Франко Скали стоял у окна портового здания и смотрел в цейсовский бинокль. «Мария Эскобар» опаздывала на два часа, и за эти два долгих часа Франко, должно быть, похудел на полкилограмма.
Но вот судно показалось у входа в гавань — огромное, водоизмещением двенадцать тысяч тонн. Великолепное зрелище.
— Франко?
Скали опустил бинокль и улыбнулся симпатичной темноволосой секретарше, сидевшей за своим столом.
— Что, кисонька?
Он не рассердился из-за того, что его отвлекли, ведь корабль уже прибыл. На девушке были черные чулки и короткая плотная юбка из черной шерсти. Когда она закидывала ногу за ногу, из-под юбки выглядывали края чулок. Франко знал, что она это делает, чтобы подразнить его. Он был несчастлив в браке, но у него росло трое маленьких детей. Франко бесшумно вздохнул. Все женщины такие. Мучительницы.
Из окна маленького кабинета, расположенного над складом, открывался отличный вид на старый порт. Тут сильно сквозило, и на Франко был теплый шерстяной свитер. Но сейчас ему было жарко, несмотря на то что над портом завывал ледяной ветер. Франко знал, что ему жарко из-за перенесенного стресса, ведь в комнате было весьма прохладно. Девушка дрожала, маломощный обогреватель, стоявший рядом с ней, давал мало тепла.
— «Мария Эскобар», — сказала девушка.
— Что?
— Накладная на груз. Не забудьте принести мне ее копию.
— Она внизу, на складе. Не волнуйся, я дам тебе позже, когда «Эскобар» разгрузится.
У него были копии оригинала накладной и копии копий. Все они лежали в одной папке, так что не могло возникнуть никаких недоразумений по поводу груза судна.
Большой чувственный рот девушки растянулся в игривой улыбке. Франко улыбнулся в ответ, только сейчас понимая двойной смысл сказанной им фразы.
— Или ты хочешь сейчас, кисонька? — Он ухмыльнулся еще шире, видя, как девушка пытается сдержать улыбку.
— Франко… Вы же женатый мужчина.
— Но такие мужчины самые лучшие. Тебе мама этого никогда не говорила?
Девушка захихикала.
— Копия накладной, Франко…
— Как только закончу с разгрузкой.
— Ну, не забудьте.
Она была младшей секретаршей, а Франко — старшим таможенным клерком. Она была младше его на пятнадцать лет, но разговаривала с ним так, словно была его начальницей. Франко это нравилось. Девушка думала, что держит его за яйца, выставляя перед ним грудь и ноги, дразня его, искушая его, надевая короткие юбчонки, чулочки и облегающие блузки. Вот только ни за что она его не держала: Франко был умен. Очень умен. Такую неплохо было бы разок трахнуть на каком-нибудь ящике, но не более того. Да и вообще у Франко Скали были другие планы.
Он отвернулся, чтобы не смотреть на ноги девушки в черных чулках — одну ножку она соблазнительно забросила на другую и занялась своими алыми ногтями. Франко стал наблюдать за «Марией Эскобар», пересекающей гавань. Теперь бинокль был не нужен, так как корабль был уже близко, очень близко, всего в пяти минутах ходу от доков. Слева от гавани лежал древний город Генуя, его узкие улицы поднимались по ступенчатым склонам предгорий Апеннин.
Франко посмотрел на девушку и ухмыльнулся, а ее щедрые полные губы растянулись в сексуальной улыбочке. Подмигнув ей, Франко положил бинокль на стол и повернулся к двери.
— Чао, кисонька. Я пошел работать.
Спустившись в людный склад, он забрал документы из крошечного застекленного кабинета у входа.
С моря дул ледяной ветер, и Франко пришлось натянуть бушлат. Миновав двор, он посмотрел на кабину подъемного крана, где сидел Альдо Цели. Он должен был разгружать судно и ждал его сигнала.
Франко помахал ему и поднял вверх большой палец. Через секунду он услышал, как Альдо заводит двигатель. Этого крановщика называли «Альдо-ястреб», потому что он нацеливал кран на контейнеры с грузом так, словно они были его добычей.
Франко окинул взглядом гавань. «Мария Эскобар» уже замедлила ход и сдала немного назад, разворачиваясь, прежде чем бросить якорь. Люди на палубе и в доках суетились, закрепляя швартовые. Он оглянулся в поисках таможенника и не увидел его, но тот наверняка скоро явится.
Иногда таможенники только проверяли наличие печатей, но могли и вскрыть печати предыдущего порта, заглянуть в большие стальные контейнеры с грузом, чтобы удовлетворить свое любопытство или просто для самоутверждения. Но они еще никогда не поймали Франко на горячем. Он был осторожен, а работенка ему предстояла — первый класс. Денег ему хватит на то, чтобы купить новую машину, да еще и останется, и этот остаток можно будет потратить на девчонок в борделях недалеко от Пьяцца дела Виттория. Эти девчонки брали больше миллиона лир за час, но они того стоили… Да, ему нужны были деньги. Всем сейчас нужны деньги. Мир сошел с ума. Его старик говорит, что сейчас стало хуже, чем раньше. Франко облизнул сухие губы. Груз хорошо спрятан, убеждал он себя, и, успокоившись, немного расслабился. «Мария Эскобар» уже почти причалила, матросы заканчивали ее пришвартовывать. Наверху в кабине крана сидел Альдо, которому не терпелось начать работу.
Франко загасил сигарету на цементном блоке набережной и посмотрел налево. В груди шевельнулось беспокойство. По набережной вразвалочку шел толстяк Паоло Бонефацио. Этого таможенника называли «Паоло-чума», il peste, потому что он и был чумой, он мог вымотать нервы как никто другой. Ему нужно было проверить каждый гребаный контейнер, каждый закоулочек, каждую дырку, он словно хотел заслужить медаль от итальянской таможни. И какого хрена он тут делает? У него же сегодня выходной. Сегодня дежурит Винсенти, а не Бонефацио.
Иль-Песте подошел к нему, сопя из-за одышки.
— Чао, Франко.
— Чао. А что с Винсенти?
— Он заболел, — ответил Иль-Песте. — А что, ты уже решил, что тебе удастся отвертеться?
Франко заставил себя улыбнуться. «Эскобар» уже причалила, с борта спустили трап. Франко почувствовал, как внутри растет напряжение.
«О Господи… Столько сотрудников, а явился Иль-Песте, и именно он будет проверять эти гребаные контейнеры…»
— Ну ладно, Франко. Пойдем посмотрим. Может, найдем что, а?
Франко сглотнул, стараясь сохранять невозмутимый вид и улыбаться.
— Да, конечно.
Толстый таможенник, хрюкнув, пошел вдоль набережной к тому месту в пятидесяти метрах от них, где Альдо должен был поставить контейнеры, прежде чем их по конвейеру отправят на склады.
Франко Скали пошел за ним, произнося про себя молитву.
Он наблюдал за тем, как Альдо Цели повернул стрелу подъемного крана и снял один из тяжелых металлических контейнеров с палубы, словно легкую картонную коробку. Контейнер, которого ждал Франко, синий контейнер с тремя серыми полосами, еще находился на судне. На набережной стояло всего пять контейнеров, которые Альдо успел перетащить. Всего на судне находилось сорок контейнеров, и, зная Иль-Песте, Франко не сомневался: он захочет проверить каждый гребаный ящик, ничего не пропустит.
Франко суетился на набережной, пытаясь изобразить активную деятельность, чтобы хоть как-то оправдать пот, градом катившийся с его лица. Он помогал сотрудникам расставлять контейнеры по мере того, как Альдо снимал их с «Марии Эскобар» и переносил на набережную.
«О Господи! Скорее бы это закончилось», — подумал Франко.
Он увидел, что Иль-Песте просматривает документы на груз. Этот козел был абсолютно неподкупным, и у него просто-таки член вставал, когда он находил какие-то ошибки в таможенной декларации или контрабанду в контейнерах.
Происходило это нечасто, но если уж Иль-Песте что-то находил, виновник оказывался в жопе. И ничего с этим нельзя было поделать: братец этого козла, Стефано, был инспектором-карабинером. Только попробуй дернуться — и все копы Генуи упадут тебе на хвост. Естественно, Франко пытался рассчитывать все так, чтобы Иль-Песте поблизости не было, когда приходил особый груз. Вот только не всегда у него это получалось.
Как, например, сегодня.
Франко тихо матерился, а с «Эскобар» выгрузили еще один контейнер. Альдо действовал четко, оставалось еще двадцать пять контейнеров. Франко потел, суетился и кричал, имитируя бурную деятельность. Огромные металлические ящики опускались на набережную, и каждый раз Франко поглядывал на таможенника. Тот сосредоточенно следил за тем, как контейнеры аккуратной линией выстраиваются вдоль набережной, ожидая конца разгрузки, — так спортсмен ждет выстрела стартового пистолета.
Над гаванью дул ветер, а Франко смотрел, как Альдо поворачивает кран за очередным контейнером.
Это был последний контейнер. Синий, с тремя серыми полосками на боках. Альдо поднял эту заразу и с грохотом поставил ее на землю.
«О Господи… Спокойно, мать твою, спокойно. Содержимое этой коробки стоит гребаную кучу денег, ты, засранец генуэзский».
Франко услышал, как затихает жужжание мотора подъемного крана. Рабочие закончили разгрузку и сняли перчатки, ожидая указаний Иль-Песте.
Тот с серьезным видом подошел к Франко, готовый к битве.
— Сорок контейнеров, да?
— Ага.
— Документы у тебя?
Франко передал ему бумаги. Каждый контейнер был опечатан — таможенной печатью или в предыдущем порту, или в пункте отправки. Задачей Франко было срочно растаможить груз. Нужно было выполнить всю необходимую бумажную работу, принять контейнеры и переправить их по назначению с минимумом проблем. Принять и отправить. Время — деньги, босс Франко не уставал напоминать ему об этом. Как правило, таможенники особо не напрягали. Они только просматривали груз, чтобы избавить от проблем свою задницу.
Но только не Иль-Песте. Человека дотошнее его надо было еще поискать. А иногда он пользовался кастетом, латунным кастетом Для простукивания стенок стальных ящиков. Стуча по ним кастетом, он прислушивался к ответному звуку, чтобы убедиться в том, что там нет двойного дна или стенок. Именно этого Франко и боялся — что Иль-Песте воспользуется кастетом.
Толстяк поднял голову от документов.
— Ладно, вроде бы все в порядке.
— И сколько ты хочешь осмотреть? — спросил Франко.
Ни одного. Вот бы ни одного! Но Франко знал, что это было бы уж слишком. Он осмотрит один или два. «Но только, пожалуйста, сволочь ты гребаная, только не последний, только не № 40».
Иль-Песте взглянул на часы.
— Сегодня мне надо закончить пораньше. Мне нужно на крестины. Родила жена моего брата Стефано. Я снова дядя.
— Поздравляю! — Франко хлопнул Иль-Песте по плечу и повернулся к рабочим, ожидавшим неподалеку. — Представляете, Паоло снова дядя! Жена Стефано родила ребенка.
Рабочие дружно забормотали поздравления. Иль-Песте улыбнулся и даже немного смягчился от добрых пожеланий. «Это хорошо, — подумал Франко, — хороший знак». Да уж, твою мать, хороший знак. Возможно, его молитвы услышаны. Может быть, этот козел сегодня не станет слишком придираться.
Над гаванью дул холодный ветер.
Франко улыбнулся.
— Если у тебя есть время, то я бы угостил тебя бокалом вина, чтобы отметить это дело.
— В другой раз, Франко. Мне нужно быть в церкви в три.
— Да, конечно, не вопрос.
Иль-Песте просмотрел документы, закрепленные на планшетке.
— Давай осмотрим… ну, например… № 3. Третий.
Франко просиял.
— Да, хорошо.
— И последний. № 40.
Сглотнув, Франко постарался взять себя в руки. Он должен был улыбаться и сохранять дружелюбный вид. Но он почувствовал, как дрожат его ноги.
— Да, конечно.
Иль-Песте повернулся к контейнерам, составленным в ряды по десять штук, — четыре длинных ряда, а потом внимательно посмотрел на Франко.
— Что случилось, Франко? Ты побледнел. С тобой все в порядке?
Франко почувствовал, как от страха сжимается желудок. Погладив себя по животу, он слегка скривился.
— Моя жена вчера на ужин приготовила карбонару. Видимо, я отравился.
Иль-Песте кивнул с сочувствующим видом, а потом быстро пошел к рядам контейнеров.
Франко потел, как свинья.
«Давай, козел, закругляйся уже. Давай закругляйся, мать твою!»
Проверка контейнера № 3 не вызвала проблем. Его содержимое полностью соответствовало заявленному в таможенной декларации.
Теперь они находились перед последним контейнером, контейнером № 40. Франко пытался не выказывать страха, наблюдая за тем, как Иль-Песте ломает свинцовую таможенную печать и двое рабочих открывают дверцы контейнера.
«Делай, что хочешь, только кастетом не пользуйся, ты, козел… Не пользуйся этим гребаным кастетом!»
Чиновник взглянул на планшетку.
— Какой порт отправки?
— Касабланка.
Иль-Песте посмотрел на документы и покачал головой.
— Нет.
Франко поднял голову и заглянул в декларацию через плечо Иль-Песте.
— Да, точно. Я забыл. Это…
— Монтевидео, — закончил за него Иль-Песте. — Касабланка была первым портом по пути следования.
— А, ну да, Монтевидео.
Контейнеры из Южной Америки обычно доставляли таможенникам массу хлопот. А дело было в наркотиках. Франко, потея, сделал шаг в сторону контейнера. Двадцать шесть ящиков. Двадцать шесть маленьких и больших ящиков, но это было не все.
— Что указано в декларации? — спросил Иль-Песте, но он не ждал ответа, а сверился с документами на планшетке. — Двадцать шесть ящиков. Запчасти. Кроме ящика с медицинскими препаратами. Ладно, давай посмотрим.
Они зашли в контейнер, и Франко увидел, что таможенник достает из кармана фонарик. Посветив фонариком, Иль-Песте сосчитал ящики, проверяя, нет ли лишнего груза. Удовлетворившись увиденным, Иль-Песте наконец сделал пометки на таможенном бланке, а потом вдруг поднял голову и принюхался.
— Ты не чувствуешь странного запаха?
Франко принюхался.
— Да нет, вроде не чувствую.
— Медикаменты… В каком они ящике?
Франко отодвинул несколько ящиков в сторону. Пот заливал ему глаза. Отерев лоб тыльной стороной кисти, он сказал:
— Мне кажется, вот он.
Иль-Песте подошел к ящику, поднял его, обнюхал, а потом поставил на место.
— Все в порядке.
Франко чуть не вздохнул облегченно. Но Иль-Песте не убрал фонарик. Франко увидел, что он правой рукой лезет в карман и достает золотистый кастет. «Ну, ты козел! Только не этот гребаный кастет!» Франко с ужасом наблюдал, как толстяк надевает латунный кастет на пальцы.
— Давай постучим немного… так, на счастье. — Он улыбнулся Франко.
Франко улыбнулся в ответ, пытаясь не запаниковать. Он стоял и нервно наблюдал, как Иль-Песте ходит по контейнеру, простукивая стены, прислушиваясь и снова простукивая. Этот Чума внимательно сверял каждый звук с предыдущим, словно гребаный настройщик пианино.
Когда он повернулся к правой стенке контейнера, Франко почувствовал, что его сердце забилось еще быстрее. Стучало в ушах, кровь пульсировала по всему телу, отдаваясь в кончиках пальцев.
«О Господи! Только не эта гребаная правая стенка».
А кастет все стучал…
Тук… тук… тук… Тук… тук… тук…
Иль-Песте внезапно остановился. Франко видел, как толстяк слегка склонил голову направо. «О Господи! Он нашел… Этот гребаный засранец нашел!» Франко хотелось разрыдаться. Он чувствовал, как его душа уходит в пятки, а Иль-Песте опять постучал в ту же точку.
Тук… тук… тук… Латунный кастет ударялся о правую стенку контейнера, ближе к задней стенке. Франко уловил разницу в звучании.
Тук… тук… тук…
Франко тошнило. Иль-Песте простукивал контейнер в метре от тайника, а потом другую часть стены, сравнивая звуки. Разница была небольшой, но заметной.
— Слушай, Франко…
Франко в ужасе поднял голову, в ушах стучало так, словно рядом били отбойными молотками.
— Что? — Вместо этого простого слова у него из горла вырвалось карканье.
Иль-Песте всматривался в него при тусклом освещении, направив фонарик в другую сторону.
— У тебя часы есть?
— Что?
— Ну, время… Который час?
Франко взглянул на часы. Руки у него тряслись.
— 2… 2:30…
— Мне нужно позвонить брату со станции. Ты не против, если я воспользуюсь вашим телефоном?
Франко молча кивнул и сглотнул. Если бы Иль-Песте направил фонарик на лицо Франко, он поразился бы его бледности.
— А что случилось? — тихо спросил Франко.
Иль-Песте постучал по часам.
— Ну, мои часы… они остановились, вот в чем дело. Я уже опаздываю на крестины. Так что давай закругляться.
Франко громко вздохнул, на весь контейнер. Услышав его вздох, Иль-Песте осветил фонариком лицо Франко.
— Слушай… ты плохо выглядишь, Франко. Ты в порядке?
Взяв себя в руки, Франко невинно улыбнулся.
— Да это все из-за пасты.
Уже стемнело. Было почти шесть часов вечера, когда он вышел со склада и направился к контейнерам. Он прихватил с собой фонарик, отвертку и другие необходимые инструменты, — инструменты, которые прятал в ящике стола.
Секретарша ушла домой час назад, а рабочие — больше двух часов, и Франко остался один. В этой части доков никто не должен был появиться до полуночи. Никто и ничто не могло ему помешать. У рабочих, переправлявших контейнеры на склады по конвейеру, сегодня был выходной. Франко специально задержал разгрузку «Эскобар», чтобы у него было время выполнить свою часть работы.
Он оглянулся. На складе горел свет, а охранник, должно быть, сидел во дворе с другой стороны здания и читал газету. Белый «фиат» Франко был припаркован неподалеку и был полностью готов тронуться в путь. В ста метрах, справа, находилось двухэтажное здание таможни. Свет там не горел, за исключением слабого голубоватого мерцания — сотрудники ночной смены смотрели телевизор.
Прошло уже больше трех часов после проверки, но Франко все еще был на взводе. Сегодня все чуть не сорвалось, на самом деле чуть не сорвалось.
Он еще раз осмотрел набережную, чтобы убедиться в том, что все чисто. Даже резкий ледяной ветер утих. Франко быстро подошел к контейнеру с тремя серыми полосками, присел на корточки у правой стенки и, осветив контейнер фонариком, поставил фонарик на землю.
На стенке было нарисовано три полоски, каждая шириной с запястье Франко. Полоски находились на расстоянии полуметра одна от другой. Вытащив отвертку из кармана, Франко положил ее на землю и поднял фонарик. Освещая стенку, он осторожно ощупал кончиками пальцев серые полоски гофрированного металла, под которыми, как он знал, находился тайник.
Вскоре он нашел то, что искал. Маленькая выемка в металле, величиной с ноготь большого пальца. Это было знаком для Франко. В десяти сантиметрах влево находился первый шуруп. Его не было видно, даже когда Франко посветил туда фонариком. В металлической стенке было четыре шурупа со спиленными головками, аккуратно зашпаклеванные и покрашенные в такой же серый цвет, что и полосы на контейнере. «Отличная идея!» — подумал Франко. Взяв отвертку и фонарик, он соскоблил краску и шпаклевку, быстро выкрутил все четыре шурупа и, аккуратно положив их на землю рядом с собой, снял полуметровый лист металла, прикрывавший тайник.
Отличная работа. Даже если присмотреться, нельзя было заметить этот лист. Франко положил его на землю, очень аккуратно, стараясь не шуметь. Открылась потайная ниша. Посветив фонариком внутрь, Франко увидел металлическую коробку, прикрепленную к стенке контейнера двумя стальными скобами. Он быстро открутил одну из скоб, придерживая коробку свободной рукой. Он попробовал коробку на вес. Коробка была размером 25 на 25 сантиметров, она была прикреплена не очень глубоко в нише, но весила немало, так что Франко приходилось упираться плечом в контейнер, чтобы удержать ее. Вытащив коробку, он поставил ее рядом с собой.
Две минуты ему потребовалось, чтобы поставить на место лист и закрутить четыре шурупа, а потом он вытащил из кармана то, что всегда хранил в ящике стола завернутым в грязную тряпку: шарик мягкой шпаклевки, кисточку и крошечную баночку с серой краской. Замазав шпаклевкой шурупы, он взял кисточку, обмакнул ее в краску и поспешно закрасил шпаклевку.
Потом он проверил результат, осмотрев это место с помощью фонарика. «Идеально».
Шурупы снова были не видны, а цвет краски, которой пользовался Франко, полностью соответствовал цвету полосок. Довольный результатом своей работы, он положил все, принесенное с собой, в карман и выключил фонарик.
Потом он поднял металлическую коробку. «Ох, Господи, ну она и тяжелая!» — пробормотал он. Интересно, что в ней? Должно быть, золото, судя по весу. Она тяжелая, как и все остальные. Вот только намного меньше. И на этот раз они воспользовались другим контейнером.
Но, в конце концов, его не касалось, что там ввозят эти фрицы. Главное, чтобы платили.
Франко провел ладонью по лбу. Волосы и лоб были мокрыми от пота. В тусклом свете он взглянул на часы. Десять минут седьмого. Франко снова посмотрел на гавань. Тихо. Безлюдно. Темноту рассекал только луч прожектора с Лантерны, старого маяка.
Он тихонько прошел по набережной к припаркованному «фиату», держа в руках металлическую коробку.
Когда он, наконец, припарковал машину напротив бара на Виа Бальби, шел дождь.
Франко увидел его, как только вошел внутрь. Молодой, светловолосый, тонкогубый, он сидел за стойкой. Ему было лет двадцать пять. Очки, распахнутый плащ, а под ним серый деловой костюм. Бросив взгляд на Франко, он снял очки и протер их носовым платком. Франко заказал красное вино и прикурил сигарету. Действия блондина были паролем. Сигарета была отзывом Франко: проблем нет, коробка у него. Блондин встал, заплатил за выпивку и вышел из бара, не обращая на Франко никакого внимания. Франко прождал пару минут, докуривая сигарету и допивая вино, потом заплатил бармену и вышел наружу. Забравшись в «фиат», он тронулся с места и, завернув за угол, въехал на безлюдную площадку напротив «Банко д’Италия». Темный «фиат» уже ждал его. Блондин сидел на переднем сиденье вместе с пассажиром, чье лицо было почти скрыто в тени. Франко опустил стекло. То же сделал и блондин. Дождь шел уже не такой сильный.
— Груз у вас? — спросил мужчина по-итальянски.
— Да, конечно. Как насчет оплаты?
Мужчина передал Франко большой конверт.
— Пересчитайте, если хотите. Но только побыстрее.
Франко кивнул и взял конверт через открытое окно, а потом посветил в конверт фонариком. Внутри были новенькие десятитысячные банкноты, и Франко поспешно их сосчитал.
— Коробку! — сказал мужчина.
Франко нагнулся, протянул руку и нажал на кнопку под приборной доской. Открылась панель. Это был его личный тайник; он устроил его сам, и обнаружить тайник было практически невозможно. Коробка туда едва поместилась. Он вытащил ее и поспешно протянул в окно. Коробка была настолько тяжелой, что Франко пришлось опереться на оконную раму. Блондин осторожно передал груз пассажиру, сидевшему рядом с ним.
— И не забудьте о нашей договоренности. Если возникнут какие-то проблемы, сразу же связывайтесь с нами, — сказал молодой человек.
— Это был последний груз? — спросил Франко.
— Да.
— Хорошо.
Блондин резко повернулся к Франко, видимо, почувствовав что-то в интонации итальянца.
— А что, были проблемы?
— Нет, все обошлось. Таможенник… он очень дотошно осматривал контейнер, ну, вы понимаете, о чем я?
В голосе блондина послышалась паника.
— Но он же ничего не нашел? Ни о чем не догадался?
— Вы думаете, я бы здесь находился, если бы он догадался? — Франко покачал головой. — Нет… я завязываю с контрабандой. Не хочу больше рисковать. Теперь буду заниматься только своей работой. Если захотите еще что-нибудь провезти, Франко не звоните, о’кей?
— Думаю, это мудрое решение, — произнес блондин.
— Я тоже так думаю, амиго, — сказал Франко, заводя машину. — Чао.
Рейс из Асунсьона в Мадрид отменили, так что Фолькманн и девушка прилетели во Франкфурт около полудня. Они приехали домой к Фолькманну, и он оставил там девушку, а сам отправился в офис — писать предварительный отчет. Копию он отослал по почте Фергюсону, сделав пометку, что вернется на следующий день утром или в первой половине дня.
В пять они с Эрикой пообедали в небольшом ресторанчике неподалеку от набережной Эрнест, а потом пошли к нему домой. Разобрав вещи, он освободил для Эрики спальню, а затем налил бренди в два бокала.
Девушка выглядела усталой. Накануне вечером Санчес отвез их на небольшое кладбище, это было недалеко от города. Небо было безоблачным, а жара — невыносимой. Фолькманн с толстяком-детективом стояли под палисандром и ждали, пока девушка помолится.
Потом Санчес отвез их к дому в Ла-Чакарита, где были обнаружены тела. Кроме того, в тот день они еще поговорили с Мендозой и Торресом, но тем нечего было добавить к своим показаниям. Они также съездили в дом Царкина, и Фолькманн все осмотрел: ухоженные газоны, картины на стенах, открытый сейф за картиной в кабинете, прохладные мраморные полы, создававшие эхо, когда они ходили по дому, а также сверкающие люстры. Сотрудники Санчеса снова обыскали все комнаты — от пола до потолка, — но так ничего и не нашли.
В аэропорту Санчес пообещал как можно быстрее переслать в Страсбург отчет о подробностях жизни Царкина. Его сотрудники все еще разбирались с документами в иммиграционной службе.
— Я надеюсь получить хоть какую-то новую информацию в течение следующих суток, — сказал Санчес, провожая их до пропускника.
Эрика Кранц поблагодарила детектива, и тот, улыбнувшись, сказал Фолькманну:
— Присматривай за ней, амиго. Удачи вам и берегите себя.
В самолете Эрика спросила Фолькманна, почему его ведомство заинтересовалось Винтером. Когда он ответил на ее вопрос, она никак не отреагировала, а только кивнула и отвернулась к окну.
Дома у Фолькманна она казалась подавленной и уставшей. На красивом лице были заметны следы страданий. Фолькманн сказал, что ей неплохо было бы остаться в Страсбурге, на тот случай, если Фергюсон захочет с ней поговорить. Она приняла его предложение остановиться у него, а не в гостинице.
Когда она пошла спать, Фолькманн налил себе еще бренди. За окном было темно, и вдалеке виднелся освещенный шпиль готического собора. Тут не было той чудовищной жары, из окна дул прохладный ветерок.
Фолькманн сидел, потягивая бренди, чувствуя, как по телу разливается усталость. Он слышал, как девушка беспокойно ворочалась во сне, и вспомнил о жаре и джунглях. О вчерашнем дне. О белом доме и очень давней фотографии незнакомой женщины.
Интересно, что скажут обо всем этом Фергюсон и Петерс?
Они были втроем в теплом кабинете — Петерс и Фолькманн устроились напротив Фергюсона, сидящего за столом.
Магнитофон рядом с Фергюсоном был включен.
Запись закончилась, и Фергюсон выключил магнитофон, покачав головой.
Он прокрутил одну фразу несколько раз.
Sie werden alle ungebracht. Их всех нужно убить. Они слушали и слушали эти слова, чтобы убедиться в том, что не ошибались. Мягкий, но отчетливый голос говорившего явственно произносил именно эту фразу.
На столе Фергюсона лежали три фотокопии, сделанные полицией в Асунсьоне, и Фергюсон с интересом их рассматривал. Главные действующие лица этой истории. На одной фотографии были изображены Дитер Винтер и старик по имени Николас Царкин. Снимок сделан при помощи длиннофокусного объектива. Еще была фотография одного Царкина, напоминавшая снимок для паспорта. Жестокие глаза, тонкие губы, худощавое лицо. Третья фотография была копией черно-белого снимка женщины, обхватившей правой рукой руку мужчины. «Наиболее впечатляюща тут фашистская повязка», — подумал Фергюсон.
