы. У каждого района было свое лицо, но «проявить» его было нелегко. Глеб Максимилианович, решая вопросы районирования, чувствовал необыкновенный творческий подъем. Он тонко ощущал специфику района и прозорливо предсказывал его будущее. Ухватываясь за какой-то невидимый еще другим кончик, путем тщательного анализа обнаруживая «нерв хозяйственной жизни», он-,говорил:

— Здесь точки роста. Здесь будет развитие. Вот что нужно беречь и поддерживать в этом уголке страны.

Районирование было проблемой непростой, а размещение производительных сил и того сложнее. Где строить дороги? Города? Электрические станции? Где развивать промышленность? При решении этих вопросов приходилось спорить, убеждать. Нужно было, например, развивать Урал, Сибирь, осваивать громадные пространства. Но ряд руководителей Украины приводили свои доводы: высокая стоимость работ в необжитых районах, суровый климат, большие объемы перевозок угля и руды.

Кржижановский решительно возражал:

— Нельзя закрывать глаза на то, что Урал — это хребет нашей обороны. Товарищи украинцы должны это учитывать и знать, что то строительство, которое будет уместно поставить на Урале, неуместно на Украине.

Он всячески пропагандировал и поддерживал идею Великой Сибирской сверхмагистрали, которая бы резко приблизила к центру богатства Сибири и Дальнего Востока.

О трудностях планирования в те времена можно судить хотя бы по тому факту, что Россия издавна считалась страной органического дефицита топлива (через много лет оказалось, что СССР — богатейшая в этом отношении страна, не имеющая себе равных). Нужно было как можно скорее собрать данные, направить экспедиции, выявить истинные возможности страны.

Установки Госплана в этом отношении не всегда встречали понимание. Более того, часто им активно противодействовали. Генеральная линия на концентрированный удар именно в индустриальной области, и в первую очередь в сфере ее энергетического баланса, резко критиковалась, например, переведенным на работу в ВСНХ СССР Троцким. Став членом Президиума ВСНХ, Троцкий тут же направил председателю ВСНХ Дзержинскому письмо, в котором предостерегал против бурного развития промышленности, предсказывая ужасающий кризис через два-три года. Он не чувствовал разницы между капитализмом и социализмом. Вставший на его позиции Каменев сформулировал эту мысль в виде категорического императива: реже шаг! Они не верили в возможность построения социализма в одной стране.

Финансовое ведомство возглавлял в то время Сокольников. Когда на заседании Совета Труда и Обороны 18 сентября 1925 года обсуждался доклад Госплана о контрольных цифрах развития народного хозяйства на 1925–1926 годы, он предложил уменьшить средства, выделяемые по госбюджету на развитие промышленности на 100 миллионов рублей. На эти деньги он предлагал развивать сельское хозяйство, продавать его продукты, а на вырученные деньги покупать необходимое оборудование.

Не окончились разноречия и в толковании самого слова «план». Хотя еще при жизни Ильича были намечены подходы к составлению пятилетних планов, многие были против них, против планов, обусловленных какими-то сроками. Член плановой комиссии Попов, например, говорил, что Госплан — это учреждение, которое не должно связывать себя календарными сроками, что оно должно намечать лишь тенденции развития. Ларин утверждал, что план есть система экономической политики, не более.

Кржижановский, яростно сопротивляясь таким толкованиям, говорил: «В наш бюджет мы включили национализированную промышленность и транспорт. Следовательно, наш бюджет широко охватывает контуры всего нашего народного хозяйства, и этот бюджет предрешает необходимость в полной мере считаться с календарными сроками и цифрами».

Кржижановский отверг идеи некоторых госплановцев вместо пятилетнего плана установить в различных отраслях страны различные сроки выполнения заданий — 6 месяцев, 8 месяцев и так далее.

XIV съезд ВКП(б), состоявшийся в декабре 1925 года, дал установку настойчиво проводить ленинский план социалистической индустриализации страны. Съезд провозгласил борьбу за победу социалистического строительства в СССР основной задачей партии. Советская страна была одинока в капиталистическом окружении, она должна надеяться только на себя и ни от кого не зависеть.

Цель — построение социализма. Курс — индустриализация.

Роль плановых органов теперь резко возрастала. Нужно было покончить с разбазариванием средств, бороться со стихийным строительством, преследующим местнические цели, уносящим силы и средства. Усиление планового начала во всей хозяйственной жизни страны становилось все более необходимым. Вот когда народное хозяйство страны сделалось по-настоящему объектом изучения Кржижановского и его сотрудников по Госплану.

Теперь требовался коллективный разум. Ни один ученый на свете не смог бы решить всех проблем управления хозяйством громадной страны. Образно говоря, каждый по-прежнему играл на одном инструменте, как и раньше, исследуя, делая выводы в своей сфере. Но эти инструменты звучали теперь в общем оркестре. Должен был быть и «дирижер» — человек, способный направить, подсказать, связать отдельные направления поисков. Вот чего требовала от ученого-руководителя крупнейшего масштаба плановая работа: предсказать ход событий, учесть многообразие связей! Возвыситься над обыденными представлениями! Постоянно видеть конечные цели процесса и управлять им! Таким было коллективное творчество ученых-революционеров. Невозможно было сказать, кто автор той или иной идеи — они рождались в общении людей, они витали в воздухе.

Составление плана было сложнейшей научной задачей, и недаром в ней основной тон задавали ученые, многие из которых уже тогда имели или получили позднее академический ранг: И. М. Губкин, И. А. Александров, Г. О. Графтио, С. Г. Струмилин, М. А. Павлов, И. П. Бардин.

Кржижановский привлекал к обсуждению плана партийных работников, профсоюзы, хотел, чтобы инициатором планов был сам народ.

…9 марта 1926 года. Завтра — I Всесоюзный съезд Президиумов Госпланов союзных республик. Глеб Максимилианович готовится к выступлению, набрасывает тезисы.

Он в кабинете один. Тихо. Часы. Лампа. Ослепительно светится бумага. По ней скользит «рондо».

«…Заканчивается весенний период строек… Наконец сбита ледяная кора послевоенной экономической разрухи… Мы выровнялись с уровнем довоенной экономики. Но ведь не этот уровень был нашей целью в революции! Более того, задержка на этом уровне означала бы крушение наших надежд. Мы уже давно видим другие небеса и другую землю. Лето и плодоносящая осень нашего строительства еще впереди… Здесь, на земле Советского Союза, мировая экономика вершит великую историческую перемену — переход к обобществленному хозяйству, социализму. Это — великий качественный сдвиг, ради которого принесено миром трудящихся столько тяжких жертв. Борьба за такой качественный сдвиг ведется — об этом уже никто, не спорит — под знаком борьбы за плановое хозяйство…»

Он писал о необходимости нового плана — перспективного, Генерального плана народного хозяйства, о скорейшем втором издании плана ГОЭЛРО, оплодотворенном обильнейшим фактическим материалом. Только перспективный план даст возможность избежать тех ошибок, просчетов, о которых так любят говорить враги. Да, просчеты были. Мы брали динамику развития той или иной области хозяйства до революции и экстраполировали данные на наше время. Этого нельзя делать! У нас совсем другой мир — более энергичный и динамичный. Была ошибка — не учли продналог, не знали, как учесть. Сейчас это устранено. Была ошибка — недооценивали роль хозрасчета, считая его временной мерой. Сейчас хозрасчет — основа планов.

Немало было ошибок, но все они были сделаны людьми действия, все они были исправлены творчеством масс.

На съезде Струмилин делал доклад о «пятилетней перспективной ориентировке Госплана СССР», пока еще робком эскизе будущей пятилетки. Впервые, кроме контрольных цифр на год, была предусмотрена разработка пятилетнего перспективного плана развития народного хозяйства. По лестницам контрольных цифр страна подтягивалась к первой пятилетке.

Тогда это слово многие услышали впервые.

Кржижановского спрашивали: почему именно пятилетка? А не трехлетка? Не семилетка?

Он снова и снова объяснял: здесь не было магии цифр. Пять лет — средний срок крупного строительства. Строительства крупного завода, крупной электростанции. Пять лет дают возможность выявить среднюю урожайность.

Это был простой хозяйственный расчет, поиск целесообразности. Кржижановский определил задачи пятилетнего плана так: организация внутреннего рынка, строительство хозяйственного комплекса, который обеспечил бы и оборону, и дальнейший хозяйственный подъем «своею собственной рукой».

В Госплане началась прикидка первых вариантов пятилетки. Они были неудачны. Незначительное число натуральных показателей, конкретных объектов строительства. Слишком много статистики, мало полета. Недооценка возможностей социалистического государства. Минимализм. План был отвергнут. Отвергли и попытки максималистского, явно нереального плана.

В декабре 1927 года XV съезд партии обсудил директивы по составлению пятилетнего плана развития народного хозяйства — плана первой пятилетки. Выступил Кржижановский. Он сказал, что «обходные маневры» Госплана окончены. Плановым руководством охвачен весь государственный сектор, опробовано регулирование мелкотоварного хозяйства, имеются значительные успехи в изучении экономики страны. Съезд одобрил план.

Новый пятилетний план был четко продуман. Индустрия, транспорт, сельское хозяйство в соответствии с законами плановой науки, только еще открываемыми, развивались в заранее определенных целесообразных пропорциях, неведомых стихиям рынка. Идеи социалистического строительства, заложенные Ильичем, получали в этом плане материальное воплощение.

Многим эти пропорции были не по душе. Вскипали противники: слишком велики темпы индустриализации. Сколько можно энергетики? Сколько можно этих тяжелых станков-гигантов, заводов, полных гремящего железа и огня? Почему не текстильная промышленность? Почему не сельское хозяйство? Не нужно зажимать частников.

(Весна сменялась весною, и обновлялся жизни ход. Победоносной чередою за годом Октября шел год. Не миновали нас печали, нелегок был наш переход; от старых берегов отчалив, не всяк до новых доплывет…)

Да, мир изменялся, но многие его лики казались неподвижными. Однажды Глеб Максимилианович решил пройтись с Зинаидой Павловной по Кузнецкому мосту. Они шли по старой московской улице. Вывески здесь с прежних времен сменились. Вот «Коммунар», но напрасным делом было бы заходить сюда не то что комсомолке, но и жене председателя Госплана. «Коммунар» заменил французские лавки, вместо немецких бисквитных распространяют ароматы кофе кооперативные кондитерские. Медленно сдает свои позиции Кузнецкий мост. По обеим сторонам улицы — лучшие ткани, роскошные, тонкой кожи дамские туфельки на хрустальных подставках, французские духи, каскады «шелк-полотна туркестанского» смешиваются с «индиго заграничным» и «коверкотом английским» и отражаются в тяжелых зеркалах витрин. Изящество, роскошь.

И вдруг, словно сигнал из другого мира, из другой жизни, в витрине рядом с пудрой, замшей, лайкой, простая красная косынка.

— Это символ, — сказал Глеб Максимилианович, — символ нашего великого наступления.

Интересное время! Вот вывешен календарь, и в нем мирно соседствуют праздники разных эпох: День пролетарской революции и Вознесение; День низвержения самодержавия и Духов день. На всем, на всем следы перехода.

Перехода к социализму…

Не так уж далеко отсюда, на Красной Пресне, строится новое здание советского универсального магазина — универмага. Строится из своего кирпича, продаваться здесь будет свой, советский товар. В нем по-хозяйски будет чувствовать себя советский покупатель. Такие же универмаги вырастали и в других районах. Везде появляются магазины государственных кооперативов. Это были реальные победы, победы планирования, победы социализма.

На здание Центросоюза объявлен архитектурный конкурс — его выиграл французский архитектор Корбюзье. Он приехал в Москву и читал лекции о «городе будущего». Кржижановский заинтересовался, пошел: на экранах Корбюзье город приобретал плоть — город завтрашнего дня виделся в геометрической простоте стиля, в обилии воздуха, простора, света. Стены домов, окружающие улицы прошлого, должны были распасться и уступить место прямым как стрела широким магистралям, по обе стороны которых, отступя от дороги, стоят в зелени геометрически правильные фигуры — кубы, параллелепипеды, в некоторых из них по 20–30 этажей — это дома будущего. Иногда прямоугольность жилых конструкций нарушается куполами — это, по-видимому, планетарии — один начал строиться сейчас и в Москве, на Садово-Кудринской.

Корбюзье, как и Кржижановскому, удалось представить себе мир завтрашнего дня.

