Критическое исследование хронологии древнего мира. Восток и средневековье. Том 3

Здесь и ниже мы под «Грецией» всегда понимаем «континентальную Грецию», расположенную на Балканском полуострове, без греческих островов и малоазийских городов.

Автохтонное население Греции

Обращаясь к исследованию Греции в Средние века, мы, в первую очередь, с удивлением узнаем, что в раннем Средневековье она была заселена преимущественно славянскими племенами и представляла собой ничтожную окраину империи, служившую в основном местом ссылки. Византийский патриарх XI века Николай II утверждал даже, что свыше двухсот лет нога византийца не вступала в дикий (!) Пелопоннес (см.[18], стр.40—41). Мы уже обсуждали этот вопрос в гл.2, § 2, но сейчас мы осветим его с несколько иной точки зрения.

Ни в коем случае не могущие признать славян исконным населением Балканского полуострова, историки сочиняют разнообразные схемы проникновения славян в Грецию. Будто бы еще Константин Багрянородный объяснял превращение Пелопоннеса «в славянский и варварский край» повальной чумой, погубившей греческое население (см.[18], стр.53). Еще проще поступил исследователь XIX века Фальмерайер, выдвинувший предположение, что «аваро–славяне с 588 г. вырезали всю древнюю Грецию» ([18], стр.41), не оставив никого из «классических греков». Однако, как замечает Грегоровиус, автор цитируемой нами «Истории города Афин в средние века», ни один из византийских летописцев ни словом не намекает на подобное событие, которое, «конечно, хоть кем–нибудь, да оказалось бы записанным», ([18], стр.41) и более того, хотя «процесса ославянения значительных пространств в Элладе и Геллеспонте исторически вообще нельзя в точности наметить» ([18], стр.53), но «документы, однако же, совсем умалчивают о насильственных завоеваниях, об опустошительных войнах, которые бы переселившиеся славяне вели из–за овладения Грецией. Ни о едином городе не повествуется, чтобы он подвергся осаде или уничтожению со стороны толпищ славян… Бедствия и опустошение Греции, борьба ее народа с вторгавшимися варварами, истребление греческого элемента в некоторых округах, отступление и бегство его в укрепленные города и горы или на острова — все это измышлено фантазией современных уже нам историков, тогда как ни единый из греческих или византийских летописцев об этом не свидетельствует и ни о чем подобном не говорит» ([18], стр.57).

Вместе с тем Грегоровиус не может, конечно, признать славян автохтонным населением Греции. Хорошо, по–видимому, понимая невозможность в тогдашних политических и экономико–социологических условиях массовой мирной иммиграции славян, он пытается поэтому всемерно преуменьшить славянский элемент в Греции. Но, научная добросовестность заставляет его приводить документы вдребезги разбивающие его концепцию. Кроме упомянутого выше свидетельства патриарха Николая, он указывает (см.[18], стр.54) на описание путешествия по Греции некоей монахини, в котором утверждается, что в 722—725 гг. побережье Арголиды было вполне terra slavinica, цитирует византийского схоластика якобы X века, который пишет, что «И теперь также почти весь Эпир и Эллада, Пелопоннес и Македония населены скифо–славянами», сообщает, что нагорная часть Лаконии называлась «землей славян» и т.д. и т.п.

Из всего этого возможен только один вывод: исконное население Греции было славянским, или точнее, называлось славянским византийцами. (Какое оно имело отношение, скажем, к славянам, от которых пошел русский народ, остается пока абсолютно неясным.)

Здесь мы вновь наблюдаем зияющий разрыв между древней и новой историями. Этот разрыв апокрифисты эпохи Возрождения просмотрели и потому он выступает перед вами в первоначальной чистоте.

Предыстория Греции

Что же касается греков, то они, по–видимому, искони заселяли Архипелаг. У них рано развился морской флот, торговля и пиратство. Надо думать, что уже с V—VI веков (или даже ранее) они начали основывать колонии в материковой Греции. Первоначально это были незначительные форпосты, постепенно увеличивавшиеся с ростом греческой иммиграции с островов. Византийские летописцы называли греков, переселившихся на материк, «элладиками».

Одно из самых первых, хоть сколько–нибудь содержательных сообщений византийских историков об элладиках относится к 727 г., когда «воспрещение поклонения св. иконам… подвигло греков на мятеж против императора Льва» ([18], стр.51). Но все же «о событиях возмущения эллинов против Льва III мы осведомлены далеко не в точности. Известно (из сообщений двух очень ненадежных авторов Теофана и Кедреноса. — Авт.) нам только то, что элладики соединились с жителями Цикладских островов и с оружием в руках открыто восстали. Они снарядили целую флотилию, поставили во главе ее Стефана и турмарха Агеллиана и пустились в Константинополь, прихватив с собой некоего честолюбца Коcму, несомненно грека по национальности, которого намеревались возвести в правоверные императоры. Но в морской битве под стенами столицы, 18 апреля 727 года, флотилия мятежников была истреблена греческим огнем. Агеллиан бросился в море, а головы Космы и Стефана пали от секиры палача» ([18], стр.52).

Грегоровиус делает из этой истории далеко идущие выводы о существовании в VIII веке на территории Греции сильных и богатых (способных снарядить флот) городов, с преимущественно греческим населением. Однако из его информации совершенно не ясно, кто снарядил флот — элладики или жители Циклад, которым, заметим, сделать это, ввиду их островного положения, было значительно естественнее. Вместе с тем во всей рассказанной им истории элладики выступают в роли явных авантюристов, мало подходящей для граждан солидных и крупных городов, но зато вполне естественной для колонистов–фронтьеров.

Тот факт, что это был не мятеж народа (как это полагают церковные историки и вместе с ними Грегоровиус), а выступление кучки авантюристов доказывает простодушное сообщение Грегоровиуса, не осознавшего какое роковое значение оно имеет для его собственной концепции, о том, что «Византийские историки не приметили (?? — Авт.), какие последствия возымело подавление народного мятежа для древней Греции» ([18], стр.52). Потому–то они и не «приметили», что никакого «народного мятежа» не было, а выступлением группы авантюристов они пренебрегли.

Серьезное внимание Византия обратила на Грецию только через полвека, когда греков там скопилось так много, что они начали теснить славян и получать с их стороны отпор. На помощь греческим колонистам были посланы войска под начальством патриция Ставракия. «Этот военачальник разбил славинов сначала в Фессалии и Элладе и обложил их данью, а затем перешел через перешеек в Пелопоннес. С богатой добычею и многочисленными пленными вернулся Ставракий оттуда, словно из завоеванной земли, а в январе 784 г. удостоен был триумфа на константинопольском гипподроме.» ([18], стр.62).

Единственный вывод, который можно сделать отсюда, состоит в том, что славянская Греция в 783 г. была завоевана Византией и, следовательно, до этого года была от нее независимой.

Впрочем, как указывает Грегоровиус (см.[18], стр.63), поход Ставракия далеко не сломил могущества славян в Греции, и они совсем не сразу подчинились византийскому господству. Крупный «мятеж» славян, который был с большим трудом подавлен, византийские источники отмечают в 805—807 годах (см. [18], стр.64). Окончательное подавление славянского населения Греции Грегоровиус (см.[18], стр.66) приурочивает к 842—867 годам. После этого остались лишь отдельные очаги сопротивления в горах.

Дикая, новозавоеванная страна являлась идеальным местом для ссылки. И, действительно, Ирина отправляет в Грецию всех пятерых братьев свергнутого ею императора Льва IV. Будучи в ссылке, эти братья составили неудачный заговор против Ирины, в котором принимали участие местные славянские князья (см.[18], стр.62—63).

Таким образом, только с IX века можно говорить о греческой, византийской Греции. Она появляется на реальной исторической сцене как страна мятежей, ссылки и смешанного, более чем полуславянского населения.

Со всем этим полностью согласуется информация об Афинах, которую мы обсуждали в § 2, гл. 2. Напомним, что реальная история города Афин начинается приблизительно с X века н. э., а позади него почти ничего не видно. Более того, по мнению Фальмерайера до X века на месте Афин простиралась необитаемая лесная поросль.

К десятому веку Афины предстают пред нами на основании византийских сообщений как незначительный пограничный городок, являющийся местом ссылки и церковно–миссионерской деятельности среди окружающего варварского, в основном славянского, населения.

Греция в период крестовых походов

К XI веку византийское правительство, изнемогая под бременем сухопутных войн с появившимися на Востоке турками–сельджуками, несколько запустило заботы о состоянии флота на Средиземном море. Это дало возможность усилиться развивающимся приморским городам Запада, в особенности Венеции, и даже завести свои колонии на побережье Греции и нынешней Албании.

К концу XI века морская сила Венеции была уже настолько велика, что в 1082 г. император Алексей счел целесообразным обратиться к ней за помощью против наступающих норманнов. В обмен Алексей отдал венецианцам монополию на торговлю в греческих водах Средиземного моря, как комментирует Грегоровиус, «в сущности, предоставил им во власть все жизненные соки империи» ([18], стр.92).

В договоре между Византией и Венецией перечисляется уже довольно много греческих городов (Патра, Коринф, Аргос, Фивы, Афины и другие), часть которых впервые появляется на исторической арене.

Венеция выполнила свои обязательства и отбросила норманнов Гюискара. Взамен же она на столетия приобрела фактическое владычество над всей восточной частью Средиземного моря.

Десять лет спустя начался первый крестовый поход. Его виртуальную опасность для Византии Алексей I сумел счастливо преодолеть и даже обратил его себе на пользу. Завоеванная турками Никея была заново присоединена к империи. Рыцарские государства франков в Сирии были объявлены ленами империи и на время составили цепь передовых укреплений, прикрывших Константинополь со стороны Азии. Это позволило его преемнику Мануилу I (1143—1180) успешно отразить жесточайшее нападение короля Сицилии Роджера II, племянника Гюискара. Как мы уже имели случай заметить в § 2, гл.2, есть основания думать, что именно борьба Мануила с Роджером легла в основу фактической канвы Фукидидовой «Истории».

Сицилийцы в 1146 г., напав сначала на Корфу и обогнув Пелопоннес, ограбили побережье Ахайи и Этолии и, проникнув в Коринфскую бухту, высадились в Салоне. Отсюда они направились в Фивы, которые беспощадно ограбили.

Судя по всему им было уже что грабить. По сообщениям византийских летописцев в Фивах уже около двухсот лет под опекой и охраной константинопольских императоров развивалось шелководство, златоткачество и производство драгоценной пурпурной краски. Богатейшую добычу норманнские воины захватили и в Коринфе.

В этой связи особо знаменательно, что норманны пренебрегли Афинами.

