Круглая молния

В воскресенье рано утром Повесть

— Леха, Леха, — кричала мать, бегая по двору, — ты куда, лиходей, скрылся? Неуж березовой каши захотел? Уж я тебя накормлю, как поймаю. До новых веников не забудешь!

Леха не слышал. Он сидел на коньке крыши и, задрав голову, глядел в небо: там шла война. Ночь ползла откуда-то снизу, от леса, заходя своим левым синим крылом, лезла прямо на солнце, а солнце хоть и светило ярко, но уже ничуточки не грело и, медленно-медленно отступая, гасло. В последний раз оно вдруг вспыхнуло, рассыпало по земле лучи, как стрелы, а может, это были вовсе не стрелы, а руки. Солнце подняло их, сдаваясь, и, уже не раздумывая, обессилев вконец, нырнуло в тучу.

— К дождю, — сам себе сказал Леха и слез с крыши.

— А, вот ты где? — ничуть не удивилась мать и, скорей по привычке, чем от злости, мазнув Леху рукой по затылку, сказала: — Ноги помой, а то цыпки нарастишь — кровавыми слезами заплачешь.

Лежа засмеялся. Он ждал, целый белый день ждал той минуты, когда мать придет наконец с фермы, подоит корову, накормит поросенка, загонит кур и возьмет к себе Натку. А Леха тем временем улизнет на речку. Цыпки на ногах — это дело десятое, а самое главное, что в этот час сбегаются на берег все ребятишки, и старая речка Дымка словно молодеет от их голосов, бежит, перекатывается по камням — дурачится. Там, где на ее пути встает запруда, она разливается широким озером, а дед Егорыч зовет это озеро виром и рассказывает про мельницу, что стояла над ним когда-то, но в революцию мельницу порушили, и остались теперь от нее одни камни на берегу да в воде черные дубовые сваи. С берега, правда, они не видны, потому что под водой, но кто не дурак и так, наугад, про них знает, ведь с них так здорово нырять. Нырнешь у свай, а вынырнешь у самого того берега, где стоят две березки, а под березками всякий раз влюбляются девки с парнями. Парень-то, если честно сказать, всегда один — рыжий Коляй, да и ему скоро в армию, а девки все разные. Тут и Нютка, и Светочка, и Танюшка с Наташкой — все побывали под березками, а ребятишки, завидев их, кричали: «Тили, тили, тесто, жених да невеста». Коляй конфузится, а девчатам и горя мало, на малышей они и внимания не обращают. Покричат, покричат, подразнятся да и перестанут, своими делами займутся. Своих-то дел разве мало?

— Эй, Леха, давай наперегонки: кто глубже нырнет? — кричат Танька-Манька.

— Давай.

— Гляди, как мы надуваемся.

Леха глядит: они и в самом деле толстеют, круглеют, как резиновые мячики, и он пугается.

— Танька-Манька, хватит, а то пузы лопнут.

— Не лопнут, потрогай! — кричат они.

Леха не знает, у кого трогать: не то у Таньки, не то у Маньки, а они вдруг обе перестают надуваться и хохочут, тыча пальцами прямо Лехе в лицо:

— А где твой глаз? Косой, косой!

— Ничего я не косой, меня пчела укусила.

Но так как Танька-Манька продолжают хохотать, Леха обиженно говорит:

— Ага, если б вас так. Ладно, ладно, я скажу Сане Маленькому.

Но Танька-Манька все равно не слушают. Их все так зовут на деревне — Танька-Манька, даже если они и бывают поврозь, хотя поврозь их никто и не видит, а всегда вместе, потому что они двойняшки. А кроме них у бригадира Сани Маленького еще две пары двойняшек, но Танька-Манька — старшие, и они продолжают кричать:

— Косой, косой!

От обиды Леха сначала хотел заплакать, но раздумал: перед кем плакать-то, и, разогнавшись, крикнул:

— Глядите, нырну, синий камень достану!

— Не достанешь! Не достанешь!

Леха нырнул, да зря поторопился, и воздуху ему до дна не хватило.

— Ну, достал? — съехидничали Танька-Манька и поплыли к другому берегу. — Догоняй!

Леха догонять не стал, ребра у него ходуном ходили под кожей, но он упрямо повторял:

— А вот и достану! А вот и достану!

Достать синий камень со дна вира — это была мечта всех мальчишек, потому что у кого был синий камень, тот на весь год становится командиром. Прошлым летом командиром был Костя, он из города к бабке Аксинье в гости приезжал, а ныне к другой бабке в Москву поехал, и борьба за командирство разгорелась с новой силой. Не было ни одного дня, чтоб мальчишки не ныряли в вир в надежде достать синий камень. А он небось лежал на дне и посмеивался: ну-ка, попробуйте, ну-ка!

И хотя вода в виру была холодной, как у лягушки брюхо, Леха еще раз нырнул. На этот раз он достал до дна, загреб камень рукой, но когда вынырнул и разжал ладонь, то увидел: камень был не синим, а серым, и Леха со злости запустил его далеко в кусты. Оттуда как ошпаренный выскочил Витька-Мочало:

— Ты что кидаешься, как дам под дыхало!

Леха не стал с ним драться: его раз толкнешь, а он уж домой — жаловаться. Сопли распустит: мам, а мам, чего они лезут? С такими Леха не любил связываться. А тут еще ночь надвинулась, расстелила себе постель из тумана, хоть и горел еще в небе закат, полыхал березовым огнем, а вода в реке была от заката тихой и красной.

Он посидел немножко над виром, помечтал: вот бы в воде пожить, как рыба, или в небе — как птица, и пошел не спеша домой, ведь дома-то небось все уже спали.

Проходя мимо хаты деда Егорыча, Леха не удержался, чтоб не заглянуть на крыльцо, но в прикрытую дверь увидел, что дед стоит на коленях и молится — только бороденка трясется, — и не стал ему мешать. Хотя сам дед признавался и божился даже, что в бога он не верит, а просто кажын дён итог свой подводит.

— Вот и субботушка прошла, о, господи, а что я исделал? Ну, картоху распахал, ну, колодец почистил, и все? Ох, старость не радость, рано ты, стерва, нагрянула. И куда только силушка подевалась моя богатырская, о, господи…

Леха усмехнулся, слушая деда, потому что вспомнил, как бабка Аксинья про него рассказывала:

— Злыдень, злыдень, как есть, а еще хвастается. Дескать, в молодости красивый да сильный был. Ну, и придумает козел старый. Да на него ни одна девка, бывалыча, и не глянет даже: от горшка два вершка, бороденка на нем и та не росла. Богатырь — ногтем придавить можно. А уж теперь — тьфу, тьфу, сатана!

«Значит, сегодня суббота, — подумал Леха и обрадовался, — завтра, стало быть, воскресенье». А в воскресенье каждый раз приезжает из города Галина, гостинцев привезет и с Наткой побудет, а Леха пойдет с отцом в лес. А если отец забыл уже и не возьмет его с собой? Нет, возьмет, он обещал, а что отец обещает, всегда сделает.

С радостной мыслью о завтрашнем дне Леха кубарем влетел на крыльцо, хотел тихонько проскользнуть через сенцы в хату, но мать, уловив в темноте его быстрое дыхание, строго спросила:

— Ноги, помыл, пострел?

— А то! — слегка обиделся Леха и юркнул поскорей в постель. Натка уже спала, посапывая в своей люльке, и Леха тоже стал засыпать, как вдруг услышал, что кто-то плачет. Вот Натка-рюмза, и поспать человеку не даст. Но в люльке было тихо, а плач плыл откуда-то из сеней, и у Лехи даже в животе похолодело: плакала мама. Что это с ней, ведь мать у них всегда такая веселая, бойкая.

— Ирод ты, ирод, — сквозь слезы шептала мать, а в открытую дверь Лехе все было слышно, хоть и не знал он, кого это она так ругает. — Все люди как люди, а ты что зверь лесной.

«А, — догадался Леха, — это она отца ругает, потому что он лесником работает».

— Ну, скажи, чего ты на Центральную переезжать не хочешь? И по льготам квартиру, в рассрочку, и свет, и водопровод, и клуб.

— А лес там есть? — спросил отец.

— Весь свет в окне — твой лес. А у нас дети растут. Им к жизни стремиться надо. А ты заладил одно — лес. Да что они видят тут? Твой лес да небо над головой? Вон, вишь, Галина одна и выбилась в люди-то. Не кем-нибудь, а продавцом состоит. А Леха, Натка растут? В деревне одни старухи остались, и нам с ними век вековать?

— Ладно, не реви, — успокоил ее отец, — сам про детей знаю, душа изболелась, а только не резон отцово подворье бросать. Ну, уйдут люди из деревень, а земля как же? Кто за ней приглядать-то будет? Сама ведь знаешь, земле глаз да глаз нужен. Ты об этом подумала?

Он немного помолчал, а мать все равно плакала — не успокаивалась.

— А с другого конца повернуть, — сказал отец, — кому сейчас нужда в ней? Кто об земле-то заботится?

Леха слушал, слушал, как они ругаются, то злобно, то ласково, как песни поют, да так и заснул, будто в вир с головой нырнул, а как нырнул, то увидел: на дне его полным-преполно синих камней, бери какой хочешь. Леха нагреб целые карманы, чтоб и Таньке-Маньке по камушку дать, и деду Егорычу, и Натке, пусть все командирами будут, ему не жалко. А маме Леха оставил самый маленький камешек, но такой синий-пресиний, как колокольчик в росе, чтоб только не плакала и на отца не ругалась. А когда раздал все синие камни, тогда и проснулся, потому что делать во сне стало больше нечего.

Леха открыл глаза и встретился с солнцем, но солнце юрк за стог и спряталось. Вот хитрое, как увидит, что Леха проснулся, тотчас же и спрячется, словно в жмурки с ним играется. А в хате от этого сразу стало темно, лишь дымные тени поползли по полу — от тополя, что рос под окном, весь белый свет загораживал, и тени зашевелились, как щенята. Леха пугнул их ногой, а потом вспомнил про воскресенье и мигом слетел с кровати. Затянул потуже штаны, чтоб не спадали, рубаху на плечи и выскочил в сенцы. Огляделся туда-сюда: где же они? Ни отца, ни матери на постели уже не было. Ну, мать, ладно, на ферму потопала, а отец? Ведь обещал же, обещал и забыл. Эх, папка, папка, а еще говорил: дите обмануть что в чистый колодец плюнуть. Вот и плюнул. Кто теперь из того колодца пить будет? Правда, Леха уже не дите, ему с лета восьмой год пойдет, но ведь все равно — плюнул.

И, прислонясь головой к притолоке крыльца, Леха горько и безнадежно заплакал. Плакал он долго, пока не надоело, но все равно остановиться никак не мог. Но и плача все же услышал, как скрипнула в хате люлька — это Натка вывалилась из нее и приползла к порогу.

— Еха, не пачь, — сказала она и показала ему язык.

— Ага, если б тебя так обманули, сама б тридцать разов заплакала.

— Пакаля, пакаля, — обрадовалась Натка и вдруг, поскользнувшись, упала, перекатилась через порог. Леха бросился к ней на помощь.

— Ушиблась? Больно?

— Больня. Тють, — сказала Натка и пальчиком тронула заплывший Лехин глаз.

— Да нет, мне не больно. Только глядеть неловко. А Галина приехала?

Натка пожала плечами и засмеялась. Она всегда смеялась, когда совсем и не смешно-то было.

— Ну ты, хватит дурочку корчить, — сказал ей Леха, — давай одевайся и пойдем папку искать.

— Иськать, иськать.

Она все переговаривала, как попугайка, что ни скажешь, она тут же и переврет.

— Одевайся! Слышь! — прикрикнул на нее Леха, двигаясь по сенцам, как трактор, — а то тррр — задавлю!

Натка послушалась, натянула кое-как на голову свое платье — красное в синюю клеточку, но продеть руки в рукава уменья у нее не хватило.

— Эх ты, — укорил ее Леха, — не можешь платье надеть, да такую непутеху никто и замуж не возьмет. Ну, лезь на карпушки.