В эти дни Госплан посетил известный американский экономист Стюарт Чейз. Он был поражен. «Шестнадцать человек проделывают в Москве самый смелый экономический эксперимент, какой когда-либо был известен в истории. Эти шестнадцать человек, представляющие ответственный перед Советом Народных Комиссаров президиум Государственной плановой комиссии, называемой Госпланом, определяют основные моменты экономического будущего для 146 миллионов людей на шестой части земной поверхности на пять лет вперед… Представьте себе, что завтра вас попросят отправиться в Вашингтон, сесть за стол в правительственном учреждении, взять перо и бумагу и составить инструкцию для железнодорожных компаний, сталелитейных заводов и каменноугольных копей, для нефтяной промышленности, для министерства финансов, банков и крупных торговых фирм, для фермеров, пароходных обществ и автомобильных предприятий, по которым они в течение пяти лет действия плана должны распределять свои капиталовложения в сырье, планировать производство и сбыт. Даже Генри Форд отступит бы перед такой задачей. Путешествие на Луну показалось бы обыкновенным смертным не более невозможным».

Стюарт Чейз был одним из тех, кто понял. Большинство же западных комментаторов соревновались по отношению к пятилетнему плану в злословии.

Но социализм уже наступал по всему фронту.

С 1 октября 1928 года страна отсчитывает время пятилетками. В мае 1929 года Кржижановский докладывает в Большом театре о первой пятилетке V Всесоюзному съезду Советов.

«То, что сейчас демонстрируется перед вами, создано громадным коллективом… Пятилетний план воспринял руководящие идеи творцов коммунизма, марксизма. Он вырос на громадном хозяйственном опыте нашей страны».

Кржижановский хотел наглядно, в доступных образах и цифрах, показать новые возможности Советского государства.

«Что показывают нам простые, точные научные расчеты? Уже один факт перехода в общественную собственность орудий и средств производства дает нам громадную экономию. Простые и много говорящие цифры: крестьянство… вследствие устранения помещиков и землевладельцев экономит из года в год свыше 300 млн. руб. Устранение непроизводительного потребления верхней пасти общества, буржуазной верхушки, тузов капиталистов, по самым осторожным подсчетам, дает не менее 600 млн. руб. годичной экономии. Освободившись от грандиозной зависимости по уплате военных и всяческих других иностранных долгов, в которых запуталось царское правительство, мы будем иметь из года в год экономию не менее 500 млн. руб. Уничтожив огромную пиявку — военное хозяйство царской России, где хищения господствовали как ни в одной другой хозяйственной области, поставив нашу оборону на совершенно иные рельсы, мы экономим из года в год не менее 500 млн. руб. Подсчитайте общую сумму — это не менее 2 млрд. руб. в год, это около одной седьмой части всего годичного довоенного народного дохода. Вот что дала нам Октябрьская революция, вот какие огромные материальные средства мы получили как добавочные средства для развертывания хозяйства, причем для совершенствования на новой, более совершенной основе, на основе планового режима».

Он говорил о поразительном совпадении научной мысли, ее предвидения с опытом хозяйственной жизни. О необходимости поиска полезных ископаемых — будет изучено 200 новых геологических структур. Пусть из них 5 процентов окажутся «счастливыми» (он вводил удачу в расчеты, ибо был в ней уверен…).

Говорил о Волховстрое, уже дающем Ленинграду дешевую электроэнергию («Правда» позже писала: «Может или не может быть осуществлено социалистическое строительство в СССР? Да! Вот в болотной глуши на берегу полупустынной реки засверкал тысячами огней изумительный по силе положительный ответ»).

Он еще раз напомнил об определяющей роли электрификации:

«Будем крепко держаться за электровооруженность, о которой старик Энгельс говорил с такой удивительной прозорливостью, что она как бы замыкает круг полезных превращений энергии… В электричестве мы действительно имеем мощное орудие строительства социализма…»

Кржижановский говорил о сельском хозяйстве, о тех перспективах, которые открывает использование «стальных слонов» — тракторов в коллективизации. О Великой Сибирской сверхмагистрали.

Впервые, говоря о планах, он прямо сопрягал их с вопросами социальными — вопросами образования и культуры:

«Отметим прежде всего, что страна наша имеет такой прирост народонаселения, какого не знает капиталистический Запад. При населении в 150 млн. человек ежегодный его прирост равен у нас 3,5 млн., тогда как население всей Европы — 370 млн. человек — дает прирост в год только 2,5 млн. Уже этот гигантский рост населения создает затруднения в реализации основного права советских граждан — права на производительный труд…» Он ставил вопрос о преодолении безработицы.

«Вопросы о кадрах теснейшим образом переплетаются с вопросами всей культурной работы. Владимир Ильич говорил, «победить с народом темным, неграмотным нельзя», и поэтому прежде всего приходится себе задать вопрос: как мы поведем в это пятилетие борьбу за грамотность?.. Мы хотим начиная с 1929/30 г. приступить к введению всеобщего обязательного начального обучения, охватить школой всех детей в возрасте от 8 до 11 лет, пропустить через особые школы все 3 млн. переростков (12–15 лет). Мы хотим ликвидировать неграмотность среди городского и сельского, мужского и женского населения в возрасте до 40 лет, а среди рабочих — возрасте до 50 лет… При таких условиях процент грамотности по всему Союзу к 1932/33 г. поднимается выше 80 %… учебники, популярные технические книги — вот что должно быть выдвинуто на первый план. Число киноустановок должно быть увеличено с 8 тыс. по всему Союзу до 50 тыс. с лишним к концу пятилетки. Количество зрителей в кино должно вырасти до 1,5 млрд.

В этом деле мы должны поставить перед собой определенную задачу: изжить за пятилетие иностранные отравляющие трудящихся кинофильмы, дать им такие, которые поднимали бы их культурно и воспитывали бы их в нашем социалистическом духе…»

Кржижановский заканчивал:

«…Как ни несовершенно изложение мною плана, думаю, что я все же показал вам, что такой политический план, о котором говорил Владимир Ильич и который действительно может мобилизовать около себя миллионы, вы теперь имеете в своих руках. Прошу осветить карту. Дайте электростроительство, дайте топливо!

Транспорт!

Металл!

Текстиль!

Химию!

Дайте всю строительную программу пятилетия!..»

Карта первой пятилетки, карта будущего, карта социалистического строительства расцвела разноцветными огнями в глубине сцены. Когда в конце она засветилась вся, зал взорвался аплодисментами…

Од выходил из Большого театра. Был солнечный майский день. Казалось, радовалась вся страна. Он улыбался. Сверкал полированными боками «паккард». Такой снимок сделал своим «кодаком» бойкий фотограф.

Он вернулся домой. Как хорошо было бы обсудить события этого великого дня с Зинаидой! Но она была в это время на лечении в санатории в Крыму.

Из писем З. П. Кржижановской-Невзоровой

Г. М. Кржижановскому

Мухолатка, 16 мая 1929 года. «…Сегодня у тебя, Глебушок, открылся съезд, шумят витии и пр., а у нас тишина, пустыня и безмятежность… Полюсы!..»

Мухолатка, 18 мая 1929 года. «…По моим расчетам, Глебушок, сегодня ты должен делать доклад… Завтра надеюсь получить очередную телеграмму — мою отраду. Пятилетка в полном ходу. Везде и всюду о ней. Очень трудно сказать что-нибудь такое, чего уже не пропели на все лады… как тебе уложиться в 2–3 часа? И интерес, очевидно, большой. Ведь 300 ораторов записалось. Это очень и очень знаменательно…»

Мухолатка, 27 мая 1929 года. «…Вчера наконец получили газеты от 24-го с описанием твоего доклада. От волнения у меня в горле стоял ком и не могла заснуть без лекарства. Телеграмма твоя совсем не передала действительности… Как рада, как рада!.. Сделано большое, большущее дело. Эх, жаль только Старика нет. Вот бы был доволен!»

…Когда в первый раз после съезда Кржижановский увидел Сталина на одном из кремлевских совещаний, тот издалека поприветствовал его и прислал записочку:

«Глеб Максимильянович! Говорят, что доклад на Съезде Советов СССР получился у Вас великолепный. Приветствую! Ст.».

Впрочем, очень скоро отношения между Сталиным и Кржижановским стали осложняться. Началось это, очевидно, давно, но ярко проявилось после раскрытия в стране крупных контрреволюционных организаций: «Промпартии», «Трудовой крестьянской партии», «Союзного бюро РСДРП». Активные противники социализма орудовали рядом с Кржижановским, в том числе и в Госплане. Важнейшие хозяйственные организации страны — Госплан, ВСНХ, Госбанк, Центросоюз — оказались зараженными предательством великого дела.

Кржижановский бодрился, но удар был тяжелым и неожиданным. Он понимал, что при таких условиях неизбежны подозрения и по отношению к нему. Он написал записку председателю ОГПУ Менжинскому: «На основании тех материалов, которые идут от ОГПУ насчет Госплана, я чувствую себя совершенно дезавуированным в собственных глазах… Но подавать в отставку у нас не принято. Что тут делать?»

Менжинский на том же листке карандашом ответил: «В таком же положении находятся все учреждения и Н. Фин, и Н. Торг, и Н. Зем, и НКПС и т. д., словом, все учреждения, дававшие Вам цифры, — вплоть до ЦСУ и т. п. Надо стиснуть зубы и подобрать работников честных — продолжать работу».

Но все же Глеб Максимилианович решил уйти из Госплана. Он сообщил об этом Сталину. Тот сказал:

— Уходить, по-моему, не нужно. Но если уж решили, уходите не совсем — оставляйте, по крайней мере, на вешалке Госплана свою шляпу…

10 ноября был подписан приказ об освобождении Кржижановского согласно его просьбе от обязанностей председателя Госплана Союза ССР с оставлением его заместителем председателя Госплана Союза ССР.

Кржижановский некоторое время еще работал в Госплане. Он хотел заглянуть в завтрашний день, узнать, что будет че^ез 10–15 лет. Этого же требовали и интересы государства, которому нужны были дальние рубежи. Это мог быть «второй план ГОЭЛРО». Но нет, так не стоит. ГОЭЛРО неповторим, как сама история, как время, меняющее и людей и планы.

Предложение создать долгосрочный перспективный план не получило поддержки. Более того, это предложение, настойчиво выдвигаемое Кржижановским, стало вызывать раздражение.

Глеб Максимилианович решил уйти из Госплана совсем.

— Почему вы оставили Госплан как раз в тот момент, когда там началась такая интересная работа, — планирование по пятилеткам? — спросил Кржижановского его заместитель по новой работе — Энергоцентру — Юрий Николаевич Флаксерман.

— Оставаться было невозможно, — прямо ответил Глеб Максимилианович, — председатель Госплана должен пользоваться абсолютным доверием и пониманием самого высокого руководства. Этого нет. И споры надоели. На словах все признают необходимость наращивания энергетики. Все понимают: можно купить, заказать за границей и привезти все — металл, машины, топливо, хлеб. Необходимы только средства. Но купить электроэнергию нельзя — она не продается. Все понимают, что любая задержка в темпах электрификации вызовет замедление развития народного хозяйства. А лишь доходит дело до распределения ресурсов, упрекают в пристрастии: почему не «металлофикация»? Почему не «машиностроение»? Почему вы, Глеб Максимилианович, именно энергетике даете наибольшие темпы развития? Не потому ли, что вы сами энергетик? Неприятная тема. Не будем говорить об этом…

Новым председателем Госплана был назначен Валериан Владимирович Куйбышев. Понимая сложное моральное состояние Кржижановского, он издал по Госплану приказ, в котором высоко оценил заслуги Глеба Максимилиановича, и направил ему открытое письмо следующего содержания:

«Дорогой Глеб Максимильянович!

Решением Правительства Вы назначены руководителем Энергоцентра — органа, оперативно осуществляющего и воплощающего в жизнь ленинский план электрификации. В течение 10 лет Вы были руководителем Государственной Плановой Комиссии, выросшей из Государственной Комиссии по электрификации России. Ваши заслуги в создании ГОЭЛРО, составленного Вами под непосредственным руководством Ленина, были отмечены высшим органом пролетарской диктатуры — ЦИКом СССР, наградившим Вас орденом Ленина. Верный ученик Ленина, Вы соединяете в себе широкий научно-теоретический кругозор с революционным энтузиазмом большевика, отдавшего 40 лет своей жизни делу рабочего класса.