Миф об Афинах

В XII веке Афины по–прежнему находятся в полном забвении. Они появляются на арене истории только в связи с личностью их архиепископа Михаила Акомината, образованнейшего малоазийского грека, философа и писателя, ведшего обширную переписку со всеми учеными того времени. Насколько туманны сведения об Афинах того времени показывает тот факт, что год, когда Акоминат стал афинским архиепископом, в точности неизвестен. Грегоровиус (см.[18], стр.101), опираясь на указания его сочинений и писем, полагает, что Акоминат занял архипастырскую кафедру в Афинах еще до 1175 года. Однако это противоречит свидетельству одной из надписей, выцарапанных на стенах афинских церквей, которая утверждает, что в 1182 г. афинским архиепископом был Георгий Ксерос. Грегоровиус склонен больше доверять книжным свидетельствам, но мы, памятуя о всегдашней возможности апокрифа, полагаем верным свидетельство надписи, в связи с чем возникает общий вопрос, в какой мере достоверна вся другая информация об Акоминате. Был ли, скажем, вообще такой архиепископ в Афинах?

Во всяком случае, многие приписываемые Акоминату сочинения и письма показывают такую эрудицию автора в «античности» (см., напр.,[18], стр.103—104), что не приходится сомневаться в их апокрифичности и принадлежности существенно более позднему времени.

Вместе с тем отдельные фрагменты сочинений и писем Акомината несут в себе печать безыскусственности и аутентичности. Перенесенный из мировой столицы в провинциальный городок Акоминат «очутился между варварами», не понимающими даже его речи. «Нет здесь вовсе мужей, — пишет Акоминат, — которые бы занимались философиею» и сообщает, что все здесь «отзывается деревнею». Он жалуется, что и в промышленном отношении Афины очень отстали и в них нельзя найти даже хороших сельскохозяйственных орудий (см.[18], стр.105—106).

Замечательно, что в это же время всюду в культурном мире царит мнение об Афинах как о центре учености и мудрости, и это мнение тем сильнее, чем дальше мы удаляемся от самих Афин.

О грузинском царе Давиде II Возобновителе (1089—1125 гг.) рассказывается, что будто бы он ежегодно посылал в Афины по двадцати молодых грузин, чтобы они в тамошних школах изучали науки. Вот комментарий Грегоровиуса:

«Содержание из года в год на общественный счет стольких стипендиатов, разумеется, послужило бы на славу и ученым нуждам, и правительственным целям маленькой Грузии, и она бы, конечно, и ныне повергала в удивление любого министра народного просвещения, если бы только самый факт этот был достоверен… Летописи… рассказывают, что Давид и в собственном царстве соорудил великолепный монастырь… истое чудо совершенств, средоточие учености, новые Афины, которые значительно превосходили даже древние. Этот–то монастырь скорее и мог быть Афинами для ученых занятий молодых грузин» ([18], стр.109—110).

Обратим внимание, что даже Грегоровиус не отбрасывает мысли, что в то время имя «Афины» было не названием определенного города, а общим наименованием центров образования и мудрости.

«Такое же рвение к образованию и еще большая заботливость о словесности приписываются прославленной царице Тамаре, которая от 1184 до 1211 гг. правила Грузией в духе второй Семирамиды. При ее Дворе жил превосходнейший грузинский поэт Шота Руставели… Рассказывается, будто в 1192 г. он (Руставели — Авт.), вместе с другими молодыми грузинами, приезжал в Афины и там ознакомился со знаменитыми умами древности, перечел творения аттических философов и историков и изучил даже музыку… Если бы на самом деле грузинский поэт предавался с блеском многообъемлющим занятиям в Афинах, то совпало бы это как раз по времени с пребыванием Акомината в Афинах, в качестве архиепископа, и с его жалобами на судьбу, которая обрекла его жить в городе среди людей, превратившихся в варваров… Рассказ об афинских занятиях Руставели, поэтому, должен быть отнесен к области таких же восточных сказок, как и предание о двадцати стипендиях царя Давида …

Равным образом и англичане заявляют притязания на то, будто бы около этой эпохи на одной из конечных окраин Афин учредилась школа, в которой и почерпали свои знания несколько британских ученых… английский летописец Матвей Парис… рассказывает, что в 1202 году… несколько греческих философов, по внешности мужи серьезные и почтенные, прибыли из Афин к английскому двору, вступили там в церковные диспуты и делали попытки к обращению, пока король не призвал их к молчанию и не изгнал из страны. Эти греки, конечно, были монахи, либо вообще духовные. Английский летописец придал им традиционный титул философов и по этой же, вероятно, причине (?! — Авт.) назвал их афинянами…

Его старейший современник лейчестерский архидиакон Иоанн Безингстокс возвестил ученому епископу Линкольвскому, что за время его ученых занятий в Афинах он узнал от сведущих греческих докторов многое такое, что осталось неведомым для латинян. Между прочим, Безингстокс нашел, будто бы в Афинах духовные завещания 12 патриархов (знакомая нам традиция сенсационных находок! — Авт.), которые были сокрыты евреями из зависти…

Еще удивительнее уверение того же архидиакона, что он лучшим своим знаниям обязан девушке, которой не было и 20 лет от роду, Константине, дочери афинского архиепископа; она усвоила себе в полном объеме и «тривиум» и «квадривиум» и, предсказывая слушателям безошибочно чуму, грозы, солнечные затмения и даже землетрясения, через это спасала их от всяких бедствий» ([18], стр. 110—112).

Грегоровиус после длительных попыток найти в сообщениях английского архидиакона рациональное зерно (потрясает это доверие книжников к каждому клочку старинных сообщений!), все же вынужден меланхолически признать их «отчасти баснословными».

После сказанного не удивительно, что герои рыцарских романов, складывавшихся как раз в это время, изучают науки не где–либо, а обязательно в Афинах.

Слава Афин, как города всяческой учености, не только удерживалась за ними и в XIII веке, но и расцвечивалась дополнительными живописными подробностями. В своей генеалогии всех королей и императоров Готфрид Витербский утверждал, что троянцы происходят от Юпитера, царя афинян (!) и афинского уроженца. От него позаимствовали философы свои учения и от него же ведут начало тривиум с квадривиумом. Он построил Афины и посвятил их богине мудрости Минерве. Все искусства и науки восходят к Юпитеру и Афинам и т.д. и т.п. (см.[18], стр.114).

Мы видим, как постепенно кристаллизуется миф о твердыне мудрости — Афинах. Здесь нет еще речи о их государственном устройстве; для этого еще не пришло время.

Существено, что миф возникает вдали от Греции; на месте печальная действительность вмиг разрушила бы все поэтические воздушные замки.

Мы не исследовали, что послужило первоначальным толчком к созданию «афинского мифа». Ответ на этот вопрос, если только его можно получить, был бы очень интересен.

Возникновение франко–греческой феодальной мозаики См.[4], стр.780—800.

В 1204 г. во время четвертого крестового похода крестоносцы захватывают Константинополь и организуют новое феодальное государство — так называемую Латинскую империю. В непосредственное подчинение новому императору было отдано только около четверти государства (Константинополь, Фракия и несколько островов), а все остальное было поделено между вождями крестоносцев и Венецией (бывшей главною вдохновительницей нападения на Византию). С этого времени только и начинается связная и правдоподобная история Афин и всей Греции.

На Пелопоннесе было организовано Ахайское княжество, просуществовавшее более двухсот лет — до 1432 г.; в Аттике и Беотии — Афинское герцогство, просуществовавшее еще дольше — до 1460 г.; около Салоник — Неопатрасское герцогство, в 1271 году преобразованное в Салоникское королевство и в 1318 г. присоединенное к Афинскому герцогству; в Эпире — Эпирский деспотат, просуществовавший до 1408 года; на острове Кефалония— Кефалонское Палатинское графство, продержавшееся до 1797 г. (правда с 1485 г. год управлением Венеции) и т.д. и т.п.

В Венеции не хватило сил непосредственно вступить в обладание всеми греческими областями, которые ей были предоставлены по разделу. Она предложила своей знати, чтобы та на свой счет заняла эти области и по праву завоевания владела ими как наследственными венецианскими левами. Так возникли многочисленные островные государства под протекторатом Венеции (герцогство Наксос, маркизах Чериго, эрцгерцогство Лемнос и т.д.), но остров Крит после продолжительной борьбы был аннексирован самой республикой святого Марка, которая удерживала его вплоть до 1668 г.

Влияние Венеции со временем распространилось и на другие, ранее независимые государства. Если Эвбейский триархат почти сразу попал под протекторат Венеции, то Палатинское графство, как мы уже видели, держалось более двухсот пятидесяти лет. Остров Корфу был под непосредственным управлением Венеции только до 1214 г., затем в нем правили эпирские деспоты. В 1259 году на Корфу был организован самостоятельный деспотат, но фактическая власть вернулась к Венеции. В 1586 г. на Корфу была объявлена республика под венецианским протекторатом, просуществовавшая до 1797 г.

Афинское герцогство (См.[5], стр.188—198)

Мы рассмотрим более подробно Афинское герцогство как типичного представителя государственных образований франкской Греции.

Первым правителем Афин «по праву завоевания» стал бургундец Оттон де–ла–Рош. Первоначально он носил скромный титул «сир», который в греческом языке превратился сначала в «кира», а потом и в «мегаскира». Не получили ли, кстати сказать, легендарные персидские Киры свои имена от французского «сира»?

Сменивший его в 1225 г. мегаскир Гвидо (Ги) I принял в 1260 г. из рук французского короля Людовика IX титул «герцога афинского». Впрочем, известна (см.[18], стр.145) летописная запись от 1205 г., называющая еще ла–Роша «герцогом афинским и фиванским». Причину этого анахронизма мы не исследовали.

Любопытно, что европейские писатели и поэты придавали титул афинского герцога Тезею, мифическому основателю Афин. Еще Гиббон заметил, что Боккаччо, Чосер и Шекспир титулуют так древнего Тезея. Да и Данте, живший менее чем через сто лет после ла–Роша в XII песне Ада заставляет Вергилия спросить Минотавра, не считает ли он себя «герцогом афинским»?

Современник Данте, историк каталонцев Рамон Мунтанер, считал афинским герцогом даже Менелая (!). Он рассказывает, что когда Елена, супруга герцога афинского, отправилась на богомолье в сопровождении 100 рыцарей, на нее напал Парис, сын троянского короля, умертвил свиту и похитил красавицу–герцогиню.

Таким образом, мы видим, что в XIII веке поэма Гомера еще только складывалась, а осада Трои воспринималась как эпопея о феодальных междоусобицах эпохи крестовых походов!

После установления власти франков в Афинах и Фивах их православные архиепископы удалились в ссылку, а все главные храмы были переданы латинскому клиру. Греческая церковь была поставлена в зависимость от латинской и, например, никто не мог быть рукоположен в православные священники без соизволения католического архиепископа и разрешения владельца земли, на которой расположен храм.

