Критическое исследование хронологии древнего мира. Восток и средневековье. Том 3

Начало реформ См.[5], стр.616—522.

Как мы уже видели, еще Бенедикт VIII издал постановления, запрещающие симонию и браки духовенства. Эти запрещения не были обязаны инициативе самого Бенедикта, он лишь последовал требовавшему их широкому демократическому движению мирян и низшего духовенства. Считается, что первоначально эти требования были выдвинуты в монастыре Клюни в Бургундии (см.[148], стр.34) и потому все это движение за обновление церкви называется в литературе «клюнийским». Поскольку постановления Бенедикта VIII в жизнь фактически проведены не были, сторонники реформы не утихли и, напротив, усилили свое давление. В 1047 г. они добились созыва первого собора, направленного против симонии, но решительные шаги в направлении реформы начали делаться лишь с 1049 г., когда под именем Льва IX понтифексом стал горячий сторонник реформы германский епископ Бруно, близкий родственник императора Конрада.

Бруно по совету своего приближенного Гильдебранда явился в Рим без помпы, в одежде паломника и объявил, что хотя он назначен понтифексом самим Конрадом, но не примет сана, если не будет выбран по всем каноническим правилам духовенством и римским народом. Это избрание было, конечно, пустой формальностью, но его демагогическое заявление привлекло к Бруно симпатии народа и обеспечило ему спокойное существование в Риме.

Сразу же после избрания Лев IX созывает собор для осуждения симонии и внебрачного сожительства духовенства. Во времена «патрициев» и «сенаторов всех римлян» (да, вероятно, и ранее) все церковные должности от псаломщика до кардинала–епископа (а подчас и понтифекса) предоставлялись тому, кто давал за них больше денег. На первом же своем соборе Лев убедился, что, если только он будет последовательно проводить в жизнь свои реформы, то римские церкви должны будут остаться совсем без пастырей. Поэтому на первых порах он удовлетворился тем, что расстриг в основном лишь епископов и клириков, отличавшихся особо бесстыдным сексуальным поведением (гомосексуалистов, скотоложцев и т.п.).

Однако Льву IX не удалось углубить свои реформы. Пытаясь вооруженной рукой оградить свои владения от норманнов, он попал к ним в плен, а по возвращении в Рим подвергся критике, как отошедший от заветов Христа, который якобы заповедывал вести борьбу только духовным оружием. Сломленный и опозоренный понтифекс скончался 19 апреля 1054 года, успев сделать лишь первые шаги в направлении реформы церкви.

С именем Льва IX связан также окончательный разрыв римской церкви с византийской (православной) церковью. Он потребовал от византийского патриарха признания верховной власти понтифекса, а от византийского императора уступки последних византийских владений в Южной Италии. Получив отказ, папские послы прокляли патриарха, а патриарх и созванный византийским императором собор в свою очередь прокляли понтифекса и объявили его еретиком (см.[148], стр.27).

Льву IX наследовал Виктор II, продолжавший его реформаторскую политику, но мало успевший за непродолжительностью своего пребывания на троне. Во время понтификата Виктора умер германский император, оставивший на попечение понтифекса жену—правительницу Агнессу и малолетнего сына. По императорскому завещанию понтифекс должен быть первым советником Агнессы и фактическим верховным правителем империи до совершеннолетия наследника, Генриха IV. Чашки весов качнулись в другую сторону: если ранее понтифексы были вынуждены почти всегда подчиняться императору, то ныне по завещанию понтифекс стал во главе империи. Пока на римском троне сидел германский ставленник Виктор, это империи ничем не грозило, но ранняя смерть Виктора все изменила. Имея против себя только слабую женщину–регента и опираясь на уже достаточно установившийся принцип папской супрематии, римляне снова отважились на попытку произвести избрание понтифекса независимо от императорской власти. Их выбор пал на кардинала Фридриха, который и стал понтифексом под именем Стефана IX.

Стефан продолжил политику своих предшественников и пригласил в Рим знаменитого проповедника евангельского образа жизни и отшельника Петра Дамиани. Но не успевает Петр развернуть в Риме свою проповедь, как Стефан IX умирает и власть в Риме захватывают противники реформы, которые возводят на папский престол своего ставленника Бенедикта X. Петр со своими сторонниками вынужден покинуть Рим бегством.

Упорядочение избрания понтифексов См.[5], стр.622—623.

Но реформа зашла уже достаточно далеко, и возврата вспять уже не было. Специально созванный в Сиене собор низвергает Бенедикта и возводит в сан понтифекса под именем Николая IV сторонника реформы флорентийского епископа Гергардта. В апреле 1059 г. Николай IV соборным постановлением 113 епископов снова осуждает симонию, браки духовенства (после принятия сана) и, что самое важное, издает закон о порядке избрания великого понтифекса.

Этим знаменитым декретом коллегия римских кардиналов возводилась на степень церковного сената, из среды которого только и должны быть избираемы понтифексы. Декретом устанавливалось, что понтифекс избирается исключительно римскими кардиналами, и народ только присоединяется к этому избранию. Тем самым от избрания была устранена даже светская римская знать, и римским консулам и сенаторам был противопоставлен конклав. Более того, чтобы оградить избрание понтифекса от влияния римской толпы (и знати), было установлено, что избрание не должно происходить непременно в Риме и что полного состава кардиналов для избрания не требуется.

Такого рода решительные меры, резко ограничивающие политическое влияние римской знати, не могли, конечно, войти в силу без внешней военной поддержки. За этой поддержкой Николай IV обращается к норманнам, бывшим врагам святого престола, погубившим Льва IX. К этому времени норманны успели захватить Капую, Апулию и Калабрию и остро нуждались в правово–юридическом оформлении их власти. Они быстро нашли общий язык с Николаем IV, который признал все их завоевания, юридически оформив их как лены святого престола. В ответ норманны поклялись охранять владения церкви и поддерживать понтифексов, избранных по новым правилам. Тем самым избирательный декрет Николая II был поставлен под вооруженную защиту норманнских завоевателей, в то время как римская знать в борьбе против этого декрета нашла поддержку у императорского двора, раздраженного и избирательным декретом, отрицающим стародавнее право императоров назначать понтифексов, и самовольной отдачей норманнам в ленное держание земель, считавшихся имперским владением. И вот Рим, и вместе с ним вся Италия, разделился на партию императорскую (гибеллинов) и партию папскую (гвельфов), борьба между которыми на ближайшие века определила судьбу Рима и всей Италии.

В дальнейшем мы неоднократно будем возвращаться к перипетиям борьбы гвельфов с гибеллинами, а пока лишь заметим, что, по мнению Морозова, эта борьба положила начало легендам о происходившей будто бы в «классические времена» борьбе горациев (т.е. живущих на холмах, надо думать укрепленных) и куриациев (т.е. церковников, от «курия» — церковное управление). Подробное прослеживание аналогии гвельфы—куриации и гибеллины—горации не является здесь нашей целью.

Борьба вокруг реформы См.[5], стр.625—631.

В открытую борьба между сторонниками и врагами реформ вспыхнула в 1061 г. после смерти Николая IV, когда встал вопрос о новом понтифексе. Сторонники реформы избрали согласно новому избирательному закону, не консультируясь с императорским двором, великим понтифексом епископа Ансельма под именем Александра II, а ее враги — епископа Кадала под именем Гонория II, объявив одновременно, в соответствии со старым обычаем, десятилетнего Генриха IV римским патрицием (и, следовательно, номинальным главою Рима). После избрания Александру удалось проникнуть в Латеран только после серьезной битвы со сторонниками императора, а при публичном появлении на улицах Рима он и его спутники подвергались громким оскорблениям и поношениям. Римский же сенат постановил скорейшим образом доставить в Рим Гонория, который находился в это время в Швейцарии, чтобы противопоставить его Александру. Так, бывшие противники императора и ярые борцы за независимость Рима объединились со своим прошлым врагом, чтобы отразить более непосредственную и близкую опасность со стороны поднявшего голову римского понтификата.

Когда Гонорий явился в Рим, обновленцы пытались начать с ним переговоры. После же срыва переговоров сторонники Александра попытались решить дело силой. В разгоревшейся кровавой битве победил Гонорий, но не успел он воспользоваться плодами своей победы, как в Рим с большим войском явился сторонник обновленцев герцог Готфрид. Он принудил обоих понтифексов вернуться в свои епископства и предложил предоставить решение спора императору.

Готфрид знал, что делал. Сам император был еще малолетним ребенком, а его мать Агнесса отличалась суеверием и склонностью к мистицизму. Наставляемая своим духовником, она фактически предала интересы императорской партии, полностью согласившись со всеми предложениями обновленцев. Александр был утвержден в сане понтифекса, а Готфрид назначен имперским послом в Риме. В январе 1063 года соединенные войска Готфрида и норманнов заняли Рим, Сабину и Кампанью, и водворили Александра в Латеране. Однако пригороды Рима остались в руках приверженцев старой церкви, и Александр в Латеране не чувствовал себя в безопасности, поскольку римляне не отказались от старовера Гонория и настойчиво просили императрицу вернуть им «их понтифекса», который заперся в неприступном замке св. Ангела.

В этих условиях между двумя понтифексами и их сторонниками разгорелась форменная гражданская война. Оба понтифекса служили мессы, издавали буллы и декреты и предавали друг друга анафеме. Противники не стеснялись в эпитетах. В одном из писем Дамиани, Гонорий характеризуется как гнусный змей, извивающаяся гадюка, человеческий кал, отхожее место преступлений, клоака пороков, ужас небес и т.д. и т.п. Гонория именовали также разорителем церкви, нарушителем апостольского благочестия, стрелой с лука сатаны, жезлом Ассура (что невольно сопоставляется с выводом в гл. 8, § 5, что библейский Ассур означает Германию), губителем непорочности, навозом века, пищей ада и т.д. и т.п. Староверы не оставались в долгу. Они называли Александра Азинандром (от «азинус» — осел) и высмеивали его в куплетах.

Борьба была решена, когда отряд норманнов устроил правильную осаду замка св. Ангела. Староверы посылали Генриху жалостные письма, напоминая ему о славных римских походах его предков Оттона, Конрада и Генриха, но в ответ получали лишь пустые обещания. Протомившись больше года в замке св. Ангела, Гонорий, в конце концов, бежал. 31 мая 1064 г. он был формально низложен и обновленец Александр II был объявлен единственным законным понтифексом.

Кстати сказать, в письмах Генриху сторонники прежнего порядка аргументировали тем, что «апостолы Петр и Павел, первый крестом, второй мечом, отняли у язычников Рим, эту твердыню вашей Римской империи, и отдали его грекам, галлам, затем лангобардам и, наконец, на вечные времена вам, германцам». Здесь отражен один из этапов создания легенды о «языческом Риме», еще очень далекий от известной нам картины, созданной позже гуманистами.

С признанием Александра окончились слабые попытки германского регентства удержать за собой римский патрициат. Сопротивление римской знати было сломлено. Готфрид охранял обновленческий Рим с севера, а норманнские вассалы служили оплотом его с юга.

Тем не менее, светская власть реформаторов была еще до крайности ограничена. По отношению к графам Кампаньи они были совершенно бессильны. Если при каролингах графы были простыми чиновниками культа и его арендаторами, то теперь они считали свои города наследственной собственностью и сами назначали их правителей — виконтов. То, что еще сохранялось от старого церковного государства принадлежало церкви только по имени, а в действительности все церковные провинции распадались на множество отдельных, фактически самостоятельных баронств.

В самом Риме знатные фамилии также не признавали светской власти реформированного духовенства. Муниципальная и судебная власть по–прежнему оставалась в ведении сената и нобилей. В это время особое значение получила должность префекта Рима и замещение ее обыкновенно сопровождалось большими беспорядками. Реформаторы употребляли все усилия к тому, чтобы префектом стал их сторонник, но, несмотря на всю их агитацию, это у них не получилось. Впрочем, известный своей приверженностью к старой церкви претендент на должность префекта знатный римлянин Ченчи также не смог добиться префектуры. Озлившись, он построил у въезда в город башню, преградившую путь, и взимал со всех проходивших по монете. И все это до поры до времени уживалось: и старовер Ченчи, взимавший пошлину с богомольцев, идущих в реформированный храм, и обновленческий проповедник Цинти, призывавший в базилике св. Петра бедных к евангельской бедности и раздаче имущества.

Однако идеологическое первенство было всецело у реформаторов, и потому переход в их руки светской власти являлся лишь вопросом времени.

Григорий VII См.[5], стр.632—636.

Главным идеологом и руководителем всей реформы был уже упоминавшийся выше Гильдебранд, явившийся в Рим вместе со Львом IX. Как при Льве IX, так и при всех следующих понтифексах–реформаторах он был главным их советником и вдохновителем. Гильдебранд был фактическим автором избирательного декрета Николая II и всех других важнейших реформаторских постановлений.

В своей деятельности Гильдебранд, как и все реформаторы–обновленцы, руководствовался евангельской идеологией. Грегоровиус, подобно всем другим историкам, не устает удивляться, почему евангельские идеалы с такой силой вспыхнули в это время через тысячу лет после «рождества Христова». С точки зрения Морозова никакой загадки здесь нет. Как мы видели (см. гл.14, § 5), евангелия (и в особенности наиболее разработанные Евангелия от Матфея и Луки) были составлены совсем незадолго до Гильдебранда и эта новая «евангельская» идеология и послужила движущей силой реформы.

Заслуги Гильдебранда в деле евангельского обновления церкви были по достоинству оценены его соратниками. После смерти в 1073 г. Александра II он был единодушно избран следующим понтифексом при громких, торжествующих кликах всего народа. Однако

Гильдебранд проявил осторожность и отложил свое посвящение до утверждения избрания императором. Его торжественная коронация состоялась поэтому только через три месяца в присутствии имперского канцлера Италии, маркграфини Беатрисы (верной последовательницы Гильдебранда) и самой императрицы Агнессы. Как понтифекс он принял имя Григория VII.

Гильдебранд был первым, кто приказал именовать себя и своих преемников по–гречески папами (см. § 1, гл.16) и подчиненное духовенство по–латыни патерами, т.е. в обоих случаях—отцами. С него только и начинается папство в Риме. Применение термина папа к предыдущим понтифексам следует поэтому рассматривать как грубый анахронизм. Впрочем, можно думать, что эта терминология была в ходу задолго до Григория; он был только первым, кто придал ей официальный характер.

Смена титулатуры имела целью подчеркнуть полный разрыв Григория VII с прошлым, решительное изменение им церковной политики и идеологии. Интересно, что историки церкви пытаются всячески преуменьшить глубину преобразований Гильдебранда, называя их «реформой» и «очищением» церкви. На самом же деле это был революционный переворот, полностью перестроивший церковь и основавший ее совсем на других началах.

Сделавшись папой, Гильдебранд подтвердил через собор все декреты своих предшественников, относившиеся к реформе понтификата, и затем без всякой пощады объявил низложенными.всех духовных пастырей, которые продолжали вести брачную жизнь. Это решение вызвало ожесточенную борьбу, длившуюся более полувека.

Григорий VII встретил сопротивление даже в самом Риме. В противность соборному постановлению почти все римское духовенство продолжало жить в брачном или внебрачном сожительстве. Сохранилось, например, свидетельство летописца об организации богослужений «по старинному образцу» в базилике св. Петра, центральном храме тогдашнего Рима. Оказывается, что в этой базилике службу исполняли 60 так называемых «духовных охранителей». Днем они в кардинальском облачении служили обедню и принимали приношения (достигавшие таких размеров, что «даже короли завидовали священникам»), а когда наступала ночь, устраивали в базилике оргии со своими прихожанками и женами. Все они теперь были низложены и вместе со своими родственниками и клиентами глубоко возненавидели Григория и примкнули к городской знати, стоящей в оппозиции к понтификату.

Борьба с императором См.[5], стр.636—645.

Нетрудно было предвидеть, что между императором и Григорием также последует разрыв. Хотя юный Генрих обещал подчиниться обновленческим декретам, но это обещание было чисто внешним. Ничуть не стесняясь, Генрих по–прежнему продавал церковные места и большинство священников в империи имело жен. Одна мысль заставить прелатов, которые жили как князья, и несколько тысяч священников империи сделаться монахами и подчиниться безбрачным постановлениям должна была казаться дерзостью и, когда в Германию прибыли папские легаты с целью провести в жизнь эти постановления, повсеместно начались волнения.

Не видя поддержки со стороны Генриха и, наоборот, замечая его пассивное сопротивление, Григорий в 1075 году делает следующий шаг. Он объявляет светскую власть лишенной права инвеституры (назначения) в отношении духовенства. Отныне никто из епископов и аббатов не должен был принимать от королей, императоров, герцогов и графов кольцо и посох.

Это постановление исключало духовенство из сложившейся феодальной структуры, разрывая государственно–правовую связь между духовенством и светской властью. Однако Григорий хотел это сделать, сохраняя за духовными лицами и организациями все их феодальные земельные права и владения. Его целью было обеспечить церкви светскую власть над обширными церковными землями, освободив ее в то же время от вассальной зависимости по отношению к короне. Короче говоря, он хотел из половины Европы создать суверенное церковное государство.

Естественно, что Генрих этому постановлению не подчинился, продолжая по–прежнему продавать церковные места. Более того, он даже приблизил к себе отлученных от церкви клириков. Все это побудило Григория принять решительные меры. По его приказу римские легаты объявили кайзеру, что если он не прекратит свою политику и не покается, то будет отлучен от церкви. В ответ Генрих созывает в Вормсе собор подчиненного ему духовенства, который объявляет Григория низложенным. Когда решение Вормсского собора стало известно в Риме, все его участники во главе с Генрихом были отлучены от церкви.