Расставаясь с Вами, дорогой Глеб Максимильянович, Президиум Госплана уверен, что Вы и впредь останетесь неутомимым борцом за окончательную и полную победу планового начала во всем народном хозяйстве и на новом боевом посту обеспечите быстрый, решительный перелом и подлинно большевистские темпы электрификации».

Кржижановский подвел черту под своей деятельностью в области планирования статьей «Научное строительство жизни»:

«Как ни скромны наши достижения по действительному плановому охвату нашего хозяйства, перспективы этих работ в настоящее время обрисовываются перед нами с чеканной ясностью. Стихия «вещей», лежавшая до сих пор в основе экономики, какое бы бешеное сопротивление она ни оказывала, находится в явном отступлении перед волей человека. Целевые ставки во всех трудовых процессах приобретают характер все более и более непосредственной защиты прав трудящихся на достойное человеческое существование. От утопии — к науке, к действительному высвобождению человеческой личности от тяжких материальных пут».

НАУКА ПЛЮС ПРАКТИКА

Его новая должность — председатель Энергоцентра, или Центрального энергетического управления ВСНХ, — органа «верховной энергетической власти» страны.

Главная задача сейчас — Днепрострой. Его решили строить в 1926 году, несмотря на многочисленные предостережения.

Все сомнения позади. Партия и правительство приняли решение о постройке гигантской плотины в «Волчьем горле» Днепра у запорожского острова Хортица. 15 марта 1927 года на днепровской скале «Любовь» взвился алый флаг с надписью: «Днепрострой начат!» На следующий день на площадке работало пятнадцать строителей.

«Теплая южная весна радовала всех. Стук топоров, визг пил, рокот первых электродвигателей и локомобилей сливался с песнями строителей, которые они принесли на берега Днепра со всех концов страны. Здесь, на берегу Днепра, началась новая жизнь», — вспоминал Г. Д. Цюрупа.

Вся страна хотела строить Днепрогэс.

— Что лучше — дома строить или ряжи вязать? — спрашивали у доброго плотника, покинувшего свои края и своим ходом добравшегося до Днепра.

— Домов мы понастроили, слава те господи, как грыбов. А тут новое, во сне не виданное. Заманивает, понятно.

Газеты полнились сообщениями о размахе работ, о небывалом энтузиазме.

«Вся молодежь — на социалистический час! 24 марта 1930 года после 8 часов работы вся молодежь работает дополнительно один час».

«На Днепрострое убраны все столы — чтобы не было возможности заседать».

«На Днепрострой отправлены генераторы завода «Электросила» — крупнейшие в мире».

«На стройке работают 60 паровозов, 200 платформ, 90 думпкаров, 12 паровых экскаваторов, 30 паровозных подъемных кранов».

«Ударная бригада по ремонту механизмов добровольно снизила себе расценки по сборке подъемных кранов на 18 процентов».

Выпускники институтов страстно желали попасть на самую главную энергетическую стройку страны. Но системы распределения молодых специалистов еще не существовало. Две девушки, окончившие гидротехнический факультет Одесского политехнического, не смогли устроиться на стройку — девушки! Они решили поехать в Москву к Кржижановскому. Но их постигла неудача — он приболел. Его секретарь Чашникова посоветовала пойти к Глебу Максимилиановичу домой.

Несколько раз подходили они к парадному в Садовниках. Стало темнеть. Никто не выходил из дома (на это была надежда). Тогда они решились. На звонок вышла пожилая женщина (Зинаида Павловна), сказала, что Глеб Максимилианович болен, но записку ему передать можно. Девушки быстро нацарапали послание на случайном листке, женщина удалилась, а через несколько минут в переднюю вышел, кутаясь в теплый халат, и сам Глеб Максимилианович. Он, судя по всему, хотя и недомогал, но очень был доволен. Пригласил просительниц к себе.

Потом девушки вспоминали: уютный кабинет, большой письменный стол, кожаный диван, стеллажи. Кржижановский, приветливо расспрашивающий их о студенческой жизни в Одессе, о планах на будущее. Он дал им два письма (зеленые чернила, размашистый почерк) — Винтеру и Веденееву.

— Кто-нибудь обязательно в Москве.

Над электрификацией взял шефство комсомол. Секретарь ЦК ВЛКСМ Косарев и руководитель комсомольского штаба электрификации Стеклов заручились поддержкой Глеба Максимилиановича. По их просьбе он отправился на строительство Дубровской электростанции, первой в Советском Союзе, построенной целиком на отечественном оборудовании.

Детище первой пятилетки изобиловало остроумными техническими решениями. Прошло всего полтора года после укладки первого бетона, а станция уже дала ток! Это были невиданные темпы!

Флаксерман, руководитель пусковой комиссии Энергоцентра, вспоминал, что в 1931 году было введено три четверти мощностей, предусматривавшихся планом ГОЭЛРО. Программа этого года имела исключительное значение для индустрии и сельского хозяйства страны в целом. В третьем году пятилетки полностью выявилась решающая роль энергетики. Расширение Штеровской и ввод Зуевской станций позволяли увеличивать добычу угля в Донбассе, Магнитогорская и Кузнецкая обеспечивали пуск двух металлургических гигантов — это служило материальной основой индустриального машиностроения. Сталинградская ГРЭС, построенная скоростным методом всего за шестнадцать месяцев, дала силы тракторному заводу. Глеб Максимилианович сумел превратить Энергоцентр в центральный штаб энергетического строительства страны. По всей стране развернулось великое соревнование под лозунгом «Пятилетку — в четыре года!» — и Кржижановский радовался тому, что идея о пятилетке как творчестве масс воплощается в жизнь.

Первый план ГОЭЛРО был выполнен.

Страна получила 1750 тысяч киловатт энергетических мощностей, введенных в соответствии с планом ГОЭЛРО. Это произошло в апреле 1931 года.

Рапорт об этом подписывался в кабинете Кржижановского.

Рапорт направлялся Центральному Комитету.

Великий момент! Всем хотелось продлить его, Глеб Максимилианович сам понимал это, не спешил. Он смотрел на присутствующих в кабинете единомышленников, друзей, коллег. Но здесь не было одного человека, которому происходящее подарило бы минуты счастья. Не было Ильича…

Глеб Максимилианович посмотрел на окно, его распахнули. Весенняя Москва шумела внизу, Москва суровой бедности первой пятилетки, но уже неразутая, нераздетая и неголодная.

— Если бы был жив Ильич, — с горечью сказал Кржижановский.

Кржижановский хотел, чтобы Энергоцентр смотрел вперед. Он мечтал о втором плане ГОЭЛРО. Он всячески поддерживал выступления в печати по этому вопросу. Флаксерман написал статью в газету «За индустриализацию». Основная идея — выпустить «второй том» ГОЭЛРО. Он уже опубликовал в журнале «Проблемы экономики» «Черновые наброски заданий к генеральному плану электрификации», где указывались общие показатели роста всего народного хозяйства на 10–15 лет вперед с примерным перечнем электростанций. Глеб Максимилианович подсказал автору не только название этой статьи, но и ее основные положения.

В Энергоцентре собралась большая группа энтузиастов, предлагавших дерзкие проекты. Некоторые сотрудники пришли с Глебом Максимилиановичем из Госплана, например, способный экономист Борис Кузнецов. Он в то время разрабатывал рациональную схему «Единой высоковольтной сети — СССР» — прообраза будущих энергетических систем. Многие приходили с проектами гигантских электростанций на сибирских реках, на Волге. Волжскую станцию, так же как и единую высоковольтную сеть, и электростанции на реках Сибири, можно было включать в перспективный план развития энергетики.

Энергоцентр имел собственный институт — Научно-исследовательский институт энергетики и электрификации. Кржижановский предложил возглавить институт Кузнецову и не ошибся. В институте стал культивироваться, как и во всем Энергоцентре, интерес к прогнозам, к перспективному планированию и разработке промышленно-экономических комплексов.

Это стало одной из ярких черт зарождающейся школы Г. М. Кржижановского.

Призывая своих сотрудников «учиться мечтать», он в то же время следил за тем, чтобы они не отрывались от реальности.

— Часто при рассмотрении наметок на вторую пятилетку, — рассказывал В. Ю. Стеклов, — Г. М. Кржижановский сдерживал наш размах, когда в течение ближайших пяти лет мы хотели воплотить в жизнь все наши мечты… К их числу следует отнести сооружение мощных ветряных электростанций, солнечных установок большой мощности, использование термоэлектрических установок…

Дерзких проектов хватало и без ветряных двигателей. В группу Стеклова постепенно стекались «мечтатели»: инженер Малышев, разрабатывающий проекты мощной ГЭС на Ангаре, Рудницкий, ратовавший за ГЭС на Енисее, Лубны-Герцик, предлагавший каскад ГЭС на Иртыше. Приходил в огромной шляпе с широчайшими полями черноволосый великан с горящим взглядом.

— Грузинский поэт Паоло Яшвили, — представился он. Паоло был общественным ходатаем от Грузии: он предлагал построить там несколько крупных станций.

Заходил священнослужитель в рясе, с крестом — Флоренский, он был выдающимся электротехником, и его проекты поражали виртуозностью инженерного решения.

Руководил плановым отделом Кукель-Краевский — энтузиаст энергетики. В свое время он был направлен на дипломатическую службу, но, не переехав границу, стал бомбардировать наркомат письмами: не разрешат ли ему остаться, заняться энергетикой? Разрешили.

В Энергоцентре Кржижановский проводил в жизнь свои идеи о централизации энергоснабжения больших городов путем постройки крупных теплоэлектроцентралей — ТЭЦ.

В связи с городскими ТЭЦ он однажды чуть не поссорился с Цюрупой, назначенным управляющим Мосэнергостроем. Цюрупа начал свою деятельность с вопроса о строительстве Фрунзенской ТЭЦ, начатом на Бережковской набережной с довольно сложными грунтами, с которыми никому не хотелось связываться. Цюрупа решил перенести строительную площадку куда-нибудь на левый берег Москвы-реки, мотивируя это тем, что именно на левом берегу будет основная тепловая нагрузка станции. В Энергоцентре его поддержал теплофикатор Таннер-Танненбаум. Он-то и поставил перед Кржижановским вопрос о перенесении строительства в другое место. Отправились осматривать возможные места постройки цугом на четырех машинах, впереди — темно-зеленый «паккард». Таннер-Танненбаум предлагал построить станцию на берегу Москвы-реки в Лужниках, Цюрупа — между университетскими клиниками и Новодевичьим монастырем. Там площадка была очень небольшой, но Цюрупу это не смущало, он предлагал снести не нужный никому монастырь. Кржижановский возмутился, его поддержали молодые инженеры. Новодевичий монастырь был спасен. Станцию оставили на прежнем месте, грунты оказались вполне преодолимыми, ТЭЦ была не только построена, но и расширена против имевшегося проекта вдвое.

Кржижановский проработал в Энергоцентре немного — всего год. Вскоре его назначили председателем Комитета по высшему техническому образованию.

Все решали кадры. А кадров не было. Был построен гигантский тракторный завод, но запустить его не могли несколько месяцев: не хватало токарей, слесарей, фрезеровщиков. Не хватало инженеров-механиков, энергетиков, техников. Не хватало «красных капитанов».

Высшая школа в те годы бурно развивалась, но в этом развитии не было научно обоснованной системы. В высшей школе, как считал Кржижановский, царствовала стихия.

Старые вузы, подчиняясь законам инерции, сохраняли еще традиции классического преподавания, в новых же институтах, которыми, пользуясь свободой организационного творчества, спешило обзавестись любое мало-мальски важное ведомство, где не было помещений, традиций, преподавателей, творилось что-то невообразимое. «Дальтон-план» и прочие перлы новомодной педагогики рождали лентяев. По вине молодых специалистов произошло несколько крупных аварий. Глеб Максимилианович понимал, что, в сущности, они не виноваты — какие знания они могли приобрести в институтах без лабораторий, без помещений, без преподавателей, без продуманных учебных планов и программ? Встречались директора институтов не то что без высшего, без всякого образования. Подвойский, теперь один из инспекторов ВКВТО, привез анекдот:

— Какой вуз окончили?

— Никакой.

— Тогда в каком вузе преподаете?