До нас дошла булла папы Иннокентия III афинскому архиепискому Берарду (см. ее текст в [5], стр.192 и в [18], стр.161). Эта булла, если только она не является апокрифом, показывает дальнейший этап развития мифа о дохристианских Афинах, вокруг которого уже начинает кристаллизоваться особая теология из обрывков средневековых вольнодумств и филологических недоразумений. Так, например, Иннокентий пишет, что «Афины поклонялись сначала троице ложных божеств, в трех личностях составлявших единство». Здесь, по–видимому, Иннокентий имеет в виду Зевса, Аполлона и Афину, уже не понимая, что еще сравнительно недавно они были лишь иными воплощениями христианской троицы. Любопытно, однако, их объединение Иннокентием в единую троицу, что явно является остатком от тех времен, когда «язычество» еще не отделилось от христианства.

Новые правители Греции не изменили системы землепользования и налогообложения. Население выплачивало им те же подати и несло те же повинности, какие прежде полагались от него в пользу императорского правительства и архонтов. При франках оно, пожалуй, оказалось даже в выигрыше, так как подати с него не уходили в казну отдаленной Византии, а расходовались в самой стране. Все прежние законы, вольности городов и туземные обычаи были сохранены в Целости, и крестоносные правители специальными соглашениями обязались их уважать.

Наступившее в Греции относительное спокойствие способствовало также расцвету торговли и промышленности. Сопротивляясь экспансии Венеции, Гвидо покровительствовал генуэзцам. В 1240 г. он, например, освободил их от податей и подчинил своей личной юрисдикции.

Так как Аттика была скудной страною, а ее столица лежала несколько в стороне, Гвидо и преемники имели резиденцию преимущественно в Фивах, расположенных в плодородной Беотии; свою столицу они соединили прекрасными дорогами с франкскими государствами в Эвбее, с лежащей на севере Элладой и с Ахайским княжеством.

О железной энергии, богатстве и блеске тогдашнего латинского рыцарства свидетельствуют многочисленные развалины феодальных, замков, которых особенно много сохранилось в Пелопоннесе. Пэрские фамилии Алеманов в Петрэ, Розьеров в Акове, Брюнеров в Каритене, Турнэ в Аркадском Каловрите, Шарпиньи в Востице, Валенкуров в Велигости и Нельи в Пассаве наполняли свои замки шумной жизнью. Ахейский княжеский двор, при котором служило до тысячи (!) рыцарей, даже на Западе слыл за школу самых утонченных нравов. Афинско–фиванский двор Гвидо был менее пышен, но все же современники и о нем отзывались с большим уважением.

Дополнительный блеск франкским дворам придавали женщины. Во франкской Греции не действовал салический закон и потому очень часто трон оказывался в женских руках (скажем, в Ахайе женщины правили шесть раз, в общей сложности почти полвека), да и в другое время влияние женщин было очень велико. Как нам повествуют историки, «никогда, ни раньше ни потом (речь идет о первом столетии истории Афинского герцогства, когда в нем правили потомки ла–Роша. —Авт.) старинный семивратный город (Фивы. — Авт.) не видел такой блестящей толпы, которая заставляла звучать песнями и пиршествами покрытые фресками стены замка Сент Омера (соратника ла–Роша, получившего в лен половину Фив. — Авт.); никогда, ни раньше ни потом, фиолетовая корона Афин не увенчала такой романтической сцены, как в то время, когда кавалькады увешанных оружием рыцарей и прекрасных бургундских дам отправлялись слушать мессу в монастырь святой Девы» (см.[4], стр.788).

Культура Франкской Греции

Когда крестоносцы отправлялись в путь, они оставили на родине свои лены. По специальному указу папы эти лены сохранялись за ними и их наследниками на все время их отсутствия. Обосновавшись в Греции, крестоносцы не потеряли связи с родными местами и продолжали получать все прежние доходы, которые управители посылали из Франции в Грецию. Даже после 20 лет своего правления в Афинах Отгон де–ля–Рош сохранил за собой свой бургундский лен и смог к старости вернуться к себе на родину. Конечно, постепенно связи между Францией и Грецией ослабевали, и со временем доходы из Франции перестали приходить. Но это произошло уже при внуках и правнуках первоначальных завоевателей. Первые же лет сто доходы с прежней родины поступали достаточно регулярно.

Складываясь с поборами с местного населения и прочими доходами, эти поступления делали франкских властителей Греции одними из богатейших государей того времени. Именно это богатство позволяло им всячески состязаться друг с другом в пышности дворов, блеске рыцарских турниров и в поощрении наук и искусств.

Сохранилось немало сведений о трубадурах и менестрелях в Греции этого периода. «Литература трубадуров, рыцарские поэмы Роберта Баса, Кретьена де Труа, троянская эпопея Бенуа де С.Мора, сказочные сюжеты Александриды, Тезеиды и Фибаиды были и в Греции развлечением французских рыцарей. Нет, однако, никаких указаний на то, чтобы эта французская поэзия нашла в земле эллинов новое поприще развития» ([18], стр.203). Последний факт очень странен, поскольку что–что, а поэзия при богатых, пышных и куртуазных дворах должна была развиться обязательно.

Еще более удивительно, что «нам ничего неизвестно ни о греческих, ни о латинских школах ученых в Фивах и Афинах» ([18], стр.202), хотя, например, «Капитул доминиканцев часто посылал воспитанников в Грецию учиться языку эллинов» ([18], стр.202), да и тщеславию дворов должно было льстить наличие «собственных ученых».

Чтобы объяснить это, Грегоровиус вынужден оценивать франкские дворы как «ничтожные», изолированные в чужом народе и оторванные от живых сношений с другими странами (см.[18], стр. 205). Поскольку это полностью противоречит всей предыдущей информации и здесь у Грегоровиуса явно не сходятся концы с концами.

Грегоровиус опровергает свой собственный тезис об «изолированности в чужом народе» франкских дворов, сообщая через несколько строк, что франкская поэзия оказала глубокое влияние на греческую литературу того периода, в которой главную роль стали играть переработки французских тем. В созданном в это время «Романе об Ахилле» герой сражается с французскими рыцарями, а троянская война оказывается происходившей во времена короля Артура!

Феодальные правители с достаточными доходами тратили их обычно на войны или на престижное строительство. Афинские герцоги, отличаясь исключительным миролюбием и отвращением к авантюрам (см.[18], стр.200), должны были тратить свои немалые средства на строительство. Однако оказывается (см.[18], стр.206—209), что до нас дошло исключительно мало зданий той поры. Считается, что единственным роскошным замком был кадмейский в Фивах, но он ныне полностью разрушен. Из церквей самой замечательной является Католикон в Афинах, небольшой храм из белого мрамора с куполом. Историки искусства спорят: является ли он самостоятельным творением франков или их реставрацией старовизантийской базилики. Даже храм Дафне невдалеке от Афин, служивший фамильной усыпальницей ла–Рошей по уверению Грегоровиуса построен не ими, а восходит чуть ли не к античным временам.

Классические постройки Греции

Таким образом, у нас налицо очень тяжелое противоречие. После более чем двухсотлетнего управления Грецией, имея в своем распоряжении огромные собственные и еще большие церковные средства, католический привилегированный слой и его духовенство не могли не оставить множества прочных общественных зданий, храмов, цирков, театров. Но ничего этого нет.

Объяснение, которое предлагает Морозов, состоит в том, что все их гражданское и церковное строительство апокрифировано в древность, а на самом деле все т. н. «античные здания» построены в эпоху франкского владычества на доходы, полученные грабежом местного населения и присланные со старых ленов. В античность же апокрифированы тогдашние ученые и писатели.

Это объяснение, снимая все противоречия, подкрепляется и документами. Рассмотрим, например, реальную историю Акрополя и, в частности, Парфенона (см.[4], стр.805—808).

Считается, что этот языческий храм был очень рано перестроен в христианскую церковь Богородицы, хотя, как отмечает Грегоровиус (см.[18], стр.45), о времени переделки Парфенона в церковь не существует достоверных документов, а принимаемая некоторыми учеными дата — 630 г., основана на очевидной эпиграфической подделке. Поэтому все упоминания в немногочисленных афинских документах дофранкской эпохи о церкви Богородицы расцениваются как информация о Парфеноне, что, конечно, никакой критики не выдерживает, поскольку церковь Богородицы могла существовать не одна.

Более того, обращает на себя внимание, что само имя богини, в честь которой в незапамятные времена будто бы был сооружен Парфенон, точно транскрибируется как «Атенайя Партенос» и означает буквально — «Афинская дева» совершенно в том же смысле, как на Руси говорили: Казанская богородица, Иверская дева Мария и т.п. Поэтому «Парфенон» означает, собственно, «храм Девы» и ничего больше.

Первые подробные описания «Афинского храма Девы» принадлежат якобы перу Акомината. Он описывает христианские фрески на его стенах, драгоценные украшения, висящего над алтарем «вечно махающего своими крыльями золотого голубя», изображающего святого духа, а перед алтарем лампаду, в которой «никогда не истощается масло к великому удивлению пилигримов». Вся эта информация принадлежит биографу Акомината, Лампросу, который писал уже во франкское время, и выглядит в высокой степени апокрифичной, особенно, если учесть, что Лампрос описывает Парфенон, как «словно только что построенный». Судя по всему, Лампрос свои личные впечатления приписал своему герою. Иначе нельзя объяснить, почему по его же сообщениям при Оттоне де–ла–Роше город был для завершения (!) Парфенона обложен такими большими налогами, что не только все листы на деревьях, но и каждый волосок на головах жителей были сосчитаны.

Интересно, что сообщение о «неугасимой лампаде» в Парфеноне мы находим также — у кого бы Вы думали? — у Павзания!

При Оттоне де–ла–Роше Парфенон оказывается уже «латинским храмом Девы Марии» и как двойник статуи языческой «Афинской девы» работы Фидия мы обнаруживаем в нем католическую статую «Пресвятой Девы», быть может, совсем не худшей работы.

Следующее существенное сообщение о Парфеноне относится к 1393 году, когда герцог Нерио повелел отодрать с его врат серебряные листы обкладки, чтобы выкупиться из плена.

Парфенон продолжал функционировать как христианский храм вплоть до захвата Афин турками в 1460 г., когда он был разграблен, а католические статуи «Афины Партенос» уничтожены.

В руины Парфенон был обращен 26 сентября 1687 г. при бомбардировке Акрополя венецианским флотом. Уходя через полгода из Акрополя, венецианцы попытались увезти кариатиды западного фронтона Парфенона, но при отделении уронили их и вдребезги разбили. (см.[18], стр.367—368).

Один тот факт, что еще пятьсот лет назад Парфенон был вполне сохранившейся, функционирующей церковью, полностью уничтожает легенду о его якобы полуторатысячелетнем возрасте. Под каким колпаком он без ухода сохранился, не обратившись в руины, в продолжение целой тысячи лет?

