Критическое исследование хронологии древнего мира. Восток и средневековье. Том 3

Папы и понтифексы

«В ранний период истории христианства все епископы занимали одинаковое положение в общинах, всех их звали «папами» (от греческого «папас» — отец)… Термин «папа» применительно к епископу Рима впервые встречается в памятнике (надписи) 303 г. С V в. название «папа» закрепляется за римским епископом» ([148], стр.8—10).

Эту информацию советский ученый Шейнман сообщает, ссылаясь на английского исследователя Джильса. К ней он добавляет (ссылаясь на Брикнера), что «в древнем Риме был широко распространен культ бога Аттиса. Его верховный жрец в Риме назывался «папас». Подобно ему и римский епископ стал называться «папа» и носить тиару» ([148], стр.10).

В рамках традиционных представлений последняя информация сама себя опровергает, поскольку немыслимо, чтобы христианский епископ принял титул «языческого» жреца. С нашей точки зрения она служит еще одним подтверждением того, что все т.н. «восточные культы» были раннехристианскими сектами. (Вопрос: не было ли почитание быка Аттиса именно тем культом, из которого выросла «римская церковь»?).

В отношении же титула «папа» Морозов пишет, что «… всем историкам католицизма прекрасно известно, что титул папа в применении к римским верховным жрецам–первосвященникам стал применяться только с 1073—1085 годов нашей эры, по булле Григория VII… применять его к римским верховным первосвященникам до Григория VII в одиннадцатом веке нашей эры то же самое, что называть супругу Игоря Ольгу благочестивейшей самодержавнейшей императрицей всея России» ([5], стр.466).

Он объясняет, что анахроническое применение титула «папа» к предшественникам Григория VII имело целью прикрыть метаморфозу христианской религии, произошедшую к XI веку (одним из проявлений которой и была реформаторская деятельность Григория).

Мы не изучали вопрос по первоисточникам и авторитетным монографиям и потому не можем сказать, кто здесь прав. В принципе, это нам довольно безразлично.

Впрочем, даже беглый просмотр литературы выявляет, что единого мнения о времени появления титула «папы» у историков нет. Например, советский автор Бончковский утверждает (не указывая источника этой информации), что впервые папой себя назвал римский первосвященник Сирициус (см.[155], стр.28), занимавший престол Петра в 384—398 гг., т.е. почти через сто лет после указываемой Шейнманом даты.

Морозов утверждает, что до Григория VII римские папы назывались «великими понтифексами». Этот титул действительно был известен в то время и, более того, он сохранился в официальной титулатуре римских пап до сего времени. Поэтому (безотносительно к тому прав или не прав Морозов) мы имеем право называть предшественников Григория VII великими понтифексами (а его преемников — папами). Это целесообразно по следующим причинам:

а) получает отражение резкая метаморфоза папской власти, осуществленая Григорием (т.н. «клюнийская» реформа; см. гл. 17, § 1);

б) возникает возможность без терминологической путаницы обсуждать вопрос об употреблении титула «папа» до Григория;

в) в случае, если титул папы действительно был введен Григорием, мы не совершаем никакого анахронизма (так же, как и в случае, если этот титул был в употреблении и до Григория).

В соответствии с этим, весь период истории церковного Рима до XI века мы будем условно называть «понтификальным».

Заметим, в заключение, что, как указывает Морозов (см.[5], стр. 446), слово «понтифекс» обычно производят от «понтифацио» — делать мосты. Эта этимология довольно странна. По мнению Морозова, «понтифекс» происходит от вульгаризированного слова «патефацио» — выяснять и означает «выяснитель» (предвещаний).

Гражданский статус понтифексов

Согласно церковной традиции основы церковного вероучения и организации остаются неизменными с древнейших времен. Эта антиисторическая концепция заведомо ложна, хотя она неявно и присутствует практически во всех исследованиях истории церкви. В частности, мы можем быть априори уверены, что статус пап (понтифексов) в древности был совсем иным, чем ныне.

Например, в настоящее время папы избираются. Но это не всегда было так. Только в 1059 г. на Латеранском соборе Николай II установил, что великого понтифекса должна избирать коллегия кардиналов (см.[147], стр.21). Необходимость в этом декрете показывает, что до него понтифексы определялись другими способами. (Известны даже случаи, когда тиара понтифекса переходила по наследству от отца к сыну; см.[5], стр. 467).

В титуле «папа» — «отец» подчеркнуто выступает мужское начало и, действительно, сейчас папами могут быть только мужчины (уже скопцы не могут занять папский престол). Но мы знаем, что одним из понтифексов была женщина (Иоанна; 855—857 годы). Сейчас вокруг этого факта нагромождены горы легенд, долженствующих дать ему хоть какое–то объяснение, но достоверных (и убедительных) среди них не имеется. С точки зрения Морозова проблемы, как всегда, нет: звание папы тогда еще отсутствовало, а звание понтифекса мужественности необходимо не предполагает.

Ныне папы блюдут обет безбрачия (целибат). Но это тоже не всегда было так. Сам легендарный основатель римского первосвященства апостол Симон–Петр был семейный человек с сыновьями и дочерьми. Ниже на конкретных примерах мы покажем, что вплоть до XI века римские понтифексы (как и другие священнослужители меньшего ранга) не отличались в этом отношении от апостола Петра. Целибат был декретирован только Григорием и, как мы увидим, даже и тогда был принят не сразу.

Кажется бесспорным, что римским понтифексом должен, во всяком случае, быть церковнослужитель. Однако оказывается, что и это было не всегда так. Лишь при Стефане III в конце VIII века было декретировано, что «престол св.Петра» может занимать только лицо духовного звания. До издания этого декрета понтифексом мог быть, следовательно, мирянин!

Итак, мы видим, что до конца VIII века великими римскими понтифексами могли быть светские, семейные люди и даже не обязательно мужчины. Переход должности понтифекса происходил разными способами, в том числе и по наследству.

Допонтификальный период римского епископата

Как мы уже знаем (см. гл.8, § 4) город Рим был основан в середине IV века Валентинианом. В это же время (см. гл. 10, § 5) в нем зародился культ Камня–Петра, обязанный своим появлением падению метеорита. Маловероятно, что эти события были независимы. Скорее всего, Валентиниан заложил город на месте падения метеорита, куда уже началось паломничество верующих.

Единственным (и то очень поздним) нашим источником по ранней истории римского епископата является т.н. «Книга понтифексов» (iber Pontificalis), относящаяся к периоду крестовых походов. Как мы видели (см. гл.6, § 4), информация этой книги, относящаяся к периоду до 315 г. н. э., заведомо фантастична и списана с периода после 315 г. Это, конечно, не означает, что с этого года мы можем полностью доверять «Книге понтифексов». Первые столетия своего существования Рим был слишком незначительным городом, чтобы имена его священнослужителей оказались надежно зафиксированными в летописях, хотя, возможно, что отдельные имена из «Книги понтифексов» и соответствуют действительности.

Сведений об этом периоде истории Рима практически никаких нет, за исключением общей информации, что он в это время был ничтожным поселением, не игравшим никакой роли в международных делах. Наиболее авторитетный и подробный историк средневекового Рима, немец Грегоровиус пишет об этом времени, что «храмы обратились в развалины… величественные форумы цезарей и римского народа отошли в область предания… завалились мусором и заросли травой… Сколько бы мы ни пытались воссоздать картину…, когда римский народ, ничтожный числом, погибающий от голода и чумы…, как бы затерялся на громадном пространстве города цезарей, — мы не в силах воспроизвести эту картину во всем ее ужасающем мраке.

Как насекомое превращается в куколку, так Рим удивительным образом (!? — Авт.) обратился в монастырь… Гражданское же население города, лишенное всякого политического значения, глубоко павшее, совершенно утратившее всякую нравственную силу, как бы погрузилось в вековой сон…» (см.[5], стр.431—432).

Вся эта декламация имеет своей целью прикрыть отсутствие какой–либо реальной информации и навести мост над зияющим провалом между мифическим «Древним Римом» и незначительным городишкой, которым Рим предстает пред нами в V—VI веках.

Какое–либо значение Рим стал приобретать лишь после разрушения Помпеи. Как мы знаем (см.гл. 10, § 3), это, по–видимому, произошло в 471 г. или несколько ранее. Примечательно в этой связи, что первым римским епископом, объявившим себя «великим понтифексом» был, согласно легенде, Лев I, занимавший «престол св.Петра» в 440—461 годах. Этой было начало «понтификального Рима».

В связи с личностью этого Льва обращает на себя внимание, что в Византии в это же время сидит император Лев I Великий (457—474 гг.). Оба — Львы и оба — Первые, и оба — Великие (Максимусы) и оба — одновременно, и оба, вдобавок, пытаются, как сообщают историки, распространить свою власть на Африку!

Не является ли римский первый «Понтифекс Максимус» простой вариацией византийского Льва, еще считавшегося своим в Италии?

Бенедикт I и устроение монастырей

Судя по всему и при первых великих понтифексах (если только они не апокрифичны) Рим оставался заштатным городком без какого–либо влияния. Потребовалось еще одно столетие, чтобы его имя стало приобретать вес. Это произошло при Бенедикте I (574—578), первом из знаменитых римских жрецов, которого, по–видимому, и следует считать истинным основателем римского понтификата.

До нас дошло подробное «Житие» Бенедикта (имя которого, кстати сказать, значит «Благословенный»), Содержащиеся в нем поэтические сказания на протяжении веков вдохновляли художников, оставивших нам бесчисленные фрески, посвященные Бенедикту. Однако реальный субстрат, который можно извлечь из его биографии/довольно убог. Единственно, что в его жизнеописании, по–видимому, достоверно, это обширная деятельность по устройству монастырей (он считается основателем ордена бенедиктинцев). Знаменитейшим монастырем, основанным Бенедиктом, является пресловутая обитель в Монте–Кассино. Надо думать, что к тому времени экономическое положение Рима (основывающееся в основном на поступлениях от богомольцев) укрепилось настолько, что стало возможным выделять часть доходов на строительство монастырей.

Финансовую помощь Бенедикту оказывали, по–видимому, и светские власти. Во всяком случае, имеется документ X века, утверждающий, что уже в бытность понтифексом Бенедикт получил в подарок семь тысяч (!) рабов вместе с городами Мессиной и Палермо (см.[5], стр. 452).

Одно из объяснений «упадка» Рима в VI веке состоит в том, что Рим был якобы разграблен и обезлюжен германским военачальником Тотилой. В связи с этим особый интерес представляет легенда о встрече Бенедикта с Тотилой, во время которой Бенедикт предсказал, что Рим будет разрушен стихиями.

Как мы видели в т. II, во времена Бенедикта христианское вероучение только складывалось. Поэтому у нас нет никаких оснований считать основанные Бенедиктом монастыри хоть сколько–нибудь похожими на известные нам монастыри более позднего времени.

Надо всегда помнить, что смысл (семантика) слов подвержен изменению во времени и такие, например, слова как бог, церковь, монастырь могли означать (и на самом деле означали) совсем другое, чем в настоящее время. Поэтому с этими словами надо быть очень осторожными и избегать подставлять в них современный смысл.

Можно ли восстановить первоначальный смысл слова «монастырь», который оно имело у Бенедикта? Ключом для этого может служить репутация бенедиктинцев, которую они пронесли через все средние века, как «учителей земледелия, ремесел, искусств и наук во многих землях Европы». Кроме того, следует понять этимологию слова «монастырь».

Обычно это слово производят от «монах», связывая его с греческим «монос» — один. Возможно, что по отношению к монахам–отшельникам такое словопроизводство и правильно, но, конечно, оно абсурдно по отношению к членам монастырских общин, вся жизнь которых течет на людях в полной противоположности с одиночеством. По всем данным отшельническое монашество (чтобы не утверждали легенды) появилось значительно позже времени Бенедикта, и тогда же, надо думать, возникла этимология «монос» — «монах».

Морозов полагает (см.[5], стр. 435), что слово «монастырь» происходит от еврейского МНЕ (или МОНА) — исчислять, определять и АСТР — звезда, возможно, через посредство латинского «монэо» — наставлять, подсказывать и «астэр» — звезда. Таким образом, в буквальном переводе это слово означает место, где занимаются исчислением (наблюдением) звезд, т.е. астрологическую обсерваторию!

Но этот буквальный перевод на самом деле слишком узок. Для древнего, синкретического ума все науки сливались в одну единую Науку, нераздельную от Религии. Поэтому правильным переводом слова «монастырь» в его первоначальном значении будет «место, где занимаются Тайнами Неба» в форме астрологии, алхимии, магии, математики—каббалы, медицины и телогической философии. Чтобы избежать ложных ассоциаций с современными монастырями, Морозов предлагает называть монастыри в этом смысле «монастерионами», а их членов «монастерионцами».