Система высшего образования не удовлетворяет страну, которая только что подвела итоги первой пятилетки. Советский Союз располагает уже прочной собственной тяжелой индустрией и ее ведущим звеном — машиностроением, рассуждал про себя Глеб Максимилианович. Мы теперь укрепили обороноспособность нашей страны. Мы с уверенностью в собственных силах смотрим на бурю, вызванную мировым кризисом, развертывающуюся за нашими рубежами. Теперь мы можем ставить новые задачи. Во второй пятилетке нам предстоит вести борьбу за завершение технической реконструкции нашего хозяйства, за построение бесклассового общества. Именно из этих задач и вытекает огромная значимость нашей борьбы за квалифицированные высшие технические кадры. Поход за освоение новой техники — центральная задача пятилетия. Владимир Ильич в свое время подчеркивал теснейшую связь подъема хозяйственной работы с задачами трудящихся. Гигантский плуг пятилетки преобразовал массив трудящихся, создал чрезвычайно благоприятные предпосылки для борьбы за подъем производительности труда, выдвинул героев социалистического соревнования и ударничества. Настала пора, опираясь на позиции, которые завоеваны нами по всей линии хозяйственной работы, прийти к разрешению проблем создания необходимых для нас высших технических кадров.

Прежде всего, конечно, следовало разобраться с самой системой вузов. Всего их насчитывалось около пятисот. Нужно было начать с уничтожения карликовых и параллельных. В Наркомземе, например, было 82 вуза; буквально за несколько недель работы оказалось вполне возможным и целесообразным сокращение их числа до 25. Учебные заведения укрупнились, окрепли.

Этот пример дал возможность Глебу Максимилиановичу найти образ того, что творится на ниве высшего образования: персимфанс! Ансамбль без дирижера, где каждый играет на своем инструменте без знания основ гармонии! Научное строительство жизни здесь явно отсутствовало. Каждый из вузов нужно было обследовать, каждому дать паспорт — путевку в жизнь, право на воспитание и образование молодежи. Предстояло рассмотреть и переработать 800 учебных планов, более 20 тысяч программ!

Везде нужно было найти организующую идею, стержень преобразований и реформ, и Глебу Максимилиановичу предстояло выработать теоретические основы этих процессов.

Многое уже ему было ясно. Он считал, что инженер — это прежде всего творец и борец. Карликовые вузы, чрезмерно узкие специализации превращали инженера в беспомощного ремесленника.

«Инженер должен настолько овладеть сущностью ведущих дисциплин в своей профессии, — писал он, — чтобы стоять не под ними, а над ними, чтобы быть хозяином положения, не растеряться при трудных обстоятельствах…

Здесь приходится идти двумя путями: во-первых, надо… обеспечить для всего нашего инженерства действительное освоение тех математических, физических и химических дисциплин, а в соответствующем случае и дисциплин биологических, которые составляют то, что я назвал бронированным минимумом.

Во-вторых, преподавание специальных дисциплин должно быть пронизано диалектическим методом, опираясь на который можно и для самых узких специалистов проложить дорогу для их широкого общего развития».

Диалектический метод оказывался действенным орудием не только в научном определении задач этой новой области, но и в решении их. Обучать методам решения задач, а не давать шпаргалку ответов!

Кржижановский призывал держаться подальше от профессиональной замкнутости. Внимание к пограничным дисциплинам! Свет идет от сопредельных знаний! Техническая физика, техническая химия, биотехника — вот дисциплины будущего.

Впереди был непочатый край проблем. Комитету предстояло дать научные рекомендации по следующим вопросам: Сколько часов в день должен работать студент? Должен ли он посещать лекции? Сдавать экзамены? Выполнять дипломный проект? В каких единицах или баллах должны оценивать его знания? От чего должна зависеть выплата стипендии? Кто должен учить студентов? Как присваивать ученые степени и знания? Не нужно ли ввести в вузах ученые советы?

Из стенограммы заседания Президиума ВКВТО по уточнению номенклатуры специальностей 28 ноября 1930 года.

«…Гуртовой. Номенклатура дважды официально рассматривалась, подвергалась обсуждению на широких собраниях специалистов…

Некоторые предлагают: автомобили и тракторы разделить. Подвижный состав железных дорог профессор Шелест предлагает разделить: дать отдельно паровозы, тепловозы и электровозы с 6-летним сроком обучения, а ВСНИТО предлагает создать специальности:

1) паровозное и тепловозное хозяйство,

2) вагонное хозяйство.

Кржижановский. Это безобразие. Где головы посыпались, там давайте создавать науку. Ведь это может знать каждый техник, вагоны и вагонное хозяйство — не такое уж сложное дело — я сам был осмотрщиком вагонов. Знаю всю простую технику этого дела. Вполне достаточно техника в вагонном хозяйстве.

Гуртовой. Я знал, что сегодня нам влетит.

Кржижановский. Нет вагонной науки. Нет и не может быть. А если берем такие вещи, как тепловозы и паровозы, и объединяем в одну науку, будет уж слишком широко. Вагон — это коробка… Сцепные приборы те же, что и на паровозе. Тормоза и автосцепка такая же.

Гуртовой. Вагоны не есть наука, но это есть до некоторой степени научная величина.

Кржижановский. Отсюда и получается — бесцельная загрузка памяти студентов ненужным хламом…»

Когда в 1936 году Кржижановский покидал комитет, он испытывал удовлетворение: дело высшего технического образования вставало на ноги, на научную основу.

Он мог радоваться еще и потому, что возвращался к любимой энергетике.

Энергетики его за эти годы не забыли. Сотрудники издательства, выпускающего книги и журналы по энергетике, оказывается, все это время копили деньги на самолет. Авторы отказывались от гонораров. Сотрудники — от завтраков. Редакции журналов «Вестник кочегара» и «Машинист» вызвали другие журналы на соревнование по сбору средств на самолет У-2. А самолет, оказалось, предназначался для передачи 1-й Московской областной объединенной школе инструкторов, летчиков, парашютистов и планеристов Московского областного совета Осоавиахима и был назван «Глеб Кржижановский».

Вручение самолета школе состоялось 6 июля 1934 года на аэродроме около станции Первомайская. Шел дождь. Директор издательства передал формуляр на новый самолет инструктору. На борту самолета действительно была крупная надпись: «Глеб Кржижановский».

— Глеб Максимилианович, ваш самолет в воздухе…

Несмотря на дождь, самолет летал над аэродромом, из него вываливались, раскрываясь цветками, парашютисты. Уже в девять вечера «совершали облет», то есть катали на самолете ударников, активистов Осоавиахима. Со стороны летного поля, уже скрытого летним вечером, раздавался здоровый стук мотора, веселые возгласы…

Его постепенно оставили одного, и он уехал, очень этим обрадованный. В свете фар «паккарда» обжигались крылатые жители лета.

Он вспомнил, как два года назад, когда его поздравляли с шестидесятилетием, энергоиздатовцы говорили, что подарок за ними. Вот оно что, подарок к шестидесятилетию! Шестьдесят лет. Он и не замечал, как идут годы!

В ШТАБЕ НАУКИ

В 1929 году, впервые вступая под своды академии, Глеб Максимилианович подумал о том, что, может быть, в этот момент осуществляется одно из страстных желаний Ильича.

В далеком восемнадцатом, когда Украина была под гетманом Скоропадским, когда немцы хозяйничали в российских просторах, когда Москва потеряла связи с окраинами, была отрезана от сырья, топлива, когда реальность Советской власти ощущали лишь немногие жители центра России, уже тогда Ильич задумывался о том, как «собирать камень за камушком» прочный фундамент социалистического общества, о будущем хозяйстве нашей страны. Он хотел предложить Российской академии наук составить план экономического подъема России. Но не могла обветшалая академия удовлетворить высоким нормам ленинского «Наброска плана научно-технических работ» — она была еще слаба!

В этой работе Ленин предлагал обратить особое внимание на электрификацию промышленности и транспорта, применение электричества к земледелию, на использование непервоклассных сортов топлива — торфа, угля низких сортов — для получения электрической энергии с наименьшими затратами, на добычу и перевоз горючего, на использование энергии воды и ветра. Не под силу были пока еще эти задачи старой академии, не могла она перестроиться так быстро.

Кржижановский писал о «Наброске плана научно-технических работ» так: «В то время еще никакой группировки научных работников вроде организованной гораздо позднее Государственной комиссии по электрификации России (ГОЭЛРО) и в помине не было. А между тем стоит только перечитать строки этого наказа, чтобы видеть, что, по существу, здесь уже поставлены основные вехи грядущих фундаментальных работ и как много приходилось учиться работникам науки и техники у Ленина в области революционного преобразования всей нашей экономики и техники на основе общего гениального, научного, продуманного плана».

Хотя Ильич работой академии был удовлетворен не в полной мере, он всячески противился ее реформации.

Однажды, услышав, что у одного молодого, весьма уважаемого коммуниста-астронома есть план реорганизации академии, он очень встревожился, потребовал к себе Луначарского (академия была в ведении Наркомпроса) и, лишь когда тот сказал, что никакого серьезного значения планам такого рода не придается, несколько успокоился.

— Жаль, некогда сейчас вплотную заняться академией, — говорил он тогда Глебу Максимилиановичу. — Нужны осторожность, такт, знания. А сейчас у нас куда более проклятые вопросы. Боюсь, найдется какой-нибудь смельчак, наскочит на академию. Можно представить, сколько посуды перебьет!

И вот теперь, в 1929 году, выборы в состав академии сорока двух новых членов. Среди них впервые избраны члены партии — Г. М. Кржижановский, И. М. Губкин, М. И. Покровский. Это были поистине «большие выборы», как их называли в академии.

Кржижановский сразу же был избран вице-президентом академии. Президенту — геологу Карпинскому — было уже под восемьдесят. Новичку вице-президенту порой приходилось брать на себя всю полноту академической власти.

Когда Глеб Максимилианович ближе познакомился с делами академии, оказалось, что и сама наука тоже нуждается в перспективном планировании. Говорить о широком фронте работ не приходилось. Попытка Кржижановского воздействовать на академиков через Госплан, конечно, способствовала консолидации ученых вокруг актуальных народнохозяйственных проблем, но этого было далеко не достаточно. Необходимо было, не полагаясь на уже имеющиеся, создавать в академии новые научные направления, привлечь ученых технического профиля, соприкасающихся с насущными проблемами страны.

В академию впервые были избраны представители техники: С. А. Чаплыгин, Г. М. Кржижановский, В. Ф. Миткевич, И. М. Губкин. Эта группа должна была сыграть роль ядра, вокруг которого пойдет сплочение будущего технического отделения академии.

Кржижановский волновался: как примут его академики? С волнением составил конспект первого выступления на академической сессии. Карпинского не было — болел. С подозрением выслушивали академики — члены старинного и замкнутого клана новые слова, непривычно взрывавшиеся в академической тишине: «захват командных высот», «индустриализация», «энергетика, электроэнергетика, теплофикация», «комбинированное производство», «планово-социалистическое хозяйство», «массы на нашей стороне», «диалектический метод».

Некоторые громко вздыхали, слушая эти кощунственные слова в храме чистой науки. Но Кржижановский умел завоевывать сердца — он увлекал истиной, конкретностью, мечтой. Он видел, что инерция академиков велика. Будут, конечно, противодействовать введению планирования научно-исследовательских работ. Будут ссылаться на высокую миссию науки. Свободный поиск. Непредсказуемость и непланируемость открытий.

Действительно, открытия запланировать невозможно, но определять наиболее целесообразные направления поиска можно и должно! Он хотел бы постепенно ввести академию в пятилетний ритм страны.

Он ясно осознавал, как много в его научном подходе, в его мировоззрении заложено Владимиром Ильичем. Он наизусть помнил, часто цитировал слова Ильича, обращенные к работникам науки:

— Чтобы действительно знать предмет, надо охватить, изучить все его стороны, все связи и «опосредствования». Мы никогда не достигнем этого полностью, но требование всесторонности предостережет нас от ошибок и от омертвления. Это во-1-х. Во-2-х, диалектическая логика требует, чтобы брать предмет в его развитии, «самодвижении»…. изменении… В-4-х, вся человеческая практика должна войти в полное «определение» предмета и как критерий истины и как практический определитель связи предмета с тем, что нужно человеку. В-4-х, диалектическая логика учит, что «абстрактной истины нет, истина всегда конкретна»[51].

Он свято следовал этим ленинским заветам. Все его научное творчество было посвящено решению насущнейших задач страны, наука была для него прежде всего средством строительства социализма.

Академический устав требовал ежегодного представления отчетов каждого о сделанной работе. Он стал составлять отчет за первый год работы, 1930-й.

