Кровь слепа

24

Выехали они на двух машинах. Фалькон, Рамирес и Феррера — на головной, Серрано и Баэна — на задней. В Севилье остался один лишь Перес, все еще занятый убийствами в Трес-Миль и самоубийством Карлоса Пуэрты. Фалькон постарался снять всех своих подчиненных с их дел, потому что Калека был важным свидетелем, а информация от местной Гражданской гвардии, представители которой должны были встретить их в двадцати километрах к северо-востоку от Ронды, обещала быть весьма полезной. Фалькону требовались все наличные силы, потому что местность, куда они направлялись, с севера прикрывалась горами. На ферме не было недостатка в лошадях, и, если бы два цыгана учуяли их приближение, им ничего не стоило бы через несколько минут ускакать в сьерру, а там — ищи-свищи.

Встречу с Якобом в Осуне Фалькон отнес как можно ближе к пяти. Уже выходя из управления, он столкнулся со старшим инспектором Тирадо. Времени, чтобы подробно рассказать ему о русских и проинструктировать его насчет них, у него не было, и он ограничился тем, что сказал и Флауэрсу, — группа либо та, либо другая, а может, ни та ни другая — и посоветовал действовать непредвзято и на свой страх и риск. Тирадо совет этот вряд ли очень обрадовал. Его расследование шло туго. Он сконцентрировал свои усилия вокруг «Нервион-пласы», но результатов заметно не было.

На открытой местности зной был еще невыносимее. Казалось, из выцветшего бледного неба и голой бурой каменистой земли высосаны все соки. Горная гряда, которую им предстояло одолеть, чтобы попасть в деревню для встречи со службой охраны, терялась в послеполуденной дымке. Нескончаемые гектары оливковых деревьев, выстроившихся как древнее войско, изготовившееся для битвы на огромном диком поле, были единственным признаком цивилизации в этих выжженных солнцем пустынных местах.

По пути он кратко рассказал Рамиресу и Феррере об Алехандро Спиноле, его связях с чиновниками из мэрии, а возможно, и с русскими. Он рассказал им также, что последовало за его беседой с комиссарами Эльвирой и Лобо.

— Так как же нам быть со Спинолой?

— Как только кончим это наше дело, вы двое поезжайте в аэропорт и понаблюдайте за пассажирами чартерного рейса компании «Ай-4-ай-ти». Проследите, куда повезет их машина. Серрано и Баэне поручается последить за Спинолой.

— Но так или иначе, остановятся они в том роскошном отеле, в «Ла-Беренхене», — заметила Феррера. — Почему бы и нам прямиком не отправиться туда?

— Имеются предположения, что русские хотят повлиять на результат встречи «Ай-4-ай-ти»/«Горизонт» и чиновников мэрии, — сказал Фалькон. — Но когда и каким образом они собираются это сделать, мы не знаем.

— А взять в оборот Спинолу мы не можем из-за Эльвиры и Лобо, — сказал Рамирес.

— И действовать в отеле официально мы тоже не можем, — сказал Фалькон. — Кто знает, вдруг это окажется совершенно законная сделка, без всякого участия мафии, и мы сможем заткнуться и спать спокойно. А с другой стороны, если выяснится, что что-то не так, мы всегда можем мобилизовать все наши ресурсы.

— Но предварительную-то работу мы проделать должны! — сказала Феррера. — Например, составить список всех прочих постояльцев, предупредить управляющего о нашем приезде, выяснить, какая охрана существует у них в отеле.

— Что мы вообще знаем об этом месте? — спросил Рамирес.

— На их сайте он рекламируется как эксклюзивный и облюбованный знаменитостями. Там говорится, что в отеле останавливались особы королевской крови. Это отнюдь не рядовая загородная гостиница, и охрана у них — первый сорт, а управляющий собирается привлечь к тому же и дополнительные силы.

— Крайне важно, чтобы Эльвира не пронюхал ничего об этом, — сказал Фалькон. — Если сможете соблюсти строжайшую секретность, то действуйте.

— Нам может понадобиться помощь в определении неизвестных нам игроков, — сказала Феррера. — В отеле забронированы четыре люкса, но кто возглавляет команду «Ай-4-ай-ти»/«Горизонт» и как узнать мафиози?