Это отлучение, на которое первый римский папа осудил могущественного христианского монарха, прогремело по всему миру как оглушительный удар грома. Все христиане Западной Европы уже верили во власть пап благословлять и проклинать и ожидали от папского проклятия ужасных последствий. Духовенству, знати и народу Германии дано было понять, что они могут избрать себе другого, более достойного короля. Могущественные князья, исконные враги Генриха, во главе с Вельфом Баварским с готовностью решили воспользоваться открывшейся возможностью сменить императора и с этой целью съехались на сейм в Трибуре. Сейм объявил Генриха низложенным, если до 2 февраля 1077 г. с него не будет снято отлучение.

Испуганный Генрих поехал в Италию, где ломбардцы–староверы (лишь недавно отошедшие от арианства) встретили его шумными ликованиями. По недоразумению они решили, что Генрих прибыл в Италию, чтобы наказать «врага человечества» Григория и сбросить его с папского престола. Сам папа до того перепугался, что бежал в Каноссу, укрепленный замок своей поклонницы графини Матильды, и заперся в нем. Это был решающий момент. Графы и епископы, державшиеся староверия, уговаривали Генриха идти на Рим, но в душе короля гордость боролась с суеверием, и он оставался в нерешительности. В конце концов, он поддался развившемуся мистическому образу мыслей, прогнал собравшееся вокруг него ломбардское ополчение и отправился на поклон к папе в Каноссу. Три дня он стоял перед внутренними воротами замка, умоляя Григория о прощении, пока, наконец, папа не снял отлучение. Генрих, тем не менее, должен был отдать корону папе и оставаться частным человеком до тех пор, пока над ним не состоится суд на новом соборе, и в случае нового избрания он должен был дать присягу в полном и вечном повиновении папе.

Униженный и раздавленный Генрих по дороге домой был встречен в Ломбардии гробовым молчанием. Ломбардцы, еще не распустившие своих войск, отнеслись к нему с презрением, графы и епископы избегали встреч с ним или обходились холодно, города отказывали королю в приюте. Все это заронило в душу Генриха сомнения во всемогуществе папы. Он объявил ломбардцам, что добивался снятия церковного отлучения только для того, чтобы получить свободу рук и жестоко отомстить папе. Несмотря на слабость этой аргументации, ломбардцы с готовностью примирились с Генрихом, поскольку для городов и баронов Северной Италии охваченный властолюбием папа казался более опасным, чем обессиленный кайзер с его суверенитетом. Все ломбардские города и вся Романия примкнули к знамени Генриха; они преградили Григорию проход через Альпы, арестовали его легатов и, созвав в Ронкалье сейм, вновь объявили Григория низложенным. Только войска энтузиастки Матильды спасли папу от позорного плена и, возможно, смерти. С трудом прорвавшись в Рим, Григорий понял, что положение, в котором он очутился, оказалось почти безвыходным, и что борьба с германской империей за верховенство, которую он полагал уже выигранной, еще только начинается.

В марте 1080 года на соборе в Риме Григорий снова объявил Генриха лишенным германской и итальянской корон и проклял, как заклинатель, его оружие. Вместо него он объявил германским цезарем обновленца Рудольфа.

Но вторичное отлучение от церкви не имело уже того действия, как первое. В мае и июне 1080 г. на специально созванных староверческих соборах Григорий объявляется низложенным и вместо него папой избирается раввенский епископ Витберт. Подобно тому, как папа–обновленец выставил против кайзера антикайзера Рудольфа, так и кайзер–старовер выставил против папы антипапу Витберта. Однако кайзер был в лучшем положении: на его стороне была военная сила, тогда как у римлян, сначала поддерживавших обновленческое движение, не стало охоты жертвовать собою ради него.

В марте 1084 г. Генрих с развернутыми знаменами вступает в Рим, а Григорий с горстью приверженцев укрывается в замке св. Ангела. Собрание епископов и римских сановников объявило Григория низложенным и с соблюдением всех установленных формальностей провозгласило Витберта папой под именем Климента III. Новый папа немедленно возложил на Генриха и его жену императорские короны. Одновременно новому императору было предоставлено и патрицианское достоинство.

Разрушение Рима См.[5], стр.643—648.

Казалось, дело Григория полностью погибло. Но ему на выручку поспешил норманнский герцог Роберт Гюискар, которому было очень опасно усиление императора. Вступить в бой с самыми грозными воинами того времени Генрих не мог, так как войско его было невелико. Он вместе с папой Климентом III счел за лучшее покинуть Рим и отступить на север Италии. Несмотря на это римляне попытались воспротивиться Гюискару, но их сопротивление было безжалостно подавлено среди потоков крови и пламени пожара. Упоенная кровью солдатня разграбила и сожгла «Вечный город». Толпы связанных римлян–староверов были уведены в лагерь и выставлены на продажу словно скот. Вернувшись в Латеран, Григорий хладнокровно смотрел на уничтожение староверческого Рима и не сделал ни одной попытки его спасти. Что могло значить для него разрушение непослушного города по сравнению с идеей, в жертву которой он принес спокойствие всего мира? Но тем не менее гибель Рима означала и для Григория политическую смерть. «Норманны, — говорит Грегоровиус, — освободили Григория VII, но те ужасные насилия, которые были совершены ими, обрекли его на вечное изгнание из этого города». Хотя римляне обещали Григорию полное подчинение, он не мог не понимать, что станет жертвой их мести, как только Гюискар уйдет из Рима. Поэтому он последовал за Гюискаром в добровольное изгнание, в котором вскоре и умер.

Падение старого Рима оплакивал четверть века спустя епископ Гильдеберт Турский и его текст, если только он подлинен, показывает, какого уровня достигли к началу XII века легенды о Риме.

«Ничто, — говорит Гильдеберт, — не может сравниться с тобою, Рим, даже теперь, когда ты превращен в развалины и по твоим остаткам можно судить, чем ты был в дни своего величия! Время (а не норманны ли Гюискара? — Авт.) разрушило твое пышное великолепие, императорские дворцы и храмы богов стоят, утопая в болотах. Твоя мощь миновала, и трепетавший перед нею грозный перс (? — Авт.) оплакивает ее. Цари (? — Авт.) своим мечом, сенат мудрыми установлениями и сами небожители (отнюдь не ортодоксально–христианский политеизм. — Авт.) сделали тебя некогда главою мира. Цезарь (явно имеется в виду германский кайзер. — Авт.) злодейски решил владеть тобою безраздельно, не думая быть тебе отцом и другом. Ты следовал трем мудрым путям: побеждал врагов силою, боролся с преступлением законом, приобретал друзей поддержкой. Заботливые герцоги неусыпно сторожили тебя в твоей колыбели и помогали твоему росту. Триумфы консулов происходили в твоих недрах, судьба дарила тебя своею благосклонностью, художники отдавали тебе перлы своего творчества, весь мир осыпал тебя сокровищами. (Какой Рим имеется в виду? Периода каролингов? — Авт.). О горе! Охваченный воспоминаниями, я смотрю на твои развалины, город, и в глубоком волнении восклицаю: таков был Рим! Но ни время, ни пламя пожара, ни меч воина не могли лишить тебя твоей прежней красоты. И то, что остается, и то, что исчезло, велико. Одно не может быть уничтожено, другое — восстановлено. Пусть будут в распоряжении твоем и золото, и мрамор; пусть будут в тебе искусные мастера и помогут им боги (?! —Авт.), но, ничего подобного тебе и твоим развалинам уже не может быть создано. Творческая сила людей вложила некогда в Рим столько мощи, что он мог устоять даже против гнева богов (опять многобожие?, а ведь автор— христианский епископ! — Авт.). И их изображения здесь так изумительно прекрасны, что не они на богов (политеизм продолжается. — Авт.), а сами боги желают походить на них. Природа никогда не могла создать тех чарующих изображений богов, какие создал человек (это уже не XII век, а эпоха Возрождения! — Авт.). Эти изображения живут, и в них поклоняются уже не самому божеству, а искусству создавшего его мастера. Счастливый город! О, если бы ты не был во власти твоих тиранов, если б властители твои не были презренными обманщиками!»

Из этого текста еще неясно, какой глубины древности автор приписывает Риму и кого он считает ответственным за разрушение зданий и статуй, но уже через век–два в этом вопросе была достигнута полная определенность и руины староверческого Рима стали без тени сомнения признаваться остатками «античного Рима».

Разрушение норманнами Рима оказалось для историков также очень кстати, чтобы «объяснить», куда делись многие храмы и дворцы, упоминаемые «классиками», но не оставившие ни следа. «При осаде базилики св. Павла еще при Генрихе был, вероятно, разрушен древний портик», — гадает Грегоровиус, сообщая далее, что «Леонина была уничтожена пожаром и при этом должна была пострадать и сама базилика св. Петра… Пожар опустошил Марсово поле, вероятно, вплоть до моста Адриана… Все летописцы, упоминающие об этой ужасной катастрофе, согласны в том, что пожаром была уничтожена значительная часть города… В настоящее время на этих холмах царит глубокое безмолвие, и лишь кое–где стоят старые церкви, да развалины».

Куда же исчезли колонны и фундаменты «сожженных» храмов? У Грегоровиуса есть ответ и на это: «Каменные глыбы и колонны увозились (!? — Авт.) из Рима в другие города. (Интересно, как Грегоровиус представлял себе перевозку тяжелых колонн по тогдашним дорогам? — Авт.). Если Гюискар и не воспользовался, как добычей, языческими статуями (думает ли Грегоровиус, что эти статуи более полутысячи лет были усердно хранимы благочестивыми римлянами? — Авт.), то ценные украшения и колонны (!? — Авт.) он легко мог взять и употребить на постройку собора св. Матвея в Салерно. Но скорее можно предполагать, что Гюискаром, как некогда Гензерихом, были увезены из Рима и настоящие художественные произведения».

Таким образом, мы видим, что и в этом вопросе у сторонников «классики» нет ничего, кроме очень скользких предположений.

Постановка вопроса

Глубинные причины церковной революции Гильдебранда кроются, конечно, в тогдашнем состоянии производительных сил и производственных отношений. Идеологически они нашли свое выражение в евангелиях, которые были составлены как раз в это время и (очевидно не случайно) получили широчайшее распространение. Вне «евангельского» влияния остались лишь мусульмане, уже к этому времени пошедшие по другому пути, и незначительная группа «староверов», давшая начало иудаизму.

Но почему реформы Гильдебранда приняли столь острую форму, которая во многом замедлила их проведение в жизнь? Мы здесь имеем в виду не вопрос об инвеституре и не проблему симонии, предложенное обновленцами решение которых не встретило широкого общественного сопротивления, будучи вполне согласно с евангельской идеологией. Кроме того, оно фактически было претворено в жизнь лишь в некоторых компромиссных формах, зависящих от реальной силы светских государей.

Совсем иначе дело обстояло с третьим пунктом программы Гильдебранда — целибатом (безбрачием) духовенства. Гильдебранд и его преемники настаивали на этом пункте решительнейшим образом, не допуская никаких компромиссов, хотя именно это серьезно затруднило всю реформу. В Евангелиях на эту тему имеются лишь отрывочные и весьма неопределенные указания, которые можно интерпретировать любым способом, а что касается апостолов, то Петр, предполагаемый основатель римского понтификата, как раз наоборот, имел жену и детей, а апостол Павел так даже четко декретировал, что «епископ должен быть мужем только одной жены» (именно, основываясь на этом высказывании, православная церковь до сих пор требует обязательной женитьбы своих священников). Объяснение современных светских ученых, что де безбрачие духовенства было «установлено, чтобы предотвратить расхищение церковных богатств женатыми канониками» ([148], стр. 34). ни на что не годится, потому что существуют, как показывает опыт других церквей, более прямые и менее затруднительные для нормального человека методы предотвращения расхищения церковных богатств, чем целибат. Очевидно, что реформаторы римской церкви имели весьма существенные причины, чтобы настаивать на целибате, более непосредственные и убедительные для широкого круга их последователей, чем забота о финансах церкви. Они должны были быть выразителями назревших потребностей в тогдашнем церковном обществе, чтобы их пропаганда имела хотя бы какие–то шансы на успех.

Цитированное выше высказывание Павла означает не только призыв к браку, но также и к браку моногамному (заметим, что это прямое и непосредственное понимание Павлова высказывания для церковников неприемлемо и они казуистически толкуют его как запрещение церковнослужителям вторичного брака). По совокупности всех обстоятельств (см.[1], стр.468—480) можно думать, что этот призыв был провозглашен где–то на Востоке в конце VIII века. Ясно, что до него священники были многоженцами, поскольку в противном случае этот призыв был бы не нужен. По–видимому, к этому времени под влиянием изменившихся социально–экономических условий многоженство стало уже выходить из обычая, что и было немедленно отражено в идеологии, могущей иметь тогда лишь религиозную форму.

Факт полигамности духовенства неоднократно проскальзывает в писаниях «отцов церкви». Например, Тертуллиан сообщает (см.[7], стр.54), что в его время православные священники нередко имели по две жены. Современные церковники, конечно, толкуют, что у Тертуллиана под словом «двоеженство» (дигамия) надо понимать двух жен только в преемственном смысле. Более того, от имени Элвирского собора они объясняют это и многие другие указания на женатость и многочисленность жен первичного христианского духовенства тем, что епископы, диаконы и священники жили со своими женами, как с сестрами (!).

Почему же через три века Григорий Гильдебранд вместо одной жены совсем запрещает западному духовенству супружескую жизнь (даже в «сестринском» варианте), и почему ему удается провести это запрещение в жизнь?

В этом параграфе мы изложим, как всегда, неожиданный и остроумный ответ, который дает на этот вопрос Морозов. Чтобы поточнее передать ход его мыслей, мы приведем их в форме прямых цитат.

Теория Морозова

«Здесь у нас не может быть другого выхода, как допустить, что до того времени западные прелаты жили не только во многоженстве, но и в официальной храмовой проституции, которая приводила к распространению венерических болезней… Я отлично понимаю, как все это не сходится с внушенными нам представлениями о жизни средневекового духовенства в Риме, но, тем не менее, и за это имеются веские факты» ([5], стр.649—550). Тут Морозов напоминает о феодальном «праве первой ночи» и о том, что прелаты тоже были феодалами, а также об известном из Евангелий снисходительном отношении Христа к «блудницам» и о том, что некоторые из них причислены церковью к святым. Заодно он вспоминает, что на тайной вечери Христос завещал в свое поминовение пить вино и спрашивает, почему же и когда в западноевропейской церкви это определенное завещание Христа было нарушено и вместо хлеба и вина стали давать причащающимся одни облатки?

В этой связи он указывает, что установленные религиозные ритуалы изменить даже в малом почти невозможно, приводя в качестве примера раскол русской церкви, вызванный по существу пустячными и теологически очень хорошо обоснованными нововведениями Никона, и затем продолжает:

«Так почему же, повторяю, не вызвали раскола в западной церкви ни запрещение давать причащающимся вино, в противность завещанию «самого Христа», ни запрещение супружеской жизни духовенству в противность повелению «самого святого духа через апостола Павла», чтоб епископ обязательно был мужем одной и только одной жены?

С этно–психологической точки зрения это могло произойти лишь потому, что завещание от имени «Христа» (кто бы он ни был и когда бы ни жил) пить вино в его воспоминание обратилось к концу средних веков (точнее к XI веку. — Авт.) в храмовые вакханалии, при которых опьяненные священники в храмах предъявляли свои божественные права на всякую женщину и девушку, которая им приглядывалась» ([5],стр.650—651). Тут Морозов напоминает о таинственных «агапах», которые, как было показано в § 2, гл.11, являются четким лингвистическим следом этих оргий. В другом месте он указывает (см.[7], стр.54), что даже такой ортодоксально–церковный писатель как Киприан и тот жалуется на внебрачное сожительство священников с храмовыми девственницами (!?).

Пока оргии–агапы не вели к дурным последствиям, в них никто не видел ничего плохого, но все изменилось, когда с храмовых агап стали возвращаться с гнойными воспалениями мочевых каналов (триппером), а то и с люэсом.

В это только время и получилась бы возможность с успехом проповедовать пожизненное единобрачие светских и полное безбрачие духовных членов общества, как главных виновников «вечерей любви».

Мы видим отсюда, что публичный дом отделился от церкви не так уж давно, как мы привыкли думать, и заповедь Моисея: «Не прелюбодействуй!», напрасно относимая «к 1496 году до Рождества Христова», была не причиной, а только формулировкой того, что уже сделали «после Рождества Христова» венерические болезни… Самый факт установления безбрачия католического духовенства со времени Григория Гильдебранда, как вещи по своей сущности противоестественной, показывает, что духовенство до него характеризовалось совершенно противоположными неестественностями, как это мы уже видели в дошедших до нас характеристиках (содержащих обвинения в содомском грехе и тому подобном. — Авт.) предшествовавшего реформе понтификального духовенства, а успех декрета Григория Гильдебранда и уничтожение причастного вина при богослужениях показывает, что гонококки к его времени уже достаточно расплодились. К этому же заключению приводит и одновременное уничтожение полигамии у части исламитов (к этому мы еще вернемся ниже. — Авт.)… Да и самый обряд обрезания был лишь воображаемым средством избавиться от венерических болезней без отказа от вакханалий вероятно, изобретенным еще при Арии…

Мы не найдем, конечно, у тогдашних историков, которые притом же все были клерикалы, объяснения реальных причин так называемой религиозной революции Григория Гильдебранда… Но истинно серьезный исследователь должен всегда стоять выше документа, который исследует, и выше автора, иначе он никогда не выйдет из роли простого и бесполезного копииста. А в крупных исторических переворотах он должен всегда искать причины не в личностях, которых судьба или случайность поставила верховными руководителями движения, но руководиться тем, что корни всяких общественных движений уходят, как в почву, в предшествовавшие им поколения. А в данном случае мы не можем не остановиться на гипотезе, что «влюбленные ночи» держались в христианской церкви, как правило, вплоть до XI века нашей эры и были прекращены не единоличной волей Григория Гильдебранда, а непомерно расплодившимися от них в Европе гонококками, благодаря чему проституция при храмах удержалась почти до наших дней только в Индии, где венерическим болезням, по–видимому, не благоприятствовал жаркий климат» ([5], стр.654—555).