Статей — 22, в том числе в «Правде», «Известиях», «Экономической жизни» — о пятилетием плане, о проблемах планирования. Брошюр и книг выпущено три: о построении социализма, о проблемах построения генерального плана.

За год сделано 22 доклада: о Ленине, о хозяйственном строительстве, о текущем моменте, о темпах пятилетки, о генплане.

Является ли то, что он делает, научной работой? Да, является. Это научное строительство жизни.

Он стремился и свою жизнь строить по науке, вкусить от радостей творчества, семьи, дружбы. Они были достаточно пожилыми, чтобы заводить новых друзей. Оставались в основном старые — Крупская, Ленгник, Ольминский, Кон, Красиков, Лепешинский. Самой близкой оставалась Надежда Константиновна. Ей было за шестьдесят, она много работала, на все не хватало времени. Зинаида Павловна ее бесконечно любила.

Однажды, критически осмотрев далеко не новое платье Надежды Константиновны, Зинаида предложила ей:

— Надюша, надо бы тебе новое платье сшить, это лоснится.

— Зиночка, не могу я по-магазинам ездить, — ответила Надежда Константиновна и тут же со смехом вспомнила, как однажды пошла в магазин (в ГУМ) новую шляпу купить — так все продавцы и вся публика сбежались. Ей покупала теперь Мария Ильинична, Медвежонок по самарской кличке, за глаза.

Часто они отдыхали вместе в Архангельском. В 1933 году поехали в разные места — Надежда Константиновна, как всегда, в Архангельское, Кржижановские — в Крым.

В Мухолатке можно было отвлечься от суеты, подумать о важном. Самым важным оказывалась их жизнь в этом мире, и покой был составляющей счастья. Глеб Максимилианович остро почувствовал, как прекрасна природа и как много времени можно посвятить ее созерцанию — всю жизнь! Есть такие счастливцы. Счастливцы? Может ли созерцание, наблюдение составить полное счастье жизни? Может быть. Его характер, его представления о научном строительстве требовали действия, вторжения, активности. Он мог понимать созерцание только как одну из составляющих счастья, может быть, необходимую.

Они послали Надежде Константиновне письмо, полное новых неожиданных открытий таинств природы. Скоро пришел ответ.

«Дорогая Зина, спасибо за письмишко. Это замечательно, что вы так хорошо отдыхаете. Тут дождь и вообще мерзопакость порядочная. Работается плохо что-то. 2-го переезжаю в город, даже м. б. 1-го. С первого тут пустыня аравийская… Сговорились, было, что я буду заведовать библиотечным сектором, но тотчас же провели положение совсем несуразное — теперь в библиотеках будут брать залоги за каждую книжку. Это смешной бюрократизм. Надо 10 чел. бухгалтеров при каждой библиотеке заводить… Не знаю, что день грядущий мне сулит. Ну, посмотрим… Вот и вы. Новой публики не прибывает, старая разъезжается… Ну, бывайте здоровы. Шлю горячие приветы и жму лапы.

Н. Крупская 30/VIII. 33 г.».

Кржижановский многое успел сделать в академии и прежде всего помог ей выйти из состояния замкнутости, рассыпного строя, самотека, слить ее задачи с задачами страны. Он способствовал переводу академии в ведение СНК СССР, переводу ее учреждений и Президиума в Москву, принятию нового устава, основал Отделение технических наук, ввел ежегодное планирование работ. И еще: его усилиями в 1931 году был создан Энергетический институт Академии наук СССР, директором которого он стал.

В системе академии появились и другие институты технического профиля. *

Работа в качестве вице-президента отнимала массу времени и сил. За 1937 год ему удалось опубликовать всего пять статей. Это его не расстраивало. Его личные статьи были малой частью того, что он делал в академии. Последняя взяла на себя выполнение десяти важнейших народнохозяйственных тем. Работал Совет по изучению производительных сил — СОПС. Казалось уже немыслимым решать без академии стратегические вопросы развития страны. Это была и его заслуга. Он развернул работы и в Энергетическом институте. Сначала, до переезда в Москву, институт помещался в здании Биржи на стрелке Васильевского острова, в Москве было лишь его небольшое отделение. После перевода центральных учреждений академии в Москву институт обосновался прямо против особняка Президиума в Нескучном саду — на Большой Калужской улице. Два кабинета Кржижановского, таким образом, сильно приблизились друг к другу.

Институт создавал фундаментальный труд «Основы электроэнергетики СССР». Решались проблемы энергетики в третьей пятилетке, вопросы газификации и теплофикации, изучения энергетических ресурсов.

Идеи ЭНИНа о развитии энергетики в третьей пятилетке не получали, однако, поддержки высокого руководства. С декабря 1930 года Председателем Совнаркома стал Молотов. Он же был назначен Председателем Совета Труда и Обороны.

В третьем пятилетием плане, составленном под руководством Молотова, была фраза, которую все энергетики восприняли с болью и тревогой:

«…В строительстве тепловых электростанций перейти к небольшим и средним электростанциям в 25 тыс. квт и ниже».

Это решение, направленное на деконцентрацию, объективно отбрасывало советскую энергетику на несколько лет назад. Энергетики единодушно называли такую установку «гнилой».

Кржижановский был категорически против такого резкого поворота в политике строительства электростанций, отбрасывающего страну назад. Как можно перейти к небольшим и средним электростанциям в 25 тыс. квт и ниже в то время, когда электросиловцы уже «закрутили» крупнейший в мире турбогенератор в 100 тысяч киловатт? Может быть, это решение продиктовано высшими, неясными даже ему интересами? Он заставлял себя думать, что это решение объясняется капиталистическим окружением, бушующим вокруг острова социализма военным психозом. Но нужно еще доказать, что мелкие станции не так уязвимы, как крупные. Но они дороже, и намного. Они вызывают распыление сил и средств.

Он с душевной болью наблюдал, как начали пересматриваться проекты всех электростанций, уже строящихся и намеченных к строительству в 1939 году и последующих годах, как в них мощные агрегаты в 50 и 100 тысяч заменяются на машины в 12,5 тысячи киловатт.

Вот как описываются последующие события в историческом сборнике «Профсоюз энергетиков», «…тревожные опасения сбылись. При отставании выработки электроэнергии от роста потребностей на нее в 1937–1940 годах в ряде экономических районов страны образовался дефицит энергетических мощностей, энергетика стала сдерживать быстрые темпы промышленного производства. Положение создалось угрожающее, но ответственность за это Сталин взвалил на тех самых людей, которые предупреждали его о возможных последствиях неправильного курса в электрификации страны…»

Начались придирки и к Г. М. Кржижановскому, которые шли в основном по «академической» линии.

Его упрекали в том, что он поддерживал знаменитого математика — академика Лузина, который и вправду был человеком нелегким. Но Кржижановский отвлекался от соображений «уживаемости» академика, видя в нем громадный талант, уважая его как создателя математической школы — «Лузитании», зная его полную лояльность.

Его обвиняли в том, что он разрешил опубликовать за границей книгу своего помощника профессора Вейца.

Намекали на то, что он как-то причастен к истории с «мамонтом», неразложившиеся останки которого были якобы обнаружены где-то на севере, а потом оказались останками выброшенного на берег кита.

Все это было именно придирками, и причина их лежала совсем в другой плоскости. Ю. Н. Флаксерман в своей книге о Г. М. Кржижановском так объясняет сложившуюся обстановку: «В конце 30-х годов обнаружились письма Глеба Максимилиановича, в которых он нелестно отзывался о Сталине. Этого было достаточно для осуществления ряда репрессивных мер. Его буквально терроризировали, вызывали на допросы, предъявляли одно за другим нелепые обвинения… Были приняты все возможные меры, чтобы светлое имя Г. М. Кржижановского было предано забвению. Поселок при Кизеловской ГРЭС, называвшийся Кржижановск, был преобразован в город Кизел, плановый институт имени Г. М. Кржижановского при Госплане СССР переименован в экономический институт. Все это делалось для того, чтобы принизить заслуги Г. М. Кржижановского. В декабре 1940 года исполнилось 20 лет со дня утверждения плана ГОЭЛРО. Готовился сборник «20 лет ГОЭЛРО». К составителям сборника было предъявлено требование изъять из всех статей имя Г. М. Кржижановского.

Но сделать это было просто невозможно… Сборник так и не увидел света».

Тридцать девятый год был тяжелым. Его впервые (с 1924 года) не выбрали членом Центрального Комитета. Его, ссылаясь на проводившийся им якобы «зажим молодых кадров», сместили с поста вице-президента Академии наук.

Да, 39-й год был годом больших потерь. Умерла Надежда Константиновна.

Еще три дня назад, в воскресенье, Глеб Максимилианович и Зинаида Павловна Кржижановские вместе с Верой Рудольфовной Менжинской, Николаем Леонидовичем и Анной Ивановной Мещеряковыми, Петром Ананьевичем Красиковым и Софьей Павловной Шестерниной пришли проведать и поздравить Надежду Константиновну накануне ее семидесятилетия. Вспоминали молодость, встречи в Сибири, подполье, шифрованные письма, написанные Надеждой Константиновной в «Искру». Было просто и радостно. Когда разъехались, ей стало плохо, срочно отвезли в больницу. На третий день ее не стало. Прах Н. К. Крупской был замурован в кремлевской стене, сразу за Мавзолеем. У Кржижановских не стало самого старого, самого верного, самого любимого друга. Они переживали ее смерть так тяжело, что Чашникова всерьез задумала насильно отвезти их куда-нибудь подальше от Москвы. И как только представилась возможность, осуществила это. Договорилась с Управлением Делами и увезла их в Гаспру…

Вернувшись, Кржижановский вплотную занялся ЭНИНом. Он стремился сделать Энергетический институт штабом энергетической мысли, способным в какой-то мере компенсировать отсутствие энергетического генплана.

В Энергетическом институте по-прежнему жили будущим, работали ради него: исследовали проблемы дальних передач на постоянном и переменном токе высокого напряжения; объединения энергетических систем в Единую энергетическую систему СССР; поднятия на новый уровень тепловых электростанций путем использования пара сверхвысоких параметров; комплексного использования топлива — и как топлива, и как сырья для дальнейшей переработки; новых энергетических схем для промышленности, сельского хозяйства, транспорта, городов.

Иногда Кржижановский задумывался над тем, существует ли его личный, отдельный от работ института, академии, Госплана научный вклад в энергетику? И приходил к выводу: да, существует, хотя он никогда особенно не подчеркивал его, предпочитая коллективное творчество.

Он знал, что за всеми его научными достижениями стоит диалектический метод, воспринятый им прежде всего у Ильича; именно он позволил ему подняться над констатацией фактов и делать крупные, определяющей важности научные обобщения. Это прежде всего идеи ГОЭЛРО — концентрация производства и централизация распределения энергии, рассмотрение социальной и хозяйственной деятельности в единстве, целостности и развитии. Само понятие энергетики, как триединства электротехники, гидротехники и теплотехники ведет начало с работ ГОЭЛРО. С ним навсегда связаны идеи Единой энергетической системы и Единого энергетического баланса. Он не мог бы перечислить всего того, что сделал в энергетике сам. Тем более обширным было то, что сделала его школа, воспринявшая его основные мысли и идеи.

НАУКА — ФРОНТУ

Раньше, до войны, он любил отдыхать и лечиться в Карловых Варах. Здешние минеральные источники хорошо помогали его слабым, как оказалось, почкам.

Но здесь, за границей, он наблюдал и такое, что заставляло его сердце сжиматься, — он видел осложнение международной обстановки, чувствовал, что планета катится по наклонной плоскости к войне, и не остановить ее. Теперь Германия — шаг за шагом, уступка за уступкой — вооружена до зубов, и поздно было вспоминать о тех временах, когда осадить Германию, захватившую Эльзас, можно было, по словам Черчилля, полком французской полиции.

Кржижановский возвращался домой встревоженным, говорил о своих опасениях друзьям: видят ли они, знает ли Сталин?

Его мучила тревога. Зинаида Павловна опять была в санатории на лечении — ее здоровье сдавало. Сам он остался в Москве и тоже болел. Написал ей письмо, отправил. Потом решил написать еще одно — сложилось стихотворение (бумаги под рукой нет, на своем директорском бланке):

Зине

Отправил и это письмо. Потом записал: «…Лежу в постели, недуг грызет меня, и на этот раз, кажется, всерьез и надолго».

Было И марта 1941 года. Беспокойство и опасения не оставляли его. Предчувствуя возможную войну, он начал вводить в институте оборонную тематику. Связался с военными, выяснил, какие технические проблемы в области энергетики представляют сейчас наибольший интерес для обороны.