Натку уговаривать не пришлось — она тут же ухватилась ему за шею худыми цепкими пальцами.

— Тише ты, а то задушишь.

— Не задусу, — сказала Натка и снова беспричинно засмеялась, — ты мой конь.

На деревне было еще пусто, только туман стелился по земле, а внизу, под туманом, шли гуси, на водопой к виру спешили.

«Где же папка? — думал Леха. — Может, к бригадиру подался?»

И он повернул к хате Сани Маленького. Хата его была лучше всех других хат — обитая резным тесом, под шиферной крышей, как-никак, а первое в деревне начальство. Леха рассчитал, раз солнце еще не поднялось над лесом, значит, бригадир дома. Отправил всех людей на работу, на ферму наведался, теперь сидит и отчет составляет. Составит отчет и повезет на Центральную, в контору, а там уж гуляй — на сегодня все дела справлены.

Леха потоптался немного в сенцах, чтоб дать о себе знать, но никто из хаты не выглянул, и он вошел. Да, Леха маленько не угадал, и Саня хоть и был дома, но не отчет составлял, а сидел у припечка и ладил ботинки.

— Дядь Сань, мой папка к вам не заходил?

— А ты чей? — вскинул голову Саня.

Он у всех так спрашивал, потому что сам признавался: люди у него в голове не держались. Цифры по надою, проценты за выкос, обязательства по случаю юбилея — пожалуйста, все помнил, и если случаем забредал какой-нибудь уполномоченный, мог с ходу выстрелить в него целой обоймой чисел, а вот лица не запоминал. Однажды он даже у своих двойняшек спросил:

— Вы чьи?

Правда, такое случилось после легкого перепоя, когда он своего брата в армию отправлял. Ох, и погулял тогда Саня! Отвел душеньку. Вся деревня три дня ходуном ходила, а Саня пил и плясал до упаду. Он и в самом деле упал, правда только на третьи сутки. Хватились: где Саня, где бригадир? Нет его. А Саня лежит в лопухах и все еще поет: «Раскинулось море широко…» Так по песне только и нашли.

Леха вспомнил сейчас про это и усмехнулся.

— Старков я, — сказал он.

— А, Старков. Ну, проходь. Батя дома?

— А чего б я его искал?

— И то правда, — ничуть не огорчился Саня, — ну, погодь, вместе искать будем.

Саня сидел на скамеечке перед большой деревянной колодой и сам чуть виднелся из-за нее, а перед колодой валялось пар двадцать ботинок, разных фасонов, цветов и размеров.

— Вот ребят своих обуваю, — пояснил Саня и, заколотив гвоздь, отложил молоток на колено.

— Значит, не думаете на Центральную перебираться? — спросил он, шевеля во рту гвоздями.

Леха промолчал.

— Эх, люди, для вас государство старается, можно сказать, в доску бьется, а вы — не хочу. Вот погодь, я сейчас по деревне пойду, буду подписку со всех сымать. Мне так председатель и приказал: кто не хочет переселяться — расписку.

Леха слушал Саню и не слушал. Через полуприкрытую дверь прихожей из комнаты доносился шум голосов — там двойняшки в паровоз играли. Танька-Манька, как старшие, были машинистами, а за ними, уцепившись друг дружке за рубахи, сидели еще четыре сопливика: Колька-Володька и Васька-Надюшка. Все босые, нечесаные, они ерзали по полу и самозабвенно пускали пузыри — пары разводили. Леха посмотрел на них, и ему нестерпимо захотелось самому покататься на паровозе. Но прежде ведь надо было найти отца, к тому же Натка все время дергала сверху за волосы, ныла:

— Еха, посли.

— Успеешь, не на пожар.

Леха приоткрыл дверь пошире и увидел «мою молодуху». Она сидела перед окном и вязала чулок. И хоть звали ее тетей Ариной, все в деревне называли ее не иначе как «моя молодуха». Сам Саня так ее называл и до общественной работы не допускал; не хватало, чтоб жена бригадира да за какой-нибудь трудодень хряп свой гнула. И еще. «Я ли не хозяин? — говорил он всем. — Неуж я свою семью сам обеспечить не в состоянии».

«Моя же молодуха» в свою очередь обеспечивала Саню детьми: через каждый год, да не одного, а парочку. И все как две капли воды — Саня Маленький. Может быть, за это и любил ее Саня, души в ней не чаял и даже возил «мою молодуху» с детьми в редакцию районной газеты, чтоб напечатали как пример. В газете и в самом деле напечатали под заголовком «Редчайший случай» и даже фотографию тиснули: «моя молодуха» в окружении трех пар двойняшек. А Саню посадили чуть сбоку и сзади, так что в газету на следующий день пришло опровержение, дескать, что же это вы, товарищи писатели, простую арифметику не знаете? В заметке сказано, что у гражданки три пары близнецов, а на фото еще один объявился — непарный, выходит.

Очень Саня разобиделся тогда на опровергателя:

— Неужто не видно, что я им отец родной?

«Моя молодуха» после этого две недели на улицу и носа не показывала — от стыдобушки, а Саня — знай наших — ходил назло козырем и при случае вытаскивал из кармана газетку, словно бы цигарку свернуть, но всякий раз конфузливо извинялся:

— Смотрите-ко, дурья башка, хотел свою молодуху на ветер пустить.

Саня приладил один ботинок и встал — нужно было приниматься за бригадирские обязанности.

— Где ремень? — крикнул он, потому что без ремня не чувствовал себя бригадиром. За перегородкой паровоз сразу остановился. «Моя молодуха» только мельком взглянула на мужа и продолжала вязать чулок.

— Ремень где? — повторил Саня, и в голосе его зазвенела сталь.

Ремень висел на стене, но Саня его не видел, зато на него устремилось сразу шесть пар испуганных глаз. Бочком-бочком к ремню пододвинулась Танька, передала Маньке, тотчас же рядом с ней выросла стенка, и ремень пошел за этой стенкой, как по цепочке. Сначала у Кольки, потом у Володьки, пока не достиг наконец Васьки. Тот недолго думая ловким, привычным жестом схватил его и спрятал себе под попку.

Саня Маленький, уловив среди ребят движение, окинул их всех жестким взглядом, остановился глазами на последнем, на Ваське, и тот не выдержал отцовского взгляда.

— Батя… бить… попа… — всхлипнул он, одной рукой размазывая по лицу слезы, а другой протягивая отцу ремень.

— Да не буду я вас бить, чудики, — сказал Саня и пояснил почему: — Некогда мне сегодня.

Вместе с Лехой они вышли на крыльцо. Солнце уже разогнало туман, и открылась глазам деревня — все восемь дворов, не считая бабки Аксиньи. Бабка жила за рекой и, можно сказать, не жила, а так — небо коптила. Одна-одинешенька, ни кола ни двора, а на дворе — собака Гавка.

Но у бригадира был, как видно, свой резон, поэтому он и решил начать свой обход именно с бабки Аксиньи.

Делать нечего, и Леха с Наткой тоже двинулись вслед за ним через Дымку.

Когда-то раньше, рассказывал отец, еще до войны, на этом берегу дворов совсем не было, вся деревня помещалась как раз за рекой, зеленая, шумная, дворов на сорок. Теперь же от нее остались одни печки. Были и хаты, стояли заколоченные, но год за годом их растаскивали на дрова, а кирпичи ведь на растопку не сунешь, вот и остались от деревни одни печки. Тут печка, там печка, а между ними бурьян, кусты.

— Обезлюдела деревня-то, — сказал Саня.

— Как это — обезлюдела? — не понял Леха.

— Да так. Жили люди, а теперь их нету.

— Куда же они подевались? — не поверил Леха.

— Кто куда, брат. Много в войну полегло, а потом и после войны. А кто остался — в чужие края подались. Человек, брат, что рыба, ищет где глубже.

— А ты, дядь Сань?

— Что я?

— Ну, как рыба?

— Я, брат, туго корнями оброс. И рад бы в рай, да грехи не пускают.

— Какие у тебя грехи, если ты в бога не веришь?

Саня прищурил один глаз, отчего другой чуть на лоб не вылез.

— А ты откуда знаешь?

— Да бабка Аксинья ругалась: лиходимец, безбожник.

Еще издали они увидели, что в хате у бабки Аксиньи топится печка, но когда вошли, то ни в сенях, ни в горнице никого не обнаружили. «Спряталась небось бабка, — подумал Леха, — она завсегда так, как увидит бригадира, так и спрячется — от греха подальше».

Но Саня тоже, очевидно, знал этот ее маневр, потому как ни в чем не бывало пододвинул к столу скамейку, сел: мол, подождем, мы люди не гордые. Видя такой поворот, бабка Аксинья не замедлила тут же явиться.

— Батюшки-светы, — запела она, вылезая откуда-то из-за печки, — а когой-то мне бог послал. Товарищ бригадир, проходи, садись, гостем будешь. — Но так как Саня уже сидел, то ему пришлось встать, и бабка снова усадила его за стол. Проворно, как молодая, слазила в подпол, достала бутылку «Столичной». Бутылка была неполная и заткнута бумажной пробкой. Бабка зубами ловко откупорила ее, налила.

— С праздничком тебя, с воскресеньем.

Саня отказываться не стал, это было не в его привычке, и выпил. А как выпил, так почувствовал во всем теле приятное и закусить попросил.

Бабка Аксинья снова ринулась в подпол и достала Сане кусок сала и соленых огурчиков, а потом поднесла и еще стаканчик.

Выпив и закусив, как положено, Саня приступил наконец к главному.

— Ты, мать, — начал он вежливо, — как живешь-можешь, на что жалуешься?

Бабка Аксинья сразу пустила слезу. Никогда раньше она не слышала от бригадира таких слов и заплакала. Правда, плача, она все прикидывала в уме: не к добру это, ох, не к добру, что Саня Маленький мягче соломы стелется.

— А жалуюсь я на весь белый свет, — сказала она, — и на тебя во-первости. Ты что же ко мне никогда не зайдешь, не покалякаешь?

Бабка Аксинья явно настраивалась на долгую беседу. Она плохо глядела глазами и все время щупала Саню, удостоверялась: тут ли он, не ушел ли. Но Саня не дал ей долго беседовать, а сказал напрямик, чтоб с делом этим поскорей разделаться:

— Спущена нам директива, бабуся, чтоб всей деревней на Центральную усадьбу переселяться. Ты как на этот счет — согласна?

Бабка не поняла, а может, сделала вид, что не поняла — притворилася.

— А это ж кто с тобой? — спросила она, пододвигаясь к Лехе. — Ванюша! Ох, боже спаси, и глазки такие, и волосики.

Крючковатыми своими пальцами она гладила Леху по голове.

— Ванечка, внучек, в гости ко мне пришел, а у меня и гостинца-то нетути.

Бригадир ерзал но лавке и глазами делал Лехе страшные знаки, дескать, уйди ты, дай о деле поговорить, но бабка Аксинья цепко держала Леху за рукав и не отпускала.

— Иди, говорю, Ванечка, дровишек мне наколи, он и пошел, тук-тук топориком да провод-то ихний и перерубил. А немец как рассердится! «Партизан, — кричит, — диверсант этакий». И пристрелил мово Ванечку. Я к нему кинулась, а он: «баба, баба!» — и красные пузыри из ротика.

— Вот что, — сказал Саня, — преданья свои ты оставь при себе, а мне прямой ответ держать надобно, будешь ты переселяться отсюда, старая, или же нет. Если нет — пиши расписку.

Бабка постояла в недоумении, пошамкала что-то губами и вдруг рухнула перед Саней на колени.

— А Санечка, а миленький, а пожалей же ты мою душеньку…

Саня рассердился.

— При чем тут душа, если я тебе дело предлагаю. На выбор: или же лесу на хату, а то и квартиру в рассрочку. Будешь жить и песни петь. А надоест петь — в кино сходишь. Тебе же лучше, старая.

Бабка поднялась с колен, лицо у нее стало каменным.