Документальные свидетельства

Конечно, причины распространения моногамного брака глубже, чем это представляет себе Морозов. Его теория не объясняет, например, почему этот брак был законодательно установлен только на Западе, тогда как на Востоке ислам сохранил многоженство, что бесспорно находится в связи с различием форм земельного владения на Западе и Востоке. Однако одну из сторон явлений он, надо думать, ухватил правильно и очень возможно, что на самом деле установление целибата явилось реакцией на крайности предшествующего периода.

Но были ли эти крайности в действительности и не клевещет ли здесь Морозов на «апостольскую церковь»? Мы вкратце уже касались этого вопроса в § 2, гл.11, а также выше отмечали ряд свидетельств хроник о «распутной» жизни духовенства. К сожалению, прямые свидетельства об универсальном распространении «распутства» уничтожены клерикалами последующих веков и в наших руках остались только жалкие обрывки информации, да и то, как правило, относящиеся к более позднему времени, когда сохранились лишь рудименты прежних нравов.

Например, по поводу «веселой» жизни средневековых монахов имеются не только описания, сделанные довольно поздними антицерковными писателями (типа Рабле), но и существенно более ранние свидетельства вполне богобоязненных авторов. Скажем, в Библии XIV века, хранящейся в Парижской Национальной библиотеке, находится иллюстрация, изображающая веселую пирушку монахов с монахинями, представленных в весьма вольных позах (см.[5], стр.657, рис.113). Как такого рода изображение могло попасть в Библию? Современные исследователи, не придумав ничего лучшего, уверяют, что такие рисунки помещались как предостережение возможным грешникам и имели целью отвратить их от соблазна. Но, почему это «предостережение» было выполнено в столь соблазнительной форме? Вот, комментарий Морозова:

«Кто, например, стал бы предостерегать публику от разврата распространением возбуждающих половую деятельность порнографических картинок? Если б это были предостережения, но были бы представлены и какие–нибудь неприятные последствия от таких поступков, а ничего похожего тут нет. Подобные иллюстрации возможны лишь в том случае, если они рисуют просто обычный образ жизни тогдашнего духовенства, факт, который всеми признается нормальным, а если бы художник сделал это с целью порицания обычаев, уже переставших одобряться при новых веяниях в католической церкви, но еще существовавших перед церковной революцией Григория Гильдебранда, то он изобразил бы эту пирушку в какой–нибудь отвратительной форме, с чертями, влекущими участников в ад, с уродливостями венерических болезней и т.д. Другого решения тут и не может быть» ([5], стр.656—657).

Многочисленные свидетельства такого рода заставляют клерикально настроенных историков с сокрушением писать, что «странные увеселения происходили в соборах и монастырях при больших праздниках церкви в средние века и в эпоху Возрождения. Не только низшее духовенство участвует в веселых песнях и плясках, особенно на Пасхе и Рождестве, но даже и главнейшие церковные сановники. Монахи мужских монастырей плясали тогда с монашенками соседних женских, и епископы присоединялись к их веселью» (см.[5], стр.656). Впрочем, они находят оправдание в том, что «также плясал и царь Давид при религиозных процессиях» (уподобляясь анекдотической хозяйке, которая в ответ на обвинение, что взяв на время горшок, она вернула его битым, заявила, во–первых, что она брала его битым, а во–вторых, что она вернула его целым), что это были лишь «пережитки язычества». В этом они ссылаются на проповедь 205 блаженного Августина, в которой Августин будто бы сообщил о «языческом обычае, сохранившемся у христиан, чтобы в праздничные дни производить «блеяния», т.е. пения и пляски» (латинский текст, см.[5], стр.657). Но, как справедливо замечает Морозов,«… дело не в том, от каких родителей родилось дитя, а в том, что оно прекрасно существовало как христианский обычай в средние века, когда язычества уже не было и в помине. А вывод отсюда только один: средневековые христиане считали и бога—отца, и бога— сына, и бога—святого духа, за веселую троицу, которой нравятся и песни, и пляски, и двусмысленные шутки… Совсем как описывается у классиков» ([5], стр.657).

В связи с сообщением Августина, замечает далее Морозов еще раз возвращаясь к тезису о христианском характере языческого пантеона (см. гл.11, § 2), что католические авторы после Гильдебранда явно понимали под «язычеством» предшествующую староверческую римскую церковь, в которой верующие и занимались «блеянием».

Из более ранних свидетельств можно отметить (см.[5], стр.658), что будто бы еще в VII веке Шалонский собор запретил женщинам петь в Церквах «неприличные песни», а автор приблизительно того же времени Григорий Турский (сообщения которого о затмении мы разбирали в § 5, гл.2) осуждает монастырские «безумные праздники», «праздники невинных» и «праздники осла».

Только через пятьсот лет в 1212 году «безумные праздники» были запрещены парижским собором, который потребовал «повсюду воздержаться от безумных праздников, где принимают фаллос, и это мы тем сильнее запрещаем монахам и монашенкам» (латинский текст см. в [5], стр.558). К слову сказать «безумные праздники» по–латыни будут festI follorum. Не есть ли это просто festI phallorum?

Запрещение «безумных праздников» (а также «праздников невинных», т.е. не ведающих различия между дозволенным и недозволенным) повторялось много раз: в 1245 г. архиепископ Одон запрещает руанским монашенкам предаваться по праздникам «непристойным удовольствиям», в 1450 г. король Карл VII издает аналогичное запрещение в Труа, в 1497 г. капитул Санли разрешает духовенству (!) праздновать Богоявление лишь под условием, что на нем не будут «петь бесстыдных песен, говорить бесстыдных шуток и совершать бесстыдных танцев перед главным порталом храма, и не будет ничего из того, что имело место на прошлогоднем «празднике невинных» и т.д. и т.п. (см.[5], стр. 658—659).

Тот факт, что «безумные (фаллические?) праздники» не были актами индивидуального распутства, а непосредственно связаны с предреформенной церковью, выявляется, скажем, в следующих словах знаменитого обновленческого проповедника Пепэна: «Многие не реформированные деятели церкви, даже клирики (т.е. имеющие церковный сан. — Авт.), имели обыкновение днем и ночью входить в женские нереформированные монастыри и предаваться с монашенками разнузданнейшим пляскам и еще многому другому, о чем я молчу, чтобы не оскорбить благочестивые умы» (латинский текст, см. в [5], стр.660). Здесь под «нереформированными монастырями» Пепен имеет в виду монастыри, еще не принявшие реформ Гильдебранда.

А другой знаменитый проповедник того времени Мишель Мено пишет: «Постановление теологов парижанам для отвращения и презрения к повсеместно почитаемому, суеверному и скандальному религиозному (!? —Авт.) обряду, который некоторые называют праздником безумных. Такие языческие остатки не ко времени. Действительно, до сих пор сохраняются у нас, по распространеннейшей традиции беззакония Яна (Януса? — Авт.), и подобные игрища в честь Яна устраиваются в начале января» (латинский текст, см. в [5], стр.960).

Фаллический характер «безумных праздников» обнаруживается не только параллелью фоллорум—фаллорум. Следы культа фаллоса в связи с культом Христа обнаруживаются на стенах древних храмов по всей Западной Европе. Один из немногих исследователей этого предмета француз Шампфлери писал еще более ста лет тому назад: «На стенах зал некоторых старинных христианских храмов мы с удивлением видим изображения половых органов человека, которые угодливо выставлены напоказ среди предметов, назначенных для богослужения. Как будто эхо античного символизма, такие порнографические скульптуры в храмах с удивительной невинностью высечены каменотесами. Эти фаллические воспоминания старины (! — Авт.) особенно многочисленны в Жиронде… Новейшие историки, умалчивая о христианских изображениях половых органов в некоторых помещениях старинных храмов, набрасывают покрывало на мысль того, кто хотел бы сопоставить памятники классической древности с памятниками средних веков. Серьезные книги о культе фаллоса с помощью серьезных рисунков осветили бы ярко этот предмет и обнаружили бы мировоззрение тех, кто и в средние века не мог еще отделаться от языческих культов» (см.[5], стр.561—662).

Неприличные изображения в западно–европейских христианских церквах не ограничиваются фаллическими. На рис.114 в [5], стр.661, рис. 114) изображена скульптура из собора в Бурже, имеющая анально–эротический характер. Об этой скульптуре Шампфлери говорит: «Найдется ли такое парадоксальное воображение, чтобы определить соотношение подобной, выходящей из пределов возможности, шутки с благочестивым местом, где изваяно это изображение? Какие авторитетные влияния были нужны, чтобы не остановить руку ремесленника, исполнявшего такие детали?» (см.[5], стр. 661).

Надо сказать, что, по–видимому, анально–эротические мотивы играли большую роль в сакральной практике дореформенного культа. Например, известно (см.[5], стр.538—559), что вплоть до XV века, принимая свой сан, новый великий понтифекс сидел на кресле с большим круглым отверстием. Это кресло называлось «седалище испражнений» и до сих пор хранится в музее Ватикана. Грегоровиус сообщает, что оно называлось также «испражнения девушки». В обрядах какого сорта участвовало первоначально это седалище, лучше не гадать.

Широчайшее распространение неприлично–эротических сюжетов в средневековом искусстве отмечают все исследователи. Посещая Прагу, советские туристы могут видеть на знаменитом Карловом мосту через Влтаву изображение монаха, задирающего подол горожанке.

Не нужно думать, что подобного рода мотивы были распространены только на Западе. В книге [ 150], стр.51, рис. 22, приведено изображение Древнерусского (XIV века!) креста явно фаллической формы.

Весь этот круг вопросов по понятным причинам совершенно не изучен, а те немногие исследователи, которые им занимались, ничего внятного по существу дела сказать не могли. Как пишет Шампфлери: «Не раз, когда я исследовал старинные соборы, стараясь найти секрет, сбивающей с толку непристойной их орнаментации, все мои объяснения казались мне самому толкованиями на книгу, написанную на каком–то чуждом мне языке» (см.[5], стр. 650—651). Морозов на это отвечает: «Такие изображения на стенах средневековых храмов перестают для нас быть написанными на «незнакомом языке» только в том случае, если мы допустим, что культ фаллуса был обязательной принадлежностью того понтификального староверческого Рима, который разрушил Григорий Гильденбранд, заменив его, как антитезисом, идеализацией безбрачия.

А Лютер и Кальвин… являются лишь установителями Гегелевского синтезиса в этой триаде резкого революционного перехода религиозной мысли и религиозного ритуала к новой высшей стадии развития мистических религиозных учреждений. В первой стадии римский храм «святого Камня» и все храмы в честь небесной девы и ее сына в Европе, Азии и Африке привлекали к себе публику не обещанием царствия небесного после смерти, а узаконением в дни общих храмовых праздников заманчивых тогда для публики половых эксцессов во всевозможных, нередко противоестественных формах. Они и описываются в Библии под именем содомского греха, варианты которого в дошедших до нас латинских и греческих «исповедных вопросниках» у христианских священников детализированы до отвратительной крайности.

С такой точки зрения и изображения вроде того, которые мы видели в подземной зале кафедрального храма в Бурже, и изображения половых органов мужчин и женщин в старинных храмах средней Франции никак не являются издевательствами над церковью, а имеют такое же чисто пригласительное значение, как и изображение кружек с пенящимся пивом на дверях немецких провинциальных биргаллей» ([5], стр.662—663).

Развивая последнее замечание Морозов далее пишет: «Если непристойные изображения в старинных христианских храмах являются лишь пригласительными вывесками для побуждения публики к христианским увеселениям, практиковавшимся в храмах до XV века нашей эры, то что же обозначают изображения на них всевозможного вида ведьм, чертей и т.д.?

Позднейшие из них, где черти тащат грешников в ад, имеют, конечно, устрашающее значение. Но что же значат такие, где, например, черт играет на гитаре, где изображены женщины верхом на козлах в припадке сладострастия (рис.115; этот рисунок воспроизводит капитель кафедрального собора в Магдебурге, на которой изображена обнаженная вакханка на козле, обезьяна, играющая на гитаре и орел, пожирающий сову. — Авт.)? Что обозначают, наконец, процессии вроде бывшей на капители Страсбургского кафедрального собора XIII века (разрушенного в XVII веке), где впереди всех медведь несет церковную кропильницу и чашу с освященной водой, а за ним волк несет крест, заяц — факел, а сзади всех — свинья и козел несут на плечах носилки, на которых стоит лисица, а за хвост свиньи держится обезьяна. Что значит и вторая скульптура, где осел читает книгу, а козел стоит перед причастной чашей…? Что значит скульптура, выставленная на показ публике на портале церкви в Ploermel’e, где молодая жена натягивает нос своему мужу в ночном колпаке.

Смысл последнего… совершенно ясен. Такой рисунок явно служит не неуместной карикатурой, а вполне уместной вывеской на легализированном доме любовных свиданий замужних женщин. Такие изображения на стенах храмов, конечно, могли возникнуть и существовать осмысленно, пока эти храмы служили не местом благочестивых размышлений в современном смысле, а увеселительными домами в честь веселых богов с эротическим оттенком, и сама причастная чаша в них служила лишь для попоек. Но эти изображения могли сохраниться по традиции некоторое время и после реформы церкви, как сохранились и теперь многие обычаи и подробности одежды, уже потерявшие всякий смысл.

…А что касается до изображения чертей на древних храмах, то мы всегда должны иметь в виду, что представления об этих фантастических существах сильно переменились в новейшее время. Теперь мы, прежде всего, представляем себе черта, как существо, стремящееся увлечь грешников в ад, а в средние века его представляли просто как ассистента при всяких разрешенных церковью эротических непристойностях и подзадоривающего к ним, т.е. амура наизнанку. Посмотрите только «Жития святых». Подстрекает ли там черт праведников к убийству, воровству, грабежу? Я не припоминаю ни одного такого случая, но помню много чертовых подстрекательств к нарушению седьмой заповеди Моисея, и старинные рисунки часто изображают чертей, скрывающихся в рукавах и у подола хорошенькой женщины, причесывающего ее волосы и подающего ей зеркало…

Так что же удивительного, если эти существа рисовались в средние века и на храмах, служивших не только местами молений и жертвоприношений, но и увеселительными местами в честь веселого Христа и не менее веселого отца богов, не отличавшегося от классического Юпитера?

А без этого предположения присутствие только что описанных картин и танцующих чертей на средневековых храмах вы никак не сможете себе объяснить» ([5], стр.665—670).

Свидетельства о сексуальном характере дореформенного культа рассыпаны также и в иудаистской литературе. Они явно относятся к тому времени, когда иудаизм еще не отделился от христианства.

Так, например, в Талмуде сообщается, что в прошлом (точнее во времена «Первого Храма») мужчины находились в храме вперемежку с женщинами, благодаря чему появлялся КЛУТ РАШ, т.е. легкие отношения, а потом добавляется, что во времена «Второго Храма» (по–видимому, смена «Храма» символизирует изменение вероучения, выразившееся в разрыве с христианством) таких вольностей верующие уже больше себе не позволяли (см.[7], стр.225).

Одним из главнейших еврейских праздников был «Праздник шалашей», на исходе первого дня которого священники спускались в женское отделение храмового двора, где совершали обильные возлияния воды, что рассматривалось как важное магическое действие для обеспечения будущего урожая. Среди гебраистов существует теория, что это были праздники оплодотворения, причем шалаши строились для девушек, которые в них приносили в жертву свою девственность. Полагают также, что это были те самые праздники Афродиты—Милитты, о которые рассказывает Геродот (1, 119; см.[44], стр.74—75). Как бы то ни было, но «праздники водочерпания» были праздниками веселья и Мишна говорит, что «кто не видел радости водочерпания, тот не видел радости в своей жизни» (см.[7] стр.224—225).

В еврейской Библии обращают на себя внимание многочисленные упоминания о людях, называемых КАДЕШ, что гебраист Штейнберг переводит как «обреченные на распутство путем посвящения в честь Богини любви» (см.[7], стр.485). В русском синодальном они называются просто «блудниками». Как правило, они всегда упоминаются в связи с теми или иными «языческими» культами (см., напр., I Царей, XIV, 23—24; XV, 12; XXII, 46 и т.д.). «Блудники» известны и Новому Завету (см., напр., I Коринф. V, II и VI, 9).

Яркие описания явно храмовых, священных «блудодеяний» разбросаны по всей Библии. Эти описания слишком живы и подробны, чтобы их можно было понимать, как это теперь полагается, лишь аллегорически. См., напр., Иез. XXIII, которого из скромности даже процитировать здесь мы не можем.

Призыв к крестовому походу См.[5], стр.634—635 и 573—675.

Идея крестовых походов возникла еще у Гильдебранда, в качестве способа воплощения в жизнь общего представления о Риме как столице мира. Он планировал сначала изгнать из Италии норманнов, греков и сарацин, затем подчинить Византию римской церкви, одновременно освободив от мусульман захваченные ими области, и, наконец, как апофеоз всего предприятия, водрузить крест в палестинском эль–Кудсе, который в соответствии с Евангелиями он считал библейским Иерусалимом.

Хотя этот план сразу заставляет вспомнить знаменитые планы Пикрошоля, он рассматривался вполне по–деловому и было даже собрано войско для его претворения в жизнь. Это и не удивительно на фоне общих претензий Гильдебранда, который всерьез считал себя государем России (потому что беглый новгородский князь, посетив Рим, объявил себя ленником папы), Венгрии (потому что Генрих III после ее завоевания принес в дар базилике св. Петра государственное копье и корону этой страны), Испании, Польши, Скандинавии, Англии и многих других более мелких стран Европы.

