Критическое исследование хронологии древнего мира. Восток и средневековье. Том 3

Длительность истории Китая

Китайские летописи относят установление китайского государства (если мы положимся на общепринятые методы пересчета дат китайского лунного календаря на юлианские даты) к 3255 году до н. э., когда «император Фуси (имя которого, как указывает Морозов, значит «Богатство». — Авт.) дал народу первоначальные понятия для ведения скотоводства, император Шэньнун («Дух земледелия» — Авт.) ввел земледелие, а император Хуанди («Желтый» — Авт.) ввел в Китае единую систему мер и веса, создал монетный двор, гончарное и деревообделочные ремесла, изобрел компас, лук и стрелы, установил календарь и учредил при дворе должность астронома» ([125], стр.16).

Естественно, что современные историки признают эту информацию мифической. По их мнению полная достоверность в китайской истории наступает только около 220 г. н. э. Тем не менее, некоторые из них склонны верить в китайских императоров даже начиная с 2553 г. до н. э., когда на престол вступил император Яо («Высший»). Однако династию этого императора и три следующие династии они все же признают «легендарными», в отличие от последующих династий (начавшихся в 1122 году), в существование которых они свято верят, хотя и считают их даты «традиционными» и не вполне достоверными (см.[124], стр.133).

Таким образом, по мнению осторожничающих историков, китайская история прослеживается, возможно с некоторой неточностью, до минус XII века, а по мнению историков более смелых, еще дополнительно на тысячу (!) лет вглубь.

Почему же, несмотря на столь длительное развитие, Китай к XIX веку оказался практически во всех отношениях позади европейцев (имеющих за душой меньше тысячи лет самостоятельного развития)? Это противоречие породило известную расистскую, европоцентрическую теорию об исконно «неподвижном Китае», что якобы обуславливалось извечной «косностью» китайцев и их «органической неспособностью» к усовершенствованиям. Хотя бурный XX век и начисто разбил эту теорию, выявив умственную подвижность и гражданскую динамичность китайского народа, но никакого иного объяснения (не вращающегося в порочном кругу вульгарно–плоской социологии) до сих пор предложено не было. В отношении древнего Египта, жители которого давно сошли с исторической сцены, историки были явно в лучшем положении, поскольку никто не мог оспорить приписывания древним египтянам любых, сколь угодно невероятных, черт характера.

Летописи сообщают также (и современные авторы их полностью в этом поддерживают), что Китай невероятно рано достиг крупных успехов в культуре и науке (особенно астрономии). Почему же пресловутая «китайская органическая неспособность к усовершенствованиям» ему в этом не помешала? А с другой стороны, почему за несколько тысяч лет китайская культура не распространилась на окружающие страны (см. в гл. 15, § 1, обсуждение аналогичного вопроса в отношении Египта), а в тех случаях, когда китайское культурное влияние зафиксировано (например, в отношении Японии), почему оно было очень поздним (в конце первого тысячелетия нашей эры) и очень односторонним? Почему, наконец, китайская культура и нация развивалась столь однобоко и неравномерно (например, почему все другие еще более важные для практики науки отставали от астрономии)?

Все эти (и многие другие) вопросы заставляют, как и в аналогичном случае с Египтом, заново рассмотреть первоисточники нашей информации о древней истории Китая.

Китайские летописи

Одной из древнейших китайских летописей считается (см.[125], стр. 12) книга «Шуцзин» («Книга истории»), написанная якобы в XI—VII вв. до н. э. (мы опять видим как непринужденно историки бросаются столетиями), но дополнявшаяся и позже, поскольку изложение событий она доводит до династии Чжоу (якобы 247 г. до н. э.). По преданию ее редактировал Конфуций (годы жизни которого известны с полной точностью: 551—479 гг. до н. э.). Морозов переводит название этой книги как «Канонические стихи» (см.[6], стр.55), по–видимому, путая ее с книгой «Шицзин», также якобы редактировавшейся Конфуцием.

Другим важнейшим источником является книга «Шицзи» («Исторические записки»), начинающая свой рассказ с минус 2550 года и написанная якобы в I веке до н. э. (т.е. через 2500 лет после начала событий) «выдающимся китайским историком Сыма Цянем» ([125], стр.12). Эту книгу продолжали другие историки, в результате чего составился свод 24 летописей различных династий в более чем 5000 томах. Окончательный вариант книги «Шицзи» доведен до 1644 года, из чего, между прочим, следует, что этот вариант (как и все прочие «древние» китайские книги) собственной древностью не обладает.

Третьим источником служит обширнейшая «Энциклопедия» («Вэнь–сяньтункао», собственно, «Исследование и объяснение всех знаков»), написанная в XII в. н. э. Ма Дуань–линем, но также продолженная до 1644 г.

Сравнение «Шицзи» с «Энциклопедией» показывает, что авторы этих книг усердно списывали друг у друга. Морозов саркастически замечает, что «…а в других случаях обе летописи имеют значительные вариации, наглядно показывающие нам, что и китайские летописцы не хуже умели вставлять «отсебятину» в первоисточники своих сообщений, чем и Евангелисты Лука и Матвей при переписке своих рассказов из Марка» ([6], стр. 129).

Немаловажным источником является также книга «Всеотражающее зеркало» (Тундзянь), опубликованная в XVII веке католическими миссионерами Майлья и Гобилем.

Мы видим, что все эти источники восходят к Средневековью (в лучшем случае, за несколько сот лет до XVII века) и потому вполне уместно (памятуя уроки «античной» литературы) поставить вопрос об их аутентичности. Тогда в них сразу же обнаруживаются странности и вопиющие противоречия.

Даже официальная версия создания летописей ставит непредвзятого исследователя в тупик. Например, нам сообщается, что с пятого века н. э. «установился обычай, согласно которому каждая династия должна была (!? —Авт.) составить по официальным документам и записям цензоров историю предыдущей династии» ([125], стр.12). Но как же так? В то время все официальные историографы были государственными (т.е. придворными) чиновниками, основная задача которых состояла в прославлении правящего императора и его династии. А нам говорят, что они, пренебрегши своим непосредственным правителем, усердно занимались составлением истории предыдущей, т.е., как правило, враждебной династии. Такое бывает только в сказках.

Одно из затруднений, с которым сталкивались апокрифисты, состояло в отсутствии соответствующих памятников материальной культуры. Стандартный выход заключался в утверждении полного их уничтожения каким–нибудь особо злонамеренным деятелем. Так, римский император Тит дочиста снес с лица земли иерусалимский храм, а арабские завоеватели сожгли Александрийскую библиотеку (которая, кстати сказать, по другим столь же достоверным источникам была уже дважды уничтожена дотла). Совершенно аналогичную ситуацию мы видим и в китайской истории. Согласно единодушному свидетельству всех китайских летописей в 215 г. до н. э. все книги в Китае были сожжены по приказу императора Щи Хуан–ди. Спрашивается, по каким источникам Сыма Нянь через 200 лет составил историю двух с половиной тысяч (!) лет? Ведь книг–то не осталось.

Уже этого одного «свидетельства» китайских летописей в принципе достаточно, чтобы утверждать их апокрифичность.

Но они содержат и много других, явно выдуманных сообщений.

Например, китайские летописи сообщают (и европейские ученые этому свято верят), что знаменитая китайская стена, законченная постройкой в 1620 году н. э., была якобы заложена в минус 246 году и строилась 1856 лет! Одна мысль об этом «до того нелепа, что может доставлять лишь досаду серьезному историку–мыслителю. Ведь всякая большая постройка имеет заранее намеченную практическую цель и… кому пришло бы в голову начинать огромную постройку, которая может быть окончена только через 2000 лет, а до тех пор будет лишь бесполезным бременем для населения?» ([5], стр.121—122). Такое омертвление средств не выдержит никакая страна, и если бы такой амбициозный проект и был начат каким–нибудь тщеславным правителем, то он был бы наверняка брошен его преемниками.

Подобно апокрифическому Египту древний Китай переживает эпохи взлета и падения, практически не двигаясь при этом с места. Современные китайские историки под влиянием вполне понятной реакции на европоцентрические теории предыдущего века отодвигают вглубь времен китайские научные открытия и достижения, что еще более подчеркивает «бег на месте» китайской культуры. Для непредвзятого же исследователя «периодичность» китайской истории служит явным показателем ее фантастичности.

Об убедительности подобного рода соображений (которые можно продолжать и далее) можно спорить. Поэтому мы их оставим и перейдем к более надежным уликам астрономического характера.

Циклический счет лет

Древний китайский календарь (проникший также в Японию, Корею, Монголию, Тибет и употребляемый по сие время) ведет счет по 60— летним циклам, которые получаются наложением двух независимых циклов, одного 10–летнего, а другого 12–летнего (см., напр.,[124], стр.127—130). Первый цикл называется циклом «небесных ветвей». Года в нем распределяются по «стихиям», которых всего насчитывается пять: дерево (Му), огонь (Хо), земля (Ту), металл (Цзинь) и вода (Шуи). При этом каждая стихия представлена двумя годами: нечетным (мужским) и четным (женским). Мужские года носят названия Цзя, Бин, У, Гэн и Жэнь, а женские названия И, Дин, Цзи, Синь и Гуй. Второй цикл называется циклом «земных ветвей», — его года Цзы, Чоу, Инь, Мао, Чэнь, Сы, У, Вэй, Шэнь, Ю, Сюй, Хай сопоставлены также с животными Мышью, Коровой, Тигром, Зайцем, Драконом, Змеей, Конем, Овцой, Обезьяной, Курицей, Собакой и Свиньей. Общий 60–летний цикл начинается с года Цзя–Цзы (Мыши) и кончается годом Гуй–Хай (Свиньи).

Считается, что сейчас идет 78–й цикл, начавшийся в 1984 г. Таким образом, 1–й год 1–то цикла соответствует 2637 г. до н. э. Якобы в этом году циклический календарь был введен императором Хуан Ди.

Впрочем, так как у древних китайцев год начинался не 1 января, а по–видимому, весной, то следует осторожнее начальные годы циклов сопоставлять с двумя соседними юлианскими годами (например, с 1983—1984гг.).

Чтобы выяснить реальное происхождение китайского календарного цикла, Морозов сопоставляет его с соединениями Юпитера и Сатурна, также имеющими приблизительно 60–летнюю периодичность (см. табл. 1).

Эта таблица четко выявляет, что 60–летний цикл на самом деле приурочен к соединениям Юпитера и Сатурна. При этом полное совпадение было в период от 1204 г. н. э. до 1523 г. н. э. Перед этим мы видим постепенно увеличивающуюся ретроградную разницу, которая достигает своей наибольшей величины (11 лет) около начала нашей эры, после чего постепенно начинает уменьшаться. Она обращается в нуль между минус 1200 и минус 1800 годами, когда снова начинается увеличение, достигающее максимума около минус 2600 года, т.е. именно тогда, когда согласно летописным сведениям и был введен циклический календарь.

Это одно уже показывает невозможность традиционной даты. Нет сомнения, что календарь был введен тогда, когда расхождения его с соединениями Юпитера и Сатурна были равны нулю. По–видимому, он не мог быть введен ранее 1523 г. н. э., когда соединение третий раз повторилось в точности через 60 лет, что и заставило старинных астрономов заключить, что так будет продолжаться вечно. Скорее всего, окончательно он был введен в 1503 году, причем из кабалистических соображений первому циклу был присвоен счастливый № 70.

Можно, конечно, отнести изобретение циклического календаря к предыдущей эпохе нулевых расхождений, т.е. к ХII—ХIII векам до н. э. Однако это значило бы снова предполагать невероятно высокое развитие астрономии в Китае три тысячи лет тому назад и, кроме того, надо было бы объяснить, почему в то далекое время счет циклов не начался с единицы.

Табл. 1

См.[5], стр.47.

Вопрос о происхождении «небесных и земных ветвей» остается пока открытым. Заметим, что по этому вопросу у синологов нет, по–видимому, даже гипотез.

Соединение пяти планет См.[6], стр.50—55.

Китайские летописи единогласно утверждают, что в царствование императора Чунга (с 2515 г. по 2456 г.) весной, в первый день первого месяца, все пять планет сошлись под альфой и бетой Пегаса, т.е. в Водолее.

Считается, что это летописное сообщение подтверждено астрономически, поскольку, как вычислил французский астроном Байльи, 20 февраля–2448 года под Пегасом действительно сошлись Марс, Венера, Меркурий, Солнце и Луна.

Морозов высмеивает это «подтверждение», отмечая, во–первых, что неестественное причисление Солнца и Луны к планетам известно лишь европейской средневековой астрономии (и связано, добавим, с семидневной неделей, неизвестной в Китае), а во–вторых, что геоцентрические сочетания трех малых планет, Солнца и Луны под Персеем происходят почти через каждые 15—17 лет, так что в течение 77–летнего царствования Чунга наверняка было несколько таких схождений. «… Кому бы пришло в голову хранить около 4000 лет воспоминание о таком обычном и не обращающем на себя внимание событии, как уход Марса, Венеры и Меркурия за Солнце в новолуние. Ведь он совершается в том или другом созвездии чуть не каждые два–три года, и потому ни один астролог не придавал ему особого значения.

Совсем другое, когда к этому случаю присоединяются и Сатурн, и Юпитер. Такие сочетания происходят не в каждом столетии, и потому все европейские астрологи настораживались перед ними, и ожидали мировых катастроф, судя по характеру созвездия: в Рыбах и Водолее — всемирного потопа, в Скорпионе — моровой язвы, в Овне — второго пришествия Христа и т.д. Отсюда ясно, что и у китайских народностей под схождением пяти планет в Водолее весной подразумевались в рассматриваемом нами документе не Солнце и Луна, не считавшиеся даже за планеты, а только пять настоящих древних планет: Меркурий, Венера, Марс, Юпитер и Сатурн» ([6], стр.52—53).

Вместе с тем оказывается, что в период легендарного правления Чунга, Юпитер и Сатурн никогда не сходились в Водолее. Более того, за последние 4000 лет был только один случай, когда весной все пять планет, собравшись в Водолее, скрылись в новолуние за Солнцем и ни одной из них не было видно на небе. Такая замечательная констелляция, бесспорно заслуживающая упоминания в летописи, наблюдалась на небе

9 февраля 1345 г. н. э.

Вот оказывается, когда сидел на троне император Чунг! Летописи утверждают, что Чунг был внуком того самого императора Хуан–Ди, который ввел циклический календарь. Интересно, что данная выше оценка времени реального появления этого календаря вполне согласуется с 1345 годом. Это согласие двух независимых определений подтверждает каждое из них.

Астрономия в древнем Китае

Летописи сообщают о состоянии астрономии в древнем Китае совершенно невозможные вещи.

Судите сами (помня все сказанное в гл.2 и 3). Книга «Шуцзин» утверждает (см.[124], стр.120), что в XXI веке до нашей эры (4000 лет тому назад) китайские астрономы не только умели предсказывать солнечные (!) затмения, но и обязаны были это делать: когда астрономы Хи и Хо императора Чунг Кинга ошиблись в предсказании затмения 22 октября 2137 г. до н. э., им отрубили головы. Хорошо, что такого обычая не было в Европе, а то бы и Коперник, и Кеплер остались бы без голов.

По другим сведениям (см.[125], стр.58) китайские астрономы всерьез взялись за предсказание затмений только (!) около начала нашей эры. Уже тогда им якобы была известна точная продолжительность драконического месяца (интервала между двумя последовательными пересечениями Луной эклиптики). Это тем более замечательно, что непосредственно из наблюдений (даже с точными часами) этот месяц не определяется (поскольку эклиптика является условной линией). Чтобы его вычислить нужно владеть хотя бы элементами сферической тригонометрии, а ведь по тем же достовернейшим сведениям (см. [ 125], стр.75) отношение окружности к диаметру (величина «пи») в то время полагалось в Китае равным трем!

Естественно, что умея предсказывать затмения, древние китайские астрономы пренебрежительно относились к затмениям, которые уже состоялись. Только этим можно объяснить, почему многие из имеющихся в летописях описаний солнечных затмений либо совсем не удается отождествить с затмениями, вычисляемыми современной астрономической наукой, либо это удается лишь с большим трудом; (см.[125], стр.57—58).

Впрочем, отождествление многих затмений оказалось возможным, по–видимому, тоже лишь из–за того, что китайские документы подобно античным описывали затмения без точных дат и очень неполно. Например, (см.[125], стр.59) «современные китайские историки астрономии отождествили частное лунное (!) затмение 5 сентября 775г. до н. э. с затмением, о котором в «Шицзи» сказано только следующее: «Раньше было затмение Луны, но его считали явлением обычным». (Кстати сказать, указание на «обычность» затмения Луны относит это сообщение даже не в Средневековье, а в Новое время). К сожалению, полного исследования этих отождествлений мы произвести не смогли, из–за недоступности соответствующей литературы.

Еще в марте 28 г. до н. э. (см.[125], стр.50) китайские астрономы наблюдали пятна на Солнце, что, напомним, в Европе удалось сделать только Галилею с помощью подзорной трубы.

Приблизительно в это же время китайские астрономы определили (см.[125], стр.65) периоды обращений планет практически с современной точностью (ошибка меньше одной тысячной), в чем, как мы знаем, они снова существенно превзошли Коперника. Более того, они различали синодический и звездные периоды обращения планет, считая одновременно, что «небо круглое и подвижное, а земля четырехугольная и неподвижная» (см.[125], стр.73). То, что во все это верит китайский астроном Чжан Бао–цун, из книги которого заимствована эта потрясающая информация, быть может, по совокупности обстоятельств и простительно, но то, что все это бездумно повторяет советский астроном Старцев, уже ни в какие ворота не лезет.

Несколько позже (см.[125], стр.92—93) «выдающийся китайский астроном» И Синь (685—727 гг.) с помощью «бронзовой армиллярной сферы» (но, по–видимому, без часов) ухитрился измерять координаты неподвижных звезд настолько точно, что обнаружил их собственные движения (каково! а?), что в Европе сумели сделать только в 1718 г., да и то с некоторой неуверенностью. Он же принимал участие и в измерении дуги меридиана (!), осуществленном в 725 году (см.[125], стр.95—95).