Аналогично, в том же XIII веке мы обнаруживаем в афинском Акрополе другой, сравнительно небольшой, храм той же Афинской богородице—деве, находящийся в полной исправности и употребляемый для богослужений. Потом, быть может только при турках, его развалины стали называться Эрехтейоном, а классические первоисточники (напомним, имеющиеся в рукописях не позже XV века) нам теперь говорят, что этот храм был якобы построен древним афинским царем Эрехтеем, который был наполовину человек, а наполовину змей. Современные ученые не верят в этом сообщении почему–то только второй его части.

В Афинах в том же XIII веке мы обнаруживаем и храм Георгию Победоносцу, на стенах которого впервые были обнаружены описанные в гл.2 «афинские графитти». Из них мы, в частности, узнаем о целом ряде его настоятелей, начиная с первого — монаха Луки.

К этой информации классики добавляют, что этот храм был построен вовсе не Георгию Победоносцу, а другому победоносному герою, Тезею, еще в незапамятные времена. Как он мог сохраниться без всякого ухода, но в полной исправности до XIII века?

Сам Акрополь в XIII веке и позже является активной крепостью, защищающей столицу феодального герцогства, а на ведущих в него Пропилеях красуется фреска, изображающая архангелов Гавриила и Михаила. Интересно, кто–нибудь из верящих в древность Пропилеев историков, пробовал писать фрески (которые, напомним, рисуются водяными красками) на стенах, более тысячелетия подвергавшихся разрушительному действию времени?

До эпохи Возрождения имя «Акрополь» не употреблялось. Афинский кремль назывался всегда «крепостью Сетин». Впервые имя «Акрополь» (означающее «Верхгород») употребил в 1447 г. в одном из своих писем гуманист Кириак из Анконы.

Обращает на себя внимание также и тот факт, что (см.[4], стр.804) в XV—XVII веках атрибуция «памятников древности» была совсем другой, чем ныне. Монумент Лисистрата назывался фонарем Демосфена, дворец Ирода Аттика — дворцом Клеонида и Мильтиада. Ворота Афины назывались дворцом Фемистокла, Одеон Перикла (реставрированный, а на самом деле, построенный рыцарями) — Школой Аристотеля и т.д. и т.п.

В сочетании со сказанным выше, все это не оставляет сомнения в правильности объяснения Морозова.

Напомним еще раз, что нам нет нужды давать независимые и полные доказательства справедливости этого объяснения. Достаточно показать, что оно не противоречит реальным фактам и потому может быть правильным. То, что оно на самом деле правильно, устанавливается сопоставлением с содержанием всех предыдущих глав.

Битва при Кефиссе См.[18], стр.195—199.

В начале XIV века в Греции появилось одно из удивительнейших явлений Средних веков. Все началось в 1302 г., когда после мира с Неаполем в Сицилии не у дел осталась большая группа (около восьми тысяч) наемников, состоящая из каталонцев, арагонцев, сицилианов и представителей многих других национальностей. Руководящую роль в ней играли каталонцы, почему эта группа известна в истории как «каталонская компания».

В это время Византия была в трудном военном положении и когда руководство каталонской компании предложило ей свои услуги, они были приняты. Три года каталонцы воевали в Византии, пока, наконец, не поссорились с императором и стали к нему в оппозицию. После этого каталонцы как огненный смерч двинулись по империи, уничтожая все на своем пути. Своей выучкой, дисциплиной и военным искусством они далеко превосходили императорские войска, которые могли оказывать им только символическое сопротивление. Они называли себя «счастливое, войско франков в Романии» и по своей организационной структуре являлись своеобразной подвижной военной республикой, живущей грабежом и военной добычей.

К 1311 году каталонская компания волею судеб оказалась в Греции, в очень критическом положении обложенная, как волчья стая, со всех сторон врагами. Решающая битва произошла 15 марта 1311 года на берегу реки Кефисс. Каталонцам противостояло рыцарское войско под предводительством афинского герцога Вальтера де Бриеннь, состоящее из 700 рыцарей, представляющих весь цвет рыцарского сословия Греции, 6400 всадников и более 8000 пехотинцев (по другим данным пехотинцев было до 24 тысяч). Каталонцев же было только 8 тысяч, из которых часть фессалийцев и турок. Но это были ветераны, закаленные в сотнях сражений, хорошо понимавшие тактическую роль пехоты. С большим искусством они заняли такую позицию, что река Кефисс и озеро Копаида защищали их от нападения с тыла. Спереди они были прикрыты болотистой поймой, образовавшейся от разливов Кефисса. Каталонцы усилили естественные препятствия, взрыхлив на пойме почву и приведя из Кефисса по канавам воду. Естественные и искусственные предательские трясины были с виду совершенно незаметны, скрытые весенней зеленью.

Бой начался с того, что, горя нетерпением, и слишком высокомерный, чтобы произвести разведку, герцог во главе двухсот избранных рыцарей с золотыми шпорами бросился на испанскую фалангу. Каталонцы в твердом порядке ожидали приближения неприятеля, в то время как их турецкие союзники разбили свой стан в некотором отдалении, подозревая всех и вся в измене. Когда же закованные в бронь всадники стали вязнуть в болоте и полностью иммобилизованные оказались беспомощной добычей каталонских дротиков, а поспешившие им на помощь войска завязли в той же трясине, турки ятаганами прикончили кровавое дело каталонцев. Из 700 рыцарей остались в живых только двое, а остальное войско, спасаясь от резни, в панике бежало по дороге в Фивы.

Так игра счастья одним сражением бросила к ногам уже отчаявшейся банды наемников целое государство.

Открыв же Плутарха, мы в его биографии Суллы найдем описание сражения между Суллой и Митридатом, происшедшее на тех же берегах Кефисса и при вполне аналогичных обстоятельствах.

Здесь апокрифист, можно сказать, пойман за руку.

Афины при каталонцах См.[18], стр.210—280.

После битвы при Кефиссе афинское герцогство не смогло оказать организованного сопротивления каталонцам, и вскоре все оно Ж очутилось в их руках. После многолетних скитаний, сопровождаемых беспримерной борьбой и страшными лишениями, наемники получили в свое полное распоряжение богатейшую страну. Они выкинули французов из их должностей, поместий и ленов, вынудив оставшихся в живых покинуть страну, и сами заняли их места. Но грубые и невежественные солдаты, сумев завоевать страну, не знали как ею управлять. К тому же все окружающие страны видели в завоевателях Фив и Афин лишь шайку разбойников, стоящую вне международного права!

В этих условиях для каталонцев оставалось лишь искать помощи и покровительства какого–нибудь могущественного государя. Они выбрали своего бывшего патрона, короля Сицилии. Был заключен договор, восстанавливающий афинское герцогство под сюзеренитетом Сицилийского королевства. Каталонцы, в основном, сохранили захваченные ими лены и образовали внутри герцогства автономную военную республику. Получился довольно странный герцогско–республиканский государственный гибрид. Например, все назначения на государственные должности производились королем или герцогом, но кандидатов предлагало «счастливое войско», и ни король, ни герцог не имели права вето.

Правление каталонцев в Афинах продолжалось около 70 лет. За это время сменилось почти два поколения людей и никто уже не вспоминал блестящих рыцарей некогда тщеславившихся на улицах и площадях Афин и Фив. Их постройки или разрушились, или перешли к другим — владельцам, которым не было нужды помнить, кто и когда их первый построил. Сами каталонцы строили мало и в основном лишь военные объекты, поскольку «счастливому войску франков» было не до гражданского строительства. Оно вело почти непрерывные войны то с целью захвата соседних земель, то обороняясь от наследников де Бриення, стремившихся восстановить старый порядок.

В это время иностранцы властвовали не только в Афинах. Ахейское княжество в Морее также находилось в глубоком упадке. После длительной борьбы различных династических интересов ахейский князь Иоанн в 1335 году меняет (!) его с приплатой на владения в Албании, и властительницей Морен становится знаменитая Екатерина Валуа. Эту комбинацию провел ее фаворит, молодой, ловкий и обаятельный флорентиец Никколо, представитель флорентийского банковского дома Аччьяйоли. С этих пор Никколо связывает всю свою судьбу с Ахайей. Как байльи княжества ему удалось остановить его анархическое разложение, обуздать непокорных баронов и отразить нападения пиратов и каталонцев. В награду он получил в Каламате большой лен. В дальнейшем Никколо за крупные услуги неаполитанскому королевскому дому был сделан великим сенешалом и получил одно за другим несколько графств. Однако вершины своих политических успехов Никколо достиг в 1358 г., когда ему было пожаловано в наследственное баронство коринфское кастеллянство.

После смерти Никколо правителем Коринфа становится его племянник Нерио. В это время афинское герцогство, раздираемое династической борьбой и обескровленное военными авантюрами, стремительно идет к упадку. Сюзеренитет над ним переходит к арагонским королям, но у тех не доходят руки заняться делами своего отдаленного владения. Этим решает воспользоваться Нерио, унаследовавший не только богатство, но и удачу Никколо. С абсурдно малым войском он в 1385 г. захватывает всю Аттику за исключением афинского Акрополя, войти в который он смог только после двухлетней осады. Так флорентийский купец стал владетелем Афин.

Нерио с изумительной быстротой совершил преобразование правительственного механизма. Покинутые арагонским королем каталонские бароны не имели силы к сопротивлению и вынуждены были покинуть страну и все свои лены и владения. По словам Грегоровиуса они «до такой степени исчезли из Аттики, что теперь самое тщательное исследование не может открыть здесь ни следа их былого существования. Ни в Афинах, ни вообще в Греции каталонцы не оставили никаких памятников своего владычества, — или же таковые исчезли бесследно. Даже в Акрополе, где они, несомненно, произвели некоторые изменения, особенно устройством укреплений, не открыто никаких остатков последних» ([18], стр.280).

В связи с последним утверждением Грегоровиуса обращают на себя внимание так называемые «франкские башни», одна из которых до самого последнего времени обезображивала Акрополь (см.[18], стр.319). Грегоровиус сообщает, что об их происхождении фактически ничего неизвестно; лишь судя по архитектуре, можно думать, что они построены до появления пороховой артиллерии. Обычно их постройка приписывается де–ла–Рошам (по–видимому, так думает и Грегоровиус), но против этого говорит то, что бургундцы, как мы уже отмечали выше, были мягкими и миролюбивыми правителями. Зачем им нужно было строить военные оборонительные башни?

Напротив, вечно воюющим каталонцам эти башни были необходимы и поэтому они и должны были быть их естественными строителями.