— В настоящее время мы не располагаем фотографией Леонида Ревника, а снимок Юрия Донцова старый, еще тюремный, — сказал Фалькон. — Все прочие должны быть в базе данных ЦРОП.

— Нам придется сфотографировать их по прилете и отослать снимки Висенте Кортесу и Мартину Диасу для опознания, — сказал Рамирес.

— Я прихвачу ноутбук, — сказала Феррера.

— И предупреди Кортеса и Диаса, — посоветовал Фалькон. — Я же переговорю с НРЦ.

Свернув с шоссе, они поднялись на перевал и спустились в том месте, где их поджидали гвардейцы. От них они получили крупномасштабную карту местности и некоторые дополнительные сведения. Цыганского друга Калеки видели в Ронде, где он покупал одежду и патроны. Владелец фермы уехал на север, и фермой распоряжается управляющий, который сейчас на море с семьей. На ферме имеется конюшня на двадцать лошадей, а цыган живет в смежном с конюшней домике. Его работа — ухаживать за лошадьми. В округе он личность известная, и он знает здесь все и вся как свои пять пальцев.

— Где, вы думаете, они, скорее всего, могут находиться в такое время дня? — спросил Рамирес.

— Если вам повезет, — отвечал гвардеец, — вы застанете их за сиестой, но не исключено, правда, что… Там у них есть местечко за конюшнями — маленький манеж, где они тренируют лошадей для боя быков.

— Так лошади для этого готовятся? — спросил Баэна.

— Именно. Цыган — лучший тренер, этим и славится. И лошади у него — первый сорт. Он их по всей Испании возит, и в Португалию тоже, — ответил гвардеец.

— Выгуливать их они сейчас не будут. В такую жару не годится, — сказал второй гвардеец.

— Должно быть, уйму денег такие лошади стоят, — сказал Баэна.

— А значит, надо постараться и не подстрелить ненароком какую-нибудь лошадку, — сказал Серрано и, вытащив револьвер, проверил заряд.

— Не дай бог, — заметил гвардеец. — Подстрелите любую из них — готовьте сотню тысяч, не меньше.

— И в отставку, — добавил Баэна.

— Вы манеж-то этот знаете? — спросил Фалькон. — Сколько там входов и выходов?

Полицейский лишь пожал плечами. Фалькон решил ехать во двор на своих машинах, не имевших опознавательных знаков, а гвардейцев с их очень приметным бело-зеленым «ниссан-патролом» с собой не брать.

— Когда подъедем, — сказал Фалькон, — Серрано и Баэна пойдут проверят конюшни, Рамирес и я займемся домиком, а Феррера останется сторожить снаружи. Если ни тут ни там их не окажется, двинемся к манежу. Вы втроем займете входы, а мы с Рамиресом пройдем внутрь.

— Тоrо!^[20] — вскрикнул один из гвардейцев, и все засмеялись.

Полицейские охраны проводили их до места и показали въезд на ферму. Самих строений с дороги видно не было. За воротами начинался крутой двухкилометровый подъем, с вершины которого открывался вид на главное здание.

— Если они на дворе, то увидят, как мы поднимаемся к ферме, — сказал Рамирес.

— Это если они будут нас высматривать, — возразил Фалькон. — А Калека и думать не думает, что его кто-то здесь отыщет.

— Ну а патроны зачем? — спросил Рамирес.

— Это минимальный запас на случай, если придется сразиться с Никитой Соколовым.

Машины медленно, приглушив двигатели, ползли по дороге. Конюшни находились за главным зданием, и машины встали перед фасадом. Тишина. Никакого движения. Даже цикады еще не опомнились от дневной жары. С оружием на изготовку все вылезли из машин. Ни одна дверца не хлопнула. Баэна поспешил к дальнему углу конюшен, заглянул за угол и, подняв палец, вошел внутрь через дальнюю дверь. Серрано воспользовался ближней к домику дверью. Феррера медленно пробиралась между строений, прислушиваясь к голосам и шорохам.

