Кровь слепа

32

В этот жаркий душный вечер все их дела в Фесе завершились очень быстро.

Женщины семейства Диури не слишком горевали о гибели матери Бараката, гораздо больше их взволновали и смутили рана Абдуллы и неожиданно открывшееся присутствие в доме ребенка и собаки. Когда Абдулла сказал им, что ножевую рану ему нанесла их сумасшедшая родственница, они были потрясены. Фалькон осмотрел рану. Плечевой мускул был сильно рассечен, но, несмотря на обилие крови, рана не казалась особенно серьезной. Женщины принесли спирт и бинты. Фалькон обработал и забинтовал рану, но сказал, что необходимо наложить швы. Учитывая все обстоятельства ранения, он посоветовал Абдулле сделать это в Сеуте, Юсре и Лейле же остаться в Фесе.

Переулками их провели к машине. Консуэло не позволила Фалькону нести мальчика. Ее пугало то, что Дарио до сих пор не пришел в себя, но ровный пульс мальчика внушал надежду. В 9.30 вечера они выехали на Сеуту. По дороге Фалькон позвонил Альфонсо, портье отеля «Пуэрта-де-Африка», и предупредил его о том, что примерно к часу ночи по марокканскому времени они подъедут к границе и им понадобится помощь, чтобы пересечь ее. Абдулла скинул с себя испачканную кровью одежду и вновь облачился в траур. При нем было удостоверение, но паспорт свой он оставил в Рабате. Консуэло предусмотрительно захватила документы Дарио. Фалькон сказал также Альфонсо, что по приезде в отель им понадобятся доктор и два номера, в которых можно было бы провести остаток ночи.

На испанскую сторону границы их провели без досмотра. Такси уже ждало. Дарио по-прежнему был совершенно недвижим — тяжелый и словно неодушевленный, как тряпичная кукла, — горько было видеть его таким. В отеле уже ждал доктор, и они сразу же поднялись в номер. Доктор поднял веки мальчика, посветил фонариком ему в зрачки, послушал сердце, легкие, тщательно осмотрел его всего и на локтевых сгибах обнаружил следы уколов. Ничего серьезного, объявил доктор, просто Дарио накачали транквилизаторами.

Едва взглянув на рану Абдуллы, он тут же пригласил его проехать с ним в его кабинет, где он основательно почистит ее и наложит швы. Фалькон и Консуэло вымыли Дарио в ванне и уложили в постель. Сами они легли, прикорнув по бокам ребенка, и еще до полуночи их разбудил плач Дарио. Что с ним происходило, он не помнил. Смутно вспоминался лишь магазин футбольного клуба, откуда его увели; что было потом и кто это сделал — совершенно улетучилось у него из памяти.

Было решено, что Абдулла поедет с ними и останется с Фальконом в Севилье, пока будет идти расследование убийства Бараката и гибели его матери. В такси они въехали на паром и в 3.30 пересекли пролив. Они вернулись в Севилью, где Фалькон оставил Консуэло и Дарио в Санта-Кларе, препоручив их заботам сестры Консуэло и ее старших сыновей, Рикардо и Матиаса. Сам же Фалькон вместе с Абдуллой отправился в управление, где передал пробу на ДНК Бараката в лабораторию экспертам, попросив их сверить результат с образцами из их банка данных.

— Знаешь, тебя комиссар Эльвира ищет, — сказал Хорхе.

— Он вечно меня ищет. А я еду домой спать, — сказал Фалькон. — Вы меня не видели.

Захватив Абдуллу, он отправился домой. Энкарнасьон накормила их. Фалькон выключил мобильники и выдернул шнур домашнего телефона. Он лег спать и проспал без просыпу весь день и всю ночь.

На следующее утро он осмотрел и обработал рану Абдуллы, не спеша позавтракал в патио, любуясь узором мраморных плит пола. В полдень он позвонил Хорхе и спросил, что слышно с анализом ДНК.