Надев очки, он взял копию снимка красивой блондинки и внимательно стал ее изучать. К копии снимка была прикреплена бумажка — Фолькманн написал на ней дату, указанную на обороте оригинального снимка. Фергюсон вписал дату карандашом в конце отчета Фолькманна. 11 июля 1931 года.
Кроме того, он поставил много пометок и вопросов на полях отчета, указывая на то, что нужно было прояснить, когда вернется Фолькманн.
Сейчас Фергюсон снова просмотрел отчет. Его содержание было весьма любопытным. Фолькманн не упустил ни мельчайшей детали при описании дома в Чако. Подняв голову, Фергюсон посмотрел на Фолькманна.
— Пожарище… его исследовали?
Фолькманн немного наклонился вперед. Он все еще был уставшим, но в глазах светился живой интерес.
— Люди Санчеса сделали предварительный анализ остатков. В основном это были документы и фотографии. А также дерево и картон. Ну, еще остатки еды. Консервы. В доме и в надворных постройках ничего не осталось. Каждую комнату буквально вылизали. Независимо от причин этого, независимо от того, кто эти люди, они хотели, чтобы не осталось ни единого следа их пребывания там. — Фолькманн покачал головой. — Я никогда еще не видел ничего подобного, сэр. Такое ощущение, будто весь особняк простерилизовали. Будто тот, кто жил в этом доме в Чако, прошелся повсюду со щеткой и все вычистил.
Фергюсон помолчал, выглянул в окно, а потом повернулся и сказал:
— Пока не будем обсуждать того, что касается особняка в Чако. Главное, конечно же, определить, как это связано с Винтером, с его смертью.
Том Петерс наклонился вперед.
— Можно я выскажу предположение, сэр?
— Конечно. — Фергюсон улыбнулся.
— В отчете по убийству в Берлине говорится о том, что при этом использовалось оружие, изготовленное в Южной Америке. Мы знаем, Что Винтер был там. И не один раз, а по крайней мере восемь.
— Продолжайте, — подбодрил его Фергюсон.
— Мы знаем, что, как при убийстве Винтера, так и при убийстве бизнесмена в Гамбурге год назад, использовалось южноамериканское оружие. Мы также знаем, что многие террористические группы получают оружие именно оттуда, так как русские оружием больше не торгуют. — Петерс, замявшись, посмотрел на Фолькманна. — К тому же в Монтевидео перевозились какие-то грузы. Конечно, предполагать можно что угодно, сэр. Но речь может идти и о контрабанде оружия. Это вполне логичное объяснение того, зачем Винтер ездил в Южную Америку.
Вздохнув, Фергюсон встал и подошел к окну.
— Да, это логично. Но все же заключение умозрительное. И боюсь, это не объясняет того, почему Винтера убили в Берлине. — Приподняв бровь, Фергюсон посмотрел на Фолькманна. — Как вы думаете, что это мог быть за груз, Джозеф?
Фолькманн немного помолчал.
— Сложно сказать, сэр. Возможно, оружие или наркотики. Или же драгоценные металлы. Но если речь идет об изготовлении наркотиков, и Родригес перевозил их, то дом в Чако для этого не использовался. Мы обнаружили бы химические вещества, используемые при производстве и переработке наркотиков, сохранились бы хотя бы их следы. — Фолькманн покачал головой. — Но следов соответствующих химических веществ или наркотиков в особняке обнаружено не было. — Фолькманн взглянул на Петерса. — То, что говорит Том, вполне возможно, сэр. Но доказательств в пользу этой версии у нас нет.
— А что насчет территории вокруг особняка? Ее проверили?
— Санчес попросил местную полицию проверить прилегающую территорию в радиусе трех километров. В двух километрах от дома обнаружили поле, которое можно было использовать как временную посадочную площадку. На поле были глубокие следы от шин, а в верхнем слое почвы были обнаружены следы машинного масла. Вот и все. Это могла быть площадка, где приземлялся Родригес.
— А самолет, которым пользовался Родригес, проверяли на следы наркотиков?
— Его ДС-4 был обнаружен и конфискован в Асунсьоне. Санчес отправил его на экспертизу.
— И?
— Там, в грузовом отсеке, были обнаружены незначительные следы кокаина. — Фолькманн посмотрел на Фергюсона, качая головой. — Но это ничего не доказывает. По словам Санчеса, Родригес в перерывах между основной работой мог совершать десятки перелетов, выполняя поручения других клиентов, перевозя наркотики.
Фергюсон вздохнул и взял со стола папку. В ней находился оригинал и две копии отосланного по факсу отчета из Асунсьона, который он получил час назад. Он решил сначала обсудить отчет Фолькманна, а уже потом показать своим сотрудникам этот отчет. Открыв папку, он вытащил содержимое.
— Час назад я получил отчет из Парагвая. Он на английском. Я думаю, лучше вам сначала его прочитать, а потом мы продолжим обсуждение. Тут копии для каждого из вас. Однако боюсь, эти сведения лишь усугубляют тайну, а не проясняют ее.
Фергюсон передал копии отчета с грифом «Совершенно секретно» Фолькманну и Петерсу. Это был тот самый отчет, который обещал прислать Санчес. Фолькманн взял листы и начал медленно читать отчет.
Главе британского отдела DSE
От капитана Веллареса Санчеса. Гражданская полиция, Парагвай.
Тема: Визит Вашего сотрудника Дж. Фолькманна и результаты его расследования.
Статус: Совершенно секретно.
По результатам проведенного расследования сообщаю нижеследующее:
(1) Особняк в Чако, осмотренный Вашим сотрудником, является частной собственностью, как и прилегающая территория площадью около четырехсот акров. Земля была приобретена и зарегистрирована на имя Эрхарда Шмельца в декабре 1931 года, через месяц после того, как сеньор Шмельц, его жена Инге и сын Карл эмигрировали в Парагвай. Согласно архивным данным, Эрхард Шмельц родился в Гамбурге в 1880 году, а его жена — в 1881. В иммиграционном архиве имеются сведения о том, что Шмельц во время Первой мировой войны служил в немецкой армии. Его состояние при въезде в Парагвай составляло 5000 долларов США.
Особняк в Чако был одним из нескольких приобретенных сеньором Шмельцем имений в Парагвае. Шмельц начал скупать недвижимость в декабре 1931 г., другие его владения находились вне региона Чако. Земля, принадлежавшая ему в Чако, до 1949 года использовалась для производства древесины квебрахо. Сеньор Эрхард Шмельц погиб в автокатастрофе в Асунсьоне в 1943 году.
Согласно полицейским архивам, с декабря 1931 г. по январь 1933 г. Эрхард Шмельц получал из Германии крупные суммы. С февраля 1933 деньги пересылались в Асунсьон через немецкий Рейхсбанк с интервалом ровно в шесть месяцев. Каждый раз переводилась сумма, эквивалентная 5000 долларам США. После смерти Шмельца счет был переоформлен на его жену. Перечисления прекратились в феврале 1945 г.
Так как не на все наши запросы мы получили ответы, у нас нет информации о том, кто является владельцем особняка в Чако в настоящий момент. Жена сеньора Шмельца умерла в 1943 году. Согласно документам на собственность, недвижимость перешла сыну Шмельца Карлу, родившемуся в Германии в июле 1931 г. В иммиграционной карте не было указано его место рождения, и в гражданских ведомостях нет ни одной фотографии Карла Шмельца. Его местонахождение на данный момент не известно.
(2) Была получена следующая информация, касающаяся сеньора Николаса Царкина:
Сеньор Николас Царкин прибыл в Асунсьон из Рио-де-Жанейро 8 ноября 1946 года и через два дня подал заявление на получение парагвайского гражданства.
В иммиграционной карте местом его рождения значится Рига, Латвия, родился он в 1911 году. Когда он прибыл в Парагвай в 1946 году, его состояние составляло 20000 долларов США. В заявлении сеньор Царкин назвал себя военным беженцем и бизнесменом. Через неделю после подачи заявления он получил парагвайское гражданство.
Довожу до вашего сведения, что заявления на получение гражданства в то время были двух видов: одно официальное и второе — для картотеки сегуридад, тайной полиции, в котором содержалась более конфиденциальная информация. После войны в Южную Америку из Европы приехало много беженцев. Парагвайское правительство в то время было настроено пронемецки и предоставляло убежище бывшим фашистам, в особенности тем, кто имел достаточно иностранной валюты или золота. В зависимости от влиятельности и финансового статуса некоторым субъектам помогали разработать легенду и получить участок земли в Парагвае. Что касается сеньора Николаса Царкина, его досье действительно есть в архиве сегуридад. Я просмотрел его дело, но снять с документов копии мне не разрешили. Однако в досье приводились следующие факты:
(A) Николас Царкин родился не в Риге, а в Берлине, в 1911 году.
(Б) Настоящее имя Царкина — Генрих Раймер.
(B) В 1945 г., на момент окончания войны, он был майором Лейбштандарта дивизии СС.
(Г) Согласно надежным источникам, использовавшимся в тот момент, когда заводилось дело на Царкина, он совершил ряд военных преступлений на прифронтовых территориях во время боевых действий с Россией и союзниками и в связи с этим разыскивался правительствами России и стран-союзников. Необходимо отметить, что за весь период жизни в Парагвае у Царкина ни разу не было неприятностей с полицией. Никаких запросов по поводу его экстрадиции не поступало. Он вел себя образцово и добился больших успехов в бизнесе, скрывая свое прошлое.
Царкин стал в Парагвае преуспевающим человеком. Его бизнес — импорт и экспорт оборудования и запчастей к нему. Кроме того, он занимался перепродажей ферм в сельской местности, которые впоследствии использовались для выращивания скота и производства мяса. Царкин был холост. Никакого отношения к собственности Шмельца Царкин не имел. Холдинговая компания Царкина шесть месяцев назад была продана коренному парагвайскому жителю.
(3) Иммиграционные архивы на приграничных пунктах до сих пор проверены, но на данный момент не выявлено никаких дополнительных иммиграционных карт сеньора Дитера Винтера, за исключением тех, которые уже были обнаружены.
(4) Еще одна интересная деталь. Военный радар в Байе-Негро, на северо-востоке Чако, зафиксировал незарегистрированный перелет вскоре после нашего прибытия в Чако. Оператор пришел к выводу, что это легкий самолет или вертолет. Неидентифицированный самолет отслеживался при его передвижении на северо-восток от бразильской границы к Корумбе, а потом сигнал был утрачен. Ведется дальнейшее расследование.
Конец передачи.
Санчес.
Фолькманн поднял голову. Он не заметил, когда Фергюсон встал из-за стола и подошел к окну.
Том Петерс тоже дочитал свой экземпляр отчета и теперь качал головой.
Фергюсон посмотрел на него.
— Как я уже говорил, все это только запутывает дело, не так ли?
— Вы думаете, это как-то связано со смертью Винтера? — спросил Петерс, переводя взгляд с Фолькманна на Фергюсона. — С фотографией женщины? С тем, что произошло с журналистом и девушкой?
— Возможно, — уклончиво ответил Фергюсон.
Фолькманн ничего не сказал. Он посмотрел в окно. Небо было серым. Снаружи было холодно, так холодно, что вполне мог пойти снег. Обернувшись, он увидел, что Фергюсон внимательно рассматривает копии фотографий, в первую очередь с изображением блондинки.
Фергюсон поднял голову и спросил у Фолькманна:
— Так вы говорите, Царкин заказывал тот номер в гостинице?
— Да, и этот номер, и все гостиничные номера, в которых останавливался Винтер в течение двух последних лет во время своих визитов в Парагвай. — Фолькманн немного помолчал. — Но это нам ни о чем не говорит, сэр. Разве что позволяет предположить, что Раймер был организатором встреч.
Фергюсон переплел пальцы.
— Я отошлю копию записи голосов в языковую лабораторию в Бэконсфильде для анализа. Вряд ли анализ синтаксиса и акцентов даст нам многое, разве что приблизительный возраст говорящих и их происхождение. Но это вполне может стать зацепкой. В конце концов, сейчас для нас все это — тайна, покрытая мраком. — Фергюсон помолчал, глядя в окно, а потом повернулся к своим собеседникам. — Однако прослеживается одна любопытная, хотя, возможно, и случайная, связь. Вы это, наверное, заметили, джентльмены?
Собеседники Фергюсона с удивлением смотрели на него. Он поднял руку, в которой держал копию фотографии молодой женщины.
— Эрхарт Шмельц, тот человек, о котором идет речь в отчете, начал получать деньги из Германии, из нацистского Рейхсбанка, в том же году, когда была сделана фотография, если судить по дате на обратной стороне снимка. — Фергюсон помолчал, его лицо с желтоватой кожей выражало удивление. Он медленно положил фотографию на папку. — Эрхарт Шмельц — личность весьма загадочная. Он прибывает в Парагвай из Германии, охваченной экономическим кризисом, в 1931 году с пятью тысячами американских долларов в кармане.
Фолькманн взглянул на Фергюсона. В отчете Санчеса содержалась одна деталь, которая беспокоила его, еще одна ниточка, связывающая Царкина и отца Эрики Кранц. Он предполагал, что остальные тоже заметили это, но никто не решился высказать свои соображения вслух.
— А что сказал Холльрих, когда вы показали ему отчет? — спросил Фолькманн.
— А я ему его не показывал, — ответил Фергюсон. — Учитывая неоднозначность сегодняшней ситуации, я не уверен, что немцы станут скрупулезно заниматься этим делом. В итоге эта папка будет просто пылиться на полке. Кроме того, сейчас это дело нашей компетенции.
— Так как же мне действовать, сэр?
Фергюсон задумался.
— Груз, о котором идет речь на кассете. Возможно, это как-то связано с итальянцем, о котором упоминается в разговоре. Думаю, следует попросить итальянцев ужесточить проверку грузов, доставляемых из Монтевидео морским путем. Но так как мы не можем сообщить ничего конкретного, я не думаю, что это удачная идея. — Фергюсон замялся. — Есть другие предложения?
Подумав, Фолькманн сказал:
— Возможно, девушка знает студентов, которые дружили с Винтером в Гейдельберге. Людей с того же факультета, которые были с ним знакомы.
— Этим стоит заняться, — согласился Фергюсон.
— Вы хотите, чтобы я занимался этим один? — спросил Фолькманн.
— Пока да. Возьмите с собой девушку, если она не будет возражать. Она может нам помочь, используя свои связи в университете. Кстати, не забывайте о ее профессии и объясните ей, что это тайная операция. Если вам потребуется какая-либо помощь, сообщите мне об этом.
Фолькманн медленно встал.
— Фотографии, сэр… Мне хотелось бы получить их копии.
— Да, конечно, я направлю запрос в лабораторию.
— А что насчет Эрхарда Шмельца?
Фергюсон поднял голову.
— А что такое?
— Есть возможность проверить его происхождение? Это может дать нам зацепку. Поскольку он часто получал деньги из немецкого Рейхсбанка, мы можем кое-что выяснить о людях, проживающих в этом доме.
Фергюсон кивнул.
— Хорошо, я попрошу Тома отослать запрос в американский Центр документации в Берлине. Конечно, Шмельц покинул Германию до того, как к власти пришли фашисты. Но кто знает? Учитывая его связь с Рейхсбанком, можно предположить, что он мог быть членом национал-социалистической партии, и тогда в Центре документации на него заведено дело. Я также запрошу информацию по Раймеру, он же Царкин, — тогда подтвердятся сведения, полученные из Асунсьона. Если то, о чем сообщил Санчес, правда, то у них должны быть такие данные. Лейбштандарт СС. Это та же дивизия СС, в которой служил отец девушки, я прав?
— Да, сэр.
— И вот еще что. Вы доверяете этой девушке?
— В каком смысле?
— Она знала Винтера по университету. Ее отец и Раймер служили в одной дивизии СС. Я не удивился бы одному совпадению, но, так как их уже два, у меня возникают определенные сомнения. К тому же существует и третье совпадение.
— Что вы имеете в виду, сэр?
— Она была в Южной Америке и хорошо знала того журналиста. Как вы считаете, она рассказала нам все, что ей известно?
Фолькманн покачал головой.
— Не могу знать, сэр.
Фергюсон кивнул, давая понять, что совещание закончено.
— Хорошо, на этом и остановимся. Удачи, Джозеф. И оставайтесь на связи, чтобы я мог информировать вас, если что-нибудь получим из Асунсьона.
Фолькманн встал и вышел из кабинета. Когда дверь за ним закрылась, Фергюсон посмотрел на Петерса.
— Как вы думаете, он справится?
— Простите, сэр?
— Ну, вы же знаете, как Фолькманн ненавидит немцев.
Петерс пожал плечами.
— Вы предпочли бы, чтобы этим занялся я?
— Нет. Фолькманн хорошо владеет языком, и у него есть опыт. Я думаю, что мы пока оставим это дело за ним. Кстати, эта девушка сейчас живет у него.
Петерс удивленно поднял брови.
— Да, а кто это предложил?
— Фолькманн сам так решил. — Фергюсон улыбнулся. — Либо он уже не так категоричен, либо действительно не доверяет этой девушке и хочет быть к ней поближе.
— Вы хотите сказать, что она что-то скрывает? Не рассказывает нам всего?
— Думаю, да. Но тогда возникает вопрос, зачем она сама к нам пришла. И почему она настаивала на том, чтобы этим делом занималось исключительно DSE, а не федеральная полиция? — Фергюсон помолчал. — Что-то тут не так, Том. И мне это не нравится. — Он посмотрел на Петерса. — Кстати, как она выглядит?
— Девушка? Сногсшибательно. Чтобы хоть раз увидеть такое тело, можно ползти к ней по битому стеклу.
Фергюсон улыбнулся.
— Это все на сегодня, Том.
— Хорошо, сэр.
Восточный ресторанчик в Пти Франс был практически пуст, если не считать их двоих.
Светлые волосы девушки рассыпались по плечам. Она сделала Макияж, надела голубой свитер и черную юбку, а на ногах у нее были черные чулки.
Возле их столика суетился официант, подавая мясо с хрустящей корочкой и овощи. И бутылку сотерне в ведерке со льдом.
Фолькманн рассказал ей об отчете Санчеса, подчеркнув, что это конфиденциальная информация. Он наблюдал за выражением ее лица, рассказывая о прошлом Царкина, о владельце особняка в Чако и о том, что его сотрудники теперь копаются в прошлом Шмельца и Раймера. Эрика Кранц явно была удивлена, а потом она нахмурилась.
— Но ведь контакты Рейхсбанка с Эрхардом Шмельцем осуществлялись давно…
— Все равно это нужно проверить. Возможно, что совпадение дат — на фотографии и первого перечислении денег Шмельцу — это не случайность. Кроме того, мы сможем что-нибудь выяснить о сыне Шмельца, ведь кроме имени мы о нем ничего не знаем.
Поставив стакан, девушка посмотрела на Фолькманна.
— Я не понимаю — вы хотите сказать, что в архивах хранится информация такой давности?
Фолькманн объяснил, что о прошлом таких личностей, как Раймер, можно узнать двумя способами. В Германии в свое время были созданы две службы, располагающие данными о бывших нацистах и офицерах СС. Одна служба — Берлинский центр документации — находилась в Целендорфе. Это была американская организация, финансировавшаяся немецким правительством. Там хранился архив национал-социалистической партии. В 1945 году американские войска захватили почти все документы, содержащие информацию о людях, служивших в СС, и членах национал-социалистической партии. Эти документы и многие другие хранились в Берлине в специальных подземных архивах. Они использовались во время денацификации при расследовании военных преступлений и для определения того, кто из граждан Рейха был членом нацистской партии. Вторая организация курировалась исключительно немецким правительством. Это небезызвестная «Комиссия Цет», она находилась в маленьком городке Людвигсбург в Вюрттемберге. В организации работали самоотверженные детективы и юристы, задачей которых было расследование преступлений и предъявление обвинений известным военным преступникам. Если Берлинский центр документации являлся фактически архивом документов национал-социалистической партии и СС, то «Комиссия Цет» действительно преследовала фашистов, в частности эсэсовцев, виновных в военных преступлениях и массовых убийствах. Большинство документов, хранящихся в этой организации, были копиями берлинских документов. Но так как большинство разыскиваемых за военные преступления на данный момент уже умерли или были осуждены, или в свое время сумели скрыть следы преступного пошлого, то финансирование этой организации федеральным правительством постепенно уменьшалось и проект «Комиссия Цет» постепенно сворачивали.
Фолькманн посмотрел на девушку.
— Итак, документы, содержащие информацию о большинстве бывших фашистов или эсэсовцев, могут находиться либо в Людвигсбурге, либо в Берлине, но так как в Берлине хранятся оригиналы всех документов, мы имеем шанс найти там то, что нас интересует. Возможно, там и нет ничего об Эрхарде Шмельце, поскольку он уехал из Германии до того, как фашисты пришли к власти, но попробовать стоит.
Девушка, замявшись, отвернулась, а потом посмотрела ему в глаза.
— Самолет, о котором писал Санчес в своем отчете. Санчес не может выяснить, где он приземлился?
Фолькманн пожал плечами.
— Если он приземлился не в аэропорту, то вряд ли это возможно. К тому же это мог быть вертолет. В таком случае он мог приземлиться где угодно, даже на небольшом пятачке. Мы исходим из того, что на нем летели люди, обитавшие в том доме в Чако. Но возможно, что это не так.
Девушка заправила прядь волос за ухо.
— Так что настоящих зацепок у нас пока нет?
— Может быть, и нет. А что насчет друзей Винтера по университету?
— Это вы о чем?
— Люди, близкие к Винтеру, — пояснил Фолькманн. — Вы не общались с кем-либо из них в Гейдельберге?
— У меня был другой круг общения. Но я знаю пару девочек из компании Винтера. А что?
— А вы знаете кого-нибудь, кто был с ним близок в Гейдельберге?
Девушка задумалась.
— Один парень по имени Вольфганг Любш из Баден-Бадена был, по-моему, близким другом Винтера. Я часто видела, как они гуляли вместе в центре города.
— Вы не знаете, где этот Любш сейчас?
Эрика покачала головой.
— Нет, но я хорошо знала его девушку, Карен Хольфельт. Несколько месяцев мы с ней вместе снимали комнату. По-моему, она живет в Майнце.
— Вы думаете, что сможете ее найти?
— Я могла бы созвониться со своими старыми подружками. Может быть, она уже рассталась с Любшем. Но если я разыщу ее, что мне ей сказать?
Фолькманн немного подумал.
— Можете сказать ей, что вместе с коллегой работаете над статьей для одного из ваших журналов. Судьбы студентов Гейдельбергского университета. Скажите ей, что хотите поговорить с Любшем лично, что вы встречались со многими бывшими студентами. Но сильно на нее не давите. Если не сможете найти девушку через своих друзей, я попробую ее разыскать по своим каналам. — Фолькманн помолчал. — Может быть, вы еще кого-то помните, кто мог знать Винтера?
Девушка немного подумала, а потом сказала:
— Был еще один парень, которого я помню. Его звали Герман Борхардт. По-моему, они с Винтером были друзьями, но он в университете надолго не задержался. Его отец был крупным бизнесменом, владельцем сети клубов в кварталах красных фонарей в Гамбурге. По-моему, это в пригороде Святого Павла.
— А почему Борхардт бросил Гейдельбергский университет?
— Насколько я знаю, его отец умер, и он оставил учебу, чтобы заниматься клубами.
— Вы могли бы его найти?
— Думаю, да.
— Позвоните ему и устройте мне с ним встречу. Скажите ему, что я журналист и пишу статью и что мне хотелось бы пообщаться с ним. Постарайтесь больше ничего ему не говорить.
Фолькманн, задумавшись, рассматривал интерьер. Он долго молчал, а потом сказал:
— Мне хотелось бы задать вам один вопрос. Дом в Чако. Вы ничего странного там не почувствовали?
— В каком смысле?
— Я не имею в виду, в каком состоянии был оставлен дом. Я имею в виду ощущения. Атмосферу.
Девушка опустила вилку, и Фолькманн заметил, что выражение ее лица изменилось.
— Что-то я почувствовала. Но мне это сложно объяснить. Маленький домик, стоящий рядом с фазендой… Я помню, как вздрогнула, войдя внутрь, хотя день был жарким. — Эрика Кранц пожала плечами и задумалась. — Такое ощущение, будто я вошла в дом, где кто-то умер. — Она посмотрела Фолькманну в глаза. — Вы это имеете в виду?
— Возможно, я не уверен.
— Это важно?
Фолькманн пожал плечами и улыбнулся.
— Нет. Это не важно. Забудьте.
После того как официант собрал и унес тарелки, девушка наклонилась вперед и коснулась руки Фолькманна.
— Я так благодарна вам, Джордж. Спасибо за помощь.
Фолькманн смотрел в ее голубые глаза, на ее прекрасное лицо. Он не знал, искренне ли это было сказано или просто она была хорошей актрисой.
Он проснулся от того, что в соседней комнате звонил телефон. В гостиной было темно, окно было открыто, а занавески развевались от легкого ветерка. Включив бра, он взглянул на часы. Была полночь. Одевшись, он вышел в холл.
У телефона сидела девушка, а рядом с ней лежал открытый блокнот. Она выглядела уставшей, очевидно, она так и не ложилась спать.
— Я сделала много телефонных звонков. Мне удалось достать номер одного из клубов Борхардта у моего знакомого репортера из Гамбурга. Я позвонила туда, и мне сказали, что Борхардта нет, но я могу перезвонить завтра. Когда я объяснила, что это срочно, мне дали домашний номер его секретарши, и я ей позвонила.
— И что она сказала?
— Она рассердилась из-за того, что ее беспокоят дома. Она сказала, что Борхардт уехал по делам в Мюнхен и вернется только послезавтра. Я объяснила ей, что я журналистка и старая знакомая Германа по университету. Я сказала, что одному моему коллеге необходимо поговорить с ним, чтобы получить информацию для написания статьи, и что это очень важно. Она ответила, что днем он занят, но после шести будет в одном из своих клубов на Рипербан под названием «Барон», если вы захотите с ним встретиться. А еще она сказала, что передаст ему мое сообщение.
— А вам удалось что-нибудь узнать о Вольфганге Любше?
Эрика кивнула.
— Одна моя знакомая по Гейдельбергскому университету… подруга Карен… дала мне ее номер телефона. Я позвонила, но она мало что мне рассказала. Похоже, она боялась со мной говорить.
— Почему?
— Она сказала, что Любш сейчас ни с кем не хочет контактировать. У меня такое ощущение, что он скрывается.
— А ваша подруга сказала, почему он так себя ведет?
— Нет. Она не стала объяснять, а я не расспрашивала ее.
— А где Любш сейчас?
— Я не знаю.
— Как же нам с ним связаться?
— Я рассказала Карен о статье, пообещала, что имя Любша не будет упоминаться, что эта статья для меня очень важна. Тогда Карен сказала, что позвонит Любшу и узнает, согласен ли он встретиться. И вот только что она перезвонила и сказала, что все устроила.
— Так когда же мы с ним встретимся?
— У меня есть название бара. Это в старом винодельческом городке, который называется Рюдесгейм, — это на Рейне, в часе езды от Франкфурта. Завтра в четыре часа нам надо ждать его в баре под названием «Вайссес Россль». Карен попросила меня не впутывать в это дело посторонних. Я пообещала ей, сказала, что она может мне доверять.
Дождавшись, когда девушка уйдет в свою комнату, и напоследок окинув взглядом ее длинные стройные ножки, Фолькманн позвонил дежурному ночной смены Жану де Ври и запросил информацию о Любше из Баден-Бадена, выпускнике Гейдельбергского университета. Де Ври пообещал связаться с ним в восемь утра.
Положив трубку, Фолькманн подошел к книжным полкам. Найдя атлас «Таймс», он стал перелистывать страницы. Открыв нужный разворот, он, поводив по листу пальцем, нашел местечко между Парагваем и Бразилией под названием Байя-Негро, где, по словам Санчеса, радар засек сигнал. Если судить по карте, это был небольшой приграничный городок на берегу реки Парагвай. Неизвестно, продвинулся ли Санчес в своем расследовании, но Фолькманн знал, что если всплывет какая-нибудь новая информация, то Санчес с ними свяжется.