В век, когда единственно достойным занятием мужчины из привилегированных слоев общества было военное дело, в монастерионы должны были идти лишь исключительные умы или люди, потерпевшие тяжкие жизненные катастрофы и семейные утраты и ищущие забвения в атмосфере научных трудов и благочестивых размышлений. Естественно поэтому, что хотя никакого обета вечного безбрачия от них не требовалось, оно выходило фактически вследствие несовместимости обязанностей семейной жизни с еженощными бдениями в астрологических обсерваториях и таинственных лабораториях. Никакого обета вечной жизни в Монастерионе тоже, конечно, не требовалось, и человек, утоливший свою Жажду познания, мог свободно вернуться в «мир».

Рудименты этой организации мы и наблюдаем в поздне–средневековых бенедиктинских монастырях.

Григорий Великий и культ Мадонны

Из непосредственных преемников Бенедикта I наиболее известен Григорий I (590—604 гг.), получивший прозвище «Великого». С его именем связывают начало католицизма и конец древнего периода в истории церкви ( см.[153], стр.29).

Григорий пришел к власти в разгар страшнейшей эпидемии чумы, от которой умер его предшественник Пелагий II (578—590 гг.).

«Едва ли в какое–нибудь иное время «черная смерть» наводила на людей такой ужас, как тогда. Прокопий и затем Павел Диакон подробно описали ее: «Людям казалось, что в воздухе слышны звуки труб, что на домах появляется ангел смерти, а по улицам носится демон чумы с привидениями и мгновенно поражает смертью каждого встречного. Больные умирали, погруженные в глубокую спячку или пылая от внутреннего жара. Их внутренности покрывались нарывами, и в опухолях содержалось черное, как уголь, вещество» ([5], стр. 455—456).

Григорий призвал духовенство и всех жителей Рима совершить искупительное шествие, что и было исполнено «с великим благолепием». Это шествие произвело исключительное впечатление. Грегоровиус пишет, что «… Чумную процессию 590 года можно было признать событием, с которого начинается средневековое существование Рима» (см.[5], стр. 456).

Эта процессия имела целью воззвать о помощи и спасении не к гневному Богу, Громовержцу, и не к его суровому сыну, Овну (он же Христос), а к его любящей супруге, милосердной деве Марии. Грегоровиус пишет, что «…Не Христос, а его мать призывалась спасти людей» и подчеркивает, что «…До этой чумы такая же процессия была бы связана с именем Христа, а во времена вандалов и готов—с именем апостола Петра. А теперь в воображении людей, искавших покровительства, богоматерь представлялась доступнее, чем ее сын, суровое наличие которого на мозаичных изображениях говорило людям, что они найдут в нем только страшного судью всего мира» (см.[5], стр. 470). Напомним (см. гл. 11), что в это время в вероучении доминировал безжалостный апокалиптический Христос, а его милосердный, евангельский образ только складывался.

Самым древним (относящимся к XV веку!) изображением Мадонны считается находящееся в Ара–цели. «Там же когда–то можно было видеть и изображение чумы на серебряных дверях, за которыми помещалась эта икона… Другая, находящаяся в Ара–цели картина, написанная на аспидном камне, представляет самую чумную процессию, среди которой несут на носилках образ Мадонны» ([5], стр. 457).

Таким образом, связь Мадонны с чумной процессией 590 г. сомнений не вызывает.

Легенда сообщает нам далее, что «в ответ на горячие мольбы небесной Девы, перед глазами народа предстал небесный образ: над памятником Адриана появился архангел Михаил. Он вкладывал в ножны свой пылающий меч, давая тем понять, что чума отныне прекратится» (см.[5], стр. 457). Здесь явно речь идет о яркой комете, знаменовавшей окончание чумы. Однако обращает на себя внимание, что ни в европейских, ни в китайских летописях кометы 590 года не значится. Ближайшая яркая комета указана под 568 (и 565) годом (это комета, которая дала повод к легенде о Данииле; см. гл. 9).

Надо думать, что представление о «богоматери» существовало (и притом в различных формах) и до Григория, но он был первым, кто предписал обратиться к богородице за помощью против чумы. Успех этого обращения выдвинул Мадонну в сознании верующих на первый план (до сих пор в Италии поклоняются скорее ей, чем ее сыну), а Григорий заслужил звание «Великого».

Таким образом, получается, что культ Мадонны в христианском вероучении датируется только концом VI века, а его фактическим основателем был Григорий.

Подобно тому, как катастрофы у Везувия вызвали к жизни культ Иеговы, чумная катастрофа VI века вызвала культ Мадонны.

Можно думать, что с самого начала деве Марии было астрономически сопоставлено созвездие Девы. В этой связи примечательно, что согласно легенде Григорий был насильно посвящен в звание понтифекса как раз 5 сентября, когда Солнце вступает в созвездие Девы (см. [5], стр.47 1 ).

Если не считать Григория основателем культа Мадонны, становится малопонятным, за что его удостоили звания «Великого». Приписываемые ему сочинения были опубликованы только в 1705 г. Они полны фантастических измышлений и их автор разделяет все позднесредневековые христианские суеверия (см.[5], стр.471—473).

Согласно церковной традиции почитание Богородицы было якобы Установлено на Эфесском соборе 451 года всего лишь лет на сто ранее времени Григория. Морозов полагает эту традицию легендарной и, возможно, инициированной Твинским (Довинским) собором 595 г. (см.[5],

Имя богоматери обычно производят от еврейского имени Мариам (М–РИМ), смысл которого толкуют как «мирровые ветки горечи», что для девичьего имени более, чем странно. Морозов полагает, что много правдоподобнее толковать это имя как «Римская» или считать его гебраизацией итальянско–латинского имени Марина — «морская» (см.[5], стр.457 и 461).

Не нужно, конечно, эту «Мариам» полностью отождествлять с современной «девой Марией». Она, как и теперь, обозначалась тогда многими именами. Как мы называем ее то Богоматерью, то Богородицей, то Пречистой Девой, то Девой Марией, так и тогда ее называли то Мадонной (Госпожой моей), то Деметрой (Богоматерью), то Дианой (Божественной), то Венерой (Почитаемой), то Герой (Владычицей), то просто Девой (Партенос). Подобно тому, как на Руси существовали богородицы Иверская, Казанская, Владимирская, Троеручица и т.д., так и в раннесредневековом христианстве в зависимости от вида ее статуй и места их храмов появились все эти разнообразные имена, которые позднее в представлении классиков обратились в различных дохристианских богинь — супруг бога Громовержца (они и были, кстати сказать, богинями, если не дохристианскими, то уже заведомо доевангельскими). Ср. гл. 11.

Пантеон См.[5], стр.474—177 и 480.

Нам сообщают, что при Бонифации IV (608—615 гг.), одном из преемников Григория I, была построена знаменитая церковь св. Марии у Мучеников, называемая теперь Ротондой и признаваемая за Пантеон Агриппы.

Еще в древности на месте этой церкви был якобы воздвигнут храм богини Кибелы, «Великой Матери». Этот языческий храм стоял заброшенным много веков, пока, наконец, Бонифаций IV вновь на его руинах не устроил храм «Божьей Матери».

Однако современные ученые полагают, основываясь на одном сообщении Плиния, что это был не храм Кибелы, а храм Юпитера, построенный будто бы Агриппой в I в. н. э. По сообщению другого апокрифиста, Диана Пассия, этот храм назывался «Пантеоном», потому что «его купол похож на небо» (так!). Считается, что Бонифаций его лишь несколько «обновил».

Таким образом, нам предлагаются две взаимоисключающие версии. По одной версии — христианский храм был построен на руинах языческого храма, а по другой — языческий храм был попросту превращен в христианский (после лишь необходимой реставрации).

Считается, что аналогичным образом церковь Косьмы и Дамиана была преобразована из древнего храма Ромула и Рема, церковь св.Сабины из храма Дианы, церковь Георгия Победоносца из храма Марса, церковь св.Лаврентия из храма Антонина Пия и его супруги Фаустины, церковь св.Марии в аду из храма Весты и т.д. и т.п.

Конечно, по совокупности всех выявленных в предыдущих томах этого исследования обстоятельств мы должны считать, что это «преобразование» было совершено значительно позже, после разжалования в папский период старых богов и их переименования, с перебросом многобожного культа предшествующих римских понтифексов на начало нашей эры. Указываемые же источниками ранние даты «преобразования» храмов должны интерпретироваться как даты их первоначальной постройки.

Что же касается первой версии происхождения Пантеона, то, как мы увидим ниже, она применительно к другим архитектурным памятникам Рима распространена еще шире: почти во всех них утверждается, что они построены «на руинах древних храмов». При этом, как правило, наблюдается определенная преемственность (подобно тому, как храм христианской «Небесной Матери» оказался выстроенным «на руинах» языческой «Небесной Матери»).

Ясно, что во всех таких случаях информация о постройке «на руинах» на самом деле означает строительство заново.

Таким образом, анализ обеих версий приводит к тождественным результатам: обе они являются лишь различными попытками придать архитектурному соружению авторитет древности. Фактически же Пантеон оказывается впервые выстроенным Бонифацием IV.

Возможно, конечно, что современный Пантеон построен значительно позже и лишь впоследствии отнесен Бонифацию. Однако в источниках никаких указаний на это нет, а по своей архитектуре и сравнительно небольшой величине Пантеон вполне может принадлежать VII веку н. э.

Зависимость Рима от Византии

Политическая история Рима рассматриваемого времени известна нам исключительно плохо, ибо, как говорит Грегоровиус, «хроники того времени односложны и смутны» (см.[5], стр.455).

Италия в это время находилась под властью Византии и управлялась от имени византийского императора губернатором—экзархом с местопребыванием в Равенне. Рим же по–прежнему не имел никакого политического значения и даже в церковных вопросах всецело подчинялся равеннскому экзарху. Это видно, например, из того, что каждый следующий римский понтифекс подлежал утверждению экзархом, причем униженные просьбы об этом посылались не только самому экзарху, но и влиятельным лицам его двора (см.[5], стр. 479).

С другой стороны, каждый новый византийский император, вступая на трон, посылал провинциальным властям в сопровождении солдат и музыкантов изображение свое и своей жены, которые торжественно и благоговейно с зажженными свечами встречались народом и «относились в священное место». В частности, изображения нового императора Фоки и его жены Леонтии были в 503 г. среди торжественных кликов и возгласов восторга встречены в Риме и по приказу Григория помещены в часовне мученика Цезария. Более того, в честь Фоки в Риме была воздвигнута колонна, а Григорий приветствовал Фоку и Леонтию верноподданническим посланием, в котором писал о ликовании неба и земли при их воцарении и утверждал, что с новым правлением над всей империей засияло солнце свободы и благополучия. И все это, несмотря на то, что Фока пришел к власти в результате переворота, обагренный кровью предыдущего, лично расположенного к Григорию императора Маврикия и его пяти сыновей, которых Фока, как говорит Грегоровиус, «с невероятным варварством приказал зарезать на глазах отца». «В глубине своей души, — догадывается Грегоровиус, — Григорий должен был чувствовать отвращение к императору, который достиг власти, запятнав себя кровью». Однако ввиду полной зависимости Рима от Константинополя во всех отношениях Григорию не оставалось ничего другого, как льстиво и униженно приветствовать узурпатора (см.[5], стр.464—465).

Впрочем, по некоторым сообщениям Григорий старался не зря, так как Фока в благодарность запретил царьградскому патриарху именоваться вселенским и постановил, чтобы апостольский престол в Италии был «главою всех церквей». Скорее всего, это — поздняя легенда. Фактически же от времени Фоки никаких документальных свидетельств не осталось. Формы городского управления Рима в это время нам также неизвестны. В одном из писем Пелагия II Рим называется «республикой» (см.[5], стр.455), и сохранилось сообщение о посылке в 579 г. нескольких римских сенаторов в Константинополь (см.[5], стр.463). Правда совершенно неясно, в какой мере можно доверять аутентичности этих документов. Поэтому даже само существование сената в Риме в это время остается под вопросом.

Реальную власть в Риме осуществлял в это время присылаемый из Константинополя военачальник. По–видимому, он имел звание «магистр милитум» (см.[5], стр.462). Позже он носил звание герцога (дукса).

С ростом экономического богатства Рима и в связи с общим укреплением Запада римский народ и понтифексы начали тяготиться владычеством греков, да и сами византийские наместники в Италии стали стремиться к самостоятельности. Например, есть сведения о неудачном восстании 618г. против власти византийского императора, во главе которого стоял итальянский экзарх Элевтерий, провозгласивший себя «цезарем Италии» (см.[5], стр.478).

Визит Константина

Церковная реформа императора Гераклия 638 года (нам сейчас неважно, в чем она состояла) позволила римскому понтифексу впервые открыто выступить против императора.