— Ну, вот что, товарищ бригадир, я и сама знаю, что мне лучшей, а что хужей. Мне, может, лучшей с тобой брехаться, чем тое кино глядеть. И говорю тебе со всей моей ясностью: никуда я со своей селибы не двинусь. Туточки я родилась, туточки мне и смерть принять. А будешь силком выселять — сучку свою спущу. Уж кто-кто, а она тебя перегавкает.

Саня не стал сопротивляться: пропади ты, старая, пропадом, подсунул скорей бумажку.

— Распишись.

Бабка взяла карандаш, послюнила его и охотно поставила на бумажке крест. После этого она снова запела:

— Приходи, Санечка, приходи, миленький, завсегда тобой радая.

Саня так расстроился, что на обратном пути вместо хаты деда Егорыча влетел в свою собственную:

— Хозяин дома?

Все парнятки сидели за столом и ели блины, а как увидели Саню, так и есть перестали. И только «моя молодуха» не испугалась, а подошла к мужу и молча начала стаскивать с него сапоги.

— Ты что? — вскинулся на нее Саня.

— Набрался уж, успел, — но в голосе ее не было ни боли, ни злости, а просто констатация факта.

— Это кто набрался — я? — закричал Саня. — Да я трезв, как десятилинейное стеклышко. А с вами и пошутить нельзя? Эх, люди!

Он отобрал у «моей молодухи» сапоги, надел их, почистил и еще раз перед зеркалом повертелся — хорош? Потом кивнул Лехе:

— Пошли, что ли?

Леха нарядно проголодался, бегая за Саней, и теперь, увидев, как уплетают близнята блины, ощутил тихую сосущую боль в животе, но Саня торопил:

— Давай, давай, а то и к полудню не успеем.

Леха послушался и, подкинув за плечами Натку, покорно побрел за Саней. Он уже забыл, что вышел отца искать и что в лес с утра собирался, сейчас его жгла одна только мысль: согласится ли переселяться на Центральную дед Егорыч? А если не согласится? Саня Маленький тоже был мрачный: директива о переселении трещала, расползалась по швам. А этого он никак не мог допустить, поэтому и шел к деду Егорычу решительный и непреклонный. Дед в сенцах точил топор.

— Не подходи — зарублю! — пошутил он и пригласил бригадира в хату. В хате было чисто подметено и вкусно пахло жареной картошкой. А на окошках стояли цветы.

— Чем могу служить руководству? — церемонно спросил дед Егорыч и три раза тряхнул своей жиденькой бороденкой.

Саня категорически объяснил.

— Давай баш на баш, — внезапно предложил дед Егорыч, — хочешь, сегодня ж первый пример кину? А хату свою — по бревнышкам, к чертовой матушке! Но за это… — дед Егорыч помедлил, собираясь с силами, — помоги мне жениться, а?

Саня Маленький захохотал:

— Разве ж в этаком деле нужен помощник? Ты еще, Егорыч, и сам в силах!

Дед Егорыч опустился на лавку. Рядом лежал топор.

— Да что ж, если она и слушать меня не хочет.

— Кто? — заинтересовался Саня.

Бороденка у деда вздернулась кверху.

— Сказать?

— Скажи.

— А ежели секрет?

— Тогда не говори.

— А сказать ведь хочется!

Саня скрипнул бригадирским ремнем.

— Ты, Егорыч, хоть и мудрец, — сказал он, — а надсмехаться над собой я не позволю. Да и сенокос не за горами. Захочу, и сенца тебе не дам.

— Как так?

— А вот так. Ты ведь отрезанный ломоть.

— Я на пенсии, — возразил Егорыч, — и государство…

Но Саня не дал ему договорить, вынул бумажку, сунул деду под нос:

— Распишись.

— Погодь, погодь, — сказал дед Егорыч и прошел в угол, где накрытый белой тюлевой занавеской стоял сундук. Покопался в нем, достал красную тряпочку.

— А это ты видел? — спросил он и показал бригадиру бумажку.

Саня Маленький прочитал: «Благодарность красноармейцу 5-го батальона Чичкину Якову Егоровичу за взятие Перекопа».

— Ну, нашел что показывать, — вздохнул Саня и отвернулся. — Ты б еще Георгиевский крест предъявил в качестве прямого доказательства.

— Ладно, — согласился Егорыч и еще покопался в тряпочке.

— Читай далее! — приказал он.

Это была Почетная грамота от правления колхоза «Красный застрельщик». Внизу стояла дата — 1 мая 1943 год.

— Это все старые заслуги, — вздохнул Саня, — а какую пользу ты приносишь колхозу, скажем, в данное время?

Дед Егорыч подумал.

— Могу скотину по ночам сторожить, — предложил он.

— Скотина и без тебя цела будет. — И усмехнулся. — Тоже мне сторож. Давай уж лучше женись.

Дед оживился:

— А в сваты за меня пойдешь?

— Скажешь к кому — пойду. Чего не сходить? В сваты, брат, можно сходить, это не на войну.

— Ну, не тебе войну вспоминать, — сказал дед Егорыч. — Ты-то ее и не нюхал.

— Как же не нюхал? — возразил Саня. — А в оккупации кто маялся?

— Верно. Я ведь и забыл, как ты немцам на гармошке играл.

Этого можно было и не вспоминать деду Егорычу, ведь Сане, с тех пор как он стал бригадиром, никто про это не напоминал, и он сам уже забыл в трудах да заботах, и только изредка нет-нет да и шевельнется в памяти. Ух, нехорошо! Перед людьми совестно.

Но сейчас он встряхнул себя — опомнился.

— Ты, мудрец, брось-ка зубы мне заговаривать. Согласен на Центральную перебираться — значит, я тебя записываю.

— Баш на баш, — сказал дед Егорыч, — только на этаком условии.

— Когда свататься?

— А хоть бы и сегодня. Зачем канитель тянуть.

— К кому? — деловито переспросил Саня.

— К Алисе.

У Лехи и коленки дрогнули. Уж чего-чего, а того, что дед Егорыч хочет жениться на Алисе, он не предполагал. Ну, ладно, на бабке Аксинье, ну, на тете Анюте в худой конец, но на Алисе… И имя-то у нее было странное, потому что Алиса была нездешняя. А что в Стариках очутилась, так это война все напутала. Забросила ее сюда вместе с матерью — беженцами. А мать вскорости снарядом ранило. Ну, билась, билась Алиса, выхаживала матерь-то, да не выходила. А как похоронила на Стариковском могильнике, так уж и не захотела ее покидать одну на чужой сторонушке. Осталась в колхозе. Потом заневестилась, замуж вышла. А Федор, муж Алисы, как в армию ушел, так с той поры и не возвернулся. Вот и осталась Алиса — не вдова, не мужняя жена и не разведенка. Потому что с кем разводиться, когда Федора и за хвост нигде не поймаешь: сегодня тут, завтра там — по всей стране путешествует. И наверно, потому, что была Алиса нездешняя — коса у нее вилась ниже пояса, — так дед Егорыч про нее все хвастался, хотя люди-то не дураки и сами видели — хороша Алиса, тут и сказать нечего. Только вот счастья бог не дал.

Долгими ночами и зимой и летом думал дед Егорыч, чем помочь Алисе, вот и надумал, хрыч старый.

Да разве Алиса за него пойдет, за такого сморщенного.

Леха нахмурился и даже думать об этом не стал, хотя дед Егорыч, будто догадавшись, и свой контрудар поставил:

— А кого ей ждать-то? Какого прынца заморского? Кругом на десятки верст глухомань, край света белого. А за мной — все ж таки при хозяине.

— Ладно, — согласился Саня Маленький. — Алису я тебе, Егорыч, сосватаю. Она давно на Центральную перебраться хочет, да ведь одна — не решается. Ты только сам гляди не сплошай.

— Будем стараться! — обрадовался дед Егорыч и даже каблуками прищелкнул — солдат, да и только.

Алиса была на ферме, но, увидев, что к ней в хату направился сам бригадир, прибежала. Коса ее растрепалась в ходу, хотя она ее на кулак намотала и стояла перед Саней, как будто на бокс его вызывала.

— Зачем пожаловали?

Бригадир сразу взглядов ей своих не открыл, постоял, поглядел на нее, головой покачал. Алиса так и заалелась вся, как девушка.

— Ну, правда, зачем пришли, а то ведь мне некогда.

— Да вот в сваты меня обрядили, — сказал Саня, — соглашайся, пока не брезгуют.

Алиса сгинула с руки косу.

— Ай, ну вас!

И тут она увидела Леху с Наткой:

— Милые вы мои, я сейчас…

Она сбегала в огород и нарвала клубники:

— Ешьте, ешьте, угощайтесь на здоровьичко.

Ни у кого в деревне не было клубники, а у Алисы была. Целых пол-огорода засеяно. И такая сочная, крупная, как куриные яйца. Леха сначала хотел отказаться, но увидел, как Натка нагребла целые пригоршни — и в рот, даже красные слюни у нее потекли, и тоже не вытерпел — взял ягодку. Леха никак не мог догадаться отчего, но и его, и Натку Алиса почему-то очень любила. Особенно Леху. Где ни встретит его, ни приметит, обязательно гостинец за пазуху сунет. Да еще прижмет к себе, поцелует.

— Лешенька, Михайлович, весь в батю-то.

Мать однажды заприметила, как Алиса Леху голубит, набросилась на нее:

— Ты что это моих детей милуешь, бесстыжая? Своих нет, так на чужих кидаешься?

Ничего не ответила тогда Алиса, заплакала и ушла прочь, а вечером слышал Леха, как мать отцу выговаривала:

— Чтоб ты в ее сторону и глянуть не смел! Ишь, распутная, через детей к мужику подбирается.

Сейчас Алисе не перед кем было стыдиться, и она уж потчевала Леху вовсю. А Натку даже на стол посадила, тарелку с клубникой ей между ног — ешь не хочу. Саня глядел, глядел на это, а потом махнул рукой и вышел.

Алиса, занятая детьми, и не заметила, что он ушел, оглянулась, нет никого, ну и катись, дорожка скатертью. А Леха наелся клубники, молока еще выпил и солидно сказал:

— Тетя Алиса, ты за деда Егорыча не ходи. Знаешь какой он сморщенный.

Только теперь Алиса, казалось, поняла, о ком разговор, и расхохоталась.

— Так это за него Саня меня сватает? Ох, пень трухлявый, чего задумал-то? Да я лучше в вир головой! Ох, батюшки!

Глаза у Алисы были черные, как смородины, и смеялись весело, а потом заплакали.

— Кто мне люб, Лешенька, никто об этом не ведает. И сам он в первую голову.

Лехе хотелось спросить: а кто это, кто? Но Алиса уже заторопилась — коров доить надобно. Она попробовала уйти, но Натка уцепилась ей за шею, уговаривала:

— Тетя, не пачь, не пачь.

— Ну, ладно, не буду, не буду, моя хорошая.

А Лехе приказала:

— Ты матери-то не говори, что у меня были, а то заругается.

— Вот еще, — сказал Леха, — если все ей говорить…

Когда они с Наткой снова вышли на улицу, настроение у обоих было прекрасное. А что им еще надобно: сыты, напоены, солнышко светит. Вот только отца они так и не нашли. Наверно, все-таки обманул Леху, один в лес ушел. Один или со Стригунком. Может, снова саженцы сажать повезли?

Леха удивлялся: и так деревьев кругом полно, а отец еще подсаживает — зачем?

— А затем, сынок, что о будущих людях думать надобно. Вот мы помрем, а лес все равно будет расти — память живая.

Леха не понял — как это мы помрем? Но спрашивать не стал, а отец тоже промолчал, он вообще не любил много говорить. Молчал и молчал, и Леха знал почему: в лесу целый день, с кем там поразговариваешь? Разве только с кукушкой? Кукушка-кукушка, покукуй мне в левое ушко…

За кустами калинника он услышал чей-то смех и двинулся прямо туда, потому что сразу сообразил: так смеяться, захлебываясь, как от щекотки, могла только Галина.

Под кустами валялся мотоцикл.

«Ага, значит, и Виталька здесь. Тогда надо удирать. Сунешься — сразу отлупят. Но куда ж Натку?»

И Леха подтолкнул к кустам:

— Иди, там няня.