Поставив атлас на полку, он пошел в гостиную и, достав из кобуры пистолет — девятимиллиметровую «беретту», — проверил его. В пластиковом пакете была полная обойма патронов и дополнительный магазин. Оружие и запасной магазин он положил в шкафчик у кровати, а кобуру — на стол. Потом он сел у окна и снова начал перечитывать запись разговора с кассеты. Закончив, он поднял голову и посмотрел в окно. Снаружи, очевидно, было холодно, шел дождь, и капли стекали по стеклу. Прикурив сигарету, Фолькманн медленно втянул дым в легкие.
Город стоял на Рейне. Лабиринт узких мощеных улочек с уютными кафе.
Летом этот очаровательный городок виноделов был полон туристов, берега Рейна оживали благодаря людным гостиницам и баржам, перевозившим туристов по реке. Но зимой сюда туристы из соседних городов и деревушек приезжали отдохнуть лишь на выходные.
Сначала они заехали домой к Эрике, чтобы проверить почту и взять необходимую одежду, а потом выехали на автобан до Майнца и свернули с него к Рюдесгейму. Миновав множество сонных деревень, рассеянных по Рейнской долине, около трех пополудни они прибыли в этот городок.
Фолькманн поколесил по Рюдесгейму, чтобы сориентироваться, а затем, спустившись к набережной, припарковал свой «форд» недалеко от вокзала. «Беретту» и удостоверение сотрудника DSE он спрятал под сиденьем водителя. С собой он взял журналистское Удостоверение.
На набережной стояли связанные все вместе несколько широких туристских паромчиков — зимний сезон. Приближение Рождества Не ощущалось, правда, в витринах магазинов были вывешены новогодние гирлянды и на центральной площади — Платце — стояла гигантская елка, цветные лампочки на ней мигали в сгущающихся сумерках.
Они прошли узкими мощеными улочками до центра старого городка. Большинство Weinstuben[18] были закрыты, но им удалось отыскать кафе, где они заказали кофе и свежие булочки.
На девушке был свободный шерстяной свитер, синяя курточка, джинсы и кроссовки. Волосы она собрала на затылке в хвост, и к тому же обошлась без косметики, но ее лицо все равно было прекрасным.
Они пили кофе, когда Фолькманн попросил:
— Опишите мне Любша, пожалуйста.
Девушка пожала плечами.
— Такие редко нравятся женщинам. Низенький. Худой. В очках. Рыжеволосый. Он казался ранимым и в то же время высокомерным, если вы понимаете, о чем я. Мечтатель. Но талантливый. Очень талантливый. — Она помолчала. — Это вам поможет?
Фолькманн улыбнулся.
— Да, этого вполне достаточно. А ваша подруга Карен все еще встречается с Любшем?
Поколебавшись, девушка сказала:
— У меня такое ощущение, что она все еще с ним. Наверняка так и есть, раз она смогла с ним связаться. — Она улыбнулась. — Кроме того, Карен всегда нравилось спать с умными мужчинами. По-моему, еще в Гейдельберге она считала, что если будет спать с талантливыми студентами, то вберет в себя много ценного благодаря явлению осмоса. Может быть, так и происходило, однако у нее была репутация сердцеедки. Зная Карен, можно не сомневаться — она, скорее всего, продолжает спать с Любшем, хотя и вышла замуж.
— Расскажите мне о ней.
— У них с мужем совместный бизнес, офис в центре Майнца. И фамилия у нее уже не Хольфелд, а Гриз.
— А что за бизнес?
— Кожаная одежда. — Эрика улыбнулась. — Они изготавливают одежду для стриптизерш и людей шоу-бизнеса, которые предпочитают определенный стиль. По словам Карен, часть их изделий смотрится весьма вызывающе, но бизнес процветает.
— А на каком факультете она училась?
— Она изучала политологию, как и Любш.
— Кажется, ваша подруга выбрала не тот факультет.
Эрика улыбнулась.
— Да нет. Карен интересовалась политикой. К тому же она всегда была очень сексуальной штучкой. Многие парни из университета были рады помочь ей подготовиться к зачету за услуги в постели.
— Расскажите мне об учебе в университете. Вы говорили, что в то время, когда вас навещал Руди, существовали группы, в которых поддержали бы идеи Винтера.
— Вы о его отношении к иммигрантам? Но он не был членом какой-либо организации, если вы это имеете в виду. По крайней мере, я об этом не знаю. Просто в своей компании студенты с правыми убеждениями могли поболтать об этом, в кафе, например.
— И о чем же они говорили?
Эрика пожала плечами.
— В основном о положении в стране. О том, что немецкий народ теперь — нация полукровок, как-никак пять миллионов иммигрантов! Когда они напивались, они обычно начинали отпускать колкости, если неподалеку сидели студенты, в роду у которых были иммигранты.
— Что еще вы помните?
Девушка отвернулась, а потом посмотрела ему в глаза.
— Когда они напивались, то начинали хором скандировать: «Германия — для немцев!» Пару раз в кафе я видела, как такие студенты вскидывали руки в фашистском приветствии. Но на это никто не обращал внимания. По-моему, большинство студентов считали это глупостью. Сейчас так относятся к бритоголовым, которые поддерживают республиканскую партию.
— Это происходило только в Гейдельберге?
— Нет, я думаю, в других университетах было то же самое. Но это никогда не приобретало характера массового движения.
— А что об этом думало руководство университета?
— После того как на этих студентов стали жаловаться, с ними, должно быть, побеседовали, потому что подобные акции прекратились. К тому же у них практически не было поддержки, а к последнему курсу у них вообще не осталось сторонников.
— А потом?
— Что вы имеете в виду?
— После того, как эти люди окончили университет? Вы с ними сталкивались? У них были те же убеждения?
Эрика покачала головой.
— С моего факультета ни один человек не был в этом замешан. — Она улыбнулась. — Наши больше интересовались наркотиками, рок-музыкой и сексом. Про остальные факультеты ничего сказать не могу. — Еще раз улыбнувшись, она посмотрела на чашку у себя в руках, а потом, подняв голову, спросила: — А знаете, что странно?
— Что?
— Когда я разговариваю с вами, мне хочется заполнить тишину своими ответами на ваши вопросы. Довериться вам. А ведь я журналистка. Вообще-то это я должна спрашивать, такова моя стратегия. Вот только с вами так почему-то не получается. И вообще, глупо это все.
— Что?
— Я провела ночь в квартире мужчины, о котором ничего не знаю. Это для меня не характерно, Джо.
— А что же характерно?
Девушка улыбнулась.
— Ничего интересного, уверяю вас. У меня есть моя работа. Я люблю слушать музыку. Общаться с друзьями. Но работа — это главное. Боюсь, из меня не получится настоящей hausfrau[19].
— А парень у вас есть, Эрика?
Она покачала головой.
— Нет, сейчас никого нет. — Она пристально посмотрела на него. — А можно мне задать вам личный вопрос?
Фолькманн улыбнулся.
— Что бы вам хотелось узнать?
— Вам нравится ваша работа, Джо?
— Я хорошо умею выполнять свои обязанности.
— Так мог бы сказать военный в ответ на вопрос человека гражданского. — Она опять улыбнулась. — Но вот нравится ли вам ваша работа на самом деле?
— Да.
Он улыбнулся ей в ответ, но отвел взгляд, словно стараясь избежать дальнейших вопросов. За окном сгущались сумерки. На мощеных улочках зажигались фонари. Он сменил тему разговора.
— Прежде чем мы встретимся с Любшем, я должен вам кое-что сказать.
— Что?
— Он вовсе не этакий безобидный интеллектуал, каким вы его описали. Его разыскивает федеральная полиция. Он известный террорист.
Она удивленно смотрела на него.
— О чем вы говорите?
— Я собрал информацию о Любше. Он состоит в группе, действующей на территории между Швейцарией и Франкфуртом. Они входят в состав террористической организации «Красный восход». У того парня, которого вы знали по Гейдельбергу, теперь рыльце в пушку. Он замешан по меньшей мере в двух похищениях людей и убийстве предпринимателя во Франкфурте. Кроме того, он часто снимает деньги со счетов в немецких банках, не имея собственного счета.
Удивление девушки росло. Она не сводила с него глаз.
— Я не понимаю. Вы же попросили меня описать его…
— Я получил эту информацию по телефону. Времени ждать фотографию, затребованную у федеральной полиции, у меня не было.
Внезапно злость исказила ее красивое лицо.
— Почему Же вы мне раньше не сказали? Если то, что вы говорите о Любше, правда, то нам опасно с ним встречаться.
— Потому что вы ведь могли отказаться участвовать в этом, а сейчас он — наша единственная зацепка.
Девушка смутилась, от злости не осталось и следа.
— Если это поможет найти людей, убивших Руди, то я не боюсь с ним встретиться.
— Любш не узнает, что я работаю в DSE, если вы ему об этом не скажете. — Фолькманн протянул ей свое журналистское удостоверение. — Оно подлинное и станет подтверждением «легенды», которую вы рассказали Карен. Что бы ни случилось, придерживайтесь «легенды». Понимаете? Если Любш узнает, кто я, могут возникнуть неприятности.
— Какие неприятности?
Фолькманн улыбнулся.
— Наверное, он попытается меня убить.
Она побледнела и отвернулась.
— С вами все в порядке? — спросил Фолькманн.
— Да, все в порядке.
— Эрика, этого не произойдет, если вы сделаете так, как я говорю. Но если вы считаете, что не справитесь, вам лучше сказать мне об этом сейчас. В противном случае труп кого-то из нас, а то и обоих, в итоге окажется в Рейне. Я не взял с собой оружия. Любш при встрече проверит, вооружен ли я, в этом можете быть уверены. Так что мы оба рискуем. Но если вы хотите, чтобы я помог вам найти людей, убивших Руди, вам придется пойти на этот риск.
— А что произойдет, когда мы спросим Любша о Винтере?
— Зависит от ситуации, но, что бы ни случилось, придерживайтесь нашей «легенды».
Помедлив, девушка кивнула.
— Хорошо.
— Вы уверены, что справитесь?
— Да.
Он присмотрелся к ней повнимательнее, но страха на ее лице не увидел. Фолькманн посмотрел на часы, а когда он поднял голову, то заметил странный взгляд девушки. Она тут же отвернулась.
Через минуту он, расплачиваясь с официанткой, спросил у нее, как пройти к бару «Вайссес Россль».
Пивную они нашли через пять минут на набережной — древняя bierkeller[20] из темных бревен, пропахших копчеными сосисками и восковыми свечами.
Они были единственными посетителями, и Фолькманн предложил сесть за столик в глубине зала, недалеко от запасного выхода. Они заказали две порции шнапса.
Официантка едва успела поставить выпивку на стол, как в бар вошел чисто выбритый коренастый брюнет в серой ветровке. Заказав пиво, он сел у барной стойки и развернул газету.
Через несколько минут Фолькманн понял, что молодой человек за ними следит. Время от времени он поглядывал на улицу. Вспомнив описание Любша, Фолькманн решил, что этот человек совсем не похож на него, скорее всего, он был одним из людей Любша и явился, чтобы проверить их и подать знак.
Когда девушка-бармен вышла из-за барной стойки и отправилась в кухню, брюнет медленно встал и подошел к их столику, держа руку в кармане. Посмотрев на Эрику, он резко сказал:
— Вас зовут Эрика Кранц?
— Да.
Фолькманн почувствовал на себе колючий взгляд карих глаз брюнета.
— Вы Фолькманн?
Тот кивнул, и брюнет замялся, потом все-таки сказал Эрике:
— Вольфганг хочет, чтобы я вас обоих проверил. — Он криво улыбнулся. — Видите ли, это обычная мера предосторожности.
Мужчина бросил взгляд в сторону кухни.
— Если выйти через заднюю дверь, то вправо уходит тропинка. Допивайте. Я буду ждать вас там через две минуты. Когда будете подходить ко мне, выньте руки из карманов и прижмите их к бокам. У вас в руках я хочу видеть только удостоверения личности. Если кого-нибудь заметите, сделайте вид, что мы не знакомы, и молчите. Но не пытайтесь прятать руки в карманах или сделать какую-нибудь глупость. Вы меня поняли?
Эрика хотела было возразить, но брюнет предостерегающе поднял руку.
— Делайте как я говорю. Иначе встреча не состоится.
Мужчина вернулся к барной стойке, допил пиво и, сложив газету, помахал рукой девушке, которая как раз вышла из кухни. Фолькманн видел, как он вышел через парадную дверь, свернул направо и исчез. Фолькманн посмотрел на Эрику.
Она не паниковала.
— Допивайте, и будем делать то, что сказал этот мужчина. У вас есть удостоверение личности?
Кивнув, Эрика сунула руку в карман плаща и достала водительские права.
— Держите их в руке, как он велел.
Они допили, и Фолькманн пошел к выходу, а за ним и Эрика.
Дорожка за пивной была длинной, узкой и плохо освещенной. Они Дошли до маленького мощеного дворика. Где-то наверху горел свет. Они остановились, и Фолькманн увидел, что в пяти метрах от них начинается еще одна узкая дорожка, выходящая на улицу. У начала второй дорожки стоял брюнет, держа руки в карманах ветровки.
Когда они подошли, он тихо произнес:
— Идите направо. Быстро. Руки на стену. И не разговаривать.
Он посмотрел на Эрику.
— Вас мне тоже придется обыскать.
Мужчина грубо, со знанием дела ощупал их тела в поисках оружия. Закончив, брюнет разрешил им повернуться.
— Документы.
Они отдали ему документы, и брюнет тщательно осмотрел фотографии, сверяя их с лицами владельцев. Вернув документы, он посмотрел на Фолькманна.
— Вы приехали на машине?
— Да.
— За вами кто-нибудь ехал?
— Нет.
— Вы уверены?
— Думаю, да.
— Я спросил, уверены ли вы, Фолькманн?
— Насколько нам известно, никто за нами не ехал.
Брюнет помолчал, а потом сказал:
— Хорошо, следуйте за мной. Никаких вопросов.
Развернувшись, он повел их по дорожке.
Они вышли на узкую безлюдную улицу, молодой человек посмотрел налево и направо, а потом поднял руку. Из темноты послышался глухой рокот мотора.
Внезапно непонятно откуда появился большой серый фургон «мерседес». Подъехав к ним, он остановился. У сидевшего за рулем мужчины было лицо в оспинах. На нем был зеленый комбинезон.
Боковые дверцы фургона с грохотом открылись, на землю выпрыгнули двое молодых людей. Один из них держал в руке вальтер. Направив его на Фолькманна и Эрику, он приказал им забираться внутрь.
В «мерседесе» их толчками заставили сесть на пол. Дверь захлопнулась.
— Наденьте это.
Один из мужчин протянул Фолькманну и Эрике две черных маски. Вырезов для глаз на них не было, только маленькая прорезь для рта, чтобы можно было дышать.
Фолькманн замешкался, и брюнет, потеряв терпение, в ярости пнул его ногой в бедро.
— Надевайте! Быстро!
Фолькманн надел маску, Эрика сделала то же самое. Когда все вокруг поглотила тьма, брюнет сказал:
— Только попытайтесь дернуться или заговорить, и вам обоим крышка.
Дизельный мотор взревел, и «мерседес», дернувшись, поехал вперед.
Фургон свернул с горной дороги и покатил по лесистой долине. Было темно, фары освещали дорогу. Через пять минут водитель остановился у горной хижины. Он заглушил мотор, и боковая дверца «мерседеса» отодвинулась. Двое мужчин, сидевших в кузове, выбрались наружу.
Фолькманна кто-то схватил за руку и грубо вытащил из машины. Он почувствовал запах леса — тяжелый запах хвои — и услышал шуршание шагов по гравийной дорожке. Через несколько секунд его втолкнули в дверной проем.
Тут пахло уже по-другому: гнилью и протухшей едой. Деревянный пол ходил под ногами. Прошла почти минута, чья-то рука сорвала с головы Фолькманна маску, и внезапно поток света ослепил его.
Он часто заморгал. Рядом стояла Эрика. С нее тоже сорвали маску. Она быстро взглянула на Фолькманна, а потом посмотрела на молодого человека в очках с металлической оправой, стоявшего у окна с разбитыми стеклами.
На молодом человеке был темный пуховик, синие джинсы и поношенные белые кроссовки. Он был жилистым, невысокого роста, с трехдневной рыжей щетиной на щеках и подбородке. Рыжие волосы растрепались, он выглядел так, словно не спал уже неделю. Фолькманн решил, что он не похож на немца, за исключением разве что глаз — голубых глубоко посаженных глаз, которые напоминали бы глазенки нервного зверька, если бы в них не светилась надменность. Пуховик был расстегнут, из-за пояса торчал вальтер.
По выражению лица девушки Фолькманн понял, что она узнала этого человека, что это и есть Вольфганг Любш. Молодой человек неотрывно смотрел на них, но молчал. С мясницкого крюка, вбитого в потолок, свисала переносная газовая лампа. Вторая лампа стояла на деревянном столе в центре грязной комнаты, и на голые деревянные стены ложились тени.
«Скорее всего, мы в горной хижине, типичной berghütte[21]», — подумалось Фолькманну. Одна из многих тысяч хижин, рассеянных по холмам и долинам Германии. Такими обычно пользовались охотники и лесники, в них приезжали на выходные семьи, но этот домик был старым и, очевидно, заброшенным — чувствовался запах экскрементов и гнили.
Толстые балки нависали над головой, а из мебели тут были лишь старый сосновый стол в центре комнаты и четыре деревянных стула. Две двери вели в соседние комнаты. Судя по всему, хижиной уже давно не пользовались. Было безумно холодно.
Фолькманн видел через оконную раму яркую луну. Из окна дуло. Во тьме не было видно леса, но вдалеке можно было различить очертания холмов, покрытых снегом.
Они ехали в «мерседесе» где-то с полчаса, и вторую часть дороги машина шла в гору, так что Фолькманн предполагал, что они сейчас находятся где-то в горах Таунус, на север от Рюдесгейма, или же среди холмов Рейнской долины.
Молодой человек, стоявший у окна, посмотрел на Фолькманна.
— Не вздумай бежать, Фолькманн. Ты не пробежишь и пяти метров.
Двое парней из «мерседеса» стояли рядом с ним. У первого — высокого блондина — на плече висел автомат Калашникова — АК-47. Второй парень был коренастым и ниже ростом. Его нос с горбинкой, казалось, не раз ломали, а по лбу проходил зигзагообразный шрам. Этот человек явно любил подраться, и словно в доказательство этому сжимал в правой руке обтянутую кожей дубинку.
На столе лежал вывернутый бумажник Фолькманна, а рядом с ним — фотография блондинки, обнаруженная в Чако, смятые банкноты, французские права и журналистское удостоверение. Тут же валялось и содержимое сумочки Эрики.
Мужчина с дубинкой молча указал на стулья.
Когда Фолькманн и девушка сели, молодой человек в очках медленно подошел к столу. Внимательно рассмотрев предметы, разбросанные по столу, он немного поворошил пальцами бумаги и наконец поднял права Фолькманна. Несколько минут он пристально их рассматривал, а потом бросил обратно на стол.
Вытащив пачку сигарет из кармана куртки, он взял зажигалку «зиппо» и прикурил. Сделав затяжку, он посмотрел на Эрику.
Девушка молча встретила его взгляд.
— Эрика Кранц. Давно не виделись. Ты прекрасна, как всегда. — Он не сводил с нее глаз.
— Вольфганг…
— Прости, что пришлось препроводить вас сюда таким способом, но я уверен, что ты понимаешь: мне нужно быть осторожным, принимая гостей. — Любш улыбнулся. — Насколько я понимаю, ты ведь знаешь, почему я столь осторожен?
Эрика взглянула на мужчину с автоматом Калашникова, а потом перевела взгляд на Любша.
— Потому что ты террорист.
— Ну, это каждый воспринимает по-своему, не так ли? — Улыбнувшись, Любш снял очки и потер глаза. — Давай рассказывай. Почему ты хотела встретиться со мной?
— Я говорила Карен почему.
Надев очки, Любш покачал головой и снова улыбнулся.
— Не из-за какой-то же дурацкой статьи об университете, правда? — Любш снова отошел к окну. — В Гейдельберге было много других, более подходящих для тебя кандидатов, если бы дело было в статье. Кроме того, я никогда не считался столпом немецкого общества, да? — Любш неотрывно смотрел на нее. — Так что хватит прикидываться. Назови мне настоящую причину, по которой ты хотела со мной встретиться.
Помолчав, Эрика сказала:
— Нам нужна твоя помощь.
— Зачем?
Девушка посмотрела на Фолькманна, а потом снова перевела взгляд на Любша.
— Мы вместе пишем статью.
— Это Карен мне сказала. Вот только что это за статья? — спросил Любш. — Это же не та статья, о которой ты говорила Карен?
— В Берлине десять дней назад был убит мужчина. Когда мы учились в Гейдельберге, ты с ним общался.
— Кто?
— Дитер Винтер.
Любш помолчал, его лицо окаменело.
— Я читал об этом в газетах. И как это связано со мной? — спросил он наконец.
— Мы пытаемся выяснить, кто убил Винтера и почему.
— А почему вас так интересует смерть Винтера?
Эрика Кранц замялась.
— Мы думаем, что его смерть связана с другими убийствами.
— Вот как? А что же это за убийства?
И она рассказала ему о Руди, Винтере и нелегальных грузах. Любш глубоко затянулся дымом и пожал плечами.
— Кого-то убили на другом конце мира. Как это связано со мной?
— Полиция не знает, кто убил Винтера и почему. Я вспомнила, что в Гейдельберге с Винтером общался ты, и подумала, что ты можешь нам помочь. Возможно, ты знаешь кого-то, с кем мы могли бы поговорить о том, во что впутался Винтер или кто его друзья. Поэтому нам нужно было с тобой встретиться.
Любш отвернулся, а потом опять посмотрел на Эрику.
— Ты знаешь, что это за грузы из Южной Америки?
— Нет.
Любш постоял молча несколько секунд, а потом посмотрел на Фолькманна.
— А ты каким боком во все это впутан, Фолькманн?
— Мы вместе работаем над этой статьей.
Любш посмотрел на стол.
— У тебя французские водительские права, Фолькманн. Но ты не француз. И не немец. Правда ведь? По-немецки ты, конечно, говоришь отлично, но вот акцент… — Любш покачал головой. — То, как ты выговариваешь некоторые гласные, выдает тебя.
— Я англичанин.
Голубые глазки недоверчиво уставились на Фолькманна.
— А другой причины вашего интереса к Винтеру нет?
— А что, должна быть?
— Я задал тебе вопрос, Фолькманн. Отвечай.
— Другой причины нет.
Любш немного подумал, а потом кивнул.
Человек со шрамом поднял руку, и дубинка, просвистев в воздухе, словно меч, ударила Фолькманна по лицу. От сильного удара Фолькманн завалился назад, но мужчина поймал стул. Эрика закричала, и тут же чья-то рука зажала ей рот.
Фолькманн чувствовал боль от удара дубинкой. Подняв руку, он прикоснулся к челюсти, чувствуя, как распухает то место, где дубинка коснулось его лица. Любш внезапно схватил Фолькманна за волосы и запрокинул ему голову.
— Ты уверен, что другой причины нет, Фолькманн?
— Я же сказал…
Любш пристально смотрел Фолькманну в глаза.
— А теперь послушай меня, Фолькманн. Вы оба меня послушайте. Во-первых, я не помогаю всяким репортеришкам, которые выдергивают меня на встречу под предлогом глупой статьи. Во-вторых, я крайне негативно отношусь к людям, которые крадут мое время и подвергают меня риску. Я понятно объясняю?
Любш ждал ответа. Фолькманн молчал, и террорист резко дернул Фолькманна за волосы.
— Я тебе вопрос задал, Фолькманн. Я понятно объясняю?
— Да.
— Хорошо.
Любш ослабил хватку и повернулся к Эрике. Рука, зажимавшая ей рот, опустилась.
— Теперь ты. С Карен больше не связывайся. Фолькманн только что получил дружеское предупреждение. В следующий раз предупреждения не будет. Это вас обоих касается. И я хочу, чтобы вы оба кое-что поняли. Вынюхивая то, что имеет отношение к друзьям Винтера, вы подвергаете себя опасности. Если хотите остаться живыми, забудьте о нем и своей статье.
Любш кивнул мужчине с дубинкой, тот развернулся и вышел. Через несколько минут послышалось гудение мотора «мерседеса».
Мужчина с автоматом снял лампу с металлического крюка, торчащего из балки, и тоже вышел наружу. Послышалось хлопанье дверцы фургона.
Взяв вторую лампу, Любш пошел к двери. Остановившись в дверном проеме, он посмотрел на Фолькманна и Эрику.
— Запомните то, что я вам сказал. И скажите спасибо за то, что вы оба еще живы.
Любш выключил лампу, и домик погрузился в темноту. На гравиевой дорожке послышались шаги, а потом хлопнула дверца машины.
«Мерседес» отъехал от домика, гул мотора затих, и вокруг были только тишина, темнота и зловоние.
Они двинулись по дороге через лес, и через полчаса подошли к деревушке. На дорожном указателе было написано ее название — Кидрих. Было очень темно, и когда Фолькманн и Эрика зашли в первый попавшийся трактир, полдюжины посетителей удивленно уставились на них.
Девушка была бледной, у нее дрожали губы. Пока они шли через лес, одежда покрылась грязью. Они попытались не обращать внимания на взгляды людей. Фолькманн пошел в туалет и умылся холодной водой. Место удара распухло, и когда вода касалась кожи, было больно, но кровь не шла.
Когда он вернулся в зал, Эрика уже заказала два бренди, а Фолькманн попросил у трактирщика льда. Он положил пару кубиков в носовой платок, который протянула ему девушка, и прижал его к челюсти.
Трактирщик сказал им, что до Рюдесгейма двадцать километров и что в деревне есть такси, но когда Фолькманн позвонил, выяснилось, что такси всего одно и водитель повез местную девушку в Визбаден в больницу, а вернется только через полчаса. Трактирщик спросил у Фолькманна, все ли в порядке и не нужно ли вызвать врача, но Фолькманн отказался, и трактирщик отошел от них, пожав плечами, и не задавал больше вопросов.
Такси приехало только через час, и еще полчаса они ехали до Рюдесгейма. «Форд» все еще стоял на парковке у вокзала, и они отправились домой к девушке.
В ее квартиру они вошли около семи.
Взглянув на опухшее лицо Фолькманна, Эрика пошла в кухню и принесла несколько кубиков льда, завернутых в полотенце, и бутылку шнапса. Разлив шнапс по стаканам, она подала один стакан вместе со льдом Фолькманну и, сев на диван, стала смотреть, как он протирает лицо.
— С тобой все в порядке, Джо?
Фолькманн, кривившийся от боли, попытался улыбнуться.
— Да, конечно.
Она глотнула шнапса, и Фолькманн заметил, что у девушки дрожат руки.
— А ты?
Девушка вздрогнула.
— Я думала, что Любш нас убьет. Как ты думаешь, он говорил серьезно?
— Да.
— По-твоему, он что-то знает о Винтере?
Фолькманн положил на стол полотенце с кубиками льда и, взяв стакан, посмотрел на Эрику.
— Я думаю, Любшу есть что скрывать. Если бы он никак не был связан с Винтером, он все бы нам рассказал. И не стал бы нам угрожать.
— Как ты думаешь, почему он решил нас пугнуть?
— Не знаю, Эрика. Это только Любш может объяснить. Мне вот интересно, почему он спрашивал, не интересует ли нас Винтер по какой-то другой причине, кроме той, что ты назвала?
— Ты же не попытаешься снова с ним связаться, правда, Джо?
Взглянув на девушку, он покачал головой, глотнул теплого шнапса и поставил стакан на стол. Было больно.
— Такие люди, как Любш, второй раз не предупреждают. Если мы попытаемся связаться с ним еще раз, он выполнит свое обещание.
— Так что же нам теперь делать?
Фолькманн задумался.
— Я хочу, чтобы ты завтра утром поехала ко мне домой и ждала меня там. Я дам тебе ключ. Я думаю, после всего случившегося тебе пока лучше не показываться во Франкфурте. — Он посмотрел на Девушку. — У тебя есть машина?
Она кивнула.
— Да, стоит на парковке. А ты уверен? Насчет того, чтобы я у тебя пожила?
— Это для твоей же безопасности, Эрика. Если Любш как-то связан с товарищами Винтера, то это оптимальный вариант. Они могут искать тебя или нас обоих.
Девушка немного посидела молча, а потом встала и спросила:
— Принести тебе еще льда?