Возросший духовный авторитет римского понтификата поставил в этой борьбе императорскую власть в трудное положение, и преемник Ираклия Константин III вынужден был искать мира (см.[30], стр.50). С этой целью в 653 г. Константин посещает Рим. Примечательно, что, несмотря на все идеологические споры, авторитет императорской власти оставался в Риме очень высоким и ни формально, ни по существу верховенство императора еще не оспаривалось. Вот как описывает Грегоровиус посещение Рима Константином: «Можно себе представить, какое волнение овладело давно покинутым (так! — Авт.) городом, когда в нем появился сам император–повелитель! Прибытие в Рим византийского монарха, который все еще по праву именовал себя императором римлян, было здесь великим событием… Папа, духовенство и представители Рима с крестами, хоругвями и свечами, встретили Константина за городом, у шестого верстового камня… Вид императора, который своим посещением города выражал только снисхождение к его обитателям, и вид греческих царедворцев, смотревших на римлян с полным презрением, должны были вызывать горькие воспоминания (? — Авт.) и в самих римлянах, видевших повсюду вокруг себя только нищету» (см.[5], стр.482).

Но, конечно, даже уже сам факт появления императора в Риме сильно увеличил авторитет Рима и укрепил его позиции. Вскоре Константинопольский собор (680—681 гг.) в полном согласии с римско–понтификальной доктриной осудил ересь монофелитов (т.е. нововведения Гераклия) и восстановил «православие» (см.[50], стр.50).

Визиту Константина приписывается полное отсутствие в Риме статуй «римских императоров», которые якобы в изобилии сооружались в классические времена. Однако, что Константин их всех вывез в Константинополь. Но в Константинополе их тоже нет, и куда они делись, историки не говорят.

Вместе с тем обращает на себя внимание, что единственная якобы оставленная в Риме Константином конная статуя Марка Аврелия, которой и ныне любуются туристы в Ватикане, называлась в Средние века «невежественным народом и в особенности духовенством» статуей «цезаря Константина». Когда и почему эта статуя была отнесена Марку Аврелию, наши источники умалчивают (см.[5], стр.483—485).

Скорее всего, эта статуя и была воздвигнута в Риме после 663 года в память посещения его Константином III, а потом апокрифирована сначала Константину Великому за 350 лет назад, а затем еще на 150 лет назад Марку Аврелию. Смешивание в народной памяти разнообразных императоров Константинов настолько естественно и необходимо, что, если бы его не было, пришлось бы это объяснять.

Постепенное усиление Рима

Через тридцать лет после посещения Рима Константином римляне уже смогли активно противостоять императорской власти: когда в 694 году Юстиниан II прислал в Рим отряд войск, чтобы арестовать за непослушание великого понтифекса Сергия (677—701 гг.), римляне, вооружившись, воспрепятствовали аресту (см.[5], стр.486).

По совокупности всех данных надо полагать, что до VII века христианская религия замыкалась в Ромейской империи, т.е. принадлежать к церкви могли только поданные императора. В VII веке, по–видимому, в связи с отпадением агарян восторжествовал новый принцип, провозглашающий возможность и даже желательность миссии, т.е. пропаганды христианства среди «варваров–язычников» вне пределов империи, и был изобретен новый апостол Павел, выразитель идеи «всемирной церкви».

Поскольку экономика Рима держалась в основном на пилигримах, в паулинистических идеях была, в первую очередь, заинтересована римская церковь. Не исключено, что эти идеи и зародились в этой церкви. Как бы то ни было, но апостол Павел стал в Риме на один уровень с одиноким прежде апостолом Петром–Камнем. Так появилась апостольская пара Петр и Павел и началась экспансия христианства по всему миру.

Мы не будем подробнее обосновывать эту теорию происхождения паулинистической концепции всемирной церкви. Нам сейчас важно лишь то, что к середине VII века Рим сделался (по единодушному свидетельству всех источников, не доверять которым причин нет) центром паломничества, который ежегодно посещали тысячи пилигримов из Галлии, Испании и Британии. Вернувшись к себе на родину, они рассказывали чудеса о красоте Святого Города и возбуждали в других страстное желание его видеть. Все это сильно повышало международный авторитет Рима и толкало понтифексов к освобождению от власти Византии. Это также стимулировало застройку Рима новыми роскошными зданиями и помогало распространять легенды об их древности.

Известен рассказ о посещении Рима в 589 году Кадваллой, королем западных саксов. Получив в торжественной обстановке крещение, он скоропостижно умер и был похоронен в Риме. Его гробницу с пышной надписью до сих пор показывают туристам.

Эти кающиеся короли приходили в Рим, конечно, не с пустыми руками и кроме своей покаянной души приносили в дар «Святой апостолической церкви» не мало и золота. Дары Запада становились с каждым годом все обильнее и служили для римских понтифексов источником средств, необходимых для того, чтобы придать римским монументам еще большее великолепие. Уже известный нам Сергий прилагал для этого много забот и стараний. Он завел в храмах драгоценную утварь и украшал их золотом и самоцветами (см.[5], стр.488).

Однако до поры до времени римские первосвященники продолжали признавать власть византийского императора. Когда в 701 г. экзарх по приказу императора оккупировал Рим, возмущенные римляне чуть–чуть не нанесли ему тяжелого поражения. Лишь в последнюю минуту экзарха спас понтифекс.

Тем не менее, положение Византии в Италии к этому времени сильно осложнилось. В 710—711 гг. против власти Византии вспыхнуло сильное восстание в самой Равенне, перекинувшееся почти на все города экзархата. Восставшие города организовали конфедерацию, явившейся первым шагом к позднейшей коммунальной самостоятельности итальянских городов–республик.

В это время в «Книге понтифексов» (остающейся по–прежнему практически единственным источником информации об этом (периоде Рима) впервые проскальзывает выражение «Римское герцогство» и упоминается «римский герцог». Эта книга описывает разгоревшуюся в 715 г. в Риме гражданскую войну между сторонниками двух соперничавших «римских герцогов»

Григорий II и установление независимости Рима см.[5], стр.489—492.

Проявляющееся стремление к независимости от Византии выразилось в 715 году тем, что на римский престол впервые после долгого времени был избран не грек или «сириец», а природный римлянин. Этим римлянином был Григорий II, на долю которого выпала задача провозгласить полную самостоятельность Рима от Византии.

Непосредственным поводом к отделению Рима от Византии явился знаменитый эдикт 725 года, в котором император Лев III предписал удалить иконы из всех храмов империи. Император полагал, что почитание изображений в церквах является единственным препятствием для общения иудеев и магометан с христианами, и надеялся своим эдиктом приостановить победное шествие ислама (точнее, агарянства; см. гл. 15), отторгнувшего в это время от империи ее богатейшие южные провинции. Распоряжение императора вызвало бурю негодования не только в понтификальном, западном духовенстве, но и на Востоке, поскольку многочисленные духовные пастыри понимали, что власть их над толпой опирается, главным образом, на внешние средства богослужебной деятельности. Сопротивление императору на Западе возглавил Григорий, ответивший на эдикт специальной буллой, в которой впервые официально было объявлено, что «императору не приличествует издавать предписания, относящиеся к делам веры, и отменять постановления понтификата». Он обратился к епископам и городам Италии, призывая их к восстанию против иконоборческого императора. Его послания имели всеобщий успех. Все города средней Италии изгнали византийских чиновников, выбрали своих собственных герцогов и грозили возвести на греческий трон нового императора.

Окончательно разрыв был оформлен преемником Григория II Григорием III на вселенском соборе 751 года, который отлучил иконоборцев от церкви.

Римская республика

Разрыв с Византией породил новый порядок вещей в Риме, и этот город впервые предстает пред нами независимым от византийской власти и имеющим республиканско–аристократическое устройство. В дошедших до нас (хотя и в поздних, сомнительных копиях) актах того времени Рим уже вполне официально называется «республикой». Судя по всему, он управлялся магистратом из консулов и герцогов при молчаливом признании власти понтифекса как высшего авторитета. Сам же понтифекс пожизненно выбирался всем римским народом.

Вся «классическая» терминология государственного устройства употреблялась в этой республике! Там были и патриции (потомственные дворяне) и плебеи — простонародье. Среди государственных должностей мы находим и консулов, и трибунов. (Правда с неясными, и отнюдь не «классическими» функциями). Даже классическая формула декретирования «сенат с римским народом» (Senatus populusque Romanus) обнаруживается в актах этого времени (см.[5], стр. 500—501 и 510—514).

Из первого тома мы уже знаем, что «древний классический Рим» является волшебной сказкой, созданной трудами апокрифистов Возрождения. Теперь же мы видим, откуда они заимствовали фактическую основу своих рассказов. Их прототипом была римская сенатская республика VII—VIII веков.

Первоначальность этой республики, фантастически искаженным образом которой явился «классический Рим», подтверждается, в частности, тем, что один из основных ее государственно–политических терминов — звание «патриций» имеет греческое происхождение (от «патрикос» — потомственный). До периода греческого (византийского) господства ему появиться в Италии было неоткуда.

Утверждается, что от рассматриваемой нами сейчас «понтификальной» римской республики VII—VIII веков не осталось никаких монументальных памятников, тогда как отстоящая от нее на тысячу лет «классическая» республика оставила нам их целое множество. Ясно, что на самом деле все эти памятники принадлежат «понтификальной» республике (или более позднему времени); об этой республике знаем так мало именно потому, что все сохранившиеся от нее реалии были отброшены в легендарную древность.

Таким образом, одно из казалось бы наиболее надежных свидетельств в пользу реального существования «древнего Рима» оборачивается на поверку еще одним аргументом в пользу его фантастичности.

О настойчивом желании любой камень с надписью «сенат и римский народ» отнести к «классическому» периоду Морозов пишет, что это «не то ли же самое, как, встретив на каком–нибудь документе Александр Император и Самодержец Всероссийский, стараться приписать его не одному из трех Александров XIX века, а Александру Невскому?» ([5], стр.501).

Быть может, в этом сравнении Морозов несколько увлекся, но в принципе он, бесспорно, прав.

Сближение с франками См.[5],стр.493—497.

Новорожденная римская республика сразу же встретилась со страшной угрозой со стороны ломбардцев (лангобардов). Эти северные соседи Рима будучи арианами, т.е. последователями более консервативного направления в христианстве, не признающего римского «Святого Камня», всегда угрожали Риму, но после того, как Рим лишился защитного зонта византийских войск, опасность их нападения сделалась неминуемой.

Из–за безнадежно неудобного стратегического положения Рима нельзя было и надеяться на успешное отражение ломбардского нападения. И, действительно, не успели византийские войска уйти, как Рим уже потерял несколько соседних городов. Для понтифекса и римского народа не оставалось ничего другого, как искать себе нового могущественного покровителя. Они нашли его в лице франкских королей, как раз в это время стремительно консолидирующих и расширяющих свою державу.

В июле 754 года великий понтифекс римской республики Стефан помазывает на царство во Франции Пипина, его супругу Бертраду и сыновей Карла и Карломана, одновременно объявляя их «римскими патрициями и защитниками веры», а франкскому народу заповедывая под угрозой интердикта всегда избирать себе королей только из рода Каролингов, за которым церковь признала тем самым исключительные права на престол. А Пипин принес за себя и за своих преемников клятву в том, что будет защищать римский понтификат и наделять его землями. О византийской императорской власти дипломатично умалчивалось (хотя Стефан и узурпировал права: императора, которому до сих пор принадлежало исключительное право присваивать звание «римского патриция»).

Исполняя свои обязательства, Пипин переходит Альпы и приводит к покорности ломбардского короля Айстульфа. Но не успел Пипин вернуться во Францию, как Айстульф, нарушив договор, снова. нападает на Рим и осаждает его. Стефан, оказавшись совершенно беззащитным, в панике посылает Пипину слезные письма о помощи. Одно из этих писем он пишет от имени самого апостола Петра (sic!).

Расчет на действие апостольского письма оказался правильным. Пипин возвратился и заставил Айстульфа выплатить дань и вернуть Риму захваченные ранее города.

Мы снова видим, что без посторонней помощи Рим самостоятельно, не играл и не мог играть никакой военно–политической роли.

Преемник Стефана, его брат Павел, информировал о своем избрании «благодетеля и заступника церкви Пипина, нового Моисея и Давида» в тех же самых почтительных и верноподданнических выражениях, в каких его предшественники имели обыкновение это делать по отношению к византийскому экзарху, признавая тем самым, что в делах Рима король франков отныне то же, чем был прежде экзарх. Пипин отправил свой ответ в адрес римской знати и римского народа, требуя от них верности апостолу Петру, церкви и великому римскому первосвященнику. Тем самым римский народ впервые оказался состоящим в подданстве у своего понтифекса.

Конец эпохи светских понтифексов См.[5], стр.499—500.

После смерти Павла герцог Тото приказал избрать понтифексом своего брата Константина, что и было исполнено, хотя тот никогда не принадлежал к духовенству. Чтобы как–то оправдать это, более поздние авторы сочинили легенду, что по приказу Тото епископ Георгий за один день последовательно посвятил Константина во все духовные чины.

Но эпоха, когда великими понтифексами могли быть миряне явно пришла к концу. Новые установки требовали от понтифекса духовного чина, и в Риме возгорелась ожесточенная борьба за понтификальный престол. После бурных перипетий, вникать в которые нам нет нужды, Константин был свергнут, и понтифексом стал влиятельный пресвитер Стефан (он известен как Стефан III).