Домик был не заперт. Рамирес быстро осмотрел его. Всего три комнаты. Пусто. Фалькон жестом указал вверх, на потолок. Поднялись. И там никого. Вышли наружу, где Феррера сообщила им, что голоса в манеже. Серрано вышел из конюшен, и вчетвером, не опуская стволов, они направились к манежу.

Фалькон встал в главном проходе. Снаружи по стене вверх уходила лесенка, по которой зрители могли подниматься к местам над главным входом. Рамирес направился в правую сторону, Серрано — влево.

Прошло две минуты. Рамирес прибежал обратно.

— Серрано встал в проходе для животных, на случай, если там бычок. Единственный выход с арены теперь — это через верхние места и дальше вниз по лесенке, — сказал он.

Изнутри донеслось фырканье.

— Во всяком случае, одна лошадь там есть, — заметил Фалькон.

— Давай-ка взглянем, — сказал Рамирес.

Он поднялся по лестнице и, преодолев пять последних ступенек ползком, спустился вниз.

— Там двое, оба цыганского вида, и лошадь. Лошадь привязана и в попоне. У одного из парней, видимо Калеки, в руках плащ. Другой держит подобие бычьих рогов.

— Калека упражняется в прежнем своем искусстве.

— К стене прислонена пика, а рядом с ней — автомат.

— Выход для всадника здесь только один, правда? — спросил Фалькон.

— В загоне ему не развернуться.

— Ладно, — решил Фалькон. — Кристина, ты поднимись к местам наверху и прикрой нас оттуда. Через пятнадцать секунд входим.

Феррера прокралась вверх по лестнице. По кивку Фалькона Рамирес открыл дверь. Они скользнули внутрь и закрыли за собой дверь. Двое мужчин стояли к ним спиной, но лошадь, казалось, почувствовала их приближение: она дернула головой и фыркнула.

— Роке Барба! — крикнул Фалькон, наставляя пистолет на мужчину с плащом. — Полиция!

Все произошло с молниеносной быстротой. Цыган, выронив рога, одним прыжком вскочил на спину лошади. Калека подбросил в воздух плащ, и тот, крутанувшись, полетел в сторону Рамиреса.

— Стой! — крикнула сверху Феррера.

Цыган шлепнул по кнопке на барьере, и главные ворота манежа отворились. Он бросил повод и схватил пикадорскую пику. Дотянуться до дробовика, находившегося слишком низко для него, он не мог. Калека секунду пребывал в нерешительности, видимо собираясь схватить дробовик, но цыган, направив лошадь между ним и Фальконом, пригнулся к лошадиной холке и сунул пику под мышку наперевес. Калека ухватился за край попоны и, подпрыгнув, повис на ней. Повинуясь удару пяток цыгана, лошадь рванула в открытые ворота. Фалькон с Рамиресом шарахнулись в сторону. Возле самых их ног мелькнул стальной наконечник пики. Выпущенная Феррерой пуля просвистела над их головами, но никого не остановила. Калека занес ногу над крупом лошади. Цыган бросил пику и втащил Калеку на лошадь позади седла. Калека обхватил его за талию. Лошадь промчалась галопом вдоль конюшен. Фалькон и Рамирес, выбежав из манежа, увидели, как та мчится во весь опор, поднимая пыль и удаляясь прочь от фермы.

— Мать твою! — выругался Рамирес.

— Я боялась попасть в лошадь, — раздался сверху голос Ферреры.

Они глядели вслед лошади, когда из дальней двери конюшен вдруг выскочил черный жеребец, а на нем всадник. Лошади цыгана сильно мешала попона, и черный красавец-жеребец без труда догнал ее.

— Черт возьми, — проговорил Рамирес. — Это же Баэна!

Баэна скакал, низко пригнувшись к крупу лошади и чуть приподнявшись, в позе опытного наездника. Протянув руку, он ухватил Калеку за полу трепыхавшейся на ветру рубашки и сильно рванул его назад. Стремян у Калеки не было, и он тут же упал. Баэна остановил лошадь и кинулся на Калеку, тыча ему в лицо пистолетом. Другой рукой он придерживал поводья жеребца. Калека упал на спину, он задыхался и бился в пыли, пытаясь вздохнуть единственным своим легким. Цыган натянул поводья, подняв лошадь на дыбы. Он привстал в стременах и, раза три-четыре крутанувшись на месте и озираясь, поскакал прочь. Феррера бросилась за машиной, и вместе с Рамиресом и Фальконом они подкатили к корчившемуся в пыли Калеке. Баэна усмирил жеребца, испугавшегося приближения машины.