Фолькманн покачал головой.
— Нет, но еще один стаканчик шнапса мне бы не повредил.
Она взяла у него мокрое полотенце и налила ему в стакан шнапса, а потом пошла в кухню. Он посмотрел ей вслед. Казалось, она уже успокоилась, но ее лицо все еще оставалось бледным. Судя по всему, инцидент с Любшем произвел на девушку сильное впечатление, и поэтому она не отказалась от предложения Фолькманна пожить в его квартире. Очевидно, она действительно испугалась.
Встав, он подошел к окну и отодвинул занавеску. Ветер улегся. Ночь была ясной и спокойной, баржи медленно двигались вверх и вниз по Рейну. У реки он увидел группку молодых бритоголовых парней, попивавших пиво. Они шли к мосту Айзенер Штег, и их грубые гортанные голоса еще долго раздавались из темноты.
Она приготовила им поесть, а потом включила радио. Тихо звучала музыка — это был концерт Шуберта для скрипки. Они сидели на диване. Налив ему еще шнапса, она взглянула на него.
Почему-то смутившись, она заправила прядь волос за ухо.
— Ты странный человек, Джозеф Фолькманн.
— В каком смысле — странный?
— Мне кажется, ты ничего не боишься. Я вот после встречи с Любшем до сих пор дрожу. Тебе что, вообще не бывает страшно? Что может тебя испугать?
— То же, что и большинство людей.
— Расскажи мне о себе, Джо.
— А что бы тебе хотелось узнать?
— Что-нибудь. Все. — Эрика смущенно улыбнулась. — Мы почти незнакомы, и все-таки мне с тобой так спокойно!
Фолькманн поднял стакан.
— Да, в сущности, ничего интересного я тебе не смогу рассказать.
— Ты женат?
— Развелся.
— А дети есть?
— Нет. Детей у меня нет, Эрика.
Она посмотрела ему в глаза.
— Расскажи мне о своей семье. В твоей квартире была фотография. Ты там совсем маленький. А мужчина и женщина вместе с тобой — это твои родители?
Фолькманн замялся, а Эрика взяла стакан со стола и сжала его в руках. Она не обращала никакого внимания на то, что он вел себя сдержанно, и Фолькманн подумал, что, должно быть, расспрашивая его, она пытается успокоиться.
— Ты когда-нибудь слышала о Корнуолле?
— Да. Это в юго-западной части Англии.
— Фотография была сделана там, у моря. Там мои родители проводили лето, когда я был маленьким.
— А чем занимался твой папа?
— Он преподавал в университете.
— Вы часто видитесь?
— Он умер. Полгода назад.
— Прости. — Помолчав, Эрика снова посмотрела на него. — Ты очень похож на него. А ты никогда не хотел пойти по его стопам?
— Когда-то хотел. Но после окончания университета я понял, что работа учителя не для меня, а бумажная работа мне быстро наскучила. Тогда я решил, что буду тянуть лямку.
— Тянуть лямку?
Фолькманн улыбнулся, и челюсть заболела еще сильнее.
— Это такое выражение. Означает — записаться на военную службу. Я пошел в армию кадетом.
— Папа тобой гордился?
— Мой отец ненавидел людей в форме, Эрика. И он не очень-то приветствовал мою идею. Но это было мое решение.
— А как ты очутился в DSE?
Фолькманн улыбнулся.
— Это долгая история. К тому же, наверное, ей можно присвоить гриф «Совершенно секретно». Так что просто скажу, что меня туда откомандировали.
— Расскажи мне о своей семье, Джо. Мне хотелось бы знать больше.
Фолькманн отвернулся, а потом сказал:
— Моя мама была пианисткой и давала концерты, вот только профессионально она уже не выступает. Ее пальцы с возрастом стали менее гибкими, но ей этого говорить нельзя. — Он улыбнулся. — Нельзя сказать, что она смирилась со старостью. Папа говорил, что она бывает счастлива только сидя перед пианино, когда на нее падает свет прожекторов.
Эрика улыбнулась.
— Судя по всему, она была gnädige Frau[22]. — Она помолчала. — Ты похож на своего отца, Джо?
— В чем-то — да.
— Он не похож на англичанина.
— А как должен выглядеть англичанин?
— Я имею в виду, что он похож на европейца, жителя средней полосы. Высокий и темноволосый.
Фолькманн помолчал, а потом сказал:
— Он был беженцем, Эрика. И он, и моя мать. Они приехали в Англию после войны. Моя мать родом из Венгрии, а отец из Судетской области. Ты слышала о Судетской области?
Девушка задумалась.
— Была область в Чехословакии, которую нацисты считали немецкой территорией. Там была большая немецкая община. Семья моего отца жила в городке под названием Смольна.
— Они были родом из Германии?
— Да, из Германии. Они были евреями, немецкоязычными евреями. Фолькманн — это не обязательно еврейская фамилия, но они были евреями. — Он заметил удивление на лице девушки. Она покраснела. — Я выучил немецкий. Мой отец говорил только на этом языке. Собственно, английский он толком и не знал.
Девушка тихо спросила:
— А семья твоей мамы? Они тоже были евреями?
— Нет. Они были венграми и католиками. Так что я наполовину еврей.
— А в синагогу ходишь?
— Нет. В семье моего отца не было ортодоксальных евреев. Они были евреями только по национальности. Когда я был ребенком, отец однажды отвел меня в синагогу, чтобы я увидел, как там все устроено, чтобы удовлетворил свое любопытство. Но религиозным человеком он не был.
Эрика поставила стакан на стол. Она долго молчала, а потом произнесла:
— Должно быть, твоему отцу тяжело пришлось во время войны.
Фолькманн нахмурился.
— Он был в концлагере, если ты это имеешь в виду. Там он познакомился с мамой. Им было по шестнадцать, и они встречались у колючей проволоки, разделяющей мужскую и женскую части лагеря. Когда их освободили, они потерялись, а потом встретились в Лондоне уже после войны и поженились.
— Я не понимаю. Как твоя мама оказалась в лагере? Она же не была еврейкой.
— В концлагеря отправляли не только евреев. Там были представители интеллигенции, гомосексуалисты, бродяги, цыгане и даже обычные люди среднего класса, как семья моей мамы. Все, кто, по мнению фашистов, представлял угрозу Рейху, какими бы слабыми ни были доказательства их вины. Но ведь тебе это известно, правда?
Он увидел, как изменилось выражение ее лица. Она отвернулась, а потом сказала:
— Это было ужасное время… Для евреев, для Германии, для всех. Ты, должно быть, ненавидишь немцев.
Фолькманн долго смотрел на нее, а потом сказал:
— Не ненавижу, а просто не доверяю им. И не отдельным людям. Речь идет о коллективном сознании народа. И как только твои соотечественники допустили такое? Я проработал в Берлине три года. Ночами я просыпался и думал о том, что произошло в этой стране, твоей стране. Что произошло с моими родителями и такими людьми, как они.
Девушка немного помолчала, а потом тихо заметила:
— Мне одно не понятно.
— Что именно?
— Ты сказал, что твой отец ненавидел людей в форме. А сам решил, что будешь носить форму. Почему?
Он пожал плечами.
— Наверное, я подсознательно всегда хотел защитить его.
— От чего?
Помедлив, Фолькманн отвернулся. Он слушал, как затихает мелодия Шуберта, звуки скрипки становились все неуловимее.
— От всех, кто мог бы снова его обидеть.
Он повернул голову и увидел, что девушка пристально смотрит на него. Что же светилось в ее глазах — сострадание, понимание или что-то другое?
Помолчав, Фолькманн опять отвернулся.
— Боже, почему мы говорим об этом?
— Прости, Джо. Мне не нужно было мучить тебя вопросами.
Фолькманн медленно встал.
— Я думаю, мне следует выпить кофе.
Он стоял у мойки и споласкивал чашку, когда она тихо подошла к нему.
— Джо…
Он обернулся. Девушка смотрела ему в глаза. Она нежно сказала:
— Когда ты впервые пришел ко мне домой, я подумала, что ты холодный человек. А может быть, даже грубый. И наглый. И что я тебе не понравилась. Возможно, это чувство даже было взаимным. Но в Асунсьоне, когда я заплакала, я почувствовала, что я тебе не безразлична. Я почувствовала, что ты знаешь, что такое боль. — Она не отрывала от него глаз. — Что-то ужасное когда-то произошло с твоим папой, правда, Джо?
Не отвечая, он молча смотрел на нее.
— Можно, я тебя поцелую, Джо?
Она стояла так близко к нему. Ее пальцы нежно коснулись его губ, и она прижалась к нему всем телом. Фолькманн почувствовал тепло ее очень женственной фигуры, почувствовал прикосновение большой груди. Ее губы нежно коснулись его губ, а потом она впилась в них поцелуем и еще сильнее прижалась к нему.
Когда она, наконец, отстранилась от него, то подняла голову и сказала:
— По-моему, мне хотелось сделать это все время после того, как мы вернулись из Асунсьона.
Мясистое лицо Фельдера было покрыто капельками пота. Он буквально пропитался страхом. Они находились в Грюневальде. В прохладном утреннем воздухе витали весенние запахи, яркий солнечный свет просачивался сквозь ветви деревьев над головой, и Фолькманну подумалось, насколько это абсурдно: деревья пробуждаются к жизни, а Фельдер скоро умрет.
Руки рослого осси[23] были связаны за спиной. Он дрожал, нервно переводя взгляд с Ивана Мольке на Фолькманна. Они оба держали Фельдера на прицеле — у обоих были «беретты» с глушителями — и он начал дрожать, как только они вышли из машины.
Когда они дошли до полянки, Фельдер начал умолять их пощадить его, а Мольке тихо сказал:
— Отвернись и не смотри на нас, Фельдер. Так будет легче.
Внезапно Фельдер встрепенулся, и на его лице проступил гнев.
— Все, что я делал, я делал по приказу, клянусь.
Иван Мольке покачал головой.
— Знаешь что, Фельдер? Твои люди в Карлсхорсте сочтут, что мы оказали им неплохую услугу.
Со лба Фельдера стекал пот.
— Да, я убил двоих ваших. Но я сделал это по приказу, клянусь.
— А вот твои люди с тобой не согласны. Они говорят, что ты превысил свои полномочия.
— Это гребаная ложь.
Внезапно за спиной послышался шум, Мольке и Фолькманн обернулись. С ветки слетел голубь, громко хлопая крыльями в тишине леса.
Фолькманн услышал треск веток и частое дыхание и, обернувшись, увидел, что Фельдер бросился бежать.
Подняв «беретту», Фолькманн выстрелил.
Первая пуля попала Фельдеру в затылок, и его тело дернулось вперед. Вторая пуля ударила ему в плечо, и он упал. Толстяк, застонав, перевернулся на спину, его глаза расширились от боли. Подбежав к нему, Мольке всадил еще одну пулю в грудь Фельдеру. Тот лежал на земле, кровь стекала из его ран, а из открытого рта доносился хрип.
Взглянув на Фолькманна, Мольке сипло сказал:
— Принеси лопаты из машины.
Фолькманн медлил, глядя на умирающего, и Мольке повторил:
— Принеси лопаты из машины, Джо. Времени у нас не до фига.
Фолькманн молчал, замерев с «береттой» в руке, наблюдая, как из Фельдера вытекает жизнь, и запах пороха смешивался со свежим лесным запахом. Ему доводилось убивать и видеть, как убивают другие, но еще никогда он не находился к жертве настолько близко, чтобы услышать последний вздох умирающего. Подняв голову, он ощутил, что на лбу у него проступил холодный пот, а в желудке зашевелилась тошнота. Развернувшись, он пошел к машине.
Вытащив лопаты из багажника, он услышал приглушенный звук выстрела «беретты» Мольке.
Когда он вернулся, Мольке спросил:
— С тобой все в порядке?
— Да, конечно.
Фолькманн взглянул на тело. На правом виске Фельдера проступила кровь — Мольке пожаловал ему coup de grâce[24].
Фолькманн подавил приступ рвоты и, глядя на Мольке, спросил:
— То, что он сказал, правда?
Взяв одну из лопат, Мольке начал рыть могилу в двух метрах от тела Фельдера.
— Нет, Джо. Когда он не хотел говорить, мы давали ему скополамин, наркотик правды. Фельдер был жестокой сволочью. Ему нравилось пытать. Тогда он терял контроль над собой. Когда наши люди ворвались в его квартиру на Фридрихштрассе, они обнаружили то, чем обычно увлекаются подобные люди.
— Что?
— Порнографическую литературу и видеозаписи. Все с элементами насилия. Настоящее собрание ужасов. Насилие над детьми. Женщины, которых разрезают на кусочки. Фельдер был говнюком. Один из наших шпионов в Карлсхорсте сказал, что даже ребята из Штази и КГБ были шокированы тем, что он сделал с двумя нашими людьми.
Фолькманн начал копать яму. Почва была мягкой и влажной, запах свежей лесной земли щекотал ноздри. Чтобы похоронить Фельдера, надо было выкопать могилу глубиной хотя бы в метр.
— Но они же поймут, что с ним случилось, когда он не выйдет на связь?
— Конечно. Но они сумеют сложить два и два, так что будут благодарить нас. Они же знают, что это своего рода quid pro quo[25]. Мы могли ждать от них того же, если бы наши действовали, как Фельдер. Существуют неписаные правила, Джо, и Фельдер их нарушил.
Послышался резкий хруст, и лопата наткнулась на что-то твердое. Иван Мольке внезапно перестал копать и с ужасом уставился на землю.
— О Господи!
И тут Фолькманн увидел верхнюю часть черепа, показавшуюся из свежей земли, и когда Мольке поддел его лопатой, они увидели под этим черепом другой.
Побледнев, Мольке нагнулся и, надев перчатку, вытащил череп и поставил на землю рядом с ямой. А потом вытащил и второй. Он стал раскапывать землю рукой в перчатке — в земле лежали кости, останки двух тел, и Фолькманну показалось, что они пролежали там уже довольно долго. На затылке в обоих черепах зияли маленькие аккуратные отверстия. Мольке отвернулся. Его вырвало.
— Зарой это.
— Но…
Мольке отер рот тыльной стороной кисти.
— Выполняй. Прикрой это, мы похороним Фельдера в другом месте.
На лице Мольке выступил пот, и Фолькманн тогда подумал, насколько парадоксально то, что Мольке оставался спокойным, глядя на окровавленный труп Фельдера, а вид скелетов его потряс.
Когда они возвращались в город час спустя, Мольке всю дорогу молчал.
Пошел дождь, и в десяти минутах от Курфюрстендамм Иван Мольке остановился на автобане у заправки с кафе и выключил мотор.
— Давай выпьем.
Руки у Мольке тряслись. Фолькманн пошел за ним внутрь, и им удалось найти столик в тихом месте, вдалеке от групп шумных водителей грузовиков. Фолькманн заказал кофе, а Мольке — двойную порцию шнапса. Отвернувшись, он стал молча смотреть в окно на вялое утреннее движение по автобану. Когда официант ушел, Фолькманн посмотрел на своего коллегу. Старик уже одним глотком выпил половину своего шнапса. Мольке обернулся. Он явно думал о чем-то своем, слегка массируя шею.
— Что нам делать с обнаруженными останками?
Мольке тихо сказал:
— Ничего. Кем бы они ни были, они уже давно мертвы. Мне просто не хотелось, чтобы такая сволочь, как Фельдер, покоилась рядом с ними.
— Я не понимаю.
Мольке поднял голову.
— Тела лежат там со времен войны.
— Почему ты так думаешь?
— Джо, я родился в Берлине. И мой отец. Sicherheitsdienst[26] и СС вывозили людей в Грюневальд, где им всаживали пулю в затылок. Коммунистов. Социалистов. Евреев. Людей, которых им лень было отправлять в концлагеря или сажать в тюрьмы. Они просто вывозили их в лес и пристреливали. — Он задумался, поразившись совпадению, случившемуся по иронии судьбы. — Так же, как мы поступили с Фельдером. Вот только те люди не были такими сволочами. Они были обычными людьми.
— Откуда ты знаешь?
— Насчет тел? Мой отец был во Флоссенберге.
Фолькманн удивленно посмотрел на него.
— Он был евреем?
— Нет, он был социалистом. Ему удавалось прятаться до 44-го. А потом однажды ночью люди из Службы безопасности обыскали дом, где он прятался. Забрали не только его, но и тех, кто его прятал. Моего дядю, тетю, их двоих маленьких сыновей. Всех отвезли в Грюневальд, кроме отца — его отправили в концлагерь. Сначала в Равенсбрюк, а потом во Флоссенберг.
— Твой отец умер там?
Мольке покачал головой.
— Нет, он выжил. Он жил в Гамбурге, в доме для престарелых, пока не умер пять лет назад. Думаю, с Берлином у него было связано слишком много неприятных воспоминаний. — Отвернувшись, Мольке посмотрел в окно, на проезжавшие машины. — Когда он вернулся домой после войны, его ад оставался в нем. Ему все было безразлично. Флоссенберг его доконал. Он так и не стал прежним. Мама его бросила. Сказала, что не может жить с призраком. А ведь он и был призраком. — Мольке загрустил. — А знаешь, что странно? В тот день, когда он умер, один из эсэсовцев, служивший в концлагере в Флоссенберге, предстал пред судом в Мюнхене. Прошло пятнадцать лет, прежде чем его призвали к ответственности. Но так как у него был хороший адвокат, дело удалось спустить на тормозах. Тому эсэсовцу было уже под восемьдесят. Он убивал людей голыми руками, но присяжные пожалели его, ведь он был уже стариком и одной ногой стоял в могиле. Исполнение его приговора отложили. На год. — Мольке скрипнул зубами. — Через неделю после того, как я похоронил своего отца, в газете «Мюнхенер пост» я увидел фотографию этого эсэсовца — выходя из здания суда, он улыбался и махал рукой встречавшим его друзьям и близким. Не похоже было, что он при смерти. Мне хотелось всадить пулю в голову этому ублюдку. И знаешь, что сказал его адвокат? «Правосудие восторжествовало». — Мольке покачал головой. — Чем дольше я живу на свете, тем больше понимаю, что правосудия не существует. Настоящего правосудия. Знаешь библейское высказывание: «И воздастся вам по делам вашим!» Вот только не бывает так. Понимаешь, о чем я? — Мольке взглянул на Фолькманна. — А твой отец? Он жив, Джо?
— Да.
— Вы часто видитесь?
Фолькманн посмотрел в окно. Ему хотелось рассказать обо всем Мольке, но он медлил. Не сейчас. Не здесь. В другой раз.
— Конечно.
— Повезло тебе, Джо. Отцы нужны сыновьям так же, как и сыновья отцам.
От Франкфурта до Гамбурга путь неблизкий, Фолькманн был в дороге большую часть следующего дня.
Они расстались с Эрикой в десять утра, после того как она положила свой чемодан в белый «фольксваген», припаркованный у дома. Она отправилась в Страсбург.
Стояла морозная ясная погода. Фолькманн доехал по автобану до Касселя, потом свернул на дорогу до Ганновера и поехал мимо раскинувшейся ковром Люнебургской пустоши. В пять он проехал мост через Эльбу и направился на запад, к Нойштадту. Наконец он доехал до блестящей ленты Рипербана в районе Сан-Паули. Центр Гамбурга сиял, как рождественские декорации, везде мигали неоновые огни, и было полно покупателей.
Найдя клуб «Барон» на Хольстенштрассе, Фолькманн припарковал «форд» на боковой улочке и пошел назад.
Было воскресенье, всего лишь шесть вечера, но синие неоновые огни бешено мигали. Из клуба долетала громкая рок-музыка. Помещение оказалось маленьким и чистым, но неяркое красное освещение придавало ему мрачноватый вид. Слева находилась крошечная сцена и диванчики из искусственной кожи, а в центре и вдоль стен стояли стулья. Несколько девушек курили и болтали с двумя мужчинами среднего возраста, очевидно, единственными посетителями. На сцену падал свет прожектора, и красивая девушка филиппинской внешности танцевала под рок-музыку. На ней были только крошечные черные трусики. На видеоэкране за ее спиной демонстрировался порнофильм.
Назвав свое имя девушке за барной стойкой, Фолькманн спросил, не может ли он поговорить с Германом Борхардтом. Девушка попросила подождать, и через некоторое время вернулась с мужчиной.
Это был высокий блондин с тонкими усиками. Он был очень красив и одет в дорогой светло-серый костюм, однако в целом он почему-то выглядел не очень презентабельно, и Фолькманну было трудно поверить в то, что это бывший студент Гейдельбергского университета. В руке у него был портативный телефон. Фолькманн представился, и Борхардт подвел его к свободному столику.
Фолькманн задал все необходимые вопросы, и молодой человек внимательно его выслушал, подробно ему ответил. К тому моменту как Фолькманн закончил спрашивать, было очевидно, что сказать Борхардту больше нечего, к тому же все это его мало интересовало. Время от времени он поглядывал то на происходящее вокруг, то на часы.
Он не заинтересовался самим фактом и обстоятельствами убийства Винтера, и сказал, что в Гейдельберге они мало общались. Друзей Винтера он не знал. Борхардт подтвердил, что иногда встречал Винтера на вечеринках и в университете, но никогда не слышал о Кессере и не помнил, чтобы Винтер говорил о политике. За все время разговора Борхардт оживился всего лишь один раз — когда Фолькманн спросил его, употреблял ли Винтер наркотики.
— Все употребляли наркотики в университете, Фолькманн. Легкие и тяжелые. А что, смерть Винтера была связана с наркотиками? — Борхардт криво улыбнулся.
— Я не знаю, господин Борхардт.
Тот пожал плечами.
— Мне очень жаль, что я не смог помочь вам, Фолькманн. Но я проучился в университете всего лишь год, и это было очень давно. Я почти не помню Винтера.
Фолькманн внимательно посмотрел на молодого человека, но тот, кажется, говорил правду.
— А вы помните Эрику?
Борхардт улыбнулся.
— Кто бы ее не запомнил? Красотка, все парни вокруг нее увивались. — Борхардт взял телефон со стола, давая понять, что разговор закончен.
Когда Фолькманн встал, Борхардт улыбнулся и сказал:
— Увидите ее — передайте привет от меня.
Было около семи, и Фолькманн решил вернуться во Франкфурт, а не ночевать в Гамбурге.
Дорога заняла у него пять часов. Он ехал на восток. Один раз он ненадолго остановился в Касселе, чтобы перекусить. Во Франкфурте он был около часа ночи.
Вытащив «беретту» из-под сиденья, он переложил пистолет в карман и поднялся в квартиру Эрики.
Тело у него болело от усталости. Он решил приготовить себе кофе. Посидев на кушетке минут десять, чтобы немного отдохнуть, он встал и начал осматривать квартиру, начиная с гостиной. Он не знал, что ищет, и ему не нравилось копаться в личных вещах девушки, но он считал, что это необходимо сделать.
У компьютера лежала стопка бумаг, рядом стоял небольшой деревянный шкафчик с документами. Сначала он просмотрел бумаги. В основном это были черновики статей и переписка, связанная с работой, вырезки из журналов и газет, собственные статьи Эрики, напечатанные в популярных немецких журналах. Шкафчик был не заперт, и он просмотрел его ящики. Там было много журнальных статей и много папок с перепиской с издателями.
Просматривая шкафы и комод в спальне, Фолькманн чувствовал запах духов Эрики. Одежда и белье были аккуратно разложены по ящикам, а под трусиками и чулками Фолькманн обнаружил связку старых писем с парагвайскими штампами. Все письма были на испанском, кроме нескольких поздравительных открыток на немецком, и все они были подписаны Руди Эрнандесом. Положив письма на место, он проверил другие ящики и обнаружил еще одну пачку писем, скорее всего от ее бывшего парня, так как они были с почтовым штампом Дармштадта. Письмам было уже больше года.
Проведя рукой под матрасом, он обнаружил два старых ежедневника, но большинство страниц были исписаны неразборчивым почерком, было много списков покупок и напоминаний о встречах с подружками. Имена Карен Хольфельт и Гриз не упоминались, но страницы с адресами в конце обоих ежедневников были вырваны. На верхней полке зеркального шкафа лежали два тонких альбома с фотографиями. В одном из них были в основном детские фотографии, в том числе фотографии Эрики с матерью и сестрой, сделанные в Аргентине. Некоторые снимки были сделаны на пляже, а другие на территории роскошной виллы, белые стены которой были увиты цветущей бугенвиллеей. На нескольких фотографиях на девушке было бикини, и ее длинные ноги и пышная грудь были выставлены на всеобщее обозрение.
В конце альбома он увидел черно-белую фотографию нескольких мужчин и женщин, стоявших вокруг бассейна с напитками в руках. Одна из женщин, блондинка, была матерью Эрики. Снято было немного не в фокусе, и лица получились слегка размытыми, но мужчины были скорее европейцами, чем латиноамериканцами. Во втором альбоме в основном были фотографии Эрики в подростковом возрасте и в студенческие годы — с друзьями в Гейдельберге. Там же было несколько фотографий с Руди Эрнандесом, одну из которых Фолькманн видел в квартире Эрнандеса.
Фолькманн положил альбомы обратно на полку. Было там еще несколько шкатулок со старинными драгоценностями и бижутерией, а также стопка старых кассет — на дне шкафа. Он внимательно все просмотрел.
Он обыскал всю одежду, порылся в карманах, но ничего интересного не нашел. Аккуратно разложив все по своим местам, он пошел в ванную, но обнаружил там только духи, косметику, да еще таблетки и гомеопатические препараты в пластиковых баночках.
Вернувшись в кухню, он вымыл чашку из-под кофе и повесил ее на крючок над мойкой. Пройдя в гостиную, но сел на кушетку и задумался. Так как встреча с Борхардтом ничего не дала, у него не было другого выхода, кроме как опять связаться с Любшем. Посидев пять минут, он встал, взял телефонный справочник и разыскал нужное имя и адрес в Майнце.
Записав адрес, он подошел к книжной полке и взял атлас Рейнского пфальцграфства. Он нашел карту Майнца и улицу неподалеку от собора, где у Карен Гриз был магазин.
Ресторан находился в десяти километрах от Стокгольма, на северном побережье, неподалеку от Зальцйобадена — уютное местечко с каминами и сосновыми столиками. Там было всего человек пять-шесть посетителей, и со свойственным скандинавам уважением к личному пространству они полностью игнорировали Шеффера и его спутника.
Еда была изумительной. Шеффер прожевал кусочек восхитительной жареной салаки и запил ее глотком ледяного пива. Вот только компания была неподходящей.
Турок почти ничего не говорил. Это был высокий и худой мужчина с темно-карими глазами, вид у него был несчастный. Ему было уже под тридцать. Черные волосы рано начали редеть, и он зачесывал их назад. Да и костюм у него был дешевый и плохо сидел. Красивое лицо постоянно искажала кривая улыбка. Турок говорил на немецком. На тыльной стороне его кистей Шеффер заметил розоватые шрамы.
— Насколько я понимаю, вам понравился обед. — Шеффер смотрел на него через стол.
Выпив минеральной воды, Кефир Озалид тихо сказал:
— Да, спасибо.
Это прозвучало вежливо, даже отстраненно. Словно Шеффер ему не нравился. Турок раздражал Шеффера с самого начала встречи. «Если бы не великолепный smorgasbord[27], — подумал Шеффер, — вечер был бы чудовищно скучным».
Через час после съеденного в молчании обеда — турок пил только минеральную воду — официант принес им плащи. Шеффер и его спутник вышли на заснеженную улицу.
Деревянный тротуар был проложен вдоль замерзающей гавани, маленькой и пустынной. Он понимал, почему турок выбрал это место. Должно быть, летом это было что-то вроде курорта. Шеффер никогда еще не был в этом месте. Зимой здесь было пустынно и, пожалуй, страшновато — городок у гавани, скованной льдом… На дороге, когда он ехал из Стокгольма, практически не было машин. Если бы за ними увязался хвост, они бы это тут же обнаружили.
Молодой человек поднял воротник своего потрепанного пальто и натянул шерстяные перчатки, а потом подал знак Шефферу следовать за ним по набережной. Они шли по пустому тротуару несколько минут. Турок молчал, при выдохе в холодном балтийском воздухе образовывались облачка пара. После тепла камина в ресторане Шеффер стучал зубами от ледяного холода улицы этой ясной декабрьской ночью. На юге в темноте мерцали огни — там раскинулся Стокгольм.