Флорентийцы в Афинах

Столь легко доставшееся Нерио герцогство Афинское потеряло при нем свой феодальный характер; оно превратилось просто в частное владение богатого купца. Он мог раздавать земли своим друзьям и сотрудникам, но баронами он их не делал. Ибо Нерио не привел с собой толпы жаждущего ленов дворянства или грабителей–конквистадоров. Он завоевал Афины при помощи отряда наемников, которым он заплатил из своей кассы и с которыми мог по желанию расстаться, когда угодно (см.[18], стр.283).

Хотя Нерио не имел и тени прав на завоеванную страну, искусная дипломатия и удача позволили ему справиться со всеми трудностями и к 1394 г. он становится общепризнанным герцогом Афин под сюзеренитетом неаполитанского короля (см.[18], стр. 291).

Перед смертью Нерио завещал город Афины в собственность храму Санта–Мария, как тогда назывался Парфенон. Не подозревая всей силы своих сопоставлений, Грегоровиус по этому случаю пишет: «Делая Деву Марию собственницей славнейшего города исторического мира, умирающий герцог едва ли помнил, что Дева (Parthenos) того же храма на Акрополе была уже некогда госпожой Афин» ([18], стр.294). Мы видим теперь откуда взят классиками этот штрих.

Однако завещание Нерио не было выполнено. Его наследники передрались между собой, чем и воспользовалась Венецианская республика. Введя свои войска в герцогство, она удерживала его за собой до 1402 года, когда была изгнана Антонио, побочным сыном Нерио, и власть дома Аччьяйоли была вновь восстановлена в Афинах. По договору 1405 г. синьория признала Антонио полноправным герцогом Афин, обязанным Венеции лишь дружбой и символической данью (см.[18], стр. 304—505).

К этому времени почти вся северная Греция уже попала под власть турок, держалась одна лишь Аттика. Но и она была в 1416 г. опустошена султаном, а Антонио был вынужден признать себя его вассалом и данником. К 1430 г. один Антонио Аччьяйоли оставался в Греции франкским государем, который (хотя и являясь вассалом султана) правил в собственном государстве, основанном еще латинскими завоевателями. На мрачном фоне всеобщего разорения Афины вполне могли представляться оазисом в пустыне, хотя фактически и их положение было отнюдь не сладко.

Умелое и долгое (тридцатидвухлетнее) правление Антонио, принесшее Афинам временное спокойствие, позволило ему заняться строительством. До 1835 г. в Акрополе существовали руины дворца Аччьяйоли, построенного (или завершенного) Антонио. Обращает на себя внимание тот факт, что этот дворец составлял одно неразрывное. целое с Пропилеями, которые в то время были еще совершенно целы. Грегоровиус специально подчеркивает, что Аччьяйоли «обошлись с этим чудным памятником так же бережно (?! — Авт.), как и афиняне при обращении Парфенона в церковь» ([18], стр.320). Снова мы встречаемся с одним из любимых сближений Грегоровиуса, об истинном значении которых он и не подозревал!

Антонио наследовал его племянник Нерио II. Современники описывают Нерио как бессильного, слабовольного человека, неспособного управлять государством в наступившие тяжелые времена. По–видимому, он действительно не отличался силой характера, поскольку на несколько лет был изгнан из города собственным братом и смог вернуться только после смерти последнего. Тем не менее, ему удалось без катастрофы закончить свое правление и не отдать окончательно Аттику туркам (см.[18], стр. 328—331).

После смерти Нерио II афинское герцогство просуществовало еще лет десять в обстановке, как оценивает Грегоровиус, «преступных вожделений и борьбы ничтожных людишек из–за мимолетного пребывания на троне» ([18], стр.348). В это время афинские герцоги получали свою эфемерную власть по ярлыку турецкого султана. К 1456 году султану, по–видимому, вконец опротивели интриги этих авантюристов, завершившиеся убийством последним герцогом Афин своей собственной матери, и он приказал обратить герцогство афинское в турецкую провинцию. Турецкая армия оккупировала Аттику, но кучка оставшихся верными герцогу афинян заперлась в Акрополе и еще в течение двух лет отражала штурмы турок. Лишь в 1458 году султан смог торжественно въехать в побежденный город (см.[18], стр.353).

Ничтожество Афин, которое этот город имел в течение всей его реальной истории, хорошо подчеркивается тем фактом, что захват Афин турками прошел всюду совершенно незамеченным.

Кириак из Анконы

Мы уже видели (см. § 1), какие фантастические представления об Афинах были распространены в средневековой Европе. Дальнейшее развитие эти представления получили, как и следовало ожидать, у гуманистов. Любопытно, однако, что о современных им Афинах гуманисты практически ничего не знали и даже не подозревали о якобы имеющихся там античных древностях. Вот что пишет Грегоровиус: «Как мало занимал классический мир афинских развалин мысль наиболее выдающихся умов Италии, показывает тот же Боккаччо… Афины два раза являются местом действия в его произведениях: в седьмой новелле второго дня Декамерона и в Тезеиде. Но ни здесь, ни там восхитительнейший для всякого поэта город древности не был для него ничем, кроме пустого имени и места… нет ни одного места, где бы воодушевленное воспоминание об идеальном прошлом Афин довело поэта до увлечения… Одним словом, для Боккаччо и всех его современников в Италии Афины оставались ; местом, о котором они не имели никакого наглядного представления» ([18], стр.250).

Это тем более странно, что в то время Флоренция, как мы знаем, имела тесные сношения с Афинами, а сам Боккаччо был даже близким другом Никколо Аччьяйоли.

В своем отношении к Афинам и, вообще к Греции, Боккаччо был не, одинок. То же равнодушие проявили (см.[18], стр.250), например, составители греческой и французской хроник Морей, бывшие современниками Боккаччо.

Совершенно ясно, что ни Боккаччо, ни его коллеги не ассоциировали в своем уме «классическую» Грецию, бывшую предметом их восторгов, с Грецией им современной.

Только через сто лет появился первый гуманист, который счел нужным посетить Грецию и на месте ознакомиться с классической древностью. Этим смельчаком был уже упоминавшийся выше Кириак из Анконы.

Информация (см.[18], стр.352—544) о двукратном посещении Кириаком Афин несколько сбивчива и вызывает ряд недоуменных вопросов.

Например, Кириак с прохладцей отзывается о тогдашнем афинском герцоге Нерио II, что Грегоровиус объясняет тем, что либо Нерио не был к Кириаку достаточно внимателен, либо не произвел на него впечатления образованного человека. Оба объяснения не выдерживают критики, поскольку Нерио был образованным человеком очень близким к гуманистам, с которыми он поддерживал постоянные контакты, будучи в изгнании во Флоренции.

По мнению Грегоровиуса, во дворце Нерио должно обязательно было быть собрание классических произведений искусства, ибо немыслимо чтобы столь образованный и культурный человек полностью игнорировал древности, которые валялись у него буквально под ногами. Но Кириак об этом собрании ничего не пишет, что могло быть только, если Нерио ему его не показал. Почему?

Можно думать, что при встрече в Акрополе Нерио попытался объяснить Кириаку ложность многих его представлений об Афинах, почерпнутых из литературы. Это было ушатом холодной воды для разгоряченного энтузиаста и, по–видимому, Кириак просто не поверил Нерио. Это объяснение холодности к Нерио, проявленной в письмах Кириаком (если только эти письма не являются фальшивкой), представляется нам наиболее правдоподобным.

Целью Кириака при посещении Афин было рассмотреть памятники и главное списать надписи. Однако почему–то в самых богатых (теперь) «античными» надписями местах (например, в Акрополе) Кириак ограничился одной–двумя надписями, а все внимание уделил другим местам, где надписей к настоящему времени почти не осталось.

Несоразмеримо большое число найденных Кириаком надписей относится к императору Адриану. Впрочем, из самих надписей часто трудно понять, о каком из ряда известных истории Адрианов идет речь. Быть может, не об императоре, а, скажем, о папе.

Удивляет также, почему Кириак полностью проигнорировал многие замечательные памятники «древности» (например, гробницы перед Дипилоном и по улице Академии). Грегоровиус пытается объяснить это тем, что если не считать немногочисленных громадных развалин, весь старый город со всеми его художественными сокровищами оказался покрытым «кучами земли и садами». Но, спрашивается, кто и когда убрал эти кучи земли и выкорчевал эти сады, поскольку к XIX веку их уже не было. Неужели, турки?

Впрочем, Грегоровиус противоречит сам себе. Он пишет: «Подобно Риму и почти каждому другому городу античного происхождения Афины были усеяны бесчисленным множеством остатков древних сооружений, которые или валялись в пыли, или употреблялись самым неподходящим образом (и тем не менее сохранились! — Авт.). Великолепные вазы и саркофаги служили корытами для водопоя (и остались целы! — Авт.), мраморные плиты из театров и портиков лежали у порогов (и тем не менее за две тысячи лет не истерлись! — Авт.) или служили столами в мастерских» ([18], стр.335). Так все–таки были или не были покрыты землей «художественные сокровища древнего города»?

Если они были покрыты землей, то как справедливо замечает Грегоровиус, случайный удар лопаты должен был открывать классические скульптуры и другие бесценные создания искусства. Почему же, — с недоумением спрашивает Грегоровиус, — это не побудило никого из афинских герцогов, среди которых было немало образованных и любящих искусство людей, начать хоть какие–нибудь раскопки?

Если же земли не было, то почему же Кириак просмотрел почти все наиболее замечательные архитектурные сооружения и надписи на них?

Тут явно у Грегоровиуса (и иже с ним) снова не сходятся концы с концами.

Дальше — больше. Чтобы объяснить молчание источников до Кириака об архитектурных памятниках Афин и безразличие к ним гуманистов, Грегоровиус постулирует полное равнодушие к ним самих афинян. Однако, когда ему нужно объяснить, как смог Кириак ориентироваться в развалинах древнего города, он немедленно постулирует (посредством уже известных нам слов «несомненно», «конечно», «безусловно» и т.п.) (см.[18], стр.340) существование в Афинах института чичероне в формах, описанных еще Павзанием! Удивительно, как Грегоровиус сам не видит зияющих противоречий в своих построениях.

Наконец, обращает на себя внимание, что основной труд Кириака— трехтомное собрание заметок, рисунков и надписей дошел до нас только частично. Копии будто бы его рисунков, сохранившиеся в одном альбоме 1466 года, имеют весьма мало общего с действительностью. Опубликованы труды Кириака были только в XVIII веке.

Все это заставляет с достаточной остротой поставить вопрос об аутентичности информации Кириака. По–видимому, такое лицо действительно существовало и действительно путешествовало по Греции, собирая надписи и срисовывая архитектурные памятники. Но, что в приписываемых ему материалах аутентично, а что добавлено позже, без специального исследования пока определить нельзя.