— Не знал, что ты умеешь ездить верхом, Хулио, — сказал Фалькон.

— Я в юные годы закончил школу верховой езды. Уже себя на арене видел. Не вышло. Мало кто в этом деле добивается успеха. Потом я пару лет в конной полиции прослужил, но заскучал. А тут смотрю — этот жеребец, да под седлом, я и не удержался. Такая лошадь на четверть миллиона евро потянет.

Они втащили Калеку на заднее сиденье машины. Цыган на лошади был еще рядом — кружил вокруг.

— А с ним что делать будем? Он ведь на нас с пикой полез.

— Некогда, — отвечал Фалькон. — Много дел впереди. Отведем лошадь в стойло и займемся тем, за кем приехали.

Они вернулись к конюшням, а Серрано с Баэной отвели жеребца в стойло. Рамирес придерживал Калеку на середине заднего сиденья. Фалькон влез в машину с другой стороны.

— Говорить не буду, — сказал Калека. — Ищейки вонючие!

— С нами можешь и не говорить, — сказал Рамирес. — Мы тебя назад в Севилью отвезем и отдадим тем русским медведям. С ними и поговоришь. Со старыми твоими дружками, которые тебя товаром снабжали, чтобы ты на этом деньги загребал, а потом порешили твою девушку.

— Что?

— Ты, видать, не в курсе? — сказал Фалькон.

— Они убили ее? — переспросил Калека.

— Мы из отдела убийств, — сказал Рамирес.

— И ищем того, кто пристрелил кубинца, Мигеля Эстевеса, — сказал Фалькон. — А потом в другой комнате ни за что ни про что убил Хулию Вальдес.

— Выстрелив ей в лицо, — добавил Рамирес.

— Его зовут Никита Соколов, — сказал Фалькон. — Он бывший тяжелоатлет. Крепкий такой. Ноги как пеньки. Помнишь его?

— Да будет тебе известно, Роке, что все это случилось из-за тебя, — сказал Рамирес. — Ты первый ему кровь пустил из этой своей «беретты».

— Я товар от итальянцев получал, — сказал Калека. — С ними хоть понимаешь, что к чему. И по-испански говорят. А в марте этот русский битюг появился и стал привозить мне другой товар, хороший, высокой очистки. Мигель, кубинец этот, приходил переводить.

— Ну а зачем вчера они заявились? — спросил Рамирес.

— Я продолжал и итальянским товаром приторговывать. Не хотел насовсем расплеваться с прежними поставщиками, потому что кто знает, сколько эти русские у нас здесь продержатся. Ну а они давили на меня, чтобы только с ними дело имел. Неделю назад битюг этот крепко меня прижал, чтобы вразумить, предупредил серьезно, что, если не порву с итальянцами, они сами меня кинут, другой канал распространения выберут. Вот я и приготовился.

— А девушку, однако, из квартиры не отослал, да? — сказал Рамирес.

— Я же не думал, что они убивать меня придут, — сказал Калека. — Речь-то всего о поставках шла, но все-таки я нервничал и принял кое-какие меры. Эх, угораздило ж меня Хулию прочь не отослать!

— Так что произошло-то?

— Один мой клиент стукнул на меня, — сказал Калека. — Донес русским, что я итальянский товар распространяю.

— Ага! — воскликнул Рамирес. — Вот теперь картина прояснилась. Это Карлос Пуэрта донес-то?

— Как вы узнали?

— Загребли его по другому, похожему делу, — сказал Фалькон. — Он и описал нам русского. Он был там рядом с твоим домом и кое-что видел.

— А-а, сволочь! Все еще сохнет по Хулии! С наркотиков не слезает, дозу все увеличивает, а денежки-то тю-тю!