Натка стала на четвереньки и отважно двинулась за кусты. Тотчас же оттуда выскочил Виталька.

— А, это ты, Леха. А я, понимаешь, на работу опаздываю.

Следом за ним из-под куста вылезла и Галина и как ни в чем не бывало запела сладким голосом:

— А Наточка, а деточка, я так по тебе стосковалася.

Виталька уже завел свой мотоцикл и нетерпеливо ждал, пока Леха куда-нибудь отвернется. Лехе что, он отвернулся, и Виталька на ходу чмокнул Галину в губы.

Когда Виталька уехал, Леха молча, исподлобья уставился на Галину, и она не выдержала:

— Ну что зенки свои вылупил? Во — филин лесной. Я разве виновата, что он меня любит?

«Как собака палку», — сказала бы мама, а Леха не сказал. Он знал, какие у Галины длинные руки, чуть что — и засветит по затылку. Так что лучше с ней не связываться. К тому ж он был рад, что избавился наконец от Натки. Та уцепилась Галине за подол и, будьте уверены, теперь не отпустит. А Лехе — свобода. Подумать только — свобода на целый день до вечера. А с другой стороны — чем заняться, как этот день прожить?

— Ничего, придумаю, — сам себе сказал Леха и направился домой; хоть сапоги обуть, если в лес двинуться. — Ладно, раз папка меня не взял, я сам его найду в лесу.

Но, к его удивлению, отец был дома. Мало того, еще и ругался с Саней Маленьким. Вернее, не он ругался, а Саня Маленький на него наступал, кричал, грозил в суд подать. Отец усмехнулся:

— За что в суд-то?

— А за то! — Бригадир прыгал перед ним, высоким, худым, пытаясь ухватить хоть за самую нижнюю пуговицу пиджака. — За то, что ты моих баб опять в лес сманиваешь!

— Да не сманиваю я. Погоди ты, не суетись. — Отец был настроен миролюбиво. — Осталось тыщи две досадить. Саженцы кончаются.

— А в колхозе работать за них — дядя? Нет, Мишка, шалишь, кончилось мое терпение. Я, можно сказать, из кожи лезу, хозяйство веду, а он только свистнет — все мои бабы к нему на посадки. Это разве порядок?

— Не порядок, нет, — засмеялся отец, — а отчего так? Не знаешь? Оттого, что государство с ними сразу расплачивается. Заработал — получи. А ты за три месяца уже задолжал и невесть когда рассчитаешься.

— Так ведь не я. Колхоз задолжал. С меня взятки гладки.

— Вот в том-то и дело, что каждый оправданье имеет: не я виноват, моя хата с краю. А раз ты бригадиру то должен с председателя спросить!

— «Должен, должен»! — передразнил его Саня. — А ты мне что за указ? Я сам тебя, если хошь, к любой стенке прижму.

— Меня?

— Тебя.

— Ты?

— Я.

Отец смеялся, но Леха заметил, как в глазах его, узких, кошачьих, загорелись зеленые огоньки, и это было не к добру. Правда, отец тут же и смирил себя, спросил добродушно:

— И что ж ты мне сделаешь, бригадир?

— А то! Сотки отберу — по миру пойдешь.

Отец перестал смеяться.

— Сотки отобрать не имеешь права.

— Имею! Раз не колхозник — сотки долой.

— У меня жена всю жизнь в колхозе.

— Жена не в счет. Жене мы оставим, а твою долю — даешь!

— Знаешь что, — сказал отец, — некогда мне с тобой басни баять. Иди ты, откуда пришел. Меня вон сын ждет.

Но так как Саня все еще мельтешился перед ним и грозил запечь туда, куда Макар и телят не гонял, отец не выдержал и расхохотался прямо Сане в лицо:

— Не дорос ты еще, Санечка!

Этот намек был для Сани смертельной обидой. Он весь побелел и вытянулся перед отцом, как перед генералом, а Леха еще подумал — сейчас честь ему отдаст. Но Саня честь не стал отдавать, а выхватил из кармана блокнот и ручку.

— Так, — сказал он, и голос его был как неживой, — так и запишем. «Тринадцатого июня, в воскресенье, в семь часов сорок минут утра лесник Михаил Старков оскорбил бригадира колхоза «Красный застрельщик» при исполнении им служебных обязанностей». Свидетели есть? — обернулся он. Но так как свидетелей не было, один Леха стоял столбом посреди двора, Саня захлопнул блокнот, сказал с угрозой: — Я теперь тебя, Мишка, и без свидетелей упеку. Теперь ты уж у меня ни в жисть не отвертишься. — И вдруг закричал: — Эй, люди, люди! Рятуйте — бьют!

На его крик прибежали с фермы доярки, и мать, не разобравшись, в чем дело, тут же накинулась на отца:

— Ты что это, а? Нашел с кем — с дураком связался? Да у него знаешь сколько по свету дружков? Рука руку моет. А у тебя? Один-единственный друг — лес дремучий. Ну, и ступай к нему. Собрался и топай! У, дурень, башка садовая!

Доярки решили помочь матери и тоже стали кричать, кто на Саню, кто на отца, и только Алиса стояла, как воды в рот набравши, тихая и печальная. Отец тоже молчал, лишь глядел куда-то поверх голов, в небо, и была у него в глазах такая тоска, что Леха понял: в лес ему пора, в лес, в болото, куда-нибудь, только б подальше отсюда.

Леха так остро почувствовал его тоску, что даже зажмурился, как от резкой боли. И тотчас же — вот чудо! — затихли все голоса, исчезли все люди — синий-синий свет разлился вокруг, как от камня со дна вира, и уже из этого синего снова стали возникать голоса, хоть были они совсем не похожи на те, которые он только что слышал. И тоже из синего встал Саня Маленький и сказал тоненько:

«Ты прости меня, Михаил, зазря я погорячился. Никаких соток я отбирать у тебя не буду, да и в суд не подам. Зачем ты мне сдался?»

И доярки тоже загудели ему вслед:

«Михайло Иваныч, прости нас, не кори и становись лучше у нас бригадиром. Хватит нам мучиться с этим недородком. Покомандуй ты нами, ведь, знаем мы, ты мужик справедливый».

Отец слушал их и слегка улыбался, словно никому не верил. Может, и поверил бы он одному человеку — Алисе, но та молчала. И тогда стало вдруг Лехе страшно. Он не знал почему, а страшно. Словно нырнул на дно вира, а вынырнуть никак не может. Сердце забилось у него, забилось, как у цыпленка, и Леха открыл глаза. Сначала он даже не понял, где он и что с ним, но все было так, как и было. Кричали доярки, яростно, наперегонки, и Сани прыгал перед отцом, потрясая своим крохотным кулачком, а мать плакала. Леха протиснулся к матери, прижался к ее ноге и попросил, как Натка:

— Мам, не плачь. Чего ты?

Потом взглянул на отца. Тот все так же молча стоял, глядя в небо, а тут мотнул головой, как конь, когда из узды рвется, и пошел, не разбирая дороги, на доярок, на Саню Маленького. Все расступились перед ним, и остался на дворе один Леха. Отец подошел к нему, взял за руку и сказал:

— Пойдем. Я ведь в лес тебя взять обещался.

Леха и раньше уже много раз бывал в лесу, и один, и с отцом, но сегодня он шел по лесу и удивлялся, будто в первый раз его видел. Смотри-ка, деревья тоже как люди. Дубы, будто мужики, крепко стоят на толстых ногах, ветки высоко в небе полощут, березки чуть ниже, что бабы, — махонькие, зябкие, руки тонкие, к земле опущены, а под дубами и березками — папоротники — дети малые.

Куда они шли с отцом, Леха не знал, а только знал, что шли к солнцу. И в самом деле, солнце в лесу — рукой достать. Протянуло лучи свои между веток и держится, оторваться от земли не хочет.

«Вот бы ухватиться за луч, — думает Леха, — да и взобраться по нему на небо, а оттуда как крикнуть»:

— Эёй, люди добрые! Я вас вижу, а вы меня нет!

Отец укоризненно смотрит на Леху, и черные густые брови его недовольно сходятся на переносице.

— Ты что кричишь? Лес крикунов не любит.

И опять они долго идут молча, думая каждый о своем, пока Леха наконец не выдерживает.

— Пап, а пап, — спрашивает он, — а как ты думаешь, Саня и родился таким?

— Каким «таким»?

— Ну, маленьким.

Отец немного помолчал, словно не знал, что ответить.

— Маленькими, сынок, все рождаются. Только потом жизнь одних в рост гонит, а других к земле гнет. Думаешь, и ему сладко всю жизнь тремя бабами командовать?

— А тебе? — спрашивает Леха.

— Что мне?

— Не скучно бывает в лесу? Целый день-то?

— Нет, — смеется отец, — в лесу весело.

Отец ходит в лес не просто так, а на работу — это Леха знает, только какая ж это работа, думает. Работать — это косить, лен брать, коров доить, а он ходит по лесу, и все. То вешку зачем-то поставит, то указатель к столбу прибьет. А то остановится возле какой-нибудь осинки, ухо к стволу приложит, послушает, а потом ладонью погладит, словно она его знакомая. На Лехин глаз, так все деревья в лесу одинаковые, а отец каждое что ни есть деревце знает, молодое оно или старое, здоровое или больное. Завидует Леха отцу: вот бы и ему так, и просит:

— Пап, научи.

А отец смеется, не учит, только говорит:

— Гляди.

Леха во все глаза глядит, но ничего такого не видит, видит только, что отец зарубки на тех деревьях ставит, где дятел долбит. Поставит зарубку и скажет:

— Спасибо, дружок.

— Кому это ты спасибо говоришь? — удивляется Леха.

— Дятлу. Он ведь мой помощник.

— Как это — помощник?

— А так. Дятел будто насквозь дерево видит и сразу мне знак подает. На здоровое он ни в жизнь не сядет, а больное со всех сторон обстучит. Как доктор.

«Чудно», — думает Леха и спрашивает:

— А если два дня и две ночи идти, лес кончится?

— Кончится, сынок, кончится.

А Лехе кажется, что лес по всему белому свету тянется, ни городов, ни деревень, один только лес — дремучий, страшный, и он пугается:

— Пап, ты где?

— Тут я. Чего кричишь?

Он стоит возле толстой смолистой сосны и, придерживая рукой кепку, смотрит вверх. Леха тоже поглядел вверх, а сосны-то и нет: один ствол из земли торчит, а верхушку с сучьями как ножом срезало.

— Кто это ее так? — спрашивает Леха.

— Молния покорежила. Придется теперь этакую красоту на дровишки пустить.

— Хорошо, — соглашается Леха, — а то у деда Егорыча совсем дров на зиму нету.

— Ишь ты, — говорит отец и треплет сына по стриженой голове, — жалостливый, как мать. Да больно лют твой дед. Все ему не по нутру, с утра до ночи ругается.

— Да не ругается он. Дед говорит, что это он свою обиду на жизнь ругней выгоняет.

— Ну, ладно, ладно, скажи ему, пусть забирает сосну. Мне не жалко.

«Теперь уж непременно дед Егорыч женится, — вспоминает Леха, — сам же говорил: только б дровишками запастись, а там и за свадебку».

Но он молчит, не говорит отцу про это, а только спрашивает:

— Пап, а пап, а правда она красивая?

— Кто?

— Тетя Алиса, кто ж еще?

Молчит отец, будто не слышит вовсе. Леха уже заметил: он часто так, его о чем-нибудь спросишь, а он не отвечает и только потом, когда уже забудешь, о чем спрашивал, ответит:

— Правда.

И еще Леха заметил, что в лесу отец добреет. Дома и то ему неладно, и это, хоть и молчит, только брови лохматятся, сдвигаются к переносице, а как придет в лес, так сразу не тот человек: лицо доброе, глаза синие. Вот странно, дома — серые, в лесу — синие.

Они с отцом шагали бойко и отмахали небось верст с десять, но солнце все равно обогнало их: оно поднялось уж высоко-высоко в небе, теперь до него и на ракете не добраться, и оттуда, с высоты, безжалостно жгло головы, даже тень не спасала, потому что лес потихоньку стал редеть, пока не исчез весь сразу. Оглянулся Леха — на поляне стоит, а через поляну дорога.