Мы совсем не исчерпали всех «замечательных открытий» китайских ученых, которые они делали, как с удовлетворением отмечают современные китайские ученые, а за ними и наш Старцев, непременно за несколько десятков или сотен лет до ученых западных стран, но, чтобы не утомить читателя, мы ограничимся приведенными примерами.

Нужно, впрочем, отметить, что современные комментаторы древнекитайских астрономических сообщений иногда проявляют и осторожность. Например, в главе книги «Шицзи», повествующей о деяниях императора Шун–ди, говорится (см.[6], стр.58), что он приказал сделать «зрительный инструмент» («цзюань—цю»), чтобы семь движущихся светил «могли быть наблюдаемы ежедневно».

Как будто бы отсюда можно вывести с полной очевидностью, что и зрительная труба Галилея была известна китайским астрономам за 4000 лет до великого ученого… Но нет, современные ученые почему–то останавливаются и толкуют «зрительный инструмент» как «астрономический квадрант»! (см.[125], стр. 134). А ведь информация о телескопах во времена Шун–ди ничуть не хуже информации об определении в VII веке собственных движений звезд или об умении в начале нашей эры вычислять солнечные затмения (с точностью до минут!).

Все сказанное не означает, что мы вообще отрицаем самостоятельную китайскую астрономию. Напротив, мы считаем, что астрономы Китая внесли важный вклад в историю астрономии, но отнюдь не мифическими открытиями непременно раньше столь же Мифических западных открытий. Однако выявить реальное движение китайской астрономии в напущенном тумане очень трудно. Во всяком случае, надо считать, что уже в XIII веке н. э. в Китае существовали астрономические (скорее всего, на самом деле, астрологические) обсерватории, поскольку нет оснований не верить сообщению (см.[125], стр.102), что Пекинская обсерватория была в 1279 г. «построена заново» (а на самом деле, конечно, построена впервые). Точно так же, мы должны считать (см.[125], стр.103), что Нанкинская обсерватория была впервые открыта в 1384 г. (информация о будто бы существовавшей в Нанкине с V века обсерватории, от которой «ничего не сохранилось», является очередным мифом).

К 1584 году историки относят и принятие нового календаря. По–видимому, эта информация соответствует действительности. Только это был не календарь, сменивший многочисленные предыдущие, невероятно точные календари, а первый астрономически обусловленный календарь.

Надо думать, что соответствует действительности и информация (см. [125], стр.107—108) о взаимном сотрудничестве в XIII—XVII веках китайских и арабских (точнее, арабоязычных) астрономов. Таким образом, китайская астрономия не замыкалась в себе, а интенсивно участвовала в общем международном научном сотрудничестве. Это и был ее реальный вклад в развитие астрономической науки.

«Установления императора Яо»

Чтобы понять, каков был действительный уровень древней (т.е. на самом деле средневековой) китайской астрономии, а также чтобы понять механизм создания мифа о ее высочайшем уровне, полезно подробно разобрать какое–нибудь «древнекитайское» астрономическое сочинение. Такой разбор был сделан Морозовым в отношении главы «Яодань» («Установления императора Яо») книги «Шицзи» (см.[6], стр.55—58).

Император Яо («Высший») взошел на престол будто бы в 41 году V цикла, т.е. в 2357 г. до н. э. В § 5 главы «Яодань» книги «Шицзи» сообщается, что своим придворным астрономам Хе и Хо, имена которых в переводе означают просто «План» и «Чертеж», он приказал «наблюдать небеса, вычислить календарь, устроить прибор, на котором были бы представлены 12 знаков зодиака и движение по ним Солнца и Луны, и, кроме того, с должным почтением сообщать народу о временах года».

Считается, что под «прибором» здесь разумеется армиллярная сфера. Но конструкция этой сферы предполагает знание вращения Земли, а в том же § 5 автор летописи разъясняет, что Солнце ежесуточно обходит Землю и что небо представляет собой ткацкий станок, звезды основу в нем, а планеты (числом пять; см. выше) челнок.

Совсем уже странно упоминание 12 знаков зодиака. Дело в том, что в другой главе той же книги «Шицзи» зодиакальный пояс делится на 28 созвездий (см.[125], стр.67), причем это деление было в китайской астрономии, по–видимому, общепринятым. С европейской же астрономией китайцы познакомились только в 1580 г. (см.[125], стр. 108). Не имея возможности произвести проверку по оригиналу, мы склонны думать, что «12 знаков» появились здесь по произволу европейского переводчика.

В целом § 3 достаточно четко освещаем как теоретические положения древнекитайской астрономии (звезды—основа, а планеты — челнок), так и круг обязанностей придворного астронома.

Далее, мы дадим слово непосредственно Морозову: «В § 4 Император приказывает «Второму плану» идти на восток, поклониться восходящему Солнцу (что очень трудно локализовать в Китае, где на востоке… начинается… Тихий океан). Там (почему–то) он должен был убедиться, равны ли день и ночь весною, причем звезда «Птица» («Няо») признается точным указателем этого времени года. Ее считают за звезду Сердце гидры, «кульминировавшую, говорят нам, — в минус XXIV веке при закате Солнца около весеннего равноденствия», чем и считают китайскую хронологию снова подтвержденной до минус 2305 года… Но точно ли это подтверждение? Прежде всего: кто и когда вздумал бы отмечать времена года кульминациями, а не выходами из–за Солнца стандартных звезд? Ведь это же ни на что негодный способ уже по тому одному, что в момент заката Солнца еще не видно не только Сердца гидры, звезды второй величины и низкой над горизонтом, но даже и Регула над нею. Ведь… везде, вплоть до изобретения телескопов… сезоны определялись гелиакическими восходами и закатами самых крупных звезд… Первая же практическая проба кульминационного способа показала бы его изобретателю, что им ничего не определишь.

Такие «подтверждения» больше похожи на опровержения.

В § 5 Высший император приказывает «Третьему плану» идти (почему–то) на юг, чтобы измерить длину солнечной тени и по ней установить середину лета (хотя для этого было бы лучше идти, наоборот, на север). Показательницей этого времени считается звезда, отожествляемая теперь с Бэтой Скорпиона (опять по тому же нелепому способу невидимой кульминации ее на закате июньского Солнца).

В § 6 Высший император дает снова инструкцию «Второму плану», чтобы он направился на запад проводить заходящее Солнце и Установить там равенство дней и ночей в осеннее равноденствие. Звезда, отождествляемая теперь с β Водолея, считается указательницей этого времени года тоже, очевидно, потому, что осеннего равноденствия никак не определить по ее невидимой кульминации на закате сентябрьского Солнца в Весах даже и при уровне астрономической техники в XII веке нашей эры.

В § 7 «Третий план» командируется на север показать, что дни там коротки в зимнее солнцестояние. Указательницей этого момента называется звезда, считаемая теперь за Плеяды, и опять по тем же неприемлемым для астронома кульминационным соображениям.

Не трудно видеть при первом взгляде на звездную карту, что эти четыре звезды действительно отстоят около 90° прямого восхождения друг от друга, но практически совершенно не годны для указываемой для них цели» ([6], стр.56—57).

Мы не выясняли, кто из европейских комментаторов предложил эти 5 четыре звезды и изобрел «кульминационный способ». Что же касается бессмысленных поездок астрономов на юг, север, восток и запад, то с точки зрения распространенной в китайской астрономии теории мира «чжоуби» (см.[125], стр.75—74) они вполне оправданы. Таким образом, весь рассказ книги «Яодань» представляет собой миф, автор которого был знаком с теорией «чжоуби» и ставил своей целью теоретически «восстановить» первые шаги астрономии в Китае.

Чтобы узнать время составления этого мифа, нужно знать, во–первых, какие четыре звезды имелись в виду его автором, а во–вторых, как они фиксировались (наиболее естественным образом при гелиакическом восходе или закате, или, скажем, как утверждается некоторыми комментаторами, при их акроническом восходе, т.е. в момент захода Солнца на стороне неба противоположной Солнцу). Большое число неизвестных решить эту задачу однозначно не позволяет.

Наоборот, предполагая известным время и способ наблюдения, можно предположительно определить звезды. Так именно и поступал неизвестный нам комментатор, когда находил указанные выше четыре звезды. При этом, чтобы получить мало–мальски заметные звезды, ему пришлось предположить глупейший «кульминационный» способ.

А теперь сравните как безапелляционно пишет Старцев: «В книге «Шуцзин» в главе «Яодянь» («Установления императора Яо») говорится, что появление на горизонте в вечерние сумерки четырех созвездий, современные названия которых Гидра, Скорпион, Водолей и Плеяды, возвещает, соответственно, приход весеннего равноденствия, летнего солнцестояния, осеннего равноденствия и зимнего солнцестояния» ([125], стр.18). После всего сказанного выше, комментарии здесь излишни.

Списки комет См.[5], стр.70—115, 129, 155—180.

Китайские летописи особенно ценятся современными астрономами за содержащуюся в них информацию о кометах. На основании этих летописей английский астроном Вильяме составил в 1871 году список более чем шестисот комет, якобы наблюдавшихся в Китае с минус 840 г. по плюс 1540 г.

Здесь в первую очередь интересно то обстоятельство, что китайские списки относятся к тому же времени (середина XVII века), когда в Европе также стали публиковаться многочисленные «Кометографии». Несмотря на это совпадение, никто до Морозова, по–видимому, не осуществил систематического сравнения китайских и европейских данных. Это сравнение выявило по оценке Морозова «нечто поразительное». Именно, оказалось, что до начала нашей эры даты почти всех комет «разошлись до такой степени, что там, где есть записи у китайцев, они целыми пачками отсутствуют у европейцев и наоборот: где имеются целые пачки европейских записей, там нет ни одной китайской. Европейцы тут опровергают китайцев, а китайцы опровергают европейцев. Очевидно, что до начала нашей эры никаких записей не было ни у тех, ни у других и все они апокрифированы с каких–то более поздних отметок…» ([6], стр.134). Более того, оказывается, что и в более позднее время «европейские и китайские датировки комет играют друг с другом в чехарду, хотя становятся многочисленнее и потому больше доставляют примеров для случайных совпадений по теории вероятностей. Лишь с XII века согласия обоих первоисточников делаются настолько частыми, что их нельзя объяснить случайностью…» ([5], стр.154).

Правдивость старинных кометных записей (как европейских, так и китайских) можно попробовать проверить по их сообщениям о возвращениях периодических комет и, в первую очередь, наиболее замечательной из них — кометы Галлея. Вспять от нашего времени имеется семь заведомо достоверных европейских сообщений о возвращениях кометы Галлея через каждые 74—75 лет от 1910 г. до 1455 г. «О ее видимости с Земли ранее 1456 года ничего нельзя сказать по европейским средневековым летописям, хотя они и сообщают нам о множестве комет» ([6], стр. 137). По китайским же записям можно предположительно указать еще 12 возвращений вплоть до 530 года н. э., а также очень неуверенно и гадательно дополнительные 8 возвращений, последнее из которых относится к 87 году до н. э. Этот вывод принадлежит европейским астрономам, в основном Коуэллу и Кроммелину. Китайские же астрономы насчитывают в своих летописях 51 запись о комете Галлея вплоть до 240 г. до н. э. Бездумно переписывающий их П. А. Старцев пишет об этих записях: «Европейские астрономы восхищались тщательностью и четкостью наблюдений и записей китайских астрономов древних времен и использовали эти наблюдения для расчетов орбиты кометы Галлея. Этот факт подтверждает достоверность записей китайских астрономов о наблюдении небесных светил, начиная с самых древних времен» ([125], стр.53).

Здесь стоит добавить, что упоминавшиеся выше Коуэлл и Кроммелин, произведя обработку китайских наблюдений, выявили во флюктуациях периода кометы Галлея замечательную синусоидальную закономерность. Каково же было их разочарование, когда эта закономерность резко разошлась (на три с половиной года) с появлением кометы Галлея в 1910 году. Не подогнали ли авторы летописных записей свои даты под ранее выявленную ими синусоиду? Вместе с тем, высокая оценка качества китайских записей во многом оправдана. Они, как правило, подробно описывают путь кометы по небу, тогда как европейские кометографы предпочитают больше писать о сопровождающих комету зловещих знамениях (скажем, о рождении теленка с человеческой головой), чем о самой комете.

Все это оправдывает предпринятое Морозовым подробное исследование китайских и европейских сообщений о возвращениях кометы Галлея. Изложим вкратце его выводы.

Возвращение 1531 года. Сообщения европейских и китайских источников об этом возвращении (как и о всех более поздних) достаточно подробны и в основном совпадают. Нет никаких сомнений, что все они относятся к комете Галлея.

Возвращение 1456 года. Китайские сообщения подробнее европейских, но и последние достаточно детальны, чтобы можно было с уверенностью отождествить наблюденную комету с кометой Галлея.

Возвращение 1378 года. «Шицзи» описывает эту комету (и ее путь по небу) вполне удовлетворительно, тогда как европейский источник указывает такое ее положение на небе, что, по цитированным Морозовым словам Пэнгре, «оно годно лишь на то, чтобы измучить слишком усердного искателя кометы Галлея» Здесь китайцы явно идут впереди европейцев.

Возвращение 1301 года. Появление этой кометы отмечено во многих европейских летописях, но без указания места. Ее отождествление с кометой Галлея удается только по подробному описанию в «Шицзи» и в Ма Дуань–линь.

Возвращения 1222, 1145 и 1066 годов. С этими возвращениями ситуация та же, что и с предыдущим: отождествление с кометой Галлея возможно только по китайским записям. Последние две кометы упоминаются в русских летописях, а о комете 1066 года в «Саксонской хронике» сообщается, что она знаменовала завоевание Англии норманнами.

Возвращения 985 и 912 годов. Об этих возвращениях в европейских летописях имеются лишь очень неполные и порядком сбивчивые сообщения. В китайских летописях указан путь по небу, но очень кратко.

Возвращение 837 года. Напротив, это возвращение получило в европейских и китайских летописях очень широкое и подробное освещение. Видно, что эта комета произвела на умы людей глубочайшее впечатление. Летописцы описывают кометы с похожим путем по небу и в соседних годах (838, 839, 840 и 841 гг.). Морозов полагает, что подобное гнездо почти одинаковых комет реального существования не имело и возникло из–за нечеткости в датировках. Аналогичное гнездо зарегистрировано и в китайских летописях. Поэтому Морозов думает, что китайские летописи заимствовали эту информацию у европейцев. Мы же полагаем, что не исключено и реальное существование гнезда (что ставит очень интересные вопросы в проблеме происхождения и генезиса комет).

Подробности пути кометы 837 года заставили Морозова поставить вопрос: не эта ли комета описана в пророчестве Даниила (см. гл.9, § 3)? Если это так, то тогда получится, что библейский Валтасар списан с французского Людовика Благочестивого!

Возвращение 760 года. Европейские сообщения опять очень кратки и путаны. Китайские же вполне удовлетворительны.

Возвращение 684 года. Европейских сообщений много, но как всегда они мало информативны. В одном из них комета сравнивается с Луной, видимой через тучи. Морозов обращает внимание, что это неестественное сравнение повторяет и «Шицзы». Он снова спрашивает: не пользовались ли китайские астрономы европейскими астрономическими первоисточниками, затерявшимися потом у себя на родине, и Указывает, что средневековые астрологические хроники вполне могли захватить с собой миссионеры–астрологии XVI—XVII веков.

Нам представляется, что здесь, как и во многих других своих суждениях, относящихся к Востоку вообще, и к Китаю в частности, Морозов находится в плену европоцентристских воззрений, которые он наследовал от XIX века. Возможно, что ранняя европейская астрономия—астрология и оказала определенное влияние на китайскую науку, и не только через миссионеров и путешественников, а скажем, и через арабов, но отрицание под этим предлогом самостоятельности китайской средневековой астрономии означало бы необоснованное и несправедливое шараханье в другую сторону.

Возвращение 607 года. В этом году европейские хроники никаких комет не зарегистрировали. В китайских же источниках под 607 годом указаны даже две кометы; описание первой из них прекрасно подходит к комете Галлея.

Таким образом, китайские летописи, в отличие от европейских, в отношении кометы Галлея вполне на высоте вплоть до 507 года. Однако на этом годе внятные сообщения китайских летописей об этой комете прекращаются.

Возвращение 530 года. Это возвращение (как и все более ранние) вычислено современными астрономами. В китайских летописях никакой кометы на этот год нет. Из европейцев только Зонарас (автор XII века!) сообщает, что в 530 году на небе появилась очень большая и «очень страшная комета». Дает ли право это достаточно неопределенное сообщение XII века отождествлять описанную в нем комету с кометой Галлея 530 года? Коуэлл и Кроммелин думали, что да, а Галлей и Пэнгре, что нет. Морозов разделяет мнение Галлея и Пэнгре.

Возвращение 451 года. Европейцы сообщают о появлении кометы на год раньше теоретического срока (будто бы эта комета предвестила победу Аэция над гуннами в 450 году). Китайские же авторы сообщают о комете в правильном 451 году, но без подробностей, позволяющих отождествить эту комету с кометой Галлея.

Возвращение 373 года. У европейцев информации о кометах в этом году фактически нет, а китайские источники указывают путь кометы по небу, невозможный по астрономическим соображениям. Как пишет Морозов, «подобный путь может быть только в фантазии или при смешении двух комет» ([6], стр.150). Считать, что здесь китайская запись подтверждает возвращение 373 года, можно только при очень большом желании.

Возвращение 295 года. Этот год падает на разрыв с 220 года по 307–4 год в европейских списках комет, отделяющий реальные даты от апокрифических. В китайских летописях, напротив, этот период особенно богат кометами. Тем не менее, до 295 года комет в них нет, а ближайшая подходящая числится под 295 годом. С некоторой натяжкой можно считать, что китайские летописи здесь подтверждены астрономически.

Возвращение 218 года. Об этой комете есть несколько сообщений у «античных» авторов (без указания пути по небу). Китайские летописи описывают ее подробно и вполне удовлетворительно.

Возвращение 141 года. У европейских апокрифистов этой кометы нет (ближайшая комета описывается под 145 годом). «Шицзи» подробно описывает вполне подходящую комету, которую Ма Дуань–линь передвигает на 131 год, что выбрасывает ее из ряда возвращений кометы Галлея.