Хотя очень быстро Гильдебранд должен был отказаться от своего плана, его идея не умерла и снова всплыла при одном из его преемников, папе Урбане II. Положение христиан в Сирии не представляло тогда ничего плохого, но ужасы нескончаемых раздоров между староверами и обновленцами ослабляли благоговейное отношение к Риму, а сделавшийся священным ничтожный до тех пор город в Палестине приобретал все больше и больше значение святыни, по мере того, как распространялись в публике латинские переводы Евангелий.

И вот в Клермоне собирается всеобщий собор реформированного духовенства Западной Европы, на который съехалось 13 архиепископов, 205 епископов и множество нобилей из разных мест Франции. Город был окружен толпами экзальтированного народа, ждущего лишь одного демагогического слова, чтобы разразиться грозою, подобно туче, насыщенной электричеством. Здесь этим «электричеством» была евангельская идеология, никогда еще столь мощно не захватывавшая души людей.

В своем выступлении на соборе папа ярко изобразил порабощенное положение воображаемого священного города в Палестине, в котором Царь Царей будто бы жил, страдал и умер. Взывая к единодушию христиан, он приглашал их опоясаться мечом и идти на освобождение Христа. Успех проповеди превзошел все ожидания Урбана. Дрожащими от волнения руками обновленческие князья и рыцари и кнехты спешили пришить к своему платью красный крест. Честолюбию, искательству приключений и всякому преступлению была дана возможность прикрыться этим символом; рабы, крепостные, должники, осужденные преступники стекались под знамя крестового похода, вполне уверенные, что они обретут в Сирии золотые горы, а по смерти будут приняты в рай.

В трудах многочисленных историков подробно обсуждены социально–экономические и политико–идеологические причины крестовых походов, но все они не касаются вопроса, почему религиозно–идеологическое оправдание этих походов целиком и полностью оказалось в русле евангельской идеологии. Почему через тысячу (!) лет, прошедшую якобы от «рождества Христова», Евангелия, ничуть не потеряв своей свежести, вдруг оказались способными вдохновить многие тысячи людей на поход за освобождение «гроба господня»? Почему, кстати, «гроб господень» целую тысячу лет не привлекавший решительно никакого внимания верующих, вдруг стал в центр их религиозного мироощущения?

Единственный рациональный ответ на эти вопросы состоит в том, что никакой тысячелетней древности евангельская идеология не имеет и является современницей (или, точнее, — непосредственно предшественницей) крестовых походов. Это еще один мощный (и, заметим, независимый) аргумент в пользу морозовской датировки Евангелий.

Любопытно, что единственным местом в Европе, где папский призыв не нашел никакого отклика, явился Рим. Слишком живо было воспоминание о разгроме, учиненном норманнами по призыву Григория VII, чтобы римляне следовали руководству обновленческих пап. Возможно также, что у них еще не умерло еретическое для обновленцев воспоминание о том, что сценой действия библейских и евангельских сказаний была не Палестина, а окрестности Везувия и сам Рим.

Культура Рима См.[5], стр.675—677.

Отсутствие в Риме интереса к идее крестового похода Грегоровиус, по не очень понятной логике, связывает с общей культурной отсталостью Рима, с тем, что будто бы «знать и горожане римские стояли тогда по своему образованию ниже, чем в Болонье, Пизе, Павии и Милане», а в изящной и научной литературе Рим занимал тогда будто бы «последнее место». Как это ни странно для «вечного города» и резиденции пап, претендующих на владение миром, отсталости Рима, учитывая политические волнения, связанные с реформами Гиль–дебранда, можно было бы поверить, если бы тот же Грегоровиус не сообщал факты, резко ей противоречащие.

Нигде как в Риме жил знаменитый поэт того времени Вильгельм Апулейский, сочинивший поэму о подвигах Гюискара, которая по своим художественным достоинствам не уступает поэмам Вергилия. Именно из Рима начала распространяться современная нотная запись, изобретатель которой Гвидо Аретинский, вынужденный бежать из своего монастыря, нашел приют в Риме при дворе пап.

Считается, что библиотеки римских монастырей были бедны. Однако еще в X веке знаменитый Герберт, желая приобрести книги, обращается за ними не куда–либо, а в Рим.

Не потому ли, — спрашивает Морозов, — мы, несмотря на все эти свидетельства, считаем Рим культурно отсталым городом, что почти все культурные достижения Рима X–XI веков мы относим в «классическую древность»?

К слову сказать, суждение о бедности римских библиотек основывается, в частности, на каталоге библиотеки Помпозского монастыря, автор которого хвастливо отмечает, что его библиотека полнее римских. Но, ведь, сам этот выбор римских библиотек в качестве эталона доказывает как раз обратное, так как сравнивать с бедными библиотеками нет никакого смысла.

Заметим, что хотя в этом каталоге уже фигурируют рукописи Евтропия, Плиния, Солина, Юстина, Сенеки, Доната и Ливия, из этого еще никак нельзя заключить, что эти рукописи не были лишь зародышами тех книг, которые в пополненном и обработанном виде мы имеем теперь.

В это время становится известной и библиотека монастыря в Монте Кассино, в которой позже гуманисты «найдут» много «классических сочинений». В 1060 г. в этом монастыре прославился врач и ученый, Константин Африканский, «переводчик на латинский язык арабских и греческих произведений» и крупнейший знаток «халдейской мудрости».

Монастырь Монте Кассино стоял на стороне реформы, тогда как, скажем, другой известный монастырь Фарфа упорно поддерживал староверцев. Быть может это объясняется историей последнего. Как сообщает Грегоровиус (см.[5], стр.571—572), Фарфа был основан в 935 году аббатом Роффредом. Его ученики Кампо и Гильдебранд отравили Роффреда и сами стали во главе аббатства. Будучи монахами, они имели жен и детей. Известно, что жену Кампо звали Луизой и у них было семь дочерей и три сына. Кампо широко раздавал монастырские имения в аренду, по–княжески обеспечил своих детей и вообще вел себя в Сабине как государь. Его коллега Гильдебранд, перепившись на пирушке, ухитрился сжечь свою резиденцию со всеми хранившимися в ней сокровищами. Так в Фарфе вели себя не только аббаты. Большинство монахов вообще жило не в монастыре, а в отдельных виллах, где они могли невозбранно предаваться всевозможным удовольствиям. Понятно поэтому, что монахи Фарфы до последнего отстаивали свой образ жизни против обновленцев.

Фарфа известна своим богатейшим архивом, где с изумительной тщательностью собраны охватывающие более трех столетий и являющиеся неоценимыми источниками по истории средних веков многочисленные дипломы, реестры владений, наследственные аренды и судебные акты. Однако в отношении истории христианского культа вообще и папства в частности, как эти, так и все другие источники, хранят по существу полное молчание. «Подъем папского авторитета, — говорит Грегоровиус, — казалось должен был бы сопровождаться более обстоятельным изложением истории самого папства, а тем не менее и в этом веке она сводится лишь к крайне скудным каталогам и к отрывочным хронологическим заметкам».

С точки зрения Морозова иначе, впрочем, и не могло быть. Апокрифировав евангельские идеи в I веке н. э., авторы того времени, естественно, не ссылались на опровергающие это рукописей и потому в лучшем случае их не воспроизводили. Без постоянного же копирования все свидетельства обратились в тлен.

Империя и Рим См.[5], стр.675 и 677—580.

Борьба обновленцев со староверами с переменным успехом упорно велась много лет после Гильдебранда. Ненависть, которую перед смертью возбудил к себе в Риме Григорий VII, перешла и на его преемников, из–за чего многим из них пришлось почти весь свой срок понтификата провести вне Рима в фактическом изгнании. Римская область разрывалась на части староверческими и обновленскими епископами, а графы Кампаньи пользовались расколом церкви, чтобы грабить ее. Много лет они поддерживали староверческого антипапу Климента III, нанести поражение которому удалось лишь преемнику Урбана папе Пасхалию II (1099—1118 гг.) с помощью норманнских войск, что впрочем, не помешало впоследствии появлению других староверческих антипап.

Хотя борьба со староверами и стоила Пасхалию много труда, но главным для него был спор об инвеституре с империей. Императорская власть, глубоко униженная обновленцами, теперь снова возрождалась в лице Генриха V, сына Генриха IV, готовая отомстить за унижение и подчинить себе понтификат. Пасхалию пришлось подписать буллу, предоставляющую полное и неограниченное право духовной инвеституры императору и тем самым аннулирующую все предыдущие декреты Григория VII и его преемников.

Подписание этой буллы вызвало среди сторонников реформы бурю негодования. Пасхалия обвинили, что он своей слабостью погубил великое дело Григория VII, потребовавшее столько сил.

Его поносили за то, что он предпочел уступки требованиям императора судьбе мученика. Оплеванный и приведенный в совершенное отчаяние Пасхалий скрылся в одиночестве на острове Ленца. Но и там его не оставили в покое. В конце концов, под давлением своих бывших соратников, Пасхалий в 1115 году торжественно предал анафеме данную им германским цезарям привилегию на инвеституру, как акт, исторгнутый силой, и борьба с империей началась сызнова.

Дело кончилось в 1122 году подписанием компромиссного Вормсского конкордата. Император признал право выбора епископов за соборами духовенства (хотя и в обязательном присутствии имперского легата), а церковь отказалась от права вмешиваться в феодально–ленные взаимоотношения императора с его епископами. В целом, большую выгоду от конкордата получили папы.

Антипапа Анаклет II См.[5], стр.681—685.

Вормсский конкордат сильно укрепил положение обновленческих пап в Риме. Однако в 1130 году после смерти папы Гонория II староверы решили еще раз дать бой. Они выбрали великим понтифексом знатного римлянина Пьерлеоне, принявшем имя Анаклета II, в то время как обновленцы, собравшись тайно в церкви св. Григория, избрали папой кардинала Григория под именем Иннокентия II.

Как и следовало ожидать, Анаклету присягнул почти весь Рим с его территорией, а Иннокентий был вынужден бежать. Анаклет отлучил его от Церкви, низложил обновленческих кардиналов и назначил на их место новых.

Тем не менее, Иннокентия II признали все монашеские ордена, большая часть Италии, Англия, Франция и Германия, хотя сам германский цезарь хранил дипломатическое молчание. Оказавшись в международной изоляции, Анаклет решил искать помощи у норманнов, которые после Вормсского конкордата перестали поддерживать обновленцев, помирившихся с их врагом, императором. Он заключил с норманнами оборонительно–наступательный союз и совершил помазание норманнского герцога Рожера I как короля Сицилийского. Так было создано сицилийское королевство, просуществовавшее 750 лет почти до наших дней.

Под защитой нового короля Анаклет смог игнорировать бессильные проклятия Иннокентия, хотя последний, которого поддерживала вся остальная Европа, сумел организовать два похода на Рим. Только после смерти Анаклета в 1138 г. Иннокентию удалось вернуться на папский престол в Латеране.

Это была последняя вспышка староверчества. Его время прошло, и реформы Гильдербранда после почти столетней борьбы утвердились окончательно.

Но Иннокентий недолго вкушал плоды победы. В 1143 году в Риме произошло восстание, ликвидировавшее светскую власть пап и объявившее республику. Иннокентий не выдержал этого удара и умер 24 сентября 1143 г., когда Капитолий оглашался ликующими возгласами республиканцев.

Евреи в Риме См.[5], стр.537 и 580—581.

Род Пьерлеоне был в XII веке одним из могущественнейших в Риме. Он владел замком у театра Марцелла, островом на Тибре, и, что самое важное, замком св. Ангела, отданным в его распоряжение Урбаном II. Преемники Урбана также заискивали перед Пьерлеоне, и даже после окончательной победы обновленцев род Пьерлеоне сохранил все свое влияние. Еще в XV веке существовала легенда, что дом Габсбургов был основан двумя Пьерлеоне, эмигрировавшими в Германию, а позднее австрийские императоры чувствовали себя польщенными, вступая в родство с этим родом.

Тем удивительнее (для человека, воспитанного на традиционных представлениях), что по происхождению Пьерлеоне был еврей, а точнее «иудей». Его дед придерживался иудейского вероисповедания, которое, если он и сменил на христианское, то только в старости. Первый историк папства Бенцо лично знал Льва, отца Пьерлеоне, породнившегося со старинным римским нобилитетом и сделавшим блестящую карьеру. Он писал о нем: «Лев, происходивший из иудейского вероисповедания…» Св. Бернар, поддерживавший Иннокентия, писал, имея в виду Анаклета Пьерлеоне: «иудейское потомство заняло седалище Петра».

Грегоровиус сообщает, что в это время в Риме свободно существовала мессианская (т.е. еврейская) церковь. Согласно сообщению Вениамина Тудельского, посетившего Рим между 1150 и 1180 гг., много евреев занимали при папском дворе высокие должности. В дни коронационных празднеств «иудеи» вместе со всеми римлянами распевали гимны, а во время шествий пап имели свое постоянное место «против дворца Кремация, где молятся иудеи». Они были лучшими врачами и самыми богатыми менялами[1].

У нас нет никаких оснований считать, что в это время «иудеи» в этническом или социальном отношениях чем–то выделялись среди римлян, кроме своей религии. Судя по всему, эта религия была одним из ответвлений старого доевангельского христианства, возможно именно тем во главе которого стояли великие римские понтифексы, но скорее всего еще более «староверческим» и оставшимся на прежних позициях, когда возглавляемый понтифексами культ принял почитание Мадонны, а затем Евднгелий. Первоначально «иудаизм» отличался от «христианства» не догматами, а лишь традиционным обычаем обрезания. От «мусульманства» (агарянства) он же, по–видимому, вообще ничем не отличался.

В дальнейшем, с появлением Евангелий дороги этих основных ответвлений христианства разошлись. Но, как мы уже отмечали в гл. 15, еще долгое время «христианство» и «мусульманство» (к которым мы теперь можем прибавить и «иудаизм») считались родственными и дружественными культами, почитающими одного и того же Бога. Мусульманская прослойка была очень сильна в южно–итальянском государстве норманнов и это никого не смущало. Антимусульманские настроения появились в Риме только после того, как мусульмане усилились и стали угрожать Риму как государству (по той же схеме, как и в Византии; см. § 2, гл. 15).

Сосредоточием «иудеев» в Италии была, по–видимому, Ломбардия, где всегда были сильны традиции арианства (т.е. «древнего староверства»). Ими, в частности, надо думать, были знаменитые «ломбардские банкиры».

Безусловно, в бурных событиях XI—XII веков «иудеи» стояли на стороне противников реформы. Возможно, это и послужило поводом для возникновения в XII веке в Риме антиеврейских настроений, которые именно тогда впервые и регистрируются. Сыграло, конечно, свою роль и общее усиление враждебности христианства к другим культам, возникновение в нем агрессивности и стремления к миссии.

Тем не менее, «иудеи», по–видимому, кое–что заимствовали от окружающих их обновленцев–реформаторов, и, таким образом, еще дальше удалились от «мусульман». Как утверждают историки еврейства, запрещение евреям полигамии было впервые провозглашено рабби Гершомом Меор ха–Гола в XI веке в Майнце, хотя многоженство наблюдалось у знатных евреев вплоть до XIII века.

Римское право

По сообщению историков (см.[7], стр. 248—249), император Юстиниан поручил юристу Трибониану возглавить комиссию, которая должна была пересмотреть сочинения всех классических юристов, сделать из них извлечения, отбросить устаревшее, устранить разногласия и расположить весь материал в известном порядке. Для этой цели комиссии пришлось изучить около двух тысяч книг и прочитать более трех миллионов (ох!) строк. Ее работа, на осуществление которой, по словам будто бы самого Юстиниана, никто из его предшественников не надеялся и которая считалась (поистине!) невозможною для человеческого труда, освободила все древнее право от излишнего многословия и в три года была закончена. Опубликованный (спрашивается, как? посредством оглашения на площади?) в 533 году и разделенный на пятьдесят книг, свод законов получил название «Дигесты» или «Пандекты» и тот час же вступил в действие.

Тут мы опять имеем яркий пример того, как, выдумывая для создания впечатления колоссальные числа, апокрифисты, сами того не желая, себя разоблачают. Предположим, что каждая строка требовала для прочтения, обдумывания, редактирования и введения в окончательную систему свода только пять минут, и что комиссия непрерывно работала по десять часов в сутки во все дни, кроме воскресений. Тогда легко подсчитать, что для обработки трех миллионов строк ей понадобилось бы более восьмидесяти (!) лет.

Когда же и как же были на самом деле созданы эти «Дигесты»?

Судя по всему, первым достоверным сборником права является греческий кодекс «Эклога», приписываемый императорам Льву и Константину (VIII век). Его полное название гласит «Сокращенное извлечение законов, учиненное Львом и Константином, мудрыми и благочестивыми царями, из институций, дигест, кодекса и новелл Великого Юстиниана и их исправление в смысле большего человеколюбия» (см.[7], стр. 392).

Это название показывает, что во время составления Эклоги (был ли это VIII век или более позднее время) император Юстиниан уже имел славу великого законодателя. Поэтому можно думать, что он действительно был автором первого гражданского кодекса. Как мы уже в своем месте отмечали, есть основания полагать, что этим кодексом был знаменитый «кодекс Хаммурапи».

Характерной чертой Эклоги является обилие ссылок на священное писание для подтверждения того или иного юридического положения. Отсюда видно, что раньше судили по библейскому Четверокнижию, которое и называется до сих пор «Книгой Закона». Следы влияния Эклоги заметны и в значительно более поздних судебных книгах православной церкви.