— Передохнем, что ли? — спросил отец, и Леха тут же почувствовал, как заломило у него под коленками. С устатка.

Они выбрали место повыше и сели. Отец расстелил газету и выложил на нее лук, хлеб, сало. Леха только облизывался. И тут загудела машина. Она выскочила прямо из леса и пошла колесить, не разбирая дороги.

— Сам едет, — сказал отец, и Леха понял: председатель.

Машина резко затормозила, и председатель не вышел, а как-то вывалился из нее. Был он толстым, коротконогим, а когда снял шляпу, то Леха увидел, что и голова у него как мячик — круглая и голая.

— Здорово, леший! — сказал председатель и протянул отцу руку. Отец улыбнулся.

— Здоров будь, Иван Захарыч.

Председатель придирчиво оглядел разложенную на газете еду.

— Хорош у вас стол.

— Не побрезгуйте и вы нашей хлеб-солью, — предложил отец.

— Не побрезгую.

Он присел рядом на кочку, азартно потер рукой об руку, потом щелкнул пальцем по горлу.

— А это?

— Не употребляю, — сказал отец.

Председатель не поверил:

— Печенкой, что ль, страдаешь?

— Нет, здоров. Просто не приучен.

Председатель захохотал, причем Леха заметил, что хохотала у него лишь правая сторона лица и правый глаз хохотал, левый же был серьезный и неподвижный.

— Слушай, — отхохотавшись, сказал председатель, — давай меняться: ты в председатели, а я вместо тебя в лесники.

— Зачем? — спросил отец.

— Работенка у тебя подходящая. Ни начальства, ни подчиненных, сам себе голова.

— Начальства хватает, — сказал отец и засмеялся, — без начальства какая ж работа? Только мое начальство руководство по телефону осуществляет. А в лес ни ногой.

— Что так? — заинтересовался председатель.

— Да комарья, видать, боится.

Теперь уж председатель захохотал так, что хлеб из руки выронил. Отец тоже тихонько посмеивался, глядя, с каким аппетитом уплетает председатель сало с хлебом и луком. Да еще похваливает:

— Ну, и угостил ты меня, леший, век помнить буду.

Он уже собрался уезжать, да вдруг раздумал:

— А правда, леший, иди ко мне в бригадиры. Мне позарез непьющие мужики нужны.

— А Саня Маленький как же?

— Об нем не толкуй. И для него дело найдется. А ты мне нравишься, леший.

— Я не девка, чтоб нравиться.

Отец поглядел в небо, и глаза у него засинелись.

— Спасибо на добром слове, Иван Захарыч, а только без лесу мне не прожить. Пуповиной прирос.

— Отрежем пуповину. Ты сколько тут получаешь?

— Семьдесят пять.

— А у меня по две сотни будешь зарабатывать.

Отец нахмурился:

— Разве в деньгах дело?

— А в чем?

— Не знаю, — подумав, сказал отец, — а только кто-то и в лесу должен жить. Для равновесия сил в природе.

— Для равновесия?.. Ишь ты…

Председатель зевнул и откинулся на траву:

— Хорошо-то как… Тишина…

Лехе давно хотелось спросить у председателя, отчего у него один глаз веселый, а другой грустный, но он стеснялся. А тут председатель и ремень расстегнул, и сапоги снял, будто дома на печку забрался, и Леха наконец решился:

— Дядь председатель, отчего у тебя один глаз смеется, а другой не смеется?

Отец дернул Леху за ухо, дескать, не твое дело, но председатель ничуть не обиделся.

— А это я их так приучил, — сказал он и подмигнул Лехе.

— Зачем?

— А чтоб перед начальством не сплоховать.

И снова подмигнул Лехе. А отец предложил:

— Соснули бы часок, Иван Захарыч.

— Хорошо бы, — потянулся всем телом председатель, — да в третью бригаду надо наведаться. А как тут у вас Саня Маленький, не озорует? — вдруг спросил он.

— Я не доносчик, — отвернулся отец.

Председатель уже стал надевать сапоги, но один сапог надел, а с другим так и заснул. Повалился на бок, шляпу под себя подмял. Отец осторожно вытащил шляпу и прикрыл ею голову председателя — от солнца.

— Это его на войне, сынок, так изувечило, — пояснил он Лехе.

Пока председатель спал, Леха старался понять: хороший он или плохой? Решил — хороший. Жаль только, что отец не нажаловался ему на Саню Маленького. За то, что в суд грозился на него подать. Уж председатель приструнил бы Саню, совсем с бригадиров снял, а поставил бы отца. Переехали бы они на Центральную усадьбу, и Леха каждый бы день в кино ходил. А то за всю свою жизнь только и был два раза в кино. «Чапаева» смотрел и «Осторожно, бабушка». Чапаев, правда, понравился, а бабушка нет — на мужика смахивает. Разве ж такие бабушки в жизни бывают? Вот бабка Аксинья, например, из двух щепок сложена, две щепки, а посередке — рот.

Долго так выговаривал Леха председателю, все обиды свои ему высказал, а тот спал себе и храпел даже, будто мотор заводил. Крутнет ручкой, схватится мотор и заглохнет враз, потом снова заводит.

— Пап, а пап, — спросил Леха, — а это правда, что у председателей усы не растут?

Молчит отец, спит, наверно. Леха помолчал, помолчал и тоже заснул. А когда проснулся, то ни председателя, ни отца не увидел.

— Папка! — закричал он в страхе. — Куда ты ушел, меня ж волки съедят.

— Не съедят! — Отец вышел из-за куста, в руках у него был кузов, полный сладкой прошлогодней клюквы. — На-ка, попробуй.

— Не, лучше Натке, — сказал Леха, — она ж маленькая.

Обратная дорога к дому показалась Лехе куда короче. Да если б еще не волчата. Поглядел Леха, а у старой елки щенята дерутся. Раз, раз друг дружку лапами, все морды расцарапали. Он подбежал и стал их размирять.

— Цыть вы! Чего не поделили?

Щенята рычали и рвали друг у дружки клочья шерсти. Когда Леха присоединился к ним, они стали срывать с него штаны. И тут отец как налетит на Леху:

— Ты что, не видишь? Это волчата! Скорей убегай, а то волчица заявится.

Они отбежали шагов на двадцать, и отец сделал на сосне отметину.

— Завтра с ружьишком нагряну.

— А меня возьмешь? — с надеждой спросил Леха, но тут же вспомнил про Натку и про то, что воскресенье уже кончается, а с ним и его свобода.

— А почему ты сегодня ружье не взял? — укорил он отца, хотя и знал почему. Забыл отец про ружье. Тут не только ружье, а как самого себя звать, позабудешь, если бригадир Саня привяжется. До чего ж липучий, как муха.

«Ладно, ладно, — мечтает Леха, — вырасту я, тоже лесником стану. Или председателем. А может, летчиком? Вон как высоко летают они, как птицы, и хоть бы им что. Даже небось голова не кружится. Сидят в самолете и папиросы покуривают». А у него однажды и без папирос голова закружилась. В прошлое воскресенье. Залез Леха на сосну, как глянул вниз, а отец маленький, как Саня. Чуть с испугу наземь не свалился. Хорошо, что отец снизу крикнул:

— Держись!

А когда спустился с сосны, отец в глаза заглянул, пристыдил:

— Эх ты, а еще хочешь синий камень достать.

И откуда только ему про синий камень известно, ведь Леха никому не трепался.

Спустились в лощину и угодили прямо к кринице. Вокруг сырое болотце, а посередке родничок бьет, как фонтан, даже брызги разлетаются. Леха напился криничной воды, и идти стало куда веселее. А еще возле пня он поймал ежика, засунул его за пазуху, ежик катался под рубахой, царапал пузо, и Леха не хотел, а смеялся. Из-за ежика он и отстал от отца, а теперь догонял, потому что подходили к дому, и Лехе хотелось по деревне пройти вместе с отцом. Пусть все видят, как шагают мужики с работы, устали, умаялись, есть хотят, но идут бодро, нога в ногу, как солдаты в строю. Правда, никто им не встретился. Деревня была пустынна, как вымершая. Но Леха не унывал. «Зато в окна небось все глядят. Глядят и завидуют: вот так работнички».

И только уж когда во двор вошли, почуяли что-то неладное: визжал в хлеву поросенок, Красуля мычала недоеная.

— Ты чего, пап? — быстро спросил Леха, потому что почувствовал, как дрогнула рука, за которую он держался.

С крыльца, растрепанная, заплаканная, навстречу им сбежала Галина. Она раскрывала рот, ловила им воздух, а слов не получалось.

— Говори! — крикнул на нее отец, хотя раньше никогда не кричал.

— Матерь… в больницу… надорвалася…

— Как надорвалася? — не понял Леха…

— Силос из ямы тащила, а внутри у нее что-то и… лопнуло.

Леха как стоял, так и сел на крыльцо — у него тоже внутри будто лопнуло что-то.

— Рак, рак, — расползлось по деревне. — Слыхали, бабоньки, у Верки-то Старковой рак объявился. Только, вишь ты, он до поры тихонько сидел, спрятавшись, а как она надорвалась, тут и выполз. Сам главный-преглавный профессор смотрел, всю, как есть, чистенько обследовал — не нашел. Потому что рак-то, вишь, не простой, а ползучий. Вот он и ползет по всему телу, разве его обнаружишь? А как в горлу доползет, тут и конец.

Леха не понимал: говорят с таким страхом, а разве раки страшные? Смешные только: задом наперед ползают. А когда их ловишь под корягами, они от злости шипят, клешнями за пальцы хватаются. Выбросишь на берег, они и разомлеют от страха, боятся даже усами шевельнуть. Леха поймал вчерась сорок раков, приволок домой, а отец только взглянул на них и отвернулся. А, бывало, так любил их, сам с Лехой ловить ходил, сам варил в крутом кипятке и добавлял зачем-то крапивы, и раки получались красные, как огонь, а глаза что фары.

Теперь Лехе пришлось самому раков варить, и они у него вышли не красные, не черные, а буро-малиновые. Даже есть противно. Он съел три рака, а остальных поросенку в корыто, тот все слопает.

Леха тосковал. По матери: сколько уж дней прошло, а она все не является. По отцу: он хоть и каждую ночь дома, а будто и не отец вовсе. Брови с переносицы и не расходятся, а глаза — хмурые, серые. Встанет с постели, ружьишко за плечи — и в лес. И Галина из города не приезжает. Приходится Лехе самому все делать: и поросенка, и Натку кормить. Бывает, тетя Алиса забежит, схватит Натку и унесет с собой, а Леха и радуется — все меньше забот-хлопот. С утра и до вечера работы по горло: и Красулю выгнать, и курям хлеб покрошить, и картошки сварить, о том, чтоб на речку сбегать, уж и говорить нечего.

Леха уже счет дням потерял — когда воскресенье, когда еще что. И вдруг под утречко затрещал мотоцикл: Виталька. А с ним и Галина. Подарков понавезла: отцу — рубашку и галстук, Натке — шапочку с ушками, а Лехе — петухов на палочке. Расхвасталась:

— В магазин устроилась.

— А институт как же? — спросил отец.

— В наши дни лови там, где ловится. В институте пять лет на сухом пайке, да и после института еще неизвестно сколько получать буду, а я уже сейчас сотнягу имею.

— Так что ты — с жуликами связалась?

— Ой, батя! Окстись! Магазин как магазин. Только там все товары на доллары, понимаешь? Валюта.

Отец усмехнулся:

— Ох, и ловка врать-то. Где только и научилась?

Галина нахмурилась.

— Ей-боженьки, правда, Ну, конечное дело, наш магазин не для всяких там…

— А для кого же? — спросил отец, все еще усмехаясь, не веря.

— А для иностранцев! Да что ты меня все выпытываешь? — рассердилась Галина. — Мое дело двенадцатое!

Отец потоптался перед Галиной, ушел во двор, а во дворе все ходил, сам с собой разговаривал.