— Большие совпадения с ДНК Рауля Хименеса, — сказал Хорхе. — Проба, которую ты передал мне, могла бы принадлежать его сыну. Тебе это что-нибудь говорит?

— Это интересно.

— Тебя также должно заинтересовать, что твои подчиненные оказались на высоте. Прошлой ночью в Торремолиносе они арестовали двух инспекторов строительной комиссии, которые фигурировали на лукьяновских дисках. Им уже предъявлено обвинение в причастности к заговору, ставшему причиной взрыва, — сказал Хорхе. — А сегодня утром они задержали владельца небольшой гостиницы в Альмерии, оказавшегося по профессии электриком, к тому же прошедшего армейскую тренировку в качестве взрывника. Днем его доставят в Севилью. Рамирес пытался до тебя дозвониться, а комиссар Эльвира рвет и мечет, не зная, где ты. Я не проговорился.

Дав отбой, Фалькон позвонил Консуэло.

Дарио играл в бассейне с братьями и друзьями.

— Все произошедшее, кажется, вовсе его не затронуло, — изумленно пояснила Консуэло. — Я собиралась попросить Алисию побеседовать с ним, но боюсь, что это может его только расстроить.

— Посмотрим, что скажет Алисия. Повременим, — сказал Фалькон.

Он рассказал ей о сходстве ДНК Бараката и Рауля. Консуэло не могла представить себе, каким образом ее покойный муж Рауль Хименес может являться отцом Мустафы Бараката.

— Причина, по которой Раулю еще в пятидесятые годы спешно пришлось покинуть Марокко, заключается в том, что от него забеременела двенадцатилетняя дочь Абдуллы Диури-старшего. Диури-старший потребовал, чтобы Рауль женился на девочке и тем спас честь семьи. Но жениться Рауль не мог, будучи уже женатым, и он предпочел бежать. Диури отомстил ему, выкрав его младшего сына Артуро. И не совсем понятно почему — из чувства ли вины или же просто потому, что полюбил мальчика, Диури воспитывал его как собственного сына вместе с родными сыновьями и дал ему свою фамилию. Так Артуро Хименес превратился в Якоба Диури. Но поскольку двенадцатилетняя дочь Диури опозорила семью, ее собственный сын от Рауля не получил фамилию Диури. При этом Диури-старший не отверг его окончательно. Тесная связь между семействами Баракат и Диури восходит к тому времени, когда мальчик был принят в семью, хотя и звался Мустафой Баракатом.

— У не очень хорошего человека такое его положение могло вызвать скрытую ненависть, — заметила Консуэло.

— И как, по-твоему, должен был относиться Мустафа Баракат к Якобу Диури?

— Вообрази только всю ту горечь, что чувствовала бедная девушка, которую изнасиловали, а затем прогнали из собственного дома, видя, с какой легкостью Якоб вошел в семью, в которой родному ее сыну не оказалось достойного места.

— Не здесь ли источник терроризма?

Вечером Консуэло пригласила Фалькона на ужин, попросив его привезти и Абдуллу.

Фалькон ехал в тюрьму в Алькала-де-Гвадаире. Предварительно он известил о своем приезде, и Кальдерон уже ждал его в комнате для свиданий. Он не курил, и руки его лежали на столе сцепленными, чтобы унять дрожь. Лицо его и на этот раз выглядело осунувшимся, но уже не таким изможденным, как при первом их свидании. Свойственную ему самоуверенность он утратил, но обрел некоторое спокойствие.

— Ты уже слышал, — сказал Фалькон.

— Вчера меня навестил мой адвокат, — кивнув, сказал Кальдерон. — Обвинения в насильственных действиях с меня не сняты, но…

Он не докончил фразы и покосился в высокое зарешеченное окно.

— Тебе будет дарована жизнь.

— В конечном счете да, — сказал Кальдерон. — Но это будет другая жизнь. Об этом я уж позабочусь.

