Консуэло пыталась вытащить из дома и усадить в машину Дарио. Одновременно она вела телефонные переговоры с мадридским агентом по недвижимости, нашедшим для нее «чудесный вариант» в мадридском районе Лавапис. Он очень старался, потому что срочно продать дом требовалось по суду. Дарио был занят своей любимой компьютерной игрой в футбол и, полностью этим поглощенный, не реагировал на ее понукания и громкие требования немедленно выключить «эту проклятую штуковину». Повиновался он, лишь когда она попыталась вырвать у него мышку.
Из-за непомерных счетов за электричество кондиционеры аэропорта работали не в оптимальном режиме. Глядя на стоянки такси, на взлетную полосу, где лайнеры с трудом отлепляли свои шины от раскаленного покрытия, Фалькон, придерживая перекинутый через плечо пиджак, набрал номер единственного человека, с которым ему хотелось говорить.
— Я стою в пробке, — сказала Консуэло. — Дарио, не вертись, пожалуйста! Это Хави!
— Hola, Хави! — вскричал Дарио.
— Мы едем в «Нервион-пласа». Чтобы купить футбольные бутсы, что делать, уж конечно, нам полагается только здесь! Ты ведь знаешь наше отношение к севильскому клубу!
— Я сегодня опять вынужден уехать, — сказал Фалькон. — Но вечером я очень хочу с тобой повидаться.
— Хочешь вечером повидаться с Хави?
— Да-а! — завопил Дарио.
— По-моему, это выражение энтузиазма.
— Я люблю тебя, — сказал Фалькон, желая вновь испытать судьбу и узнать ее реакцию на этот раз.
— Что-что?
— Ты же слышала.
— Тут помехи.
— Я люблю тебя, Консуэло, — повторил он, чувствуя себя каким-то глупым юнцом.
Она засмеялась.
— Едем! — вскричал Дарио.
— Кажется, сдвинулось с мертвой точки, — сказала она. — Hasta pronto.[8]
Отбой.
Фалькон почувствовал разочарование. Он хотел услышать эти же слова из ее уст, но она была пока что не готова признаваться в любви в присутствии сына. Уперев руки в оконное стекло, он вглядывался в зыбкое марево и чувствовал, как грудь распирают желание и тоска.
Как влюбляются слепые? — думала Консуэло. Она опять сидела в пробке, держа мобильник на коленях. Наверное, тут много значит запах. Не запах лосьона после бритья, хотя и он кое о чем свидетельствует, но больше собственный его… аромат, что ли. Не резкий, не затхлый, не приторный и не слишком тонкий, но и не грубый. Мощное воздействие оказывает и голос. Мужчина не должен ни грохотать, ни скулить. Рокот и жалобное повизгивание тоже неуместны. А потом — прикосновение, рука мужчина — не вялая, не пухлая, не липкая. Сухое сильное пожатие. Сила, но не для того, чтобы сокрушить. Нежность, но не изнеженность. Магнетизм, но без тайного умысла и коварства.
А еще губы. Это главное. Как приникают они к твоим губам. Степень податливости. Не жесткие, не уступчивые, но и не слишком мягкие, не сладкие, как кисель. Самозабвенный безоглядный поцелуй скажет вам все. Не потому ли, целуясь так, мы закрываем глаза?
— Мама? — сказал Дарио.
Консуэло не слушала его. Она полностью отдалась воображению, вспоминая, как приятны ей были запах, голос и прикосновения Хавьера. Вот уж не думала она, расставшись с Раулем Хименесом, что будет размышлять когда-нибудь о таких глупостях.
— Мама?
— Что, Дарио?
— Ты меня не слушаешь.
— Слушаю, лапочка. Просто мама немножко задумалась.
— Мама?
— Да.
— Ты пропустила поворот.
Она сжала его коленку с такой силой, что он заверещал, и несколько раз выкрутила руль, возвращаясь на дорогу, ведущую к парковке.
— Мама? — опять окликнул ее Дарио, когда машина спускалась в подземный паркинг, чтобы встать там в длинную очередь.
— Что такое, милый? — отозвалась Консуэло, чувствуя, что это все прелюдия, подходы к чему-то важному, что ему не терпится спросить.
— Ты еще любишь меня теперь, когда у нас появился Хави?