Потом он вернулся в хату, достал из шкафа рубашку с галстуком, вернул Галине.

— Возьми-ка, — сказал он, — совесть-то у меня покамест что русская.

Галина так и хлопнулась на диван.

— Ты у нас, папахен, в прошлом веке живешь. Взгляды у тебя какие-то допотопные.

— Все равно, — сказал отец и крикнул в окно: — Леха!

Леха всунул в дверь стриженую, круглую, как тыква, голову.

— Отдай и ты свой гостинец, сынок.

Леха моргнул и заплакал.

— Ты чего? — спросил отец.

— А я его съел, — сказал Леха.

— Эх, папка, папка, — вздохнула Галина, — сам чудик и детей чудиками воспитываешь. А ведь им в нашем веке жить, не в твоем. Ты думаешь, им легче с твоими-то взглядами жить будет?

Она стала растапливать печку, а Леха вышел с отцом во двор.

— Пап, ты куда?

— Стригунка надо напоить.

— И я с тобой.

— Неси уздечку.

Леха принес и только хотел взобраться на Стригунка, как увидел Витальку. Сидит на завалинке и прутик ломает, а тот не ломается — гнется лишь. Леха подошел к нему и сел рядом. Так они немного посидели, и Виталька спросил:

— Значит, погода, говоришь, нелетная?

Виталька росточком был маленький, но сильный — страсть, и прутик все же сломал. Отбросил подальше в картоху.

— Вот в том-то и дело, браток.

А Леха спросил:

— Виталь, зачем тебе летная погода? Что, у тебя самолет есть?

— На крыльях бы полетел.

Но Леха не поверил, усомнился:

— А где бы ты крылья взял?

Витальке и говорить нечего. Правда, может, он потому замолчал, что Галину увидел. Галина мыла полы и выскочила на крыльцо в рубашке и в юбке. Виталька покраснел, а ей хоть бы что, выплеснула из ведра грязную воду прямо ему под ноги и спросила:

— Ну, что глядишь? Не видал, что ли?

Так они стояли друг перед другом, как последние дураки, и молчали — Лехи небось стеснялися. Лехе что, он лишь усмехнулся криво, взял веревку и пошел Красулю перевязывать. Красуля была стельная, вымя чуть не по земле волочила, и в стадо ее не гоняли, а пасли возле речки — навязывали. Объест Красуля траву вокруг себя, потом Леха придет и перевяжет на другое место. Красуля терпеливо ждет, пока он с веревкой возится, затем — раз, и лизнет его по голове. Язык шершавый, даже щекотно сделается.

— Иди, Красуля, пошла, проклятая.

Но она-то хорошо знает, что не проклятая, а наоборот, все ее любят, молочка ждут, ухитрится и снова — раз языком по макушке.

«И за что только ее Красулей прозвали? — думает Леха. — Один рог к самому уху закорючился, другой и вовсе сбит, красной тряпкой замотан, зато на лбу белое пятнышко, как звездочка».

— Красуля, Красулечка, — гладит он ее по морде, — скоро у тебя телочек родится?

«Скоро, скоро, — мычит Красуля, — погоди чуток».

На обратном пути Леха решил завернуть к виру, но раздумал — холодно. А может, Виталька на мотоцикле покатает? Если он еще не уехал. Оглядел двор — нет, не уехал, мотоцикл у забора валяется. Ну, Леха не стал им мешать, пускай одни полюбуются, открыл ворота и — шмыг на сеновал. Растянулся на сене — хоть отдохнуть чуток — и вздрогнул: услышал в углу возню. Приподнял голову: Виталька с Галиной. Вот незадача — он от них, а они за ним, так кто, выходит, за кем бегает?

Леха замер, чтоб не заметили, а то еще отлупят как сидорову козу. Но Витальке с Галиной было не до него: они тяжело дышали, словно в футбол гоняли. Потом Галина сказала:

— Пусти.

— Не любишь? — Голос у Витальки был хриплый, придавленный.

— Значит, не люблю.

— А раньше любила? Помнишь, у родничка? Звезды светили…

— Светили, да погасли. Пусти!

Виталька долго молчал, только курица как закудахтала — рада, что яйцо снесла.

Из-за курицы Леха и не услышал, что говорил Виталька, а что Галина кричала — услышал:

— Ну и нашла! Нашла! А кто ты мне, чтоб спрос держать? Кто? Кто?

Курица все кудахтала, но теперь уже и Виталька кричал, не боялся, что его услышат:

— Замолчи! А то!..

— Что «а то»? Что? Сам видишь, разошлись наши стежки. На все четыре стороны.

Курица наконец замолчала, а Виталька сказал:

— Не узнаю я тебя, Галина. Раньше такой не была.

— Какой такой?

Галина и не думала сдаваться.

— Злой. Даже глаза зеленые стали. Как у кошки.

Галина вздохнула:

— Эх, миленький. Жаль мне тебя. Ничего ты не видишь, не знаешь. А я потому такая, что жизни настоящей хлебнула. Да, да, не смейся. Я, может, раньше только в книжках про такое читала. А теперь у нас в общежитии и газ, и ванна, и душ, и танцы каждый день. Придешь с работы, раз-два, только спичку торкнешь — ужин готов, потом в ванну залезешь, грязь с себя смоешь, будто на три года помолодела.

— А то ты старуха.

— Двадцать первый пошел. А жить когда? Я знаю, отец на меня косится, а что, если мне наши Старики поперек горла встали? Свету и того нет. Линию далеко тянуть — из-за восьми дворов невыгодно. А что в этих восьми дворах люди живут?! Люди! Эх, горюшко… И ты меня снова в деревню тянешь.

— Но ведь у нас, на Центральной… Телевизоры в каждой хате.

— А ванна есть? — спросила Галина.

— Далась тебе эта ванна! Лезь в Дымку — купайся.

Галина снова вздохнула:

— Не понимаешь ты. Ничегошеньки не понимаешь. А хочешь, чтоб любила.

На дворе заржал Стригунок, и Леха слез с сеновала. Ему надоело.

«Что, в самом деле, — думал он, — ванна ей нужна. А мотоцикл? Мотоцикл лучше ванны. Садись и лети куда хочешь. Так нет, и с мотоциклом Витальку не любит. Никого она не любит. И маму тоже. Даже не вспомнила про нее. А ведь в городе была, в больницу ходила».

Отец запрягал Стригунка, а тот не давался, не вставал в оглобли, и все тут. И небо было хмурое, грязное. Леха спросил:

— Пап, а пап, ты куда, ведь дождь скоро?

— Ничего, только жердей привезу, может, управлюсь.

— А зачем жерди?

— Посадки огородить. Коровы весь молодняк затоптали.

Не успел отец уехать, и хлынул дождь. Леха даже вслед ему выбежал, может, вернется. Нет, не вернулся, жерди ему дороже, зато вымокнет весь, и Стригунок тоже. Леха сел под крышу и стал глядеть на дождь, как он со стрехи капает. Соберется на соломине большая-большая капля и — шлеп в лужу, только пузыри во все стороны, как пауки, разбегаются.

— Эх, была б мама, блинов бы спекла. Со сметаной.

И тут Леха вспомнил: а что, если зажмуриться? Ведь тогда, в воскресенье, стоило ему только зажмуриться…

Сначала было темно, как на дне вира, потом что-то засветилось в темноте, какая-то точка, стала шириться, расти, все ярче, ярче, и Леха почувствовал: издалека-издалека идет к нему мама. На голове у нее платок, а в руках белый узелок с гостинцами. Она развязала узелок и дала Лехе пряник, а потом обняла его и поцеловала. И от ее мягких, теплых губ, от легких ласковых рук так Лехе стало приятно, что он засмеялся и смеялся долго-долго, а потом спросил:

«Мам, ты скоро домой придешь?»

«Скоро, сынок, вот сено сгребу и приду».

Леха удивился:

«А разве в больнице тоже сено косят?»

«А как же? Не будем сено косить — подохнут коровы-то».

«Ты не волнуйся. Мы с папкой накосим».

Мать стояла у плетня и глядела на Леху, а он не мог понять — грустная она или веселая.

«А Натка где?» — спросила она.

«Спит еще. — И снова повторил: — Ты не волнуйся, Натка жива-здорова. И Галина тоже. И я. Вот только папка…»

«Что он?»

«Я вчера пошел поросенка кормить, а он стоит в хлеву и плачет».

«Чего ж это он плачет?»

«Не знаю. Наверно, тебя жалеет».

«Раньше надо было жалеть!»

Леха даже вздрогнул — так мать это сказала, как будто плетью хлестнула, — и открыл глаза. Дождь уже прошел, и по всему небу растянулась радуга. Один ее конец в тучу ушел, а другой радуга в вир опустила — водицы напиться. Вода после дождя-то теплая. Леха перевел глаза на плетень — никого. Только ведь тут стояла и разговаривала — и вдруг нету. Леха хотел заплакать: мам, ты где? Но тут дед Егорыч окликнул его:

— Лех, а Лех, подсоби-ка.

Дед Егорыч достал из колодца воду и никак не мог ведро на крюк нацепить — пальцы не слушались. Леха помог, ему и спросил:

— Жениться, дед, когда думаешь?

Дед Егорыч закашлялся:

— Так ведь не идет, бесовка. Стар, говорит. А вот, Лех, на твой взгляд, можно мне годков пятьдесят дать?

Леха поглядел на деда, какой он маленький, ссохшийся, и охотно дал ему пятьдесят годков.

— Ну вот, — обрадовался Егорыч, — а она брезгует. Да за такого молодца, как я, кто хошь пойдет!

Когда дед Егорыч ушел, Леха решил наведаться на ферму. Кроме матери и Алисы, на ферме работало еще три доярки: Лида, Аннушка и тетя Ксеня. Они уже заканчивали дойку.

— А я вчерась из магазина иду, — рассказывала между дел тетя Ксеня, — вдруг из-за куста вжик — Саня Маленький.

— Ой, девка, с Саней ухо держи востро, а то еще принесешь, как «моя молодуха», парочку.

— Тьфу на тебя. Мало мне своих-то?

— Мало не мало, а узелком не завяжешь.

— Да нет, он по делам. Уговаривал Верки Старковой группу взять.

— А ты?

— Сказала: ты свою молодуху поставь!

— Молодец. А он?

— А он мотоциклу свою завел и скорей наутек.

Коровы мычали, не хотели из теплых хлевов уходить, но доярки торопились:

— Пошли, пошли, ишь, разнежились.

Вслед за коровами ушли и доярки, Леха остался в хлеву один и теперь мог делать все, что хотел. Захочет — в футбол погоняет, захочет — на луну полетит. Хлев — как аэродром, а кормобак — как ракета.

— Внимание! Приготовиться! Старт!

Однажды Леха чуть и в самом деле не улетел. Начиналась гроза, а он в силосной башне сидел. Молния как ударит в башню — искры кругом, а Леху так и вышвырнуло наружу, как щепку какую. Он не успел и опомниться — уже на земле лежит, приземлился, стало быть. После этого Леху в силосную башню и силком не затолкнешь, а на крыше зато аисты поселились, гнездо свили и живут.

Леха вышел аистов поглядеть, но их не было — улетели корм добывать, и тут он вспомнил про синий камень: «Может, сегодня достану? Тогда Галине отдам, чтоб матери в больницу свезла — все ж ей веселей будет с синим камнем-то».

На воде играло солнце и брызгало ярко в глаза, и, наверно, поэтому он не увидел сразу машин, что стояли по ту сторону Дымки. А увидел уже, когда вынырнул, и даже про синий камень забыл. Что за машины? Откуда столько? И что страннее всего, не машины, а будто хаты на колесах, с окошками, с занавесочками. В тени первой хаты лежал шофер, — Леха сразу определил, потому что руки в мазуте. Он, очевидно, спал — муха по носу ползла, — но только Леха подошел, открыл один глаз, а муха все равно ползла.

— О, абориген, — приветствовал он Леху, — ну, здорово, кореш.

— Здоров будь, — ответил Леха: шофер ему сразу понравился.

— Так это и есть деревня Старики?