Возвращение 64 года. У европейских апокрифистов этой кометы, естественно, нет, а китайские летописи указывают две кометы: на 65 год и начало 66 года, обе, более или менее, подходящие.

Возвращение–11 года. Этой кометы в «Шицзи» нет, а в «Вэньсяньтункао» описывается комета, которая была бы вполне подходяща, если бы не невозможный ее путь по небу.

На этом Морозов прекращает исследование возвращений кометы Галлея, считая его дальнейшее продолжение бессмысленным по двум причинам. Во–первых, последние 7—8 теоретически вычисленных возвращений кометы Галлея обнаруживаются в китайских летописях (не говоря уже о европейских) лишь постольку–поскольку. Считать, что комета Галлея подтверждает на этом интервале надежность китайских летописей, не приходится. Во–вторых, теоретический расчет времени возвращений кометы Галлея (не говоря уже о ее орбите) после нескольких неподтвержденных возвращений настолько не уверен, что под него может быть с теми или иными натяжками подведена практически любая запись о комете. Поэтому сравнение теории с летописными записями, относимыми к времени после начала нашей эры, никакой доказательной (или опровергающей) силы не имеет.

Таким образом, мы видим, что оценки Коуэлла и Кроммелина в целом соответствуют действительности, а утверждения о 31 летописном подтверждении возвращений кометы Галлея в лучшем случае следует расценивать как легкомысленные.

Итак, китайские летописи выдерживают проверку на надежность «по комете Галлея» лишь до VII века н. э.

Можно пытаться перепроверить этот вывод по другим периодическим кометам, но по тем или иным причинам это не удается по отношению ни к одной комете.

Например, уже довольно давно специалисты по кометам обратили внимание на очень яркую и крупную комету 1556 года. Аналогичную комету с близкой орбитой европейские и китайские источники приурочивают к 1264 году. Пенгрэ счел обе кометы за одну периодическую комету, возвращающуюся каждые 292 = 1555 — 1264 года. Следовательно, должны быть кометы в 962, 680, 388 и 96 годах. И, Действительно, близко от 952 года (а именно, в 975 году) европейские и китайские источники согласно описывают яркую и большую комету. Аналогично, около 680 года (а именно, в 684 году) в Европе и Китае также отмечено появление яркой кометы. Хотя выше мы и признали ее за комету Галлея, но у китайцев под 581 годом есть и другая комета, которую при желании можно признать за требуемую. И около 388 года (а именно, в 389 и 390 годах) также имеются вполне подходящие кометы. Наконец и около 95 года (а именно в 102 году) в «Шицзи» есть описание яркой и большой кометы.

Казалось бы, что предположение Пэнгре надежно подтверждено и вместе с тем подтверждена надежность китайских списков вплоть до I века н. э. Но вскоре вышло неожиданное разочарование: следующее возвращение этой кометы должно быть около 1858 года, но на это свидание комета не явилась. Это пошатнуло все «подтверждения». По–видимому, все они были чистой игрой стохастических феноменов или, в лучшем случае, рассматриваемая комета возникла только в средние века и рассеялась после двух–трех обращений.

Вообще, возвращаясь к Солнцу, кометы теряют столько своей массы, что после нескольких возвращений комета должна наверняка рассеяться и превратиться, в лучшем случае, в поток метеоритов. Во всяком случае, такова, по–видимому, судьба всех короткопериодических комет (наиболее известной из которых является знаменитая комета Биелы). Поэтому нельзя ожидать и от кометы Галлея слишком много возвращений. Поскольку до 507 года в записях о комете Галлея и в Европе, и в Китае начинают обнаруживаться чередующиеся недочеты, можно думать, что в этом году было одно из первых ее появлений. Даже и при этом приходится удивляться, что она дожила до 1910 года. Это еще раз показывает легкомысленность утверждения о 31–кратном подтверждении возвращений кометы Галлея в китайских летописях.

Попытки же так или иначе использовать периодичность комет можно обнаружить на самых ранних этапах развития астрономии. Например, под № 1 Любенецкий в своей «Кометографий» описывает комету, которая якобы появилась на небе во время всемирного потопа «за 2312 лет до Рождества Христова». Морозов замечает, что, прибавив к дате этой кометы несколько раз по 540 лет, мы получим, в частности, 388, 928 и 1468 годы, в каждый из которых (или поблизости от него) и европейские, и китайские источники указывают яркие кометы. Отсюда он делает вывод, что, по–видимому, ложная периодичность в 540 лет была замечена еще до Галлея (который, таким образом, напрасно считается первым, обнаружившим периодические кометы) и была продолжена вспять, чтобы «вычислить» комету всемирного потопа. Не было ли это одним из первых «астрономических» подтверждений исторической даты? (Вполне подобным многочисленным «подтверждениям» античных дат по затмениям, которые мы разбирали в гл.2, § 3).

Любопытно, что авторы европейских кометографий, по–видимому, считали 540 лет общекометным периодом и пытались по нему вычислять древние кометы. Только этим можно объяснить замеченный Морозовым факт (см.[5], табл. XII на стр.155—166), что практически все перечисляемые Любенецким кометы до н. э. имеют двойников ровно через 540 лет (уже после н. э.). Это уже совершенно безапелляционно доказывает апокрифичность всех этих комет.

Впрочем, и с кометами после н. э. дело обстоит не лучше. Как заметил Морозов (см.[6], рис.52 на стр.179) четырехсотлетний период от–180 года до +220 года по числу последовательных комет разительно подобен периоду от 300 года до 700 года. Таким образом, как и следовало ожидать, за пределами IV века н. э. европейские списки комет сами обнаруживают свою собственную апокрифичность.

Апокрифичность истории Китая

В примитивных обществах особым уважением (как хранители мудрости рода) пользуются старики, а в феодальном обществе—люди с наиболее длинной родословной. Перенос этих пережиточных представлений на социальные структуры, по–видимому, и породил странное стремление многих наций (особенно, в прошлом ущемленных) всемерно удлинять свою историю и находить в ее протяженности особую гордость. При рациональном и хладнокровном взгляде на предмет дело обстоит как раз наоборот: если страна имела долгую историю и пришла к XX веку отсталой, то это могло случиться только потому, что ее население обладало каким–то существенным и неисправимым недостатком. (Именно это рассуждение и породило расистскую легенду об «органической неспособности» китайского народа к усовершенствованию). Поэтому каждая развивающаяся страна должна, казалось бы, стыдиться длинной истории и всемерно ее сокращать, подчеркивая тем самым свою молодость, у которой все впереди. Но поведение и людей и народов доводам разума, как известно, никогда не следует.

И вот мы видим, что в Китае любые сомнения в древности его истории и науки рассматриваются как оскорбительные для великого китайского народа, как проявления европейского колониализма в идеологической области. Многочисленные китайские ученые положили много труда, чтобы «возвысить», как они считали, китайскую науку и придать ей ореол древности. На самом же деле, это они наносили (и продолжают наносить) оскорбление китайскому народу, утверждая, что после такого блестящего старта в науке, культуре и государственности, он не сумел пойти дальше и позволил себя обогнать «европейским варварам».

Борьба за «приоритет» китайской науки приобретает подчас, как мы видели выше, гротескные и смешные формы. Это тоже, конечно, не прибавляет ей достоинства.

Неизбежной реакцией на эти потуги является, наоборот, полное отрицание самостоятельных достижений китайской нации, в чем грешен, в частности, и Морозов. Правда, до Морозова никто не осмеливался заподозрить на равнинах Хуанхэ и Янцзы «вместо самого старого из больших культурных государств земного шара, чуть ли не очень молодое…» ([6], стр.156).

Здесь, конечно, Морозов в полемическом азарте перегибает палку. Китайская история вполне надежно прослеживается до X века н. э., когда зародились все современные большие культурные государства. Более того, например, списки комет, по–видимому, указывают на относительную надежность китайских хроник вплоть до VI —VII веков н. э. и определенную правдоподобность их сообщений вплоть до III— IV веков н. э.

Любопытно, что эта оценка фактически смыкается с оценкой историков, которые полностью доверяют китайским хроникам приблизительно с этого же времени.

Еще более любопытно, что здесь мы снова сталкиваемся с тем же барьером IV века, за которым в предыдущих главах не смогли проследить историю Средиземноморья. Получается, что реальные писаные истории Китая и Средиземноморья имеют одну и ту же продолжительность!

Это совпадение не может не настораживать. Чтобы объяснить его, Морозов высказывает гипотезу, что китайские императоры с IV по VI века н. э. списаны (хотя бы частично) со средиземноморских. Хотя тут, конечно, сыграл определенную роль его, отмеченный выше, европоцентризм, нельзя не признать справедливым замечание Морозова, что в китайской письменности «ввиду отсутствия в ней фонетической азбуки, не может быть записано никаких имен, не имеющих определенного смысла на языке пишущего; всякое иностранное имя неизбежно должно обратиться при такой письменности в одно из созвучных с ним китайских слов или в их сочетание, и ни один иностранный рассказ не может быть трансплантирован в китайскую литературу, не переодевшись в то же время в китайскую одежду и не получив китайской окраски в цвете своего лица, так что при научном переводе китайских документов для осмысленного чтения надо их предварительно снова раздеть и вымыть лица» ([6], стр.61).

Морозов приводит следующий пример:

«Во всех китайских историях мы читаем:

«В третьем веке (европейского счета) между 221 и 264 годами в Китае царствовали одновременно три императора: Чжао Ле–ди, Вен Ди и Да Ди»… «В начале четвертого века была династия Си–Цзинь, замечательнейшим царем которой был У Ди»… «А затем от 317 по 419 год была династия Дунг–Цзинь, в которой царями были: Юань Ди, Мин Ди, Чэн Ди, Кун Ди» и т.д.

Не правда ли, как все здесь исторически–документально и китайски–национально? Но вспомните только, что эти имена написаны не звуками, а рисунками… и тогда весь этот псевдодокументальный рассказ потеряет не только историческое, но даже и национально–китайское значение. Выйдет просто следующее:

«В третьем веке (европейского счета) между 221 и 245 годами в Средиземной империи (Так назывался Китай в китайской литературе. — Авт.) царствовали одновременно три императора: Ясно–Пылкий, Литературный и Великий»… «В начале четвертого века была династия Западного процветания, замечательнейшим царем которой был Военный император…» «А затем от 317 по 415 год была династия Восточного Процветания, в которой царями были: Первый главный царь, Светлейший царь, Царь–Завершение, Царь–Процветание» и т.д.

Скажите сами, читатель: здесь, при этом полном (а не половинном, как сделано выше и как делают теперь все историки) переводе, осталось ли что–либо сухо–документальное, историческое или даже просто национально–китайское? Ведь невольно кажется даже, что тут под именем Средиземного царства… описана Средиземная империя Диоклетиана на берегах Средиземного моря с ее первым триумвиратом, лишь на несколько десятков лет отодвинутым вспять (заметим, что если мы предположим, что китайский автор в счете циклов ошибся на единицу, то никакого сдвига не будет. — Авт.), с ее Западным Процветанием, когда во главе империи считался итальянский город Рим; с ее последующим Восточным Процветанием, когда столица была перенесена в Византию… Невольно кажется, что китайский рассказ перекочевал в Азию из Европы…

А если и китайская, и европейская истории были действительно почти одинаковы без списывания друг с друга, а на деле, то не имеем ли мы права воскликнуть: поистине правы были астрологи, говорившие, что все земные события направляются сочетаниями небесных светил! Вот две «средиземные империи» возникли в двух противоположных концах старого света под теми же именами и династические истории обеих шли по той же самой схеме!» ([6], стр.62—63).

Конечно, «односхемность» обеих династических историй нуждается еще в исследовании и подтверждении, но тот факт, что одновременно в двух противоположных концах света существовали Западная и Восточная империи, производит, бесспорно, определенное впечатление. Поэтому вполне естественней вопрос (не утверждение!) Морозова, не представляет ли вся древняя история Китая «трансплантацию на китайскую почву каких–либо европейских летописей, завезенных туда несторианами или католиками из Европы и только завернутыми в китайскую обложку с перенесением событий с запада Старого света на его восток и с отнесением их времени вспять на много веков?» ([6], стр. 129).

Между прочим, существенным подтверждением мнения Морозова о списанности ранней династической истории Китая (то ли с ее более поздних отрезков, то ли с истории Средиземноморской империи) мог бы служить тот факт, что имена всех китайских императоров являются, даже для китайца, не именами, а своего рода высокопарными титулами: «Спокойная добродетель», «Становление процветания» и т.п. Однако этот факт историками был давно замечен, и они нашли ему объяснение: «… с древнейших времен в Китае был установлен обычай, согласно которому нельзя было писать или произносить настоящие имена императоров, не только царствующих, но даже и умерших. Вместо имени при вступлении на престол каждый император принимал какой–нибудь псевдоним… Под этим псевдонимом (девизом) император и был известен своим подчиненным.

Девизы менялись не только при вступлении на царствование нового императора, но также в связи с крупными историческими событиями» ([125], стр.29). Какой все это открывало простор для апокрифирования, читатель может вообразить сам.

Заключение

По совокупности всех обстоятельств можно считать установленным, что реальная династическая история Китая нам известна примерно с конца VI века нашей эры, когда Китай был объединен под властью династии Тан. Ее, по–видимому, и следует считать первой династией Китая. От предыдущей (явно мифической и, повидимому, списанной с Рима) династии Цзинь эту династию отделяет уже знакомый нам разрыв исторической ткани, трехвековой период смут, иностранных завоеваний и междоусобных войн, после которого культурная и политическая история Китая началась «заново».

Конечно, весь наш анализ истории Китая весьма односторонен и неполон, поскольку в основном мы (вместе с Морозовым) ограничились обсуждением лишь китайской астрономии. По аналогии с Египтом хотелось бы, например, более подробно изучить династический поток китайских императоров и в нем самом обнаружить свидетельства списанности. Однако мы не обладаем для этого необходимой информацией.

Тем не менее, основной вывод, касающийся апокрифичности древней истории Китая, даже нашим односторонним и неполным анализом установлен достаточно надежно, особенно, если иметь в виду все сказанное выше в предыдущих главах.

Итак, и в Китае мы не смогли проникнуть за барьер IV века.

В качестве дополнительного штриха (и пищи для самостоятельных размышлений и дальнейших выводов) можно добавить, что хотя по официальной версии Конфуций жил в IV веке до н. э., но только «… в период Сунской династии (960—1279 гг.) конфуцианство стало официальной идеологией» ([125], стр.127), то есть через полторы тысячи (!) лет после Конфуция. Очевидно, что это и было время зарождения конфуцианства, т.е., если хотите, «время, когда жил Конфуций». Это вполне согласуется с общими религиозно–феодальными теоретическими концепциями конфуцианства.

Апокрифичность древней истории Индии

Джавахарлал Неру в своем «Открытии Индии» пишет: «В отличие от греков, китайцев и арабов древние индийцы не были историками. Это… затруднило нам установление дат или точной хронологии. События набегают одно на другое, переплетаются и создают страшную путаницу. Лишь постепенно современные историки находят ключ к лабиринту индийской истории. Собственно говоря, единственной старинной исторической книгой можно считать «Раджатарангини» Калханы, историю Кашмира, написанную в 12 веке н. э. В остальном вам приходится обращаться в поисках случайных намеков к воображаемой истории в эпических произведениях и других книгах, к некоторым старым документам, к надписям, художественным и архитектурным памятникам, к монетам и к обширной санскритской литературе, а также, конечно, к записям иностранных путешественников, посетивших Индию, а именно греков и китайцев, а в более поздний период — арабов.

Это отсутствие исторического чувства не отразилось на массах, ибо… они черпали свои представления о прошлом из преданий, мифов и легенд, передававшихся из поколения в поколение. Эта воображаемая история, смесь фактов и легенд, приобрела широкую известность и дала народу прочную и постоянную культурную основу (а также, — добавим, легла в основу общераспространенных представлений об Индии и ее истории. — Авт.)…

Влияние науки и современного мира привело к более внимательному отношению к фактам; появилась способность критиковать и взвешивать данные, ее принимая на веру предания только потому, что это предания… Но и сейчас мы удивительно быстро поддаемся влиянию преданий, причем даже высокообразованные люди теряют способность критически мыслить…

Совсем недавно мы наблюдали многозначительный и показательный пример этого столкновения между критическим воззрением и националистической верой в предания. На большей части территории Индии придерживаются календаря викрам самват. Он основан на солнечном времени, но месяцы являются лунными… Викрам или Викрамадитья, с именем которого связывают календарь, издавна считается великим героем народных преданий… национальным героем, положительным идеалом правителя… Имя Викрамадитьи, подобно имени Цезаря, стало своего рода символом и титулом, и многие последующие правители присоединяли его к своим именам…

Но кто же был этот Викрам и когда он жил? С точки зрения истории все это представляется весьма туманным. Около 57 года до н. э., когда должна была начаться эра викрам самват, нет следов, которые указывали бы на существование такого правителя. Однако в 4 веке н. э. в Северной Индии был некий Викрамадитья… Полагают…, что все легенды относятся к нему… Но все это туманно и недостоверно.

Самым поразительным во всем этом являются старания высокообразованных индийцев подтасовать исторические факты, чтобы как–то связать легендарного героя Викрама с летоисчислением, начавшимся 2000 лет назад…

Влияние националистических побуждений и мнимонациональных интересов на изложение или изучение истории характерно не только для индийцев. (Мы это видели выше на примере Китая. — Авт.). Каждой нации и каждому народу, видимо, свойственно это желание позолотить и подправить прошлое и исказить его в свою пользу… Но нам незачем обращаться к прошлому, чтобы найти примеры подтасовки истории во имя определенных целей и поддержания чьих–то домыслов и предрассудков. Настоящее изобилует такого рода примерами, а если можно исказить настоящее, свидетелями и участниками которого мы сами являемся, то что же сказать о прошлом?» ([131, стр. 104—106).