Она взглянула на него, увидела его огромные глаза, с мольбой устремленные на нее, и у нее упало сердце. Как мы распознаем такого рода вещи? Даже восьми лет от роду мы чувствуем, если что-то важное способно от тебя ускользнуть. Она погладила его по волосам, по щеке.
— Но ты же мой малыш, — сказала она. — Мой самый главный мужчина на свете!
Дарио расплылся в улыбке. Мимолетное облачко грусти рассеялось и было забыто. Зажав кулачки в коленях, он подтянулся, вздернув плечи. Порядок в его мире был восстановлен.
Водитель черного «ягуара» как в рот воды набрал. Машина мчалась в Лондон по автостраде М-4.
Одетый не по погоде, Фалькон мерз и чувствовал неловкость, как всякий испанец, вынужденный хранить молчание в компании. Потом он вспомнил слова отца о том, что англичане любят обсуждать погоду. Но взглянув в окно на расстилавшуюся там плоскую серую равнину, придавленную сверху тяжелыми серыми тучами, он не нашелся что сказать по этому поводу.
И непонятно, кто бы мог на его месте найти тут повод для разговора. Он поплотнее придвинулся к стеклу — может быть, так он сможет различить в этом бесконечно тусклом, унылом пейзаже нечто примечательное, но видимое лишь местному жителю.
— Когда вы в последний раз видели солнце? — спросил он на безукоризненном английском, туманя стекло своим дыханием.
— Простите, дружище, — отозвался шофер. — Я по-испански ни бум-бум. Каждый год в отпуск отправляюсь на Майорку, а все равно по-испански ни слова не выучил.
Фалькон бросил взгляд на водителя — уж не издевка ли это. Но и затылок мужчины, и глаза его, устремленные в зеркальце заднего вида, выражали полное добродушие.
— Мы тоже, — сказал Фалькон, — не очень-то сильны в языках.
Водитель круто развернулся к нему лицом, словно желая удостовериться, того ли самого пассажира везет.
— Да нет, — проговорил он. — Говорите вы хорошо. Где это вы так научились говорить по-английски?
— Брал уроки, — отвечал Фалькон.
— Деньги дерут, а за что — неизвестно, верно? — сказал водитель, и оба засмеялись, хотя Фалькон и не вполне понял причину.
Они въехали в черту города, и их подхватил поток транспорта. Водитель свернул с Кромвель-роуд, и через двадцать минут они миновали знаменитую вращающуюся вывеску Нью-Скотленд-Ярда.
Фалькон назвал свою фамилию у входа и предъявил удостоверение личности и полицейскую карточку. Он прошел через пост охраны и был встречен у лифтов офицером в форме. Вместе они поднялись на пятый этаж. Возле кабины Фалькона уже ждал Дуглас Гамильтон, проводивший его в кабинет для аудиенций, где находился еще один мужчина лет под сорок.
— Это Родни из МИ-5, — представил мужчину Гамильтон. — Садитесь. Как долетели? Нормально?
— Видно, погода для вас непривычная, Хавьер? — заметил Родни, пожимая ледяную руку Фалькона.
Вот наконец и о погоде речь зашла, подумал Фалькон.
— Пабло забыл предупредить меня, что здесь у вас уже зима, — сказал он.
— Да нет, это наше паршивое английское лето, — сказал Гамильтон.
— В ирландский бар, что возле собора в Севилье, наведываетесь? — спросил Родни.
— Только если там кто-нибудь кого-нибудь прикончит, — сказал Фалькон.
Они посмеялись, и обстановка стала более непринужденной. Наметилось взаимопонимание.
— Вы курируете Якоба Диури, — сказал Родни, — и при этом являетесь офицером полиции.
— Якоб — мой друг. Он согласился поставлять информацию в НРЦ только при условии, что контактировать будет в основном со мной.
— И давно вы его знаете?
— Четыре года, — сказал Фалькон. — Познакомились в сентябре две тысячи второго.
— А когда вы виделись в последний раз, не считая вчерашнего дня?
— Мы провели с ним вместе некоторое время в августе в период отпуска.
— Его сын Абдулла тоже был с вами?
— Это был семейный отдых.
— И как вам тогда показался Абдулла?
— Типичный богатый отпрыск привилегированного марокканского семейства.
— Испорченный парнишка? — осведомился Гамильтон.
— Да я бы так не сказал. Мало чем отличается от своих испанских ровесников. От компьютера не оторвешь, на пляж не вытащишь, но в целом парень неплохой.