— Вот русские и купили его задешево, — сказал Рамирес. — Нет больше Пуэрты. Сам себя порешил сегодня утром. Доволен?

— Joder, — сказал Калека, низко наклонив голову.

— Нам нужен Никита Соколов, — сказал Фалькон. — Как ты на него выходил?

— Звонил Мигелю, кубинцу. По-другому — никак.

— Знаешь, как обложить русского медведя? — осведомился Рамирес.

Калека мотнул головой.

— Да мы, миленький ты мой, тебя медом вымажем, привяжем на солнышке и подождем, когда Никита Соколов сам к тебе прилипнет!

Калека перевел взгляд с Рамиреса на Фалькона, надеясь, что тот проявит большее дружелюбие.

— Когда мы задержим Соколова, — проговорил более мирно настроенный Фалькон, — ты его опознаешь.

— Шутите!

— Либо это, либо медовое обертывание, — предупредил Рамирес.

— Ты разве не хочешь, чтобы был пойман убийца Хулии? — спросил Фалькон.

Калека понурился и, уставившись в днище машины, кивнул.

Без четверти пять Фалькон подъехал к главной площади Осуны, необычного вида городка, чьи окраины выглядели весьма убого, но за низкими глинобитными белеными домиками которого вдруг открывались глазу роскошные особняки XVI века — времени, когда богатство Нового Света стало проникать и в глубинку Андалузии.

На главной площади в тени рослых пальм приютились бары и старые, еще 20-х годов, казино. Якоб приехал раньше, и Фалькон еще издалека увидел его сидящим в одиночестве за выносным столиком кафе с чашечкой черного кофе и стаканом воды. Он курил и выглядел вполне безмятежным, совсем не таким, каким казался во время двух предыдущих их встреч.

После обычного обмена шутливыми приветствиями Фалькон присел к нему за круглый металлический столик и заказал себе пива и рыбы, а позже кофе.

— Ты, кажется, успокоился немного, — сказал он.

— Я прошел очередную проверку на лояльность, — ответил Якоб, — а насчет Абдуллы МИБГ решила, что он еще не созрел, нуждается в дальнейшей тренировке. Его командир взвода считает, что он еще не приобрел достаточно твердости, но терять будущего бойца с таким потенциалом из-за плохой выучки они не намерены и собираются не посылать его на задания еще с полгода, если не больше.

— Значит, твоя тактика оказалась правильной.

— С радикалами это вечная история. Каждый не выказывающий особого рвения попадает у них под подозрение.

— А тебя они станут посылать на задания, когда сочтут готовым его?

— Не знаю. Говорят, что будут, но разве можно быть уверенным? Эти люди — трудная публика, — сказал Якоб. — Так или иначе, мою проблему это не решает. Я потерял сына, ставшего радикалом-исламистом. Немного спасает положение лишь то, что пока что его не убьют.

— Таким образом, мы получили время, — сказал Фалькон.

— И чем нам поможет время? Думаешь, я смогу заставить его изменить взгляды? И даже если бы это оказалось возможным, что дальше? Прятать его всю жизнь? Или самому прятаться? Нет, Хавьер, ты боишься смотреть правде в глаза. А я за последнюю неделю одно понял — что это на всю жизнь. Почему я и мучился так. Но мыслил я узко и не заглядывал далеко. Зрение застилал ужас от сознания того, что Абдуллу втянули в эту кошмарную организацию. Но все это было потому, что мыслил я, как мыслят европейцы, по-дурацки мыслил, любительски. Обманывал себя тем, что выход все-таки есть. А теперь я понял, что это безнадежно, что выхода нет никакого, и мыслю масштабнее. Не годами оперирую, а десятилетиями. Мой западный образ мыслей всегда толкал меня к вере, если использовать выражение американцев, в «быстрый ремонт». «Быстрый ремонт», конечно, возможен, только он недолговечен — все равно сломается. И вот теперь я вновь склоняюсь к арабской ментальности и учусь искусству терпения. И цель моя теперь иная. Я сокрушу их в конечном счете, но… потом.

— Ну а как насчет сиюминутной проблемы с твоим саудовским другом Файзалем?