— Ага.

— А ты, стало быть, местный житель?

— Ага.

— За «ага» поллитру не купишь. А кстати, магазин тут есть где поблизости?

— На Центральной.

— Далеко?

— Верст семь.

— Далековато.

Шофер вдруг резко поднялся и сделал на голове стойку. А Леха с удивлением увидел, что брюки у него были на гвоздиках. Самих гвоздиков, правда, не было видно, зато торчали повсюду от гвоздей шляпки.

— Умеешь так? — спросил шофер, стоя на голове.

— Не-а, — признался Леха, но тут же похвастался: — Зато я на пузе играть умею.

— Покажи.

Леха показал, но шофер даже не улыбнулся.

— Это что! — сказал он. — Я знал одного парня, так он языком ухо свое доставал. А ты попробуй.

Леха попробовал, не получилось.

— Ну, ладно, — примирительно сказал шофер, — не у всякого такие таланты. — И помечтал: — Закурить бы!

— Давай сходим к деду Егорычу, — предложил Леха, — у него самосад есть.

— Самосаду не употребляю, — гордо заявил шофер.

Он снова опустился наземь и закрыл глаза.

— Глухомань, — сказал он, — и как тут только люди живут?

— А что? — обиделся Леха. — У нас тут весело!

— От такого веселья и подохнуть можно.

Лехе стало жаль шофера, и он предложил:

— А хочешь, в вир нырнем, синий камень достанем.

— Зачем?

— Чтоб быть командирами.

Шофер засмеялся, взъерошил Лехе на голове волосы.

— Веди лучше меня к своему деду. Закурить страх как хочется.

По дороге Леха спросил:

— А вы зачем сюда приехали?

— Кино снимать. Натуру у вас тут нащупали.

— Какую натуру?

— Ну, печки разбитые. Не понимаешь!

Дед Егорыч встретил их с радостью:

— Заходите, заходите, не побрезгуйте. Сегодня ведь праздничек.

— У тебя, дед Егорыч, каждый день, считай, праздничек, — сказал Леха, потому что увидел: дед уже был навеселе.

— А ты погодь! — рассердился дед. — Слово я тебе не давал! Кыш под лавку!

Он предложил шоферу стаканчик, а сам пустился в философию:

— К примеру, почему я пью? От горькой доли одиночества, вот почему. Придешь домой, а в хате хоть волков гоняй.

Он бы и еще долго жаловался на одиночество, по шофер не дал ему разговориться: некогда, дедусь, на работе. Спасибо за угощение. И оревуар.

Леха проводил шофера к машине, и только тут они наконец познакомились. Оказалось, что шофера зовут Яшей, как и деда Егорыча.

— А у вас и вправду тут жить можно, — сказал Яша. Настроение у него явно повысилось.

По берегу Дымки возле печек сновали люди, протягивали провода, ставили прожекторы. Распоряжался людьми один, весь лысый, но с густой черной бородой, как бог в углу у бабки Аксиньи. Бог держал в руках какую-то трубу и громко кричал в нее:

— Левей! Левей! А теперь правей! Да левей же, я говорю!

Лехе нестерпимо захотелось крикнуть в эту трубу, а он, сам не сознавая того, подходил все ближе и ближе к бородатому.

— Кто это? — спросил он у шофера.

— Режиссер.

Яша еще был под хмельком, но держался прямо.

— А зачем он в трубу кричит?

— Чтоб все видели, что он тут главный.

Это и без трубы было видно, по одной бороде, но Леха промолчал, решил поглядеть, что дальше будет. А дальше как грохнет что-то, как задымит, и тут над своей головой он услышал голос. Не голос, а рев:

— Мальчик, мальчик, чей мальчик? Уберите к чертовой бабушке! Хотя — стоп! Верный кадр.

Режиссер подбежал к Лехе, оглядел его с головы до ног, даже зачем-то в ухо ему подул, приказал:

— Загримировать! Одеть сиротой! Живо!

Лехе даже смешно стало. Он хотел сказать режиссеру, что он вовсе не сирота, у него и отец, и мать есть, и Натка, и Галина, и тетя Алиса, и дед Егорыч, но ничего этого не успел, потому что чьи-то быстрые цепкие руки подхватили его, содрали с него рубашку, штаны, вместо них какие-то лохмотья надели и еще сажей лицо вымазали. Леха отбивался как мог, а режиссер кричал:

— Хорошо, хорошо! Вот это натура!

И, когда Леху одели, приказал:

— Плачь! Леха засмеялся.

— Что я — дурак?

— Плачь, плачь, — сказал режиссер, — видишь, война кругом, и деревню твою спалили, и мамку убили.

— Сам ты дурак! — рассердился Леха. — Мамка моя в больнице лежит и скоро домой придет. А я буду плакать?

— Нет, ты не понимаешь… — Режиссер отбросил свою трубу и заговорил тихо, чуть слышно, не говорил, а убаюкивал: — Ты кино про войну видел? Ну, вот. А теперь представь, что война не в кино, а здесь, в ваших Стариках. Фашисты летают, бомбы бросают, деревня горит вся, слышишь?

Он поднял руку и взмахнул ею — дескать, огонь!

А за кустом вправду как грохнуло!

Леха вскочил и побежал за куст — поглядеть. А что тут глядеть — одна печка за кустом, и то вся развалилась, и дымок еще вьется. Под ногами вдруг что-то пискнуло. Глянул Леха, а это воробьенок. Наверно, гнездо в трубе было свито. Воробьиха птенцов вывела и улетела за червяками, а тут и грохнуло. Воробьенка из гнезда вышвырнуло и крылышко оторвало. А он ничего не понимал и только пищал: мама, мама.

Леха поднял воробьенка и плюнул ему в рот, тот жадно глотнул и еще попросил: пить, пить. И вдруг глаза его стали закатываться. Леха плевал и плевал ему в рот, но воробьенок и лапки уже вытянул. И тогда Леха закричал:

— Мама!

Он не знал, звал ли он свою мать или воробьенкову, но слезы так и покатились у него из глаз.

— Ма-ма!

— Свет! Мотор! — закричал режиссер, и тотчас же Леху оглушило, ослепило, бросило вместе с воробьенком наземь. Леха ударился локтем о кирпич, и воробьенок выскользнул из ладони, а он пополз по земле, по кирпичам, по камням, цепляясь за них лохмотьями, и кричал:

— Ма-ма-а!

Когда съемка закончилась и режиссер плакал от радости и целовал Леху, он внезапно подумал: а отчего это он не зажмурился? И тогда бы не он, а сам режиссер с лысой головой и черной бородой, с черными волосатыми руками ползал бы по земле и кричал: мама! Вот дурак так дурак — забыл зажмуриться.

Он не понимал, за что его поздравляли и целовали и угощали конфетами, он думал только об одном — забыл, забыл, забыл… Шофер Яша, проводив Леху домой, пригласил:

— Приходи завтра, кореш.

— Что я — дурак? — сказал Леха.

Яша уже перекинул через перилку ногу, чтоб не сойти, а спрыгнуть с крыльца, да так и замер на месте — нога повисла в воздухе.

— Кто это? — подмигнул он Лехе.

Леха проследил его взгляд и пояснил:

— Корова. Красулей зовут.

— Вот недоросль. — Яша поправил на голове берет. — Кто под коровой, спрашиваю?

— А, это сестра. Галина, — махнул рукой Леха, но предупредил: — У нее жених есть. Виталька.

— Боксер? — спросил Яша.

— Не, тракторист.

— Тогда лады. Составь знакомство.

Галина уже подоила Красулю и несла молоко в хату. Платье у нее с одной стороны было подоткнуто, и виднелась круглая, заляпанная навозом коленка. Яша не стал ждать рекомендаций и представился сам.

— Разрешите помочь? — спросил он и, подхватив ведро, чуть не выплеснул молоко.

— Приветик, — сказала Галина, — всю жизнь только о тебе и мечтала.

Они сразу нашли общий язык. А Леха пошел спать. На сегодня ему и так хватило волнений.

В субботу начинался в Стариках престольный праздник. Собственно, праздника было два — троица и духов день, но праздновали его за один, а гуляли три дня.

Отец еще загодя сходил в лес и принес охапку веток, разукрасил ими двери и окна, а Леху разбудил раненько-раненько: на речку за явором.

— Пусть будет так, как матерь любила.

Лехе, известное дело, неохота с утра в холодную воду лезть.

— Свистушек себе нарвешь, — напомнил отец.

Делать нечего — Леха выпил кружку молока и поплелся на речку.

По утренней росе зябко босым ногам, да и цыпки посаднивают, но зато такая тишина кругом, что даже в ушах ломит. Лягушки и те замолчали — всю ночь тарахтели, как тракторы, а к утру, видать, и их сон сморил.

«А я уже встал, — думал Леха, — потому что над всеми вами я командир».

Впереди у болотца послышался плеск воды. Оказывается, кто-то первей его встал и рвет уже явор. В тумане не разобрать, кто это, и тогда Леха, приставив к плечу палку, крикнул:

— Руки вверх!

От испугу Танька сразу шлепнулась в воду, минуту погодя за ней шлепнулась Манька. Леха ведь как их различал — по волосам. У Таньки они были светлее.

— Приветик, — сказал он и подал и одной, и другой по палке, — хватайтесь.

— Вот еще, — сказала Нетотанька-Нетоманька, потому что волосы у них намокли и стали одинаковыми. Они даже разговаривать с Лехой не стали и, быстро и ловко натаскав по охапке явора, поволокли его домой.

Леха со смехом поглядел им вслед — небось теперь даже сама «моя молодуха» их не различит. Он тоже не стал волынку тянуть — вода была жуть холодная, — нарвал поскорей явора и айда. Возле стога соломы он догнал Таньку-Маньку: они выкручивали мокрые платья.

— Слышь, Лех, приходи, сегодня девки будут венки завивать, — забыв про недавнюю обиду, сообщила ему Нетотанька-Нетоманька. А другая Нетотанька-Нетоманька подтвердила:

— Саня Маленький обещался речь сказать.

Даже они своего отца звали Саней Маленьким.

— Ладно, приду, — пообещал Леха и вытер грязной рукой нос.

— Усатый, усатый! — закричали Танька-Манька и вдруг исчезли, как сквозь землю провалились. Сейчас только были тут, и нету их.

— Эй, где вы? — испугался Леха.

— Тут. В канаве. Обстрекалися все.

Леха помог им выбраться из канавы, и они затрусили домой. А охапки явора, как хвосты у русалок, волоклись за ними по земле.

Леха выпустил на двор кур, накормил поросенка и, воспользовавшись тем, что отец еще был дома, улизнул к виру.

— Эй, Лех, давай сюда!

Посмотрел, а это опять Танька-Манька, уже просохшие, со всей остальной своей компанией: Колька, Володька и Надюшка. Не было только Васьки.

— Ну, чего вам?

— Побегли к бабке Аксинье.

— Вот еще — бабку Аксинью я не видел.

— А у ней поп.

— Какой поп?

— «Какой, какой»?! Ну, какие попы бывают? С бородой и кадилом. Поют не по-нашему.

Леха еще никогда не видел живого попа, и они, схватившись все за руки, помчались за Дымку к бабке Аксинье.

Поп — маленький, круглый, как буханка хлеба, — ходил вокруг хаты и кадил. За ним, не поспевая в его широкий след и семеня мелко-мелко ножками, шла молоденькая прислужница. Лицо у нее было желтое, как кувшинка. В руках она держала урну, а на урне висела большая сургучная пломба.

Леха сначала не понял, зачем урна, неужели поп голосование проводит, но когда бабка Аксинья вынесла из хаты рубль и с поклоном протянула батюшке, тот даже обиделся.

— Вот куда, раба божья, деньги суй, — сказал он, указывая на урну. — У нас самообслуживание. — И снова запел: — Благослови, господи, и помилуй мя-а-а…

Ребята держались чуть в отдалении, но от попа не откалывались и обошли вместе с ним еще три двора.

Вдовы — Лида, Аннушка и тетя Ксеня — тоже дали попу по рублю, но когда наведались к деду Егорычу, тот денег не дал, а вынес пяток яиц.