Однако разрабатывать рабочие проекты не пришлось. Началась война. Когда ужасная весть, которая, впрочем, для многих не была неожиданной, достигла института, сотрудники собрались в актовом зале. Митинг открыл Кржижановский.

— Вы видите теперь нашего врага и повадки его. Это вероломный зверь, для которого нет ничего святого. Только силой можно унять его. Все силы — на разгром фашистского зверя. Товарищи! Отдадим все свои знания и опыт делу уничтожения фашизма.

Митинг был коротким. Сотрудники расходились по своим лабораториям, прикидывая: как можно использовать в войне свой опыт и знания? Искренне завидовали «таинственным» лабораториям № 1 и 2, которые наверняка уже внесли свой вклад в дело обороны. И все думали: что теперь будет с институтом? Нужны ли будут их исследования? Не лучше ли на фронт, к оружию?

Правительство распорядилось иначе. ЭНИН, как и большинство институтов, решено было сохранить. Это была частичка мозга страны, той интеллектуальной силы, которую нельзя заменить никакой другой. Институт был переведен в Казань. Вскоре началась эвакуация, и Кржижановские, заперев свой дом, простились с ним.

— Неужели навсегда? — плача, спрашивала Зинаида.

— Мы выдержим и победим, — говорил Глеб Максимилианович, — другой народ, может быть, и не выдержал бы. Но мы выдержим. Ты вспомни девятнадцатый и двадцатый годы — как страшно было, что погаснет жалкий огонек жизни, — а он не погас, разгорелся. Так и теперь будет.

В Казани разместились в помещениях университета.

Приезжающие сначала останавливались в большом актовом зале, где отец когда-то защищал кандидатскую диссертацию. Теперь здесь, во всю ширину зала, были расставлены кровати. Постепенно обитатели зала покидали его, уплотняя местных жителей. Ночью в Казани было уныло — действовали законы затемнения.

Разместились в общем удачно, хотя теснота была страшная — здесь было множество организаций и даже президиум академии. Выяснилось, что впопыхах не взяли кое-какого оборудования, необходимого для работы. Остро ощущалось отсутствие институтской библиотеки. Нужно было организовать доставку оборудования из Москвы.

15 августа Глеб Максимилианович вместе с сотрудниками ЭНИНа Телешовым, Рамзиным, Худяковым, Костериным пошел в Казанский горком партии. Его доклад был по-военному короток:

— Энергетический институт Академии наук СССР приступил к работе в городе Казани. Коллектив сотрудников считает себя мобилизованным и готовым оказать помощь электростанциям и предприятиям города Казани и всей республики.

Сотрудники академии начинали привыкать к новому месту, обживаться. Нужно было превращать этот край в мощную военно-промышленную базу страны и мобилизовать на это все ресурсы.

Как-то Глеб Максимилианович простудился на октябрьском резком ветре, слег. Рано утром к нему пришел Худяков. Он подсел к постели, поинтересовался здоровьем, рассказал о делах и наконец спросил о том, что больше всего беспокоило:

— Отстоим Москву?

Глеб Максимилианович не удивился вопросу, слушал внимательно, потом сказал тоном абсолютной и непоколебимой уверенности:

— Не падай духом. Да, положение тяжелое. Враг подошел близко. Начало войны не в нашу пользу. Большие потери. Немцы под Москвой. Но я твердо убежден — я много думал об этом — фашизм не может победить. Чем дальше они проникают в глубь нашей страны, тем скорее выдохнутся и погибнут. Советские люди, что бы ни случилось, никогда не покорятся врагу и разгромят его.

Много было сделано для поднятия местной энергетики и промышленности. Разработали перечень неотложных мероприятий по повышению уровня энергоснабжения и топливоснабжения основных промышленных центров Башкирии. Спроектировали небольшие гидростанции для равнинных рек. Электрики занялись вопросами грозозащиты необычных объектов. Как, например, защитить от удара молнии аэростат воздушного заграждения? Да еще втиснуться в требования военных, в злосчастные 12 килограммов? Да не нарушить устойчивости аппарата, не ухудшить его аэродинамических характеристик? Уложились, сделали. Война. На испытательном полигоне в защищенный эниновцами аэростат ударила сильная, широкая молния — и аэростат выдержал!

Научились защищать от ударов молнии нефтяные озера.

Разработали ускоренный способ сушки порохов, способ необычный: порох сушился при температуре 250–300 градусов. Создали новый тип «зажигалки», или зажигательной авиабомбы, предназначенной для сбрасывания из кассет самолетов на танковые и автомобильные колонны противника. Старший научный сотрудник Г. Н. Худяков трижды выезжал на фронт для опробования нового оружия, для оценки боевых характеристик бомбы. Однажды его самолет подбили, и он пролежал два месяца в госпитале. Потом снова фронт, снова самолет и новая катастрофа: они уже возвращались на базу, когда отказали моторы. Скоростной бомбардировщик быстро и неудержимо приближался к земле. Шансы на спасение были мизерные. Худяков — выпрыгнул без парашюта в нижний люк передней остекленной кабины. До земли оставалось примерно полкилометра…

Его нашли через шесть часов в снегу, в крови, рядом с обломками бомбардировщика и горелой черной землей. Худякова обнаружил путевой обходчик станции Сырт. Худяков оказался жив, слабо стонал. Но нетранспортабелен — все тело было перебито. Вызвали паровоз с вагоном, с трудом уложили, доставили в Оренбург.

Кржижановский, узнав о случившемся, тут же позвонил в оренбургский госпиталь.

— Нужно спасать героя! — требовал он, не слушая врачебный вердикт: безнадежен (перелом шейных позвонков, частичный паралич, множественные переломы конечностей, внутренние кровоизлияния).

— Безнадежен, — повторяли они Глебу Максимилиановичу, но он верил в выздоровление, не переставал обращаться к друзьям-профессорам:

— Неужели вы допустите, чтобы такой герой умер?

Худякова спасли.

Катастрофа прервала на время работу над бомбой, но специалисты института уже предлагали военным, и те принимали с радостью боевую горючую жидкость, которой можно было поджигать танки; «фотобомбу», сбрасываемую ночью над объектами противника и безжалостно высвечивающую громадные площади, нахватывающую из темноты беготню и беспокойство, секретные объекты, запечатлеваемые тут же аэрофотосъемкой. Разработаны были газогенераторы для автомобилей и тракторов, работающие на странном топливе — соломе.

Лето 1942 года Кржижановские провели в Боровом — поразительно красивом месте Северного Казахстана.

Добираться было сложно — сначала до станции Боровое и затем километров тридцать лесом. Поселили Кржижановских в большом доме, где жили академики, в помещении бывшего санатория. В каждой палате — семья. Глеб Максимилианович с утра был в движении — он весело приветствовал здешнее «правительство» в лице Марии Федоровны Андреевой, галантно ухаживал за всей женской половиной колонии, начиная с Зинаиды Павловны. Глеб Максимилианович лихо надевал наискось берет и увлекал большую компанию в долгие далекие походы за грибами, за ягодами. Он писал здесь много стихов и щедрой рукой раздаривал их. Был по-прежнему энергичен, жизнерадостен, быстр. И все же возраст — ему было уже семьдесят — брал свое. Он начал жаловаться, что его «голове холодно».

— Голова требует больше тепла, — заявил он. (На самом деле не хотел, чтобы видели его лысину.) Зинаида Павловна достала тогда у супруги академика Зелинского выкройку «академической» шапочки, сшила, и Глеб Максимилианович стал ее постоянно носить, отчего приобрел (с учетом седой бороды и усов) типичный «академический» вид.

…Однажды ночью они с Зинаидой Павловной выскользнули из «пансионата» и углубились в темноту леса. Слетал за ними мягкой тенью большой мохнатый филин, и жутковат был хозяйский мах его шумных крыльев. Они смотрели из уютной темноты леса на тайную жизнь ночной дороги, чувствуя себя участниками захватывающего спектакля. Затихала дорога, затихал филин, только листья шуршали и шевелились нежные перышки на круглой голове птицы. Вдруг возникали где-то чуждые этой размеренной жизни бешеные ритмы. Стрелами проносились куда-то по дороге собаки. Шуршанье быстрых лап, сбитое дыханье, поспешное бегство птицы, шум свалки, деловой лай вдали. Через несколько минут черные тени несутся обратно, и с ними исчезает нервность ночи. Затихает дорога, большим шумным листом падает на нее старый знакомец филин…

Покой Борового навевал мысли об отдыхе, но как только наступало утро и день, требовавшие действия, Глеб Максимилианович уже не мог остановиться — он был деятелем по натуре, так же как иные рождаются созерцателями.

Они покидали Боровое осенью. Скорое и неизбежное расставание окрашивало цветами печали и поросшие мхом древние скалы, и болото, и отражения на воде, и облака (легко воссоздает мечта видения волшебных снов), и блики солнца на еловых стволах, и стадо на закате, и туманную степь с близкой будкой, и подсолнухи с большими ядреными семечками, и стог, и телегу, и волны, и лодку, и быка. До свидания, Тихая бухта, Чебачье озеро, гора Синюха! Встретимся ли? Уж очень мы все стары, хоть и храбримся.

В сорок третьем в Казани в институте появился новый аспирант — Валерий Попков. Глеб Максимилианович, только что вернувшийся из Борового, поймал его в коридоре. Валерий шел из фотокомнаты, неся в руках еще мокрую пленку осциллограммы.

— Я вижу, голубчик, что вы умеете обращаться с фототехникой, — сказал ему Кржижановский, предварительно осведомившись: кто такой и откуда взялся, — нельзя ли вас попросить проявить и мою пленку?

Валерий взялся, но от волнения пленку, нащелканную при помощи «лейки» в Боровом, засветил. Глеб Максимилианович сначала расстроился, потом стал расспрашивать Валерия о работе, о том, чем увлекался до войны. Попков в то время занимался важными исследованиями в области высоких напряжений, и Глеб Максимилианович, заслушавшись его, забыл об испорченной пленке.

Потом он часто наведывался к Попкову в комнату, где тот компенсировал недостаток необходимого оборудования лихостью в обращении с очень опасным высоким напряжением. Сначала в дверь просовывалась голова Кржижановского, которая весело спрашивала:

— Ну как, Фарадей, тебя здесь еще не убило?

Расспрашивал с большим интересом, как идут дела, — это было крайне важно для будущих дальних электропередач постоянного тока. Но он глядел и дальше, видя в этой работе возможность расширения самого понятия «энергетика».

— Вы знаете, голубчик, — говорил он Попкову, — возможно, ваша работа имеет более широкое значение: если познать законы движения но нов и электронов и научиться управлять ими, то, может быть, когда-нибудь эти «субстанции электричества» станут инструментом непосредственного воздействия на обрабатываемые материалы вместо современных механических инструментов. Представляете себе, насколько энергетически выгодным был бы такой процесс с минимумом трансформации энергии?

Он уже предугадывал наступление эры электронноионных технологий.

В Москву вернулись к концу сорок третьего. Жадно слушали фронтовые сводки. Как он и ожидал, предположения о могуществе немецкой авиации оказались несостоятельными. Электростанции, ощетинившиеся зенитками, прикрытые истребителями, оказались лакомым, но твердым орешком. Охота германских летчиков к легким победам была отбита. Теперь они предпочитали ночные воровские рейды. Стала ненужной дорогостоящая система камуфляжа, срезки дымовых труб — все это было рассчитано на дневные налеты. Ночные налеты бомбардировщиков, нацеленные на станции, прерывались плотнейшим заградительным огнем, за ними всегда готовы были поохотиться юркие советские перехватчики. За всю войну ни одна станция не была выведена из строя с воздуха.

Кржижановского радовали эти вести, лишь одно огорчало — сколько можно было сэкономить сил и средств, если бы все это заранее знать! Как недальновидно поступали те, кто перед войной спешно разукрупнял станции и строил мелкие установки!

Захватывая советские территории, а потом отступая, гитлеровцы, разрушая, не делали различия между большими и малыми станциями, обходившимися при строительстве дороже. Всего было разрушено более 600 электростанций общей мощностью около 6 миллионов киловатт. Среди них Днепрогэс, Зуевская ГЭС, Дубровская ГРЭС — станции, на которые было положено столько труда и столько энтузиазма: все приходилось начинать чуть ли не с начала. Велики были жертвы войны, велика была цена победы сорок пятого года. У Кржижановских война отняла Антонину Максимилиановну, сестру, многих родственников и друзей.