В апреле 769 г. был созван Латеранский собор, которому надлежало осудить Константина и установить, наконец, порядок избрания великих понтифексов. Напрасно Константин ссылался на пример других понтифексов, которые также получили понтификат будучи мирянами; он был осужден. Главным же итогом Латеранского собора явилось постановление, что впредь никто не может быть провозглашен великим понтифексом, не пройдя всех низших степеней церковной иерархии. Кроме того, было решено упразднить участие мирян в избрании, оставив им только право аккламации. Заседания закончились принятием декрета, подтверждающего почитание икон и статуй.

Факт принятия Латеранским собором специального постановления, запрещающего мирянам занимать престол понтифекса, однозначно Доказывает, что до 769 г. такого запрещения не было и понтифексами могли быть светские люди (и не только могли быть, но, как явствует из защитительной речи Константина, и на самом деле были).

Строительство в Риме См.[5], стр.505—508.

Борьба между Константином и Стефаном отражала борьбу двух различных взглядов на организацию и роль понтификата. Победа Стефана III, закрепленная решением собора 709 года, означала победу духовенства, оттеснившего мирян от выборов понтифекса. Тем самым церковь впервые формально отделилась от мирян и освободилась от светского влияния на развитие своей организации и идеологии. В частности, с этого момента католическая религия и наука пошли каждая своим путем, хотя изолировались они друг от друга только в новое время. Процедура выборов понтифекса только из духовенства и только духовенством отделила его от римского народа и автоматически поставила его над ним. С этого времени понтифексы и начали претендовать на гражданскую власть в Риме.

Повышению авторитета понтифекса способствовало и уничтожение в 774 г. Карлом Великим ломбардского королевства, последнего оплота ариан–ааронцев в Италии, что, помимо всего прочего, облегчило и обезопасило паломничества франков, германцев и англосаксов в Рим. Приносимые паломниками в Рим золото и серебро позволили преемникам Стефана III развернуть в Риме широкую, строительную программу.

Еще Стефан II выстроил при атриуме базилики Петра колокольню (это была первая колокольня в Риме) и покрыл ее золотом и серебром. Преемник Стефана Ш Адриан (772—795 гг.) «возобновил» в атриуме главную лестницу и портик. Пол перед исповедальней до гроба апостола был выстлан листами чистого серебра, а сама исповедальня отделана внутри листами золота, на которых были вычеканены сцены из священной истории. Стоявшие у гроба апостола серебряные изображения святых Адриан заменил золотыми. Все убранство базилики было сделано заново и отличалось ослепительной роскошью.

Сотни мастеров, злато–и сребро–кузнецов, работали по заказам Адриана, готовили изделия из эмали и лазури, делали мозаичные изображения. Они грубо, но все–таки не без вдохновения, расписывали стены и высекали скульптуры из мрамора. Это была естественная и неизбежная прелюдия к искусству последующих веков, которое дошло до нас под псевдонимом «классического».

Адриан известен также своим гражданским строительством. При нем были устроены водопроводы, приписываемые древним римским императорам. Только постройку эту называют «возобновлением», как и во всех других случаях средневековых сооружений, оказавшихся упомянутыми у апокрифических авторов. Вот что пишет Грегоровиус:

«В течение двух столетий постоянно возраставший Рим страдал от недостатка воды и Адриан, как новый Моисей, утолил жажду своего народа. Чтобы наполнить водой источник у святого Петра и бассейн, служивший для омовения паломников, являвшихся сюда на Пасху, приходилось с большим трудом доставлять воду в сосудах… и вот водопровод Траяна был снова восстановлен Адрианом, так как предполагают, что он был разрушен воинственным народом Айстульфа» (см.[5], стр.506—507).

Обратим внимание на совпадение имен: понтифекс Адриан возобновил водопровод Траяна (неизвестно кем и когда разрушенный), а по классикам — император Адриан наследовал императору Траяну.

Вообще «Траян» — это явно какое–то нарицательное имя (не «троянский» ли?), фигурирующее в массе средневековых легенд. Оно упоминается, как известно, даже в «Слове о полку Игореве».

В этой связи любопытно, что в VIII веке троянская легенда была широко распространена в Европе. Франки считали себя потомками троянцев и отождествляли своего легендарного короля Фарамунда с троянским царем Приамом. Именно этим Каролинги обосновывали свои притязания на императорский пурпур, поскольку род Юлиев, которому принадлежал Юлий Цезарь, также якобы восходил к царскому дому Приама (см.[149], стр.36—37).

Коронация Карла Великого См.[5], стр.514—528.

Несмотря на достигнутые успехи, понтифексы по–прежнему нуждались в военной силе франков и потому признавали их короля Карла верховным сюзереном Рима. Хотя выборы преемника Адриана понтифекса Льва III были, по–видимому, произведены совершенно свободно, но избирательные акты были посланы Карлу на утверждение, как римскому патрицию. Одновременно Лев предложил Карлу прислать в Рим своего представителя, который привел бы римский народ к присяге на верность королю. Кроме того, Лев послал Карлу в качестве почетного дара ключи от гроба Петра и знамя города Рима.

Существует легенда, что будто бы в 800 году Карлу были поднесены подобные же символические дары и из палестинского города Иерусалима (ключи от гроба Господня и знамя). Мы видим, что истоком этой легенды послужили дары Льва. Это показывает, что Рим в то время еще отождествляется с Иерусалимом (по крайней мере, у авторов легенды).

Представитель Карла прибыл в Рим и привел римлян к присяге. В свою очередь Лев еще раз признал, что и Рим, и он сам, должны повиноваться Карлу, как светскому верховному главе.

Однако спокойная жизнь Льва продолжалась недолго. Многочисленные высокопоставленные родственники и соратники предыдущего понтифекса Адриана, потерявшие при Льве власть и влияние, составили против него заговор. Сначала заговорщики добились успеха. Им удалось арестовать Льва и заточить его в монастырь св. Эразма. Легенда рассказывает, что заговорщики выкололи Льву глаза и отрезали язык, но бог по молитве апостола Петра вернул ему и глаза, и язык. Как бы то ни было, но, когда Льву с помощью оставшихся ему верными друзей удалось бежать из монастыря и явиться в Германию к Карлу, он прибыл с целым языком и невредимыми глазами.

Встреча этих двух людей явилась событием, на долгое время определившим судьбу Европы. В благодарность за помощь Лев предложил Карлу императорское достоинство, которое Карл с удовлетворением принял. Нужно четко себе представить идеологическую и военно–политическую ситуацию того времени, чтобы понять, почему это предложение стало возможно и какие оно повлекло последствия.

Постепенное возвышение Рима безусловно сопровождалось целым спектром разнообразнейших легенд, имевших своей целью придать Святому Городу дополнительный авторитет древности. В частности, давно прекратившая свое существование «Западная Римская империя», которая, как мы уже выяснили во втором томе, имела свою столицу где угодно, но только не в Риме, стала теперь все настойчивее связываться с этим городом, а ее значение и политическая роль начали в пику Византии последовательно преувеличиваться. Одновременно, в попытке хоть как–нибудь упорядочить хаотическое нагромождение полулегендарных имен «римских императоров» появилась и постепенно стала оформляться версия об Империи II. Более того, как мы уже отмечали в гл.8, § 2, не исключено, что представление о самостоятельной Западной Римской империи вообще является мифом, созданным как раз в рассматриваемое время на потребу политическим нуждам момента.

Хотя вся эта деятельность и была направлена против византийских императоров, объективно она лила воду и на их мельницу, придавая и их власти обаяние древности. Поэтому «римская реконструкция» особых возражений в Византии не встретила и даже была в определенной мере подхвачена и далее развита.

Представление о якобы бывших в древности мощных императорах с резиденцией в Риме позволяло понтифексам поставить вопрос о «восстановлении» их империи. Естественными кандидатами стали при этом франкские короли.

В свою очередь, эти короли, объединившие к тому времени под своей властью всю Центральную Европу, были заинтересованы в идеологическом и юридическом закреплении и оформлении своей власти. Все это они нашли в концепции Западного римского императора.

Коронование Карла означало появление на Западе реальной императорской власти. С тех пор идея империи постоянно носится в политической атмосфере Западной Европы и более чем на тысячу лет вперед определяет ее политическую философию.

Считается, что императорские притязания Карла были облегчены также и тем, что на византийском троне сидела в то время женщина, Ирина. Историки теоретизируют (см. [7], стр.400), что «с точки зрения Льва императорский трон считался вакантным, так как на нем восседала женщина, и поэтому Карл, принимая императорский венец, только занял свободный престол единой Римской империи и сделался законным преемником не итальянского Ромула–Августула, а царьградского Константина VI». Это теоретическое построение будто бы подтверждается тем, что в западных анналах, современных 800 году, непосредственно за Константином VI следует имя Карла. Тем не менее, мы не склонны придавать ему большого значения, поскольку оно опирается на слишком обширный комплекс молчаливо подразумеваемых предположений, касающихся, например, положения женщин в ту эпоху.

Вместе с тем, нет сомнения, что Византия первоначально рассматривала Карла как одного из многих известных в ее истории узурпаторов, и его коронация считалась лишь возмущением западных провинций против законной власти. Когда же в 814 году она была вынуждена его признать, то для соблюдения формы была выдвинута «юридическая фикция» о Карле, как простом соправителе византийского императора. Быть может, это и послужило толчком к созданию легенд о западных соправителях восточных императоров будто бы существовавших в IV веке.

Возвращение в 800 году Льва и Карла в Рим в сопровождении войск прекратило, конечно, какую–либо оппозицию. Непосредственные организаторы заговора против Льва были высланы во Францию, и Карл был «избран» императором «сенатом и римским народом» (с участием знатных франков). Лев возложил на голову короля золотую корону и надел на него императорскую мантию. Римский народ приветствовал нового императора дважды повторенными кликами, которыми ранее он же приветствовал византийских цезарей (а согласно апокрифам — и «классических» императоров):

— Благочестивейшему Августу Карлу, венчанному Богом, великому, миролюбивому императору римлян, жизнь и победа!

Естественно было бы ожидать, что «римский император» Карл постоянно обоснуется в Риме. Однако Карл благоразумно отказался от мысли сделать географически захолустный Рим столицей своей монархии и, это решение имело в высшей степени важное историческое значение. Им, с одной стороны, была обеспечена возможность самостоятельного политического и военного развития западно–европейских народов, а с другой, независимого развития католической церкви, в качестве центра которой вполне был удобен Рим, уже окруженный мифами.

Карл ограничился тем, что заставил римлян, как императорских вассалов, принести ему присягу в верности и повиновении. Он еще раз подтвердил право римского понтифекса быть не только духовным, но и гражданским руководителем Рима. (Отказ римлян признать это право и лежал, фактически, в основе заговора против Льва).

Тем не менее, Карл оставил в Риме и своего личного представителя—легата, который являлся, в частности, высшей судебной инстанцией. Легат получал содержание из сумм понтификальной камеры, жил при церкви св. Петра, творил суд в ней, в латеранском «Зале волчицы» или в здании, которое раньше называлось Военным трибуналом («Курия Остилия»), но теперь считается помещением для диких зверей, назначенных для травли в цирке императора Веспасиана.

Интересно, что свои эдикты Карл датирует годами своего консульства, точь–в–точь как «классические» императоры.

Вскоре после возвращения Карла в Германию в Риме произошло катастрофическое землетрясение, вызвавшее среди населения панику. Историки удивляются тому, что летописцы того времени не уделяют ни малейшего внимания памятникам древности, которые, несомненно, должны были пострадать от землетрясения, хотя все они, как важное событие, отмечают, что крыша базилики св. Павла в Риме была разрушена. На самом деле удивляться тут нечему: никаких серьезных «памятников древности» в Риме к этому времени еще нет.

Образ Карла в легендах

Деятельность и личность Карла Великого с трудом различается сквозь густой слой легенд самого разнообразного характера. Многочисленные современные биографы Карла подвергли эти легенды подробному анализу, результаты которого вкратце сводятся к тому, что кроме легенд мы практически ничего о нем не знаем. Однако по понятным причинам никто не сделал из этого всех необходимых логических выводов и потому, скажем, информация о так называемом «Каролингском ренессансе» сомнения у историков обычно не вызывает, хотя даже беглое знакомство обнаруживает в ней все характерные черты апокрифа.

Вместе с тем, сомневаться в реальном существовании императора Карла, по–видимому, оснований нет. Более того, можно думать, что его образ наложил свой отпечаток на многие сообщения, которые, как по традиции считается, к нему отношения не имеют.

Например, Морозов (см.[5], стр.515) отмечает, что имя родоначальника династии Каролингов Карла Мартелла означает «Король Молот». Это ставит эту династию в связь с библейской династией Иуды Маккавея, имя которого также означает «Молот». Это сопоставление тем более интересно, что, как мы выяснили в томе II, именно в эпоху Карла и происходило окончательное становление Библии. Не потому ли библейскую книгу Маккавеев признали лишь восточные церкви, что на Западе слишком свежо было воспоминание об ее истинном происхождении?