Турок остановился под фонарем и стал смотреть на ровную поверхность моря. Шеффер видел его смуглое красивое лицо, абсолютно ничего не выражавшее. Пора было поговорить.
— В плане были какие-то изменения? — наконец спросил Озалид.
— Нет.
Турок достал из кармана мятую пачку сигарет и прикурил, а Шеффер замялся. Парень выдохнул кольцо едкого дыма и продолжал мрачно смотреть на замерзающие балтийские воды.
— А вы, у вас не осталось сомнений? — спросил Шеффер.
Турок покачал головой.
— Нет. — Его ответ прозвучал уверенно. — Ваши люди выполнят свои обязательства?
— Конечно, — ответил Шеффер. — Что касается финансовых договоренностей… я уполномочен перевести деньги на счет, как только вы выполните свою часть работы.
Турок отвернулся все с тем же мрачным видом, будто деньги ничего для него не значили. Он стоял и смотрел на холодное темное море, а Шеффер вытащил из кармана конверт и протянул его парню.
— Здесь вся необходимая информация. Запомните ее, а потом уничтожьте бумаги. Билет на самолет оформлен на имя, которое значится в вашем поддельном паспорте. Особенно позаботьтесь о соответствии фотографии в паспорте. Вы должны выглядеть так же, как и на фотографии, которую мы сделали. Кроме того, ваша одежда должна соответствовать «легенде». Я составил список, деньги в конверте должны покрыть ваши расходы.
— Изменений в «легенде» нет?
Шеффер покачал головой.
— Нет. Вы бизнесмен и заключаете сделку с берлинской компанией, производящей электронику. Если с иммиграционными службами возникнут проблемы, то для подтверждения «легенды» можно будет предоставить номер телефона компании, который вы найдете в конверте. — Шеффер помолчал. — Вы знаете, что делать. Но я думаю, вам сначала следует осмотреться. Лодку мы оставим у озера, как и договаривались. Пользуйтесь общественным транспортом, а не такси. Так меньше шансов, что вас запомнят. У вас есть еще какие-нибудь вопросы?
Турок покачал головой, и Шеффер сказал:
— Если вам что-нибудь будет не ясно, вы можете связаться со мной в любое время, используя обычные меры предосторожности.
Турок положил конверт в карман.
— Когда окажетесь в безопасном месте, наши люди помогут вам перебраться в Швейцарию, — добавил Шеффер, — после чего вы будете предоставлены самому себе.
Турок улыбнулся, но не по-доброму, все с тем же выражением отвращения на лице.
— Это в том случае, если я выживу.
— Я уверен, что так и будет. — Шеффер улыбнулся.
— Allaha ismarladik[28].
Шеффер в ответ машинально произнес стандартные слова, и турок, резко повернувшись, пошел по заснеженной улице.
Турок вошел в дряхлый многоэтажный дом неподалеку от района Зёдертелье в Стокгольме.
Зайдя в скрипучий лифт, он поднялся на восьмой этаж. На стенах пестрели граффити на языках, которых он не понимал; шумный, Переполненный людьми дом трещал по швам от иммигрантов. На каждом этаже, через который проезжал лифт, громко звучала этническая музыка, дети кричали непонятные слова. Владельцы дома называли его Вавилонской башней. Негры. Арабы. Вьетнамцы. Турки. Курды. Беженцы, мечтавшие о лучшей жизни, вскоре начинали понимать, что променяли честь на кошмар.
Хотя состояние здания было ужасным, из квартиры открывался панорамный вид на Стокгольм. Включив свет, Озалид снял плащ и налил себе минеральной воды. Сделав глоток, он подошел к окну. За густой пеленой снега мерцали огни города и гавани. Такой же снегопад, как и в голубых горах Измира зимой. Только тут метель была гуще, сильнее, и на мгновение он представил свой дом и Лайлу.
Он попытался отмахнуться от этой мысли и вытащил из кармана конверт. Вскрыв его, он внимательно изучил содержимое. Через полчаса он сложил все обратно в конверт и положил его в карман, а потом взял пачку турецких сигарет, лежавшую на поцарапанном сосновом столике, и закурил.
Эта встреча вызвала у него беспокойство, которое так и не покинуло его. Что-то было не так. Он чувствовал это с самого начала.
Все это ему не нравилось. Нет, не то, что он собирался сделать, а люди и сам план. Сомнение засело в его голове словно заноза, которая постоянно напоминала о себе.
Но он осознанно пошел на это. Он очень хотел убить человека, который принес в его жизнь горе. И раз уж его собственная жизнь проклята, то пусть так и будет. Он должен на это пойти.
Ради Лайлы.
Аллах был на его стороне. Он чувствовал это всей душой. Озалид посмотрел на широкие розовые шрамы, испещрявшие его руки. Он снова подумал о Лайле. О ее больших карих глазах, глядящих на него, белой как молоко коже, сладком чистом запахе ее волос и медовом вкусе ее дыхания на его губах. О том, как впервые увидел ее много лет назад в селе в горах, где жил его отец. Молодая невинная девушка с босыми ногами. Слишком красивая для него.
Он взглянул на ее фотографию над незажженным камином, и ему снова захотелось плакать, хотя эта боль была давней. Веселая Лайла. Прекрасная Лайла.
Допив воду, он поставил стакан на стол, пытаясь отогнать мысли, разъедавшие душу: огонь, пожирающий плоть, садистские ухмылки на лицах бритоголовых мужчин, их смех при виде мучений их жертвы. И Лайла, прекрасная Лайла, с телом, распухшим от их ласк, неспособная двинуться.
Его заставляла это делать ненависть. Ненависть заставляла его убивать.
Пепел от сигареты упал на его потрепанный костюм и отвлек от мрачных мыслей. Поспешно стряхнув его, он погасил сигарету, и из его глаз хлынули соленые слезы.
Через минуту он развернул ярко-синий шерстяной молельный коврик, разложил его и опустился на колени лицом к окну.
Помолившись, упомянув в молитвах имя любимой, он свернул коврик и поцеловал его так, словно целовал Лайлу, а потом положил его на полку возле камина.
Фолькманн доехал по автобану А-66 до Визбадена, а потом направился через Рейн в Майнц. На месте он был в десять.
Оставив «форд» на круглосуточной подземной парковке возле собора, он направился на поиски Карен Гриз.
На центральной площади толпились покупатели — Рождество было уже скоро. Лабиринты аллеек, на которых шумела рождественская ярмарка, расходились от центральной улицы. Магазин Карен Гриз находился на втором этаже здания, над галереей современного искусства. Полчаса Фолькманн ходил туда-сюда по улицам, сверяя названия переулков и тупиковых улочек с туристической картой, которую он проштудировал в квартире Эрики.
Было холодно, небо затянули тучи. Фолькманн прохаживался недалеко от собора, пытаясь придумать план.
Напротив магазина Карен был бар под названием «Цум Дортмундер». В семидесяти метрах от него находился торговый центр. На втором этаже центра оказалась уютная кондитерская, откуда открывался вид на улицу, и, как предположил Фолькманн, оттуда можно было видеть вход в магазин Карен Гриз.
Купив газету «Франкфуртер цайтунг», он поднялся в кондитерскую и, сев у окна, заказал кофе. Закурив сигарету, он начал рассматривать улицу. Ничто не мешало обзору, и он отчетливо видел магазин Карен Гриз в пятидесяти метрах, на противоположной стороне улицы. Когда официантка принесла ему кофе, он спросил, до которого часа открыта кондитерская, и девушка сказала, что обслуживать клиентов они перестают за пятнадцать минут до закрытия центра, то есть без четверти восемь.
Фолькманн просидел там еще минут двадцать. Запомнив расположение домов на улице, он сложил газету и сунул ее в карман. Выйдя из торгового центра, он пересек улицу.
Недалеко от магазинчика Карен Гриз, в двадцати метрах одна от другой, от улицы отходили две аллейки. Одна огибала с тыльной стороны булочную, а потом вела к парковке. На противоположной стороне начинались три аллеи — он это уточнил, две из них не были обозначены на карте. В конце концов, сработает ли план, зависит от удачи и правильного распределения времени, даже если предположить, что Карен Гриз проглотит наживку.
Узкая лестница вела к площадке со стеклянной дверью. Ступеньки были покрыты красным ковром, а на матовом стекле двери было выведено: «Lederwaren bei Bruno & Karen Gries[29]».
Вдоль стен висела кожаная одежда в целлофановых упаковках, и когда Фолькманн зашел внутрь, от сладковатого запаха кожи у него закружилась голова. Он увидел лысеющего мужчину средних лет, который показывал женщине юбку, висящую на одной из стоек.
За спиной мужчины находился застекленный кабинет, где сидела молодая красивая женщина с собранными в хвост светлыми волосами, одетая в кожаный комбинезон. Она разговаривала с какой-то женщиной восточной внешности. Фолькманн подумал, что девушка с хвостом — это Карен Гриз, а мужчина средних лет — скорее всего, ее муж. Фолькманн начал осматриваться, и через несколько минут услышал за спиной женские голоса. Обернувшись, он увидел, что блондинка провожает вторую женщину, целует ее в щеку и протягивает ей пластиковый пакет. Когда восточная женщина ушла, блондинка подошла к Фолькманну.
— Я могу вам помочь?
Она улыбалась. Для ее пышной фигуры кожаный комбинезон был тесноват. Выглядела она очень сексуально, но, присмотревшись, Фолькманн понял, что она скорее привлекательна, чем красива, и что она слишком накрашена.
Губы и ногти были ярко-красного цвета, на запястьях — по несколько тяжелых золотых браслетов, а на шее — дорогая золотая цепь. Змейка кожаного комбинезона сверху была слегка расстегнута, выставляя напоказ пышную грудь, — фигура у девушки была великолепной. Кожаный наряд придавал ей очень сексуальный вид. Фолькманну подумалось, что она не похожа на женщину, которую может заинтересовать мужчина вроде Любша, разве что ее возбуждала опасность. Но, судя по тому, как она смерила его оценивающим взглядом, Фолькманн понял, что мужчин она любит.
— Карен Гриз?
— Да.
— Меня зовут Фолькманн, фрау Гриз. Я коллега Эрики Кранц.
Улыбка девушки сразу же потускнела, но в этот момент открылась дверь, и в магазин вошла молодая парочка. Они начали осматривать одежду, и, оглянувшись, Карен Гриз заставила себя улыбнуться, а они помахали ей рукой. Она посмотрела на Фолькманна, и улыбка снова сползла с ее лица.
— Какого черта вам надо?
— Я хочу поговорить с вами о Вольфганге Любше. Мы можем поговорить наедине, фрау Гриз?
— Как, вы сказали, вас зовут?
— Фолькманн. Джозеф Фолькманн. — Фолькманн протянул ей журналистское удостоверение, и девушка внимательно его изучила.
— Почему вы пришли сюда?
— Ваш друг Любш встретился со мной и Эрикой вчера вечером. Вот только это не очень нам помогло. Мне нужно снова поговорить с Любшем.
Лицо Карен Гриз вспыхнуло от негодования.
— Вы потратили время впустую, придя сюда, герр Фолькманн. И Любш мне не друг. Он мой давний знакомый. Эрика спросила, не могла бы я помочь ей найти его, так как ей нужно было с ним поговорить. Но больше я ничего не собираюсь делать. Так что если вы не возражаете, герр Фолькманн… — Девушка отвернулась и посмотрела на лысеющего мужчину, завершавшего сделку.
Он заметил ее взгляд, улыбнулся уголками рта и настороженно посмотрел на Фолькманна.
— Фрау Гриз, мне нужна помощь Любша. Вы единственная, кто может помочь мне связаться с ним, — настаивал Фолькманн.
— Я уже сказала вам: вы тратите свое время впустую. Я не могу вам помочь. Чего бы вы не хотели от него, я ничего не желаю об этом знать. А теперь прощайте, герр Фолькманн.
Когда девушка уже повернулась, чтобы уйти, Фолькманн сказал:
— У вас есть два варианта, фрау Гриз.
— Что вы имеете в виду? — уточнила девушка.
— Либо вы послушаетесь меня и сделаете то, о чем я вас прошу, или я вызываю полицию и рассказываю им, какая вы плохая девочка. Я уверен, их заинтересует ваша связь с террористом, находящимся в розыске. Вы и опомниться не успеете, как мои ребята из отдела по борьбе с терроризмом уже будут копаться в вашем магазине, допрашивать вас и вашего мужа. И я уверен, что ваши клиенты прочитают об этом в газетах. Вы меня понимаете, фрау Гриз?
— Вы угрожаете мне, Фолькманн? — Глаза девушки сверкнули.
— Я прошу вашей помощи. Кроме того, я могу сказать вашему мужу, что вы трахаетесь с Вольфгангом Любшем.
Карен Гриз гневно уставилась на Фолькманна, поджав губы. От злости у нее даже шея покраснела.
— Да кто вы, мать вашу, такой, чтобы выдвигать подобные обвинения?
— Вы ведь все еще встречаетесь с ним, правда?
Лысоватый мужчина проводил клиентку до двери. Смерив Фолькманна долгим взглядом, он подошел к ним, игнорируя двух других клиентов, — очевидно, почувствовал, что что-то не так.
— Все в порядке, Карен? Я могу чем-то помочь?
Поспешно обернувшись, Карен Гриз сказала:
— Бруно, это герр Фолькманн. Он коллега моей подруги. Нам надо поговорить наедине. Будь лапонькой и присмотри тут за всем, ладно?
Мужчина пожал Фолькманну руку.
— Очень приятно с вами познакомиться, герр Фолькманн. — Он посмотрел на жену и приобнял ее за талию. — Ты уверена, что все в порядке?
— Конечно, Бруно. — Карен Гриз улыбнулась. — Займись клиентами.
Повернувшись к Фолькманну, она деловым тоном сказала:
— Пойдемте в кабинет, герр Фолькманн.
Фолькманн пошел за ней. Кабинет был маленьким и захламленным, его украшали фотографии моделей в кожаной одежде, кроме них на стенах висели фотографии известных диджеев и певцов с автографами. Стол, стоявший в центре комнаты, был завален модными журналами и бумагами.
Закрыв дверь, Карен Гриз села за стол и с яростью уставилась на непрошеного гостя. Фолькманну через стекло было видно, что ее муж разговаривает с двумя клиентами.
— И какого черта вам надо? — Девушка холодно смотрела на него, ее грудь часто вздымалась под комбинезоном.
— Вы говорили с Любшем после того, как устроили нам встречу с ним в Рюдесгейме, фрау Гриз?
— Нет, я уже сказала вам, со мной это никак не связано. Вы совершаете ошибку.
По ее виду Фолькманн определил, что она лжет.
— Любш нам не очень помог. — Фолькманн увидел, что Карен Гриз бросила на него нетерпеливый взгляд, словно ей это было известно. — Вы знаете, где он, фрау Гриз?
— Нет, не знаю.
— Но вы можете с ним связаться?
Карен Гриз наклонилась вперед и положила ухоженные руки на стол.
— А теперь послушайте меня внимательно. Любш — не тот человек, с которым стоит шутить. Вы понимаете, во что можете вляпаться, являясь сюда и угрожая мне? Очень может быть, что вам не поздоровится, Фолькманн. Очень не поздоровится. — Она пристально посмотрела ему в глаза. — И тут уж распухшей челюстью вам не отделаться. В той же мере это касается и Эрики. Если вы позвоните в полицию, Любшу это не понравится, вы меня понимаете?
— Я хочу, чтобы вы связались с Любшем. Скажите ему, что я хочу с ним снова встретиться.
— Вы с ума сошли? Идите к черту, Фолькманн! Ну-ка, быстро выматывайтесь отсюда!
Карен Гриз встала, и Фолькманн взглянул на часы.
— Сейчас 11:15, фрау Гриз. Я хочу, чтобы Любш встретился со мной в семь вечера. У вас будет достаточно времени, чтобы связаться с ним, иначе я звоню в полицию.
— Фолькманн, вы псих. Я хочу, чтобы вы убрались отсюда. Незамедлительно.
— А хотите знать, насколько я псих? — Фолькманн поднял телефонную трубку и набрал номер.
Девушка смотрела на него, как завороженная. Они оба услышали щелчок на том конце линии, и Фолькманн произнес:
— Polizei?
Он увидел, что у девушки от страха расширились глаза. Протянув руку, она с силой ударила по рычагу телефона.
— Не надо было доверять Эрике, — сказала Карен Гриз.
Фолькманн положил трубку.
— В семь вечера. Если Любш опоздает хоть на минуту, я звоню в полицию.
Лицо девушки покраснело от злости.
— Где?
— Напротив вашего магазинчика находится бар под названием «Цум Дортмундер». Скажите ему, что я буду ждать его там ровно в семь. Я хочу поговорить с ним наедине. Просто поговорить. Так что не надо грубостей, ну, вы понимаете? И не пытайтесь связаться с Эрикой. Ее нет в стране.
— Я надеюсь, вы понимаете, что играете с огнем, Фолькманн.
— Это уже мои проблемы.
Повернувшись, Фолькманн ушел.
Дойдя до парковки, Фолькманн сел в машину и, переехав на другую сторону Рейна, вернулся в Визбаден.
Ему нужно было убить еще семь часов. Он пересек Визбаден и направился на север, в холмы за Рейном. Добравшись до живописного курортного городка Бад Швальбах, он свернул на восток и вскоре въехал на территорию заповедника Рейн-Таунус. Поездка заняла всего около сорока минут.
Летом в огромном заповеднике было полно туристов и отдыхающих, но зимой это было пустынное заброшенное место, где на бесконечных холмах, поросших соснами и елями, гулял ветер. Было очень холодно. В пятнадцати минутах езды от Бад Швальбаха он увидел указатель и повернул на дорогу, ведущую к озеру.
Съехав с дороги, он заехал метров на пятьдесят в лес и увидел еще один указатель. Выйдя из машины и заперев дверцу, он пошел по тропинке между деревьями и через пять минут дошел до маленького озера.
Место было пустынное, поверхность озера покрывала рябь, над озером дул холодный ветер. Неподалеку находился узкий деревянный настил длиной десять метров. Он нависал над серой холодной водой, а с интервалом в два метра на нем стояли деревянные шесты для швартовки лодок.
Дойдя до края настила, Фолькманн посмотрел вниз. Тут была большая глубина, и Фолькманн стал рассматривать противоположный берег, куря сигарету и обдумывая разные варианты предстоящей встречи. Через пять минут он погасил сигарету и пошел к «форду». Забравшись внутрь, он завел мотор.
Если его план сработает, то озеро — достаточно отдаленное и тихое место, где его не побеспокоят.
Если его план сработает.
Вернувшись в Визбаден, он нашел на окраине города скобяную лавку. Там он купил двадцатиметровую нейлоновую веревку оранжевого цвета, фонарик и четыре батарейки к нему. Положив покупки в бардачок, он поехал во Франкфурт.
Зайдя в квартиру Эрики, он налил себе скотча из бутылки, которую нашел в кухне, а потом прилег на диван. Окна в комнате были закрыты, но воздух был свежим, пахло лавандой. Фолькманн взглянул на часы: 2:15. Он мог поспать несколько часов, прежде чем ехать в Майнц.
Он проснулся в четыре, а в Майнц он прибыл в пять с минутами. Он не знал, понадобится ли ему «форд», — это зависело от того, сколько людей Любш привезет с собой и какой у них будет транспорт. Он не сомневался, что Любш приедет на встречу, но предполагал, что он явится не один и наверняка будет вооружен.
Ему раньше приходилось сталкиваться с такими людьми, как Любш, — он, не задумываясь, откроет стрельбу на людной улице. Так что Фолькманн знал: чтобы план сработал, нужно будет действовать быстро.
Он решил оставить машину на той же круглосуточной подземной парковке. Парковка была расположена в квартале от магазина Карен Гриз, правда, не настолько близко, как ему хотелось бы в том случае, если машина все-таки понадобится, — на улице перед магазином было двухстороннее движение, и Фолькманн не хотел, чтобы его сбили. Проверив «беретту», он вышел из машины. Включив сигнализацию, он зарядил пистолет и сунул его в правый карман. Фонарик и батарейки он положил в левый карман, а нейлоновую веревку — во внутренний карман плаща.
Сумерки сгустились, но улицы были ярко освещены рождественскими огнями. Он дошел до магазина Карен, смешавшись с праздничной толпой. Если его предположения были верны, Любш со своими людьми приедет рано, скорее всего, на час раньше, но, чтобы перестраховаться, Фолькманн решил исходить из того, что это произойдет за полтора часа до встречи. Он считал, что Любш задолго до того, как они должны будут встретиться, отправит в бар «шестерку», а не явится сам, еще и оставит кого-нибудь внутри. Любш и его люди, скорее всего, не ожидают, что Фолькманн вооружен и может решиться напасть на них.
Купив газету, он пошел в кондитерскую, где уже был этим утром. Прождав десять минут у двери, он сел за освободившийся столик у окна, заказал кофе и развернул газету. Все внимание он сконцентрировал на улице и отвлекался, только чтобы посмотреть на часы.
Было 17:31.
На этот раз появился не фургон «мерседес», а темно-синий «опель». Через полчаса ожидания он увидел, что по улице проехала машина и свернула за угол. Эта машина проехала по улице три раза, а потом остановилась метрах в пятидесяти от магазинчика Карен Гриз. В машине сидели трое: двое впереди и один сзади.
Фолькманн узнал Любша: тот сидел на месте водителя, его лицо освещали рождественские гирлянды, которыми была украшена улица. Он был в той же потрепанной темной куртке, что и при первой встрече. Фолькманн отчетливо видел его лицо, в отличие от лиц двух других мужчин, сидевших в машине.
Спустя пять минут мужчина, сидевший на заднем сиденье «опеля», вышел из машины, прикрыл дверцу и пошел к магазину Карен Гриз. Кроме галереи искусства, на первом этаже находилась аптека, на фасаде светилась ее неоновая вывеска. Мужчина подошел к зданию и спрятался в нише. Вытащив газету, он начал ее перелистывать. Фолькманн узнал его — это был один из тех мужчин, кто находился тогда в «мерседесе». Он явно должен был наблюдать за баром с улицы, и Фолькманн догадался, что у него есть рация.
Фолькманн знал, что нужно действовать очень быстро. Сердце выскакивало у него из груди, а ладони стали потными. На улице все еще было полно покупателей, и это позволит ему остаться незамеченным, но на открытом пространстве он будет уязвим. Если Любш или его люди начнут стрельбу, существовала реальная опасность того, что на людной улице кого-нибудь подстрелят.
Фолькманн взглянул на часы. До встречи оставалось сорок минут, и он знал, что должен начать действовать прежде, чем Любш выйдет из машины или станет снова объезжать квартал.
Мужчина, сидевший рядом с Любшем, — это еще одна проблема. Многое зависело от того, правильно ли Фолькманн рассчитал время, а также оставил ли мужчина, наблюдавший за баром «Цум Дортмундер», дверцу машины незапертой. Фолькманн не волновался из-за того, что люди на улице что-то заметят, так как их сейчас интересовали только витрины магазинов.
Он увидел, что Любш вглядывается в толпу сквозь стекло машины. Террорист, стоявший в нише у аптеки, поглядывал на бар поверх своей газеты каждые несколько минут. В витрине аптеки стояла рождественская елка, мигали гирлянды. Огоньки освещали бледное лицо мужчины, в морозном воздухе были видны облачка пара, вырывавшегося из его рта.
Фолькманн почувствовал, как от волнения напряглись мускулы шеи.
Свернув газету, он расплатился за кофе.
Пора было идти.
Выйдя на улицу, он перешел на другую сторону. Впереди, в десяти метрах, стоял «опель», Фолькманн напрягал зрение, чтобы рассмотреть, открыта ли задняя дверца машины. В пяти метрах от машины он увидел, что так оно и есть.
Мужчина, сидевший в кресле рядом с водителем, протер боковое стекло рукавом плаща, и Фолькманн увидел его профиль. Это был тот человек, который во время прошлой встречи орудовал дубинкой. Ухмыляясь, он что-то говорил Любшу и нетерпеливо постукивал пальцами по рулю. Развернувшись, Фолькманн отошел немного назад. На аллее за булочной было безлюдно. Войдя в булочную, он развернул газету, прикрыл ею «беретту» и снял пистолет с предохранителя.
Выйдя из булочной, он вернулся на улицу и посмотрел на синий «опель». Мужчина, сидевший на пассажирском сиденье, все еще нетерпеливо постукивал пальцами по рулю, а человек, стоявший в нише, сделал шаг вперед, посмотрел на «опель» и опять занял свою позицию.
Фолькманн подошел к машине сзади, распахнул дверцу и плюхнулся на заднее сиденье, направив «беретту» на Любша. Оба мужчины, сидевшие впереди, повернулись, и Фолькманн увидел изумление на их лицах. Любш воскликнул:
— Какого хрена?!
Он уже сунул руку под куртку — одновременно с пассажиром.
Фолькманн дважды сильно ударил этого мужчину в лицо, и его голова стукнулась о стекло. Любш уже вытаскивал пистолет, когда Фолькманн вдавил ствол «беретты» в шею террориста.
— Не вздумай.
Лицо Любша побелело, а Фолькманн продолжал:
— Вытащи пистолет. Передай его мне, очень медленно, держа за дуло. Дернешься — я тебе башку снесу.
Побледнев еще больше, Любш прошипел:
— Фолькманн, ты труп.
— Выполняй.
Любш медленно вытащил «беретту» и протянул ее Фолькманну, сжимая пальцами дуло.
— Отвернись! — приказал Фолькманн. — Смотри вперед. Заткнись и заводи машину. Поезжай до конца улицы и сверни направо, а дальше я скажу. И не пытайся выкинуть что-нибудь, когда будем проезжать мимо твоего друга.
— Фолькманн, когда это все закончится…
Наклонившись вперед, Фолькманн дернул Любша за воротник и сильнее вдавил пистолет в шею террориста.
— Будь паинькой, и ты вместе со своим приятелем выберешься из этой передряги живым. Если нет — я спущу курок. Понял? Заводи машину и поезжай.
Фолькманн отпустил Любша, и тот завел «опель». Свободной рукой Фолькманн обыскал пассажира. Тот был без сознания. Фолькманн обнаружил в правом кармане террориста «вальтер ППК», а в другом кармане — рацию «CEL». Фолькманн бросил все это на пол рядом с пистолетом Любша. «Опель» тронулся и начал набирать скорость, а Фолькманн продолжал держать Любша под прицелом.
Он увидел, что человек, карауливший в нише, с изумлением уставился на «опель», когда тот проезжал мимо аптеки, отшвырнул газету и побежал за машиной.
— Поехали быстрее, — сказал Фолькманн Любшу.
«Опель» продолжал набирать скорость, а человек, стоявший в нише, огромными прыжками догонял машину. Фолькманн запер изнутри дверцу как раз в тот момент, когда террорист добежал до машины и начал отчаянно дергать за ручки дверей. Обезображенное шрамами лицо мужчины прижалось к стеклу, затем он начал молотить кулаками по стеклу, его лицо исказилось от страха и гнева.
Снова вдавив «беретту» в шею Любша, Фолькманн спросил:
— Как зовут твоего друга?
— Гартих, — прошипел Любш сквозь сжатые зубы.
Фолькманн улыбнулся бегущему рядом с машиной мужчине и прокричал:
— Счастливого Рождества, Гартих!
Набрав скорость, машина свернула за угол, и мужчина отстал.
Через полчаса они миновали Бад Швальбах, и Фолькманн приказал Любшу свернуть к заповеднику Таунус.
Фары рассеивали темноту. Мужчина, сидевший рядом с Любшем, начал приходить в себя. Фолькманн нащупал большим пальцем левой руки углубление за ухом мужчины, где челюсть соединялась с черепом, а четыре остальных пальца прижал к шее. Фолькманн сильно надавил на нужную точку и услышал, как пассажир вскрикнул.
Разъяренный Любш уставился на Фолькманна, глядя в зеркало заднего вида, и Фолькманн, державший террориста на прицеле «беретты», сказал:
— На дорогу смотри.
Он точно знал, насколько сильно нужно надавить на точку за Ухом, и через секунду почувствовал, что тело мужчины обмякло. Если бы он надавил слишком сильно, через пару минут тот бы умер. Но прием, использованный Фолькманном, просто отключил пассажира на несколько часов.