Считается (см.[7], стр. 393), что ко времени Льва Кумироборца относятся и три небольших (также грекоязычных) законодательных памятника: Земледельческий, Военный и Морской родосский законы. Эти три памятника, существующие в многочисленных и отличных друг от друга редакциях, обычно присовокуплены в рукописях к Эклоге, но ни имена их составителей, ни время их издания неизвестны.

Следующий этап развития юриспруденции связывается с именем Василия I, который, как говорят нам, «задумал возродить законодательное дело Юстиниана, приспособив его к изменившимся условиям времени и дополнив новыми статьями» (см.[7], стр. 455). Зная будто бы, что задуманное законодательное дело займет много времени, Василий обнародовал до его завершения «Руководство к праву», имевшее целью дать краткое изложение главнейших законов и «установить в империи правосудие». В конце правления Василия был составлен (но не введен в действие) другой законодательный сборник «Введение», значительно отличающийся от «Руководства». Статьи «Введения», относящиеся к царской власти, цитировались еще в XVII веке при Алексее Михайловиче в документах по делу патриарха Никона (см.[7], стр. 455—456).

Сын и преемник Василия Лев IV Мудрый, подытожив всю законодательную деятельность своих предшественников, издает свои «Василики» (т.е. «Царские законы»), являющиеся наиболее полным памятником византийской юридической науки.

В конце XI века в Болонье право было впервые признано самостоятельной наукой, а не собранием отдельных божьих и императорских повелений. Это явилось заслугой школы «глоссаторов», основателем которой был протеже маркграфини Матильды преподаватель риторики Ирнерий, начавший в 1088 году чтение курса «римского права». Ученики и последователи Ирнерия обосновали «римское учение о неограниченности государственной власти», на котором основывались претензии германских королей на империум. Ценя это, германские императоры оказывали болонской школе особое покровительство, во многом содействовавшее ее быстрому росту. Знаменитые преподаватели права непрерывно сменяли в Болонье друг друга в течение полутора столетий. В начале XIII века в Болонье со всех концов Европы ежегодно собиралось до десяти тысяч (!) слушателей. Толкования болонских юристов имели решающее значение во всех судах «римского права» (см.[5], стр. 883—884).

В чем же заключалось «римское право» Ирнерия? Как указывает историк права А. Вормс, основная заслуга Ирнерия состояла в том, что ему «первому удалось вновь собрать по частям полный текст юстиниановых сборников римского права» (см.[5], стр. 883). Здесь мы вновь наблюдаем уже известный нам разрыв непрерывности: полтысячи лет Юстиниановы сборники находились неведомо где, пока, наконец, не пришел Ирнарий и не вынес их на свет божий. Если же мы вcпомним, что эпитет «римский», или точнее «ромейский», чаще относился в то время к Византии, чем к Риму, и учтем, что все византийские кодексы ссылались на авторитет Юстиниана, то нам станет ясно, что «римское право» Ирнерия, появившееся как антитеза местному германско–салическому праву, имело своим основным истоком право Византии.

Другим немаловажным источником творчества глоссаторов были многочисленные якобы старинные документы, обосновывавшие имущественные права святого престола. Как раз в конце XII века в связи с тяжбой о наследстве графини Матильды папа Люций III поручает «собрать» эти документы клирику Альбину. По–видимому, первый раз это было исполнено по неопытности не очень удачно, так как через десять лет аналогичное поручение возлагается Климентом III и Целестином III на камерария Ченчи Савалли (см.[5], стр. 702).

По–видимому, Ирнерий искренне полагал, что он сумел из массы ромейских и папских юридических актов восстановить «древнее право» римских императоров, как оно было кодицифировано Юстинианом. На самом же деле он, конечно, заново творил право, приспосабливая византийскую юриспруденцию к современной ему действительности. Поэтому–то в его «законах римских императоров» обнаруживаются, например, средневековые постановления о ленном владении.

«Восстановленное» Ирнерием и его последователями «римское право» оказалось идеально приспособленным к государственно–правовой ситуации в Европе XII—XIII веков (одного этого достаточно для подозрения его в апокрифичности) и потому стало широко применяться в судах, а его нормы стали включаться в сборники местного права.

Во Франции «римское», а лучше сказать «болонское», право положил в основу государственной организации Людовик Святой. Любопытно, что ряд законноположений, которые авторы юридических сборников XIII века приписывают Людовику, современные историки права приписывают не более не менее как императору Адриану!

Для всей истории развития в Европе «римского права» представление о его «древнем» происхождении является совсем ненужным привеском. С полным правом мы можем сказать, что так называемое «римское право» есть лишь апокрифированное для авторитетности в Древность болонское право.

Установление республики (См.[5], стр.683—585, 689—691)

В XI—XII веках титул герцога («дукса») вышел в Риме из употребления, но знать по–прежнему называла себя «консулами». С этим титулом было связано, главным образом, представление о лице, облеченном судебной властью и принадлежащем к составу городского управления. В Риме существовал также титул «капитана», обычный в северной Италии. Здесь его получали те лица из знати, которым понтифекс жаловал земли в ленное владение. Это были, в основном, провинциальные магнаты, влияние которых на городское управление к этому времени сильно упало. Их место заняли новые рода (Франджипани, Пьерлеони и т. д.), выдвинувшиеся в период междоусобиц.

Наряду с капитанами существовали и мелкие феодалы («милитес» — военачальники), являвшиеся вассалами более крупных. В Риме, и особенно в Кампанье, где большая часть поместий находилась во владении церкви, эти «военачальники» составляли класс знатных рыцарей, державший в своих руках непосредственные бразды правления. Они мало занимались собственно муниципальными делами и презрительно относились к «демосу», т.е. к римским купцам и ремесленникам.

В это время на севере Италии уже образовались свободные города–республики, власть в которых принадлежала городскому населению и которые управлялись ежегодно избираемыми консулами. Римляне завидовали этим городам и также стремились к самоуправлению. Но хотя они издавна боролись за независимость, — еще при Альберике и Кресцентии, достичь автономии от светской власти пап им было труднее, поскольку власть пап покоилась не на привилегиях иммунитета, а по меньшей мере на древних франкских установлениях, и папы всегда могли выдвинуть на свою защиту могущественные средства: священный папский сан, войска императоров или норманнов, финансовые средства, собранные с паломников. К тому же и сами римляне были разбиты на два враждебных лагеря: одни стремились сохранить старую аристократическую форму правления консулов, другие хотели установить «демократическую» республику по образцу североитальянских городов.

Чаяния последних осуществились в 1143 году, когда им удалось установить в Риме демократическую республику, фактически независимую от власти пап. Во главе новой республики был поставлен общинный совет, принявший название «сената». Ранее в Риме постоянно функционирующего сената, по–видимому, никогда не было. Папе удалось сохранить формальные суверенные права над республикой, поскольку сенат получал от него полномочия, а выборы в сенат, происходившие каждый год осенью производились в присутствии папского уполномоченного, но фактически республика была вполне независима. Более того, вскоре после установления республики папа был вынужден покинуть Рим. Несколько лет он скитался по городам Италии, а затем уехал во Францию.

Первоначальное число членов сената неизвестно, но в 1144 г. Рим был разделен на 14 округов, от каждого из которых избиралось 4 сенатора. Тем самым общее число сенаторов определялось в 56 человек.

Сенат в полном его составе назывался «Большим советом» или «Консисторией». Он выделял из себя исполнительный комитет, члены которого назывались консилиаторами или прокураторами, и менялись по нескольку раз в год. Решения, принятые сенатом, и отчеты консилиаторов утверждались народным собранием, состоявшем из всех полноправных граждан.

Трудно сказать, какие доходные статьи были в распоряжении сената и что составляло его регалии. По всей видимости, монетное дело было уже изъято сенатом из папского ведения и в Риме опять (?!) стали обращаться монеты с надписью «Сенат и римский народ». Существуют, правда, и монеты, на которых имеется еще изображение апостола с надписью «Царь римлян» (?). Считается, что это монеты пап.

Гражданская юстиция также перешла в ведение сената. Но в судебных заседаниях часто принимали участие папские юристы, так что отдельные судебные акты являлись совместными решениями сенаторского и папского суда.

Сенат стремился подчинить своей юрисдикции даже дела, в которых обе стороны принадлежали духовному званию, но папы оспаривали эти притязания, и папская курия продолжала действовать наряду с курией сената. Сохранились дела, когда стороны апеллировали то к папе на сенат, то, наоборот, к сенату на папу. Сенат объявлял войну и заключал мир независимо от пап.

Различные республики Рима

Мы уже видели, что в прошлом Рим неоднократно становился независимой республикой. Первый раз это произошло, по–видимому, в VIII веке после освобождения от власти Византии (см. § 1, гл. 15). Мы назовем этот период Республикой I.

Второй раз Рим приобретает независимость в X веке при Теофилакте и Альберике (см. § 3, гл. 16). Мы назовем этот период Республикой II.

Наконец, республику, установленную в 1143 г., мы будем называть Республикой III.

Мы уже отмечали, что от Республик I и II осталось очень мало документов. Неясно, например, был ли в них сенат, а если и был, то как функционировал и какие имел права. Очень может быть, что часть информации об этих республиках апокрифична и списана с Республики III. С другой стороны, не вызывает сомнения, что воспоминания о Республиках I и II свято хранились в римском народе, передавались из поколения в поколение, идеализировались и перерабатывались применительно к новым обстоятельствам. В соответствии с общей тенденцией того времени и благодаря тому, что информация об этих республиках передавалась устно от отца к сыну и не корректировалась документами, она приобрела фантастические очертания и была отнесена в неопределенную древность. Поэтому борцы за Республику III получили возможность формулировать свои политические цели как стремление к «восстановлению» древнейшего республиканского уклада, что в идеологических условиях того времени, придающих особый авторитет древности, имело немаловажное значение. В процессе такого рода формулирования первоначально хаотические представления о «Древней республике» конкретизировались, унифицировались и закрепились на бумаге в виде сочинений «древних республиканцев». Быть может, уже в это время для придания ей особого авторитета древнеримская республика и была помещена на оси времени ранее империи.

Как бы то ни было, но вожди Республики III уже владели представлением о «древнеримской республике» и широко им пользовались в своей политической пропаганде. Однако без специального исследования невозможно сказать, как они эту республику себе представляли и были ли государственные учреждения Республики III слепком их представлений о Древнем Риме, или же эти учреждения были ими установлены самостоятельно и лишь впоследствии послужили моделью для создания апокрифа.

Во всяком случае, мы теперь видим, что апокрифисты имели в своем распоряжении обширнейший сырой материал, как в отношении государственной терминологии (консулы, сенаторы, принцепсы), так и в отношении форм функциионирования республиканской власти. Им оставалось лишь его переупорядочить и соответствующим образом осмыслить.

Капитолий См.[5], стр.685—689.

Политическим центром Республики III был Капитолий. Как сообщает Григоровиус, эта часть города Рима «в течение более чем полтысячи лет была окутана непроницаемым мраком». Беглое упоминание о нем встречается только у Эйнзидельского Анонима. Перечисляя укрепленные места города, хронисты никогда не упоминают о крепости на Тарпейской скале. Лишь с X века Капитолий приобретает историческое значение и сосредоточивает в себе политическую деятельность города. Во времена Отгона III в Капитолии заседали патриции. В XI веке Капитолий становится центром всех городских дел. Во время реформы римляне призывались на Капитолий к выборам префектов, когда нужно было получить согласие народа на нового папу или призвать народ к оружию. Есть сведения, что и сам префект имел жительство в Капитолии. Во всяком случае, судебные разбирательства происходили тогда в Капитолии, почему судебные акты и снабжались пометой Actum civitate Romana apud Capitolium.

Сенат Республики III заседал в Капитолии. Там же вершили свои дела консилиаторы.

Короче говоря, на Капитолии кипела та же жизнь и в тех же формах, что и в «классические» времена.

Однако, с другой стороны, все «классики» единодушно сходятся в том, что все здания Капитолия были разрушены еще в античности. На нем уцелело только несколько развалин будто бы храмов Сатурна и Веспасиана, фундамент Конкордии, своды архива (?), арка, приписываемая Септимию Северу, и т. п. Грегоровиус пишет:

«Сидя на опрокинутых колоннах храма Юпитера или под сводами государственного архива, среди разбитых статуй и досок с надписями, капитолийский монах, хищный консул, невежественный сенатор, могли при виде этих развалин чувствовать изумление и погружаться в размышления об изменчивости судьбы… И вот сенаторы, приходившие на развалины Капитолия в высоких митрах и парчевых мантиях, имели разве только смутное представление о том, что некогда именно здесь объявлялись государственными людьми законы, произносились ораторами речи, торжественно праздновались победы над народами и решались судьбы мира. Среди мраморных глыб паслись стада коз, почему эта часть Капитолия и носила тогда название «Козлиной горы», подобно тому, как Римский форум назывался тогда «выгоном». На площади его были поставлены балаганы для товаров, и римляне уже давно устраивали здесь свои базары… Кроме монахов…, священников и затем обитателей замка Кореи, здесь жило очень немного народа».

Удивительно, как Грегоровиус не замечает полной неправдоподобности сообщаемой им информации. Неужели же он всерьез думает, что сенаторы торжествующей республики, знатные люди, с которыми не стыдились породниться императоры, князья могущественнейшей церкви, имперские легаты, судьи сходились вершить свои дела на козьем выгоне, располагаясь на обломках колонн и статуй?

Совершенно ясно, что в то время комплекс Капитолия был еще невредим и, более того, только что выстроен для государственных и городских дел. В дальнейшем он был разрушен (мы ниже увидим когда и кем) и его развалины обросли легендами. Как складывались эти легенды можно проследить, например, по книге XIII века «Чудеса Рима», одном из первых путеводителей по этому городу, информация которой о Капитолии, невольно наводящая мысль на сказки 1001 ночи, ярко показывает уровень представлений XIII века о «Древнем Риме», еще очень далеких от современных.

«Капитолий, — говорит эта книга, — называется так потому, что был главою (по–латыни «капут» — Авт.) всего мира и в нем жили консулы и сенаторы, которые управляли городом и миром. С лицевой стороны его были высокие и крепкие стены, покрытые стеклом, золотом и искусной мозаикой. Внутри этого укрепления был дворец, отделанный золотом и разукрашенный драгоценными камнями. Он один стоил третьей части всего мира. Тут стояли статуи, число которых соответствовало числу провинций, и у каждой статуи на шее висел колокольчик. Как только в какой–либо римской провинции происходило возмущение, соответствующая этой провинции статуя поворачивалась в ее сторону и звонила своим колокольчиком. Следившие за статуями прорицатели сообщали об этом сенату. Здесь было много также и храмов. На вершине укрепления находился храм Юпитера и Монеты. Со стороны Форума был храм Весты и Цезаря. Здесь стояло кресло языческого жреца, на которое в 6–ой день марта сенаторы возвели Юлия Цезаря. На другой стороне Капитолия возле форума Геркулеса находился храм Юноны. В Тарпейуме был храм Убежища, где Юлий Цезарь был убит сенаторами…»

Любопытно, что о храме Юпитера (т.е. Бога–Отца) «Чудеса Рима» упоминают лишь вскользь. Археологические раскопки ни этого храма, ни каких–либо его следов не обнаружили. Считается, что вандалы его полностью разрушили, не оставив даже фундамента (интересно, какими орудиями?) и увезя (?) с собой его крышу. Это казалось странным даже самым ортодоксальным историкам, поскольку по их же собственной информации языческие храмы обычно не разрушались, а обращались в христианские базилики. Чтобы объяснить, почему же главный храм Рима подвергся иному обращению, было предположено, что «это центр поклонений Юпитеру вызывал особое и исключительное отвращение христиан». Мы видим, на какие ухищрения приходится идти «классикам», чтобы объяснить необъяснимое.

Республика и папы См.[5], стр.691—701.

Новорожденная республика была сразу же вынуждена бороться за свое существование с окрестными феодалами. Победы сменялись поражениями и не раз республика находилась на краю гибели. Морозов приводит текст униженного письма, с которым сенат был вынужден обратиться к германскому цезарю, моля его о военной помощи и предлагая взамен империум. Но король на это письмо не ответил, рассчитывая получить императорскую корону не от сената, а из рук папы.

Внутреннее положение республики также было неспокойным. В свержении светской власти пап объединились деятели самых различных направлений, которые после победы начали борьбу друг с другом. На крайнем левом фланге стоял пламенный проповедник Арнольд Брешианский, выражавший интересы беднейших слоев римского общества. В своих публичных речах, собиравших толпы восторженных слушателей, он объявлял папу не преемником апостолов и пастырем душ, а поджигателем и убийцей, церковным палачом и губителем невинности, который только откармливает свое тело и наполняет денежный сундук чужим добром.

Ситуация особенно обострилась в 1154 году, когда на понтификальный престол вступил новый папа, Адриан IV, немедленно вставший в резкую оппозицию к римской общине и потребовавший изгнания и наказания Арнольда. Дело кончилось тем, что Адриан наложил на Рим интердикт.

Это означало, что в Риме прекращались все богослужения, а из таинств выполнялись только крещение и причащение, да и то в особых формах, наводивших на суеверных людей ужас. Тела умерших закапывались в землю без совершения обряда погребения, а вступавшие в брак получали благословение на кладбищах.

Перед этим страшным наказанием суеверные римляне дрогнули и во всем уступили папе. Интердикт был снят, а Арнольд изгнан из Рима.

Чтобы закрепить свою победу, папа вызвал в Рим императора Фридриха Барбароссу. Рим восстал, но в кровавом бою, продолжавшимся почти целый день, римские повстанцы были разбиты и утоплены в крови. Однако император не смог войти в город и был вынужден, взяв с собой папу и всех кардиналов, отойти к Соракте. По дороге императору удалось захватить Арнольда Брешианского. Он выдал его папе. Арнольд был задушен и сожжен на костре.