— Как проходят твои встречи с Алисией Агуадо?

— Трудно проходят, — сказал Кальдерон. Откинувшись назад, он обхватил руками колено. — Я все время думаю о себе, и одолевающие меня при этом мысли не всегда приятны. Знаешь, Алисия сказала на последней нашей встрече, что ее пациенты-мужчины не склонны так копаться в себе, как это делаю я. А я ответил ей, что никогда еще в своей жизни мне так долго не приходилось противиться правде и бороться с ней, как я делаю это сейчас. А ведь я юрист, Хавьер.

Они посмеялись.

— А еще я много думал о тебе. И мне кажется, что я должен кое-что тебе объяснить.

— Это вовсе не обязательно, Эстебан.

— Знаю, но ты сам навел меня на это, когда стал расспрашивать о наших беседах с Алисией, а наши с тобой судьбы так переплелись через Инес и Марису, что, по-моему, сейчас стоит прояснить некоторые вещи, если ты готов меня выслушать. Выглядеть я буду при этом не очень красиво, но тебе не привыкать.

Наступила пауза, во время которой Кальдерон, казалось, собирается с духом.

— Как ты знаешь, четыре года назад карьера моя едва не окончилась крахом. Понадобились все мои родственные связи и связи Инес, чтобы мне удержаться в профессии. Инес повела себя безукоризненно. Она была стойкой и мужественной, я же выглядел слабаком. И как тебе известно из опыта твоего общения с убийцами, слабый человек, ненавидя себя за свою слабость, может проявлять жестокость и агрессивность, и чувства, которые, по логике, должны быть обращены на него самого, он неизбежно обращает на самого близкого ему человека.

— Так это началось уже тогда?

— Рукоприкладство? Нет. Ненависть — да! Когда Инес стала моей женой, баланс сил качнулся в мою сторону и я получил над ней перевес, я стал делать попытки сломить ее своими беззастенчивыми и дикими изменами, — продолжал Кальдерон. — Когда шестого июня произошел этот взрыв, мы оба уже созрели для насилия, то есть я готов был прибегнуть к насилию, она — терпеть его от меня. Я накопил в себе для этого достаточно сил и злости, она же чувствовала себя слабой и униженной. Думаю даже, что на этой стадии в наших отношениях появилось нечто от садомазохизма. В то утро, когда я вернулся от Марисы, все могло бы вылиться просто в очередную ссору, но она стала меня подначивать, толкать дальше. Она словно дразнила меня, и я поддался, что было непростительно.

— Так это она толкала тебя на насильственные действия?

— Наверно, она не отдавала себе в этом отчет. Мы кричали и ругались, мы швыряли друг в друга оскорбления, и, по-моему, следующий шаг был единственно возможным. Тебе известно, какую важность имело для Инес общественное мнение. Она не могла просто уйти, признав, что и второй ее брак не удался. И мне был бы мучителен развод с ней. Ей хотелось, чтобы я ее ударил и потом, раскаявшись, смягчившись, снова пал к ее ногам, она простила бы меня, и мы вновь были бы вместе. Но я удивил как ее, так и себя. Я и не догадывался, что способен на такую ярость, что во мне поселилось столько злобы.

— Но ты почувствовал раскаяние?

— Тогда — нет. Понимаю, что, может быть, это прозвучит чересчур патетично, но я ощутил в себе невиданную силу. Избиение хрупкой, в пятьдесят килограммов весом женщины, ее испуг и беспомощность должны были бы ужаснуть меня, но ужаса я не ощутил. Позже, узнав от Марисы об их стычке с Инес в Садах Мурильо, я опять разъярился и избил Инес еще раз — сильнее. И опять же — никакого раскаяния. Только бешеная ярость.

— А что было потом, после побоев?

— Я бродил по улицам, думая о том, что все кончено, что пути назад нет.