— Да, мне надо поблагодарить тебя за сдержанность и такт, которые ты проявил в разговоре с англичанами, — сказал Якоб.

— Они очень давили на меня, — признался Фалькон. — Даже Марка Флауэрса привлекли.

— Держись от него подальше. Это человек с гнильцой.

— Так расскажи мне, как обстоит дело с Файзалем.

— Это тоже стало частью проверки. Для этого МИБГ и послала меня в Лондон. Хотела проверить, насколько можно мне доверять, — сказал Якоб. — Ведь они абсолютно убеждены, в частности, в том, что европейцы слабохарактерны и излишне мягки.

— Мягки, то есть легко поддаются чувствам?

— Они считают, что современные европейцы шатки в понимании долга и плохо его выполняют. Это приписывается влиянию упаднической культуры, превыше всего ценящей деньги, любовь и семейные ценности и приучающей ради них жертвовать всем и даже идти на предательство, забывать о религии, патриотизме, морали и политике. Западный человек в их представлении — это жертва собственного эгоизма. Вот они и хотели проверить, что значат для меня и сколько весят на внутренних моих весах привязанность к сыну и любовнику в сравнении с тем, что они считают действительно важным для мужчины.

— И какие такие открытия тут могли быть? — удивился Фалькон.

— Они заставили меня много думать, — сказал Якоб. — Проверка оказалась унизительной и в то же время словно встряхнула меня.

Прибыла еда. Официант поставил на стол рыбу с жареной картошкой, салат, хлеб и бокал пива.

— Ты, кажется, под впечатлением, Хавьер, — сказал Якоб. — Я расстроил тебя?

— Если мы превратились в слабаков и, как ты сказал, пренебрегаем долгом, утратили истинные ценности, зачем же ты ведешь борьбу на нашей стороне? За что ты сражаешься?

— Хороший вопрос. Каждый солдат должен знать, за что он сражается, — сказал Якоб. — Прежде, до того как я ввязался в драку, я думал, что это знаю. Но теперь, когда я в гуще битвы и вижу ее как бы изнутри, я больше думаю, против чего я воюю. Это не Саддам Хусейн и не Усама бен Ладен. И тот и другой — это теперь не более чем фантомы. Но как отнестись к тому, чем пытался вытеснить этих чудовищ Буш, к западной идеологии? И, наблюдая юношей, взрывающих себя, убивающих собратьев своих мусульман во имя глубоких своих убеждений, я задаюсь вопросом: за свободу и демократию ли я воюю?

— Разве это не входит в понятие «западная идеология»?

— Знаешь, за что обычно идут в бой солдаты? — продолжал Якоб. — Друг за друга. За своих товарищей по взводу. За свободу слова они в атаку не пойдут, не станут штурмовать вражеские высоты.

— Ну а ты? — возразил Фалькон. — Ты же даже не во взводе.

— У меня есть только кучка близких мне людей. И я отдаю себе отчет в том, что в этом отношении я европеец. Идеология порождает фанатиков, а фанатики соревнуются друг с другом в фанатизме, пока не испаряется вся чистота их первоначальных идей, — сказал Якоб. — Фанатики причинили мне боль, отняв у меня самое дорогое, и я призову их к ответу. Теперь я знаю, кто мой враг. Я имел возможность убедиться в их ограниченности, знаю их планы на будущее, слышал изложение их взглядов и понимаю всю неумолимую жестокость их идеологии. Я был свидетелем их жестокости и, заразившись ею, теперь хочу действовать так же жестоко.

Фалькон прикончил еду, выпил пиво. Речь Якоба словно обесценивала каждое его действие, обнаруживая его банальность. Подошедший официант принес кофе и стакан воды, убрал грязную посуду и объедки.

— Ты переменился, — заметил Фалькон.

— Как я уже сказал, можно сколько угодно теоретизировать, пока ты в стороне, но истинную, идущую от сердца правду я нашел, лишь когда очутился внутри, в гуще схватки, — сказал Якоб. — Уверенность в своей цели возникла у меня от сознания, что дерусь я из любви к самым дорогим для меня людям.

— А не из мести?