Одним из знаменитейших и всем известных (хотя, в основном, по сказкам) деятелей «Мусульманского ренессанса», фантастичность которого была обсуждена в гл. 15 и который по времени в точности налегает на «Каролингский ренессанс», является халиф Гарун аль Рашид, т.е. Арон Справедливый, живший якобы почти одновременно с Карлом Великим. Обе эти знаменитости — и Карл, и Гарун, покровительствовали наукам и литературе, пышно развивавшихся в одно и то же время в двух ничем друг с другом не связанных странах, и оба же одновременно «омрачили конец своей жизни подозрительностью и казнями». О Карле сложились циклы франкских легенд, а о Гаруне циклы арабских, т.е. фактически испано–мавританских, легенд. Все это особенно любопытно еще и потому, что Карл был сюзереном нескольких (якобы мусульманских) испано–мавританских княжеств на Пиренейском полуострове (см.[5], стр.522).

Так, не являются ли, на самом деле. Карл и Гарун отражением одной и той же исторической личности в двух различных этнолингвистических зеркалах?

Мы не будем далее обсуждать все эти вопросы, поскольку это увело бы нас далеко в сторону.

Продолжение строительства Рима См.[5], стр.528—535.

Несмотря на все политические пертурбации (население Рима по–прежнему не признавало гражданской власти понтифекса и при каждом удобном случае, например, после смерти Карла, с оружием в руках вставало в защиту своих старинных свобод), Лев III и его преемники интенсивно продолжали застройку Рима. В этот период в Риме был построен целый ряд замечательных сооружений, полностью преобразивших его внешний облик.

«Мы имеем полное право не верить догадкам любителей классической древности будто для этих построек пользовались уже готовыми колоннами и орнаментами «древних римских зданий», и что будто бы «новое созидалось тогда только из древнего» и что «эпоха каролингов, в которую очень много церквей было великолепно реставрировано, не оставила после себя ни одного самостоятельного, великого сооружения в Риме». Ведь этим лишь хотят объяснить небытие не бывшего!» ([5], стр.529; цитаты из книги Грегоровиуса).

Одно из крупнейших зданий того времени — построенная понтифексом Пасхалием (817—824 гг.) по образцу базилики св. Агнессы церковь св. Цецилии с хорами, окруженными двойным рядом колонн. Он же построил базилику св. Пракседы на Эсквилине и храм девы Марии на Целие. Находящиеся в этих церквах гранитные колонны с ионическими и коринфскими капителями имеют совершенно античную конструкцию, что привело классиков, презрительно относившихся к архитектуре средних веков, к выводу, что все эти колонны сделаны еще в «классические времена» и стащены из развалин «древних храмов». На самом же деле, как мы теперь понимаем, постройки Пасхалия и иже с ним явились ядром, из которого позже выросли известные нам «античные» архитектурные памятники.

В постройках того времени сохранилось довольно много мозаичных изображений. Однако, как отмечает Грегоровиус, хотя усердно практиковалось литье из бронзы, серебра и золота и, в частности, отливалось «бесчисленное множество» статуй, «до нас не дошла ни одна из статуй того времени». Ясно, что эта пустота имеет искусственный характер и вызвана тем, что все скульптуры того времени отнесены в «классическую древность».

К середине IX века над римской областью нависла серьезная опасность с юга, со стороны мусульман. Для защиты от нападений с моря понтифекс Григорий IV (827—844 гг.) строит крепость Остию.

«… А как же примирить эту постройку с рассказами классиков, что Остия была крепостью Рима еще в дохристианские времена? Очень просто. Великий римский понтифекс Григорий около 840 года построил, говорят нам, свой новый город из материалов старого, и потому «все древние памятники его были уничтожены до основания…» «Сначала назвали этот город Григориополисом, но, это громоздкое имя не удержалось и превратилось обратно в Остию».

Но это все одни тенденциозные догадки… А факт остается тот, что Остия, защищающая с моря всегда слабый в военном отношении Рим, построена только в IX веке нашей эры. Остия—это переименованный впоследствии Григориополис и всякое упоминание о ней у классиков есть анахронизм» ([5], стр.533).

Григорию IV приписывается также «восстановление» саббатинского водопровода, который будто бы уже был восстановлен из воображаемых древних руин Адрианом I, но затем опять разрушился.

Трупопоклонство и паломничество См.[5], стр.534—539.

При Григории IV в западно–христианском мире внезапно появилась страсть к мощам, быстро достигшая степени полного неистовства. Кладбищенским и катакомбным сторожам приходилось проводить целые ночи в тревоге, как будто в ожидании нападения гиен на тамошние засохшие трупы. Отовсюду прокрадывались к ним воры, прибегавшие ко всяким хитростям, чтобы достигнуть своей цели. Ни один паломник не хотел уезжать из Рима без кусочка «священного» трупа. Возникла поэтому целая индустрия поддельных мощей. До нас дошла эпиграмма того времени, описывающая, как священники, смеясь в душе, подделывали святых. Лучшим доказательством истинности мощей являлись, конечно, проделываемые ими чудеса, и такие чудеса организовывались или, в худшем случае, к мощам прилагались документы, удостоверяющие производимые ими чудеса.

Сами понтифексы, чтобы упрочить свое влияние, давали лицензии на вывоз особо знаменитых мумий. Эти мумии отправлялись из Рима на богато разукрашенных колесницах в сопровождении священников, распевавших молитвы. Всюду, где показывалась колесница, навстречу ей стремился народ, моливший об исцелении своих больных. Ее прибытие в назначенный город Германии. Франции или Англии превращалось в празднество, длившееся несколько дней.

Но сушеные трупы мужчин, женщин и даже детей вывозились тогда не из одного Рима, но также и с Востока и тоже нередко под видом похищения. Так в 828 году из Александрии в Венецию была привезена мумия якобы апостола Марка, и с той поры Марк сделался патроном Венеции. В 840 г. в Беневент были доставлены мощи и другого апостола, Варфоломея.

В особо фанатических формах погоня за мумиями проявилась при дворе последних ломбардских властителей Италии. Подобно тому, как в XV—XVI веках папы и светские властители со страстью собирали приписываемые древности рукописи и произведения изящных искусств, так и в IX веке Сикард рассылал своих агентов по всем островам и берегам разыскивать и собирать для него не только целые засохшие тела, но и их кости, черепа и другие останки. Все эти находки складывались в церкви Беневента, так что она превратилась в музей священных ископаемых.

Историки не дают, по существу, никаких внятных объяснений этой вспышке трупопоклонства в западно–христианском мире. С точки же зрения Морозова ответ предельно прост: поклонение мумиям–мощам всегда было неотъемлемой чертой египетской версии христианского культа. Оно, по–видимому, продолжалось и после того, как в VIII веке Египет обратился к мусульманству (которое в то время еще не отошло от христианства; см. гл. 15), но с развитием мусульманско–исламской идеологии, оно постепенно пришло с ней в противоречие. Надо думать, что где–то около 825 года мумиепоклонники были вынуждены покинуть Египет. Явившись в Рим, они принесли с собой свой культ.

В тесной связи с трупопоклонством находится и происшедший в то время резкий скачок и без того немалого паломничества в Рим. Паломниками становились люди того и другого пола, всех возрастов и состояний; императоры, князья, епископы совершали путь, как нищие; дети, юноши, знатные дамы и ветхие старцы шли босые с посохами в руках. Наряду с честными людьми в Рим шли приговоренные к покаянию виновники всевозможных преступлений, вплоть до самых отвратительных. Благодаря тому, что свидетельство выдававшееся преступнику обеспечивало ему материальное существование на всем пути и в самом Риме, нередко под маской самого ужасного злодея скрывался простой авантюрист или мошенник, искавший веселых приключений или наживы. Как мухи к мясу, люди сомнительных профессий или просто рыцари большой дороги стремились к паломникам, надеясь на поживу, и очень часто набожный пилигрим вместо спасения находил гибель.

Грегоровиус, из книги которого заимствована вся эта информация, специально останавливается на судьбе женщин–паломниц. «Развращающее сообщество людей, совершенно оторванных от семейных связей, всякого рода приключения и искушения на пути, соблазны роскошных городов юга—все это вело к тому, что множество девушек, вдов и монахинь, покинув родную страну ради того, чтобы помолиться о своем спасении у гроба св.Петра, оставались в Италии и отдавались здесь распутной жизни» (см.[5], стр.536).

Это теоретическое восстановление причин, по которым «девушки, вдовы и монахини оставались в Италии и отдавались здесь распутной жизни» основывается на современных моральных нормах и на представлении, что эти нормы действовали и в IX веке. На самом же деле, как мы уже упоминали в § 2, гл.11, нормы морали в то время существенно отличались от нынешних. Моногамная семья еще, по–видимому, отсутствовала (для нее только зарождались социально–экономические основания и создавались идеологические обоснования), а необходимым элементом храмового культа была «священная» проституция. Паломники считали своим долгом принимать участие во всех крайностях культовой оргастической практики, которая в Риме, возможно, принимала особенно уродливые формы. Через два–три века, когда в Риме воцарился дух сурового целомудрия, священные оргии были объявлены актами индивидуального распутства, за которые церковь ответственности не несет. Как показывают слова Грегоровиуса, это объяснение дожило и до наших дней.

Понтифицина Джованна См.[5], стр.539—542.

В 855 году после смерти Льва ГУ понтификальный престол св.Петра заняла женщина — знаменитая папесса Иоанна (Джованна). Этот занятный эпизод истории Рима заслуживает более подробного рассмотрения.

Авторы ХШ века Мартин Полай и Мариан Скотт сообщают нам, что Джованна, дочь англосакса, родившаяся в Ингельгейме, отличалась не только красотой, но и необыкновенной ученостью. Она изучала науки в школах Майнца, а затем в Англии и в Афинах, которые, по утверждению этих авторов, все еще были хранителями «древней мудрости» (как мы увидим ниже, эта информация об Афинах является анахронизмом, характерным как раз для XIII века). Постигшая все, что только было доступно тогдашнему знанию, Джованна получает профессуру в римской «Греческой школе св. Марии». Римляне были совершенно очарованы ею, и вскоре она стала считаться «чудом Рима». Когда Лев IV умер, выбор пал на Джованну, так как, по общему мнению, никто не мог быть более достойным представителем христианства. Женщина–понтифекс поселилась в Латеране и вступила там в супружеские отношения с одним из своих приближенных, но вскоре во время одной церковной процессии она почувствовала родовые боли, родила мальчика и вслед за этим умерла.

В память Джованны в Риме была воздвигнута статуя женщины в одеянии понтифекса с младенцем на руках. Эта статуя была уничтожена только в XVI веке папой Сикстом V.

Законность пребывания женщины на престоле понтифексов долгое время считалась самоочевидной. Еще в 1400 г. изображение Джованны попало в число папских портретов, украшавших Сиенский собор. В течение двухсот лет оно висело там, имея надпись «Иоанн IV, женщина из Англии», и только в начале XVII века Климент VIII велел переделать это изображение в портрет папы Захария (!).

У нас нет причин сомневаться в общей истинности рассказа о Джованне. Он делается фантастическим только, если согласиться с традиционным, но с эволюционной точки зрения невозможным, положением, будто римская церковь была основана в том самом виде и при том же самом мировоззрении, какою она является нам в канун нового времени, и с древнейших времен не подвергалась ни идеологической, ни ритуальной эволюции.

Лишь после того, как появилась монашеская легенда о древнем римском понтификате и присутствие явной женщины среди верховных римских понтифексов, превращенных апостериори в пап, стало для ортодоксальных католиков невозможным, начали создаваться фантастические объяснения, как и почему женщина стала «папой». В результате, на долю «папессы Иоанны» досталось, пожалуй, больше биографических исследований, чем на долю самых знаменитых королей в мире. Ее историю стали приводить как пример «полного разложения и крайнего морального упадка» папства в IX веке (см., напр.,[ 148], стр. 18), а чтобы свести концы с концами предполагают, что Иоанна смогла стать папой только переодевшись мужчиной и обнаружила свой пол лишь неожиданными для всех публичными родами. Это «объяснение» не выдерживает, конечно, никакой критики и, кроме того, опровергается сообщениями о статуе Джованны в Риме и ее портрете в Сиенском соборе (не верить которым у нас нет никаких оснований).

Надо думать, что IX век был временем, когда впервые женщины заявили о своем равноправии. На Западе это сделала Джованна, а на Востоке (во всех отношениях более передовом и развитом) за полстолетия до Джованны — императрица Ирина.

Николай I и «исидоровы декреталии» См.[5], стр.545—552 и [7], стр.418—420.

После ранней смерти Джованны началась смута, когда одновременно появились два понтифекса: один Бенедикт, выбранный «римским народом», а другой, Анастасий, поддерживаемый имперскими графами. О растущей силе города Рима ярко свидетельствует тот факт, что послам императора пришлось, в конце концов, уступить и выдать Анастасия его противнику.