Мы привели столь длинную цитату из Неру потому, что считаем высказанные в ней мысли очень важными и не только для историков Индии. Именно этими соображениями мы руководствовались во всех предыдущих главах и параграфах. Никто не спорит с Неру, и на словах все разделяют его мнение, но как только дело доходит до практического исследования истории, все резко меняется. Даже сам Неру в других главах своей книги подходит к информации о древней истории Индии явно без должной критичности.

Например, он нимало не сомневается в реальном существовании «империи Мауриев» и характеризует его как «первое сильное, обширное и централизованное государство в Индии» ([131], стр.100). Он сообщает, что основатель этой империи Чандрагупта создал ее в борьбе против греков, вторгнувшихся в Индию под предводительством Александра Македонского, и без оговорок доверяет «полным описаниям этого государства, оставленными как индийцами, так и греками» ([131], стр. 126). Наиболее знаменит внук Чандрагупты царь Ашока (III век до н. э.), от которого якобы осталось большое число Указов и надписей, вырезанных на придорожных скалах, в пещерах и на колоннах зданий. Археологи, раскопавшие дворец Ашоки, заявили в официальном докладе, что «степень сохранности является почти невероятной. Бревна, из которых сложен зал, остались такими же гладкими и имеют такой же вид, как в тот день, свыше двух тысяч лет назад, когда они были уложены» (см.[131], стр. 157). Комментарий Неру великолепен: «Это было бы удивительно в любой стране, и тем более удивительно в Индии, где дерево изнашивается под действием климата и подтачивается всевозможными насекомыми. Вероятно, дерево подвергалось какой–то специальной обработке. В чем она заключалась, насколько мне известно, остается все еще тайной» ([131], стр.138).

В полном соответствии с общей схемой апокрифической истории, с которой мы познакомились на примере Египта и Китая, империя Мауриев скоро пришла в упадок, и Индия опять распалась на мелкие самостоятельные государства. О правителях этих государств нам известно только из буддийских преданий, поскольку некоторые из них были знаменитыми буддистами. Это же относится и к завоевателям—ку–шанам, царь которых, Канишка, также является героем буддийских легенд. Ученые XX века много труда положили на исследование кушан, но единственно неоспоримый вывод, к которому они пришли, заключается в том, что «В обширной литературе о Кушанском царстве факты и их интерпретация, достоверное и гипотетическое переплетены настолько тесно, что иногда среди догадок и предположений (часто — многостепенных) совершенно теряются, отступая на задний план, реальные данные» ([132], стр.5). Можно добавить, что для каждого исследователя кушан множество «реальных данных» свое, и пересечение этих множеств пусто.

В начале IV века (опять четвертый век!) в Индии возрождается «могущественная и широко раскинувшаяся империя». Ее основателя снова зовут Чандрагупта и он снова объединяет Индию в борьбе против вторгнувшихся иностранных захватчиков.

«Так в 520 году н. э. началась эра династии Гуптов, которая дала замечательную плеяду великих правителей, преуспевавших как в войнах, так и в великих делах». ([131], стр. 140).

У нас нет сомнения, что Маурьи списаны с Гуптов, но, конечно, чтобы это окончательно доказать нужны дополнительные подтверждения.

Но были ли сами Гупты? Здесь настораживает, что их империя тоже скоро распалась и после периода смут новое «могущественное государство, охватывавшее Северную и Центральную Индию», было создано в начале VII века Харшавардханой (см.[131], стр.142), после которого новых «разрывов» уже не наблюдалось. Настораживает также и дата создания империи Гуптов. Не списана ли она, подобно китайской династии Цзинь, со Средиземноморской империи? Мы думаем, что ответы на оба вопроса должны быть отрицательными. Однако мы все же сочли необходимым эти вопросы поставить.

Внимательный читатель должен был заметить, что только что высказанное утверждение о фантастичности истории Индии до Гуптов (или даже до Харшавардханы) ничем реальным, кроме общих соображений и аналогий, посуществу не подтверждено. Вместе с тем ему противоречат, если не светские исторические источники (которых, согласно Неру, нет), то, во всяком случае, многочисленные и, казалось бы, надежно установленные факты истории индийских религиозных движений. Поэтому мы должны теперь, хотя бы вкратце, рассмотреть основные религии Индии.

Индуизм

Считается, что древнейшая религия Индии изложена в книгах, которые называются «Веда», что значит «учение» (ср. славянское «ведати»). Они представляют собой собрания песнопений («мантр») и делятся на четыре отдела: Ригведа, Самаведа, Дцжурведа и Атарваведа.

«Касательно древности ведических песен (мантрас) существуют только смутные предположения… Основываясь на астрономических данных, имеющихся в ведийской картине мироздания, Якоби определил время ведийской культуры около 2000 г. до Р.Х.; он даже думает, что нашел следы более древнего летоисчисления, относящегося к 4000 г. К такому же результату одновременно пришел индийский астроном Тиллак; тем не менее (?! — Авт.), эти цифры не определяют времени возникновения ведийской поэзии; обыкновенно его относят ко времени 1200—1000 до Р.Х., но… подобное счисление, по–видимому, далеко не соответствует действительности.

Хотя, таким образом, Веды принадлежат к древнейшей литературе человечества, тем не менее… возникновение их должно быть отнесено не к началу, а к концу религиозно–творческого периода… Вся поэтическая обработка мифологического материала и теоретическая обрисовка религиозных идей обнаруживают постоянно упадок и устарелость умственной жизни, в которой школьная рутина и педантство подчиняют себе мысль, вера переходит в теорию, а культ изменяется в ритуал…

При большей части ведийских песен приводится имя сочинителя, но эти показания часто не имеют никакого значения и даже совершенно бессмысленны…»([85], т.2, стр.9—11).

Ведийская религия считается политеистической с чрезвычайно большим числом богов. Однако в этом отношении тексты проти–воречивы: если в одном месте говорится, что богов всего 33, то в другом говорится, что богу Агни поклонялось 3339 божеств. Большинство этих «божеств», естественно, безымянно. Они носят общее имя «дева» или «азур», что означает «дух света» или «дух жизни». Таким образом, их скорее надо считать не богами, а чем–то вроде «светлых духов» христианской мифологии.

Собственно же богов, имеющих имя, не очень много: Индра, Агни, Сурия, Варуна и т.д. Считается, что они отождествляют собой естественные силы природы, но на самом деле их образы чрезвычайно сложны и потому «нельзя в кратких словах охарактеризовать богов Веды» ([85], т.2, стр.17).

Многие исследователи отмечали сходство ведийского пантеона с греческим, подчеркивая, что подобные ведийским «грубые представления о божествах господствовали и в народной фантазии эллинов, и что пластическая красота олимпийцев была созданием искусства, а не религии» ([85], т.2, стр. 18). Это сходство проявляется, например, в том, что первое место в числе индийских богов принадлежало (см.[85], т.2, стр.19) богу «Диаус—Питар», т.е. «Богу—Отцу», имя которого даже фонетически совпадает с именем Зевса. «… Дьяусу поклонялись в Греции как Зевсу, в Риме как Юпитеру, а у германских племен как Тиру и Зию… Женой его была Земля (т.е. Гея, по–гречески. — Авт.) и оба они воспевались как прародители мира…» ([126], стр.18—19).

Вместе с тем ведийский пантеон во многом сходен с пантеоном христианским. Например, подобно Иегове бог Индра (самый знаменитый и почитаемый из ведийских богов) повелевает молниями, водит в бой полки, мстит за худые и вознаграждает за добрые дела. «Его могущество и величие беспредельны. Он есть бог, не имеющих себе равного, единственный царь мира, создатель и хранитель всех вещей» ([85], т.2, стр.23). Совместно с Агни, светлым богом огня, и Сомой, олицетворением опьяняющего напитка (первоначально надо думать зршШз ут! — «винного духа», затем скрывшегося в культе под не столь одиозными псевдонимами), Индра составляет троицу ведийских богов, вполне аналогичную христианской троице (см.[125], стр.21).

Вместе с тем «…Поразительным явлением в ведийской вере является некоторого рода синкретизм в представлении о богах. Так, несмотря на то, что призываемый бог прославляется как высочайшее существо, ему часто не только приписывают преимущества других богов, но кроме того без всякой критики влагают в его образ черты, функции и события из жизни этих последних. Происходящее отсюда смешение божеских свойств чрезвычайно затрудняет возможность составить определенное представление об индивидуальности отдельных божеств» ([85], т.2, стр.16).

Таким образом, в сознании молящегося различные боги вед сливались в некоего единого бога. Это дает основание заключить, что религия вед была в принципе монотеистической, а различные ведийские боги были лишь воплощениями различных сторон единого бога или его локальными вариациями.

Дальнейшее развитие ведийская религия получила в брахманизме, нашедшем отражение, главным образом, в религиозно–философских трактатах, упанишадах. «Нам почти неизвестно место и время их возникновения» ([126], стр.46). Здесь нет нужды вникать в разнообразные философские спекуляции упанишад; достаточно упомянуть, что учение о карме, снимающее почти все противоречия христианской этики, восходит к ним. Одно бесспорно: учение упанишад является плодом «поразительной способности абстрактного мышления» ([126], стр.54), явившейся итогом долгого религиозно–спекулятивного развития.

Смесь и сочетание теоретической мудрости упанишад, народных шаманистических верований и ведийской религии дало начало религиозной форме, «бесчисленные секты и направления которой мы обозначаем общим названием индуизма и которая с течением времени сделалась господствующей религией индусов» ([85], т.2, стр.120). Дать четкое определение индуизма, как религиозной системы, невозможно. «Никому в Индии и в целом мире не удалось пока дать удовлетворительное определение (индуизма. — Авт.), а в вопросе о том, что именно относить к индуизму, существуют большие расхождения… нелегко провести границу между индуизмом и другими вероучениями, в первую очередь исламом, буддизмом, джайнизмом и христианством… Индуизм ни монотеистичен, ни политеистичен, так как наряду с верой в одного бога допускает поклонение десяткам или сотням богов и богинь…» ([126], стр.3—5).

«Об историческом начале индуизма известно очень мало… Бюлер решается приписать самым старинным сектам довольно глубокую древность. По его мнению, они должны были существовать значительно раньше буддизма, даже ранее джайнизма…, потому что в сочинениях последних сект о них говорится, как об издавна уже существующих». ([85], т.2, стр.125). С другой стороны, наиболее авторитетные ныне ответвления индуизма (связанные с именами вероучителей Рамануджи, Рамананда Кабира и т.д.) возникли в XII—XIV веках нашей эры (см.[85], т.2, стр. 126). Упоминавшаяся выше империя Гуптов замечательна тем, что в ней «была сделана попытка создать однородное государство на старых брахманических идеалах» ([131], стр.141). Не означает ли это, на самом деле, что эти «старые» идеалы только что тогда и появились?

Роль высшего бога в индуизме переходит к Вишну, благосклонному богу, «постоянное стремление которого состоит в том, чтобы приносить людям всякого рода помощь, сообщать им истину, охранять их в опасности, избавлять от зла и принимать их к себе на свое небо…, которое представляется в виде рая» ([85], т.2, стр.132). Известны десять воплощений Вишну, так называемые «аватары». В первой аватаре Вишну в образе рыбы «возвещает Ману всеобщий потоп и приказывает ему построить ковчег; под видом рыбы он сам направляет его, пока ковчег не причаливает к одной горе в Кашемире… Седьмая и восьмая Аватары, Рамы и Кришны, ясно связаны с героическими легендами… Через девятую Аватару Будда включается в культ Вишну…» ([85], т.2, стр.132—134).

Здесь обращает на себя внимание переплетение библейских мотивов (потоп) с евангелическими (культ рыбы). Это не единственный случай появления в индуизме библейских легенд. Например, и по брахманским преданиям первым человеком был Адам с женой Евой. Жили они тоже в раю, который размещался на Цейлоне. Грехопадение состояло в том, что царь злых духов соблазнил Адама перейти на континент (цепь скалистых островков, соединяющая Цейлон с континентом и поныне называется «Адамов мост»). Даже Авраам под именем Абунгарта известен индуизму. Он и здесь по повелению бога Славы (Брамы) собирается принести в жертву своего сына, но Вишну, спустившись на голову юноши в виде голубя, останавливает его руку.

Особенно интересна седьмая аватара Вишну — бог Кришна, который во многом параллелен Христу. Подобно Христу он был чудесным образом зачат девой, а образ его как младенца очень популярен среди народа. Многочисленные изображения младенца Кришну на коленях матери (см. напр.[85], т.2, стр. 135, рис. 21) во всем подобны христианским иконам. Поучения Кришны совершенно однородны с поучениями евангельского Христа, как по форме (они также имеют вид кратких притч), так и по содержанию. Известный писатель Жаколио, проживший в Индии много лет, на основании подобного рода соответствий выводил из Индии вообще всю Библию и даже всю европейскую культуру. Конечно, он во многом увлекался, но впоследствии ряд его сопоставлений был подтвержден представителями т.н. «мифологической школы». В настоящее время принято этим соответствиям большого значения не придавать, а выводы мифологической школы полагается считать «устаревшими». Но факты упрямая вещь, а параллелизм между индуизмом и христианством бесспорен. Недаром в Индии существуют секты, полагающие, что «индуизм—это форма христианства в изложении брахманов» ([127], стр.4).

Второй важнейший бог индуизма — это Шива. «Мы видим в нем суровое и страшное божество: бога разрушителя… Ужасна его сила и… он угрожает людям всякого рода бедствиями». ([85], т.2.стр.139). Тем не менее, его имя значит «милостивый» и «для того, кто его умоляет, он может выказать себя милостивым и благосклонным избавителем и спасителем, который награждает счастьем и отклоняет скорбь; он может явиться даже веселым путником, который, охотясь, бродит по горам, сопровождаемый развратной пьяной толпой, сам предаваясь вину и пляске с женщинами» ([85], т.2, стр. 139—140). Последний облик Шивы сближает его с Вакхом–Дионисом. Но Шива почитается также как вдохновитель аскезы и во многих других образах.

«Одновременное почитание и сопоставление как равных Вишну и Сивы (другая транскрипция имени Шивы. — Авт.) привело к частому смешению обоих культов и даже к соединению обоих богов… они выступают вместе с Брамой в форме некоторого триединства, Тримурта, где абсолютное проявляется в Браме, как творце, в Вишну, как охранителе, и в Сиве, как разрушителе и обновителе» ([85], т.2, стр.142). Таким образом, как и в ведической религии, в индуизме настойчиво выплывает христианская идея троицы.

Древнеиндийский эпос

Под древнеиндийским эпосом обычно понимают две обширные поэмы: «Махабхарату» (около 100 тысяч двустиший) и «Рамаяну» (около 24 тысяч двустиший). В этих поэмах причудливо переплетены воинские сказания, архаические мифы, брахманические легенды, героические предания, политические и этические трактаты, философские диалоги, притчи, басни и зачатки первобытной космологии. Они играют основополагающую роль в религии индуизма и «…используя напрашивающуюся, но, конечно, не вполне точную аналогию, можно сказать, что если Веды в духовной жизни Индии явились Ветхим Заветом, то роль Нового Завета выпала на долю «Махабхараты» и «Рамаяны» ([127], стр.7).

Когда были написаны эти поэмы? Современный индийский писатель Нарайан, выражая традиционные индуистские представления, пишет, что «при попытке установить даты создания «Рамаяны», «Махабхараты» или пуран — книг–прародительниц всей индийской мифологии, исследователю приходится иметь дело скорее с геологическими (?! — Авт.) эпохами, чем с историческими. Относительно вед распространено мнение, что они существовали вечно… О древности пуран можно судить по тому, что они упоминаются в Ведах. Некоторые специалисты по санскритской литературе считают, что «Махабхарата» была создана в 3000 году до н. э., а «Рамаяна» еще раньше». ([147], стр. 14). Естественно, что редактор русского перевода книги Нарайана, советский исследователь А.Я.Сыркин, необыкновенно высоко оценивающий в целом труд Нарайана, вынужден «внести некоторые хронологические коррективы» (в три с половиной тысячи лет!). По Сыркину (см.[147], стр.5—4) «Махабхарата» складывалась примерно (!) между IV в. до н. э. и V в. н. э., «Рамаяна» же, вероятно, несколько уступает в древности «Махабхарате». Что же касается пуран, этих «прародительниц всей индийской мифологии», то мы с удивлением узнаем, что «есть основания датировать «Шива (иначе «Вишну») пурану» периодом около IV—VI вв., а «Девибхачавата (иначе «Бхалавата») пурану» — около X в.» (подчеркнем, нашей эры!).

Из других источников, более подробных, мы узнаем далее, что «…А.Хольцман полагал, что завершающая редакция «Махабхараты» состоялась где–то в 900—1100 гг. н. э.» ([127], стр. 135). Правда, дальше там же пишется, что «… как показали более поздние исследования и открытия, его датировка малообоснованна». Почему же? Оказывается, что «В качестве священной книги и авторитетного религиозного трактата (т.е. именно с той идеологической окраской, которая характерна для «нашей» «Махабхараты») «Махабхарату» знают индийские надписи V—VI вв. н. э….» (там же). Таким образом, мы видим, что, во–первых, датировка «Махабхараты» оказывается не самостоятельной, а зависит от датировки упомянутых «индийских надписей». Во–вторых, достаточна ли ссылка на «ту же идеологическую окраску», чтобы утверждать совпадение «Махабхараты» V века с «нашей»? Правда, эти надписи приводят и некоторые подробности, поддерживающие это отождествление. Например, они называют того же мифического автора этой поэмы (Вьясу) и утверждают, что «Махабхарата» есть «собрание из ста тысяч» (по–видимому, стихов). Но, достаточно ли даже это?

О «Махабхарате» упоминают также некоторые авторы, датируемые VII в. н. э., а также камбоджийские надписи, датируемые приблизительно тем же временем. На этом основании современные авторы приходят к выводу, что «… окончательное формирование (а вместе с ним и письменную редакцию) первого древнеиндийского эпоса следует, по–видимому, отнести не позже чем к 400 г. н. э.» ([127], стр. 137), причем вплоть до XII века (и возможно, что и позже) текст «Махабхараты» подвергался непрерывным видоизменениям. «По всей вероятности стадия относительной фиксации того текста поэмы, с которым имеют дело современные исследователи, была достигнута только в результате усилий ее средневековых комментаторов» ([127], стр.137).