— Но ты уже знал, как трудно будет тебе развестись с Инес, — сказал Фалькон. — Не пришла ли тебе на ум ваша с Марисой шутка насчет «истинно буржуазного решения» проблемы, альтернативного сложностям и хлопотам развода?

— Пришла. Конечно, не так ясно и отчетливо. Но я был в ярости. Я хотел избавиться от Инес.

— И что потом? Броситься в объятия Марисы?

— Нет.

Он покачал головой.

— Зачем же так жестоко избивать жену за дурное слово о женщине, которую ты не любишь?

— Назвав Марису «шлюхой с сигарой», Инес высказала то, что я и сам думал о Марисе, как бы сформулировала мое к ней отношение. Мариса была художницей, но ее творчество меня не интересовало. На всем протяжении нашего романа я видел в ней только шлюху и обращался с ней соответственно. И секс наш в значительной степени это отражал. Мариса презирала меня. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю даже, что она меня ненавидела. И надо признаться, что мое поведение и впрямь было отвратительным.

— А что ты скажешь теперь насчет Инес и Марисы?

— Помнишь, во время нашей последней встречи я рассказал тебе, что Алисия обвинила меня в ненависти к женщинам. Меня! Эстебана Кальдерона, чья слава волокиты гремела на весь Дворец правосудия! Да, и вот мне стало ясно, что с Марисой я обращался как со шлюхой, а с Инес — хуже чем с собакой. И смириться с этим знанием оказалось труднее всего.

Фалькон кивал, не поднимая глаз на Кальдерона.

— Помнится, впервые проблеск открывшейся мне правды мелькнул перед моими глазами, когда я пришел в себя, после того как обнаружил в кухне Инес мертвой. Открытие потрясло меня до глубины души — я увидел на ее теле следы прежних побоев и запаниковал, потому что понял, что это с очевидностью делает меня главным подозреваемым в ее убийстве. Вспоминая потом ту ночь, я всегда особенно подчеркивал, что намерения убить ее у меня не было.

— Потому что это должно было стать главным аргументом твоей защиты на суде, — сказал Фалькон.

— Именно. Но в результате моих бесед с Алисией я припомнил, что, возвращаясь в квартиру и увидев свет в кухне, я так не хотел новой с ней встречи и новой ссоры, что пожелал ей умереть, исчезнуть из моей жизни. А потом я увидел Инес в луже ее крови, и тогда у меня закралась мысль, что убийцей мог быть и я. Видеть ее мертвой на этом безобразно ярком свету было все равно как очутиться лицом к лицу с собственной своей виной. Видение это и эта мысль буквально лишали меня рассудка.

Уже к вечеру Фалькон добрался до управления. Весь их отряд находился на месте. Люди были оживленны, чувствовали подъем. Предыдущие два дня оказались на редкость удачными. Серрано протянул ему кружку холодного пива.

— Знаешь что? — сказал Рамирес. — Ты нужен Эльвире.

— Можно подумать, что он не знает номера моего телефона.

— Он собирается восстановить тебя на службе.

— Вряд ли.

— Во-первых, Спинола, — сказал Рамирес. — Расскажи ему, Эмилио.

— Мы провели обыск в его квартире и нашли там семьдесят восемь граммов кокаина, сорок граммов героина и сто пятьдесят граммов смолы каннабиса, — сказал Перес.

— Стало быть, он наркоман, — пожал плечами Фалькон.

— А еще там обнаружены копии всех заявок на строительство на острове Картуха.

— То же самое было найдено и у Антонио Рамоса, главы строительной компании «Горизонт», — подхватил Рамирес.

— Повезло, — сказал Фалькон, отхлебнув пива.

— Председатель Совета магистратуры назначил судебного эксперта, который присутствовал при обыске и принял из наших рук все вещественные доказательства.

— А что слышно насчет Маргариты? — спросил Фалькон у Ферреры.

— Она в больнице в Малаге, — отвечала та. — Ее жестоко избил один из подручных Леонида Ревника, когда они выяснили, что Василий Лукьянов отправился в Севилью.