Следует при этом иметь в виду, что Кириаку можно было приписывать все, что угодно, без малейшей опасности разоблачения, поскольку уже через двадцать лет после его последнего путешествия турецкая оккупация надолго отрезала Афины от европейских ученых. Грегоровиус неоднократно сравнивает Кириака с Павзавием. Было бы очень интересно сравнить тексты этих двух авторов и выяснить, не списан ли «Павзаний» у Кириака.

Афины в апперцепции европейцев См.[18], стр.343 и 364—369.

Апперцепционные фантастические представления об Афинах продолжали господствовать в Европе и после Кириака. В относящихся к XV веку рукописях «Космографии» Птолемея и «Изолариума» Бондельмонте Афины изображены в виде замка с зубчатыми стенами и башнями (и с надписью «Афины — ныне Сетин»), в хронике Жана де Курой — в виде фландрского, а в Нюрнбергской хронике Шеделя — в виде немецкого города (и это несмотря на то, что Шедель, по некоторым данным, имел в своем распоряжении копии рисунков Кириака), Впрочем, можно думать, что Шедель, давал чисто условное изображение, поскольку он сам же писал, что от Афин «остались лишь немногие следы».

В XVI веке сведения об Афинах в Европе были исключительно скудны. Дело дошло до того, что в 1573 году Мартин Краус (Крузиус), профессор классической литературы в Тюбингене, поставил вопрос: существуют ли еще Афины? Этот вопрос он задал в письме канцлеру константинопольского патриарха, и полученный ответ дал, как говорит Грегоровиус, первые точные сведения об Афинах и впервые пролили слабый свет на состояние его памятников.

До XVIII века афинской (и вообще греческой) археологией никто не занимался. «Греки на Крите и Корфу, другие ученые эллинисты собранные Альдом Мануцием в Венеции и преподававшие в греческих гимназиях в Манте, Падуе, Риме, Париже, Женеве, Гейдельберге, посвящали все свои силы филологической критике» ([18], стр.365).

Не удивительно поэтому, что даже в 1677 году в книге «Точное и подробное описание древней и новой Греции» ее автор Лауремберг утверждает, что от древней столицы муз осталась лишь кучка жалких хижин, называемая Сетин, хотя ему и были известны письма, полученные Крузиусом. На карте, приложенной к его книге, Лауремберг изобразил Афины в виде круглого города, посередине которого возвышается высокая конусообразная гора, увенчанная двумя готическими башнями.

Однако в отношении Афин в Европе уже подули новые ветры. В 1645 г. в Афинах появляются французские иезуиты, а в 1658 г. — капуцины. Их монастырь и сделался исходным пунктом изучения афинских древностей, которое с тех пор производилось все с большей интенсивностью.

Таким образом, литературно–теоретические представления о Древней Греции, выработанные филологами–гуманистами, лишь через двести–триста лет подверглись сравнению с археологическим материалом. Естественно, что все исследователи занимались только одним: осмыслением и интерпретацией афинских руин в рамках уже твердо устоявшихся «классических» представлений на основе стихийно сложившихся атрибуций. Никакой речи о независимом изучении «афинских древностей» вообще не было.

Результаты этой односторонней работы нам и преподносятся теперь как «научно установленные» факты о классической Греции.

Необходимые замечания о Риме, греках и Ромейской империи

Очень много недоразумений в историографии происходит из–за терминологии, поскольку сбивчивая терминология вызывает сбивчивые представления. Возьмем, например, термин «Византия». Оказывается (см., напр.,[7], стр.14—15), что первоначально это было средневековое название Константинополя, перенесенное впоследствии на всю страну. Сами же византийцы называли свое государство Римской (или в их произношении Ромейской) империей, а себя римлянами (ромеями).

Сейчас считается, что это название возникло потому, что византийцы рассматривали свою страну как наследницу классической Римской империи, но мы уже знаем, что представление о классическом Риме возникло очень поздно, уже в Средние века, когда византийская империя давно существовала.

Надо думать, что термин «Римская (Ромейская) империя» был первоначальным и искони применялся к империи Диоклетиана–Константина, имевшей столицу в Константинополе–Царьграде. Как первое крупное государство, она оставила в памяти людей неизгладимый отпечаток и все последующие амбициозные правители, первым из которых был Карл Великий, пытались себя с ней как–нибудь связать.

Государственная церковь римской империи, естественно, называлась «римской церковью». Когда незначительное ранее население на берегу Тибра стало претендовать на центральную роль в этой церкви, оно, чтобы подчеркнуть свои претензии, приняло имя «Рим». Впоследствии зароившиеся вокруг этого имени легенды и мифы постепенно выкристаллизовались в известные нам «классические» представления.

Эти представления оказались удобными и византийцам, создавая псевдоисторический фундамент их государственности. Но византийцы всегда подчеркивали, что только их страна является истинной «Римской империей» и только они истинными «римлянами».

И теперешние греки называют свой язык «ромейским», а себя «ромейцами». Правда, эти названия ныне считаются просторечными; в литературном языке их заменили классические термины «эллинский» и «эллины», производные от «Эллады». (Кстати сказать, «Эллада» явно происходит от библейского ЭЛ и означает, таким образом, просто «Божья страна», т.е. то же, что и «Иудея»!). Этноним же «греки» имеет иностранное (по–видимому, славянское) происхождение и самими греками не употребляется. Как замечает Морозов, в греческом языке имеется единственное созвучное слово «грайкос», означающее «старушечий», и если знаменитый Плутарх в своих «Биографиях» называет жителей Морей «грайкои», то «из этого можно вывести только то, что он не греческий Плутарх, а европейский плут» ([7], стр.14).

Не нужно, впрочем, думать, что древние ромеи–византийцы были греками. Об их этнической принадлежности судить трудно, но примечательно, что их императоры греками не были. Источники сообщают, например (см.[7], стр.55), что Константин I принадлежал по своему отцу к знатному дарданскому роду, указывая одновременно, что Дарданией называлась область современной Сербии по реке Мораве. Получается, что Константин (и его преемники, в частности, Юлиан) были сербы—славяне!

Линия Константина пресеклась на Грациане, которому наследовал Феодосий I родом из Испании–Иверии. Его «иверийская» династия закончилась через сто лет Феодосием II, которого сменил албанец Лев I. Сменивший «албанскую» династию Льва Юстин I долгое время считался славянином (было «известно» даже славянское имя Юстиниана — Управда), но в 1883 г. англичанин Брайс показал, что соответствующий «источник» является апокрифом XVII века и Юстин вместе с Юстинианом был переведен из славян в иллирийцы из деревень верхней Македонии (см.[7], стр.244— 247).

За «славяно–иллирийской» династией Юстиниана последовала династия Гераклия, бывшего по одним сведениям армянином, а по другим — славянином (см.[7], стр.275). Следующую династию начал Лев III, которого долгое время безоговорочно считали исаврийцем, пока в конце XIX века не было высказано и обосновано предположение о его происхождении из Сирии (см.[7], стр. 389). Арабо–сирийское происхождение Льва III становится, отметим, особенно правдоподобным, если вспомнить, что именно он начал преследовать почитание икон, стремясь приблизить византийскую церковь к агарянству.

Историки только в это время впервые отмечают появление в Византии «эллинского» элемента. Однако в империи по–прежнему подавляющую роль играют славяне, германцы–готы, малоазийцы и арабо–сирийцы. Что же касается собственно греков, то, судя по всему, они появились в Византии с юга с островов Архипелага.

Династия Льва окончилась в пламени гражданской войны 802—813 годов, когда на константинопольском престоле сменились два семита, армянин и, впервые! — грек (эллин). Дело кончилось установлением власти полугрека–фригийца Михаила II. «Фригийская» династия

Михаила была сменена в 867 г. «македонской» династией Василия I. Лишь представители следующей династии Дуков, пришедшей к власти в 1059 году, были эллинами.

Таким образом, греческим (эллинским) государством (или, точнее, государством с греческими правителями) Византия стала только в XI веке!

Обращает на себя внимание совпадение этого события с церковной революцией в Риме. По–видимому, появившиеся незадолго до этого «эллины» — «божьи люди» были ничем иным, как представителями только что зародившегося евангелического христианства, и этот термин имел в то время часто вероисповедное значение. Поэтому Дуков лучше всего называть не «греками», а «эллинами», и мы снова ничего не можем сказать о их национальной принадлежности.

Впрочем, надо думать, что к этому времени из сплава разнородных этнических элементов уже сложилась новая этническая, а не только государственно–политическая, общность ромеев и, скажем, Дуки полагали себя по крови ромеями, а по вере эллинами.

«Македонская» династия Василия в религиозном плане имела, по–видимому, переходный характер от практически агарянской и, надо полагать, резко антиевангельской, «сирийско–исаврийской» династии Льва Кумироборца до «евангельско–эллинской» династии Константина Дуки.

Очень может быть, что эта смена религии сопровождалась и сменой официального государственного богослужебного языка. Судя по всему до VIII—IX веков официальным языком в Византии был семитический язык, близкий к языку библейских книг и называемый в теперешних источниках «сирийским», а греческий язык играл вспомогательную роль. Победа Евангелий повлекла за собой и победу греческого языка, на котором они были написаны.

Таким образом, история Ромейской империи резко делится на два этапа, различие между которыми затушевывается историками, идущими в этом вопросе на поводу церковников.

Первый этап характеризуется господством агарянско–арианской, иначе библейской, идеологии. Он сменился в огне иконоборства вторым, «евангелически–эллинским», который продолжался до взятия в 1204 году крестоносцами Константинополя.

На руинах Византии крестоносцы основали свою Латинскую империю, а бежавшие православные императоры — так называемые Никейскую и Трапезундскую империи. Все три эти «империи» претендовали на роль наследницы Ромеи. Однако кроме них свои права заявлял эпирский деспот, не признававший никейцев, а с 1223 года и правитель Фессалоник, подписывавшийся титулом императоров: «во Христе Боге базилевс и автократор ромеев» (см.[7], стр.579). Таким образом, к концу первой четверти XIII века объявилось целых пять «Ромейских империй»: четыре греческих и одна латинская.

К 1261 году Никейская империя отвоевала назад Константинополь и по этому формальному признаку она с этого года считается восстановленной Ромейской империей. Конечно, это был, как и отмечается всеми историками, лишь жалкий остаток прежней могучей империи, почти все время находившийся в фактической зависимости от турок и, наконец, срезанный ими в 1453 году. Правила в нем династия Палеологов.

Истинной наследницей Ромейской империи является, конечно, империя Турецкая. Это, по существу, признается всеми историками. Однако, как мы покажем ниже, есть все основания считать Турецкую империю не наследницей, а всего лишь следующим, третьим, этапом все той же Ромейской империи.

Ход турецкого завоевания

Считается, что турки (точнее турки–сельджуки) появились в Малой Азии в середине XI века. Они достигли наибольшего могущества при султане Ала–ад–дине (1219—1236), образовав на северо–западе Малой Азии так называемый Румский султанат.