— Набожный?
— Не более, чем остальные его домашние, которые к религии относятся весьма серьезно. Но насколько я знаю, ужина, чтобы бежать поскорее читать Коран, он не прерывает. Правда, Якоб говорит, что на компьютере у него полно исламистских сайтов, так что, может быть, тут он с исламом соприкасается плотнее.
— Он пьет? — спросил Родни. — Алкоголь употребляет?
— Да, — сказал Фалькон, почувствовав странную весомость вопроса. — Якоб, Абдулла и я обычно распивали бутылочку вина за ужином.
— Одну бутылку на троих? — вскричал Родни. Верхняя пуговица его была расстегнута, а галстук съехал на сторону.
Гамильтон хмыкнул.
— Без меня они вообще бы к вину не притронулись, — сказал Фалькон. — Вино ставилось на стол для меня в знак гостеприимства.
— А что, Абдулла сопровождал отца когда-нибудь в его деловых поездках в Англию? — спросил Гамильтон.
— По-моему, да. Помнится, Якоб рассказывал, как повел Абдуллу в галерею Тейт-Модерн на выставку Эдварда Хоппера. Это было еще до того, как я завербовал Якоба.
— Вы знали о том, что Абдулла сейчас в Лондоне?
— Нет. Якоб вчера сказал мне, что Абдулла вернулся в Марокко в лагерь МИБГ по подготовке моджахедов. А что сам он едет в Рабат…
— Так Пабло и сообщил нам, — сказал Родни, кивая.
— Вы еще не нашли его? — спросил Фалькон и встретил недовольный взгляд Родни. — Пабло говорил, что вы потеряли след Якоба, вернее, Якоб постарался уйти от…
— Мы вновь его нашли примерно с час назад, — сказал Родни. — Он был один. Абдулла остался в отеле. Это не первый случай, когда он скрывается от нашего агента. Вам это известно.
— Вы устанавливаете за ним слежку каждый раз, как он прилетает в Лондон?
— Сейчас устанавливаем, — сказал Гамильтон. — С того раза, как он впервые «потерялся» в июле.
— В июле? — Фалькон был ошарашен. — Но это было лишь месяц спустя после его вербовки!
— В том-то и дело, — сказал Родни, ерзая на стуле и поправляя съехавший галстук. — Каким образом новичку-любителю удалось так красиво нас кинуть?
— Вас кинуть? — озадаченно переспросил Фалькон.
— Обдурить нас, — пояснил Гамильтон.
— Как может несчастный швейник из Рабата, занимающийся торговлей джинсами, обштопать и оставить в дураках двух кадровых работников МИ-5? — вскричал Родни.
— И напрашивается ответ… — прервал его Гамильтон, направляя этот бессвязный поток возмущения.
— …что он хорошо вышколен, — сказал Родни. — И мы не верим, что такую выучку можно приобрести за один месяц.
— А если это произошло, — сказал Фалькон, — то он автодидакт.
— Авто что? — удивился Родни.
— Самоучка, — пояснил Гамильтон.
— Простите мне мой английский. Иногда первой в голову приходит калька с испанского.
— Разве вы… а может, МИ-6… не пытались завербовать Якоба еще до меня? А потом, я слышал, что и американцы закидывали удочку.
— Так что же? — спросил Родни.
— Значит, вы проверяли его, не правда ли? — сказал Фалькон.
— В МИ-6 не обнаружили ничего необычного, — сказал Родни. — Если не считать его расцветки. Но стандартного курса шпионских наук, если вы на это намекаете, он не проходил.
— Расцветки? — переспросил Фалькон.
— Пустяки, — вмешался Гамильтон.
— Он голубой. Maricon,[9] — сказал Родни, сверля его взглядом.
— Так что же происходит? — спросил Фалькон. Достаточно было посмотреть на Родни, чтоб расценить его слова как выпад.
— Мы надеялись, что это разъясните нам вы, — сказал Гамильтон, протягивая Фалькону через стол бумагу. — Вот запись всех случаев, когда мы теряли его след.
Фалькон прочитал список дат и названий: Холланд-Парк, Хэмпстед-Хит, парк Баттерси, Клэпем-Коммон и Рассел-сквер. Дважды в июле, один раз в августе и дважды в сентябре. Каждый раз, не считая последнего, не долее трех часов.