Обратим внимание, что в совершенно аналогичной ситуации с Библией тот же вывод Морозова встречается в штыки!

Современные исследователи, не желая отказаться от представления о четырехтысячелетней древности индуизма, полагают, что V веку н. э. принадлежит только «письменная фиксация» поэмы, имеющая якобы тысячелетнюю устную традицию. Вопрос об эвиденциарной значимости традиции вообще и устной традиции в частности мы уже обсуждали в эпилоге к тому 1. Все высказанные там общие соображения применимы, конечно, и к «устной традиции» индийского эпоса. Таким образом, оставаясь на почве документальных фактов, мы принуждены датировать создание «Махабхараты» V веком нашей эры. Впрочем, как мы видели, свидетельства, относящие поэму к V веку, не очень–то уверенны. Надежнее будет считать, что где–то около V века (или несколько позже) создалась первая, краткая редакция «Махабхараты», которая, постепенно пополняясь и разрастаясь, приобрела приблизительно современный вид к X—XI векам.

Что же касается датировки другой древнеиндийской эпической поэмы «Рамаяны», то «…Публичное чтение «Рамаяны»… описано в камбоджийской надписи около 800 г. н. э., а все упоминания о ней и ее авторе Вальмики у индийских и иноземных авторов не восходят к периоду более раннему… Поэтому кажется естественным представить себе, что окончательное формирование и письменное закрепление текста «Рамаяны» проходило параллельно во времени с фиксацией «Махабхараты». Однако… в то время как «Рамаяна» никак и нигде не говорит о другом эпосе, его авторе и героях, «Махабхарата» несколько раз называет по имени Вальмики, ссылается на его поэму и в отдельных своих эпизодах, как кажется, даже опирается на ее текст» ([127], стр.140). На этом основании была выдвинута версия, что фиксация текста «Рамаяны» произошла на один—два века ранее «Махабхараты», но, как заключает П.А.Гринцер, подробно рассмотревший этот вопрос, «аргументы, призванные подтвердить ту точку зрения, что дошедший До нас текст «Рамаяны» сложился на одно—два столетия ранее текста «Махабхараты», или сами оказываются уязвимыми, или, по крайней мере, им могут быть противопоставлены не менее веские аргументы прямо противоположного свойства» ([127], стр.147).

Таким образом, мы можем достаточно уверенно считать, что обе эпические поэмы Индии «Махабхарата» и «Рамаяна» сложились в период V—X вв. н. э. Во всяком случае никаких прямых объективных доказательств более раннего их создания не имеется. Замечательно, что это в точности то время, когда согласно нашим выводам составлялась Библия!

Буддизм См.[110], стр.296—407.

Считается, что буддизм возник в VI веке да н. э., а его основатель Будда полагается реально существовавшим лицом.

Между прочим, многие исследователи религий с недоумением обращают внимание на тот факт, что VI век до н. э. был временем религиозной реформации во всем мире: в Китае в это время якобы жил и действовал Конфуций, а Индии — Будда, в Иране — Заратуштра, в Греции как грибы росли философско–религиозные школы. Не зная, что сказать, Крывелев этот факт попросту игнорирует (см.[110], стр.296), а вот, например, чешский историк Иво Фишер делает из него далеко идущие выводы: «Можно с уверенностью сказать, что эти изменения были непосредственно связаны с крупнейшим открытием всех времен — изобретением железа» ([126], стр.44). Как было бы хорошо, если все проблемы истории решались бы столь же просто с такой же «уверенностью»!

Каноническая версия происхождения буддизма утверждает, что его основатель Гаутама после долгих размышлений о причинах человеческого страдания и о способах его преодоления внезапно, сидя под деревом, узрел истину и тем самым стал Буддой, т.е. просветленным, озаренным, умудренным. Тут же он начал проповедь обретенной истины. Эту проповедь он продолжал сорок лет до самой своей смерти. Его проповедь была необыкновенно успешна и он сразу же привлек на свою сторону царей Бимбисару, Прасенаджита и Аджаташатру. После его смерти наиболее выдающиеся последователи собрались в Рад–жагрихе, где обсудили и утвердили ряд основоположений новой религии. Однако среди буддистов быстро возникли расхождения, для разрешения которых был созван новый собор, примерно через сто лет после смерти Будды. Еще через сто лет (т.е. в III веке до н. э.) состоялся третий собор, на котором был утвержден текст священных книг буддизма (составляющих т.н. Типитаку) и было принято решение о рассылке миссионеров во все концы страны и за ее пределы. Одно из наиболее новых течений буддизма называется махаяной, а прежнее, традиционное — хинаяной. Основные положения махаяны были сформулированы и утверждены на специальном соборе, происходившем около 100 года н. э. и т.д. и т.п.

Однако при более внимательном рассмотрении от этой, казалось бы, стройной и подробной версии ничего по существу не остается (см.[110], стр.297—500). Историческое существование Будды сомнительно. Неясно были ли соборы, а если были, то что они собой представляли. В канонической буддийской литературе второй и третий соборы часто смешиваются, «вследствие чего получаются хронологические несообразности… Даже, несомненно, историческая личность Ашоки здесь мистифицируется довольно странным образом…» ([110], стр.299—500), что, кстати сказать, снова возбуждает сомнения в «несомненной историчности» личности Ашоки.

Особенно любопытно, что хотя возникновение и оформление махаяны относится якобы к первому веку н. э., но тем не менее основные теоретики махаяны жили и действовали в V—VII в. н. э. через полтысячи лет (см.[130], стр.10).

Наиболее ранние этнографические памятники буддизма (в которых он еще очень близок к ведийскому культу) — это надписи на придорожных скалах, пещерах и колоннах зданий, приписываемые уже известному нам царю Ашоке (и датируемые, следовательно, III в. до н. э.), а также т.н. Бхархутская ступа, датируемая предположительно II в. н. э. (через пятьсот (!) лет). Что же касается письменных источников (их число необозримо), то хотя часть из них считается составленной довольно рано, но подавляющее большинство их было, по–видимому, написано после VII в. н. э. Специалисты особо подчеркивают трудности, заключающиеся «в неопределенности датировки подавляющего большинства произведений буддийской литературы, в силу чего трудно установить порядок временных напластований в этой огромной сумме текстов и идей» ([110], стр.300). Собственная же древность буддийских манускриптов весьма относительна и во всяком случае не простирается за X век нашей эры.

История распространения буддизма также указывает на его очень поздний характер. Например, в Тибет он проник только в VII веке н. э.

Христианство в Индии

Мы видим, что уверения священнослужителей индуизма и буддизма о глубокой древности их вероучений фактами не подтверждаются: оба эти учения объективно прослеживаются только приблизительно до V века н. э.

Таким образом, и индуизм, и буддизм появились отнюдь не раньше христианства, а даже несколько позже. Это проливает совершенно новый свет на многочисленные черты сходства, которые индуизм и буддизм имеют с христианством. (Сходство индуизма с христианством мы выше вкратце уже отмечали; многочисленные же параллели образов Будды и Христа общеизвестны: достаточно упомянуть цитированную в[110], стр.400, книгу «Буддизм в сравнении с христианством», название которой говорит само за себя.) Морозов полагает, что толчком к появлению обеих религий явилась деятельность христианских миссионеров, дотянувшихся в IV—V века н. э. до Индии. По его мнению, христианское учение (в его первоначальной послеапокалиптической, но еще доевангельской форме), смешавшись с народными шаманоидными верованиями, дало начало на благодатной почве Индии многочисленным сектам индуизма и буддизма (в том числе, например, и аскетического джайнизма, основание которого традиция относит в тот же пресловутый VI век до н. э.). Мы не узнаем его в этих вероучениях не только потому, что под влиянием местных индийских верований они далеко отошли от своего первообраза, но и потому, что само известное нам евангелическое христианство мало похоже на прото–христианство IV—VI веков. Более того, есть все основания ожидать, что это прото–христианство дошло до наших дней под маской одной (или нескольких) индуистских сект (по–видимому тех, в которых сильны элементы лингаистического культа и сохранились обряды вакхического характера и храмовая проституция).

Морозов находит (см.[3], стр.261—262) подтверждения своего мнения в официальной церковной истории. В этой истории говорится, что «крещение Индии» было осуществлено непосредственно после смерти Христа его апостолом Фомой. Согласно вычисленному в гл. 11 времени столбования Христа это как раз и дает IV—V века.

Согласно «Жития Святых» крещенная Фомой Индия снова «впала в нечестие» и продолжала поклоняться «воздушным идолам». Но явился в ту страну монах Варлам (сын Ламы) и обратил в христианство царевича Иоасафа (Судью Громовержца), сына царя Авенира (Отца Света), который и окрестил индийский народ.

Морозов обращает внимание, что эта легенда вполне аналогична легенде о «крещении Руси» Владимиром: проповедник обратил в свою веру властелина страны и тот приказал принять ее и всему своему народу. Это, по–видимому, был всеобщий способ распространения христианства.

Почему понадобилось вторично крестить Индию? По–видимому, после первого крещения (Фомой) культ настолько быстро видоизменился, что явившийся лет через сто Варлам его просто не узнал и счел своим долгом осуществить крещение второй раз. На юге Индии до сих пор имеются христианские общины, ведущие свое происхождение от Варлама.

Морозов подробно излагает легенду о Варламе и Иоасафе (см.[3 ] стр.262—258), обнаруживая многочисленные общие черты в биографии Иоасафа и Будды. Не означает ли это, что «крещение Варлама» дало начало буддизму (и его ответвлению, ламаизму; обратим внимание на смысловое значение имени Варлам — Сын Ламы), а более раннее «крещение Фомы» породило индуистические культы? Любопытно, что из всех христианских учений по догматике ближе всего к буддизму несторианство («возвращенство»), расцвет которого как раз и приходится на VI век н. э.

Однако, евангельское (точнее, пред–евангельское) христианство оказало влияние и на индуизм. Только этим можно объяснить появление в индийском пантеоне образа бога Кришны, параллельного Христу. В связи с этим особый интерес приобретает информация (см.[7], стр.398) о том, что в период иконоборческого движения (т.е. в VIII—IX веках) в Индию бежало от преследований свыше 50–ти тысяч (!) клириков всех рангов. Интересно, что как раз на это время и приходятся дошедшие до нас буддийские и индуистские сочинения.

По сравнению с Европой в Индии значительно более развилось представление о третьем лице божественной троицы, святом духе, Шиве, с титулом Магадева (латинское «Магнус Деус» — Великий Бог). Первичное представление о всеразрушающем и всеочищающем огне как третьем олицетворении божества, в образе Шивы объединилось и достигло космических масштабов. Напротив, христианская идея о святом духе явилась сужением этого первичного представления (не говоря уже о том, что в легенде о «святом духе» определенную роль сыграл, как мы уже говорили, и «винный дух»).

Стоит еще заметить, что один из важнейших буддийских символов — дерево, под сенью которого восседает Будда, невольно наводит ум на пиниеобразный столб дыма, выходящий из кратера вулкана. Конечно, резонность этого сопоставления нуждается еще в обсуждении.

Заключение

Таким образом, мы снова видим, что с какой стороны не подойти достоверная, письменная история Индии не простирается далее IV века н. э. Известные археологические раскопки в Мохенджо–Даро и Харанпе этот вывод не опровергают, поскольку письменных памятников там не обнаружено (датировка же их нуждается, конечно, в пересмотре; вряд ли эти культуры старше начала нашей эры).

Конечно, соображения, которыми мы обосновали этот вывод, весьма фрагментарны (даже еще фрагментарнее, чем в аналогичном случае Китая) и сами по себе нуждаются в развитии и дополнении. Это должно быть предметом дальнейшей работы.

Клинописные источники

Мало кто знает истинное положение с клинописными табличками в музеях. Дадим слово специалисту:

«Прошло едва ли сто лет с тех пор, как клинопись стала опять доступна пониманию и только незадолго до начала настоящего столетия был общепризнан такой фундаментальный факт, как существование самостоятельного шумерского языка… Но между тем как дешифровка и интерпретация двигались медленными шагами, тексты с самого начала находились в потрясающих количествах… многие десятки тысяч таблиц нашли свою дорогу в музеи и образовали материал, который потребовал бы для своей публикации несколько веков, даже если объединить усилия всех живущих ассириологов… многие раскопки в городах Месопотамии имели своим результатом только научно осуществленное разрушение того, что сохранялось неуничтоженным в течение тысячелетий. Причины этого явления тривиальны. Время, нужное для опубликования результатов, во много раз превосходит время, затрачиваемое на раскопки. Выделенные средства обычно оказываются истраченными к тому времени, когда выполнена лишь часть первоначально запланированных раскопок и… ученые устремляются за новым материалом, вместо того, чтобы заняться утомительной работой по публикации тысяч деталей, случайно выявленных во время раскопок. В итоге конечный результат мало отличается от того, к которому приходили ранние производители раскопок, стоявшие на позициях охотников за сокровищами.

…До 1951 г. при раскопках не 'устанавливалось происхождение почти ни одного астрономического или математического текста. Единственным заметным исключением являются несколько таблиц умножения из Ниппура или Сиппара, но никто не знает, где эти тексты были извлечены из руин. В результате, например, совершенно невозможно установить, получены ли эти тексты из храма, дворца, частного дома и т.п. Неизвестен даже пласт, в котором они были найдены, что лишает возможности более точно датировать тексты… у нас остаются только сами тексты, и их происхождение нужно определять только по внутренним показаниям, которые часто трудно истолковать.

Можно рассказать длинную историю о «методах» получения нужной информации. Тексты, пролежавшие более 50 лет в подвалах музея, могут быть условно датированы по газете, в которую они были завернуты. Это Дает правдоподобную дату «экспедиции», которая нашла тексты, а отсюда и место, из которого они были извлечены…

Публикация табличек сама по себе является трудным делом. Прежде всего… лишь незначительная часть коллекции каталогизирована… Я был бы удивлен, если бы десятая часть всех музейных табличек оказалась занесенной в какой–либо каталог. Задача извлечения первоисточников из музеев является гораздо более неотложной, чем накопление новых несчетных тысяч текстов сверх до сих пор неисследованных предыдущих тысяч. (Напомним (см.[133], стр.62), что знаменитый эпос о Гильгамеше был случайно (!) обнаружен смотрителем Британского музея Смитом среди незарегистрированных коллекций. — Авт.)…

Не существует простых методов публикации. Одних фотографий в большинстве случаев бывает недостаточно, не говоря уже о их высокой стоимости… Так и стоимость и фактическая необходимость привели к практике ручного копирования…

…Даже при большом опыте текст нельзя скопировать правильно, не понимая его содержания. Практически ни один текст не поддается копировке с первого раза. Необходимо повторное сличение, объединение с другими фрагментами и сравнение с другими текстами. Требуются годы труда прежде, чем небольшая группа в несколько сотен табличек может быть должным образом издана. И никакая публикация не является «окончательной». Снова и снова свежий взгляд обнаруживает решение загадки, ускользнувшее от издателя, каким бы ясным это решение не казалось впоследствии.

…Процесс расшифровки не следует никаким твердым правилам. Каждый специальный класс текстов требует медленного составления технического словаря. Результаты прочтения (по догадке. — Авт.) трудных знаков и слов должны заноситься в картотеку, обеспечивающую повторную проверку и сопоставление с ранее полученными результатами. Только накопление опыта приводит к более быстрому пониманию определенных типов текстов» ([23], стр.71—75).

Далее, Нейгебауер специально останавливается на клинописных астрономических текстах. Оказывается, что «… Вряд ли существует в истории науки другая глава, в которой имелось бы столь глубокое расхождение между общепринятым представлением об эпохе и заключениями, которые постепенно вырисовываются при детальном исследовании первоисточников» ([23], стр.106). Вавилонская астрономия (отождествляемая с «халдейской» астрономией «античных» и средневековых астрологических сочинений) оказалась совсем не такой, как это думали раньше: она была незрелой и чисто качественной (кстати, не доказывает ли это ложность отождествления астрономии клинописных текстов с «халдейской» наукой?). Это было установлено в конце прошлого века трудами Эппинга и Куглера. Вот что говорит о них Нейгебауер (высоко ценящий результаты Эппинга и Куглера):

«Работы Эппинга и Куглера основаны исключительно на текстах из Британского Музея. В течение многих лет Штрассмайер переписывал там тысячи табличек… Эти копии вносились в записные книжки… По инициативе Штрассмайера Эппинг начал изучать штрассмайеровские транскрипции астрономических текстов. Когда расшифровка оказалась удачной, Штрассмайер стал переносить из своих записных книжек астрономические отрывки на отдельные листы, зачастую добавляя пояснительные замечания. Эти листы отсылались затем Эппингу для окончательного исследования… Ни один из этих текстов не был опубликован в официальных изданиях Британского музея, и нет никакой информации о подобных табличках, приобретенных Британским музеем после того, как Штрассмайер перестал их переписывать» ([23], стр.112).

Обсуждение

Информация Нейгебауера во многих отношениях уникальна: редко удается проникнуть в секреты «кухни» исследовательской работы, о результатах которой мы узнаем только в безапелляционной и уверенной форме утверждения типа «Эппинг прочитал», «Штрассмайер установил» и т.д. Мы видим каким многоступенчатым процессом было даже копирование, не говоря уже о расшифровке клинописных астрономических текстов: легко подсчитать, что Штрассмайер переписывал их не менее трех раз. А ведь каждое переписывание заведомо вносило какой–то процент ошибок… Видно также, что Штрассмайер и Эппинг (а за ними Куглер) не столько читали, сколько расшифровывали и интерпретировали текст. Но поскольку «текст нельзя скопировать правильно, не понимая его содержания», Штрассмайер должен был еще в процессе копировки как–то читать и понимать текст, хотя бы «в предварительном порядке», что, конечно, должно было существенно определить и окончательный вариант прочтения.