Нашествие монголов в 1243 г. уничтожило этот султанат, который превратился в конгломерат мелких княжеств (бейликов). Историческая традиция, которой ученые не доверяют, утверждает, что владетель одного из этих бейликов Осман в 1299 г. объявил себя независимым государем и законным правопреемником Румского султаната. На самом же деле первые признаки османской государственности появились, по–видимому, только в 20–х годах XIV века при сыне Османа Орхане.

Первоначально бейлик Османа занимал небольшой кусок территории невдалеке от берега Мраморного моря, но уже к середине XIV века он поглотил все византийские владения в Анатолии и занял всю северозападную часть Малой Азии. Через Босфор турки уже могли наблюдать жизнь в Константинополе. Дальнейшее его расширение шло как на запад, так и на восток, но мы будем следить только за его движением в Европу.

Первый турецкий плацдарм в Европе появился в 1352 году. Предание (см.[5], стр.223) гласит, что сын Орхана Сулейман паша в сопровождении всего семидесяти смелых воинов переправился темной ночью через Дарданеллы и взял штурмом крепость Цимпе у Галлиполи. Захватив через два года и сам Галлиполи, турки твердой ногой стали в Европе и начали быстро расширять свою территорию.

Преемник Орхана Мурад I, первый из османских правителей принявший титул султана, в 1361 г. захватил Адрианополь и соседние районы Восточной Фракии, а затем Филиппополь, Софию и, наконец, подчинил себе всю Сербию (победа при Коссовом поле в 1389 г.). В 1366 г. Мурад перевел столицу своего султаната из малоазийской Бурсы в европейский Адрианополь (Эдирне).

В результате завоеваний Мурада и его преемника Баязида I от «империи» Палеологов остался лишь небольшой огрызок вокруг Константинополя, отрезанный от внешнего мира.

До поры до времени турки не обращали особого внимания на Грецию и Эпир, занятые более важными делами на севере, хотя отдельные турецкие отряды и проникали через Фермопилы в Аттику и Бестию, сея панику. Только к концу XIV века Баязид решил покорить, наконец, эллинские провинции. Его войска, отправленные через Отрис, взяли Лариссу, Фарсал и Цейтун, спустились в долину Сперхия, заняли Неопатрию и через Фермопилы вторглись в Фокиду и Локриду. Ворота Салоны были открыты ее правительницей Еленой; город и вся Фокида стали турецкими (см.[18], стр.298).

Неизвестно, как далеко проникли турки в это их первое вторжение в Грецию. Под угрозой нападения со стороны Дуная Баязид был вынужден прервать поход и обратиться к северу. Разбив в 1396 г. под Никополем соединенные силы европейских рыцарей, он вместо того, чтобы оккупировать оставшуюся беззащитной Венгрию, решается предварительно обеспечить свой тыл, окончательно уничтожив Византию. Лично возглавив осаду Константинополя, Баязид отправляет в Грецию своих полководцев с пятидесятитысячной армией. В этот второй поход в Грецию турки проникают в Пелопоннес и штурмом берут Аргос. Ахейский князь, спасся от приступа, объявив себя данником султана. Однако турки были еще недостаточно сильны, чтобы удержаться в Морее. Нагруженные добычей, они вернулись через Истм домой (см.[18], стр.299).

Было ясно, что окончательное завоевание Греции и падение Константинополя являются лишь вопросом времени. Но тут неожиданно судьба подарила Греции и Палеологам отсрочку — на полвека. Появившийся с Востока Тимур (Тамерлан) в кровавой битве при Ангоре сломил в 1402 г. державу османов; сам гордый султан был пленником приведен в палатку Тимура. Во всей Малой Азии власть перешла к Тимуру. Османы сохранили власть только в европейской части своей империи, куда Тимур не проник, остановленный водной преградой проливов.

Преемник Баязида Сулейман был вынужден искать мира. Он не только снял осаду с Константинополя, но и вернул греческому императору Фессалоники с македонскими провинциями, все захваченные острова и всю Фессалию. Родоссцам он отдал Салону и сделал значительные территориальные уступки Венецианской республике.

Эллины в Пелопоннесе

В создавшейся сумятице государственных и династических интересов и претензий не только Антонио удалось оттягать у Венеции Афины (см. § 3), но и константинопольскому императору удалось впервые установить свою верховную власть в Пелопоннесе. Чтобы защитить его от турок, император с помощью венецианцев строит в 1415 году знаменитый «Гексамилион» — стену через Истм со рвами, двумя крепостями и 153 башнями. Современники были поражены этим сооружением, но вскоре им пришлось убедиться, что подобно линии Мамино оно оказалось не в состоянии остановить врага.

Но пока в обстановке относительного мира греки впервые смогли оглядеться в Пелопоннесе. «В то самое время, как… облако гибели носилось над всей Византией, последние (а на самом деде, первые — Авт.) проблески национального сознания греков собрались… в Пелопоннесе…. центр тяжести греческой монархии, потерявшей почти все свои составные части, был перенесен… в землю Пелопса, пока еще сравнительно безопасную от натиска турок. Мизитра или Спарта является в эту эпоху (впервые в ее истории! — Авт.) политическим и духовным средоточием эллинизма…

Город Мизитра, резиденция деспота в трех милях от Лакедемона, затмила в эту эпоху как Фессалоники, так и Афины… Новая Спарта Палеологов была маленьким местечком, отрезанным от всего мира… Византийцам население Лаконии казалось, конечно, грубым и варварским» ([18], стр.307), но, тем не менее, именно здесь «пробуждался давно уснувший дух греческой науки.

…Мизитрский двор можно смело сравнить со многими дворами итальянского Возрождения…

При дворе Феодора II (деспота Мистры. — Авт.) жил знаменитый византиец Георгий Гемист (Плетон), воскресший античный эллин, поздний неоплатоник из школы Прокла и фанатический почитатель древних богов; такими же до некоторой степени были вскоре вслед за ним и итальянские гуманисты, ставшие такими под руководством Помпония Лета. Вполне понятно, что грек, одушевленный горячей любовью к отечеству, даровитый последователь (а не создатель ли? — Авт.) классической философии, мог отнестись отрицательно к тогдашней христианской церкви, как римской, так и православной, и смотреть с отчаянием на политическое и национальное разложение родной страны. Но мысль Гемиста через тысячу лет после Юлиана Отступника отодвинуть назад стрелку часов всемирной истории, воскресить религию богов и полубогов в виде выдуманного (вот правильные слова! — Авт.) мистико–аллегорического культа и заменить христианскую религию фантастической смесью учений Зороастра, индийских брахманов, Платона, Порфирия и Прокла — эта мысль граничила с безумием. Кажется, Гемист основал какую–то академию или секту в этом роде. К ученикам его, если не к адептам его мистической религиозной философии, принадлежали и такие выдающиеся платоники, как Мануил Хризолор и Виссарион.

Позже, во времена флорентийской унии, он перенес священный огонь язычества (только что им созданного! — Авт.) в этот город; он, по крайней мере, был здесь первым провозвестником славы и величия Платона, и, как утверждает Фицинус, повлиял на Козимо деи Медичи настолько, что сама идея основания во Флоренции платоновской академии обязана по преимуществу ему своим происхождением» ([18], стр.508—309).

Тут четко описано, как впервые создавалось представление о «классической Элладе». Угроза со стороны турок заставила жителей Византии осознать себя как этническую общность и превратила вероисповедный термин «эллин» в самоназвание народа. Собравшиеся в Пелопоннесе греки, воодушевленные идеей организации отпора османским успехам, внезапно открыли, что именно Пелопоннес был истоком греческой национальности, а их новоявленный патриотизм немедленно нашел себе опору в рассказах о бывшем ранее военном (именно военном!) величии Спарты. Определенную роль в сложении этой легенды сыграло, по–видимому, и то обстоятельство, что в Ахайском княжестве милитаристский дух был всегда сильнее, чем в Афинах миролюбивых де–ла–Рошей, и от его баронов в Пелопоннесе осталось куда больше руин замков, башен и других военных сооружений.

Патриотические надежды пелопоннесских греков нашли своего ярчайшего выразителя в личности Гемиста Плетона. Вся его почти столетняя жизнь была посвящена идеологическому обоснованию борьбы с османами на базе легенд о великом прошлом «Эллады».

Особо обращает на себя внимание деятельность Плетона как первого пропагандиста идей Платона. Не означает ли это, что он и был автором хотя бы некоторых «сочинений Платона», к которым позже Фичино и К° добавили остальные? Что означает сходство имен: Платон—Плетон? Не прикрылся ли истинный автор прозрачной метаграммой?

Интересно (см. § 4,гл.1), что в истории платонизма фигурирует еще один почти полный тезка Платона—Плотин, живший якобы в III в. н. э. и приспосабливавший учение Платона к нуждам христианства (хотя и не являвшийся сам христианином). Возможно ли случайное совпадение, что три наиболее выдающихся представителя одной и той же философской школы, отделенные якобы друг от друга тысячелетиями, носили практически идентичные имена?

Империя Палеологов

Возрождение (а точнее, первое появление) национального чувства греков в рассматриваемое время единодушно отмечают все историки. Оно не ограничивалось Пелопоннесом, а распространялось на всю страну. «После реставрации Палеологов, — писал Б. А. Панченко, — империя получила почти исключительно местное значение национального греческого средневекового царства, которое в сущности является продолжением Никейского, хотя вновь основалось во влахерном дворце Византийской державы» (см.[7], стр.596). Ту же мысль, но более определенно, выражает А. А. Васильев: «В очищенном судьбою от примеси азиатских национальностей населении развивается греческий патриотизм. Императоры продолжают еще носить обычный титул «василевса и автократора ромеев», но некоторые выдающиеся люди убеждают их принять новый титул — государя эллинов… Чувствуется, что прежняя обширная разноплеменная держава превратилась хотя и в скромное по территориальным размерам, но уже в греческое по составу населения государство» (см.[7], стр.597).

Вспыхнувшее чувство эллинского патриотизма стимулировало также единодушно отмечаемый историками резкий подъем в эпоху Палеологов умственной и художественной культуры и само им стимулировалось. Это время известно философами, многочисленными историками (интересно, что у одного из них, Пахимера, впервые обнаруживаются, по свидетельству А.А.Васильева, аттические названия месяцев вместо обычных христианских; см.[7], стр. 654), филологами и риторами («стремившимися по языку приблизиться к классическим писателям», т.е. на деле создававшими их язык), поэтами, богословами и юристами. Их кипучая деятельность не раз давала случай провести параллель с современными им деятелями итальянского Возрождения. Сила, напряженность и разнообразие культурно–просветительного движения при Палеологах ставит его в разряд уникальнейших явлений в долгой византийской истории.