Еще в Казани почувствовал Глеб Максимилианович, как плохие условия жизни сказываются на слабом здоровье Зинаиды Павловны. Сотрудники замечали его переживания, старались хоть чем-нибудь помочь. Но Зинаида Павловна медленно уходила из жизни. По вечерам, когда он работал в кабинете, она сзади подходила к креслу, обнимала его, ворошила волосы, потом тихо отходила: «Не буду мешать» — и смотрела на него со стороны. Он по-прежнему, если не больше, любил ее. Обеспокоенный, звонил, а то и приезжал с работы: поела ли она?

В 1947 году на семидесятипятилетие Глеба Максимилиановича, собрались гости. Состоялось чествование и в Отделении технических наук. Зинаида Павловна тихо сидела в президиуме, улыбаясь, думала о чем-то своем. Пел Козловский.

Через год она умерла. Это было для Глеба Максимилиановича такое горе, что Мария Васильевна Чашникова и домработница Евдокия Афанасьевна, боясь нехорошего, выкрали из письменного стола его небольшой револьвер.

Осознав происшедшее, он отвернулся к стене, плакал горько и безнадежно. Он пролежал много часов, перестал пить и есть. На похороны его не пустили.

Чашникова попыталась утешить его:

— Глеб Максимилианович, поднимитесь, крепитесь. Ведь фактически она уже несколько лет назад ушла из жизни…

Он вскочил, красноглазый, ужасный в своем гневе. Никогда Мария Васильевна не видела ничего подобного.

— Да знаете ли вы, — закричал он, — да знаете ли вы, сударыня, что я все время жил этой женщиной! И последние годы — да, и они тоже — были для меня радостью, которую никто не может понять, одно ее прикосновение могло вернуть меня к жизни, успокоить, исцелить… Никак не ожидал от вас…

Зинаиду Павловну похоронили на Новодевичьем кладбище, когда-то защищенном им от разрушения. Немного не дожили до золотой свадьбы…

Несколько месяцев Глеб Максимилианович провел в больницах и санаториях. Домашние считали, что именно тогда, в сорок восьмом, перенес он свой первый инфаркт…

Однажды ему приснилось, что он, маленький мальчик, стоит на берегу Большой Реки и задумчиво смотрит в несущиеся под его ногами воды…

ПОСЛЕДНЕЕ

Он старался не поддаваться времени и постоянно внушал себе и другим мысль о том, что здоров и бодр как обычно. Редко жаловался и старался не болеть. Лысину прикрывал камилавком. Оставлял палку в машине, ходил преувеличенно бодро, грудь колесом, легко взбегал по лестнице. Редко носил очки, хотя в них нуждался.

Однажды, когда он шел в институт и заговорил по своему обыкновению с детьми, один симпатичный малыш, осмелев, спросил:

— Дедушка, а у вас брови настоящие?

Глеб Максимилианович засмеялся, с трудом уже наклонился и дал пощупать малышу свои удивительно пышные, кустистые седые брови Деда Мороза. Он все-таки немного расстроился. Дедушка, конечно. Дедушка без внучат.

Сразу после войны в десятой и одиннадцатой книжках «Нового мира» за 1945 года попалась Глебу Максимилиановичу на глаза повесть Татьяны Логуновой «В лесах Смоленщины». Повесть потрясла его. Героиня комсомольского подполья, партизанка, расстрелянная фашистами (пуля прошла через рот, вышла через шею), выжила и написала книгу о пережитом, о том, как рейдом она прошла с отрядом через немецкие тылы, сея панику среди гитлеровцев, творя народный суд. Глеб Максимилианович узнал откуда-то, что Логунова поступила в Московский университет на исторический факультет и живет в общежитии.

Он разыскал ее, послал за ней машину, свой роскошный «ЗИС-110», Логунова пришла в большом овчинном тулупе, явно ей не по размеру, волнистые волосы по плечам, румянец. А уже майор, инвалид войны, тяжелая контузия, многочисленные ранения. Глеб Максимилианович с восхищением смотрел на нее, обрушился с расспросами о ее жизни, об учебе в университете. Логунсза рассказывала долго. Было видно, что ей здесь нравится. Ей нравился восторженный Глеб Максимилианович, окружавшие его люди, ученая атмосфера кабинета. Глеб Максимилианович решил показать ей достопримечательности квартиры:

— На этом кресле не раз сидел Ленин.

— Здесь создавались документы ГОЭЛРО.

Он показывал ей маску Ильича, сделанную Меркуровым, письма вождя, портреты известных людей с автографами, картины знаменитых художников.

— Все, что есть в этой квартире, ваше, — сказал он неожиданно. Он не бросал слов на ветер. Кржижановский решил удочерить отважную партизанку, но этого тогда никто не понял.

Много часов проговорили они в тот день. Когда Таня ушла, Глеб Максимилианович попросил Зинаиду Павловну купить ей одежду, все необходимое. Зинаиде Павловне Таня тоже необычайно понравилась, и вскоре девушка стала частым гостем Кржижановских, близким и любимым. Отца ее повесили фашисты, мать убили, никого не осталось у Логуновой, и Глеб Максимилианович после долгих разговоров с Зинаидой Павловной предложил Татьяне:

— Хотим с Зинаидой Павловной тебя удочерить… Как смотришь?

Таня растерялась, покраснела, ничего не сказала, быстро ушла. Кржижановские были растеряны: неужели обидели? Оказывается, да. Потом Логунова постаралась сказать Кржижановским это таким образом, чтобы, в свою очередь, не обидеть их. Они, конечно, расстроились. Глебу Максимилиановичу приходилось теперь «ловчить»: как уговорить Таню переехать в комнату, которую удалось ему для нее выхлопотать как для инвалида, героя войны? Как заставить принять в подарок нехитрую мебель, все необходимое для самостоятельной жизни? Таня по-прежнему почти все время проводила у Кржижановских.

После смерти Зинаиды Павловны дом опустел. Глеб Максимилианович занялся непривычными заботами — надо заказать памятник, надгробие для Зинаиды Павловны. Кому? Как это делается? Он ничего не знал.

В это время в академический санаторий «Узкое», где он лечился, шофер доставил новое действующее лицо последних лет жизни Кржижановского — скульптора Кенига. Кениг лепил Плеханова, и художественный совет потребовал, чтобы кто-нибудь из лично знавших Плеханова людей подтвердил портретное сходство. Таких людей оставалось уже очень немного. Павел Кениг, сорокалетний скульптор, имел для академического санатория весьма вольный вид, не говоря уже о том, что голову Плеханова он нес в перекинутом за спину мешке. Анатолий, шофер, боялся, что Кржижановский его выставит. Глеб Максимилианович, напротив, принял Кенига очень любезно, долго рассматривал его работу.

— Как вы угадали, что у него была такая печаль в глазах? — Присмотревшись, добавил: — У Плеханова глаза сидели глубже. Кроме того, какая-то неустойчивость в нем была… Галантен до чрезвычайности… Зинуше ручку целовал…

Тут Глеб Максимилианович прослезился, а Кениг почувствовал непреодолимое желание лепить Кржижановского, дать его образ таким, каким он сейчас увидел его: и залегшие сразу от носа глубокие борозды, и рельефные, пергаментного цвета круговые мышцы рта, и мудрые печальные глаза, и резкие носогубные складки, и густые пряди седых бровей, перечеркивающие глаза.

Глеб Максимилианович перехватил его взгляд, подтянулся и сказал:

— А не можете ли вы сделать надгробие моей жене?

Кениг надгробиями не занимался, но подумал: сделаю! Решили так: пусть будет скромная плита из красного гранита с портретом, а рядом с ней — каменный свиток со стихами, которые напишет Глеб Максимилианович.

Когда работа была закончена и Глеб Максимилианович хотел, как полагается, заплатить Павлу, тот категорически отказался. Тогда Глеб Максимилианович преподнес ему «министериабельный» портфель свой (вручен ему при назначении в Энергоцентр) с полным собранием сочинений Пушкина. Кениг был очень тронут. Больше всего он, конечно, хотел бы сделать бюст Глеба Максимилиановича, но тот по-прежнему категорически возражал.

— После шестидесяти лет нельзя на порог пускать художников и скульпторов, — говорил он, — лепить надо молодых академиков. Недавно на академической сессии совсем молодой парень доложил такое! Переворот в строительном деле! Вот его и нужно лепить. Или знаешь еще кого — Таню Логунову! Героиня, красавица! А меня не нужно. Только когда умру, сделай мне тоже надгробие, рядом с Зинушей.

Павел Кениг сделал бюст Логуновой, с орденами, в гимнастерке. Она, позируя, стеснялась и получилась мрачной.

Кржижановский по-прежнему был директором Энергетического института. Президент Несмеянов и главный ученый секретарь Топчиев переслали ему в феврале 1956 года копию решения общего собрания Академии наук СССР об утверждении его директором на новый срок.

Он не давал сотрудникам передышки, стремясь постоянно держать их в ритме жизни страны.

— Читали сегодня «Правду»?

— Знаете, что сейчас нужно для Госплана?

— Идет хребтовый год, а вы и дальше намерены сидеть в болоте? — спрашивал он сотрудников, нацеливая их на самые жгучие энергетические проблемы.

Всегда обращенный к будущему, он терпеть не мог, когда кто-то пытался почивать на лаврах. Как-то принесли ему на утверждение отчет, в котором в числе прочих достижений значился разработанный в годы войны газогенератор для автомашин и тракторов, работавший на соломе. Он возмутился и начертал поперек листа: пора уняться с этим «соломотрясом», есть дела поважнее.

Строительство мощных электростанций на Волге вызывает необходимость разработки высоковольтных линий электропередачи постоянного и переменного тока — этим занимаются и московская и ленинградская группы отдела общей энергетики. Нужно экономить топливо на тепловых электростанциях — в институте работает целая лаборатория по пару высоких параметров. Есть лаборатории, где изучаются комплексное энергетическое использование топлива, газификация, энергетический баланс, теоретические основы энергетики.

Когда он узнал о работах по атомной энергии, проводящихся в Советском Союзе, он почувствовал гордость за страну, за ее науку. И немного возгордился сам — он это предвидел! Многие большие ученые, в их числе Резерфорд, Эйнштейн, Бор, Иоффе — не верили в энергетическую ценность внутриатомных связей, а Кржижановский, еще в 1920 году в холодной Москве написал:

«Мы подходим к последней грани. За химической молекулой и атомом — первоосновами старой химии — все яснее обрисовывается но н и электрон — основные субстанции электричества; открываются ослепительные перспективы в сторону радиоактивных веществ. Химия становится отделом общего учения об электричестве. Электротехника подводит нас к внутреннему запасу энергии в атомах. Занимается заря совершенно новой цивилизации».

Он с удовольствием перечитал эти фразы в сборнике своих избранных произведений, изданных в 1957 году. Мечта привела его туда, где разум еще чувствовал свое бессилие. Едва узнав о работах Курчатова, создающего реактор, Глеб Максимилианович зажегся идеей создать атомную электростанцию. Он понимал, конечно, что исследование реакторов будет проходить в специальных центрах, но знал и то, что атомная энергетика есть лишь частный случай энергетики общей, ее часть и ее порождение.

Он организовал в институте исследование элементов атомных электростанций. Первая в мире атомная электростанция, пущенная в 1954 году, была плодом и его мысли.

Наступала очередь развернутого использования атомной энергии, которое, но мнению Кржижановского, должно было знаменовать наступление века коммунизма.

Он не переставал мечтать и о том, о чем когда-то мечтал с Ильичем, добиваясь пересечения кругов вокруг районных станций — о максимальном их объединении.

Может быть, в шестой пятилетке окажется наконец возможным осуществить давнюю мечту энергетиков — создать Единую энергетическую систему европейской части СССР? Может быть, новыми линиями, еще более высокого напряжения — 400, 500, а может быть, и 750 тысяч вольт — удастся связать Куйбышевскую и Сталинградскую ГЭС с Центральной, Южной, Уральской энергосистемами? Одновременно можно приступить к созданию Единой энергетической системы Центральной Сибири, простирающейся от Иркутска до Новосибирска. Эта система будет питаться энергетическими гигантами на Ангаре, Енисее, Оби, Иртыше, на мощных тепловых станциях, построенных вблизи углей Кузнецка и Черемхова.