На примере «чтения» клинописных текстов особенно четко видна необходимость в предварительной установке исследователя, о которой мы говорили в эпилоге к тому 1. Поэтому применить расшифровки Штрассмайера к установлению абсолютных дат в принципе невозможно, поскольку сама расшифровка уже основывалась на некоем представлении о времени описываемых в табличке событий. Влияние этого предварительного представления оказалось настолько сильным, Что Морозов расценил расшифровки Штрассмайера вавилонских записей затмений, как подделку (см.гл.4, § 1), хотя, скорее всего, и Штрассмайер, и Эппинг были вполне добросовестными людьми. Вместе с тем нельзя и отрицать, что в столь ярко обрисованной Нейгебауером атмосфере полнейшей неразберихи и абсолютной бесконтрольности возможны любые подлоги и любые «субъективные прочтения».

Таким образом, утверждать, что некое положение безоговорочно доказано публикацией какого–нибудь клинописного текста в принципе невозможно. Если возникают сомнения, нужно обязательно проверять на базе каких предположений были произведены расшифровки.

Хетты

История «открытия» хеттов во многом замечательна и поучительна. Мы изложим ее по книге [133].

До самого последнего времени о хеттах ученые знали только из Библии, где они упоминаются в одном ряду с египтянами (миц–римцами). Это дало основание думать, что держава хеттов была мощным государством, сравнимым по своему значению с Египтом. Но кроме имени о ней ничего не было известно.

В 1872 году ирландский миссионер Райт с большими приключениями и опасностью для жизни добыл в сирийском городишке Хама четыре камня, покрытые странными иероглифами, которые никто не умел читать. Вскоре он нашел аналогичные камни и в других местах и не только в Сирии. «И все говорило об их принадлежности к одной культуре, а может быть, и о существовании большой империи. Но что это была за культура, что это была за империя? И Райта, который всю свою жизнь читал Библию, вдруг осенило (так! — Авт.), — а не могла ли это быть империя хеттов?

Прошло немного времени, и Райт (не получив никакой новой информации. — Авт.) уже в этом не сомневался» ([133], стр.29).

Другой англиканский священник и выдающийся ученый Сэйс пришел в это же время к выводу, что библейские хетты — это представители могущественного государства, упоминаемого в египетских иероглифических надписях под названием «ХТ», и в ассирийско–вавилонской клинописи — под названием «хатти». Свои выводы он изложил в публичной лекции осенью 1880 года. Лекция сначала вызвала восторг (как же, открыта новая империя, о которой историки забыли на сорок веков!), но скоро восторги превратились в сомнения, а сомнения в насмешку. Дело кончилось тем, что Сэйса прозвали «изобретателем хеттов». Сэйс понял, что без прочтения хеттских текстов дело с места не сдвинется. Но тут ему повезло, он нашел хеттскую билингву (которую до него считали фальшивкой) и уже к 1884 году он смог написать для книги Райта главу «Как читать хеттские надписи». Правда, теперь считается, что из шестидесяти знаков он прочитал правильно только шесть!

Реальная помощь Сэйсу пришла совсем с другой стороны, когда в Египте был найден (тоже после ряда приключений) большой архив глиняных табличек (т.н. Амарнский архив Эхнатона), в котором было обнаружено не более и не менее как послание Эхнатону хеттского царя Суппилулиумаса! После этого «египтологи и ассириологи в свете обнаруженных фактов снова просмотрели находящиеся в их распоряжении надписи» ([135], стр.36), и, уже зная, что нужно искать, египтологи обнаружили договор Рамсеса II с хеттским царем Хаттусилисом III (интересно, в иероглифическом тексте этот царь так и снабжен номером?), а ассириологи нашли в своих табличках не только этого царя, но даже выяснили, что завоеватели, которые свергли в 1594 году до н. э. (какая точность!) династию Хаммурапи, были хетты. Мы не смогли нигде найти внятных разъяснений причин удивительной слепоты египтологов и ассириологов, которые лишь после находки Амарнского архива сумели сделать столь важные открытия в текстах давно знакомых и неоднократно прочтенных. Это тем более странно, что по уверению ученых клинопись и иероглифы сейчас «не расшифровываются, а читаются».

Как бы то ни было, но «…не прошло и десяти лет, как несколько надписей на пилонах одного из египетских храмов и на табличках из развалин вавилонских городов хватило, чтобы почти неизвестное государство хеттов было признано третьей великой державой доклассической древности» ([133], стр.37). Но все еще оставалось неясным, что за народ хетты, где он обитал, какую создал культуру и каково было политическое устройство хеттского государства.

В 1888 г. знаменитый, открывший древний Пергам археолог Хуманн раскопал в холме Зинджирли остатки древней крепости, которую он признал хеттской — «на это указывало стилевое тождество местных находок с остальными хеттскими находками» ([133], стр.53). Дальнейшие раскопки вскрыли совсем невероятные вещи: «была найдена стела, по всем признакам как будто хеттская, но выяснилось, что она ассирийского происхождения!… Была найдена целая серия хеттских амулетов и рядом с ними — восточноримская монета!… типичный хеттский рельеф… и тут же — финикийская надпись!» ([133], стр.54).

После Хуманна археологи начали планомерно искать хеттские древности, и к началу XX века немец Мессершмидт смог опубликовать уже около 200 хеттских надписей, которые, правда, никто не понимал.

Еще в 1854 г. французский путешественник Тексье первым из европейцев познакомился с развалинами какого–то древнего города в анатолийских горах, в труднодоступном ущелье, около деревушки Богазкей, в 150 километрах к востоку от Анкары. В двух часах ходьбы от развалин он обнаружил целый ряд рельефов и статуй, отдельные элементы которых давали основание отнести их к римской эпохе. Однако вырезанные вокруг рельефов иероглифы, «похожие на египетские и все же ничего общего с ними не имеющие, это предположение начисто исключали» ([133], стр.43). Лет через тридцать аналогичные рельефы и надписи были открыты у моря километров на 400 к югу от Богазкея. Однако всемирная слава пришла к Богазкею позже, когда в 1906 году немец Винклер раскопал в Богазкее государственный архив Хеттской державы, заодно установив, что на этом месте была расположена столица хеттов, город Хаттусас (таблички архива были написаны на вавилонском языке, который Винклер читать умел). Самое же замечательное случилось 20 августа 1906 г., когда на свет божий появилась таблица, содержащая текст договора между Рамсесом и Хаттусилисом, ранее обнаруженного в иероглифической надписи на стене Карнакского храма! Винклер так оценивал происшедшее: «Удивительное чувство испытывал я, рассматривая этот документ. Прошло восемнадцать лет с тех пор, как я высказал предположение, что договор Рамсеса, возможно, с самого начала был выполнен также и клинописью. И вот теперь я держал в руках одно из написанных по этому поводу посланий — в прекрасной клинописи и на хорошем вавилонском языке, — которым обменялись два правителя!… Чудом могло показаться это совпадение, сказкой из «Тысячи и одной ночи»…» (см.[133], стр.71).

Раскопки в Богазкее продолжаются до сих пор. Наряду с вавилонскими текстами там найдено много табличек, написанных клинописью, но на каком–то другом языке. Этот язык, называемый «клинописным хеттским» расшифровал в 1915 году чешский ученый Грозный. Оказалось, что хеттский язык является индоевропейским языком. «Откуда же, однако, взялся в Малой Азии индоевропейский народ, создавший своеобразный политический уклад, своеобразное законодательство, своеобразную культуру еще во времена догомеровской и даже домикенской Греции? Пока на этот вопрос ответа нет…» ([133], стр. 144).

Более того, среди индоевропейских языков хеттский относится к так называемой группе «кентум», куда входят греческий, латинский и романские языки, кельтский и все германские (к другой группе «сатем» принадлежат славянские, балтийские, иранские, индийские языки, а также армянский и албанский). Таким образом, хетты не только затесались каким–то образом среди семитоязычных народов, но и оказались на Востоке представителями преимущественно западноевропейских языков!

Вместе с тем выявляемый в реалистических рельефах египетских художников и в многочисленных малоазиатских скульптурных изображениях расовый тип хеттов «абсолютно не индоевропейский, а ярко выраженный семитоармянский» ([133], стр.145).

Было выдвинуто очень много разнообразных теорий о происхождении хеттов, но все они наталкиваются на те или иные противоречия. По одной группе теорий «хетты — автохтонное, коренное население современной Турции и Сирии. Опирается эта версия главным образом на Библию, и… и ее отстаивают некоторые турецкие историки, стремясь доказать, что турки — прямые потомки хеттов и что современный турецкий язык произошел от хеттского (и более того, в равной степени от шумерского). Согласно второй теории… хетты пришли в Малую Азию из Европы… в соответствии с третьей теорией… прародиной хеттов была область вокруг Каспийского моря…» ([133], стр.247—248).

Иероглифические хеттские надписи были расшифрованы только в 1953 году Боссартом с помощью двуязычных финикийско–хеттских надписей, которые он нашел в труднодоступной (и то только в сухое время года) местности в юго–восточной Турции. Оказалось, что их язык схож с языком клинописных надписей и также является индоевропейским языком (но группы ли кентум, современные ученые еще к согласию не пришли). Самое же замечательное, это то, что они датируются временем на полтысячи лет более поздним. Почему хетты отказались от фонетической клинописи и перешли к иероглифике, у ученых есть только малоудовлетворительные гипотезы. Особенностью хеттской иероглифики является то, что она была письмом в основном монументальных надписей, тогда как «не сохранилось ни одной монументальной или «публичной» надписи, сделанной клинописью» ([133], стр.183), а кроме того, хеттские иероглифические надписи сохранились только в малозначительных, периферийных городах хеттской державы. Из–за этого «о самом Хеттском государстве они, собственно, не говорят ничего существенного!» ([133], стр. 184). Эти особенности тоже нуждаются, конечно, в объяснении.

Странности и особенности хеттского государства этим не ограничиваются. Например, обращает на себя внимание географическое расположение государства хеттов: «… это был суровый и негостеприимный край — да и сейчас он нисколько не приветливей. Территория…, на которой хетты основали центр своего государства представляет собой горное плато, ровную безлесную степь, окруженную дикими кряжами, отделяющими ее от Черного и Средиземного морей. Все иссушающая жара чередуется здесь с сильными осенними ливнями (делающими дороги непроходимыми. — Авт.)…,рек мало, и они не судоходны; земля, за исключением узких полосок вдоль рек, малоплодородна, искусственное обводнение до сих пор связано с большими трудностями. Этот край ничем не напоминает «дар Нила», как называют Египет, или «земной рай», каким была когда–то Месопотамия» ([133], стр.248).

Как на этой бесплодной земле могла зародиться «могущественная держава» и как она могла «процветать более полутысячи (!) лет»? Ответ есть:

«И все же край тот не был беден. Горы… хранили в своих недрах… богатство руд, особенно серебра… Богатейшей сокровищницей был Тавр, да и другие нагорья таили в себе помимо серебра драгоценное железо и медь. В отличие от вавилонян хетты имели в изобилии строительный камень,… и в отличие от египтян у них было вдоволь древесины, особенно кедра. А поскольку Малая Азия является «естественным мостом» между Европой и Азией, Хеттское царство имело наилучшие предпосылки для выгодной транзитной торговли» ([153], стр.248—249). С этим объяснением, быть может, и было бы все хорошо (если пренебречь такой мелочью как то, что «транзитную торговлю между Европой и Азией» проще и выгоднее осуществлять морем, чем через «дикие кручи гор») когда бы не утверждалось в другом месте, что «Сельское хозяйство — важнейшая отрасль хеттской экономики» ([153], стр.256—257).

Очень своеобразно политическое устройство хеттского государства. «Хеттские цари — единственные властители древнего Востока, которые не были абсолютными монархами!» ([133], стр.253). При них существовал совет (по–видимому, из приближенных дружинников), который имел право при определенных условиях низложить и казнить самого царя. «Можно ли удивляться, что Грозный назвал хеттских правителей «конституционными монархами»?

Как ни поразителен этот факт…, его затмевает еще одна своеобразная особенность организации Хеттского государства, превращающая его — если мы опять не побоимся анахронизма — в «федеративное государство».

Хеттская империя не была строго централизованным государственным целым…, а представляла собой союз почти автономных государств, во главе которых стояли наследственные правители из местных родов или царские братья или сыновья. Все эти властители перед вступлением в свои права обязаны были явиться… «туда, где пребывает царь»… и просить о «принятии на службу». Когда они бывали… признаны правителями, то должны были принести присягу на верность… Хотя в мирное время власть хеттского царя была ограничена, в период войны он… обладал неограниченными правомочиями» ([135], стр.255—256). Непонятно, почему эта политическая структура (которой историки могут только удивляться) характеризуется как «федеративная». Здесь федерацией и не пахнет. Если уж пользоваться современной терминологией, то хеттскую державу следует охарактеризовать как государство с развитой феодальной структурой. Хеттский же царь был не «конституционным монархом», а феодальным сеньором, власть которого ограничивал обычай и феодальное право.

Историки утверждают, что хеттский общественный строй был рабовладельческим, то тут же оговариваются и сообщают, что он существенно отличался от классического античного и классического азиатского, в первую очередь тем, «что у хеттов весьма значительную роль играло общинное хозяйство свободных крестьян» ([133], стр.258). Однако признать хеттский общественный строй феодальным они не могут и потому, вопреки фактам, продолжают настаивать на его рабовладельческом характере (см.[133], стр.259—261).

Обычаи хеттов (уголовное и наследственное право, роль женщины и т.п.) также скорее указывают на феодализм, будучи до удивления схожи с обычаями «варварских племен» Европы (см.[113], стр.264—265).

Считается, что религия хеттов была политеистической. Одним из главнейших хеттских божеств был бог Грозы (т.е. бог молнии и грома, иначе, Громовержец). Грозой ведали также бог Тесуб и его жена Хепа (имя которой, по замечанию Грозного, равнозначно с библейской Евой). Бог мужской силы — Инар (что значит просто «мужчина»), бог огня — Агнис (тот же что и в ведийском пантеоне), бог ворот — Апулуна (прямой предшественник греческого Аполлона), богиня охоты — Рутас (изображавшаяся подобно греческой Артемиде вместе с оленем) и т.д. и т.п. Хетты почитали также неизвестных (!) богов. «Многие из этих богов похожи на гермафродитов, как христианские ангелы (их точно так же и изображали: в длинных облачениях и с крыльями). Из животных кроме льва большим уважением пользовался бык…» ([133, стр.186).

Обсуждение

Историки правы, подчеркивая важность хетто–египетских документов, найденных Винклером. Мы, правда, не знаем, где сейчас хранятся эти документы, доступны ли они для исследования и опубликованы хотя бы их фотографии. Вопросы эти тем более уместны, что личность Винклера и метод его работы (см.[133], стр.64—65,75—77) внушает определенные сомнения. К тому же Винклер нашел не письмо Рамсеса Хаттусилису, как это было бы естественно, а письмо Хаттусилиса Рамсесу. Что это? Копия, оставленная в архиве? Вели ли хеттские цари столь упорядоченное делопроизводство?

Мы не можем сейчас обсуждать эти вопросы, а потому примем на веру аутентичность находок Винклера, (Как мы уже замечали, обвинение современного ученого в прямой фальсификации — это наиболее легкий и вместе с тем наиболее бесплодный путь объяснения исторических загадок). Тогда получится, что хеттский царь Хаттусилис как современник Рэ–Мессу жил в IV—V веках нашей эры (или даже еще позже). Иными словами, сцепленность египетской и хеттской истории и наша датировка египетской истории влечет аналогичное передвижение во времени и хеттов. Таким образом, мы должны отнести существование хеттского государства к периоду IV—VIII веков нашей эры. Это сразу же уничтожает все «своеобразие» и уникальность этой державы и превращает его в обычное раннефеодальное государство. Получают также объяснение и общие черты хеттской религии с греческим и христианским культами.

Разъясняются также и некоторые «странные» археологические находки в курганах южнорусских степей, которые, по мнению русского археолога г.И.Боровки, несомненно принадлежали культуре, близкородственной хеттской. «Г.И.Боровка говорит по этому поводу, что «воздействие хеттской культуры было достаточно могущественно, чтобы сказываться еще очень долгое время (через две тысячи сто лет!) на большом расстоянии, за тридевять земель, в тридесятом царстве, после того, как народ и государство, создавшие ее, давно отошли в вечность…» ([6], стр.1053). Тут можно вспомнить также находку Хуманном в Зинджирли восточно–римской монеты (см.выше).

Кто же это были хетты и почему о них молчат византийские источники? Действительно, византийские источники ничего не говорят о хеттах, но зато они много говорят о готах и готских войсках, которые как раз в это время играли очень большую роль в Византии. Все станет на свои места (и, в частности, получит объяснение западный индоевропеизм хеттов), если мы примем, что готы были поселены византийцами в глубине Анатолии как союзники и охранители юго–восточных границ. Они быстро перестали подчиняться Византии, объявили себя самостоятельными и даже учиняли победоносные войны с бывшей метрополией.

Современное представление о готах в Византии резко расходится с этой схемой, но не нужно забывать, что оно лишь в малой степени основывается на аутентичных источниках того времени и создано в основном в результате осмысливания (и домысливания) более поздней, средневековой информации, которая к тому же была пропущена через фильтр, отсеявший как фантастическую всю информацию, противоречащую стандартной хронологической сетке.

Например, в «Польской хронике» XVI века Мартына Бельского (датируемой 1597 годом) сообщается (см.[6], стр. 1054—1055), что готы (иначе, геты), появившись из Скандинавии, прошли через область Вислы к Азовскому и Черному морям, а затем отправились на восток, где победили египетского царя (Krolá Egipetskogo porázili), покорили Азию, расплодили парт (амазонок) и помогли Трое против греков. Вся эта информация, непосредственно связывающая готов–гетов с хеттами, историками признается фантастической. А почему? Да, только потому, что она расходится с их мнением! А сколько такой информации, отсеянной еще в средние века, вообще не дошло до нас?

У нас имеется очень мало достоверного фактического материала о ранней Византии и богазкейский архив, правильно прочитанный и интерпретированный, должен многократно увеличить наши знания об этом периоде. Нет сомнения, что переинтерпретация хеттских текстов даст прямые и непосредственные доказательства принадлежности их раннему Средневековью, но это, конечно, выходит за пределы наших возможностей.