До самой своей смерти в 1159 году папе Адриану, несмотря на помощь императора, не удалось вернуться в Рим и поставить на колени римскую республику.

Когда Адриан умер, в римской церкви произошел раскол, отражающий политическую борьбу в республике. Демократы избрали своего папу, Виктора IV, а аристократы — своего, Александра III. Виктора IV позже сменили Пасхалий III, Калликст III и Иннокентий II, но всем им пришлось делить папский престол с Александром.

Одновременно снова обострились отношения Рима с Германией. После длительной военной кампании Фридриху наконец–то удалось в 1157 году взять Рим. Александр III бежал, а Пасхалий III короновал жену Фридриха Беатрису. Фридрих же сам возложил на себя императорскую корону. Мир между Римом и Фридрихом был заключен на том, что «Сенат и народ приносят императору присягу на верность и обязуются охранять его суверенные права в пределах города и вне его. Император признает сенат в его установленной форме, но свои полномочия сенат получает от императора».

Однако Александр III не сложил оружия и стал собирать силы против императора. Ему удалось сколотить союз свободных ломбардских городов, недовольных произволом императорских чиновников, и в 1176 г. в битве при Леньяно наголову разбить Фридриха. Рим снова получил свободу, но вместе с Александром.

Хотя сенат и римский народ и были вынуждены признать Александра III, но по вопросу о порядке управления городом уступать они были не намерены. Папская власть не внушала страха; недовольство и готовность к новому восстанию чувствовались не только в самом Риме, но и во всей церковной области.

Стремясь к укреплению папства, Александр созывает в 1179 году в Латеране вселенский собор, на котором проводит декрет, устанавливающий, что для избрания папы необходимо большинство в две трети голосующих кардиналов и еще раз подтверждающий, что избрание производится исключительно коллегией кардиналов без какого–либо вмешательства светской власти. Никогда еще авторитет папы не стоял так высоко в Европе и лишь в Риме и церковной области он по–прежнему не имел власти. Сенат лишь номинально получал свои полномочия от папы и, опираясь на силу милиции, был фактически от него полностью независим.

Александр чувствовал себя в Риме среди врагов и, не выдержав, в 1179 году окончательно его покинул.

Со времени Адриана I ни один из пап не оставался так долго на своем престоле, но из 22 лет своего правления, Александр 18 лет провел в борьбе с антипапами и 20 лет в изгнании.

Преемники Александра также не смогли вернуться в Рим. Первый из них, Люций III, начал дело круто. Он торжественно провозгласил римлянам анафему, объявив, что они, восставая против светской власти пап, следуют учению Арнольда и являются такими же еретиками как вальденцы, катары, гумилиаты и другие сектанты, в множестве появившиеся в это время. Неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы Люций внезапно не умер.

Преемник Люция Урбан III все время своего непродолжительного понтификата оставался в Вероне, и только папа Климент III сумел вернуться в Рим. Он нашел с сенатом «модус вивенди» и после этого папы могли относительно спокойно жить в Риме. Папе были оставлены титулы и почести светского властителя, но он обязан был предоставлять инвеституру представителям исполнительной власти республики, свободно избранным общиной, и не мог вмешиваться в их действия.

Однако, несмотря на устранение пап от светской власти, внутреннее политическое положение в республике оставалось напряженным. В сенат все больше проникала знать и ко времени Климента III большинство сената вновь состояло из нобилей, а не из граждан и простых рыцарей. Римляне не захотели этого терпеть и в 1191 г. осуществили переворот, разогнав сенат и поставив во главе города диктатора с титулом «верховного сенатора». За шесть лет сменилось три «верховных сенатора», после чего римляне, устав, по–видимому, от чехарды правителей, восстановили прежний порядок с сенатом из 55 человек и исполнительной джунтой консилиаторов.

Начало римской археологии См.[5], стр.702—712.

От рассматриваемого времени до нас впервые дошли сочинения, которые можно считать «историко–археологическими». Таков, например, труд каноника Маллия, посвященный базилике св. Петра. Хотя он и начинает с постройки этой базилики якобы при Константине I, но главная его цель состоит в обосновании прав собора Петра на земельные владения, будто бы пожалованные ему Карлом. Аналогичный характер имеет описание Латеранской базилики, составленное в то же время каноником Иоанном.

Оба автора широко заимствуют информацию из двух анонимных сочинений того времени: «Книги ритуалов» и уже упоминавшихся выше «Чудес Рима». Фактически «Чудеса Рима» и появившаяся несколько позже книга «Описание златого града Рима» являются единственными нашими первоисточниками о памятниках древнего классического Рима. Упоминания в этих сочинениях гробниц Иннокентия II и Анастасия IV и других архитектурных сооружений XII века, доказывают, что окончательный их текст сложился не ранее ХII века, хотя отдельные фрагменты могли быть написаны значительно ранее. Напечатаны «Чудеса» были впервые в 1702 году.

В сущности оба сочинения по содержанию одинаковы, отличаясь лишь порядком изложения. Грегоровиус, относя создание «Чудес» и «Описания» к XII веку, полагает, что «с той поры обе книги постоянно переписывались, расширялись и искажались до нелепости». Например, поглощенный всецело святцами наивный переписчик принял «Фасты» Овидия за мартиролог святого и часто на них в этом качестве ссылается. Впрочем, в эту ошибку тогда впадали многие (например, известный Альбин, архивариус папы Люция III). Так, быть может, наивны мы, а в XII веке «Фасты» действительно были мартирологом «святого Овидия», лишь позже превратившегося в поэта?

Как мы уже видели выше в пункте о Капитолии, «Чудеса» переполнены фантастическими (с традиционной точки зрения) измышлениями. Для нас они именно этим ценны, выявляя один из ранних этапов процесса создания волшебной сказки о классическом Риме.

Кроме того, очень многие классические памятники называются в «Чудесах» именами церквей или других средневековых сооружений, которые теперь считаются построенными на их развалинах. Это позволяет выяснить их истинное происхождение.

Например, в «Чудесах» мы читаем, что около форума «был храм Паллады, форум Цезаря и храм Януса, который, как утверждает Овидий в своих «Фастах», предвидел все совершающееся в году от его начала и до конца. Ныне этот храм называется башней Ченчи Франджипани». Можно с уверенностью считать, что этот «храм» и был с самого начала башней. Выяснение вопроса, была ли эта башня получена самим Ченчи или, скажем, она перешла к нему по наследству, требует специального исследования. Во всяком случае, кончик нити «Чудеса» нам дали.

С другой стороны, из «Чудес» иногда можно узнать истинные источники принятых сейчас атрибуций. Например, они сообщают, что «замок Адриана» потому называется так, что в одной из проповедей папы Льва Святого сказано, «в память императора Адриана». Это единственное основание отнесения этого замка Адриану! Вместе с тем, много тогдашних атрибуций расходится с современными. Так, например, форум Нервы назывался форумом Траяна, арка Севера просто триумфальной аркой, базилика Константина храмом Ромула, арка Тита и Веспасиана «Септем Люцернарум», совсем без имен этих императоров, и т.д. и т.п.

В «Чудесах» мы находим также легенды о классических статуях, которые были тогда в Риме в полной целости, как совсем недавние. Некоторые из этих легенд имеют «языческий» характер, удивительный (с традиционной точки зрения) в устах христианского автора. Такова, например, легенда о статуе Венеры, на палец которой некий юноша, шутя, надел кольцо, и она, как бы в знак состоявшегося обручения удерживала это кольцо на руке и не давала никому его снять.

Другие легенды представляют собой курьезную смесь классики и христианства. Так, например, по сообщению «Чудес» во дворце у Ромула (!?) находилась статуя с надписью «Не упадет, пока дева не родит», и эта статуя низверглась, как только родился Христос. В другой легенде рассказывается о статуе, которая обратилась с речью к императору Юлиану, начавшему склоняться к христианству, и убедила его вернуться к язычеству. (Вот, так–то!)

Впоследствии эти легенды о статуях были поставлены в связь с «волшебником Вергилием». В своем месте мы уже упоминали, что вплоть до эпохи Возрождения Вергилий считался не столько поэтом, сколько философом (!), математиком (!!) и великим магом (!!!). Утверждалось, например, что предупреждающие Рим об опасности статуи с колокольчиками, о которых говорят, кстати, не только «Чудеса», но и другие сочинения, были сконструированы Вергилием. Он же воздвиг башню, в которой они помещались и которая, сверкая золотом днем, ночью, освещаясь яркой лампой, служила маяком проплывающим (?!) кораблям. В этой же башне находилось зеркало, отражающее в себе все, что происходит в мире, которое также служило для обнаружения враждебных замыслов против Рима. Она была якобы разрушена по приказанию папы Григория IX.

В церкви св. Марии до сих пор сохранилось отверстие в стене, имеющее вид маски. По преданию это была созданная Вергилием «Пасть правды». Обвиняемые в ложной клятве должны были вкладывать в эту пасть свою руку, и она откусывала руку, если обвинение было справедливо. Чудодейственная сила этого изобретения Вергилия была разрушена одной хитрой женщиной, обвиненной в нарушении супружеской верности.

Этих легенд, правда, в «Чудесах» нет. Они упоминают имя Вергилия только в связи с церковью св. Агаты, в которой Вергилий был будто бы заключен, но скрылся, «приняв невидимый образ».

Средневековый Рим в сообщениях современников См.[5], стр.715—722.

От XII века до нас дошли также первые известные мемуары путешественника, посетившего Рим. Это был уже упоминавшийся выше Вениамин Тудельский. С традиционной точки зрения нельзя не удивляться путанности его сообщений.

«Рим, — пишет Вениамин, — состоит из двух частей. Их разделяет река Тибр таким образом, что, стоя в какой–либо одной части, можно видеть другую. В первой части находится самый большой храм. По–римски он называемся S.Petrus, здесь же стоит (обратите внимание на время глагола! — Авт.) дворец великого Юлия Цезаря со множеством зданий и сооружений, совершенно не похожих на все другие здания, существующие на свете. Город, местами представляющий одни развалины, местами обитаемый, имеет в окружности 24 мили. В нем 80 дворцов 80–ти царей. Начиная с Тарквиния и до Пипина (sic! — Авт.), отца Карла, отнявшего от измаильтян Испанию (?! — Авт.) и покорившего ее под свою власть, все эти цари назывались императорами. На окраине Рима стоит дворец Тита, которого отказались встретить 300 сенаторов, так как он не исполнил их веления: овладел Иерусалимом не в двухлетний срок, а лишь после третьего года. Далее можно видеть еще дворец Веспасиана, могущественное и прочное сооружение, напоминающее храм. Затем дворец царя Гальбина, имеющий соответственно числу дней в году 350 зал и занимающий по окружности три мили. В этом дворце в одну из междоусобных войн было убито свыше 100000 идумеян; их кости висят там доныне. Желая, чтобы последующие поколения навсегда сохранили память о древней войне, государь этот приказал изобразить ее во всех подробностях с помощью скульптуры. Высеченные из мрамора изображения (где они теперь? — Авт.) воспроизводят ряд битв и их участников на конях, с оружием в руках. Далее, там находится подземная пещера, в которой восседают на тронах царь и царица, и имеется около сотни статуй, изображающих всех римских царей включительно до наших дней. В церкви св. Стефана у его изображения в святилище стоят две бронзовые колонны, сооруженные царем Соломоном (итак, Соломон — это римский царь–император! — Авт.), почившим в мире. На каждой колонне есть надпись: «Соломон, сын Давида». Живущие здесь евреи сообщили мне, что каждый год 9 июля из этих колонн как бы сочится вода. Здесь же находится пещера, в которую были положены Титом, сыном Веспасиана, священные сосуды, взятые из храма в Иерусалиме. Существует еще другая пещера в горе близ реки Тибр. В ней покоятся 10 праведников (да будет благословенна их память!), убитых в правление тиранов. Перед Латеранским храмом стоит статуя, изображающая Самсона с каменным глобусом в руке; затем статуя Авессалома, сына Давида, и царя Константина, который построил город Константину и назвал его Константинополем (? — Авт.). Статуи этого царя, изображенного сидящим на лошади, сделана из бронзы, но раньше вся она была позолоченной».

Подобного рода смесь «классических» и «библейских» мотивов не является особенностью только Вениамина. Даже в «Описании златого града Рима» утверждается, что в Латеране хранятся Моисеев кивот завета Господня, семиручный светильник и мощи Моисея и Аарона, а в «Чудесах Рима», что в стене форума Августа имеется бронзовая стела, на которой по–гречески и по–латыни написан золотыми буквами мирный договор, заключенный некогда римлянами с Иудой Маккавеем. (Здесь стоит напомнить, что «Маккавеи» в переводе означают «Каролинги» — потомки Карла Мартелла).

Историки вынуждены считать всю эту информацию «благочестивыми выдумками», не имеющими реального основания. Точка зрения Морозова значительно, конечно, последовательнее.

Возможно, впрочем, что Вениамин и дал кое–где волю своей фантазии, но все же его писания резко отличаются от фантастических (и, возможно, апокрифических) писем Камрада, канцлера императора Генриха, в которых Камрад рассказывает, как он посетил (в Италии!) Олимп и Парнас, и, объятый страхом, миновал Сциллу и Харибду. Камрад радуется, что источник Гиппокрены теперь в пределах Германской империи; он считает театр в Тавромении за ужасный лабиринт Минотавра и описывает свое знакомство с «сарацинами», обладавшими завидной, унаследованной от апостола Павла, силой, благодаря которой они могли убивать ядовитых змей простой своей слюной.

Другого сорта информацию о Риме (поневоле отрывочную) можно получить из судебных, государственных и имущественных актов. Здесь, в первую очередь, обращает на себя внимание распространенный в то время странный вид частной собственности на отдельные «античные» сооружения. Так, например, в 1199 году Иннокентий III утвердил за церковью св. Сергия и св. Вакха владение половиной триумфальной арки, известной теперь как арка Севера. Другую половину арки он закрепил за наследниками некоего Цимина. Так называемая «колонна Траяна» принадлежала женскому монастырю св. Кириака, а другая колонна монастырю св. Сильвестра. Надпись на последней колонне гласит:

«Так как колонна Антонина, принадлежащая монастырю св. Сильвестра и стоящая возле нее церковь…, уже с древних пор передавалась в сторонние руки, то мы, желая, чтобы это никогда более не повторялось, проклинаем и предаем анафеме монахов и аббатов, если они осмелятся сдать в аренду колонну и церковь или уступить их в виде бенефиции…».

Зачем, спрашивается, эти арки и колонны сдавались в аренду как доходные предметы? Морозов ответа не знает, но думает, что здесь скрывалось какое–то, приносящее доход, суеверие. Подстегиваемое суеверием и выгодой воображение владельцев этих колонн создавало вокруг них целый спектр легенд, который теперь всерьез принимаются историками.

Не нужно думать, что для ложной атрибуции какого–нибудь сооружения обязательно требуется его древность. В Риме сохранился дом, на стене которого имеется мемориальная доска, утверждающая, что дом построен Николаем, сыном Кресцентия, для своего второго ребенка Давида. Без каких–либо других оснований считается, что этот Кресцентий и есть тот знаменитый Кресцентий, который жил при Отгоне III. Как саркастически замечает Морозов, еще хорошо, что его сын Николай не принят за Николая Мирликийского!

Из других актов и надписей мы узнаем, что в это время Люций II выстроил церковь св. Креста, а Евгений III «возобновил» церковь св. Марии. Он же построил дворец в Сенье, расширил и украсил Ватикан. Мы видим, таким образом, что и архитектура, и изящные искусства никогда не замирали в Риме, даже в периоды тяжелых политических потрясений.

Папа Иннокентий III См.[39], стр.276—278 и [5], стр.723—724.

Вынужденные отказаться от управления Римом папы с тем большим рвением продолжали проводить в жизнь тезис о верховенстве пап в империи. Наибольших успехов в этом направлении добился знаменитый Иннокентий III (1198—1216 гг.). Его взгляды явились дальнейшим развитием теократических идей Григория VII. Он полагал папскую власть высшей властью в мире. Папа, — учил он, — как преемник апостола Петра и наместник Христа, выше всех государей. Император и все короли являются лишь вассалами папы, получая от него власть, подобно тому, как луна получает свой блеск от солнца.

Политическое положение в то время благоприятствовало папе, и искусной дипломатией он сумел добиться всех своих целей и, как никогда раньше, возвысить авторитет пап. При нем Германия потеряла почти все свое влияние в Италии, в то время как Англия, Арагон, Португалия, Болгария, Швеция, Дания, Польша и даже далекая Армения признали себя вассалами папы. С полным основанием Иннокентий писал о себе, как о всеевропейском арбитре, от слова которого зависела участь целых королевств.

Иннокентий ввел строгий порядок в организацию папского суда и папских финансов. Папская курия стала при нем высшей судебной инстанцией всего католического мира, вмешивавшейся не только в крупные дела, но и во всякие мелочи вероучения и обряда, а также крупнейшим финансовым центром, аккумулировавшим колоссальные денежные средства, которые поступали в Рим не только как доброхотные даяния, но и в порядке обязательной десятины и других сборов. Большие средства Иннокентий получал также от продажи введенных им индульгенций.

Иннокентий организовал также ряд крестовых походов, в том числе и знаменитый четвертый поход, завершившийся завоеванием Византии.

Определенных успехов Иннокентий достиг и в самом Риме. Не посягая на основы автономии города, он подкупами добился отмены свободного избрания сенаторов, которое с тех пор стало папской привилегией. Он также навел порядок и укрепил свою власть в Лациуме.

В дружбе с папой Рим приобрел в это время неслыханный ранее государственный авторитет. Многие итальянские города отправляли к римскому народу торжественные посольства, чтобы выпросить себе в правители знатного римлянина, который и посылался к ним решением «сената и римского народа». Эти правители во всех актах называют себя римскими консулами.