— Она что, была его любовницей?

— Не то чтобы любовницей, но их связывали некие отношения. Только это и удалось у нее выпытать, потому что пока она в тяжелом состоянии. Мне позвонят, когда она поправится настолько, чтобы выдержать допрос по всей форме. У нее сломаны челюсть, левая рука и два ребра.

— А что Калека?

— Признал Соколова. Спорим, что предъявить ему — удар ножом или незаконное хранение оружия.

— А с Марком Флауэрсом как они хотят поступить?

— Обвинение в убийстве Юрия Донцова ему предъявлено не будет, но из Севильи его вытурят, — сказал Рамирес. — Его посадят на самолет и отправят в Штаты. Там к нему будут применены дисциплинарные меры.

— А еще меня волнует вопрос Кортленда Фалленбаха, — сказал Фалькон. — Был ли он причастен к заговору?

— У него отнят паспорт, — сказал Рамирес, — и целая команда адвокатов бьется за то, чтобы паспорт ему возвратили. А насчет причастности — не знаю. Без Лукрецио Аренаса и Сезара Бенито доказать его участие в заговоре трудновато.

Зазвонил телефон. Ответив, Баэна прижал к груди трубку:

— Отгадай, кто!

— Ладно, — сказал Фалькон. — Сейчас поднимусь. Скажи ему, что я хотел сперва повидаться с очень важными для меня людьми. Хорошо поработали вы все.

Комиссар Эльвира принял его незамедлительно. Секретарь предложила ему кофе — невиданный случай.

— Я пишу заявление для прессы, — сообщил Эльвира.

— Насчет чего?

— Насчет завершения расследования по делу о севильском взрыве.

— Завершения?

— Ну, люди, подложившие бомбу, схвачены и предстанут перед судом.

— А что будет с организаторами, с теми, кто создавал команду, со всей их цепочкой, начиная с подозреваемых, которых мы содержим под стражей с самого июня, и кончая деятелями из «Горизонта» и «Ай-4-ай-ти»?

— Никаких публичных заявлений на этот счет мы не делаем.

— Но в будущем это предполагается?

— Нам придется это решить, — сказал Эльвира. — Но пока что сегодня вечером состоится пресс-конференция, которая будет транслироваться по телевидению. Мэр и комиссар Лобо желают, чтобы ты присутствовал на ней и зачитал текст, который я для тебя пишу.

— Но я же отстранен от работы на время полного расследования собственного моего дела.

— Ты восстановлен на работе вчера вечером, когда выяснилась вина Алехандро Спинолы в утечке информации по поводу строительства на острове Картуха.

— Ну а что моя несанкционированная импровизация в отеле «Ла-Беренхена»?

— Послушай, Хавьер, мне и вправду надо серьезно заняться заявлением для прессы и речами, — сказал Эльвира. — Через час я жду тебя в своей машине. Мы поедем в региональный парламент.

Кивнув, Фалькон вышел из кабинета. Секретарша принесла кофе — Фалькон выпил его, стоя перед ней, и вернулся к себе в отдел убийств.

— Через полтора часа в региональном парламенте должна состояться пресс-конференция, — сказал Фалькон. — Вы уж послушайте.

Он прошел к себе в кабинет и уже собирался закрыть за собой дверь, когда взгляд его упал на висевшую на стене схему. Он снял ее с гвоздя и отнес в приемную.

— Можете порвать ее на полоски и подшить, — сказал он. — С этим покончено.

Зазвонил телефон. Это была операционная линия связи с НРЦ. Фалькон прошел к себе в кабинет и, прикрыв дверь, ответил.

— Я получил полный отчет от моих агентов в Фесе, — сказал Пабло. — Альфонсо тоже известил меня о том, что было потом. Мальчика ты получил.