В заключение стоит еще заметить, что отождествление библейских «хеттов» с египетским народом «хт» (который, кстати сказать, часто рисуется белокурым и совсем непохожим на носатых хеттов из Богазкея) и с жителями Хаттусаса основывается почти исключительно на догадках Райта и Сэйса. Впрочем, по–видимому, они были правы. Во всяком случае, как мы видели в томе II, библейских хеттов Морозов также отождествляет с готами.

Другие «клинописные» государства

Посредством клинописи хетты сцепляются с народами Месопотамии, также пользовавшимися этой системой письменности. Поэтому и эти народы попадают в раннее средневековье, что, в частности, точно соответствует уровню их науки (скажем, математики), а также формам их календаря. Названия их «ассирийцами», «вавилонянами» и т.д. основано на неправильном истолковании Библии, а сами себя они называли (судя по надписям) совсем по другому.

Как и в случае хеттов, у нас не было возможности произвести непосредственный анализ месопотамских клинописных текстов, чтобы подтвердить их средневековое происхождение. Что же касается Морозова, то, как он многократно заявлял, произведенное им исследование клинописных астрономических текстов однозначно указывает на Средние века. Наиболее четкое указание содержится в [4], стр.192, где Морозов говорит по поводу одной таблички, опубликованной Эппингом, что она представляет собой астрономическую эфемериду на время от марта 507 г. н. э. по март 508 г. н. э. У Эппинга эта эфемерида называется «Предсказание на 201 год Аршака–Цезаря» (? — это информация Морозова). Тем самым, первый год этого Аршака оказывается 306 годом н. э., т.е. первым годом Константина. К сожалению, опубликовать подробности своих исследований Морозов не успел.

Длительность ассиро–вавилонской истории, по–видимому, сильно преувеличена; в ней опять параллельные события были расположены последовательно. Поэтому без дальнейшего исследования мы не можем утверждать, что клинопись позволяет нам заглянуть за IV век.

Считается, что ассиро–вавилонской культуре предшествовала шумерская, но для этого фактически никаких оснований нет, кроме убеждения, что иероглифическая письменность должна предшествовать слоговой. Здесь интересен вопрос о характере шумерского языка, поскольку длительность попытки включить его в ту или иную языковую группу в рамках традиционных представлений ни к чему не привели. Дело в том, что по многим показаниям шумерский язык принадлежит к семье тюркских языков, но признанию его тюркским языком мешает то, что тюркские языки считаются сравнительно молодыми (первые их письменные памятники относятся к V—VII векам нашей эры), а шумерский язык, наоборот, одним из старейших (якобы на две тысячи лет более старым). Вместе с тем одной из аксиом лингвистики является утверждение, что так называемый словарный состав языка (99% его словаря) очень быстро изменяется и за две тысячи лет должен смениться до неузнаваемости. Это противоречие долго ставило в тупик молодого казахского ученого (и, кстати, поэта) О.Сулейменова (из книги [75] которого мы и заимствовали изложенную выше информацию), но собранные им факты о родстве шумерского языка с тюркскими оказались столь подавляюще многочисленными и неоспоримыми, что заставили его заняться опровержением самих основ сравнительной индоевропеистики. Однако безотносительно к тому, прав или нет Сулейменов в своей критике индоевропейского языкознания, она на самом деле для его непосредственной цели не нужна, поскольку, как мы теперь видим, шумерский и тюркские языки расположены на оси времени рядом.

На сегодняшний день лингвистические наблюдения Сулейменова являются наиболее сильным, независимым аргументом в пользу морозовской датировки клинописных текстов. Как мы видели выше, точку зрения Сулейменова разделяют турецкие ученые.

Считается также, что вавилоняне заимствовали свою систему письма у шумеров. Эта система необыкновенно трудна. В принципе, она является слоговой системой, осложненной многочисленными идеограммами. Но, кроме того, в различных позициях один и тот же слоговой знак может читаться по–разному, а один и тот же слог может писаться различными способами. «Например, слог «ли» мог писаться пятью способами, а знак мог читаться как «ут», «ту», «там» или «пар», «пир», «лах», «лиш», «хиш» или означать слово «мамшу»…» ([133], стр. 130). Особо твердым орешком является чтение имен собственных. Например, написано «Анакшадушиш», а надо читать «Набукудурри–усур» (причем, оказывается, что это никто иной как наш старый знакомый Навуходоносор!).

Совершенно ясно (вопреки тому, что утверждают ассириологи), что столь сложная система письма никак не могла быть изначальной. Ей должно было предшествовать более простое слоговое письмо, похожее на алфавитную «древнеперсидскую» клинопись. Однако, как показывают надписи типа знаменитой Бехистунской трилингвы, в «древнеперсидском» царстве наряду с простой алфавитной системой употреблялась и сложнейшая вавилонская (подобно тому, как в современном японском языке наряду с простой слоговой азбукой каной употребляется сложнейшая смешанная слогово–иероглифическая система канамадзирибун; по–видимому, причины, по которым вавилонская система предпочиталась алфавитной, схожи с теми, по которым современные японцы предпочитают канамадзирибун кане). Поэтому «древне–персидское» государство также не может быть очень «древним».

По заявлению Морозова «в результате астрономического исследования клинописей древнеперсидское царство налегло хронологически на среднеперсидское» ([6], стр.1013). Так, конечно, и следовало ожидать, и не только по всему вышесказанному, но и из–за бросающихся в глаза несообразностей в стандартной истории древней Персии, которые заслуживают только издевки: «Живя в Персии, он (речь идет о Ксерксе. — Авт.) каким–то путем, без всякого интендантства, переправил по пустынным местам за тысячи километров миллион воинов и даже флот (уж не воздушный ли?) из 1200 судов. Но, проведя его успешно по суше, он не догадался, что на нем же можно переехать и через узкие Дарданеллы, и устроил через них, очевидно при помощи того же флота, гигантский мост. Затем он со всей этой оравой без провианта пошел на маленькую Грецию, и вместо того, чтобы обойти гору Эту с запада, по плоскогорью, полез со всем своим флотом в 1200 судов в узкий промежуток между нею и берегом моря и был здесь сильно побит спартанским царем Леонидом с его 300 воинами» ([6], стр.1175).

Конечно, все эти замечания следует рассматривать лишь как пунктирную наметку для будущего исследования.

Выводы § 2 противоречат лингвистическим теориям о древности санскрита. Последний вывод сталкивает месопотамские государства с арабами. В этом параграфе мы обсудим возникающие в связи с этим вопросы

Сравнительное языковедение

Современная лингвистика есть дитя XIX века, родившееся, когда европейские ученые встретились с санскритом (что, кстати сказать, произошло довольно поздно: первая санскритская грамматика была напечатана только в 1790 году (см.[3], стр. 241)).

Вот, что пишет Сулейменов: «…Вильям Джойс (1746—1794), познакомившись с санскритскими рукописями, смог написать восторженные слова, ставшие теоретической основой сравнительного языкознания: «Санскритский язык, какова бы ни была его древность, обладает удивительной структурой, более совершенной, чем греческий язык, более богатой, чем латинский, и более прекрасной, чем каждый из них, но носящий настолько близкое родство с этими двумя языками как в корнях глаголов, так и в формах грамматики, что не могло быть порождено случайностью, родство настолько сильное, что ни один филолог.., не может не поверить тому, что они все произошли из одного общего источника, который быть может уже более не существует».

Направление развития родившейся науки было определено этой формулой.

Главное в его высказывании:

1) сходство не только в корнях, но и в некоторых формах грамматики не может быть результатом случайности,

2) это есть родство языков, восходящих к одному общему источнику.

…Предположения Джойса в работах последователей развивались в категориические утверждения.

Из сонмища языков мира была, наконец, выделена индоевропейская группа языков, в которую вошли все европейские (кроме венгерского и финского), иранские и индийские.

…Подробное сопоставление языков, оказавшихся в родстве, выявило разительное расхождение в лексике. Объяснение было найдено: в языке оказывается имеется ядро — основной словарный фонд, и оболочка — словарный состав, который может в течение двух тысячелетий полностью замениться даже в близкородственных языках. В неизменный основной фонд были отнесены общие для большинства «индоевропейских» языков термины, составляющие по данным математической лингвистики «обычно не более 1–2% всего словаря».

Сопоставляя языки этой искусственно созданной в XIX веке семьи (имеется в виду индоевропейская группа. — Авт.), ученые увидели, сколь велика разность в словарях и грамматике, и сделали вывод о смертности слова… Небольшая группа слов совпадала во многих языках. Ее признали остатком проиндоевропейского наследия и вывели учение об основном словарном фонде, который менее разлагается. А все те слова, которые не совпадали, попали в разряд словарного состава, рядовых слов, наиболее смертных.

К каким же классам относятся лексемы общие в индоевропейских языках, т.е. входящие в основной фонд, т.е. те, которые доказывают генетическое родство индоевропейских языков. Это:

1) Числительные от трех до пяти или до девяти…

2) Личные или притяжательные местоимения 1–го и 2–го лица. Почему только первых двух? Потому что в индоевропейских языках местоимения 3–го лица не совпадают.

3) Некоторые термины родства.

4) Названия некоторых частей тела…

Таким образом, достаточно при сопоставлении двух внешне и несхожих языков увидеть близость этих лексических групп, чтобы заявить о генетическом родстве языков. Индоевропейская семья создавалась по этой несложной схеме, на первых порах, когда схожесть санскритских и греческих числительных, местоимений и терминов родства буквально ослепила европейских ученых. Когда существовала только такая альтернатива — или генетическое родство или никакого. А живая история языков знает несколько разновидностей родства. Лингвисты их не заметили и не описали…

…Возникает вопрос: а может быть числительные, местоимения и термины родства вовсе не остаток проиндоевропейского языка, а просто заимствованы из какого–то одного… языка…

Этот вопрос индоевропеисты предвидели и заготовили указ, по которому слова основного фонда не заимствуются. Следовательно, числительные, пара местоимений и несколько терминов родства во всех языках (семитских, тюркских, угро–финских и др.) родились вместе с этими языками и только им принадлежат и не отдаются никому, и не заимствуются ни у кого. Если бы сравнили хотя бы тюркские с индоевропейскими, этот столп рухнул бы без особого шума…» ([75], стр.212—216).

Мы прервем здесь и без того длинную цитату, поскольку далее Сулейменов переходит к более частному вопросу о взаимоотношениях тюркологии с индоевропеистикой и о невозможности применения основных положений сравнительного языкознания к тюркским языкам. Нас же сейчас интересует происхождение и надежность самих этих основных положений. И мы видим, что по существу они никак не обоснованы и в их происхождении логические скачки и гипотезы, а попросту, голословные утверждения тех или иных ученых, со временем, кочуя из одного учебника в другой, были возведены за выслугу лет в ранг аксиом.

Возьмем, например, учение о словарном фонде. Первоначально, «отцы–основатели» (Бопп, Раек и др.) выделили индоевропейские языки на основании грамматических соответствий, подчеркивая ненадежность лексических соответствий. Чтобы объяснить расхождения в лексике, было придумано понятие о словарном фонде. Затем оно абсолютизировалось, и общность словарного фонда уже стала выступать как критерий родства. Логическая несостоятельность всего этого бросается в глаза.

Особый интерес вызывают, конечно, основные принципы сравнительного языкознания, декларированные Джойсом. Его первый принцип («сходство… не может быть результатом случайности») надо думать верен. Однако его второй принцип («это есть родство языков, восходящих к одному общему источнику») из первого принципа никак не вытекает и является гипотезой, которую последующие ученые приняли безо всякого критического анализа. Тот факт, что этот мифический «индоевропейский праязык» удалось «восстановить» до такой степени, что на нем Шлейхер в 1888 г. написал даже басню (правда, весьма незамысловатую (см. [134], стр.196), его реальное существование в древности еще, конечно, не доказывает (поскольку реконструкция праязыка основывалась на предположении о его существовании).

Сулейменов совершенно прав, когда пишет, что лингвисты не заметили и не описали многих других причин, вызывающих сходство языков (в его терминологии — негенетическое родство). Мы обсудим это на конкретном примере санскритского языка.

Санскрит

Когда европейские ученые в XVII—XVIII веках познакомились с индийской культурой, вообще, и с санскритом, в частности, они восприняли от своих индийских учителей мнение о глубокой древности санскрита. Санскрит был объявлен самым древним языком индоевропейской семьи, очень близким к предполагаемому праязыку и соответственно этому все нормы европейских языков, отличающиеся от санскритских норм, считались искажением санскрита. В последствии это мнение было признано ошибочным, но представление о древности санскрита осталось.

«Но есть ли серьезные причины для такого взгляда, кроме голословного утверждения браминов, будто их предки говорили между собою на этом языке с самых отдаленных времен, незапамятных даже для их дедов и прадедов? Конечно, нет.

Ведь прапрадеды их жили не раньше как в XVII веке нашей эры (здесь, по–видимому, описка, — надо XIV век. — Авт.). Получив этот язык от своих прапрадедов XIV века (XII века. — Авт.), без сообщения того, откуда и как получили его эти прапрадеды, они могли остановиться на мнении, что это и был первичный язык Индостана.

Мы видим, что такой довод в пользу древности санскрита совершенно отпадает, тем более, что выдача чужого за свое находится в полном согласии со всеобщей тенденцией средневековых народов приписывать себе все, что пришло к ним извне не только за два или три десятка поколений на протяжении более тысячи лет назад, но даже и за один десяток поколений, за каких–нибудь 500 лет, если данный период не имел за это время ряда последовательных летописцев» ([5], стр.244—245).

К этому стоит добавить, что, как мы уже выяснили в § 2, все основные письменные памятники санскритской литературы («Махабхарата», «Рамаяна» и т.п.) относятся к раннему Средневековью.

Удивительно, что специалисты–языковеды не замечают бросающихся в глаза противоречий в их собственной информации. Например, они сообщают, что «большинство древнеиндийских текстов (ведийские, памятники эпического санскрита, грамматика Панини и ряд других сочинений на классическом санскрите) дошло до нас в очень поздней записи, которая на много веков (! — Авт.), а иногда и на тысячелетия (!! —Авт.), отстоит от времени их создания, так что первоначально эти тексты передавались лишь устно» ([163], стр. 46). Упомянутая здесь грамматика Панини «представляет собой исчерпывающе полное описание санскрита в предельно сжатой форме — в четырех тысячах правил, которые чаще всего состоят лишь из нескольких слогов. Это достигается применением строгого формального анализа языка и изложением его результатов на особом символическом языке, в ряде случаев напоминающем математические формулы» ([163], стр. 43). Спрашивается, возможно ли создание такого рода грамматики, которая безусловно «предполагает существование развитой предшествующей грамматической традиции» ([163], стр. 43) а также, возможна ли в течении «многих веков» устная безошибочная передача концентрированного и формализованного текста этой грамматики? Достаточно поставить эти вопросы, чтобы вся фантастичность претензий санскритской литературы на древнее существование сделалась явной.

Поэтому, чтобы не впасть в ошибку, мы должны судить о санскрите только на основании фактов самого этого языка, не поддаваясь посторонним внушениям.

Характернейшей чертой фонетики санскритского языка, резко отделяющей его от всех остальных индоевропейских языков, является преобладание в нем фонемы «а», частота употребления которой вдвое превышает частоту всех других гласных звуков вместе взятых, причем гласные «е» и «о» практически отсутствуют. Это, в частности, явилось причиной, почему основатели индоевропеистики, Бенфей и Бопп, утверждали, что индоевропейский праязык обходился всего тремя гласными «а», «и» и «у». Спор о гласной «е» длился в индоевропеистике десятилетия, пока, наконец, Коллиц еще в XIX веке не придумал так называемый «закон палатализации», из которого следовало, что в праязыке звук «е» был, а в санскрите исчез. Мы видим, что здесь опять телега поставлена впереди лошади и не зря Сулейменов (см.[75], стр.222) вспоминает в связи с «законом» Коллица, что философы Греции время от времени задавали себе вопрос: «А не путаю ли я причину со следствием?»

Фактически же на вопрос, почему две трети всех гласных звуков санскрита являются фонемой «а», у языковедов никакого внятного ответа нет.

Что касается лексики санскрита, то она почти вся может быть найдена в латинском, греческом и славянских языках (именно поэтому санскрит и признавали праязыком). Более того, в санскрите можно обнаружить почти все «классические» имена. Например, уже упоминавшийся в § 2 Жаколио предлагает следующие этимологии (см.[3], стр.255):

Нептун — Непатана — повелитель ярости волн,

Посейдон — Пасауда — успокоитель волн,

Марс — Мри — умертвитель,

Плутон — Плушта — бьющий огонь,

Минерва — Манарава — поддерживающая сильных,

Атенайя — Атавая — бездетная,

Пифагор — Питагуру — учитель школы,

Анаксагор — Анангагуру — учитель духа,

Протагор — Пратагуру — учитель всезнания,

Геркулес — Гаракала — герой битв

и т. д.

В грамматике санскрит, как и славянский язык, имеет три рода и восемь падежей. Имена мужского рода оканчиваются, как и в итальянском, на «а» и т. д. и т. п.

Таким образом, родство санскрита с главнейшими европейскими языками неоспоримо. Но как его объяснить? Априори, возможны теории двух типов:

1) Санскрит был древнейшим языком Индии, откуда он при переселениях народов распространился на запад, дав начало таким языкам как греческий, латинский, славянский и т.д. Вариант (более современный): санскрит был одним из ответвлений древнейшего праязыка, носители которого принесли его в Индию; другие «праязычные» племена принесли праязык в Европу, дав начало европейским языкам. Возможны и более утонченные варианты той же теории, но все они обладают тем принципиальным недостатком, что основываются на предположении о якобы бывших в доисторические времена массивных переселениях народов, от которых не осталось никаких надежных свидетельств (мифы и легенды, конечно, в счет не идут). Попытки реконструировать эти переселения на языковом материале вертятся в порочном логическом круге. Вместе с тем, по ряду общетеоретических соображений такого рода переселения (сопровождающиеся завоеванием и ассимиляцией порабощенных народов) весьма мало вероятны. Теории этого типа главенствуют в современном языкознании, хотя, например, попытки как–то локализовать первоначальное расселение носителей праязыка наталкиваются на столь неразрешимые противоречия, что сейчас академическое приличие требует этими вопросами не заниматься.