Создание «классических» произведений было не только по плечу этим людям, но оно отвечало и запросам текущего политического момента, вдохновляя борцов–патриотов картинами прежнего величия.

Однако во всей этой картине есть одна трудность. С тем же единодушием, как и в описании культурного подъема, все историки отмечают не только политический, но вызванный им глубокий экономический кризис, охвативший при Палеологах страну. Они цитируют многочисленные свидетельства писателей того времени, описывающих как цветущие области обращались в прах турецкими варварами, сжигавшими поля, уничтожавшими города и угонявшими поголовно все население в рабство. От турецких набегов хирело сельское хозяйство, останавливалась торговля, прекращалось мореплавание.

— Но как же, — спрашивает Морозов, — мог возникнуть культурный подъем в период экономического упадка и гибели? Ведь только в беллетристике бывает «пир во время чумы». Науки и искусства первые гибнут во время экономической разрухи.

Историки не прошли мимо этого вопроса, но их ответы, по справедливому замечанию Морозова, напоминают звучание пустого бочонка. Скажем, тот же А.А.Васильев писал следующее:

«В минуты политической и экономической гибели эллинизм собирал все свои силы, чтобы показать всю живучесть вечной культурной классической идеи и этим самым создать надежду на будущее эллинское возрождение XIX века. Накануне всеобщего падения вся Эллада собирала свою умственную энергию, чтобы засветиться последним блеском» (см.[7], стр.651).

Другие византинисты, например, известный Диль, писали более сдержанно без столь громких и пустых фраз. Но на самом деле никакой иной концепции ими предложено не было.

Исключением, пожалуй, является только искусствовед Ф.Шмидт, который в 1912 г. четко сформулировал общее положение, что при экономическом и гражданском упадке государства Палеологов возрождение в нем искусства было невозможно (см.[7], стр.597).

Но ведь это же возрождение на самом деле было! Считать его мифом последующих поколений невозможно — слишком близко время Палеологов от нас и слишком много разнообразных документальных свидетельств от них осталось, чтобы можно было заподозрить здесь апокриф. (Хотя, конечно, не исключено, что некоторые литературные и иные сочинения, относимые к этому времени, окажутся при более внимательном исследовании апокрифами более позднего времени).

Именно «обилием и разнообразием источников» объясняет Васильев тот факт, что «время Палеологов принадлежит к наименее ясным временам византийской истории» (см.[7], стр.597). Его логика очень проста. Всякий самостоятельный рассказ односторонен и потому в истории хорошо иметь только один рассказ, за которым можно следовать не натыкаясь на противоречия, как всегда и поступают в изложении ранней истории всех государств. При встрече же двух самостоятельных и потому не сходных и часто противоречащих друг другу изложений, они в древней истории, как мы выше видели на примерах, обычно относились к разным векам или народам.

Но время Палеологов настолько близко к нам, что расчленить их династию на ряд разноместных и разновременных династий было уже невозможно, и потому с противоречиями первоисточников приходится справляться иным способом.

Как на образец, имеющихся в первоисточниках противоречий, можно, например, указать, с одной стороны, на сообщение арабского географа абуль–Феда, который в начале XIV века писал, имея в виду Константинополь, что «внутри города находятся засеянные поля, сады на месте многих разрушенных домов», а также на записки испанского путешественника начала XV века Клавихо, в которых сказано, что «в городе Константинополе есть много больших зданий, домов, церквей, монастырей, из которых большая часть в развалинах». С другой стороны, известен трактат о придворных должностях, приписываемый автору XIV века Кодику, где подробно описываются пышные одеяния придворных сановников, их разнообразные головные уборы, обувь и чиновные отличия; даются подробные описания придворного церемониала, коронаций, инаугураций и т.д. и т.п., поражающие пресловутой «византийской роскошью» (см.[7], стр.625). Как это согласуется с общим экономическим упадком и разрушенными зданиями?

«Ответ дает, может быть, — говорит Крумбахер, — средневековая греческая пословица: мир погибал, а жена моя все наряжалась». Но шутка — все же не ответ.» ([7], стр.626).

Вместе с тем «обилие источников» маскирует крупные провалы в наших знаниях об эпохе Палеологов, вызванные часто злой волей заинтересованных лиц. Например, известно, что в тщетной надежде заручиться помощью Запада Палеологи дважды заключали церковную унию с папами: в Лионе (1274 г.) и во Флоренции (1439 г.), но неудачно. Рассказывают, что после заключения Флорентийской унии в храме Софии был созван представительный собор православного духовенства, на котором присутствовали антиохийский, александрийский и иерусалимский патриархи, и что этот собор, осудив унию, восстановил православие. Деяния этого собора были изданы в XVII веке итальянским ученым Алляцием, который признал их подложными. С тех пор имеются два мнения: сторонники Алляция считают все деяния собора подложными и сам собор никогда несуществовавшим, а его противники, в основном, православно–греческие богословы и ученые, для которых подобный собор имеет громадное значение, — продолжают считать созыв Софийского собора историческим фактом (см.[7], стр. 624).

К слову сказать, если оспариваются соборы даже XV века, то как можно серьезно относиться, скажем, к Никейскому собору 325 года? Не переходит ли подобная доверчивость в нечто большее?

Третья Ромейская империя

Преодолев междоусобицу наследников Баязида и пользуясь уходом Тимура из Малой Азии, османы быстро восстановили свою империю. Уже в 1422 г. султан Мурад II снова предпринимает осаду Константинополя, но неудачно. Взять Константинополь удалось лишь его преемнику, Мухаммеду II, в 1453 г. Через пять лет турки оккупировали Аттику и Пелопоннес, что и ознаменовало окончательное крушение империи Палеологов.

Ученые и писатели, ревнители «классической старины» и патриоты «эллинской государственности» эмигрировали в Италию, перенеся на итальянскую почву «классическую» культуру. От них и дошла до нас информация о турецких зверствах и об уничтожении турками «греческой культуры». Однако эта информация вызывает серьезные сомнения в отношении ее объективности, которую невозможно ожидать от эмигрантов, выгнанных силой из родной страны. Посмотрим поэтому, что же говорят факты.

В первую очередь обращает на себя внимание, что с присущей всем мусульманским завоевателям терпимостью турки совершенно не тронули религиозных учреждений византийцев. Более того, личности патриархов, епископов и священников были объявлены неприкосновенными и были освобождены от подати–хараджа. Тем самым, следовательно, осталась неприкосновенной и культура, носителями которой в то время были, в основном, лица духовного звания и которая выступала в религиозном обличии. Урон потерпела только светская, патриотическая, антитурецкая, «эллинская» культура, да и то, по–видимому, не из–за турецких преследований, а из–за бегства ее представителей за границу.

Мы уже отмечали, что османы исключительно быстро осуществляли свои завоевания. Не успели они высадиться в Галлиполи, как через пятнадцать лет в их руках была вся северо–балканская часть Византии. Более того, в стране (за исключением Константинополя) они не встречали, по существу, никакого сопротивления. Отпор (хотя и неудачный) османы стали получать только тогда, когда вышли за пределы ромейского государства и начали угрожать Сербии, Венгрии и другим странам Юго–Восточной Европы.

Даже после тимуровской катастрофы население завоеванных областей не восстало против османов, а, напротив, явно поддерживало их против бывших своих властителей. Иначе невозможно объяснить, почему османы смогли удержаться в этих районах, отделавшись лишь незначительными территориальными уступками, а после устранения угрозы со стороны Тимура быстро восстановить (и даже расширить) прежнюю империю. Отсюда, в частности, следует, что экономика этих областей вовсе не была разрушена, а, наоборот, находилась в состоянии вполне удовлетворяющем местное население.

По совокупности всех обстоятельств мы должны признать рассказы о жестоком, сопровождавшемся кровью и зверствами турецком завоевании Византии вполне безосновательными. На самом деле это «завоевание» было, судя по всему, довольно спокойным «верхушечным» переворотом, мало затронувшим массы. Пришедшие османы просто сбросили правящую верхушку и сами заняла ее место. Все происходило почти так же, как двести лет назад при завоевании франками Греции.

За шестьсот лет до этого Ромейская империя перешла от библейско–агарянского вероисповедания к его евангельско–христианской форме. Теперь же произошло обратное движение: империя возвратилась к мусульманству, в котором в наиболее чистом виде сохранилось бывшее агарянство. Турецкое завоевание вполне равнозначно победе иконодулов, но традиция первую старается как можно сильнее преувеличить, а вторую, — в основном под влиянием церковников, — по возможности преуменьшить.

Основное отличие этих двух религиозных революций состояло в том, что вторая сопровождалась сменой греческого языка турецким. (Впрочем, можно думать, что и во время иконоборства произошло нечто подобное: прежде официальным языком церкви был библейский язык, а после победы иконодулов им стал греческий).

На этом основании считается, что имела место массовая иммиграция турок в Малую Азию, повлекшая полное изменение этнического состава этой страны. Однако не имеется никаких сведений о массовом бегстве ромеев или об их уничтожении турками. Напротив, многие мусульманские источники сообщают о почти поголовном переходе ромеев в мусульманство. Надо полагать, что современные турки — это потомки средневековых ромеев, перешедших в мусульманство и воспринявших вместе с религией язык своих господ, подобно тому, как современные греки — это потомки тех же ромеев, но оставшихся верными христианству и родному языку. Этнические же тюрки, составлявшие первоначально тонкий правящий слой Османской империи, постепенно растворились во всем населении.

Мы видим, что, по справедливости, мы не должны столь резко, как это принято, отделять христианскую Ромейскую империю от сменившей ее мусульманской Османской империи. Последняя была во всех отношениях продолжательницей первой, на чем, кстати сказать, всегда настаивали турецкие султаны, квалифицировавшие себя как единственных истинных продолжателей «римских» императоров.

Заключение

В этом параграфе мы выяснили, как и почему возникло представление о «классической Элладе». В подкрепление к сказанному можно добавить, что многие реалии этого времени обнаруживаются в «классике». Мы не будем сейчас этим заниматься, — для этого требуется специальное исследование, и лишь укажем на Истмийскую стену, которую, как оказывается, «классические греки» тоже строили, но для защиты от персов.

Здесь обращает на себя внимание, что в средневековье турок постоянно называли «персами». Это слово не было точным этнонимом, а всего лишь неопределенным термином, означающим «людей с востока». Нет сомнения, что классическая эпопея «греко–персидских войн» списана с войн греков с турками. Она, по–видимому, была сочинена до окончательной оккупации Греции и имела своей целью счастливым концом внести оптимистическую ноту в сопротивление туркам.

Во избежание недоразумений укажем, что не везде в «древней» литературе под персами понимаются турки. Например, «персы», с которыми воевал Юлиан Отступники, почти наверняка были галлы–паризии (от имени которых и происходит современный «Париж»).