— Учитывая, через что он прошел, он в неплохом состоянии. Совершенно ничего не помнит… пока, — сказал Фалькон. — Как это восприняли марокканцы?

— Им еще и саудиты позвонили, так что… настроены они философски. Нефть — штука важная, ее со счетов не сбросить, — ответил Пабло. — Но не все потеряно. Немцы раскрыли сеть, связанную с экспортными делами Бараката. А марокканцы, в свой черед, разрабатывают две важные зацепки, ведущие в МИБГ через другие связи Бараката. Существует еще и алжирский след, и МИ-5 работает над группировкой, о которой сообщили французы. По-видимому, это имеет отношение к ковровому бизнесу Бараката в Лондоне. Так что, хоть самого его взять и не удалось…

— Ну а ты? — спросил Фалькон. — Тебе-то от этого что-нибудь перепало?

— Якоб оставил у саудитов сведения касательно планов МИБГ в отношении Коста-дель-Соль, а также деятельности ячеек этой организации в Мадриде и Барселоне. Так что мы в восторге.

— Я рад.

— Я хотел узнать у тебя насчет Абдуллы, — сказал Пабло.

— У него двенадцать швов в районе плеча.

— Как он отнесется к тому, чтобы нам помочь?

— Вам помочь? Чем он может вам помочь, если он засветился?

— Может, да, а может, нет, — ответил Пабло. — Я просто хотел выяснить, как он настроен. Захочет ли включиться в игру.

— То письмо потребует от него больших размышлений, — сказал Фалькон.

— Ну а ты, Хавьер?

— Я? — воскликнул Фалькон. — Любитель?

— Подумай над моим предложением, — сказал Пабло и повесил трубку.

Фалькон подошел к окну с видом на парковку. Городские ласточки шныряли туда-сюда, то взвиваясь вверх, то ныряя вниз, чертя петли в воздухе. Он чувствовал пустоту и сразу нахлынувшее вместе с ней одиночество. Так всегда действовало на него окончание работы, оставляя после себя чувство разочарования. Тайна раскрыта, загадки кончились. А остается лишь ощущение потери и неприкаянности.

Разглядывая длинные ряды машин, отделенные друг от друга линиями разметки, он поймал себя на том, что ищет во всем происшедшем хоть какой-то смысл. Но вместо этого перед глазами поминутно возникал Якоб — таким, каким он его представлял, возвращаясь на машине из Феса, — на маленьком суденышке в океане, в кромешной тьме, ведомого лишь желанием принести себя в жертву и тем самым вырвать своего сына из рук фанатиков — благородное, достойное человека желание.

Он сел и просидел в сгущающихся сумерках, пока к нему не постучала и не сунулась в дверь Феррера, сказавшая, что машина Эльвиры подана и ждет. Спустившись вниз, он сел на заднее сиденье машины рядом с комиссаром, вручившим ему заявление для прессы и его речь. Прочтя все это, он стал глядеть в окно, где мелькали городские огни и туманные безликие фигуры людей, шедших по своим делам.

Пресс-конференция была многолюдной. Зал ломился от корреспондентов. Такое столпотворение в зале было лишь однажды, когда комиссар Лобо объявил прессе, что Кальдерон был застигнут за попыткой сбросить в Гвадалквивир труп своей жены и теперь отстранен от участия в расследовании севильского взрыва.

Началась долгая и томительная конференция. Каждый имел что сказать, желая погреться в лучах славы и урвать свой кусок от несомненного успеха — Лобо, Эльвира, мэр. Обычно на таких конференциях присутствовал и председатель Совета магистратуры Севильи, но, учитывая открывшиеся обстоятельства, его присутствие было бы неуместным.