Следующий римский понтифекс Николай I известен тем, что он был первым, кто короновался тиарой, увенчанной тройной короной, как знаком светской власти. Хотя Николай по–прежнему признавал формальное верховенство каролингского императора (который присутствовал даже при коронации Николая), но он ощутил себя уже достаточно сильным, чтобы по многим вопросам резко конфликтовать с императором. Дело дошло до того, что император был вынужден с войском явиться в Рим. Николай успел бежать, и трудно сказать, как развернулись бы события, если бы император неожиданно не заболел и не был принужден вернуться в Равенну, а Николай вскоре не умер.

Все источники того времени единодушно отмечают общую культурную и интеллектуальную отсталость Рима по сравнению с городами Германии, Франции и даже самой Италии, в которых как раз в это время появились схоластические школы, зародыши будущих университетов. Грегоровиус указывает, что хотя в то время уже всеми осозналась роль латыни как всемирного христианского языка, но в латинском языке и науках совершенствовались ученые Германии и Галлии, тогда как в Риме господствовала «варварская латынь». Этот непонятный с традиционной точки зрения факт прекрасно укладывается в намеченную в § 4 гл.14 схему возникновения латинского языка.

Грегоровиус далее сообщает, что именно в эту эпоху римский понтификат ревностно принялся за составление своей хроники. Претензии понтифексов требовали соответствующего идеологического обоснования и вот появляется множество сборников писем, речей и других актов римских епископов. Считается, что именно в это время и была составлена неоднократно упоминавшаяся выше «Книга понтифексов» (заканчивающаяся как раз житием Николая I).

Вершиной всей этой литературы был сборник декретов «древних пап» и древних соборов, составленный неким Исидором. В нем высоко ставятся привилегии духовенства, в особенности епископов, и власть «папы» расширяется гораздо дальше того, что признавалось за нею до тех пор. Великий римский понтифекс выставляется как верховный глава, законодатель и судия церкви, единый епископ всего христианского мира. По всем делам можно обращаться к нему с апелляцией и только он один вправе решать важные и трудные дела. Епископы объявляются свободными от всякого мирского суда. Худые епископы должны быть сносимы, как наказание божие, суд над ними должен быть предоставлен Богу. Никакой мирянин ни в чем не может обвинять своего священника и никакой священник своего епископа, их обвинения не могут быть даже выслушиваемы.

Подлинность «Исидоровых декреталий» была без труда опровергнута, как только появилась филологическая критика, допущенными их автором грубыми анахронизмами и промахами, но три–четыре сотни лет они считались безусловно достоверными и на них основывалась вся политико–правовая практика римских понтифексов и пап.

Любопытно, что инициаторами этого подлога были судя по всему не римские понтифексы, а провинциальные епископы, которых декреталии освобождают не только от всякого светского контроля, но и от контроля митрополитов и местных соборов, предоставляя решение их дел отдаленному трибуналу Рима как единственному судье. Главная цель декреталий состояла в том, чтобы защитить собственность духовенства от внешних посягательств и утвердить привилегии клерикальной иерархии на основе, не зависимой от светской власти. Для этого автору декреталий пришлось возвысить не только епископов, но и их формального верховного главу — римского понтифекса.

Естественно, что Николай I не преминул воспользоваться исидоровыми декреталиями как кодексом своих неограниченных прав во всем мире. Недолговечная империя Карла Великого клонилась уже к закату; поэтому императорам не удавалось силой пресечь притязания понтифексов.

Николаем I начинается новый период истории римского понтификата, период коронованных понтифексов, открыто провозглашающих свою независимость от империи.

Уже при выборах его преемника императорские послы были проигнорированы и подчеркнуто не приглашены на избирательное собрание.

Спор о «филиокве» См.[7], стр.446—453.

Повышению авторитета римской церкви способствовала также политико–религиозная ситуация, сложившаяся в Византии.

В это время на константинопольском престоле сидел император Михаил III, получивший в истории выразительное прозвище Пьяница. О нем рассказывают, что в постоянных попойках и других недостойных развлечениях Михаил настолько расстроил государственную казну, что вынужден был грабить церкви и переплавлять в монеты золотые украшения императорских одежд. Он учредил шутовскую церковную иерархию, главой которой был некий Боголюб (Феофил), известный также под именем Поросенка. Члены этой иерархии, в которой состоял и сам император, принимали шутовское посвящение, рядились в церковные одежды, пели непристойные песни под церковную музыку и публично (!?) всячески пересмеивали официальные церковные ритуалы. Впрочем, вся эта информация исходит от противников Михаила и к ней следует относиться осторожно, особенно, если учесть, что в своей политико–государственной деятельности Михаил был, по всем данным, вполне дельным правителем. Судя по всему, он являлся просто одним из последних представителей отживающего доевангелического христианства вакхического характера, а в веках дурную репутацию ему создали его евангелические враги. То же самое относится и к одному из собутыльников Михаила, знатному византийцу Фотию, бывшему начальником императорских телохранителей (протоспатарием), вся наша информация о котором также заимствована у его противников.

По всем данным именно в IX веке в атмосфере ожесточенных споров окончательно сложился догматический образ Христа. В Риме его приравняли к богу, включив в символ веры положение (т.н. «филиокве»), что святой дух выделяет из себя не только Бог Отец, но и его Сын. К этому мнению склонялся и тогдашний константинопольский патриарх Игнатий (845—857 гг.). Признание такого символа веры означало, конечно, окончательный разрыв с агарянами. Не желавший этого Михаил заставил митрополита Григория в шесть последовательных дней рукоположить Фотия во все степени священнослужения и, принудив Игнатия к отречению, посадил Фотия на его место.

Между сторонниками Игнатия и Фотия разгорелась борьба, в ходе которой каждая из сторон обратилась за поддержкой к понтифексу Николаю. Понтифекс увидел в этом благоприятный случай для Расширения своего влияния и представил все дело, как обращение к его решению. Он отправил в Константинополь легатов с письмом императору, выдержанном в тоне независимого властелина, и с инструкциями не признавать Фотия. Но, несмотря на эти инструкции, вселенский собор 861 года (с которого, по мнению Морозова, во многом списан легендарный Никейский собор) подтвердил полномочия Фотия и низложил Игнатия. Раздраженный Николай, объявив свою церковь главой всех христианских церквей, собрал в 863 году свой собор, на котором Фотий был лишен всех духовных должностей, а все решения против Игнатия были объявлены недействительными. В ответном послании Михаил с негодованием отверг все притязания Николая, подчеркнув, что в обращении к Риму византийцы отнюдь не имели в виду признавать его своим судьей (и, кстати сказать, охарактеризовав латинский язык римлян как варварский жаргон).

Медленно, но верно, дело шло к окончательному разрыву между западной и восточной церквами. В 867 году созванный Фотием собор даже объявил Николаю анафему. Но внезапно все изменилось. В результате дворцового переворота император Михаил III был убит и к власти пришел бывший борец и наездник Василий, которого Михаил за спортивные успехи приблизил к себе и даже женил на одной из своих наложниц. (Таким образом, мы видим, что даже в IX веке «христианнейшие» византийские императоры держали гарем).

Через два дня после переворота Фотий был низложен, Игнатий восстановлен в патриаршем достоинстве, а в Рим Василий отправил письмо, в котором авторитет преемника апостола Петра признавался в терминах, дотоле неслыханных.

Хотя в 878 году Фотий снова становится патриархом, игнорируя анафему Рима, и дело доходит до формального разрыва двух церквей, но все же вся история с Фотием чрезвычайно укрепила авторитет Рима и его притязания на всеобщее церковное главенство.

Дальнейшее ослабление императорской власти См.[5], стр.555—556.

Несмотря на прошедшее со дня коронования Карла почти столетие, византийские императоры не примирились с появлением на Западе новых «римских» императоров. В 871 г. византийский император Василий посылает каролингскому императору Людовику II (тому самому, который неудачно боролся с Николаем I) оскорбительное письмо, отрицающее за Людовиком право на императорское звание. В ответ Людовик написал будто бы следующее:

«… Мы получили власть от нашего деда, но не узурпацией, как ты полагаешь, а волею бога, решением церкви и понтифекса, через возложение его рук на нас и через помазание. Ты говоришь, будто бы мы должны называться императорами франков, а не римлян, но ты должен знать, что если бы мы не были римскими императорами, то мы не могли бы быть и императорами франков. И это имя, и этот сан мы получили от римлян, среди которых впервые засияло это величие, а с ними к нам перешли и божественное управление римским народом, и городом, защита и возвеличение матери всех церквей, давшей роду наших предков сначала королевскую власть, а затем и императорскую… наш прадед Карл Великий первый из нашего племени и рода был помазан папою и в силу дарованной ему тем благодати был провозглашен императором и помазанником божиим, между тем как другие нередко достигали императорского сана помимо божественного воздействия и посредничества папы, будучи избраны только сенатом и народом. Были и такие, которые даже не избирались, а возводились на императорский престол солдатами или овладевали императорским скипетром Рима другими способами. Но если ты осуждаешь действия римского папы, то порицай уж и Самуила, который, отвергнув Саула, помазанного раньше им самим, нашел нужным помазать на царство Давида».

Это письмо показывает, если только оно не подлог (эта стандартная оговорка всегда необходима при изучении документов католической церкви), каких успехов к этому времени достигли в борьбе за свое идеологическое возвышение римские понтифексы: сам император ставит святость императорского сана в прямую зависимость от помазания рукой великого римского понтифекса!

В письме Людовика обращает на себя уверенность автора, что императорский сан с самого начала требовал освящения папой и что все другие способы его приобретения законной силы не имеют. Мы видим, что представление о древнем императорском Риме было в то время существенно отлично от сегодняшнего, выработанного гуманистами Возрождения. По представлению Людовика (которое он высказывает как общеизвестное и самоочевидное) христианские понтифексы духовно руководили Римом и при «древних» императорах и благословляли их на царство.

Вместе с тем, в это же время явно существовало и представление об «языческих» императорах, преследовавших христиан. Очевидная противоречивость этих двух представлений, по–видимому, никого не смущала.

Морозов замечает, что, если в латинском оригинале письма Людовика (с которым он не имел возможности познакомиться) действительно употреблен термин «папа» (а не «понтифекс»), то оно представляет собой апокриф. Однако, ввиду нестандартных представлений автора этого письма о роли «пап» в древнем императорском Риме, едва ли этот апокриф был очень поздним. Поэтому даже и в этом случае можно думать, что «письмо Людовика» достаточно точно отражает государственную идеологию того времени.

Сильный удар авторитету императора был нанесен в том же 871 году, когда он был захвачен в плен его собственным вассалом герцогом Беневента Адальгисом. Чтобы освободиться из заточения, Людовик был вынужден дать клятву не мстить за совершенное над ним насилие и за то унижение и оскорбление, которому в его лице подвергся императорский сан. Однако, получив свободу и явившись в Рим, Людовик потребовал от понтифекса освобождения от клятвы, что и было исполнено. Испуганный Адальгис был вынужден бежать на Корсику.

После смерти в 872 г. Людовика империя утратила практически всякое значение в стремительно возвышавшемся Риме. Последним толчком послужило то, что права на императорский престол Карла Лысого, преемника Людовика, были несколько сомнительны и, чтобы добиться избрания, ему пришлось унизиться до заискивания у знатных римлян. Дело дошло до того, что понтифекс Иоанн VIII имел смелость публично назвать его римским императором «своего собственного производства».

Результатом явилась анархия в Риме. Отсутствие императорской власти, которая оберегала его раньше, обратило победу понтификата над империей в тяжелое поражение города Рима, поскольку из–за своего крайне неудобного стратегического положения Рим по–прежнему был органически бессилен в военном отношении.

Анархия в Риме См.[5], стр.556—568.

Не успел новоизбранный Карл Лысый вернуться к себе в Германию, как в Риме группа знатнейших лиц ограбила Латеран и другие церкви. Был созван специальный собор, чтобы заставить их вернуть награбленное, но к призывам и угрозам собора грабители остались глухи.

Вокруг практически беззащитного Рима свирепствовали шайки разбойников, банды мелких феодалов и, к довершению всего, авангардные отряды наступающих агарян–мусульман. Понтифекс был вынужден снова взмолиться императору, от власти которого он только что избавился. Сохранилось письмо Иоанна VIII Карлу, в котором он писал: «Города, крепости и села уничтожены вместе с жителями. Епископы разогнаны, в стенах Рима ищут приюта остатки совершенно беззащитного народа… Окрестности города опустошены до такой степени, что в них нельзя уже найти ни одной живой души, ни взрослого человека, ни ребенка».

К довершению всех бед, христианские южно–итальянские государи объединились с агарянами против Рима. Грегоровиус объясняет этот неестественный с традиционной точки зрения союз «торговыми интересами и желанием найти союзника в борьбе между собой и с императорами Востока и Запада», а также с притязаниями римской церкви на светскую власть над всей Италией. Сколь не сильны были эти импульсы, политический союз христиан и агарян в то время был безусловно возможен только при условии определенной религиозно–идеологической близости. Поэтому факт этого союза является еще одним свидетельством в пользу того, что в IX веке христиане и агаряне только начали расходиться в религиозном отношении (см. гл. 15).