Тело мужчины откинулось на сиденье, и Фолькманн прислушался к дыханию — сначала оно было прерывистым, а потом стало медленным и размеренным. Коснувшись большим и указательным пальцем его вялой кисти, Фолькманн нащупал пульс. Он был немного замедлен, но Фолькманн не сомневался, что причин для беспокойства нет. По подбородку мужчины стекала кровь, но кровотечение вскоре прекратилось. По хрусту костей во время удара Фолькманн понял, что сломал ему нос или челюсть.
— Да кто ты, мать твою, такой, Фолькманн?!
— Заткнись!
Они оказались на лесной дороге через десять минут, и Фолькманн велел террористу свернуть на узкую дорожку, ведущую к озеру. Лунный серп скрылся за черными тучами. В двадцати метрах от озера Фолькманн приказал Любшу остановиться, заглушить мотор и выйти из машины. Когда мотор заглох, Фолькманн протянул руку и вытащил ключи из замка зажигания. Деревья на краю леса гнулись от ветра. Выйдя из машины, Фолькманн включил фонарик и велел Любшу идти к берегу. Луна, то и дело выглядывавшая из-за туч, освещала покрытую рябью поверхность озера, по воде бежали серебристые полоски. Пока они шли к воде, Фолькманн фонариком освещал террористу путь.
Они были в нескольких метрах от деревянного настила, когда Любш попытался сбежать. Он резко бросился вправо и помчался к деревьям. Побежав за ним, Фолькманн быстро догнал его и, бросив фонарик, схватил его за плечо. Развернувшись, Любш налетел на Фолькманна, и начал молотить его кулаками.
Террорист наткнулся на пистолет, зажатый в руке Фолькманна, и попытался его отобрать. Любш оказался достаточно сильным противником, но Фолькманн был сильнее. Свободной рукой он обхватил Любша за шею и начал его душить. Фолькманн услышал хрип, но продолжал сдавливать шею. Через минуту тело Любша обмякло, и он рухнул на землю.
Фолькманн поднял фонарик и посветил им Любшу в лицо. Тот был в сознании, но зрачки у него расширились из-за нехватки кислорода. Схватившись руками за горло, он начал кашлять.
Отдышавшись, он посмотрел на Фолькманна.
— Когда все это закончится, ты труп, Фолькманн… ты труп.
Голос террориста был хриплым и срывался от боли. Фолькманн направил на Любша «беретту».
— Вставай, Любш. И иди к настилу.
Любш с трудом встал, и когда они подошли к воде, Фолькманн сказал:
— А теперь свяжи шнурки.
— Что?
— Ты меня слышал. Выполняй.
Держа Любша на прицеле, Фолькманн смотрел, как тот связывает шнурки ботинок. Потом Фолькманн посветил фонариком ему на ноги и проверил, все ли в порядке. Он приказал Любшу снять ремень от брюк и лечь животом на доски. Любш помедлил, и тогда Фолькманн силой уложил его. Когда террорист снял пояс, Фолькманн этим поясом связал ему руки за спиной, после чего усадил его. Было невероятно холодно; ветер, дувший с озера, бил их по лицам.
— У нас есть два способа все уладить, Любш, — простой и сложный. Простой способ — ты рассказываешь все, что мне нужно знать. Сложный — я везу тебя и твоего приятеля в ближайший полицейский участок.
Когда Любш поднял голову, его лицо было искажено от злости.
— Думаешь, тебе это сойдет с рук, Фолькманн? Мои люди найдут тебя и затравят. Да кто ты, мать твою, такой, Фолькманн? Полицейский?
Проигнорировав вопрос, Фолькманн продолжил:
— Хорошенько подумай. Тюрьма строгого режима лет на двадцать. И это если у судьи будет хорошее настроение. Охрана будет следить за тобой непрерывно. Никаких визитов, кроме посещений адвоката, — это если тебе вообще повезет и ты найдешь адвоката, который захочет заниматься твоим делом. — Положив пистолет в карман, Фолькманн вытащил веревку и сунул ее под нос Любшу. — Ну так что? Я упаковываю тебя и твоего дружка в виде рождественского подарка и бросаю вас у ближайшего полицейского участка или все-таки поговорим?
Фолькманн направил фонарик Любшу в лицо, и террорист, часто заморгав, отвернулся. Над черной водой в темноте дул ледяной ветер. Вокруг только бушевали волны да завывал ветер, раскачивая деревья.
Любш сидел на ледяном ветру не двигаясь, словно обдумывал свою судьбу. Он дрожал, его лицо покраснело от холода.
— А если я буду говорить, что мне с того будет?
— Я отпущу тебя и твоего приятеля.
— И какого же хрена ты хочешь узнать, Фолькманн?
— То же, что хотел узнать в прошлый раз. О Дитере Винтере и его друзьях.
— Откуда мне знать, что ты сдержишь слово и отпустишь нас?
— Придется довериться мне, Любш. Но если ты не захочешь рассказать мне правду или я узнаю, что ты солгал или не рассказал мне всего, что знаешь, — у твоей подружки Карен будут проблемы с полицией.
Голос Любша охрип от гнева, а в маленьких голубых глазках сверкнула ярость. Взглянув на фонарик, он скривился.
— Ты действительно гребаный псих, да, Фолькманн? Как Карен и говорила. Но если ты думаешь, что это сойдет тебе с рук…
Прежде чем террорист договорил фразу до конца, Фолькманн схватил Любша за воротник куртки и подтянул его к краю настила. Уцепившись за его рыжие волосы, он сунул голову террориста в ледяную воду. Любш пытался высвободиться, его тело изгибалось, он сучил ногами.
Фолькманн, увидев пузырьки в воде, начал считать до десяти, потом поднял голову Любша за волосы. Террорист жадно глотал воздух, пытаясь отдышаться.
— Это твой последний шанс, Любш. Ну что, говорить будем?
Любш не ответил, и Фолькманн схватил его за воротник и снова сунул голову в воду.
Откашлявшись, Любш прошипел:
— Бога ради, Фолькманн… Ладно, ладно, я расскажу тебе.
Фолькманн оттащил его на середину настила и подождал, пока он отдышится. Волосы у него прилипли ко лбу, вода стекала с лица. Любша била крупная дрожь.
— Я хочу знать все — с самого начала, Любш, — сказал Фолькманн. — С того момента, как ты познакомился с Винтером. И ничего не упускай. Ничего. Понял?
Откашлявшись, Любш сплюнул на доски. Посидев несколько минут и отдышавшись, он поднял голову, посмотрел на Фолькманна, а потом отвернулся.
— Я познакомился с Винтером в Гейдельберге. Он учился на историческом факультете.
— Вы были друзьями?
— Нет, Фолькманн, мы не были друзьями. Просто знакомыми. Мы иногда встречались в студенческих кафе, чтобы выпить и поговорить.
— Расскажи мне о Винтере.
Шмыгнув носом, Любш сплюнул в воду.
— И что ты хочешь узнать?
— Я уже сказал тебе. Все.
— Мы с Винтером находились по разные стороны баррикад — в смысле политики. Он был фанатиком правых, а мне была ближе идеология левых. Но Винтер всегда был красноречивым оратором. В первое время ему даже удавалось убедить меня в том, что у нас много общего.
— Рассказывай дальше.
Любш посмотрел на Фолькманна, а потом опять отвернулся.
— Будущее Германии.
— Что ты имеешь в виду?
— Эта тема проходила красной нитью в разговорах с Винтером. Он и его друзья носились с идеей, что они могут изменить жизнь в стране.
— А кто были его друзья?
— Студенты. Те, кто разделял его взгляды.
— Расскажи мне о его друзьях, Любш.
Любш помедлил, а потом спросил:
— С чем это все связано, Фолькманн? С убийствами, о которых ты говорил, или с чем-то еще?
— Продолжай, пока я тебя не остановлю. Так что там о друзьях?
Помолчав, Любш взглянул на озеро. Шеи касалась мокрая куртка, и его худое тело тряслось от холода. Он закрыл глаза на некоторое время, а потом посмотрел на Фолькманна.
— За шесть месяцев, пока я учился на втором курсе в университете, я достаточно хорошо узнал Винтера. Когда мы пили вместе, мы всегда спорили о политике. Винтер любил выпить и поговорить, но наши беседы никогда не переходили в ссору. Это были просто оживленные дискуссии — у нас ведь были разные взгляды. Однажды он пригласил меня поехать со своими друзьями на выходные в Люнебургскую пустошь. Нас было семеро. Среди нас были и студенты, но только мы с Винтером были из Гейдельбергского университета. Все остальные приехали из других регионов Германии, да и социальный статус у них был другой — в основном рабочий класс. Была там парочка бандитов с очень низким уровнем интеллекта. Это Винтер их пригласил. Мы сняли домик в лесу и выпивали в местных трактирах. И говорили, говорили день и ночь. О политике. Философии. Истории.
— А все остальные, они были знакомы с Винтером?
Любш дернул головой.
— Конечно. Это было что-то вроде братства. Похоже, они все хорошо знали друг друга.
Любш замолчал, и Фолькманн спросил:
— А кто были эти друзья Винтера?
— Я же сказал тебе, Фолькманн. Их пригласил Винтер. Я никогда с ними раньше не виделся.
— Мне нужны имена, Любш.
Тот замялся.
— Я помню только одно имя. Он изучал естественные науки, и звали его Кессер. Лотар Кессер. Он был примерно моего возраста, родом из Баварии.
— Откуда именно из Баварии?
— Какой-то маленький городишко. — Любш покачал головой. — Я не помню, откуда именно.
— Ты сказал, что эта компания напоминала братство. Что ты имел в виду?
Любш пожал плечами.
— Между ними чувствовалась внутренняя связь. Это было весьма странно. Напоминало тайное общество. Не проси меня объяснить это, Фолькманн. Но я был вне их круга. Я не был одним из них, и оказался там только потому, что меня пригласил Винтер.
— Продолжай.
— Однажды ночью, когда все уснули, этот Кессер предложил мне прогуляться по лесу. Только я и он. Снаружи было темно и мрачно, и мы уже подвыпили, но я согласился, так как мне показалось, что Кессер хочет поговорить со мной наедине. Мы гуляли где-то час. Кессер говорил о прошлом Германии. Не вспоминал о плохом. Только о хорошем. О том, что Германия всегда стойко выносила невзгоды, возрождалась вновь и вновь, справляясь со всеми препятствиями. Как воссоздавала порядок из хаоса. Такое вот дерьмо. Казалось, Кессер произносит передо мной политическую речь. Он сказал, что Германия снова будет ввергнута в хаос. Что в недалеком будущем наверняка возникнут проблемы. И не только в Германии, но и во всей Европе. Политические. Экономические. Социальные. Но что есть другой путь. Что все немцы должны быть вместе, и, когда придет время, нам нужно объединить усилия и воспользоваться шансом — возродить фатерлянд. Я уже был достаточно пьян, но слова Кессера показались мне глупыми. Я сказал, что он болтает, как школьник, и мне все это кажется идеологическим дерьмом.
— И что ответил Кессер?
— Он разозлился и сказал, что, когда наступит время, те, кто будет поддерживать эти идеи, получат финансовую поддержку. Я попросил его объяснить, что он имеет в виду, но он ушел от ответа. Он знал, что я состою в организации «Красный восход». Кессер сказал, что они с Винтером не считают меня и моих друзей террористами. Скорее, разочарованными, немцами, которым нужна другая Германия. Он сказал, что мы можем присоединиться к ним, если хотим.
— И что ты ответил?
— Я сказал, что это очень мило с его стороны, но он ошибается, и я не состою ни в какой организации. Я был пьян тогда, Фолькманн, но я был осторожен. Кроме того, я думал, что Кессер пытается заманить меня в ловушку. Может быть, Винтер и Кессер стучали федеральной полиции. Знаешь, такое бывает. Они отсылают своих лучших кадетов в немецкие университеты, чтобы следить за студентами-экстремистами. Чтобы втереться к ним в доверие и замаять в ловушку.
— А какой была реакция Кессера, когда ты отказался?
Любш пожал плечами.
— Он сказал, что я делаю чудовищную ошибку. После этого он замолчал, и наш разговор закончился. Но после того случая Винтер стал обходить меня стороной. Мы редко разговаривали, а когда виделись, он держался отстраненно.
С озера налетел сильный порыв ветра, и Любш снова вздрогнул.
— А ты потом виделся с Кессером? — спросил Фолькманн.
Некоторое время Любш молчал. Отвернувшись, он посмотрел на воду, а потом снова на Фолькманна.
— Я видел его два года назад.
— Рассказывай.
— Однажды ночью моему другу позвонили. Этот человек не назвался, но он хотел передать мне сообщение. Сказал, что со мной хочет встретиться Лотар Кессер. У того якобы есть серьезное предложение, которое меня заинтересует. Он оставил номер телефона и указал время, когда нужно позвонить. Итак, он попросил моего приятеля передать мне это сообщение, так что я позвонил по указанному номеру. Трубку взял Винтер. Он был настроен достаточно дружелюбно, и когда я спросил, в чем дело, он сказал, что он и Кессер хотят встретиться со мной. Сказал, что это не телефонный разговор и что это очень важно. Добавил, что если я ему не доверяю, то могу привести с собой парочку своих парней, — просто в целях безопасности. И решать, где мы встретимся, он предоставил мне.
— Что же произошло?
— Мне стало любопытно, так что я решил встретиться с ними неподалеку от одного городка в Шварцвальде. Я взял с собой двоих своих знакомых парней, которые сначала проверили это место. Но Винтер с Кессером были одни. Мы поехали в горы, чтобы спокойно поговорить. Когда я спросил, в чем, собственно, дело, Кессер произнес длинную речь. Он сказал, что у него для меня есть интересное предложение. Для меня и моей организации.
— Какое предложение?
— Он заверил меня, что может предложить нам все, что раньше поставляли русские.
— В смысле?
— Оружие. Взрывчатку. Все что угодно.
Фолькманн помолчал.
— А Кессер сказал, откуда поставляется оружие?
— Нет, не сказал.
— А ты спрашивал?
— Да, конечно. Но он сказал, что это меня не касается. Что канал налажен, а я могу воспользоваться им.
— И что ты подумал, услышав это предложение?
Любш угрюмо ухмыльнулся.
— Я подумал, что это безумие, Фолькманн. Праворадикальная организация поставляет оружие левой террористической организации. Я был озадачен.
— Ты не принял это предложение?
Любш улыбнулся.
— Естественно, принял. Конечно, можно было предположить, что Кессер псих, но я-то не был психом. У нас возникли проблемы с поставками оружия. От советских заказа долго ждать, а после падения Стены они вообще сделали вид, что не при делах.
— И какое оружие поставляли люди Кессера?
Любш помедлил, и Фолькманн уже резче повторил вопрос:
— Какое оружие, Любш?
— В основном ручное вооружение и взрывчатку. Пистолеты-пулеметы, автоматы, пистолеты. Гранаты и пластид. И один раз — ракетную установку, когда нам нужно было достать одного политика.
Фолькманн задумался.
— А Кессер обозначил условия этой сделки?
— Мои люди должны были заплатить за оружие. Для возмещения расходов. Но это была разумная плата.
— Твои люди не спрашивали о причинах, побудивших Винтера поступать подобным образом?
Покачав головой, Любш рассмеялся.
— Фолькманн, мы бы взяли оружие у самого дьявола, только бы поставки были надежными, а оружие — хорошим. Мы были благодарны ему за помощь.
— Сколько времени Винтер и его люди продолжали снабжать вас оружием?
— Около полутора лет.
— Да? А что произошло потом?
Любш взглянул на Фолькманна, и тот сместил луч фонаря с его лица.
— Кессер выдвинул нам одно условие.
— Рассказывай.
— Каждый раз, когда мы получали оружие, Винтер просил нас об ответной услуге. Они хотели, чтобы мы устраивали теракты на определенных объектах.
— Какие объекты?
— Банки. Финансовые учреждения. Государственная собственность. Те базы союзников, которые все еще оставались на территории Германии. По некоторым объектам вопросов не было — организация терактов на них соответствовала нашим убеждениям, и мы были рады чем-то отплатить Винтеру. Но вот в некоторых случаях предложенные ими цели в сферу наших интересов не входили. Но и тогда мы выполняли просьбы Винтера, так как нам нужно было оружие.
— Так почему же Винтер и Кессер перестали поставлять вам его?
Любш помолчал.
— Около полугода назад требования Кессера стали для нас неприемлемыми. Он хотел, чтобы мы начали закладывать взрывчатку в иммигрантских общежитиях. Это было не в нашем стиле. Кроме того, он хотел, чтобы мы совершили покушение на нескольких людей. Кессер назвал мне три имени и сказал, что эти люди должны умереть.
— А Кессер сказал, почему он хочет, чтобы вы их убили?
— Нет, не сказал. Он только добавил, что это одно из условий сделки.
— А кто эти люди?
— О двоих из них я ничего не слышал, но третьего из этого списка я знал и не смог на это пойти.
— Продолжай.
— Он был тогда либеральным политиком в Берлине. Я сказал Кессеру, что мы на это не пойдем. Мы совершали покушения на политиков и бизнесменов, которые соответствовали определенным критериям. Но тех троих людей мы убивать не стали.
— И что сказал Кессер?
— Он улыбнулся и сказал, что сам разберется с этим. Но после этого наши отношения разладились. Через месяц мы должны были получить очередную партию оружия, но оно к нам не поступило. А Кессер и Винтер со мной больше не связывались.
— Кого Кессер тогда хотел убить?
Любш помолчал.
— Одного парня из Восточного Берлина. Его звали Раушер. Герберт Раушер. Вторым кандидатом была женщина из Фридрихсхаффена, городка границы со Швейцарией.
— Имя?
— Я не помню.
— А ты напрягись, Любш.
— Гедда какая-то там. Пол или Пул. Я не уверен.
— А кто она такая?
— Да никто. Вдова одного бизнесмена.
— А тот человек из Восточного Берлина, Раушер?
— У него был небольшой бизнес. Еще одна мелкая сошка.
— Ваши люди проверили, кто они такие?
— Конечно. Мы же не собирались убивать только ради убийства, Фолькманн. Это не в нашем стиле. Мы наносим удар только по избранным объектам, которые, по нашему мнению, должны быть уничтожены. Это крупные бизнесмены, насаждающие в стране коррупцию. Политики, которые их поддерживают. Полицейские и военные.
— А Винтер или Кессер не сказали тебе, почему они хотели смерти этих людей?
— Нет, я тебе уже говорил, Фолькманн. Сказали только, что это условие сделки.
— Кто тот политик из Берлина?
— Его зовут Вальтер Массов. — Любша била крупная дрожь, а губы тряслись от холода. Он смотрел на озеро. — Он не политикан какой-нибудь, он честный и хороший человек, и пытается сделать хоть что-нибудь для людей, которых в этой стране притесняют. Именно поэтому я сказал Кессеру — ни за что. Мы не расисты и не собираемся потакать его фашистским устремлениям. Кроме того, я сказал, что если Массова убьют, то я восприму это как личное оскорбление. — Террорист отвернулся. — А после этого, как я уже сказал, поставки прекратились.
Подумав немного, Фолькманн спросил:
— А ты спрашивал Винтера или Кессера, зачем им террористические акты в общежитиях иммигрантов?
— Естественно, спрашивал. Кессер сказал, что некоторые иммигрантские общины в Германии создали свои террористические организации, которые действуют против тех, кто поддерживает идеи правых. Кессер сказал, что хочет отомстить. Но Кессер — фанатик нацизма. Подобные оправдания вполне характерны для людей такого сорта.
— Что ты имеешь в виду?
— Когда мы были в Люнебургской пустоши, он кое-что рассказывал о своем отце. Во время войны тот был крупной шишкой в СС. Кессер сказал, что его отец помогал составлять Бранденбургский завет для Адольфа Гитлера. Я не знаю, что это такое, но Кессер так этим хвастался, словно это служило доказательством его избранности.
Фолькманн отвернулся, а потом снова посмотрел на Любша.
— А что произошло с тем политиком, Массовым?
Любш покачал головой.
— Ничего. Его оставили в покое.
— А с остальными?
— Я не знаю. Думаю, их убили.
С озера налетел порыв ледяного ветра, и Любш задрожал еще сильнее.
— Как ты думаешь, почему Массова не убили?
Любш пожал плечами.
— Может быть, Винтер, учитывая мою реакцию, решил, что лучше оставить Массова в живых. Я не знаю, Фолькманн. Как бы то ни было, ни Кессер, ни Винтер с нами больше не связывались. Думаю, для грязной работенки они нашли других.
— Что ты имеешь в виду? Кто это — другие?
— Нам стало известно, что Кессер и Винтер поставляли оружие не только нашей организации.
— Ты имеешь в виду террористические организации?
Любш криво усмехнулся. Зубы у него стучали от холода.
— Это уже как посмотреть, не так ли, Фолькманн? Но если говорить на твоем языке, то да, можно назвать их террористическими организациями.
— Какие организации?
— Почти все, о которых ты и сам знаешь. По крайней мере, все крупные организации. С ними он договаривался точно так же, как и с нами. Оружие в обмен на теракты.
Фолькманн задумался. Он прошелся к краю настила, отворачивая лицо от ледяного ветра.
Взглянув на Любша, он сказал:
— То, что ты мне рассказал — просто чушь, Любш. Зачем Винтеру это делать? Зачем это ему и его друзьям? Почему Винтер хотел, чтобы вы убивали тех людей? Почему они сами их не убили? Оружиеведь у них было.
Любш горько улыбнулся.
— Я не знаю, Фолькманн. Никто из наших этого не понимал. У меня есть одна теория. Что-то в ее рамки укладывается, а что-то нет.
— Рассказывай.
— Возможно, он планировал, чтобы страну затопила волна насилия. Винтер и его люди поставляют нам оружие. Это оружие используется для уничтожения определенных целей. Бизнесменов. Государственных и частных организаций. Военных, которые не поддерживают их идеологию. Но люди станут винить в этих терактах красных, а правых больше поддерживать.
Фолькманн помолчал, а Любш пристально посмотрел на него.
— Ты думаешь, что я псих, да, Фолькманн?
— Ты сказал, что не все соответствует твоей теории. Что ты имел в виду?
Любш пожал плечами.
— Я не понимал, зачем Кессер хотел убить тех людей, за исключением Массова. И еще кое-что. Кто бы ни стоял за Винтером, они должны располагать огромными деньгами, это, очевидно, мощная организация, раз они покупали и ввозили в страну оружие в таких количествах. Возможно, это праворадикальная группировка, в состав которой входят полицейские или армейские чины. Или клика богатых бизнесменов. Влиятельные люди.
— Откуда поставлялось оружие Винтеру и Кессеру?
Любш пожал плечами.
— Я не знаю.
— Смерть Винтера. Это дело рук ваших людей?
— Нет.
— А кто его убил?
— Я не знаю, Фолькманн. Винтер ходил по лезвию ножа. Он был связан со многими организациями вроде моей. К тому же он был болтуном и, напившись, любил поговорить. — Любш пожал плечами. — Любишь кататься — люби и саночки возить. Очевидно, одна из таких организаций и подвезла его… на саночках.
— А когда ты его видел в последний раз?
— Полгода назад, когда встречался с Кессером.
— Как мне найти Кессера?
Террорист поднял голову. Лицо у него посинело от холода.
— Я не знаю, Фолькманн. Но дам тебе один совет. Тот же совет, что давал тебе раньше. Включи мозги и держись подальше от него и его друзей. Иначе вам с девчонкой в живых не остаться.
— Карл Шмельц и Николас Царкин. Винтер или Кессер когда-нибудь упоминали эти имена?
— Нет.
— Ты уверен?
— Кессер и Винтер никогда не называли имен. Никогда. Кроме имен людей, которых мы должны были убить. — У Любша зуб на зуб не попадал. — Ты меня, вообще, развязывать собираешься, Фолькманн? Или мне тут всю эту гребаную ночь сидеть, пока не замерзну до смерти? Я уже рассказал тебе все, что знал.
Фолькманн сместил луч фонарика немного направо, чтобы не светить террористу в глаза, но и иметь возможность отслеживать его реакцию.
— Еще один вопрос. Эрика Кранц.
— Что?
— Она была хорошо знакома с Винтером в Гейдельберге?
— Почему ты у меня об этом спрашиваешь, Фолькманн? Спроси лучше у нее.
— Отвечай на вопрос, Любш.
Любш пожал плечами.
— Пару раз я видел, как они разговаривали на вечеринках. — Казалось, террорист уже отморозил себе нос и щеки. — Я думал, она твоя подруга.
Проигнорировав его замечание, Фолькманн встал.
— Очень приятно было поговорить.
— Да иди ты на х… сука!
В глазах Любша полыхала ярость. Фолькманн уже собрался было уйти, но помедлил и, обернувшись, посветил фонариком Любшу в лицо.
— Сегодня я добрый, Любш. Согласно закону, ты должен провести за решеткой остаток своей жизни. Вот только я свое слово держу. Но если я узнаю, что ты мне лгал, или если ты попытаешься меня выследить, у твоей подружки Карен будут серьезные неприятности с полицией. Да, и еще кое-что. Держись подальше от Эрики Кранц.
Фолькманн выключил фонарик, и настил погрузился в темноту.
— Машина будет стоять недалеко от магазина Карен. Дружка твоего я оставлю тут, чтобы тебе не было скучно.
Он направился к «опелю», слушая, как ветер завывает над озером, а Любш ворочается на досках, пытаясь освободиться от пут.
Когда он вошел в свою квартиру, было уже около полуночи, и девушка спала в спальне.
Он позвонил Петерсу домой. Петерс активировал скремблер, и Фолькманн рассказал ему о происшествии с Любшем.
— О Господи, Джо! Зачем было так рисковать? Так что, мне отправить данные на эту девчонку в Федеральное бюро[30]?
— Нет, давай посмотрим, что будет дальше. Если Любш попытается устроить мне неприятности, тогда сообщишь.
— Ты думаешь, что Любш сказал тебе правду?
— Я могу быть в этом уверен не больше твоего, Том. Я думаю, что он не врет, но все это необходимо еще проверить.
— Что собираешься делать? Фергюсона пару дней не будет.
— Буду продолжать работать в этом направлении.
— Ладно. Если потребуется помощь, дай мне знать. Да, насчет Эрхарда Шмельца. Мы получили кое-какую информацию из Берлинского центра документации.
— И что они сообщили?
— У них есть документы национал-социалистической партии с 1925 года, с момента, когда партия начала официально регистрировать своих членов. У них есть дело некоего Эрхарда Иоганна Шмельца, родом из Гамбурга. Он зарегистрирован как член партии под номером 68964. Заявление на вступление в партию было подано в Мюнхене в конце ноября 1927 года, а год его рождения совпадает с указанным в отчете Санчеса. Учитывая дату подачи заявления и тот факт, что во время наибольшей популярности национал-социалистическая партия Германии насчитывала более десяти миллионов членов, Шмельц стал членом партии достаточно рано.
— Что еще они сообщили?
— У них хранится оригинал его заявления, его личное дело и фотографии из Центрального архива штаб-квартиры национал-социалистической партии в Мюнхене. Кроме того, он был зарегистрирован как член организации коричневорубашечников — Sturmableitung[31]. Уехав в Южную Америку, Шмельц не вышел из рядов партии и оплачивал членские взносы до самой смерти в 1944 году. Он организовал оплату in absentia[32].
— Как они могут знать это наверняка?
— Существовала фашистская организация под названием Gau Ausland — иностранный округ. Это, в сущности, подразделение, которое занималось членами партии, жившими за границей. Эти люди уехали из Германии, но продолжали состоять в рядах партии. Убежденные нацисты. Шмельц зарегистрировался в Gau Ausland в ноябре 1931 года. — Петерс помолчал. — Еще кое-что, Джо. В Центре документации сказали, что к заявлению Эрхарда Шмельца о вступлении в национал-социалистическую партию прилагалось рекомендательное письмо.
— Это как?
— Очевидно, каждое заявление о вступлении в партию должно было подкрепляться рекомендацией, как правило, местного партийного лидера той федеральной земли, где подавалось заявление. Но в случае со Шмельцем рекомендательное письмо поступило с Принц-Альбрехтштрассе в Берлине, из штаб-квартиры СС. В то время, когда Шмельц подавал заявление, это было весьма необычно. Рекомендательное письмо было подписано Генрихом Гиммлером, который просил как можно быстрее принять Шмельца в партию. Из этого можно сделать вывод, что Шмельц был близким другом или доверенным лицом Гиммлера, а может быть, у него были связи и с другими высшими чинами партии.
Фолькманн молчал, переваривая услышанное.