— Это места, где вы теряли его след, а где потом вы его находили?
— Всякий раз на обратном пути в отель.
— В «Брауне»?
— Всегда.
— Ну а после вашего рассказа Пабло о произошедшей между вами и Якобом в Мадриде беседе мы были бы не прочь узнать о том, чего можно от него ждать, — сказал Родни. — Вы его куратор, но он вам лжет. Непосредственно с нами он не сотрудничает, но, как предполагается, должен быть нашим союзником. Если он действует только в своих интересах, это одно. Но если он переметнулся — это дело другое.
— Мы уже выявили тридцать две группы потенциальных террористов у нас в Соединенном Королевстве, — сказал Гамильтон, — и держим их под наблюдением. Семнадцать групп сосредоточены в Лондоне. А вообще в стране под подозрением у нас примерно две тысячи человек. Естественно, что после событий седьмого июля прошлого года нам пришлось активизироваться. Они раскидывают сети, ну и мы в ответ должны идти в ногу с ними и усилить вербовку.
— И потому мы не можем мириться с тем, чтобы кто-то, говоря интеллигентным языком, гадил у нас на пороге, — сказал Родни.
— А что, группы, за которыми вы наблюдаете, как-то связаны с ячейками МИБГ, действующими в Европе или Марокко? — спросил Фалькон.
— Можно сказать, — отвечал Родни, — что установить прямую связь этих групп с известными деятелями МИБГ мы пока не сумели. Что не означает, будто такая связь исключается. Вот и французы докладывают, что у нас действует одна из ячеек МИБГ.
— Откуда им это известно? — спросил Фалькон.
— Они приперли к стенке одного марокканского наркоторговца из Алеса в Южной Франции, который выдал марсельскую группу в обмен на свободу. Эта группа предоставляла убежище и снабжала документами членов ячейки. К ним были подосланы люди, которые побоями сумели выудить из членов ячейки важные разведывательные данные. Труп самого марокканца неделю спустя выловили из реки Гардон. Горло его было перерезано, вместо ног — кровавое месиво. Таким образом, у французов появились основания считать, что они напали на важный след. А кроме того, — продолжал Родни, — немецкие коллеги сообщили нам о встрече Якоба с одним очень набожным турецким коммерсантом на берлинской ярмарке, состоявшейся месяца полтора назад.
— А каким бизнесом занимается этот коммерсант? — спросил Фалькон. — Ведь Турция текстильная страна, а сфера деятельности Якоба — швейное производство.
— Это-то нас и настораживает, — сказал Родни. — Турок этот — хлопковый фабрикант из Денизли. Но если сопоставить этот факт с другой полученной нами информацией, то возникают новые вопросы.
— О чем же «другая информация»?
— Куда идут деньги этого турка, вот что интересно, — сказал Родни.
— Обычно богатые турки считают своим долгом жертвовать часть своих средств на благо общества и…
Родни издал недовольный смешок:
— Но вы должны быть в курсе постоянной борьбы между светским и церковным, борьбы, которая раздирает Турцию. Мы бы поняли, если бы деньги турка шли на строительство какой-нибудь местной школы, но они оседают в Стамбуле в сейфах политиков, и политиков отнюдь не светского толка…
— Хорошо, — сказал Фалькон, поднимая вверх обе руки. — Так каких разъяснений насчет деятельности Якоба в последние месяцы вы ждете от меня?
— Поймите нас правильно, — сказал Гамильтон, поглаживая галстук, — мы очень благодарны Якобу. Его июньские донесения насчет машин со взрывчаткой трудно переоценить. МИ-6 постигла неудача. Но тогда он находился на вашей территории, теперь же он находится здесь, и мы не можем рисковать.
— Неудачу, постигшую МИ-6 и янки, мы не считаем случайной, — сказал Родни, и Дуглас Гамильтон смерил его холодным взглядом.
— Перекур, — сказал Родни и, поднявшись, вышел.
Спортивный магазин на втором этаже торгового центра «Нервион-пласа» был полон ребятни и родителей, обуреваемых одной и той же идеей. Продавцы сбились с ног. Дарио знал точно, чего он хочет, — черные «пумы». Консуэло зажала в угол продавщицу и заставила ее вплотную заняться ими. Зазвонил мобильник. Старший сын Консуэло Рикардо просил у матери разрешения, а вернее, ставил ее в известность, что едет в Маталасканьяс на взморье. Она велела сыну вернуться к вечеру, к ужину, на котором будет и Хавьер. Разговор этот она завершила уже возле входной двери в магазин. Двое мужчин заглянули в магазин, не заходя в него. Они глядели сначала куда-то мимо нее, за ее плечо, потом перевели взгляд и уставились прямо на нее — сначала взглянул один, потом другой. Консуэло вскинула брови, пожала плечами и отступила к эскалаторам.