Не имея помощи от императора и окруженный со всех сторон врагами, Иоанн не потерял присутствия духа. Он организовал строительство небольшого, но достаточно сильного флота (описание кораблей которого в точности соответствует классическим описаниям), вышел в море и разбил флот агарян. Это был первый реальный случай морской победы римлян, но он же стал и последним. Под давлением превосходящих сил противника Иоанн был в 878 г. вынужден бежать во Францию. Энергичный Иоанн VIII был последним выдающимся римским понтифексом рассматриваемого периода, и с его смертью надолго погас блеск, которого в первый раз достиг при последних каролингах понтификат как светское государство.

«В это время, — пишет Грегоровиус, — Рим окутался глубоким мраком, и среди него едва пробивается слабый свет летописей, освещающих ту эпоху. Перед нами бурным вихрем проносятся ужасающие сцены, действующими лицами которых являются бароны, совершающие насилия и называющие себя консулами и сенаторами; появляются и исчезают то грубые, то несчастные великие понтифексы, принадлежащие к той же среде баронов; красивые, необузданные женщины и призрачные императоры, вступающие друг с другом в борьбу и затем бесследно исчезающие».

Далее Грегоровиус продолжает: «Мы не можем, конечно, привести фактических доказательств тому, что римляне в ту эпоху ежегодно избирали консулов и ставили их во главе своего муниципалитета, но все же нельзя сомневаться в том, что со времени падения империи каролингов в городе произошел внутренний переворот. Городское управление перешло в руки светских людей, а прелаты были отодвинуты на второй план. Освободившись из–под ига императорской власти и принимая участие, как соправительница во всех политических делах, аристократия принудила своих великих понтифексов признать за нею более значительные вольности. «Консул римлян» избирался из среды знати как самый старший, утверждался понтифексом и в качестве патриция ставился во главе судебных установлений и городского управления. Будучи Consul Romanorus этот глава аристократов уже тогда назывался, кроме того, еще и Senator Romanorus.

Реальная история римского сената и городской аристократии только с этого времени и начинается.

В течение восьми лет (896—904 гг.) было избрано и свергнуто восемь понтифексов, что ярко свидетельствует, до каких размеров достигла в Риме партийная борьба, не сдерживаемая больше железной уздой императорской власти. Время от времени из этого хаоса выдвигался то тот, то другой знатный римский род, пока, наконец, одному из них, возглавляемому «герцогом и консулом» Теофилактом, а, точнее, его женой Теодорой, не удалось захватить власть в свои руки.

По инициативе Теодоры в январе 904 года сан римского понтифекса был вручен Сергию III, любовнику (а скорее всего мужу) ее дочери Маросии. Церковные историографы единодушно характеризуют Сергия как чудовище и тирана, но вместе с тем отмечают, что ему удалось прекратить на время анархию и навести спокойствие в измученном городе. Сергий известен тем, что «восстановил» (т.е. попросту построил) много «древнеримских» храмов, в том числе и Латеранскую базилику. «За все семь лет этого ужасного времени, — фантазируют историки, — она лежала грудой развалин, и римляне не переставали рыться в них, разыскивая имевшиеся в ней ценные пожертвования». «В это–то время, — догадываются они, — и исчезли те произведения древнехристианского искусства, которые были принесены в дар этой базилике Константином I… Точно также был украден и золотой крест Велизария.»

Излишне говорить, что эти «украденные» драгоценности исчезли бесследно и до сих пор не найдены.

Реальный же факт, помимо этих догадок и фантазий, состоит в том, что утихомирив римскую анархию, партия Сергия смогла в обстановке определенного спокойствия продолжать застройку Рима.

После смерти Сергия в 911 г. сменилось два непродолжительных понтифекса до того, как в 914 г. Теодора ставит понтифексом своего бывшего любовника болонского епископа Иоанна X, который с редким искусством сумел продержаться на престоле Петра целых четырнадцать лет.

В это время агаряне захватывают ряд замков вокруг Рима и отрезают его от севера. Прекращение потока богомольцев и умелая дипломатия помогли Иоанну объединить враждующие до того группировки, собрать значительные силы и, в конце концов, отогнать агарян. Ободренный своим успехом Иоанн попытался проявить независимость, но в результате упорной борьбы был свергнут и убит Маросией, которая сделалась фактической главой Рима.

Следующие римские понтифексы были бессловесными креатурами Маросии, которая возвела на престол Петра даже своего собственного сына (по–видимому, от Сергия III). Однако, в конце концов, власть Маросии была свергнута ее сыном Альбериком, который сделался первым официальным властителем города Рима.

Принципат Альберика См.[5], стр.568—573.

Это произошло, когда Маросия решила сочетаться третьим браком с королем Италии Гуго. Торжество их бракосочетания происходило в Риме, в укрепленном замке св. Ангела, который якобы был построен еще в древности как «мавзолей Адриана». Эта церемония подробно описана летописцем Лиутпрандом, и, как с недоумением отмечает Грегоровиус, «Лиутпранд… называет замок просто крепостью, не упоминая имени Адриана». Грегоровиус объясняет это тем, что будто бы в то время «старина была уже забыта людьми».

Упоенный своим возвышением и обещанием Маросии сделать его императором, Гуго повел себя вызывающе со знатными римскими родами и смертельно оскорбил своего пасынка Альберика. Альберик поднял восстание. Гуго был вынужден бежать, а Маросия была заключена в тюрьму.

С этого момента Рим впервые становится суверенным светским государством, в котором понтифекс обладает лишь Духовной властью.

«Новому главе, — говорит Грегоровиус, — не было официально присвоено звание римского консула или патриция, как по привычке его называли современники. Сан патриция хотя и обозначал тогда всю светскую и судебную власть в Риме, но он был связан с представлением о заместительстве императора… тут подразумевалось существование стоявшей над ним верховной власти. А теперь было нежелательно признавать ничью верховную власть, и потому Альберику был дан титул «принцепс и всех римлян сенатор». Из двух санов: государь (принцепс — Авт.) и сенатор, был новым для Рима только первый (вот: значит, когда в Риме появился принципат! — Авт.), служивший удостоверением независимости города и самостоятельности образованного им государства…

Так как королевская власть была различаема от понтификальной, то под титулом «принцепс» подразумевалась светская власть в противоположность духовной, которая сохранялась за понтифексом, и этот титул ставился гораздо выше титула «сенатор». Муниципальный сан «сенатор римлян» был введен еще Теофилактом, но теперь прибавкой слова «всех» значение его было повышено, и Альберик был таким образом признан главою знати и народа».

В § 1 мы видели, что оборот «сенат и римский народ» встречается еще в актах римской республики VII—VIII веков. Вместе с тем, как отмечает Грегоровиус, вплоть до X века звания «сенатор» по всем данным не существовало! «…Мы находим в бесчисленных актах той эпохи, так же как в актах предшествовавшего времени, подписи римлян, как консулов и герцогов («дукс»), но не находим ни одной такой, в которой римлянин был бы назван «сенатором». Теофилакт был первым римлянином, назвавшим себя «сенатор римлян», а прибавка к этому слову «всех» свидетельствует, что ни о каком организованном сенате не могло быть тогда и речи… Мы думаем, что титул сенатора определял гражданскую власть Альберика. Возложив на него пожизненное консульство, римляне отметили более широкие полномочия Альберика в пределах новой римской республики саном «сенатора всех римлян»…»

В отличие от Грегоровиуса мы не думаем, что «организованного сената» тогда (и ранее) не существовало, так как в противном случае пришлось бы признать подложными акты «понтификальной» республики VII—VIII веков с формулой «сенат и римский народ». Его рассуждение, что «сенат не мог существовать без сенаторов, т.е. отдельных сочленов, которым было бы присвоено такое отличительное наименование», не кажется нам убедительным. Не могло ли быть, например, так, что члены сената сначала не имели общего наименования, затем было (Теофилактом и Альбериком) придумано слово «сенатор» для обозначения главы сената и лишь позже этот титул был распространен на всех членов сената?

Не исключено, конечно, что Грегоровиус прав. Но тогда получается, что и без того немногочисленные акты и документы республики VII—VIII веков почти все подложны. Для нашей основной аргументации это более или менее безразлично; просто сделанные в § 1 в отношении этой республики замечания мы должны будем теперь отнести к республике X века.

Следует подчеркнуть, что основанное Альбериком римское государство было ярко выраженной диктатурой знатных. Как утверждает Грегоровиус, «У шерстобитов, золотых дел мастеров, кузнецов, ремесленников и купцов еще не пробуждалась мысль, что и они также имеют право на участие в управлении городом. Только при избрании понтифекса подавали они свой голос — аккламацией, да собирались по общественным делам в заседании цехов, происходивших под председательством старшин. Все эти люди находились в зависимости от знати так же, как и колоны или арендаторы, существовавшие в качестве клиентов под ее же покровительством».

После смерти Альберика в 954 г. власть перешла к его сыну Октавиану. До нас не дошли римские монеты времени Октавиана, но несомненно, что подобно своему отцу, он также чеканил их со своим именем и титулом и потому, — говорит Морозов, — является вопрос, не ему ли принадлежат монеты, приписываемые Октавиану–Августу, т.е. Августейшему, как титуловался и средневековый Октавиан?

Основным достижением Альберика было установление принципа светской власти над Римом; понтифексы при нем не играли никакой политической роли. Легкомысленный и тщеславный Октавиан единым махом разрушил все тщательно построенное Альбериком здание. В 955 г. он сам принял звание понтифекса и тем самым фактически ликвидировал светское государство Альберика.

Основание Священной римской империи германской нации См.[5], стр.573—580.

Став понтифексом, Октавиан сменил императорское имя на имя Иоанна XII, и с той поры перемена прежнего имени при возведении в сан понтифекса стала правилом.

Склонность Иоанна быть светским властителем значительно превышала его готовность нести духовные обязанности. Вскоре он утратил всякую рассудительность. Его Латеранский дворец обратился в место веселья. Он не только завел себе обширный гарем (что, по–видимому, было тогда в обычае и никого не шокировало), но и кровосмесительствовал со своими сестрами. Был случай, когда вернувшись с пиршества, где он «пил за здоровье дьявола и, играя в кости, клялся именем Зевса, Венеры и других злых демонов», полупьяный Иоанн совершил посвящение в дьяконы в конюшне.

Эскапады Иоанна навлекли на него всеобщее неудовольствие, и он почувствовал необходимость прибегнуть к внешней защите. В это время в результате династических интриг определенные права на власть в Италии приобрел германский король Отгон I, и Иоанн решил обратиться к нему. Отгон, явившись в Рим, подавил недовольных и Иоанн короновал его в 962 г. императором. Это считается началом «Священной римской империи германской нации», просуществовавшей до 1803 г.

Король Оттон принял на себя обязательство охранять римскую церковь и приобрел с некоторыми ограничениями все права имперской власти каролингов. Формально император и понтифекс были провозглашены равноправными главами империи, но на практике, власть осуществлял, конечно, император. В частности, он сохранил за собой право утверждения выборов папы и отправления правосудия в Риме через императорских послов. Тем не менее, теоретическое признание верховенства понтифекса сыграло в дальнейшем колоссальную роль: в следующем столетии оно послужило обоснованием требований папского престола на гегемонию в империи.

Но несбыточная фантазия сделать центром мирового государства неприспособленный для этого по своему географическому и политико–экономическому положению Рим, не умерла в среде римской знати, познавшей при Альберике вкус свободы, и подстрекаемый ею Иоанн, едва лишь Оттон после коронации покинул Рим, вступает в переговоры с его врагами. Немедленно узнав об этом, Оттон возвращается в Рим и собирает собор, на котором бежавший из Рима Иоанн объявляется государственным преступником и изменником и лишается сана. На его место император назначает одного знатного мирянина, который и «избирается» понтифексом под именем Льва VIII.

Однако, как только Оттон уезжает из Рима, Иоанн в него возвращается и вынуждает Льва VIII к бегству. Оттон снова направляется в Рим, но на пути его застает известие о смерти Иоанна, который, как передает легенда, в своих любовных похождениях попал в руки дьявола, явившегося к нему в образе оскорбленного мужа.

И после смерти Иоанна римляне не признали императорского ставленника Льва и избрали понтифексом кардинала—дьякона Бенедикта. Оттоку пришлось третий раз самолично явиться в Рим и силой утвердить Льва на понтификальном престоле.

Но дело этим не кончилось. Через два года в Риме снова поднимается восстание формально против сменившего Льва понтифекса Иоанна XIII, но на самом деле под лозунгом освобождения Рима от власти германских иноземцев. Отгону снова приходится являться в Рим и утверждать свою власть.

Всего Оттон был вынужден пробыть в Италии полных шесть лет. Отсюда он завязал сношения с византийским двором и после продолжительных и трудных переговоров сумел договориться о выдаче замуж византийской принцессы Теофано за своего сына, будущего Отгона II.

Юному жениху было в то время только 17 лет, но он уже успел получить хорошее по тому времени образование и проявил себя смелым воином и способным государственным деятелем. Невеста, которой было чуть больше шестнадцати, также отличалась умом и красотой.