— Что-нибудь еще?
— Информация о Раймере. В Центре документации его имя значится в картотеке личных дел офицеров СС. Очевидно, у них достаточно много информации об офицерах СС, задержанных американцами в конце войны. Но там нет данных, которые могли бы помочь. Завтра утром пришлю тебе копии документов, касающихся Шмельца и Раймера, — выдержки из их дел. Тебе еще что-нибудь нужно?
— Лотар Кессер, студент факультета естественных наук, родом из Баварии. Я хочу, чтобы ты его проверил. Конечно, этой информации мало, но тебе может повезти. И мне нужен билет до Цюриха на первый же рейс завтра утром, а также обратный билет.
— Зачем? Почему в Цюрих?
— Помнишь Теда Биркена?
Петерс рассмеялся.
— Я думал, они этого старого лиса уже давно на вольные хлеба отпустили.
— Да, так и есть. Но связи-то у него остались, и он может нам помочь.
— Хорошо. Я организую билеты. Оставайся на связи. Спокойной ночи, Джо.
— Спокойной ночи.
Положив телефонную трубку, Фолькманн услышал шуршание за спиной и обернулся. В дверном проеме стояла Эрика. На ней была ночная рубашка. Она смотрела на него раздраженно.
— Я слышала, что ты говорил по телефону. Ты же сказал, что не будешь больше связываться с Любшем или Карен. Ты ведь сегодня ходил к Карен, правда?
Фолькманн ничего не ответил, а она продолжала смотреть на него с упреком.
— Ты же знаешь, что Любш за человек. Ты знаешь, на что он способен. Зачем ты это сделал, Джо? Зачем ты рисковал нашими жизнями?
— Он тебя не тронет, Эрика. Я об этом позаботился. Если он попытается что-то сделать, я расскажу полиции о Карен. Тебе не о чем беспокоиться, поверь мне.
Девушка помолчала.
— Хочу тебе сказать, что меня беспокоит другое, Джо.
— Что именно?
— То, что ты не доверяешь мне настолько, чтобы сообщать, что намереваешься делать.
Фолькманн ничего не сказал, и девушка села рядом с ним на диван и заглянула ему в глаза.
— Расскажи мне, что сказал Любш.
Он пересказал ей содержание их разговора, девушка внимательно смотрела на него.
— Ты ему доверяешь?
— Нет, я ему не доверяю. Но я ему верю.
Эрика Кранц покачала головой.
— А ты не думаешь, что он пытался сбить тебя с толку? Зачем товарищам Винтера убивать всех этих людей? Зачем им просить Любша совершать расистские террористические акты, направленные против иммигрантов? Зачем уничтожать государственные учреждения? Эти цели кажутся такими разными. Во всем этом нет никакого смысла.
— Возможно. Но я не думаю, что Вольфганг Любш солгал мне, Эрика. Я думаю, что он сказал мне правду.
— А что, если, несмотря на его утверждения, он все еще сотрудничает с людьми Винтера? Если это так, то Любш расскажет им о нас с тобой.
— На этот риск нам придется пойти. — Он посмотрел на нее. — Ты ведь хочешь узнать, кто убил Руди, Эрика. Заставить Любша заговорить… это был единственный выход.
Ничего не сказав на это, девушка отвернулась. Она, казалось, уже не злилась, но молчала. Фолькманн подошел к окну. Обернувшись, он спросил:
— У тебя есть доступ к каким-нибудь газетным архивам?
Девушка задумалась.
— К архиву газеты «Франкфуртер Цайтунг».
— Если бы ты там проверила некоторые данные, было бы просто здорово. Нам нужна информация о людях, о которых Кессер и Винтер говорили с Любшем, требуя, чтобы тех убили. Раушер и женщина, Гедда Пол или Пул. Посмотрим, что тебе удастся разузнать.
— А что конкретно искать?
— Не были ли они убиты, не совершались ли на них покушения. Не появлялись ли их имена в разделах новостей по какому-либо поводу. Все что угодно.
— А твои люди не могут это проверить?
— Для этого нужно обращаться в немецкий отдел DSE. А я предпочел бы пока самостоятельно заниматься этим делом. Чем меньше я буду пользоваться их услугами, тем лучше. По крайней мере, пока мы не узнаем, что происходит. — Фолькманн помолчал. — И тот политик из Берлина, Массов, о котором говорил Любш. Попробуй связаться с его офисом и устроить нам встречу. Я мог бы слетать туда и поговорить с ним, если он согласится.
— А о чем ты хочешь его спросить?
— Если то, что сказал Любш, правда, должна быть причина, по которой люди Винтера хотели убить Массова. Возможно, Массов знает эту причину. Я оставлю тебе номер телефона, по которому ты сможешь со мной связаться, если что-то узнаешь. Если меня там не будет, можешь связаться с Петерсом или оставить для меня сообщение.
— Тебя не будет в Страсбурге?
Фолькманн покачал головой.
— Я хочу кое с кем поговорить в Цюрихе об информации, которую прислал Санчес, — о деньгах, которые Рейхсбанк переводил Шмельцу в Парагвай вплоть до конца Второй мировой войны. Возможно, этот человек нам поможет.
Он также рассказал ей о том, что сообщил ему Петерс об Эрхарде Шмельце. Эрика была удивлена.
— Ты считаешь, что прошлое Шмельца как-то связано с тем, что, по словам Любша, происходит сейчас, в частности с убийствами?
— Я не знаю, Эрика. Мы почти ничего не знаем ни об Эрхарде Шмельце, ни о его сыне, не считая того, что они владели недвижимостью в Чако, да еще у нас есть информация из Берлинского центра документации. Давай подождем, посмотрим, что я смогу узнать завтра в Цюрихе.
— Этот человек. Кессер. Лотар Кессер. Твои люди могут его разыскать?
— Если на него заведено дело, — да.
Встав, она спросила:
— В котором часу ты завтра летишь в Цюрих, Джо?
— Думаю, около девяти. А что?
— Я пойду. Тебе надо выспаться.
Она уже повернулась, чтобы уйти в спальню, когда Фолькманн спросил:
— Ты близко была знакома с Винтером, когда училась в университете?
Девушка покачала головой.
— Нет, я виделась с ним в университете и пару раз на вечеринках. А что?
— А твои друзья по университету с ним не дружили?
— Нет, я ведь тебе уже говорила. С ним, очевидно, были хорошо знакомы только Вольфганг Любш и Герман Борхардт.
Бросив на него долгий взгляд, девушка поколебалась, словно собираясь что-то сказать, но передумала. Она повернулась и ушла в спальню, а Фолькманн проводил ее взглядом.
Рано утром он позвонил Теду Биркену, а Петерс уже заказал для него билет на первый рейс из Страсбурга в Цюрих.
Все места в самолете были заняты. После приземления Фолькманн взял такси и поехал к домику, расположенному недалеко от Цюрихского озера. Было очень холодно, но небо было ясным, вдалеке, за озером, виднелись покрытые снегом горы.
По сравнению с другими виллами у озера это был маленький домик, но красивый и аккуратный. Он находился посреди ухоженного сада, в двадцати метрах от дороги. Подоконники были уставлены горшками с пестрыми комнатными растениями. Выйдя из такси, Фолькманн увидел, что в дверном проеме стоит Тед Биркен и машет ему рукой. На нем болтался свободный свитер. Сгорбленный, Биркен выглядел старше своих семидесяти с чем-то лет. Фолькманн только теперь вспомнил, что они не виделись уже десять лет, с тех пор как Биркен читал лекции в Дейвоне.
Пожав Фолькманну руку, Биркен подмигнул ему.
— Рад снова видеть тебя, Джо. Заходи.
Расплатившись с водителем, Фолькманн прошел за высоким седым стариком в дом. Там было тепло, а в кабинете Биркена уже стоял маленький деревянный поднос с бокалами и бутылкой вишневой наливки. В камине горел огонь, огромное окно кабинета выходило на озеро, где покачивалось несколько лодок. Наблюдая за лодками, Биркен раскурил пеньковую трубку. Повернувшись к Фолькманну, он сразу отбросил его извинения по поводу незапланированного визита. Практически всю свою сознательную жизнь Тед Биркен был офицером разведки. Когда ему исполнилось восемнадцать лет, его семья бежала в Швейцарию из Германии и он стал одним из многих еврейских беженцев. Он был сыном когда-то знаменитого и богатого банкира, но вскоре ему надоело быть в стороне от происходящего. Через год после приезда в Швейцарию он покинул семью, отказавшись от безопасной комфортной жизни в нейтральной стране, и отправился в Ниццу с поддельными документами. Оттуда началось его авантюрное путешествие в Лиссабон, а затем — в Англию, где он попытался вступить в британскую армию. Его с позором разоблачили и отправили в лагерь для интернированных на острове Мэн — в связи с сомнительным происхождением. Там он пробыл до конца войны. Ему снова удалось предложить свои услуги только в 1945 году. К тому моменту война закончилась, но офицер, который проводил собеседование с Биркеном, по достоинству оценил его уникальные способности — он бегло говорил по-немецки, а благодаря отцу имел бесценные связи с руководителями швейцарских банков. Так Биркен попал в разведку.
Тогда и началась его карьера. В течение четырех лет Биркен выслеживал и допрашивал высокопоставленных нацистов и эсэсовцев, которые в последние месяцы войны тайно переправили огромное количество золота и валюты из нацистского Рейхсбанка и лагерей смерти. Когда эта работа закончилась, Биркен принял британское гражданство и стал служить в SIS[33]. Впоследствии он занимал высокие посты в службе разведки, а потом вышел на пенсию и переехал в Швейцарию.
Фолькманн наблюдал за тем, как старик раскуривает трубку и наполняет бокалы наливкой. Подняв голову, Биркен посмотрел на Него. У него были ясные голубые глаза. По телефону Фолькманн объяснил причину своего визита, и Биркен, ценя время своего гостя, сразу же перешел к делу.
— У тебя ко мне три вопроса. Первый касается денег, которые нацистский Рейхсбанк переводил в Южную Америку. Второй — Шмельца и Раймера. Третий — Лейбштандарта СС. Начнем с первого, да?
Отпив из бокала, он откинулся на спинку кресла и стал раскуривать трубку.
— Сначала мне, вероятно, следует объяснить происхождение нацистских денег, чтобы ты понял, что к чему. В конце войны, в мае 1945-го, обнаружилась пропажа ценностей, эквивалентных примерно двум миллиардам долларов по теперешнему курсу. Это были и ценные произведения искусства, но в основном — золотой и серебряный запас. Так называемая «собственность Рейхсбанка». Некоторая часть этих ценностей — весьма значительная — результат грабежа оккупированных стран. — Биркен улыбнулся. — Там было достаточно средств для оснащения еще одной немецкой армии, и я думаю, что именно на это и собирались нацисты их потратить. Гиммлер как раз этим и занимался. Кроме того, разрабатывались планы сокрытия фондов. Но когда ситуация на фронтах стала безнадежной, об этой идее быстро забыли, и многие из тех, кто отвечал за сохранность фондов, начали их использовать по своему усмотрению.
Отпив наливки, Фолькманн спросил:
— Так что же произошло с золотым запасом и деньгами, Тэд?
— Часть фондов нам удалось обнаружить в Великобритании и Америке. Но многое было утрачено. Деньги переводились в Швейцарию, Южную Америку и некоторые арабские страны, поддерживающие Гитлера. Парочка беспринципных американцев заграбастала огромные средства, заключив сделки с нацистами, но это была лишь малая толика всех запасов. Как тебе, конечно же, известно, многие нацисты бежали в Южную Америку, прихватив с собой достаточно большую часть золотого запаса и валюты. В этом были замешаны многие — как частные лица, так и высокие чины нацистов — эсэсовцы и гестаповцы. Они бежали через порты Европы, но в основном из Италии. Мы пытались отследить пути их передвижения, а также денежные потоки, хлынувшие в Южную Америку, но дело оказалось безнадежным. Большинство правительств южноамериканских стран в то время симпатизировали фашистам и ничего не сделали, чтобы нам помочь.
— А зачем они переправляли золото и валюту в Южную Америку?
Биркен улыбнулся и терпеливо пояснил:
— Южная Америка считалась относительно безопасным и к тому же отдаленным местом. Некоторые страны открыто поддерживали фашистов, в особенности те страны, где существовали большие немецкие общины. Пример подавал Парагвай. В течение длительного времени военным диктатором там был генерал Штроссер. В нем текла немецкая кровь, и он был настроен профашистски. В этом регионе и другие страны были так же настроены. Большая часть золотого запаса и валюты, попавшая в Южную Америку, осела у частных лиц, хотя значительный процент всех средств контролировался «Die Spinne» — «Пауком» — тайной организацией бывших эсэсовцев. Также эта организация известна как «Kameradenwerk»[34], или ODESSA. Существовал весьма условный план перегруппировки и, возможно, финансирования еще одной национал-социалистической партии в Германии, когда это станет возможно. Но, естественно, ни во что эти намерения так и не вылились.
Биркен помолчал, подняв на Фолькманна голубые водянистые глаза.
— Тебе известно, какие изначально были функции «Ди Шпинне»?
— Нет.
— Ну, на самом деле эта организация выполняла много всяких функций. Но основной их сферой деятельности была защита эсэсовцев при судебных разбирательствах и помощь бывшим фашистам и членам их семей во внедрении их в коммерческие и промышленные структуры. И конечно, пропаганда идеалов Третьего рейха.
Фолькманн взглянул на серую, покрытую рябью поверхность озера, а потом, обернувшись к Тэду Биркену, спросил:
— Вы никогда не слышали о том, чтобы с этой целью в Германию поступали средства, Тэд?
— В каком смысле?
— Для финансирования организаций экстремистов. Неонацистов.
Биркен выбил трубку и сказал:
— У Моссада была теория, что некоторые неонацистские группировки в Германии в течение последних тридцати лет частично Финансировались за счет фондов «Ди Шпинне», но доказательств этому не было. Организация «Ди Шпинне» хорошо засекречена, и попытки раскрыть ее ни к чему не привели. Израильтяне пару раз пытались расследовать это дело, но моссадовцы, задействованные в этих операциях, как правило, исчезали, и о них больше никто ничего не слышал. — Голубые глаза старика неотрывно следили за реакцией Фолькманна. — Насколько я понимаю, это как-то связано со Шмельцем и Раймером, на которых ты просил меня что-нибудь найти?
Фолькманн кивнул, и Биркен задал следующий вопрос:
— Ты не мог бы рассказать мне, зачем это тебе? Конечно, если это конфиденциальная информация или ты предпочитаешь об этом не рассказывать, то я тебя пойму.
Фолькманн все ему рассказал. Он говорил почти десять минут, а Биркен покуривал трубку, отвлекаясь только на то, чтобы заново набить в нее табаку. Когда Фолькманн закончил, Биркен подался вперед.
— У тебя есть фотография той девушки?
Фолькманн вытащил фотографию из бумажника и передал ее Биркену, и тот долго ее рассматривал, а потом, отдавая ее Фолькманну, покачал головой.
— Боюсь, что не узнаю ее. Конечно, судя по дате на фотографии, я был еще ребенком, когда был сделан снимок. Эта девушка может оказаться кем угодно. Публичной фигурой или просто никому не известной возлюбленной какого-то нацистского офицера.
— А что насчет Шмельца и Раймера?
Биркен кивнул.
— После того как ты сегодня утром позвонил, я просмотрел свои записи и ежедневники. Во время расследования дела о пропаже фондов Рейхсбанка я все скрупулезно записывал. Как я тебе уже говорил, много лет назад я работал в группе, которая в конце войны должна была проверить всю документацию, вплоть до 1933 года, чтобы понять, откуда взялась большая часть денег и золотого запаса. Что из этого было членскими взносами и фондами партии, что принадлежало немецкому народу, что было награблено во время войны, и так далее. — Биркен улыбнулся. — Когда-то я собирался написать об этом книгу, но почему-то руки так и не дошли. Но я сохранил копии практически всех основных бухгалтерских документов, накопившихся за двенадцать лет фашистского режима.
Фолькманн кивнул.
— Именно поэтому я и связался с вами, Тэд.
— К сожалению, мне не удалось ничего обнаружить по этому Раймеру, он же Царкин. Мы на него никогда не охотились. Те пять тысяч американских долларов, с которыми он, по твоим словам, приехал в Парагвай, могли быть накоплены за время войны или выплачены ему из фондов «Ди Шпинне».
Биркен задумался, а Фолькманн спросил:
— А что касается Эрхарда Шмельца?
Биркен снова покачал головой.
— Я не обнаружил информации о пересылке денег в Парагвай некоему Шмельцу. Но этого и следовало ожидать. Конечно, это не означает, что Рейхсбанк не переводил ему деньги, о которых ты говоришь. Деньги могли переводиться тайно, скорее всего, так и было. Однако на счет Шмельца поступали незначительные суммы, они были лишь малой толикой того, что переводилось за границу, как до войны, так и во время нее. В основном это были деньги, предназначенные для шпионажа и пропаганды; также деньги переводились на тайные счета, на которые могли рассчитывать высокопоставленные фашисты, если что-нибудь пошло бы не так. Суммы, переводившиеся на счет Шмельца, были достаточно крупными, но по сравнению с другими — это мизер. На самом деле вопрос заключается в том, почему Шмельцу посылали деньги до войны. И почему деньги продолжали отправлять после его смерти, а получателем стала жена?
— У вас есть какие-либо соображения по этому поводу, Тэд?
Биркен улыбнулся Фолькманну.
— Бог его знает. Причины тут могут быть любыми. Может, кто-то из нацистов создал фонд для проведения политической кампании, который пополнялся благодаря немецким иммигрантам, оказавшимся в Южной Америке. Наверное, считали, что когда-нибудь им эти деньги потребуются. Насколько я знаю, в Парагвае всегда было немало немецких колоний, и большинство немцев были убежденными нацистами. — Биркен пожал плечами. — Возможно, семейство Шмельцев просто использовали в качестве банковского менеджера, а деньги предназначались для кого-то другого.
— А как насчет того факта, что при вступлении Шмельца в национал-социалистическую партию ему дал рекомендацию сам Гиммлер?
Биркен снова улыбнулся.
— Это уже действительно интересно. Но, боюсь, что и тут я не могу тебе ничем помочь. Похоже, что Шмельц был близким другом или знакомым Гиммлера или еще кого-то из высокопоставленных нацистов. — Биркен пожал плечами. — Но я уверен, что, если бы Гиммлер или кто-то другой из верхушки нацистской партии использовал бы Шмельца в качестве канала для тайного сливания денег, суммы были бы намного, намного значительнее. — Биркен помолчал. — Возможно, Шмельц оказал кому-то услугу, и деньги выплачивались ему именно за это. Это единственная причина, которая приходит мне в голову, учитывая, что Шмельц сохранил членство в партии, даже находясь за тысячи миль от Германии. А может быть, Шмельца использовали для пополнения фонда не столь высокопоставленные партийцы. Конечно, не следует исключать и такую причину переводов, как шантаж. Но если бы речь шла о шантаже, то Шмельц не сохранил бы членство в партии, хотя стопроцентной уверенности тут быть не может. К тому же мы можем только предполагать, что причиной прекращения выплат в феврале 1945 года Стали трудности, испытываемые Рейхсбанком при переводе денег в другие страны, хотя это и происходило через счета Рейхсбанка в Швейцарии.
— А для чего на самом деле использовался золотой запас, присвоенный «Ди Шпинне»?
Биркен посмотрел в окно, а потом повернулся к Фолькманну.
— Я лично склонен согласиться с теорией Моссада, по крайней мере частично. Я уверен, что часть средств использовалась для финансирования неонацистских и праворадикальных движений в течение многих лет. И не только в Германии, но и по всей Европе, а также в Америке и, в особенности, в Южной Африке. Но до сегодняшнего момента Германия была слишком благополучной страной и могла противостоять этим проискам. — Биркен вздохнул. — Насколько я понимаю, огромные средства по-прежнему остаются в Южной Америке. Ими пользуются многие бывшие фашисты и семьи их потомков.
— То есть речь идет о миллионах, не так ли, Тэд?
— О нет, мой мальчик, о более значительных суммах. Речь идет где-то о четверти средств, которые пропали. А если еще учесть, что первоначальный капитал был пущен в дело…
— Как?
— В основном делались вложения в предприятия и покупку земли. Большинство таких предприятий находились в Южной Америке. — Биркен помолчал. — И вот тут мы подходим к твоему последнему вопросу. Что ты знаешь о Лейбштандарте дивизии СС?
Фолькманн покачал головой.
— Очень мало. Только то, что это подразделение считалось элитой СС. И что из Лейбштандарта набиралась личная охрана Гитлера.
Биркен кивнул.
— Они были элитой Waffen, то есть военизированных дивизий СС. И костяком охраны Гитлера. Waffen были сформированы после Ночи длинных ножей, когда предводители SA были уничтожены Гитлером, так как в них он видел угрозу своему будущему. Дитрих Зепп, фанатичный и преданный нацистский офицер, близкий друг Гитлера, решил создать специальное подразделение СС для охраны Гитлера в случае любой критической ситуации. Эти люди были лучшими офицерами и фанатичными сторонниками Гитлера. Впоследствии подразделение увеличилось до размеров дивизии. Они также участвовали в создании «Ди Шпинне» и способствовали переправке большей части средств фашистов в Южную Америку. — Улыбнувшись, Биркен помолчал. — Интересно, что существует некая связь между этим Эрхардом Шмельцем и Раймером.
— Какая связь?
— Раймер состоял в Лейбштандарте СС. Эрхард Шмельц был из SA. Коричневорубашечником.
Когда Фолькманн кивнул, Биркен продолжил:
— Ну, SA изначально организовывалась для личной охраны Гитлера. Однако после Ночи длинных ножей в 1934 году, когда коричневорубашечников распустили, некоторые из них, те, кто до глубины души был предан Гитлеру, вошли в состав Лейбштандарта СС. — Биркен пожал плечами. — Это косвенная связь, но все же она существует.
— А что произошло с Дитрихом Зеппом?
— Он пережил войну и предстал перед судом, но отсидел за военные преступления только десять лет. Он умер в Германии в семидесятых.
Фолькманн посмотрел на часы, а потом на телефон на столе.
— У меня билет на 23-й рейс, Тэд. Вы не против, если я вызову такси?
— Конечно же нет. Давай я сам вызову.
Через десять минут они увидели, что по гравийной дорожке подъехало такси. Фолькманн допил наливку, и Биркен с трудом встал.
— Еще один вопрос, Тэд. Вы никогда ничего не слышали о Бранденбургском завете?
Старик немного подумал, почесывая подбородок, и наконец сказал:
— Нет, боюсь, что нет. А что это?
Улыбнувшись, Фолькманн покачал головой.
— Ну и я понятия не имею, Тэд. Но, скорее всего, это не имеет большого значения. Спасибо за помощь.
— Извини, что не смог тебе ничем помочь. — Помолчав, Биркен сказал: — Да, по поводу Шмельца. Я кое-что могу разузнать, и, возможно, это тебе поможет.
— Что?
— Большинство старых нацистов, конечно же, уже мертвы. Но некоторые до сих пор живы. У меня есть связи в Федеральном архиве Германии в Кобленце. Я могу попросить, чтобы там узнали, нет ли у них данных о людях с номерами партбилетов, ненамного отличающимися от номера партбилета Шмельца, и пусть их проверят в WASt.
— А что это за организация?
— Это сокращение от Wehrmacht Auskunft Stelle, то есть Справочная служба немецкой армии. Она находится в Райникендорфе, в северной части Берлина. Это один из основных архивов немецкой армии. В WASt содержится информация обо всех, кто служил в армии, начиная с прошлой войны, в том числе и об эсэсовцах. Если отставные военные хотели получать государственную или федеральную пенсию, поскольку стали инвалидами войны или достигли пенсионного возраста, им приходилось подавать заявление в WASt, и только после получения справки из WASt о том, что они действительно служили в армии, им выплачивалась пенсия.
— То есть, вы хотите сказать, что бывшим эсэсовцам выплачивалась пенсия?
— Это, конечно, ужасно звучит, но так и есть.
— И как нам может помочь WASt?
— Возможно, нам удастся раздобыть список номеров членских билетов нацистской партии, не очень отличающихся от номера партбилета Шмельца, а также имена их обладателей. Если эти люди служили во время войны в немецкой армии и если они до сих пор живы, они получают пенсию. Тогда в WASt должны быть их адреса, указанные при подаче заявления.
— Вы думаете, это поможет?
— Конечно, многое зависит от удачи, и вряд ли в живых осталось много этих стариков, в особенности из тех, кто подавал заявление на вступление в партию одновременно со Шмельцем. Даже если они и знали Шмельца, они давным-давно могли его забыть, или же вообще могут отказаться с нами разговаривать. Но это единственная наша надежда.
— А что, если эти люди сменили адреса?
Биркен улыбнулся.
— Тут нам поможет немецкий педантизм. Существовал закон, который отменили всего пару лет назад, согласно которому, если житель Германии менял адрес, он должен был информировать об этом инстанцию под названием Einwohnermeldeamt — адресный стол. Это учреждение по регистрации прописки входило в состав полицейского ведомства. Так что узнать адреса этих людей на самом деле не проблема. Проблема состоит в том, что большинство из них на данный момент уже наверняка мертвы. В общем, предоставь это мне, и посмотрим, что мне удастся накопать.
— Спасибо, Тэд. Я ценю вашу помощь.
— Не стоит, мальчик мой. — Морщинистой рукой Биркен коснулся лба. — Я вот сейчас подумал, что есть человек, который может помочь тебе с фотографией девушки. Это если исходить из того, что второй человек на фотографии был достаточно высоким нацистским чином или даже состоял в Лейбштандарте СС.
— И кто это?
— Американец по имени Эрдберг. Коул Эрдберг. Когда-то он работал на ЦРУ, но пару лет назад он ушел на отдых. Он также известен как знаток всего, что связано с нацистами, в особенности с СС.
— Вы подскажете, как мне его найти?
— У него небольшой антикварный магазинчик в Амстердаме, но деньги он получает от продажи фашистских сувениров коллекционерам. — Улыбнувшись, Биркен подмигнул Фолькманну. — Я не уверен, что он в своем уме, — он всегда был немного психованным. Но Эрдберг вполне может помочь. У него абсолютная память. Если он когда-либо видел эту девушку на фотографии, он ее вспомнит.
— Его имя значится в телефонной книге Амстердама?
— Думаю, да. Он живет на Херенграхт. Скажи ему, что ты от меня; я считаю, что он сможет помочь.
— Спасибо, Тэд.
— Не стоит, мальчик мой. Я с удовольствием помогу тебе.
Биркен проводил его до входной двери и, просияв, пожал Фолькманну руку.
— Я свяжусь с тобой, если что-нибудь выясню. — Он улыбнулся. — Заезжай ко мне как-нибудь. Сейчас у меня редко бывают гости.
Около полудня такси остановилось возле здания аэропорта, и Фолькманн, расплачиваясь с водителем, заметил темно-зеленый «ситроен», выворачивавший из-за терминала. По дороге в аэропорт он уже видел эту машину в зеркале заднего вида.
Машина была слишком далеко, и он не мог как следует рассмотреть пассажиров, но, осмотревшись повнимательнее, он заметил молодого блондина с газетой в руках, который стоял возле офиса «Хёрц»[35]. На нем был длинный темный зимний плащ, волосы спадали на глаза. Фолькманну в этом блондине что-то показалось знакомым, и он, наконец, вспомнил, что сегодня утром уже видел его в аэропорту, — тот стоял у прохода для пассажиров, не задекларировавших багаж, когда Фолькманн выходил из посадочной зоны. Предъявив билет, Фолькманн обернулся. Молодого человека с газетой уже и след простыл.
Дойдя до входа в аэропорт, Фолькманн оглянулся. Зеленый «ситроен» тоже исчез, блондина в толпе не было.
Фолькманн минут десять занимался всякими мелочами, но не заметил за собой слежки. Вернувшись к входу в посадочную зону, он был уверен, что за ним не следят.
Фолькманн вернулся в штаб-квартиру DSE в три часа. Он позвонил в офис Петерса, но секретарша сказала ему, что Петерс сегодня ушел пораньше. Фолькманну позвонил дежурный офицер и соединил его с Яном де Ври.