А потом — от таких дерзких проектов захватывало дух — можно было бы объединить энергетические системы европейской части СССР и Центральной Сибири линиями сверхвысоких напряжений в единую высоковольтную сеть, Единую энергосистему страны!

Много тревог и волнений доставлял директору его институт; но разве не стоили они той радости, которую он получал, видя, как сбываются его мечты?

Развертывались большие работы по покорению Ангары. Вступила в строй действующих Иркутская ГЭС — сибирский Днепрогэс. Ниже, по течению своенравной Ангары, невдалеке от Падунских порогов, начато строительство крупнейшей в мире Братской ГЭС. Ее мощность должна была составить 3 миллиона 200 тысяч киловатт— вдвое больше, чем весь план ГОЭЛРО. На Енисее началось строительство Красноярской ГЭС, которая по мощности превзойдет даже Братскую. А еще есть Обь, Тунгуски.

Особое счастье он испытывал оттого, что завершается покорение Волги, осуществляется мечта, манившая его чуть не полвека. (Мечты энергетиков исполняются медленно.)

К восьмидесятипятилетию ему присвоили звание Героя

Социалистического Труда. Вручал звезду Климент Ефремович Ворошилов, приехал для этого домой.

Однажды Стеклов привел к нему начальника строительства Куйбышевской ГЭС Комзина. Комзин рассказал о перекрытии Волги, о мировых рекордах укладки бетона, о работе в тридцатиградусный мороз, о том, как обмороженные не уходили, лезли в пургу на обледенелые мачты, о том, как машинист паровоза, чтобы остановить сорвавшийся поезд с бетоном, ложился со шпалой на рельсы. Через пять лет после начала строительства первый агрегат дал ток…

Они ушли, он остался, одинокий старик. Он ходил по кабинету. Как хотел бы он сейчас побродить по машинному залу станции, о которой так давно мечтал, подойти к каждому из двадцати агрегатов, побродить по вечерней плотине, где, наверное, так свеж ветер с Волги.

Мечты сбываются — у селения Братское строится гигантская станция. Работают над проектом Саяно-Шушенской ГЭС.

Мечты сбываются, и энергосистемы районов соединяются мощными линиями электропередачи — рождается энергетическая система Советского Союза, а может быть, всех стран социализма?

Мечты сбываются: строятся атомные электростанции, которые он когда-то предвидел.

На путь строительства социализма вступили страны Европы и Азии. Огни социализма манят мир. Мечты сбываются…

Сбывались его мечты. Но все меньше оставалось тех, кто был свидетелем их дерзкого появления… Бесконечно грустно было ему от сознания этого.

Близкие, преданные люди старались предупреждать малейшее его желание. Не было ничьей вины, что этих желаний было так мало.

Когда ему выделили академическую дачу, он сказал: жаль, что нет фруктовых деревьев. Через неделю шофер Анатолий Петрович Сливенко где-то закупил и с помощью институтских высадил на участке большие — пятнадцатилетние — яблони, груши, вишни. Глеб Максимилианович поразился взявшемуся откуда ни возьмись саду, был доволен, но, казалось, не получил от этого той большой радости, которую ожидали.

Другой раз у него возникла идея построить на участке «наблюдательную башню». Анатолий Петрович смог сделать и это: выписал металлические конструкции, рассчитал, соорудил башню. На верху ее была сделана беседка, продуваемая ветрами, в которой стояли кресло и плетеный столик. Глеб Максимилианович сидел там часами. Читал. Смотрел на новое здание университета, которое было оттуда видно. Спускался, задумчив.

К нему были внимательны: Моссовет предлагал перенести трамвайную остановку подальше от дома, где он жил в Москве, чтобы не было так шумно — на остановку выходили окна кабинета; Глеб Максимилианович отказывался: как можно делать это из-за одного человека?

Несмотря на глубокую старость, он жил полной жизнью. В институтском шкафу, в аккуратных папках хранились не только технические бумаги. О чем только не переписывался он со своими избирателями с тех пор, как они в Кинельском сельскохозяйственном округе в 1937 году впервые выдвинули его кандидатуру в Верховный Совет!

Вот они, эти папки, шершавые корешки, а в них мозаика самой жизни. Он писал об орошении Заволжья, о приусадебном землепользовании, о выделении земель под выпас скота, о неправильном обложении налогом, о преобразовании начальной школы в неполную среднюю, об улучшении оборудования школы в селе Царевщина, о стипендии студентам, о помощи ставропольскому детдому, советовал школьнику, как выбрать профессию и институт. Он писал о пересмотре судебных дел, о помилованиях, о розысках, об устройстве на работу, хлопотал о дополнительных отпусках для горняков, о выплате квартирных расходов для командированных, об оказании медицинского обслуживания, о выпуске газет. Советовал, где лучше искать ящик с письмами В. И. Ленина, зарытый на острове против города Куйбышева, уточнял факты из истории партии, помогал разыскивать пропавших без вести, восстанавливать в партии несправедливо исключенных, получать жилье, публиковать статьи и книги.

Он получал много писем, чаще от совершенно незнакомых людей. Однажды почта принесла солдатское письмо без марки. Писал военнослужащий П. И. Сериков: «Убедительно прошу Вас, если будет время, напишите мне в виде воспоминаний о Владимире Ильиче (если можно, желательно подробнее)».

Мельчайшие подробности жизни Ильича, их знакомства и дружбы интересовали множество людей, более того, были необходимы им.

(…Густеет сумрак… Бег неумолимый свершает время. Какими бурями гонимый я рвусь по-прежнему вперед?.. Редеет круг родных, любимых. Тех, кто живут неистребимо в заветных мыслей глубине… Я многих вижу лишь во сне…)

Написать автобиографию. Да, нужно, пока не поздно. Пока не поздно! Рассказать о Старике. О партии. О революции. О социализме — как нелегко было его строить. О друзьях. О жене — соратнице по борьбе. (Листьями осени золотой прикрыта могила, потускневшая надпись в стихах видна, часть автобиографии, не собрать воедино всех слов, не изменить ничего в каменных строках.) О первом пятилетием плане — он составлял его, первый план в мире, лицо социализма. Об электрификации России. Рассказать о жизни своей — событий хватило бы на десятки жизней — и тайн, и выстрелов, и славы, и опалы…

Его революция — в кропотливой пропаганде, в арестах, в негромкой потасовке слов, в тонкостях определений и формулировок, в вязи формул, в белокожем свечении ватмана. Его письменный стол — в баррикаде революции, а в толстых томах составленных им документов не меньше фантазии, чем в самых пылких его же революционных стихах.

(…Как мчится жизнь! Уходят год за годом. Слабеют силы. Старость — мой удел. Таков закон: и счастью, и невзгодам — всему, всему положен свой предел. А мысли вдаль по-прежнему несутся, загадку жизни силясь разгадать… По силам ли? Пусть по углам смеются над нами те, кто не умел мечтать. Пора, пора мне подвести итоги… На свиток дней былых взглянуть…)

Он начал писать новые воспоминания В. И. Ленине. Писал легко, вдохновенно. За несколько недель написал статью «Ленин юных лет». Всего за год-полтора закончил воспоминания «Ильич», «Ленин и наука», «85-летию со дня рождения В. И. Ленина», «Ленин и ГОЭЛРО», «О Ленине», «Ленин — вождь трудящихся всего мира», «Прост, как правда», «Ленин и электрификация», «Эскизы к портрету В. И. Ленина».

Как-то Глеб Максимилианович получил письмо от Глафиры Окуловой. С того времени, когда она была Зайчиком и провалилась в Москве, она прожила сложную и интересную жизнь. Член революционного правительства Сибири, участник подавления левоэсеровского — мятежа, комиссар на фронте, затем партийная и преподавательская работа. Годы пощадили ее, она в числе теперь уже очень немногих прошла все испытания. Окулова работала в Музее Революции старшим научным сотрудником и собирала материалы о нем, Глебе Максимилиановиче Кржижановском, создавала там его личный фонд.

Ее заветным желанием было восстановить карту ГОЭЛРО. Сможет ли он вспомнить эту карту, столь существенную веху в жизни страны и в его собственной жизни. Оказалось, нет, не может.

«Вряд ли можно было бы сейчас воспроизвести карту точно в том виде, как она была, — ответил он. — Да и вообще делать это вряд ли следует — будет подделка… А память моя не такова, чтобы спустя 32 года воспроизвести тогдашние краски. Могу сообщить товарищам, желающим воспроизвести «карту ГОЭЛРО» лишь «взгляд и нечто», а это не то, что требуется…»

А однажды он получил письмо от Сильвина! Это была необычайная радость:

«Дорогой Глеб Максимилианович! Вы, вероятно, помните, что в нашем молодом кружке 90-х гг. Вас и меня считали самыми слабыми, тщедушными людьми с коротким веком, и вот поди ж ты! Живу я уныло, в сентябре умерла моя Оля, и я до сих пор не могу привыкнуть к полному одиночеству. Жму крепко руку, желаю всякого счастья, какое только возможно в нашем возрасте. С дружеским приветом.

М. Сильвин».

Думал ли он о смерти? Наверное, думал, как и все старики. Но не боялся ее. Один раз, когда был в институте, вдруг подумал: с его смертью дом займут новые жильцы, которые могут не сохранить все как было, а это нужно было сохранить обязательно. Он взял из пачки свой директорский бланк и крупно написал на нем: «Духовное завещание». Он ни о чем не просил после смерти. Часть денег оставлял родным, остальное — квартиру, обстановку, дачу, оставшуюся часть денег — завещал Академии наук.

«…Позволю себе лишь пожелать, — в заключение писал он, — чтобы была взвешена возможность сохранения этой кв. № 4 в виде некоторой исторической ценности; здесь бывал Вл. Ильич Ленин, здесь был написан и обсужден весь план ГОЭЛРО…»

Лето 1958 года, предпоследнего года своей жизни, он провел на даче — настояли врачи. Он часто ощущал недомогание. Стал бояться сквозняков. Спал мало, как и все старики, — жизнь проходила, и нельзя было тратить ее на сон. Нельзя поддаваться старости.

Решительно вставал, делал гимнастические упражнения, быстро завтракал — жареная картошка, немного рыбы, стакан апельсинового сока, — обходил свой двор, гулял, раздумывая. Старался много читать, чтобы не упустить что-нибудь важное.

Из научных журналов последнее время он выписывал «Вестник Академии наук» и «Атомную энергию». Но не только здесь искал он задачи, которые требовали решений. Внимательнейшим образом он прочитывал «Правду», «Известия», «Литературную газету», «Вечернюю Москву», журналы «Коммунист», «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Огонек». Он выписывал и другие издания, пытаясь выловить в прессе важнейшие проблемы страны, Москвы, Земли.

Он часто бил тревогу, когда обнаруживал, что намечается или уже имеется где-нибудь отставание от уровня мировой науки, что выявляются новые пути, пока еще недостаточно продуманные в институте. Ничего не упускал он, экономно освободив ум от частностей жизни. Он думал о главном — о великих проблемах Земли и человечества. К нему часто приезжали из института его друзья и коллеги.

— Каждый день как свадьба, — ворчала домработница Евдокия Афанасьевна.

В сентябре он почувствовал себя особенно плохо. Звенигородский врач не смог существенно облегчить его страданий, и Анатолий Петрович отвез его в московскую больницу. Предоставили там большую палату с приемной. Евдокии Афанасьевне и Чашниковой были выписаны согласно его желанию постоянные пропуска, Его навещали Попков, Стеклов, сотрудники института. Приходили проведать старинные друзья Буденный и Ворошилов.

Он засыпал теперь часто, надолго, и ему снилась Волга. Он чувствовал реальность смерти, и это почти не страшило его — он был готов войти в воды Большой Реки, поглотившей всех его друзей и родных — отца, мать, жену, Старика, сестру, Базиля, Надежду Константиновну…

Однажды, когда рядом были Чашникова, Попков и Стеклов, он странно затих: им показалось, что все кончено. Сбежались врачи. Но тут Глеб Максимилианович пошевелился, открыл глаза, слабо улыбнулся им. Он забылся опять и, слабея все больше, погружался в странный мир воспоминаний и предчувствий. Может быть, в эти последние три дня он представлял себе Волгу, вспоминал, как когда-то вышел из нее в этот мир борьбы и вдохновения. Теперь она куда-то уносила его в своих теплых струях, навсегда соединяя с теми, кто уже сошел с ее берегов. Он вздохнул в последний раз.

— Не забывайте меня, — можно было прочесть в полудвижениях губ.

Было 31 марта 1959 года.