Последним крупным мероприятием Иннокентия, подчеркнувшим головокружительную высоту, которой достиг папский авторитет, был собор 1215 г. в Латеране, решивший спор об императорской короне. До этого Иннокентий поддерживал Отгона IV Вельфа. Однако последний, получив власть, отошел от абсолютного послушания папе и стал проводить национально–германскую политику. Папа подверг Отгона отлучению и назначил императором молодого Фридриха Гогенштауфена (1212—1250 гг.). Дальнейшие события (уже после смерти Иннокентия) показали, что это была крупная ошибка, поскольку Фридрих оказался ярым врагом папства.

Еретические движения См.[39], стр.454—459.

В период Средних веков оппозиционно–революционные движения угнетенных масс принимали религиозную форму ересей. Так было и до церковной революции XI века и после нее. Однако до Морозова никто не задумывался, почему только после XI века еретические движения стали вдохновляться евангельской идеологией (а не, скажем, проблемами единосущности или единоволия Христа), а их догматическим ядром стало учение о совершенной бедности как истинном последовании Христу. Это обстоятельство является еще одним, пожалуй самым мощным, аргументом в пользу морозовской датировки Евангелий.

Обновленческие папы, пропагандируя для своих собственных целей и в своей собственной интерпретации евангельские идеи, открыли, сами того не желая, дорогу и для еретических, т.е. в первую очередь примитивно–социалистических и уравнительских, их истолкований.

Однако наиболее распространенной формой ереси в Западной Европе XI—XIII веков было все же не связанное с Евангелиями катарство, восходящее, по–видимому, к старинным восточным ересям павликиан и евтихиан. Во Франции катары (чистые) назывались альбинойцами (от их центра — Альби), в Ломбардии — гумилиатами (униженными), патаренами (оборванцами) и патарами (возможно, от «патер»), а Германии — кэтцерами (что значит просто «еретик»). Они резко выступали против римской церкви, утверждая, что папа наместник не Христа, а сатаны, и противопоставляя ей свою собственную церковь (в которой были диаконы, епископы и, по–видимому, даже свой папа). Тем самым катары отрицали и феодальное государство. Это определило их успех среди масс, угнетаемых феодалами и церковью, но вместе с тем вызвало и беспощадные преследования со стороны «сильных мира сего».

Наряду с катарством широкое распространение в XIII веке получила также другая, новая форма ереси, уже непосредственно инспирированная Евангелиями. Основателем этой ереси был лионский купец Петр Вальд, который в 1173 г. раздал бедным свое имущество и начал проповедь бедности и покаяния. Его последователи называются вальденцами или лионскими бедняками.

Первоначально община Вальда ни своим учением, ни поведением не казалась враждебной церкви. Ее члены попарно бродили босые и оборванные по селам и городам, провозглашая наивный евангельский призыв «отрекись от всего, что имеешь, и следуй за мной», но никак не ущемляя права и прерогативы церкви. Однако, когда в движение вальденцев вовлеклись широкие бедняцкие массы Лиона и других городов, уже сама его популярность напугала церковь, и папа Люций III отлучил вальденцев от церкви.

Но это оказалось ошибкой и лишь подлило масла в огонь. После отлучения движение приобретает невиданный раньше размах и начинает всерьез угрожать церкви. Это заставило папу Иннокентия III вступить с вальденцами в переговоры. Путем признания некоторых особенностей в обрядах и образе жизни папе удалось отколоть от вальденцев группу так называемых католических бедняков, которые пошли на компромисс с церковью и остались в ее лоне. Непримиримых же вальденцев логика борьбы вынудила сблизиться с катарами и подобно им стать в оппозицию церкви и государству. Поэтому подобно катарам вальденцев беспощадно искореняли огнем и мечом, не щадя ни жен ни детей.

Нищенствующие ордена См.[39], стр. 459–454 и[5], стр. 725—728.

Опыт с вальденцами научил церковь осторожности по отношению к нарождающимся движениям масс. Отныне церковь стремится в самом начале локализовать и обезвредить любое полуеретическое движение. Ярким примером служит политика церкви по отношению к францисканству.

Франциск из Ассизи (в северной Италии), род. в 1182 г., в молодости вел обычную для богатого горожанина жизнь. Затем, очевидно под влиянием учения вальденцев, он отказывается от имущества и подобно Вальду, начинает проповедь бедности и покаяния.

На первых порах все шло как и у Вальда. Вокруг Франциска собралась община верующих, проповедующих покаяние и спасение души путем отказа от богатства. Хотя в деятельности этой общины не было явно враждебных церкви тенденций, но они могли появиться позже. Более гибкий и умный, чем Люций, папа Иннокентий решает взять эту общину под свое покровительство. Результатом явилась быстрая эволюция общины в сторону превращения ее в монашеский орден. Эта эволюция наглядно прослеживается по трем последовательным уставам общины, последний из которых, утвержденный папой в 1223 г., уже организует ее по иерархическому принципу и объявляет орденом. Хотя это не понравилось ряду францисканцев, в которых старая еретическая закваска была слишком сильна, и которые впоследствии положили начало ереси спиритуалов (руководитель Иоаким де Фиоре), через сто лет взошедших на костер, но основная масса членов общины, так называемые конвентуалы (под руководством фра Элиа), приняла этот устав и начала усердно служить папству. Тем самым францисканство, которое легко могло развиться в оппозиционное, еретическое движение, превратилось в самого опасного врага ересей, больше всех сделавшего для притупления революционных настроений и отвлечения масс от открытой борьбы с официальной церковью.

Учение Франциска, объявленного впоследствии святым, было предметом неисчислимых исследований, но, как говорит Грегоровиус, оно остается «одним из самых необыкновенных явлений конца средних веков», а Морозов добавляет, что «оно останется навсегда загадочным, если мы не допустим, что Евангелия возникли в средние века и были переведены на латинский язык не за тысячу лет до Франциска».

Организация ордена францисканцев резко отличалась от организации прежних монашеских орденов: если те были носителями аристократически–феодального духа, а их аббаты в качестве имперских и ленных князей управляли вассалами, то Францисканский орден был, по крайней мере, формально «нищенствующим», члены которого не могли владеть никакой собственностью и должны были жить каждодневной милостыней и личным трудом. Все это делает францисканцев «народным» орденом и способствовало успеху их пропаганды в массах. Сближению ордена с народными массами способствовало также создание братства терциариев которую, подчиняясь дисциплине ордена, не носят монашеского одеяния и живут «в миру».

Нищенствующие монахи проникли во все поры общества, неся с собой евангельскую идеологию. Лишь благодаря им евангельское христианство распространилось в массах и постепенно оттеснило прежнюю веру не только формально, но и по существу.

Успех францисканцев побудил испанского аббата Доминика Гусмана применить их методы к истреблению ересей. Б 1216 году он основывает второй «нищенствующий» орден, организованный по образцу Францисканского, непосредственной задачей которого была борьба с ересями. Члены этого ордена назывались доминиканцами что связывалось с латинским «домини канес» — «псы господа». Они боролись с ересями, как в теоретическом плане посредством диспутов и детальной разработки вероучения (именно из доминиканцев и частично францисканцев вышли все виднейшие представители средневековой схоластической науки), так и в плане более «практическом», посредством прямого физического истребления еретиков (именно доминиканцы поставляли кадры инквизиции).

Впервые специальные органы для борьбы с еретиками были созданы папой Люцием III в виде инквизиционных комиссий при епископах еще в конце XII века. Но они оказались малоэффективными и в 30–х годах XIII века инквизиция отбирается у епископов и передается непосредственно под юрисдикцию папы, который поручил вести ее дела доминиканцам.

Аристотелизм и томизм

Философским выражением оппозиционного отношения к феодальной церкви было учение Аристотеля, до тех пор неизвестное в западных странах. Историки науки нам сообщают (см.,напр.,[87], стр. 13), что как раз в XIII веке люди стали впервые задумываться над проблемами, ответы которых содержались в трудах Стагирита и, именно в это время его труды стали известны в Европе. Материалистически мыслящие историки объясняют интерес к этим проблемам растущими социальными и вызванными ими идеологическими потребностями нарождающейся буржуазии. Но они предпочитают игнорировать тот факт, что в предполагаемое ими время жизни Аристотеля никакой «нарождающейся буржуазии», а тем более никаких «ее потребностей» еще не было и в зародыше. Что же послужило первопричиной создания Аристотелем его философии, столь хорошо отвечающей идеологическим потребностям тринадцатого и только тринадцатого века? Мы либо должны отказаться от основных принципов материалистического понимания истории (и заодно признать за Аристотелем телепатические способности предугадать потребности науки на две тысячи лет вперед), либо признать, что все так называемые «труды Аристотеля» (имя которого, напомним, значит «наилучшее завершение») созданы именно в XIII веке (скорее всего в Сицилии и Испании, как наиболее передовых районах тогдашней Европы).

«Хотя аристотелизм и не был…. последовательно материалистическим направлением… он явно противоречил церковной доктрине… Поэтому нет ничего удивительного, что церковь очень активно реагировала на распространение аристотелевской доктрины… Уже в 1209 г. провинциальный синод французских епископов в Париже накладывает запрет на изучение трудов Аристотеля… в 1215 г. появляется второй запрет аналогичного содержания.

Однако церковь прекрасно понимала, что одни лишь административные методы не принесут желаемых результатов…

С целью ревизии и исправления трудов Стагирита, как главной основы зарождавшихся тогда духовных течений, направленных против христианской ортодоксии, Григорий IX (тот самый папа, который в 1233 г. основал доминиканскую инквизицию. — Авт.) создает специальную папскую комиссию…

Комиссия функционировала с апреля 1231 по 1237 гг…. она не оправдала возлагавшихся на нее надежд… В этой ситуации задачу приспособления аристотелизма к потребностям церкви было решено доверить ученым из ордена доминиканцев.

…начатая папством идеологическая борьба… принесла определенные плоды в виде ассимиляции аристотелизма и приспособления его к нуждам церковной доктрины. Этого добился орден доминиканцев в целом и Фома Аквинский в особенности.

В томистском (т.е. принадлежащем Фоме — Авт.) толковании аристотелизм перестал… угрожать догматам веры… С тех пор Стагирит объявляется уже не еретиком, а мыслителем, учение которого… составляет философскую основу католической теологии» ([87], стр. 14,17—22).

Мы не будем анализировать труды Фомы, — это не наша задача, — и лишь заметим, что хотя он постоянно ссылается на Аристотеля и пишет на его сочинения комментарии, но абсолютно неясно, имеет ли он в виду именно тот текст, который сейчас считается принадлежащим Стагириту. Вполне возможно, что те сочинения, которые в XIII веке приписывались Аристотелю и от которых отталкивался в своей философии Аквинат, до нас не дошли, а теперешний текст составлен позже уже в порядке противопоставления томизму. Точно так же хотя считается, что та интерпретация аристотелизма, с которой особенно рьяно боролся Фома, идет от Аверроэса (1126—1198), но совершенно неясно тождество тех текстов Аверроэса, которые знал Фома, с теми, которые знаем мы. При исследовании взаимоотношений аристотелизма с томизмом именно эти вопросы, которые, по–видимому, никем ранее не рассматривались, должны быть, на самом деле, изучены в первую очередь. Пока на них не дано подробного и обоснованного ответа, все исследование оказывается без фундамента.

Рим при Григории IX См.[5], стр.728—729 и 733—759.

Из преемников Иннокентия III особо выделяется уже упоминавшийся выше папа Григорий IX (1227—1241 гг.), отличавшийся сильным характером и чрезмерным властолюбием. Он не смог поделить власть с сенатом и вынужден был несколько раз удаляться из Рима в изгнание.

«Римский народ, — говорит Грегоровиус, — проникся в это время новым духом. Как в древности, во времена Камилла и Кориолана, он и теперь выступил на завоевание Тусции и Лациума. Снова появились на поле брани римские знамена с древними инициалами S.P.Q.R (Senatus Populusque Romanus) на красном с золотом поле, и римское национальное войско снова было составлено из римских граждан и союзников от вассальных городов, под начальством сенаторов.»

Мы видим теперь, с чего были списаны «классические» легенды!

Другая информация Грегоровиуса объясняет происхождение некоторых «античных» археологических памятников: «Зажиточные римляне… в это же время припомнили (!? — что за великолепная память! — Авт.) свои древние обычаи, поставивши пограничные камни и снабдивши их надписями S.P.Q.R., которые должны были обозначать юрисдикцию города Рима». В это время в Риме получил также распространение псевдоклассический титул проконсул римлян, который получали нобили, занимавшие высокую должность в городе или в провинции, бывшие градоправителями союзных городов или ректорами понтификальных владений. Хотя прежний титул «консул» и оставался в употреблении, но теперь он потерял всякое значение, а присвоенные раньше консулам права и отличия перешли к проконсулам.

Конфликт между папой и Римом достиг своей кульминации в 1235 г., когда Григорий IX объявил своего рода крестовый, всеевропейский поход против строптивого города. Под давлением подавляющей военной силы римляне были вынуждены подчиниться и заключить с папой мир на его условиях, вновь признав верховную власть папы и отказавшись от завоеваний в Лациуме и Тусции. Однако автономию в своих прежних границах Рим сохранил, а папа оставался в изгнании, боясь вернуться в Рим.

Властолюбивый Григорий IX не мог не вступить в конфликт и с императором Фридрихом. В 1240 г. папа предложил решить спор на соборе в Риме, но Фридрих не только отклонил приглашение, но и приказал духовенству империи бойкотировать собор. Интересен текст распространявшихся императором и его подручными писем, агитирующих за бойкот собора:

«Как можете вы быть в безопасности в Риме, где все граждане и духовенство ежедневно сражаются за и против двух противников? Жара там невыносимая, вода гнилая, пища грубая и сырая. Воздух там можно ощупать руками, и он кишит москитами, всюду множество скорпионов, народ грязен и отвратителен, полон злобы и бешенства. Под всем Римом выкопаны пещеры, и из катакомб, наполненных змеями, подымается ядовитый и смертоносный туман.»

Когда же верные папе прелаты все же отправились на генуэзских кораблях в Рим, морские силы Фридриха перехватили их и в происшедшем сражении, по–видимому, самым удивительным в истории, утопили и взяли в плен более сотни прелатов, кардиналов, епископов и аббатов.

Неизвестно, как повернулось бы дальше дело, но в это время на востоке Европы появились татаро–монгольские тумены. Подчинившийся всеобщим призывам об единстве действий против нового страшного врага Фридрих отправил папе послов, но Григорий предпочел скорее умереть, чем уступить. Так и произошло, 21 августа 1241 г. Григорий внезапно умер.

Император Фридрих II

Император Фридрих рос и воспитывался в Сицилии, где сталкивались западные и восточные культурные влияния. Он был образованным человеком, поддерживал науки и искусства и даже сам писал стихи. Вращаясь среди людей разных религий, он сам был совершенно равнодушен к религиозным вопросам и терпеливо относился ко всем вероисповеданиям, кроме еретиков–христиан, которых он беспощадно преследовал. У него были прекрасные отношения с мусульманскими государями, которые считали его почти своим. Во время седьмого крестового похода он даже помог египетскому султану против Людовика IX. В частной жизни Фридрих был настоящим мусульманином и даже имел большой гарем.

Такова информация об этом поистине замечательном человеке, которую мы находим в учебниках истории (см. напр.,[39], стр.278—-279). Но можно ли, однако, ей безоговорочно верить? Что в ней опирается на документы, а что представляет результат их домысливания и интерпретации? Историки рисуют образ вольнодумного государя, «совершенно равнодушного к религиозным вопросам», обычного для рационалистического XVIII века, но по всем другим данным абсолютно невозможного в XIII веке. Не попали ли они в плен собственных представлений и подогнали реалии XIII века к модели XVIII века?

Мы не будем подробно обсуждать этот вопрос, а сформулируем только окончательные выводы.

Как мы уже выяснили (см. гл. 10), библейско–христианский культ зародился у подошвы Везувия на базе обожествления его вулканической деятельности. По всем данным, в то время как в других областях этот культ развивался и эволюционировал, в месте его зарождения (и в близкой Сицилии с ее Этной) он долгое время оставался прежним или, по крайней мере, сохранял исключительно много архаических черт (в частности, многоженство). Своеобразие Фридриха состояло, надо думать, в том, что, воспитываясь в Сицилии и Неаполе, он воспринял этот архаический культ и на всю жизнь остался ему верен.

Это объясняет его близость к «мусульманским государям» и уважение, которым он у них пользовался. Ислам меньше всего отошелв своей практике от старинного культа Громовержца–вулкана и, возможно, что в XIII веке «мусульмане» еще живо ощущали эту связь.

Становится также ясной непрекращающаяся обоюдная ненависть между обновленческими папами и Фридрихом, а также особенная ожесточенность в преследовании им евангелических «еретиков». По политическим соображениям Фридрих уже не мог открыто выступить против Евангелий, но его пренебрежение к ним проявляется в каждом его действии. В ответ папы неоднократно отлучали Фридриха от церкви, но Фридрих имел возможность это игнорировать именно потому, что он имел духовный авторитет как представитель «старой веры».

В последнее десятилетие своего правления Фридрих уже практически совершенно открыто выступил против «евангелической церкви», конфискуя или обкладывая непомерными налогами церковное имущество и наказывая смертью, заточением или изгнанием евангельские проповеди нищенствующих монахов. Для противодействия этому «церковному разорению» папа (теперь одновременный защитник чужого нищенства и своего богатства) и пытался созвать в 1240 г. вселенский собор.

После смерти Григория IX новый папа, Иннокентий IV, был избран только через два года, но и он немедленно после избрания заявил, что никогда не заключит мира с Фридрихом и не потерпит, чтобы он или его дети, эти «порождения ехидны», оставались на троне.