— Поступил сигнал из итальянского отдела, — сказал датчанин. — Они проверяют все портовые таможенные декларации грузов, прибывших из Южной Америки в течение прошлого месяца. Если они что-нибудь найдут, они с тобой свяжутся. — Де Ври помолчал. — Кроме того, поступил отчет по анализу записей из Бэконсфилда. Передать его Петерсу, Джо?
— Я сам заберу, Ян. Спасибо.
Положив трубку, Фолькманн закурил сигарету и подошел к окну. На столе лежала почта, но он не стал ею заниматься. Фолькманн был уверен, что блондин в аэропорту Цюриха следил за ним, а двое к зеленом «ситроене» вели его от самого Цюрихского озера. Но почему? И кто эти люди? Если бы он заметил блондина в аэропорту по прибытии, он бы знал, что за ним хвост, вот только этого не произошло. Эта ситуация со слежкой его смущала. Кроме авиаслужб и Петерса только Эрика знала, когда он летит в Цюрих. Он вспомнил, что она спрашивала его, когда у него рейс. Или она просто спросила его, когда он уезжает? Он не помнил точно ее вопроса, но сама мысль об этом его беспокоила.
Он расписался в получении отчета из Бэконсфилда, а потом Прошел в свой кабинет и начал внимательно читать текст на тонкой бумаге.
В отчете указывалось, что на кассете было записано три голоса, все мужские.
Первому из говоривших было под пятьдесят, и, согласно анализу синтаксиса и дифтонгизации, он был родом из Мюнхена. Скорее всего, из западного района города. Мужчина был некурящим, телосложение от среднего до крупного, представитель среднего класса.
Что касалось двух других голосов, описать говоривших было сложнее. Оба мужчины говорили на немецком языке с незначительной примесью нижненемецкого диалекта. Но это не был их родной диалект — согласно анализу они оба были билингвами, и их произношение смягчалось языком романской группы, скорее всего испанским. В обоих случаях социальное положение невозможно было точно определить, но, скорее всего, они относились к среднему классу. Из этих двоих мужчин первому было лет тридцать пять, он курил и был человеком крупного телосложения. Что касается третьего говорившего, то этому мужчине было около шестидесяти. Скорее всего, он был средней комплекции. Некурящий.
Немецкий, на котором они говорили, соответствовал диалекту неэтнических немецких колоний в Парагвае или Аргентине, но точно определить, что это за колония, было сложно, в отчете указывалось, что это может быть регион, прилегающий к границе между Парагваем и Аргентиной.
Фолькманн прочитал отчет несколько раз, а потом сделал две копии и отправил их Фергюсону и Петерсу.
Начав разбирать корреспонденцию на столе, он обнаружил большой конверт от Петерса с копиями материалов из американского Центра документации в Берлине. Разорвав конверт, он просмотрел его содержимое.
Внутри лежали две желтых папки, каждая с пачкой ксерокопий. К одной из папок была прикреплена записка. Там было написано, что в одной папке — ксерокопии из дела Генриха Раймера, а во второй — из дела Эрхарда Шмельца. Также там было указано, что это копии оригинальных документов из берлинского Центра документации.
Сначала Фолькманн взялся за дело Раймера.
В папке была вся необходимая информация. Номер членского билета СС, номер членского билета национал-социалистической партии, заявления на оба членства, заполненные и подписанные Раймером лично. Там были документы о его образовании, медицинская карточка, справка об окончании офицерских курсов, приказы о повышениях и переводах — вплоть до октября 1944 года. В графе «семейное положение» значилось «холост», а в графе о детях ничего не было указано. В папке также была копия на четырех листах родового дерева Раймера, начиная с 1800 года, подтверждающего чистоту его арийского происхождения.
Там также находились три листа копий анкеты, так называемой Fragebogen. Согласно комментариям Центра документации, заполнение этой анкеты было стандартным требованием для офицеров СС. Все ответы были записаны аккуратным почерком Раймера. Ему на то время было двадцать пять лет, а в графе «место рождения» был указан район Любарс в Берлине.
Там также была копия написанной от руки автобиографии. Раймер начал с даты и места рождения, описал свое происхождение — сын пекаря — и образование. Деятельность по заданию национал-социалистической партии в 1929 году, вступление в партию в 1930-м, вступление в Лейбштандарт СС в июле 1934-го. Большая часть информации касалась его работы по организации партийных съездов и образовательных семинаров. Автобиография была написана в напыщенном стиле, а весь последний абзац был посвящен пафосным заверениям Раймера в преданности Адольфу Гитлеру и национал-социалистической партии. Внизу стояла подпись Раймера и было указано его звание — унтерштурмфюрер СС, лейтенант.
На третей странице были три черно-белых фотографии Раймера — одна портретная, вторая — анфас и в профиль, а третья — фотография Раймера в полный рост в черной форме унтерштурмфюрера СС на белом фоне. На этой фотографии руки он держал сложенными на груди, на нем были черные лакированные сапоги и брюки галифе. На воротнике — руны СС. На левом рукаве офицерской формы была повязка со свастикой, а на запястье — еще одна повязка с надписью «Адольф Гитлер».
На всех трех фотографиях был изображен молодой человек с торжествующим выражением лица, с коротко стриженными волосами и заостренным носом. Он был совсем не похож на человека, изображенного на фотографии, которую Фолькманну показывал Санчес. Узнаваемыми были только тонкие губы и высокий лоб, но на этом сходство заканчивалось.
В документах содержались все записи продвижения Раймера по службе с момента его вступления в ряды СС в 1934 году и до 1945 года, когда он получил звание штурмбанфюрера, что соответствовало званию майора. Он проходил службу в Австрии, Польше, России, Франции, а также на Балканах. Последнее назначение, отраженное в отчете, было сделано в октябре 1944 года, когда его перевели в офицерскую школу Лейбштандарта СС в Лихтерфельде, районе Берлина.
Отложив папку с материалами по Раймеру, Фолькманн открыл дело Эрхарда Шмельца.
Внутри находилось четыре листа, первый из которых был копией оригинала заявления Шмельца о вступлении в национал-социалистическую партию. Вверху бланка было напечатано: Nationalsozialistische Deutsche Arbeiterpartei[36], а внизу München Braunes Haus[37] и адрес штаб-квартиры национал-социалистической партии в Мюнхене.
В первой графе нужно было указать имя и фамилию подающего заявление, и там крупным уверенным почерком было написано: Эрхард Шмельц. В графе «профессия/род занятий» тем же почерком было написано: Fabrik Werkmeister[38]. В графе «место и дата рождения» было указано: Гамбург, 6 марта 1880 г. В верхнем правом углу заявления стоял штамп с номером 68964.
В графе «адрес» было написано: г. Шваббинг, Бреннераллее, 23. Дата подачи заявления — 6 ноября 1927 г. Под подписью чиновника стояли слова «Verweisung: Hauptquartier»[39].
Фолькманн подумал, что имеется в виду рекомендация, данная Шмельцу, о которой говорил Петерс. Взяв следующий лист, он увидел, что это копия письма, а вверху стоял адрес: Принц-Албрехтштрассе, Берлин, штаб-квартира рейхсфюрера СС.
Письмо, написанное за три дня до подачи заявления Шмельцем, было отправлено в партийный округ Мюнхена. Письмо было кратким, там значилось следующее: «Я рекомендую партийному округу Мюнхена немедленно принять в ряды партии подавшего заявление Эрхарда Иоганна Шмельца. При возникновении каких-либо вопросов свяжитесь со мной. Г. Гиммлер, рейхсфюрер СС». Подпись была заверена печатью.
Две другие копии были сделаны с карточки Шмельца из архива национал-социалистической партии.
Там содержалось очень мало информации: имя, адрес, номер членского билета, дата вступления в партию, указание партийного округа и партийной ячейки. На обратной стороне была портретная фотография Шмельца в черной рамке.
На фотографии был изображен мужчина, не отличающийся красотой, средних лет, с внешностью деревенского жителя. Темные волосы слегка поредели, а те, что остались, были уложены с помощью бриллиантина. На нем был темный костюм не по размеру, казавшийся слишком тесным для его коренастого, мускулистого тела, и рубашка со старомодным воротником-стойкой. Глаза были узкими, но взгляд ясный и пристальный, а темные брови сошлись на переносице, словно он пытался сконцентрироваться, уставившись в объектив фотоаппарата.
Фолькманн долго смотрел на фотографию, думая о том, что же заставило Шмельца с женой и ребенком переехать из Германии в Южную Америку. И почему он получал такие большие суммы? В его деле не было никаких зацепок, и единственным, что привлекало внимание, было письмо Гиммлера, но Фолькманн подумал, что, возможно, многие кандидаты на вступление в партию просили высокопоставленных нацистов дать им рекомендации.
Через полчаса он, наконец, закончил разбирать документы и разложил их по конвертам.
Сделав междугородний звонок, он выяснил адрес и номер телефона Коула Эрдберга из Херенграхта в Амстердаме. Позвонив по этому номеру, Фолькманн услышал голос, принадлежащий молодой девушке. Фолькманн спросил, может ли он поговорить с Эрдбергом.
— Его нет, он уехал по делам. Я могу вам чем-нибудь помочь?
— Боюсь что нет. Вы не могли бы мне сказать, когда он вернется?
— Завтра утром.
Фолькманн поблагодарил девушку, но имени своего не назвал, сказав, что перезвонит. Затем он позвонил в агентство по авиаперевозкам и заказал билет до Амстердама на следующее утро, на первый же рейс. Его заказ подтвердили и сообщили, что самолет вылетает в восемь утра. Убрав на столе, Фолькманн вышел из кабинета и поехал домой.
В пять часов, когда он вошел в свою квартиру, было уже темно. Эрика готовила обед. Девушка сказала, что купила продукты в Петит Франс: свежую рыбу и овощи, а также две бутылки сотерне.
В джинсах и узком свитере, подчеркивавшем ее прелести, она смотрелась просто великолепно. Ее волосы были распущены и спадали на плечи. За обедом он рассказал ей о лингвистическом анализе и своей поездке в Цюрих, но не упомянул о мужчине, следившем за ним в аэропорту.
— А твой друг в Цюрихе не высказал предположения, почему Эрхард Шмельц получал деньги из Рейхсбанка?
Он передал ей слова Тэда Биркена, а потом сказал, качая головой:
— Но это всего лишь домыслы, Эрика. Возможно любое объяснение. Почему не предположить, что Шмельц получал деньги, например, шантажируя кого-то? А ты как, ничего не нашла?
— Я провела весь день в архиве газеты «Франкфуртер цайтунг», просматривая статьи и заметки.
— И как?
Девушка помолчала.
— Должно быть, Любш говорил тебе правду. По крайней мере, насчет тех двух человек, которых хотел убить Кессер.
— В каком смысле?
— Пять месяцев назад в Восточном Берлине был убит мужчина по имени Герберт Раушер. Должно быть, это тот самый Раушер. В берлинских газетах были опубликованы статьи об этом убийстве, их впоследствии перепечатали основные ежедневные газеты страны.
— Рассказывай.
— В статьях говорится, что Раушера застрелили в его квартире, расположенной недалеко от музея Пергамон. Два пулевых ранения в голову. Смерть наступила мгновенно. В газетах утверждается, что свидетелей не было и что у берлинской полиции нет версий. Я позвонила в берлинский отдел по расследованию убийств, но они не предоставили мне никакой информации, сообщили только, что расследование все еще ведется, но арестованных и обвиненных в убийстве нет.
Фолькманн смотрел на девушку.
— А что насчет женщины?
— Ее звали Гедда Пол. Ее тоже убили.
— Где?
— Недалеко от Фридрихсхафена — это в южной Германии, откуда она родом. Этот городок находится рядом со швейцарской границей, возле озера Констанц. Убийство было совершено за неделю до смерти Герберта Раушера. Во всех мюнхенских газетах были статьи об этом. Но я решила позвонить в газету, издающуюся в Фридрихсхафене.
— И что там сказали?
— Я говорила с одной женщиной-репортером. Она рассказала, что Гедду Пол убили между полуночью и двумя часами ночи в лесу за городом. Стреляли три раза — в спину и в голову. Репортер знает очень мало кроме того, что дело еще не закрыто. Она сообщила мне все известные ей подробности. Гедде Пол было около шестидесяти. Вдова бизнесмена. Двое взрослых детей. В городе ее очень уважали. Мотива для совершения преступления не было, и расследование дела практически не продвинулось.
— Ты связалась с полицией в Фридрихсхафене?
Девушка покачала головой.
— Нет, я подумала, что ты захочешь этим заняться сам. Но я собрала в папку все газетные вырезки об этих убийствах, которые мне Удалось раздобыть.
— А что насчет того, кто такой этот Раушер? В газетах об этом было?
— Там было только сказано, что он бизнесмен, вот и все.
Вздохнув, Фолькманн задумался.
— А тот политик, Массов, он жив?
Девушка убрала прядь волос за ухо.
— Очень даже жив. У него офис в районе Кройцберг в Берлине. В основном там живут бедные иммигранты. Я связалась с его секретаршей, и она сказала, что Массов уехал на несколько дней на конференцию в Париж, но она назначила тебе встречу через два дня. В десять утра в офисе Массова в Кройцберге.
Фолькманн подумал, не рассказать ли ей о мужчине в цюрихском аэропорту, но решил этого не делать. Он сказал, что завтра утром уедет на день-два, но не сказал куда, а она не спросила. Заглянув в ее голубые глаза, он улыбнулся и, убрав со стола, предложил:
— Может, кофе выпьем?
Она открыла вторую бутылку сотерне, а он полчаса читал газетные вырезки об убийствах. В статьях было очень мало информации кроме того, что Эрика ему уже рассказала. Фолькманн решил поговорить с Яковом Фишером из Берлина. Фишер работал детективом в берлинской криминальной полиции, и Фолькманн был с ним хорошо знаком. Это был его единственный шанс получить информацию об убийстве Раушера неофициальным путем. Во Фридрихсхафене он никого не знал, ему придется еще подумать над тем, как раздобыть информацию о Гедде Пол в местной полиции.
Когда девушки не было в комнате, Фолькманн пару раз подходил к окну, чтобы посмотреть на парковку и противоположную сторону улицы, но не заметил ничего подозрительного. Если за ним и следили, то этот человек был профессионалом. «Беретту» Фолькманн оставил в кармане плаща, чтобы девушка не увидела пистолет и не забеспокоилась.
Она села рядом с ним на диван, и Фолькманн залюбовался плавным изгибом ее шеи, когда она нагнулась, чтобы наполнить бокалы. Она была прекрасна. Загорелая чистая кожа… Под простой белой хлопковой майкой лифчика не было, и когда она наклонилась, он увидел ложбинку между ее пышными грудьми, а под тонкой материей были видны темные затвердевшие соски.
Откинувшись на спинку дивана, она заметила его взгляд.
— На что ты смотришь, Джо?
— На тебя.
Она не покраснела, но отвернулась. Когда она снова посмотрела на него, Фолькманн спросил:
— Ты любила Руди?
Ее лицо исказила гримаса боли, девушка закрыла глаза, а потом ответила:
— Да, я его любила. Но это не то, что ты имеешь в виду. Он хорошо ко мне относился. Всегда умел меня рассмешить. И в моей жизни бывали моменты, когда Руди был единственным человеком, с которым я могла поделиться. Мне не раз приходилось сталкиваться со всякими проблемами, и с ним всегда можно было поговорить. Пусть даже по телефону.
— Ты думаешь, он тоже тебя любил?
Помедлив, она ответила:
— Да. Думаю, что любил.
— Что это были за проблемы, с которыми ты могла обратиться только к нему?
Она снова помедлила.
— Зачем это тебе?
— Затем же, зачем и ты интересовалась мною.
Посмотрев на него, она отвернулась, и когда, наконец, заговорила, это был скорее шепот.
— Было время, когда мне стало стыдно. Стыдно из-за некоторых фактов из прошлого моей семьи.
Замявшись, она прикусила губу и Фолькманн понял, что больше она ничего не скажет.
— Ты имеешь в виду своего отца? — тихо спросил он.
Она снова посмотрела на него, но на этот раз удивленно. Девушка покраснела.
— Откуда ты знаешь?
— Эрика, в картотеках немецкой полиции хранится информация о большинстве твоих соотечественников. Ты должна об этом знать.
— Ты имеешь в виду, и на детей военных преступников?
— Это ведь политика вашего правительства, Эрика. И такой она была в течение последних пятидесяти лет.
Эрика долго молчала, а потом сказала:
— Расскажи мне все, что тебе известно.
Он не стал пересказывать всю информацию из ее досье, в этом не было необходимости.
— Твой отец служил в Лейбштандарте дивизии СС. В той же Дивизии, что и Генрих Раймер.
— Что еще тебе известно?
— В конце войны он бежал в Южную Америку Сотрудники отдела военных преступлений выследили его в Буэнос-Айресе, но он умер до экстрадиции.
Девушка помолчала, а потом спросила:
— В первый день, когда я встретилась с тобой, ты знал о моем отце?
— Да. — Он внимательно посмотрел на девушку.
— Когда мы познакомились, я почувствовала, что тебе трудно общаться со мной. Было что-то такое — в манере поведения, в том, как ты смотрел на меня. Возможно, ты меня даже ненавидел. Ты меня ненавидел, Джо?
Он покачал головой.
— Нет, Эрика. Ненависть — это слишком сильное чувство. Скорее, не доверял.
— Из-за того, что я дочь эсэсовца? Из-за того, что произошло с твоими родителями? А сейчас ты должен не доверять мне еще больше — ведь мой отец служил в той же дивизии СС, что и этот Раймер.
Он промолчал, и девушка посмотрела ему в глаза.
— Поэтому ты не захотел спать со мной, Джо? Потому, что у меня такой отец?
— Да.
Она покачала головой.
— Знаешь, это так страшно — то, что ненависть и недоверие могут передаваться от одного поколения другому, Джо. Что это может передаваться от отца к сыну. Ведь если это так, у нас нет никаких шансов. Абсолютно никаких. Понимаешь? Ты ведь винишь меня за грехи моего отца.
Замявшись, Фолькманн покачал головой.
— Я не виню тебя ни за что, Эрика.
— Неправда, Джо. Неправда. Но ты, возможно, с этим не согласишься. Знаешь, я хочу тебе кое-что сказать. Когда я была маленькой девочкой, отец был для меня всем. Но я не знала, что он натворил. Я не знала, что он хладнокровно убивал людей. Мужчин, женщин, детей. Я не знала, что руки, за которые я держалась, были виновны в стольких страданиях и смертях. Я ему доверяла. Когда он умер, мне казалось, что я потеряла самого дорогого человека, ведь он был для меня примером для подражания. Мне было шестнадцать, когда впервые до меня дошли эти ужасные слухи. Через год после этого мама наконец-то рассказала мне правду. И с этого момента он перестал быть для меня отцом, которого я любила, и превратился в зверя. Он позволял мне любить его и доверять ему, в то время как он не заслуживал моего доверия и любви. Но нет, в документах, с которыми ты ознакомился, это не написано. Там не написано о боли, страданиях и унижении членов семей людей, которые опозорили Германию. Ты думаешь, дети фашистов гордятся прошлым своих родителей? Так ведь, Джо? Может быть, кто-то и гордится, но это психи. Приличные люди, обычные люди, страдали и страдают из-за того, что сделали их родители. Эта боль живет во мне так же, как и в тебе.
— Расскажи мне об этом.
Смерив его долгим взглядом, она продолжила:
— Я могу только рассказать тебе о том, что чувствовала, узнав правду о моем отце. Я постоянно пыталась очиститься. Я мыла руки и тело по десять раз на день, пытаясь избавиться от грязи, пытаясь отмыть те места, к которым он прикасался, куда меня целовал. Я ведь не выбирала отца. Но после этого я никому никогда не доверяла. Кроме, разве что, Руди. — Она пристально на него посмотрела. — Мы оба жертвы. Ты — жертва прошлого твоего отца, а я — моего. Но ты этого не понимаешь, Джо. Ты считаешь, что все немцы — варвары, которым нельзя доверять.
— Я этого никогда не говорил.
— А тебе и не нужно это говорить. У тебя же все на лице написано. Ты же постоянно держишь дистанцию! Вот как, например, сейчас. Ты ведь все равно не доверяешь мне, правда, Джо?
Фолькманн ничего не сказал. Наконец он заглянул девушке в глаза.
— Сегодня в Цюрихе за мной следили.
— Что ты имеешь в виду?
— Я ездил в Цюрих к одному человеку. Двое мужчин на зеленом «ситроене» вели меня от его дома до аэропорта.
— И что из этого?
— Кроме моих сотрудников о том, что я еду в Цюрих, знала только ты.
Фолькманн увидел, что девушка покраснела.
— Да что ты такое говоришь?! — Ее глаза сверкнули. — Ты что, думаешь, я кому-то рассказала?
Фолькманн промолчал, но она не унималась.
— Кому бы я могла это рассказать, Джо?
— Я не знаю, Эрика.
Она долго молча смотрела на него, а потом покачала головой.
— Ты действительно не доверяешь мне, не так ли, Джо? Потому что ты вообще не можешь никому доверять. Я считаю ниже своего достоинства отвечать на подобные обвинения, так что не скажу, что думаю по этому поводу.
Он увидел, что девушка готова расплакаться. Она пыталась сдержать слезы, и Фолькманн задался вопросом, играет она или нет. Она все же не расплакалась, а просто сидела и смотрела на него, губы у нее дрожали. Потом, медленно встав, она сказала:
— Все, я устала. Спокойной тебе ночи, Джо.
Она вышла из комнаты, а Фолькманн остался сидеть, не зная, что сказать и верить ли ей.
Он позвонил в агентство авиаперевозок и попросил заказать билет из Амстердама в Берлин на следующий день. Он собирался поговорить с Якобом Фишером в Берлине о деле Раушера и сделал себе пометку в ежедневнике, чтобы не забыть позвонить детективу из берлинской криминальной полиции.
Он лег спать около одиннадцати, но спал плохо, и проснулся около двух часов ночи. Подойдя к окну, он прикурил сигарету, а потом отдернул занавески.
Дождь уже прекратился, вдалеке виднелись огни — уже на территории Германии. Дверь в спальню была открыта, и, погасив сигарету, он вышел в холл и заглянул в комнату, где спала девушка. Светильник у кровати был включен, но Эрика спала. Он залюбовался ее оголенными загорелыми плечами и светлыми волосами, разметавшимися по подушке. Он постоял так некоторое время, глядя на нее и думая о том, какая она все же красивая.
Девушка была права: он никому не доверял. Он подумал, не слишком ли был груб с ней и не слишком ли недоверчив. А то, что она сказала по поводу секса с ней, было правдой. Она казалась ему очень привлекательной — и физически, и эмоционально, хотя невозможность доверять ей его сдерживала. И он знал, что на самом деле его удерживала мысль о том, что такие люди, как ее отец, сделали с его отцом. Но разве могло быть иначе? Он любил отца, и если бы он мог как-то уменьшить его боль или отомстить людям, причинившим ему столько страданий, он бы уже давно это сделал.
Вдалеке просигналила машина, переведя его мысли в другое русло. Он в последний раз посмотрел на лицо спящей девушки, выключил бра и, подойдя к окну, отдернул занавески. Окно выходило на улочки Страсбурга, в темноте светились огни города. Фолькманн задумался об отчете, полученном из Бэконсфилда. Три голоса. Три мужчины. Еще немного информации, проливающей свет на тайну, которая раскрывалась все же слишком медленно.
Sie werden alle umgebracht. Их всех нужно убить.
Он снова вспомнил записанный на кассету разговор, пытаясь связать его с информацией, полученной за последние несколько дней; пытаясь вычленить моменты, связывавшие все события в единое целое; отыскать части головоломки, которая должна сложиться определенным образом. Существовало две, возможно, никак не связанных цепи событий: то, что происходило сейчас, и то, что произошло в прошлом. Люди из дома в Чако, то, чем они занимаются сейчас. Царкин и Шмельц, их прошлое и фотография девушки. Связь прошлого с настоящим.
Что же все это связывало и каким образом? «Интересно, не раскопал ли что-нибудь Санчес?» — подумал Фолькманн. Если вспомнить записанный на пленку разговор, двое говорили на диалекте, и это свидетельствует о том, что существует некая связь между Парагваем и Европой. Но что это за связь? То, что сказал Любш, беспокоило его больше, чем он мог себе признаться. И все же он запутался.
Он услышал шорох на кровати и обернулся. Эрика села, сонно глядя на него в свете уличных огней. Вздрогнув от удивления, она сказала:
— Джо?
— Это я. Спи.
Она выглядела очень юной и очень невинной, словно разбуженный ребенок. Из окна лился слабый свет, а она сидела на кровати и смотрела на него, и тут он осознал, насколько сильно ее хочет.
— То, что я сказала… Мне очень жаль, Джо. Прости меня.
Ее голос охрип после сна, а Фолькманн чувствовал запах ее тела. Подойдя к ней, он сел на край кровати.
— Наверное, я тоже виноват. Может быть, ты права.
— Тогда сделаешь кое-что для меня?
— Что?
— Поверь мне, Джо.
Протянув руку, он коснулся ее лица, а она прижалась щекой к его ладони, а потом поцеловала его пальцы.
Все происходило так естественно — она притянула его к себе, а он нашел губами ее губы и поцеловал их. Его рука сжала ее правую грудь, он склонился над ней, и она прижалась к нему, целуя шею, лицо и губы, а ее ногти чувствительно впивались в спину. Они стали срывать друг с друга одежду.
Их секс был настолько диким, что Фолькманн удивился. Казалось, их порыв был неконтролируемым, и когда их тела разъединились, они оба были мокрыми от пота.
Они долго лежали обнявшись, девушка прижималась лицом к груди Фолькманна.
Из темноты до него донесся ее голос:
— Расскажи мне о своем отце, Джо. Расскажи мне о том, что с ним произошло.
— Зачем это тебе?
— Я хочу знать о тебе все.
Он отвернулся, глядя в темноту, в Ничто, а потом тихо заговорил:
— Когда немцы пришли в Судетскую область, семья моего отца переехала в Польшу, в деревню недалеко от Кракова. Мой отец, его родители и две младших сестры. А потом началась война, и там тоже стало небезопасно. Einsatzgruppen[40] делали рейды по деревням, окружая их и убивая евреев. Существовали специальные группы по уничтожению евреев, это было до того, как нацисты организовали концлагеря. Однажды родители моего отца ушли, чтобы раздобыть еду. Они не вернулись, и мой отец больше никогда их не видел. Отцу было тогда четырнадцать. Одной его сестре было восемь, второй десять. На пятый день после исчезновения родителей отец выяснил, что произошло. В деревне ему сказали, что явилась одна из einsatzgruppen, и их забрали. Отец решил перебраться через Татры в Будапешт, где у его матери были родственники. Он собрал провизию, одел девочек потеплее, и они отправились в путь. На третий день они дошли до границы. Их поймала одна из этих бригад. Их отвели на поляну вместе с несколькими другими евреями и поставили перед вырытой ямой. Мой отец знал, что происходит. Все знали. Сестры дрожали и плакали, как, впрочем, и он. Отец стал умолять одного из фашистов пощадить девочек. Те оттолкнули отца, обозвав его «грязным жидом», и заставили смотреть на происходящее. Они раздели его сестер и изнасиловали у него на глазах, а потом бросили девочек в яму и застрелили их. Они заставили отца опуститься на колени перед ямой. Немцы были пьяными. Один из них выстрелил отцу в лицо и ранил его, но не убил. Отец лежал в яме рядом с телами сестер, притворяясь мертвым. Закончив свое дело, немцы присыпали тела землей и ушли. А отец лежал там, истекая кровью. Находясь в состоянии шока, он не мог двигаться и едва дышал. Когда стемнело, он выбрался из-под трупов, затем из ямы. Он похоронил сестер и несколько дней шел по горам с пулей, застрявшей в тканях лица. Он все же сумел добраться до Будапешта, к своим родственникам. Но вскоре и туда пришли немцы. Родственников отца арестовали, а самого отца поймали во время облавы и отослали сначала в Дахау, а потом в Бельзен. Всех остальных отправили в печь. Отец выжил, но всегда помнил о том, что произошло с его сестрами и другими родственниками.
Он молча лежал в темноте, слушая дыхание девушки. Он не мог понять, плачет ли она, и лежал тихо. Это была давняя боль, и он не мог плакать. Единственное, что он мог, — так это думать о своем отце.
Казалось, тишина в темноте длилась вечно, а потом рука Эрики коснулась его лица. Но девушка так ничего и не сказала. Нечего было говорить.