Вскоре после свадьбы сына Оттон I умер и императором стал Оттон II. Выполняя завет своего отца, Оттон II пытался овладеть югом Италии, но потерпел жестокое поражение, смертельно заболел и умер в возрасте 28 лег. Гробница этого единственного римского императора, умершего и погребенного в Риме, до сих пор находится в Ватикане.

Рим — столица империи См.[5], стр.580—590.

По смерти Оттона II Италия, признав императорские права его трехлетнего сына Отгона III, без борьбы подчинилась Теофано. На Западе еще не было случая, чтобы императорская корона была в руках женщины, но Теофано, как греческая принцесса, вполне могла иметь в виду пример Ирины и Феодоры. Власть, которой она пользовалась в Равенне и в Риме, была полной властью императрицы и ее именем решались судебные дела.

После смерти Теофано власть перешла в руки Отгона III, который как раз к этому времени достиг совершеннолетия. Первым крупным актом Отгона было назначение понтифексом под именем Григория V своего кузена Бруно, молодого человека, получившего хорошее светское образование, имевшего выдающиеся способности, но отличавшегося страстностью и несдержанностью. Впервые за 250 лет понтифексом стал не римлянин. Это назначение стало победой германской императорской власти, первым свидетельством интернационализации понтификата и его отрыва от сферы собственно Рима и римской аристократии. Последняя не могла с этим примириться и подняла восстание против Отгона и его ставленника. Борьба продолжалась два года и кончилась разгромом римлян. Их предводитель Кресцентий был обезглавлен на стене замка св. Ангела, а затем повешен.

Римские патриоты долго оплакивали несчастного Кресцентия.

В городских актах Рима имя Кресцентия вплоть до XII века встречается поразительно часто, показывая, что лет двести отцы давали детям это имя в честь смелого борца за независимость Рима. Отгон же в одной из своих грамот с удовлетворением отметил казнь Кресцентия и выразил уверенность, что «навсегда обуздал тщетные стремления римлян к созданию могучего государства».

Любопытно, однако, что по иронии судьбы Отгон задался фактически той же целью, что и Кресцентий. Мечтательный юноша он всерьез принял байки о великом прошлом Рима и его целью стало восстановление прежнего величия этого города. Он перенес свою столицу в Рим и, называя себя императором римлян, в то же время принял титул консула римского сената и народа. Сохранилась свинцовая булла Отгона, на которой изображена женщина, закутанная в плащ и держащая в руках щит и копье, с надписью Renovatio Imperii RomanI.

Своими фантастическими измышлениями и мечтательными порывами Отгон много содействовал тому, что римляне снова отдались тщеславной и напрасной мечте о Риме, как о вечном всемирном городе, и стали вновь предъявлять притязания на управление Римом и соседними городами.

Политика Отгона способствовала также новому возвышению понтифексов. Григорий V ненадолго пережил Кресценция и умер молодым в 999 году. Его смерть не нарушила спокойствия в городе. Терроризированные римляне даже не пытались избрать себе нового понтифекса и терпеливо ждали, когда император назначит преемника умершему. Этим преемником оказался один из самых выдающихся ученых того времени Герберт, ставший понтифексом под именем Сильвестра II. Умный и энергичный деятель, Сильвестр II придал новый блеск захиревшему понтификату. В то время, как Отгон надеялся найти в нем ревнителя своих идей, Сильвестр рассчитывал, влияя на мечтательного и мистически настроенного юношу, вновь установить церковное государство. Он поддерживал императора в его непрактическом желании сделать Рим своею постоянной резиденцией. При всяком удобном случае он льстил Отгону, называл его всемирным монархом, которому подвластны Италия, Германия, Франция и славянские земли, и говорил, что он мудрее самих греков. Воображение юноши было воспламенено им до крайности.

Но все величественные мечты были обращены в прах суровой действительностью. В самое сердце императора поразили сведения, что в оставленной им Германии все больше нарастает недовольство его отсутствием, что народ уже грозил на место своего короля, без вести пропавшего в Италии, избрать другого государя. Изнуряемый лихорадкой, подхваченной в болотах около Рима, Отгон не выдержал этого удара и скончался 23 января 1002 года.

Так печально окончилась единственная реальная попытка сделать Рим столицей большой империи. Неудобства его экономико–географического положения без удобных морских и сухопутных сообщений с центральной Европой оказались сильнее всех прекраснодушных мечтаний императора и его двора. Все это еще раз доказывает полную фантастичность представлений о руководящей роли Рима в древности. Без хорошей гавани он никогда не мог иметь власти на море, а пока не были изобретены железные дороги, он, несмотря на все попытки, не смог установить постоянную власть даже над Италией.

Восстановление независимости Рима См.[5], стр.606—610.

Со смертью Отгона III Италия освободилась от своего короля, а Рим от своего императора. Северная Италия отдала ломбардскую корону врагу Оттона, могущественнейшему вельможе, маркграфу Ардуину, а римляне возложили диадему патриция на Иоанна, сына Кресцентия, и с той поры он в течение десяти лет правил городом как государь. Оба они были противниками автономии духовенства. При Иоанне сменилось два понтифекса, не игравших никакой политической роли.

Смерть Иоанна Кресцентия совпала со смертью понтифекса и выборы следующего понтифекса вылились в ожесточенную свару между ставленником партии Кресцентиев Григорием и сыном Тускуланского графа Феофилактом, который также претендовал на тиару. Спор был решен вмешательством германского короля Генриха, к которому обратились оба претендента и который стал на сторону Феофилакта. Под именем Бенедикта VIII Феофилакт утвердился на престол понтифексов и в 1014 г. короновал Генриха императором. Обе стороны были довольны: Генрих вернул своему народу империю, а Бенедикт получил надежду на восстановление церковного государства, поскольку Генрих, наученный судьбой своего предшественника Отгона, все внимание уделял Германии, предоставив Рим собственной участи.

С этого времени в Риме снова начинают властвовать понтифексы. Хотя формально светская Римская республика еще остается, но ее главой, сенатором всех римлян Бенедикт делает своего брата Романа. Бенедикт ведет активную военную политику, отбирает у сарацин Сардинию и борется с византийцами, которым одно время удалось захватить почти всю Италию и непосредственно угрожать Риму. В последнюю минуту Рим спасает Генрих, очистивший от византийцев Северную Италию.

Основной заслугой Бенедикта историки церкви считают то, что он впервые издал соборные постановления, запрещающие симонию (продажу духовных должностей) и браки духовных лиц. Факт издания этих постановлений доказывает, что симония и семейственность духовенства были широко распространены (в противном случае специальные постановления были бы не нужны), а тот факт, что до Бенедикта таких постановлений не было, доказывает, что раньше и симония, и семейственность духовенства считались в порядке вещей. В этих постановлениях, Бенедикт явился выразителем новых, только что появившихся веяний в проблемах организации церкви.

Первая ласточка не делает весны, и, как мы увидим ниже, постановления Бенедикта в жизнь претворены не были; слишком расходились они с общепринятыми моральными нормами тогдашнего священства.

После смерти Бенедикта понтификальный престол остался в его семье, перейдя к его брату Роману, который завладел им частью подкупом, частью силой. Он был коронован под именем Иоанна XIX, причем сан сенатора всех римлян он, по–видимому, сохранил, сосредоточив, тем самым, в своих руках и светскую, и духовную власть.

В последние годы Иоанна, большое влияние приобретает консул Альберик, который, стремясь закрепить за своим домом высшую власть, проводит после Иоанна в понтифексы своего двенадцатилетнего сына под именем Бенедикта IX.

Понтифекс — многоженец См.[5], стр.610—917.

Малолетний понтифекс травмирует ортодоксальных историков почти так же, как понтифицина Джованна. Они, представляя себе тогдашних понтифексов по образцу современных римских пап, могут только недоуменно разводить руками, ссылаясь, в лучшем случае, на «полное разложение и крайний моральный упадок» тогдашнего понтификата. На самом же деле, пребывание на престоле Петра малолетнего мальчишки было по нормам того времени не более удивительно, чем пребывание на императорском троне трехлетнего ребенка.

Придя в совершеннолетие, Бенедикт официально завел себе гарем с множеством жен. Вот как комментирует этот факт Морозов:

«Ортодоксальные историки, повторяю, становятся в тупик перед этим историческим фактом, отвергнуть который нет никакой возможности. Накануне введения безбрачия католического духовенства во главе его стоял великий римский понтифекс, имевший место много лет форменный гарем, ни мало не стыдясь и не отрицая его! Как мог он это сделать, если до него в продолжение тысячелетия ничего подобного не было? Тут есть, отчего стать в тупик, но надо же, наконец, выйти из столбняка и осмыслить то, что мы знаем. А осмыслить это можно только одним способом: многоженство было настолько нормальным явлением среди средневековых римских понтифексов, что о нем даже и не упоминалось в их жизнеописаниях, как не упоминается и о том, что они каждый день обедали или время от времени выходили на прогулку. А о многоженстве Бенедикта заговорили лишь потому, что в его время оно уже вышло из обычая в остальном высшем обществе, и надо было его прекратить и у главы культа» ([5], стр.611).

Когда Бенедикту было около 22 лет, он влюбился в дочь знатного римлянина Джирардо де Сансо. Чтобы получить ее руку, влюбленный понтифекс был готов на все, и когда Джирардо объявил, что он отдает ему свою дочь только, если Бенедикт откажется от тиары. Бенедикт согласился на это и сам сложил с себя свой сан, но, однако, и после этого не получил себе в жены дочь Джирардо.

В этой истории совершенно непонятны мотивы поведения Джирардо. По–видимому, до нас дошли только несвязные обрывки информации о какой–то сложной дворцовой интриге. Имеется к тому же и другая версия лишения Бенедикта сана. По этой версии Бенедикт был свергнут римлянами, впавшими в панику из–за случившегося в это время землетрясения, которое было расценено как наказание народа за многоженство понтифекса и его занятия магией. «В суеверном народе, — говорит Грегоровиус, — рассказывали, будто он уходил в леса и там вступал в договоры с чертями, будто женщин он привлекал к себе чарами и будто в Латеранском дворце были магические книги, при помощи которых он производил заклинания над демонами».

В то время наука (в которую входила и магия) еще не отошла от теологии и потому занятия магией входили в круг прямых обязанностей понтифекса. До XI века хроникеры об этом не упоминают по той же причине, по которой они не упоминают о многоженстве понтифексов. В этом же веке под влиянием новопоявившихся евангелий на науку стали смотреть косо, как на связь с дьяволом, и, естественно, ученые занятия Бенедикта (обучавшегося у архиепископа Лаврентия, учителем которого был будто бы сам Сильвестр II) обратили на себя внимание.

Когда Бенедикт понял, что зря сложил с себя сан, он вернулся и снова взошел на понтификальный престол. Его заместитель Сильвестр III укрылся в одном из сабинских замков и, то ли нуждаясь в деньгах, то ли желая с прибылью выйти из игры, продал за 1500 фунтов свой сан богатому протопресвитеру Грациану, который тем самым стал великим понтифексом под именем Григория VI прямо за деньги, без всякого избрания.

Этот случай историки также приводят как пример «крайнего упадка и морального разложения» папства в то время. Для беспристрастного же исследователя это всего лишь еще один штрих для выяснения вопроса о том, что представляла собой тогдашняя римская церковь. Вполне возможно, что купля–продажа сана понтифекса случалась и раньше, но летописцы не считали нужным отмечать это, считая такого рода торговлю вполне нормальной практикой.

Поскольку и после продажи Сильвестр продолжал именовать себя великим понтифексом, в Риме в это время оказалось целых три понтифекса: Сильвестр, Григорий и Бенедикт (который, кстати сказать, продолжал содержать и пополнять свой гарем).

Чтобы выйти из тупика, римляне прибегли к обычному и практически единственному для них, способу: они вновь обратились за посредничеством к германскому цезарю. В то время в Германии правил Генрих Ш. Явившись с большим войском в Рим, Генрих собрал собор, который низложил всех трех понтифексов и избрал понтифексом под именем Климента II ставленника Генриха епископа бамбергского. Немедленно Климент короновал Генриха императором и объявил его римским патрицием.

Хотя римляне в который раз покорились императорской власти, но они по–прежнему относились к ней как к ненавистному игу и ждали лишь удобного случая, чтобы его сбросить.

Такой случай представился, когда меньше чем через год Климент II скоропостижно умер и Бенедикт IX снова попытался овладеть тиарой понтифекса. Он вместе со своим гаремом явился в Рим и был горячо принят римлянами. Однако через 8 месяцев императорские послы заставили его вновь и уже навсегда покинуть Рим. Бенедикт удалился в монастырь (снова вместе с гаремом), где и окончил свои дни.

После смерти понтифекс–многоженец был церковью канонизирован и объявлен святым (!). Однако время женолюбивых понтифексов шло к концу; приближалась церковная революция XI века, которая в корне изменила и идеологию, и организацию римской церкви.

Этот новый период истории Рима мы рассмотрим в следующей главе.