Однако умелая и трезвая политика Фридриха внутри империи дала свои плоды; отчаянные призывы папы остались втуне, и Фридрих спокойно правил империей до своей смерти 19 декабря 1250г.

Бранкалеоне См.[5], стр.740—745.

В это время окончательно сложились формы государственной жизни Римской республики. Во главе ее стоял «верховный сенатор», выбиравшийся на срок от шести месяцев до года. В обшитой мехом ярко–красной одежде этот сенатор, окруженный своим двором, являлся в глазах масс представителем величия римского народа во время игр, при вступлении пап на престол и при всех других общественно–политических актах. Его формально близкая к диктатуре власть контролировалась советом, выборными представителями от народа и правом народного собрания давать согласие на его избрание. Она постоянно находилась в опасности вследствие партийной борьбы и народных восстаний. Каждый шаг верховного сенатора подвергался наблюдению и учитывался. Он не имел права покидать Капитолий (который, следовательно, еще не лежал в развалинах!) и город свыше чем на известное узаконенное время и расстояние.

За два дня до окончания срока полномочий верховного сенатора над ним объявлялся суд. Будучи уличенным в дурном управлении, он штрафовался, а в более серьезных случаях подвергался аресту, пока город не получал от него полного удовлетворения. Если же его управление заслуживало одобрения, он с триумфом отпускался.

Для решения важнейших вопросов верховный сенатор созывал народное собрание, которое собиралось перед зданием сената на Капитолии (т.е. там же, где якобы собирались древние римляне), или собрание народных представителей («консилиум генерале эт специале»), заседавшее в базилике Арачели, будто бы построенной на месте храма Конкордии (т.е. снова там же, где якобы собирались для решения своих вопросов древние римляне). Здесь после бурных обсуждений и выступлений многочисленных ораторов принимались законы, которые окончательно утверждались сенатором.

«Наблюдатель, — говорит Грегоровиус, — бросивший взгляд на эти шумные парламенты, на трибуналы и суды Капитолия и на разнообразные проявления жизни демократии с ее присяжными товариществами, коллегиями, магистратами и их удивительной избирательной системой, проникся бы к ним удивлением. Но эта средневековая республика каким–то странным образом исчезла из Капитолия. В городском архиве о ней не напоминает ни один пергамент. Исчезли также надписи и гербы всех тех республиканцев, которые в эпоху гвельфов и гибеллинов были правителями Высокого Рима.»

«Но не потому ли это, — спрашивает Морозов, — что все тогдашние дебаты были апокрифированы в дохристианскую эпоху? И не там ли у классиков мы найдем все эти странным образом исчезнувшие документы?»

Эта политическая система к середине XIII века начала, по–видимому, давать сбои, и римляне были вынуждены для поправления своих дел впервые призвать верховного сенатора из чужого города. В 1252 г. они обращаются с просьбой в Болонью дать им в сенаторы Бранкалеоне графа Казалеккио, «человека древнего рода, республиканского образа мыслей и основательного знатока права». Бранкалеоне согласился управлять Римом, если ему дадут срок в три года, и он получил эти три года.

Бранкалеоне, сломив сопротивление баронов, восстановил юрисдикцию Капитолия в окрестной области, перевел многие церковные имущества в подчинение городскому финансовому управлению, обложил сборами духовенство и подчинил его гражданскому суду. Когда истек срок его трехлетнего правления, римский народ хотел избрать его вновь. Но противоборствующая партия, предводительствуемая церковниками, силой свергла его и лишь с большим трудом Бранкалеоне удалось благополучно вернуться в родной город.

Правление его преемника Эммануэля де Мадио было бурно и несчастливо. Во время народного восстания против церкви и аристократов Эммануэль был убит, а папа был вынужден снова покинуть город.

Победивший народ снова призвал Бранкалеоне. Папа Александр IV попытался этому противодействовать и отлучил Бранкалеоне и его советников от церкви. Однако в ответ он получил лишь насмешки, а верховный сенатор заявил, что папа не имеет права отлучать от церкви римских должностных лиц. Гражданская власть папы в Риме совершенно уже не признавалась.

Но все же Бранкалеоне не было суждено долго управлять Римом, внушая друзьям благоговение, а врагам страх. В 1258 г. он умер от лихорадки во время осады Коренто.

Руины Рима См.[5], стр.744—745.

Борьба партий во время правления Бранкалеоне (а также до и после него) тяжело отразилась на Вечном городе. По приказу Бранкалеоне разрушались дворцы и замки его многочисленных противников, а когда власть менялась, разрушению подвергались дворцы его сторонников. Так происходило не только в Риме: всюду в Италии было принято сносить дома политических противников. В 1248 г. гибеллины свалили в одной Флоренции 56 гвельфских дворцов и башен. Была разработана даже специальная технология: сначала основание башни подкапывалось, причем во избежание преждевременного падения, устраивались специальные деревянные подпорки, а затем подпорки зажигались и башня падала. Вид, который имел город после этого, был ужасен. «Граждане, — говорит Грегоровиус, — ходили среди развалин и почти каждый день видели, что к ним прибавляются новые развалины. Варварское разрушение зданий было тогда таким же обыкновенным делом, как любое полицейское распоряжение в наши дни. Как только народ где–нибудь поднимал восстание, так он разрушал здания врагов. Когда один род воевал с другим, то разрушались дворцы побежденной стороны; когда государственная власть изгоняла виновных, то их жилища подвергались разорению; когда инквизиция находила в каком–нибудь доме неудобного толкователя Евангелий, то этот дом по распоряжению государственной власти сравнивался с землей; если войско овладевало неприятельским городом, то разрушало его стены и часто обращало в развалины и самый город.»

Знаменитые римские руины появились как раз в это время и называть их поэтому надо не «античными», а «гвельфскими».

Флагелланты

В это время в Италии возникло странное общественное явление, так называемые «флагелланты» — бичующиеся. Вот, что пишет Морозов, ссылаясь на Муратора и Грегоровиуса:

«Какой–то электрический удар вдруг прошел по западноевропейскому человечеству и направил его к покаянию. Взамен уже почти выдохнувшихся Евангелий вдруг получил на западе новую силу Апокалипсис. Бесчисленные толпы с жалобными криками появились в городах; сотни, тысячи, даже десятки тысяч шли процессиями, бичуя себя до крови, и следовали дальше, с горестным воплем: «Мир! Мир!. Господи, помилуй нас!» Многие историки того времени говорят об этом поразительном явлении. Моральная буря прежде всего началась в Перуджии и потом перешла в Рим. Она захватывала все возрасты и все общественные классы. Даже пятилетние дети бичевали себя. Монах и священники брали крест и проповедовали покаяние; древние отшельники выходили из своих гробниц в пустыне (? — Авт.) и появлялись на улицах (?? — Авт.) тоже проповедуя покаяние. Люди сбрасывали платье до пояса, покрывали голову монашеским куколем и брались за бичи. Они шли сомкнутыми рядами один за другим или попарно, ночью со свечами, босые в зимний мороз. С наводящими ужас песнями они обходили кругом церквей, с плачем падали ниц перед алтарями и бичевали себя под пение гимнов о страстях господних с неистовством, похожим на безумие. Иногда они бросались на землю, иногда подымали свои голые руки к небу. Тот, кто их видел, должен был быть каменным, чтобы не сделать того же, что и они. Раздоры прекращались, ростовщики и разбойники предавали себя в руки правосудия, грешники признавались в грехах, тюрьмы отворялись, убийцы шли к своим врагам, давая им в руки обнаженный меч и умоляя убить их, а те отбрасывали от себя их оружие и со слезами падали к их ногам.

Когда эти страшные бродячие толпы направлялись в другой город, они обрушивались на него, как грозовая туча, и, таким образом, болезнь бичующихся братьев передавалась, как зараза, все дальше из одного города в другой.» ([5], стр.748).

Причины этой массовой истерии неизвестны. Есть теория, что в основе нее лежит нервный срыв от жестокостей гражданской войны между гвельфами и гибеллинами, жестокостей, по свидетельству летописцев, «превосходивших всякое вероятие». Однако эта теория не объясняет причину неожиданного внимания к Апокалипсису.

Тут невольно вспоминается (Морозов этого не делает), что астрономия кроме 395 года дает для Апокалипсиса также 1 249 год (см. гл.9, § 3). В чем тут дело пока неясно. Конечно, случайное совпадение отнюдь не исключено.

Карл Анжуйский и конец Римской республики См.[5], стр.749— 752.

Заявление Иннокентия IV, что он не потерпит на троне даже детей Фридриха, не было забыто его преемниками. Да и наследник Фридриха Манфред ничего не сделал, чтобы помириться с папством. Наоборот, он продолжал политику своего отца, преследовал «евангелистов» и поощрял «староверов».

Последнее и решительное столкновение произошло в 1265 году, когда папа призвал в Италию для борьбы с Манфредом брата французского короля Карла Анжуйского, пообещав ему за помощь трон Манфреда. В жестоком бою под Беневентом войска Манфреда были разбиты, а сам он был убит. Карл стал королем Обеих Сицилий, а все члены семьи Манфреда попали на всю жизнь в тюрьму (его жена пробыла в крепости, пока не умерла, 5 лет, дочь 18 лет, а сыновья 33 года).

Цель, к которой столько лет стремились папы, была, наконец, достигнута. Старинный культ бога–Громовержца у подошвы южно–итальянских вулканов окончил свое существование. Старозаветная библейская идеология окончательно уступила место новозаветной, евангельской, и на трон Сицилии сел обновленческий правитель, папское орудие и вассал.

Правда, Карл Анжуйский сумел усидеть только в Южной Италии. В самой Сицилии его власть была свергнута в 1282 г. народным восстанием, известным как «Сицилийская вечерня». Однако староверие в Сицилии было уже окончательно подорвано, и вскоре она попадает под власть арагонских королей.

Обратим внимание, что согласно развиваемой нами концепции, гибеллины в этот период были не просто сторонниками императора, а гвельфы сторонниками папы. В идеологической области конфликт между ними лежал значительно глубже: гибеллины поддерживали старозаветные догмы и воззрения, а гвельфы новозаветные, обновленческие, хотя на словах они все выступали якобы за одну и ту же церковь. Это, кстати, объясняет редкий накал борьбы между ними и проявлявшуюся обеими сторонами беспощадность, иначе трудно понятную. Исследование с этих позиций истории борьбы гвельфов и гибеллинов было бы очень интересным.

Торжествующая гвельфская аристократия со столь невыносимым высокомерием вела себя в Риме, что уже через два года Рим снова восстал. Но это была уже последняя вспышка гибеллинской оппозиции. Карл в кровопролитной битве разбил римское ополчение и с развевающимися знаменами вошел в Рим. Римляне были вынуждены объявить его пожизненным верховным сенатором города. Так кончилась Римская республика. Спокойно управляя в усмиренном Риме, папы смогли сосредоточить все внимание на церковных делах. При папе Григории X (1271—1276 гг.) впервые была установлена строгая форма конклава при избрании папы. Этому же папе удалось (правда на короткий срок) подчинить себе восточную греко–православную церковь.

Были налажены отношения и с империей. После падения династии Гогенштауфенов в Германии долгое время не могли найти себе императора. Только в 1273 г. папа утвердил императором Священной римской империи Рудольфа Габсбурга, второстепенного князя, на кандидатуре которого выборщики сошлись только потому, что не ожидали от него ограничения своей власти. Одновременно папа признал Габсбурга римским королем.

Бонифаций VIII См.[5], стр.758—760 и 767—769.

Папа Бонифаций VIII (1294—1305 гг.) пришел к власти не совсем законным способом в результате интриги. Его противники видели в нем симониста и узурпатора, воплощавшего в себе «мирскую» церковь как антипод «евангельской». Объединившись вокруг кардиналов Колонна и их родственников, они открыто выступили против Бонифация в городе Палестрине (классическом Пренесте). Однако ожидаемой помощи из Сицилии (уже отложившейся к этому времени от Карла) и от гибеллинов Колонна они не получили и были вынуждены сдаться войскам папы.

«Сулла, — говорит Грегоровиус, не сознавая истинного значения этих своих сближений, — которому сдался когда–то Пренесте, сравнял город с землей, а через 1400 лет и папа с древне–римской яростью тоже снес его с лица земли… Подобно тому, как Сулла поселил на равнине разрушенного им города военную колонию, так и Бонифаций приказал несчастным его жителям, все частное имущество которых он отобрал в казну, строиться рядом с ним.»

Читатель теперь может сам судить откуда взялись «античные» руины Пренесте. Укрепив свою власть, Бонифаций VIII вплотную занялся финансовыми вопросами. Основной доход папы имели от паломников, и вот папа объявляет 1300 год «юбилейным годом» и обещает полное прощение грехов и амнистию всем, кто в течение этого года посетит базилики Петра и Павла.

Успех мероприятия был необычайным. Современники считали, что Рим в этот год посетило более двух миллионов (!) человек. По другим Данным в Рим ежедневно входили и выходили тридцать тысяч богомольцев и каждый день прибывало двадцать тысяч иностранцев.

Каждый богомолец клал жертвенный дар на алтарь апостолов и очевидцы утверждают, что у алтаря св. Павла днем и ночью стояли два клирика с граблями в руках, которыми они сгребали несчетное количество монет. Сказочный вид духовных лиц, которые гребли деньги как сено, поддерживал у староверческих противников папы убеждение (по–видимому вполне отвечающее истине), что папа только для денежной прибыли и учредил юбилейный год.

Несмотря на то, что монета под граблями была в основном медной, доход папы от юбилейного года был колоссален.

Но аппетиты папы были неутолимы, и вскоре после юбилея он вступает в конфликт с французским королем Филиппом IV из–за дележа доходов церкви во Франции. Этот конфликт кончился для папства неудачно. Филипп приобретает в папской курии подавляющее влияние и затем добивается переноса папского двора в Авиньон.

Этим кончается первый этап существования папского Рима.

Колизей См.[5], стр.761—767.

Самым замечательным архитектурным памятником «античного» Рима по справедливости считается Колизей. Полагают, что его строительство начал Веспасиан и закончил Тит в 80 г. н. э.

Уже невероятно короткие сроки строительства этого колоссального здания вызывают подозрение. При технике, которая апокрифируется времени Веспасиана, работы такого объема на сравнительно маленькой площади, где не могло одновременно разместиться много рабочих, должны были потребовать не годы, а десятки лет.

Кроме того, заставляет задуматься и стоимость этого сооружения. Даже город, аккумулировавший достаточно большие средства (каким нам рисуют апокрифисты древний Рим) не мог позволить себе такие траты без перспективы их быстрого возвращения. Даже современные города приурочивают строительство сравнимых по масштабам спортивных сооружений к событиям типа Олимпиад, собирающих зрителей со всего света и потому обеспечивающих возврат вложенных средств.

Какое же событие «олимпиадного типа» могло способствовать строительству в Риме Колизея? Мы знаем только одно — юбилейный год папы Бонифация! Так неужели же Колизей построен в 1300 году? Морозов это положительно утверждает.

Он указывает, что первые достоверные сведения о Колизее сводятся к тому, что «Общество гонфалоньеров» (т.е. хоругвеносцев) еще в 1443 году давало в нем свои «представления» (являвшиеся, судя по всему, рыцарскими состязаниями и турнирами), а возникло это общество в 1264 году. Он спрашивает, не выходит ли отсюда, что еще за 26 лет (описка, надо 36 лет) до юбилея началась к нему подготовка, и с этой целью было создано общество «хоругвеносцев»? Используя накопленные папами богатства, это общество, выступая в роли «генерального заказчика», вполне могло при тогдашней технике более чем за четверть века построить колоссальное здание Колизея, имея полную уверенность во стократ вернуть все затраты в год юбилея.

Почему же папы построили для юбилея ристалище, а не храм? Ответ ясен: по тем же причинам, по каким современные организаторы Олимпиад строят для туристов концертные залы, кинотеатры и прочие развлекательные учреждения. Какой богомолец, поклонившись апостолам, не потратит последние деньги на билет, чтобы полюбоваться на яркое, красочное зрелище рыцарского турнира, поболеть за участников и, быть может, поставить несколько сольдо на фаворита?

Морозов полагает, что гладиаторские бои, происходившие будто бы в Колизее, списаны со средневековых рыцарских турниров. Он замечает, что единственное различие состоит в том, что рыцарями были благородные молодые люди, сражавшиеся друг с другом «за честь и дам», а гладиаторами — подлые, неблагородные люди, сражавшиеся друг с другом за деньги, а то и рабы. Но ведь слово гладиатор означает просто «меченосец» и совершенно не предполагает ничего неблагородного. Вместе с тем, ни один исторический документ не сообщает, сколько получали гладиаторы за свои бои.

К этому можно добавить, что сообщения «классиков» о гладиаторах не только скудны, но во многом противоречивы и невероятны. Трудно себе представить, что свободные люди продавали себя на верную смерть, а рабовладельцы вооружали рабов и учили их обращаться с оружием. Мы не будем подробно обсуждать этот вопрос, а только заметим, что пресловутые «школы гладиаторов» как две капли воды похожи на средневековые школы фехтовального искусства и что на арене Колизея в «представлениях» гонфалоньеров вполне могли выступать профессиональные фехтовальщики, демонстрирующие свое искусство.

Нам говорят, что в классические времена были бои гладиаторов и с дикими зверями. Но разве и теперь в Испании публика не сбегается в Цирк на бои быков? Чем тореадор со своей шпагой отличается от гладиатора—меченосца? Разъяренный бык опасен так же, как лев или тигр, только стоит дешевле.

Что же касается «христианских мучеников», погибавших на арене Капитолия, то для создания сказок о них вполне достаточно материала можно было найти в инквизиционных процессах против еретиков, идеология которых часто тождественна с идеологией «первых христиан» и которые также подвергались публичной казни.