Она вернулась к Дарио. Тот примерял бутсы. Бутсы жали. Неужели еще подросли ноги? Чуть ли не каждый месяц ему приходится покупать обувь. Продавщица направилась на склад, но была атакована другой парой покупателей, никак не желавшей отстать. Мобильник Консуэло опять зазвонил. На этот раз это оказался мадридский риелтор. Роет землю носом даже в субботу. Хочет произвести на нее впечатление. Внутри магазина было плохо слышно, сообщение все время прерывалось. Продавщица вернулась с новой парой, на размер больше, и тут же была перехвачена новыми покупателями. Консуэло надела бутсы на ноги Дарио. Он сделал несколько шагов, походил немного. Улыбнулся. Чудные бутсы! Опять появилась продавщица. Она положила бутсы в коробку и понесла их к кассе. Там стояла очередь из трех человек. Мобильник опять зазвонил. Оставив Дарио возле кассы, Консуэло вышла из магазина и подошла к большой стеклянной панели с видом на открытую площадку посреди торгового центра; слева виднелся футбольный стадион с эмблемой севильского клуба над ним. Отсюда она видела очередь и могла следить за ней. Прошло две минуты. Разговор опять прервался. Она вернулась в магазин. Нетерпеливо постукивая кредиткой по прилавку, стала ждать. Дарио обнимал коробку. Ждет не дождется, когда очутится дома, чтобы походить в бутсах. Может быть, сразиться в них с Хави вечером, если будет не слишком поздно.
Подошла ее очередь. Заплатив, Консуэло сунула в сумочку чек и бросилась вон из магазина. Схватив Дарио за руку, спустилась с ним вниз. Опять звонок. В гараже ничего не будет слышно. Она вышла на открытую площадку перед стадионом. Вот здесь можно говорить. Она вела переговоры с агентом, поднимаясь на пандус, ведущий к кассам стадиона. Дарио устал ждать и отошел. Консуэло, шагая взад-вперед и постукивая каблуками, обговаривала условия сделки. Мимо нее прошла группа подростков. Дарио увидел внизу лавочку севильского футбольного клуба и, несомненно, шмыгнул туда. Закурив, она затянулась и стала озираться в поисках Дарио. Посмотрела во все стороны. Еще раз. Нет как нет! Да, вот лавочка. Уж конечно, он поддался искушению. Она направилась к входу. Окончила разговор. Закрыла мобильник. Огляделась внимательнее. Полно народу, толчея. Она вошла внутрь лавки. Дарио там не было.
Несмотря на все уверения Дугласа Гамильтона, осадок от обвинений Родни у Фалькона все еще оставался, когда тот опять появился в комнате с тремя чашками кофе.
— Я вам сахару подсыпал. Надеюсь, что так будет правильно, — сказал Родни.
— Мне кажется, — заговорил Фалькон, все еще обиженно, — что вы подозреваете нас, то есть НРЦ, в двойной игре и полагаете меня засланным специально для того, чтоб передать вам выгодное для МИБГ сведение, что наш агент нас дезинформирует. Это так?
— Мы ничего не исключаем, — отвечал Родни, пристально глядя на него поверх дымящейся чашки. — Мы узнали от Пабло, что Якоб утратил ваше доверие.
— Не знаю, можно ли с такой степенью определенности это формулировать, — сказал Фалькон, ловя себя на том, что невольно защищает друга, хотя в глубине души и сам готов был формулировать это с точно такой же степенью определенности, что заставляло его сердце сжиматься.
— Все, что мы можем, — это постараться устранить сомнения, — сказал Родни. — Вы встретитесь с ним, а мы сделаем выводы.
— Вы хотите организовать прослушку?
Родни развел руками, словно это само собой разумелось.
— Я не могу этого допустить, — сказал Фалькон.
— Вы на нашей территории, — твердо произнес Родни.
— Прилетев сюда, я намеревался поговорить с ним дружески, а не шпионить за своим подопечным.
