Крик безмолвия (записки генерала)

39

…Геннадий Иванович считал себя в неоплатном долгу перед Ольгой. В ожидании нервно ходил взад–вперед на улице, полагая увидеть ее озабоченной, ждущей встречи с ним. Он даже приготовился как‑то успокоить ее, сказать, что солнышко по–прежнему светит из голубого поднебесья, а если набегут тучи, грянет гром и застучит по крышам град, то это ему еще больше по душе: разыгравшаяся стихия всегда близка его натуре потому, что после нее природа благоухает, мягко светит солнце, то самое, которое по ее уверению ни с чем не сравнимо, которому она молилась как Богу. (Его она называла — мое Солнышко).

И вдруг он увидел ее улыбающейся, без тени каких бы то ни было забот и огорчений, навеселе как после выпитого шампанского, которое она очень любила и, поднимая бокал, клялась всем земным в своей преданности ему до конца своих дней. Правда, Гришанов иногда сомневался

в этом. Она пришла в красном платье, белым горошком, с глубоким вырезом, словно нарочито, чтобы бросить вызов. Ему нравилось это платье, из купленного им материала и сшитое по его заказу, но сейчас оно только раздражало его.

Он хотел ей сказать многое, но оно улетучилось, как только она снисходительно подала ему руку. Он был настолько ошарашен, что не находил слов, не понимал происходившего на его глазах, как в театре, перевоплощения.

— Что с тобой?.. Это ты?

— Как видишь, — пыталась она как‑то уйти от объяснения.

— Не понимаю тебя.

— Не надо об этом. Обстоятельства изменились, трудно стало встречаться…

Гришанов все понял, но тут же зачем‑то спросил, словно хотел убедиться она это или нет. Похоже, что перед ним стоял другой человек.

— Да или нет? — хотел он тут же услышать на месте, где они стояли и почувствовать ее присутствие.

Она потупила глаза, помолчала. Лицо ее снова обрело прежний вид — довольный и удовлетворенный. Именно удовлетворенность поразила его. Но он ждал, что она скажет. Смотрел на нее так, что ей стыдно все же стало перед ним, которого она боготворила.

С ответом она тянула, потом попыталась как‑то отмахнуться от его настойчивости сказать ему правду.

Так и не услышал ответа, кроме того, что все остается, ничего не изменилось, чтобы как‑то успокоить его.

— Значит ты обманывала меня все эти долгие годы. А какие письма писала. Они же у меня все целы и я их читаю.

— Нет, — выдавила она из себя, начиная понимать, что разговор принимает серьезный оборот. — Писала, не думала… Я не обманывала.

— Не верю, нет…

— Я тебя любила.

— Любила? — горько усмехнулся он.

Она не смотрела ему в глаза. Даже чуть покраснела. Гришанов вздохнул тяжело и хотел уйти.

— Давай на время прервемся. Время покажет… Все так наглядно. Все знают. К тому же я больна. Приходит не вовремя: то рано, то задерживается… У меня сейчас депрессия на новых. Было плохо моему, пришлось скорую

вызывать, — чуть ли не слезливо лепетала она, пытаясь разжалобить его. Ему хотелось сказать, что еще вчера она уверяла его в том, что она не любит и никогда не любила того, .кому было плохо. Все эти доводы она сочиняла на ходу. Гришанов притих некоторое время молчал.

— Знаешь что… Я советую тебе вызвать сестру или поехать куда‑нибудь подальше, — с холодной рассудительностью сказала она.

От последних слов ему стало не по себе. У него навертывались слезы. Его за живое задела циничность этих забот.

— Бог с тобой… Поступай как знаешь. Только обмана я не прощу. Считаю это оскорблением. Кто же прощает оскорбление? На дуэль я вызвать тебя не могу. Это не угроза и не месть. Я буду молить Бога, чтобы он наказал тебя. Буду! — сказал Гришанов грозно.

— Обожди, — спохватилась она. — Что ты задумал? — хотелось ей узнать.

Она забеспокоилась — что может последовать? Даже высказала свои предположения вплоть до шантажа. В ответ он укоризненно взглянул на нее и сказал: Solch ein Blödsinn{Что за чепуха(нем.)},- чтобы она не поняла.

— Ну, что ты так?.. Выдумываешь…

Ощутив ее стремление избавиться от него, Гришанов решил, не простившись уйти.

— Не знаю, как хочешь… — равнодушно сказала она.

Пока длился этот тягостный разговор, прогремела гроза, отшумел проливной дождь, образовавшийся мутный поток на улице нес всякий хлам, остановился транспорт.

Он уходил от нее- промокший, впервые осознав, что Ольга жила заботами мелкого торгового служащего, да и выглядела она в этот раз в мокром, прилипшем к телу платье и прядями раскисших волос, обнаживших голову, довольно невзрачно, бесцветно, чего раньше не замечал.

Лермонтовские и Тютчевские мотивы их бесед не повлияли на нее. Как он заметил, она увлеклась подкрашенными камушками дешевой бижутерии, красовавшимися на мочках ее ушей. По телу бежали мурашки от ее жалкого вида.

— Пока… — услышал он позади ее последнее слово, резанувшее его слух.

После этого «пока» она словно совсем обнажилась перед ним и он увидел ее такой, какая она есть без всех

¹ Что за чепуха (нем.).

идеалов, которыми он сам ее украшал. Созданный им в своем воображении тютчевский образ любимой женщины, сказавшей: «Ты мой собственный», рассыпался как глиняный горшок, сработанный деревенским гончаром на первой же дорожной рытвине, тряхнувшей воз.

Ему хотелось развести костер, сбросить с себя все и предать огню, а пепел сам по себе разнесется ветром и ничего не останется от того к чему она прикасалась. Это принесло бы ему облегчение, но только на время, пока бы горел костер. Нельзя сжечь ни на каком огне воспоминания о прошедшем. И я стал его невольным свидетелем.