Фалькон не очень вписывался в аудиторию — он то и дело озирался по сторонам на лица любопытствующих, моргал от фотовспышек. Наконец очередь дошла и до него. Его речь была последней, а значит, и не столь важной. Он зачитал заготовленный Эльвирой текст, а затем добавил и кое-что от себя:

— Не следует забывать, что все сказанное здесь сейчас есть результат огромных и во многих отношениях бескорыстных усилий людей, остающихся в тени, работающих не напоказ и не для славы, но с полной отдачей и самоотверженностью. Они работают неустанно, постоянно сталкиваясь с опасностью, чтобы обеспечить жизнь и безопасность жителям Севильи, они обезвреживают убийц и бандитов, очищают от них городские улицы, чтобы горожане — мужчины, женщины и дети могли жить без страха и опаски. Я считаю, что пора хоть на этот раз назвать их поименно. Это старший инспектор Хосе Луис Рамирес, младший инспектор Эмилио Перес, детектив Хулио Баэна, детектив Карлос Серрано и детектив Кристина Феррера. Мне хочется поблагодарить их всех.

Он сел на место. Комиссар Эльвира был раздосадован этим отступлением от заготовленного сценария. Послышались одинокие хлопки отдельных слушателей, к ним присоединились и другие, и вдруг весь зал, стоя, разразился аплодисментами невидимым и неслышимым героям. Эльвира улыбнулся и, растаяв, стал принимать эти не совсем заслуженные им похвалы, лесть и поклонение.

Когда все потянулись в личные апартаменты мэра, где подали напитки, Фалькон попросил Эльвиру о короткой аудиенции. Беседа их длилась всего минуты две, после чего они расстались, присоединившись к собравшимся. Позднее должен был состояться ужин, на который, как полагается, пригласили и Фалькона. Однако он вежливо отклонил приглашение. Присутствие на ужине молчаливого и словно не одобрявшего все происходящее инспектора выглядело бы странным, и сам он казался бы там белой вороной.

Фалькон отправился домой. Он принял душ и переоделся. Абдулла отказался поехать с ним на ужин к Консуэло. Ужин задумывался праздничный, а он был в трауре. Фалькон поехал в Санта-Клару, где за ужином собралось все семейство. Сестра Консуэло и ее домашние тоже присутствовали. Семья праздновала благополучное возвращение домой Дарио. Консуэло испекла праздничный пирог, и настроение у всех было праздничное — как на дне рождения. Они ели и пили. Потом гости разошлись, а хозяева удалились в спальни.

Во втором часу ночи Консуэло и Фалькон, обнявшись, лежали под тонкой простыней, скрадывающей очертания их тел.

— Я хочу, чтобы ты переехал ко мне и мы жили вместе, — сказала Консуэло.

— Хорошо, — ответил Фалькон. — Только лучше бы это было не здесь.

— Чем же плохо здесь?

— Ничем. Но вечером я вышел в отставку и больше не являюсь старшим инспектором отдела по расследованию убийств севильской полиции.

— Это твое собственное решение или тебя сняли с должности?

— Нет, я сам сделал этот шаг.

— Шаг серьезный. Когда это ты решил?

— Впервые мне пришло это в голову в машине, когда мы с тобой возвращались после той истории с русскими. Потом — когда я отправлялся убить Мустафу Бараката. Я понял тогда, насколько я переменился и что вряд ли смогу отныне делать свою работу. Ты должна быть рада. Тебе ведь никогда моя работа не нравилась.

— Не стану делать вид, что это не так. Чем же ты собираешься заняться?

— Так далеко вперед я еще не заглядывал.

— Продай дом. Живи на вырученные деньги. Может, живописью займешься?

— А может быть, выучусь водить яхту, — сказал он, гладя ее плечо. — И чтобы всегда возвращаться к тебе.

— Мы можем поселиться у моря в Валенсии, — сказала она. — Агент по недвижимости опять звонил сегодня.

— Я уже чую аромат паэльи, разносящийся по берегу.

И, отвлекшись от мыслей о будущем, он вспомнил, что сделал незадолго перед тем, вечером. Заметив засохшее растение в кадке, сунутой в темный угол двора, он выдернул его из земли и отнес на помойку.