— Ну а вчера в Мадриде как вы с ним говорили?
— Как деловой партнер, как коллега, — отвечал Фалькон. — Но он не чувствовал себя свободным и под таким давлением не мог говорить со мной в открытую.
— И потому лгал вам, — сказал Родни. — Что помешает ему и здесь поступить так же, хотя вы явитесь к нему уже как Хавьер, его близкий друг?
— Его национальные традиции допускают некоторую уклончивость в делах. Если прибавить к этому неопределенность ситуации, в которой он очутился, узнав о том, что произошло с его сыном, то уклончивость его можно понять, — сказал Фалькон. — Если, предложив ему с самого начала разговора иную, более высокую степень доверительности, я услышу от него ложь, то это будет доказательством нашего краха. Но я не смогу разговаривать с ним доверительно, если на мне будет жучок.
— Да вы его даже и не заметите, — сказал Родни.
Фалькон пристально взглянул на него. Англичане переглянулись, продолжая какой-то только им понятный безмолвный диалог, и у Фалькона мелькнула мысль, что все равно они поступят так, как посчитают нужным, несмотря на все его возражения.
Родни снисходительно кивнул, и Фалькону не понравилось выражение его лица — неприятно наблюдать такое неоправданное самодовольство.
Все безобразие серой громады торгового центра «Нервион-пласа» становилось тем очевиднее, чем дольше длились поиски. Такое сооружение, подумала Консуэло, могло бы прийти в голову только проектировщикам из Восточной Германии до разрушения Берлинской стены. Она стояла посреди площадки, а кругом мелькали дети и оголтелые возбужденные взрослые. Над площадкой был пестрый навес, и модный геометрический узор его отбрасывал вниз тени, отчего лица детей тоже казались нечеткими. Единственной оставшейся догадкой было то, что, заскучав в лавке, он захотел посмотреть мультик. Кругом была масса входов и выходов — и на улицу, и на стадион, и в кинокомплекс.
Консуэло исследовала их все и каждый раз возвращалась на середину площадки, надеясь увидеть там светловолосую головку сына, прижимающего к груди коробку с футбольными бутсами. Не прекращая поисков, она позвонила старшим сыновьям — Рикардо и Матиасу — и попросила их немедленно приехать в центр, чтобы помочь в розысках. Мальчики были недовольны, особенно Рикардо, который уже направлялся на взморье.
Но через двадцать минут все были в сборе. Сестра Консуэло привезла Матиаса, а к Рикардо присоединилось семейство, у которого он собирался гостить. Отец семейства, не теряя времени, сразу же призвал на помощь первого попавшегося ему охранника, чтобы тот доложил в местную полицию. О мальчике объявили по радио. Обыскали стоянки машин, туалеты, все магазины торгового центра. На десять минут были прерваны все сеансы в детских кинозалах, чтобы осмотреть помещение. Поиски распространили и на улицу, охватили и стадион. Сообщили и на городскую радиостанцию.
Только после того, как угасла последняя надежда, а Консуэло, в который раз обойдя весь маршрут, уверилась, что мальчика своего видит только в воображении, в отупелый мозг ее пришла догадка позвонить Хавьеру. Мобильник его был отключен.
Рамиреса звонок Консуэло застал еще возле компьютера.
— Но Хавьера сейчас здесь нет… — начал было он.
— Где он? — быстро прервала его Консуэло. — Оба его мобильника — служебный и личный — выключены.
— Он сегодня не в Севилье.
— Так где же он, Хосе Луис? Мне необходимо с ним поговорить! Это срочно!
— Сообщить вам больше сказанного, Консуэло, мы не можем.
— А передать ему сообщение можете?
— В настоящее время — нет.
— Уму непостижимо! — воскликнула она. — Да чем же, черт возьми, он так занят?
— Этого я вам сказать не могу.
— Но передать ему, по крайней мере, сообщение, как только он станет доступен, вы сможете?
— Разумеется.
— Передайте ему, что мой младший сын Дарио… что он…
— Что он — что, Консуэло?
Слово не выговаривалось. Все в ней сопротивлялось этому слову. Она не желала впускать его в сознание, и оно спряталось в темном закоулке, где-то в утробе, хранилище самых жутких материнских страхов. Но сейчас оно вырвалось, выговорилось с тошнотворной четкостью:
— Он пропал.