— Из мести — тоже, но месть — не единственная побудительная причина. Смущает, правда, то, что любовь — лишь вторая из побудительных причин. Не исключено, что любовь и месть переплелись так тесно, что их не разорвать. Но поговорим о тебе. Зачем ты здесь? Не для того же ты вызвал меня сюда, чтобы я расписывал тебе свое внутреннее состояние.

— Возможно, МИБГ и права, и европейцы действительно стали слабаками, — сказал Хавьер. — Прошлой ночью я пренебрег всеми своими принципами. Я вел переговоры и вступал в торг с преступниками, крал вещественные доказательства. Я купился на подкуп и в конечном счете не захотел убить.

— А причина?

— Не месть, — сказал Фалькон. — Одна любовь.

— Кого к кому?

— Моя к Консуэло. И моя к ее сыну Дарио.

— Ну а при чем тут мальчик?

— Его похитили.

Якоб словно на секунду застыл, а потом медленно подался вперед, наклоняясь через стол и вглядываясь в лицо Фалькона, пока тот описывал ему весь ужас прошедшей ночи, вновь охвативший его со всей своей неодолимой силой.

— Но если у русских мальчика нет, то где же его держат? — задумчиво проговорил Якоб.

— Я думаю, он в Марокко.

— Но почему?

— Потому что в одном из угрожающих звонков, который я получил после свидания с тобой в Мадриде, было сказано, что вскоре кое-что должно произойти и, когда это случится, я пойму, что случилось это из-за меня, потому что я кое-что «вспомню». Вот я и вспомнил. А ты… вспоминаешь, Артуро? — докончил Фалькон, назвав Якоба его прежним, давно забытым именем.

— Когда они его схватили?

— Когда я находился с тобой в Лондоне, — отвечал Фалькон. — Они выкрали его из лавки футбольного клуба на севильском стадионе, пока мать его говорила по телефону.

— И ты считаешь МИБГ ответственной за похищение? — спросил Якоб.

— Не знаю. Но может быть.

— Какая им от этого выгода?

— Смутить меня и внести разлад в мое сознание. Оказать на меня давление. Отвлечь меня, заставив переключить внимание, — пояснил Фалькон, — чтобы им было легче достичь желаемого с новым своим новобранцем.

— И?.. Продолжай. Выговори, что хочешь сказать!

— Нарушить нашу связь с тобой, — сказал Фалькон. — Потому что я чувствую, что причина произошедшего кроется в наших с тобой тесных отношениях.

— Таким образом, они испытывают и тебя. И что же они обнаружат?

— Что, считая любовь и семейные узы слабостью и сентиментальностью, они последовательно и на протяжении всей истории толкают нас на жестокость и беспощадность не меньшую, чем проявляет любая идеология и любой религиозный фанатизм.

— Послушай меня, Хавьер, — сказал Якоб, сверля Фалькона через стол темными глазами, — никогда и ни при каких обстоятельствах ты не должен сообщать никому того, что я рассказал тебе в Лондоне. Это вопрос жизни и смерти. Если это произойдет, то могу тебе гарантировать, что Дарио вы больше не увидите.

— Какого черта ты хочешь сказать? — возмутился Фалькон. — Я считал, что твоя стратегия сработала, что история с этим саудитом — в прошлом.

— В прошлом, но не окончательно, на время, и разведка до сих пор этим интересуется, — сказал Якоб. — Поверь мне, они ни перед чем не остановятся и будут слать к тебе шпионов еще и еще раз, чтобы выведать то, что я тебе рассказал. И однако, говорить этого ты не должен.

— Выходит, ты знаешь местонахождение Дарио?

— Нет, не знаю, но направление поисков мне ясно, и мальчика я найду, — сказал Якоб и встал из-за стола. Они обнялись, и Якоб поцеловал Фалькона в щеку.

— Одного я никак не пойму, — сказал Фалькон. — Зачем ты рассказал мне все это в Лондоне, зная, что для тебя это может быть так опасно.

— Во-первых, ты мой единственный настоящий друг. И, как ни странно это звучит, есть вещи, безопасность которых может гарантировать только знание их одними друзьями. А во-вторых, мне крайне важно, чтобы кто-то один знал и понимал всю правду.