2) Санскрит возник на территории Индии в результате смешения греческого, латинского и славянского языков с местными языками туземного населения. Эта теория принадлежит Морозову. Конкретизируя ее, он полагает, что в IV—V веках нашей эры миссионеры единого бога, культ которого зародился под грохот извержений Везувия, не только внедрили в Индии новую веру (см. § 2), но и принесли с собой соответствующий богослужебный язык. Миссионеры итальянского корня принесли латинский язык (в той или иной его форме), миссионеры–греки принесли греческий язык, а миссионеры–славяне (которых много было в Византии) принесли славянский язык. Все эти языки смешались воедино и подверглись регрессивной эволюции. Местные неофиты нового бога, «начиная его изучение сравнительно поздно и притом по книгам сокращенной транскрипции по отношению к гласным звукам.., естественно произносили звук а, как самый первоначальный у людей, везде, где сомневались в произношении, и накопили, наконец, его в чрезмерно огромном количестве» ([3], стр.247). Таким образом, по теории Морозова, санскрит является искусственным богослужебным языком, возникшим в V—VI веках на базе европейских языков, занесенных в Индию христианскими миссионерами.

Он никогда не был разговорным языком, но подобно латыни (тоже бывшей языком богослужебным), оказал решающее воздействие на возникновение живых разговорных языков Индии. Если под влиянием латыни в Европе развились испанский, французский, немецкий и др. языки, то в Индии под влиянием санскрита возникли (см. [134], стр.201) языки маратхи (надписи известны с ХП века), гуджарат (письменность с ХП века), хиндустанский (с литературными языками урду и хинди), бенгальский и др.

Все это относится не только к собственно санскриту, но и к «санскриту Вед», — несколько иному языку, на котором написаны Веды.

Примечательно (см.[134], стр.200), что само слово «санскрит» означает «искусственный язык»!

Обычно, санскриту противопоставляется «пракрит», т.е. «естественный язык». Считается, что древнейшие надписи на пракрите относятся к эпохе царя Ашоки. Тот факт, что пракрит занимает промежуточное место между санскритом и живыми языками (подобно тому, как вульгарная латынь лежит между классической латынью и романскими языками), по–видимому, неоспорим, но совсем необязательно считать, что пракрит развился из санскрита как переходной мост к живым языкам (как это полагает санскритология). Скорее всего, именно пракрит и был первоначальным языком, возникшим под влиянием миссионеров, а санскрит и живые языки развились из него, разойдясь в противоположных направлениях.

К пракриту близок язык пали, на котором написана буддийская «Типитака».

Теория Морозова объясняет не только почему в санскрите столь велика частота фонемы «а», но и многие другие, связанные с ним факты. Например, из нее становится ясно, почему великие санскритские поэмы «Махабхарата» и «Рамаяна» были написаны якобы столь «поздно».

Конечно, теория Морозова переворачивает вверх дном все сравнительное языкознание. Пересмотр основных положений лингвистики под этим углом зрения очень увлекателен, но выходит за рамки этой книги.

Латынь

Общепринятая лингвистическая теория утверждает, что после развала римской империи классический латинский язык регрессировал в т.н. «вульгарную латынь», на базе которой позже сформировались национальные романские языки. Соображения, изложенные в томе I, показывают, что исходный пункт этой теории ложен. Следовательно, ложна и вся теория. Оказывается, что и в самой латыни можно найти этому свидетельства. Цель этого пункта — обсудить этот вопрос и предложить новую теорию происхождения латинского и романских языков. Естественно, что начать мы должны с краткой сравнительной характеристики самих этих языков.

В первую очередь обращают на себя внимание фонетические различия между латинским и, скажем, итальянским языками. В итальянском языке есть звуки, отсутствующие в латинском; например, ч, дж, дз, ш, гортанное к и т.д. Появление этих звуков (зафиксированное очень рано) теоретически непонятно, поскольку «особенности произношения долее сохраняются, чем сам язык, когда он переходит в другой» (это слова основоположника сравнительного языковедения в России Бодуэн де Куртенэ (см.[3], стр.175)). Впрочем, на самом деле истинное произношение латинских слов неизвестно. На практике используются традиционные произношения, свои для каждой страны: «Современное чтение латинского текста подчиняется нормам произношения новых языков» ([135], стр. 15). Поэтому, строго говоря, придавать фонетическим различиям особое значение мы права не имеем.

Иначе дело обстоит с морфологическими различиями. В каждом языке морфология является одной из его прочнейших частей, менее всего подчиняющейся иноязычным влияниям. Сколько греческих слов вышло в современные нам европейские языки, и однако каждый народ склоняет и изменяет их по своей грамматике, а не по греческой!

Тем более удивительны глубокие морфологические различия между латинским и итальянским языками. В итальянском есть артикли, мужской и женский, определенный и неопределенный, а в латинском артиклей нет. Зато в итальянском нет латинского среднего рода. В латинском языке есть разветвленная система падежного склонения существительных, а в итальянском (так же, как, скажем, и во французском) падежи отсутствуют (и падежные отношения выражаются предлогами). Такого рода факты и дали, по–видимому, Марру основание считать, «что не латынь, а иберо–кельтские элементы лежат в основе романских языков и определили особенности их исторического развития» ([136], стр.15).

С другой стороны, формы местоимений и спряжения глаголов латинского и романских языков настолько сходны, что сторонники более традиционной «латинской» теории происхождения романских языков уверенно настаивают на «глубоком морфологическом единстве этих языков» ([136], стр.21).

Хотя сторонники этой теории и не сомневаются в происхождении романских языков от латыни, но проследить этапы этого процесса они не в состоянии, «поскольку мы лишены возможности пользоваться письменными памятниками, отражающими нам живую речь населения провинций в период самого формирования романских языков, и очень мало знаем о характере диалектов самого латинского языка» ([136], стр.166), из–за чего «по этому вопросу высказывались различные мнения» ([136], стр.71).

Трудности начинаются с самой исходной точки «латинской» теории. Лингвисты прошлых веков изучали лишь «классический латинский язык» Цицерона, Цезаря, Вергилия, Горация и др., тогда как уже лингвисты XIX века вывели, что отправной точкой развития романских языков была «вульгарная латынь». Современные ученые пошли еще дальше и истоком романских языков совершенно последовательно сочли живой разговорный язык римского народа, т.н. «народную латынь».

Однако по понятным причинам памятников «народной латыни» почти не осталось (так что, строго говоря, этот язык является измышлением теоретиков, основывающихся на аксиоме, что латинский язык был когда–то живым разговорным языком). Поэтому его приходится по крохам восстанавливать, извлекая «из источников отдельные частные факты, отражающие особенности народной латыни в области фонетики, морфологии, синтаксиса или лексики» ([136], стр.79). Однако при этом выявляются серьезные противоречия, ставящие в тупик исследователей.

Одно из этих противоречий известно как «проблема единства народной латыни». Коротко, суть этой проблемы сводится к тому, что хотя по всем соображениям (общим и специальным) в разговорном латинском языке должно наблюдаться значительное диалектическое разнообразие (ведь именно из диалектов, считается, выросли романские языки), в народно–латинских надписях и других памятниках наблюдается «известное единообразие». Само количество теорий, выдвинутых, чтобы объяснить это противоречие (см.[136], стр.75—78), показывает, что вполне убедительной среди них нет ни одной.

От теоретически восстанавливаемой «народной латыни» следует отличать «вульгарную» или «варварскую» латынь, язык письменных памятников V—X веков, грамматика которой характеризуется рядом чисто аналитических черт, сближающих ее с романскими языками. Однако по вопросу, из чего и как образовались романские языки, у лингвистов есть только несколько противоборствующих теорий: «теория этнического субстрата», «хронологическая теория» и др. (см.[136], стр.152—169). Неясно даже время появления романских языков: если одни ученые расценивают некоторые дипломы VI века (!) как уже памятники романских языков, то другие относят время их формирования к VIII—X векам, предполагая их источник в варварской латыни (см.[136], стр.163 и 168). Таким образом, фактически между латынью и романскими языками наличествует зияющий провал, который не заполнен ни документальными свидетельствами, ни теоретическими построениями.

Морозов полагает, что варварская (она же «кухонная») латынь, «на которой написаны средневековые клерикальные и научные сочинения, является не перерождением классической латыни, а ее предшественницей, и сам латинский язык в своем начале был языком священников и монахов, а не ученых. Это был такой же священный язык, как и церковно–славянский в русском богослужении и русской церковной литературе…» ([3], стр.187). Возник он у подножия Везувия как язык общения и богослужения из прото–итальянского языка туземного населения области Везувия и греческого языка богомольцев и пришлых священнослужителей. Этот исходный итало–греческий жаргон, заимствовав графику и грамматику из греческого языка, приобрел права гражданства как священный язык общения с Богом, когда Аврелиан и Диоклетиан основали клерикальную Средиземноморскую империю, и в качестве средства ее дополнительной цементации объявили священный язык культа также и языком администрации. Это повлекло отделение латыни от ее истока и способствовало ее быстрому оформлению как самостоятельного языка.

После распада Империи латынь выжила как общий международный язык культа, науки (еще не отделившейся от религии) и международных сношений. Она постепенно усовершенствовалась, обогащалась и лишаясь «варварских» черт, приобретала известный нам синтетический строй. Ко времени Петрарки (и, по–видимому, во многом его трудами) этот процесс завершился, и создалась «классическая латынь».

Эта лишь грубо намеченная схема нуждается, конечно, в дальнейшем развитии и детализации. Однако уже сейчас нельзя не отметить, что помимо ее эволюционного характера (что само по себе очень привлекательно), она снимает большинство трудностей и неясностей стандартной схемы (например, пресловутая «проблема единства народной латыни» в ней просто не возникает).

Реальным (т.е. достоверно документально подкрепленным) языковым фактом морозовская схема не только не противоречит, но даже самый беглый взгляд обнаруживает в них свидетельства в ее пользу. Например, можно заметить, что по таким важным разделам основного словарного фонда как числительные и личные местоимения, латинский язык ближе к греческому, чем к итальянскому языку (например, «я» по–латински и по–гречески «эго», а по–итальянски «но»; «три» по–латински «трес», по–гречески «треэйс», а по–итальянски «трэ»). Кроме того, все романские языки являются языками аналитического строя, а латынь и греческий представляют собой ярко выраженные синтетические языки и т.д. и т.п. Мы не будем на этом останавливаться, поскольку единственная цель всего этого пункта состояла в том, чтобы показать лишь возможные пути согласования лингвистических фактов с общими результатами предыдущих глав. Детали же этого согласования должны составлять предмет специального исследования.

Иврит

Следует четко отличать иврит Ветхого Завета и всего массива традиционной еврейской средневековой религиозной, околорелигиозной и научной литературы от иврита современного Израиля. Считается, что иврит перестал быть разговорным языком к концу II века н. э. и на протяжении более чем полутора тысяч (ох!) лет оставался лишь письменным языком ученых раввинов. На самом деле надо полагать, что, подобно санскриту и латыни, иврит представляет собой искусственный язык богослужебных книг, никогда не являвшийся разговорным. По мнению Морозова, этот язык, «по самой конструкции своей грамматики и по всему коренному составу своих слов есть несомненный вариант арабского языка с примесью европеизмов» ([5], стр.287).

Где и когда он был создан? Мы уже знаем (см.том II), что почти все библейские события происходят на юге Западной Европы (в Италии, Испании, Франции). С другой стороны, обращает на себя внимание созвучие этнонима «еврей» — ЭБРИ с этнонимом «ибер» (откуда Иберийский полуостров). Все это приводит нас в Испанию, в период господства там мавров и расцвета арабо–испанской поэзии, языкознания, философии, математики, медицины и изъяснений Библии.

Подтверждением арабо–испанского происхождения иврита является тот замеченный Морозовым (см.[3] стр.289) факт, что по сравнению с арабскими языками в еврейском искажены как раз те звуки, которых нет в испанском! Таким образом, несколько утрируя, можно сказать, что иврит — это (старо) арабский язык в испанском литературном произношении.

Гипотеза, что именно Испания была местом составления Библии объясняет некоторые особенности библейских рассказов. Например, из гл.8 мы знаем, что автор книг Царей довольно точно изложил династическую историю Западной римской истории, а в истории более отдаленной от Испании Восточной империи путался и допускал тенденциозные ошибки. Мы видим теперь и объяснение этому: большая отдаленность Испании от Константинополя, чем от Рима.

Но если иврит сложился так поздно и в таком месте, в нем должно быть сильно влияние латинского и греческого языков. Соответствующее исследование по просьбе Морозова произвел известный гебраист Б. И. Топоровский. В одной коротенькой «Песне Песней» Топоровский нашел пятьдесят (!) слов, имеющих параллели в греческом и латинском языках (см.[7], стр.218—:221). Сколько же таких слов имеется во всей Библии?

Кстати сказать, Топоровский произвел также исследование греко–римских мифологических имен. Почти полсотни этих имен оказались семитическими (см.[7], стр.212—216).

Только XX веке в связи с общим сближением еврейской культуры с современной европейской, появляются отдельные светские сочинения на иврите. Одновременно иврит стали использовать как средство общения на рынке и в других, по–прежнему очень редких контактах, между строго замкнутыми и географически очень далекими друг от друга общинами сефардов и ашкенази. Но во внутреннюю жизнь еврейских общин иврит не проник.

Так называемое «возрождение иврита» (а на самом деле его создание вновь) в первую очередь обязано Элиазару Перельману из–под Полоцка, принявшим имя Бен–Иегуда. С 1881 года он активно пропагандирует иврит, ведет преподавание на иврите в одной из иерусалимских школ, внедряет иврит в свою семейную жизнь и собирает вокруг себя кружок друзей–единомышленников. Один из участников кружка, Е. Пинес, издает на иврите учебник физики. Однако и он воспринимает, как фантазию, намерение Бен–Иегуды сделать иврит живым, разговорным: языком Палестины. Но Бен–Иегуда не сдается и продолжает свою работу. Он осознает, что в иврите для многих понятий нет нужных слов и требуется заполнить колоссальный разрыв между имеющимся словарем и объемом лексики для существования в современном мире. Для этого Бен–Иегуда изобретает новые корни (рассказывается, что «…бессонными ночами выдумывает Бен–Иегуда слова, а утром посылает жену в магазин с заданием купить тот или иной товар, называя его сочиненным ночью словом, которое затем быстро (с какой собственно, стати? — Авт.) пускается в оборот») и делает большие, заимствования в арабском (!) языке, но позднее он от этого отказывается и принимает решение объединить в едином словаре все слова встречающиеся в древней и средневековой еврейской, литературе, Эта титаническая работа (окончательная версия словаря содержит более 8 тысяч страниц) была завершена только в 1958 году. Бен–Иегуда и его последователи использовали 5 основных методов пополнения лексического запаса иврита:

1.Изменение значения древних слов. Например, для понятия «галстук было использовано слово анива, означавшее у Маймонида особый род банта, для воинского звания «лейтенант» — слово сэгэн, означавшее «наместник царя», а для звания «генерал» — слово алуф, означающее в Библии военного предводителя племени (по–славянски — воеводу) и т.д. и т.п.

2.Создание новых слов по законам ивритской, грамматики. Так, например, было создано ивритское название компьютера махшев от глагола хишев, вычислять.

3.Сюда же можно отнести использование т.н. «сопряженной конструкции», особого рода сочетания двух слов, на основе которой созданы десятки тысяч новых слов (ган–хаёт — зоопарк, сдэ–тэуфа — аэродром, кодурэгэль — футбол и т.д.)

4.Использование сложносочиненных слов (наподобие наших «вуз», «колхоз» и т.д.). Например, водка называется яш от яин саруф, жженое (т.е. перегнанное) вино.

5.Конечно, используются и заимствованные из других языков слова, но, как и следует ожидать, из–за общей националистической направленности всего предприятия, в очень ограниченной степени. Однако есть много слов, которые пришли в язык давно, еще в Средние века, и теперь не воспринимаются как иностранные.

В начале своей деятельности Бен–Иегуда встретился с колоссальным сопротивлением: ашкенази откосились к нему с подозрением, а сефарды не видели причин для изменения своих языковых навыков. Показательно, что в 1902 году, через 20 лет настойчивых: усилий, было специально отпразновано появление в Иерусалиме лишь десятой семьи введшей у себя дома иврит.

Положение изменилось, когда в России в конце XIX века возродился государственный антисемитизм и началась массовая эмиграция русских евреев. Хотя евреи уезжали преимущественно в Европу и Америку, но нашлась кучка идеалистов, направившихся в Палестину. Сами они усваивали иврит с большим трудом, но их дети учились уже в школе на иврите и это стало обычным и нормальным явлением, Ивритоязычный Еврейский университет в Иерусалиме был открыт в 1918 году.

«Возрождение» иврита явилось единственным в мировой истории примером, когда язык, на котором никто практически не говорил, стал живым разговорным языком. Это предприятие едва не кончилось неудачей, если бы не отклик, которое оно встретило в иммиграции из России.

Заключение

Таким образом, три главнейших языка древности: иврит, латынь и санскрит —оказались вовсе не живыми языками, а искусственными и очень поздними образованиями. (В следующей главе мы обнаружим то же самое и в отношении арабского языка). Мы, по существу, не приводили лингвистических доказательств этого положения, ограничившись лишь краткой наметкой основных идей, поскольку с нашей точки зрения его справедливость обеспечивается его согласованностью со всем, что было доказано в предыдущих главах. Но, конечно, более подробное лингвистическое исследование этого вопроса было бы крайне интересно.

Заметим, что Морозов приводит довольно много аргументов, опирающихся на построенную им классификацию звуков человеческой речи. Поскольку эта аргументация требует предварительного обсуждения фонологических теорий Морозова, мы все это оставили за рамками нашего изложения.

В заключение своих языковедческих замечаний Морозов сообщает также, что он аналогичным образом разобрал «язык месопотамских клинописей» (по–видимому, аккадский язык международных сношений и официальной бюрократии) и пришел к выводу, что это «совсем не местный язык и никогда не был местным или вообще народным, где бы то ни было» ([3], стр.291). Таким образом, и этот язык Морозов считает искусственным. К сожалению, на эту тему он ничего не успел опубликовать.