— Не гневи бога, — сурово произнес поп, — мы ведь тоже на денежную оплату перешли.

Но тут заиграла над виром музыка, и ребята, бросив попа, кинулись что есть духу туда.

Играл Славка — деда Егорыча городской внук, и народу уже было на виру много — приехали из других деревень на престол.

Девки, женщины, сгрудившись на берегу, кидали в воду венки из березовых веток.

— Поплыл, поплыл!

— Чей же этот?

— Бабки Аксиньи!

— Готовься, старая, к свадьбе!

— Глядите, тонет!

— Алиса, неужли твой утонул!

— К несчастью это, ой, молодух, к горю.

— Ладно вам, вещуньи выискались.

— Какое у Алисы горе?

— Поплыл, поплыл!

И вдруг смолкли и смех, и шутки — по дороге, взбивая пыль, появился на мотоцикле Саня Маленький. От его дома до вира — два шага шагнуть, но таков уж характер у бригадира — глядите, какой я молодец. Он лихо подкатил к самому кругу и осадил мотоцикл. Привстал на нем, как на стременах.

— Дорогие товарищи колхозники! Традиция есть традиция, и этой традиции нам не переломить. Так давайте же превратим религиозный праздник троицу в наш советский праздник Весны.

— Ура-а! — раздался в толпе голос деда Егорыча, которого Славка держал уже под руку.

Довольный такой поддержкой, Саня Маленький продолжал:

— Давайте игнорируем такие старые обряды, как завивание венков — раз, — он поднял над головой руки и стал загибать пальцы, — бросание их в воду — два, зажаривание яичницы и употребление спиртных напитков — три.

— Ну нет, бригадир, это дело не пойдет, — подал вновь голос дед Егорыч, и все поддержали его.

— Какой же это обряд — яешня с водкой?

— Это потребности организма.

— Ладно, ладно, — Саня был в благодушном настроении, — насчет выпивки и закуски я пошутил. Во всем же остальном, — крикнул он с медью в голосе, — никакой пощады врагу! Так я говорю?

— Так! Так!

— Вот это бригадир!

— Да такой бригадир дороже денег стоит.

— Тыщу рублей и еще гривенник.

— А Санечка, а миленький, дай я тебя расцелую.

Бабы окружили его плотным кольцом.

— Товарищ бригадир, а кино сегодня привезут?

— Нельзя, — сказал Саня. — Нельзя. По религиозным праздникам кино показывать нельзя.

— Какой же религиозный?

— Сам только что сказал — праздник Весны.

— Нет, нет, бабоньки, — упорствовал Саня, — сказал, нельзя, значит, точка. И не уговаривайте меня, а то я сегодня добрый.

Алиса встала перед ним, даже руки на груди сложила:

— Ну, Санечка, ну, родненький…

Саня поглядел на нее затуманенным взглядом и сдался:

— Разве что научно-популярный, — пообещал он.

Бабы недовольно загудели:

— Научный-популярный ты «моей молодухе» на печке показывай.

— Ты нам про любовь давай!

И уговорили б, наверно, если б не появился среди гуляющих поп, как будто с неба свалился, И про кино, и про Саню Маленького тотчас же все забыли, потому что батюшка с ходу, даже не подобрав рясы, ударил барыню. Мигом сколотился вокруг него круг.

— А ну, расступись, батя пляшет!

— Ты рясу-то сними, — послышались жалостливые бабьи советы, — все легче будет.

— Без рясы сподручнее.

Батюшка никого не слушал и продолжал дробно-дробно работать ногами. В конце концов даже гармонист и тот устал, а ему хоть бы что. И музыка пошла не в лад, а он все лопотит ногами да притопывает:

Бабы вытолкнули к батюшке на круг Аннушку, но прислужница таким ревнивым взглядом ожгла ее, что Аннушка, на что смела, засмущалась и юркнула опять в толпу.

Наконец и поп устал. Как плясал, так и рухнул на баб. Те врассыпную. Но бригадир все же успел подхватить батюшку под руки, усадил на бережок, сказал укоризненно:

— А ведь грех, батя, бога ты не боишься.

— Бог — бог, да не будь сам плох, — ответил поп и, задрав рясу, вытащил из кармана брюк платок, чтобы пот вытереть, не платок — целую скатерть.

Бабы снова окружили его. Поп вытер не спеша с головы пот да как кинется с берега ловить их. Баб не поймал, а поймал деда Егорыча. Тот по-братски обнял его, но все же напомнил про бога.

— Волков бояться — в лес не ходить, — отпарировал ему батюшка и, отобрав у прислужницы урну, опрокинул ее к себе на колени. Оттуда посыпались мятые рубли, мелькнула среди рублей, как щука хвостом, зеленая трешка. Поп засунул деньги в карман:

— Так надежней.

— Ну, ладно, — сказал Саня Маленький, — хватит с вами веселиться. Надо на ферме обеспечить.

На ферме по случаю праздника резали быка Агрессора.

Вот смешно — прозвали Агрессором, а какой он Агрессор, если у него кольцо в носу? Дед Егорыч ухаживал за ним, поил, перевязывал и делал это по доброй воле, потому что бригадир трудодни за это начислять отказался.

— Какая теперь из вас польза? — сказал он деду Егорычу. — Когда на искусственное осеменение перешли.

Бабы, как услышали про Агрессора, сразу расхлипались:

— Такого-то красавца — и резать!

— За него, бают, золотом плачено.

— Из самой Бельгии привезли. Порода.

— Да вишь ты — без работы остался.

— Ну и пусть без работы, а все ж коровам веселее!

— Жрет много!

— Зато с мясцом будем.

Отдохнувший Славка-гармонист заиграл вальс «На сопках Маньчжурии», и все, кто мог, закружились среди березок.

Леха сбегал домой — поесть. Дома никого уже не было, но на загнетке стояла сковородка с яичницей.

Леха ел и принюхивался. Ветки березы, дуба, клена, развешанные на окнах, на дверях, за ночь привяли и разносили по хате теплый, прилипчивый лесной запах. Так обычно пахнет в бане — от веников, брошенных после парки.

«Где же Натка? — подумал Леха. — Наверно, отец с собой взял. А может, уже Галина из города приехала?»

Так или не так, а он был свободен и снова побежал на праздник. И тут, по дороге, увидел отца. Он сидел под дубом, а рядом ползала по земле, собирала прошлогодние желуди Натка. Дуб этот был самый приметный в деревне. Когда-то ребятишки из озорства втянули на его макушку покрышку от «Беларуси» и подожгли. От покрышки загорелся и сам дуб, но не весь, а только макушка. И вот теперь снизу он был зеленый, а сверху — черный. Обожженные сучья корявилась над зеленью, будто дуб тянул в небо руку со скрюченными пальцами, просил — помогите.

Леха хотел подбежать к отцу, но с другого бока ствола увидел сидящую Алису и остановился.

— Как же ты с ними справляешься, с бесенятами? — спросила Алиса, и Леха понял: бесенятами были они с Наткой. — Один и один?

— Галина приезжает.

— Галина, считай, отрезанный ломоть. А ты так думаешь и век вековать?

— Рано еще об этом, — сказал отец и нахмурился, — ты сама свою судьбу-то устраивай.

Алиса глянула на отца, и глаза ее заблестели от слез.

— Сам ведь знаешь, без тебя какая у меня судьба? Извелася вся, ни одной ночи не сплю, а ты хоть слово какое сказал бы. Ты не думай, что я твоему горю радая. Когда Вера была, разве я что сказала? Ни словечком не обмолвилась. Только сердце как пташка какая залетная… Ой, Мишенька, голубь ты мой ясный…

— Хватит, — сказал отец, — попела, и ладно. Дите б постыдилася.

Алиса заплакала.

— Гонишь? Ну, хорошо.

Она встала, закинула за спину косу.

— Не пожалел бы, Михайло Иванович.

И пошла прочь, как пьяная, волоча за собой шелковую красную косынку.

Лехе стало жалко Алису, и он пошел за ней. Шел и думал: надо было Яшу не с Галиной познакомить, а с тетей Алисой. Она — красивше. И коса длиннее. Может быть, Яша тогда бы и не уехал, а остался в Стариках. Сам же говорил, что ему кино до чертиков надоело.

Алиса не видела Леху, прошла немного полем и повернула к виру: там все еще продолжалось веселье. И вдруг среди этого веселья раздался чей-то страшный, захлебывающийся крик:

— Агрессор!

Музыка тотчас же смолкла, и все увидели бегущего с фермы бригадира Саню Маленького. Саня бежал и кричал дурным голосом: помогите! А следом за ним с обрывками веревок на рогах мчался Агрессор.

— Ложись! — крикнул батюшка, но никто его не послушался, а все кинулись к гумну, потому что оно было рядом.

Но Саня гумна вроде и не видел, а летел посреди улицы и кричал:

— Спасите!

Спасать его никто не решился, каждому своя шкура дороже, а, вбежав в гумно и закрыв за собой ворота, люди наперебой стали кричать Сане советы:

— Жми, жми, Саня!

— Не опозорь руководство!

— К виру, к виру давай!

Саня услышал и кинулся к виру. Но, подбежав к самой воде, в нерешительности остановился.

— Ныряй! — кричали ему из гумна.

— Да он, вишь, воды боится!

— А еще бригадир!

Саня изловчился и нырнул. Бык подбежал, а дальше-то ходу нет, и осадил. Только головой мотнул. Потом подошел к воде и стал пить. А Сани все нету, И долго-долго нет. В гумне даже забеспокоились:

— А вдруг утоп?

— Говорила ж — он плавать совсем не умеет.

— Возьмет да не вынырнет.

Но Саня все-таки вынырнул. Далеко, у самого того берега. Вылез, отряхнулся от тины и только тогда оглянулся. Агрессор на противоположном берегу спокойно пил воду.

— Тьфу, змей полосатый, только праздник испортил.

Потом он увидел, как к Агрессору подошел дед Егорыч и, похлопав его по морде, взял за веревку и повел обратно на ферму.

Праздник продолжался как ни в чем не бывало.

Утром отец запряг Стригунка, разбудил Леху с Наткой:

— Собирайтесь, в город поедем. Мать хочет с вами попрощаться.

Леха не заставил себя долго ждать, быстро натянул штаны, рубаху, а когда зашнуривал ботинки, вспомнил:

— Почему — попрощаться? Повидаться, наверно, хочет. Небось соскучилась.

Для Натки не нашлось ни одного чистого платья — все замазала, и отец сказал:

— Ладно, надевайте какое есть, в городе новое купим.

— Купим, купим, — запрыгала она с радости, а Леха обиделся: все Натке покупают, а ему — никогда.

— Ты — мужчина, — сказал отец и больше объяснять ничего не стал: мужчина, и все, думай как хочешь.

Леха и так знал, что он мужчина, но все равно обновку хотелось. Ведь в город, не куда-нибудь едут, в город — и без новой рубахи? Но спорить с отцом было нечего, раз сказал — значит, и будет. Хорошо еще, что Леха новую кепку надел — Виталька ему подарил, как приезжал, потому что ему она стала малая.

На телегу отец положил свежего сена, на сено еще одеяло, в одеяло укутали Натку. Леха с отцом ехал спереди, поэтому и увидел, как выбежала из хаты Алиса, босая, с растрепанной за ночь косой.

— Михайло Иванович, да куда ж это ты с детьми малыми? Оставил бы мне на пригляд. Аль не доверяешь?

— Вера привезти велела, да боюсь, не успеем уж.

— Погодь-ка минуту, — попросила Алиса и, сбегав в хату, вынесла тарелку клубники. — На гостинец ей.

— Спасибо, только она уж и в рот ничего не берет.

— Ой, батюшки…

Отец стегнул Стригунка.

— Но-о, поехали.

Ночью, видать, прошел дождь, и дорога была вся в лужах. Стригунок старался обойти лужи, но телега все равно то и дело вязла в грязи. То одно колесо увязнет, то другое. Лехе надоело глядеть вниз, на лужи, и он лег рядом с Наткой, стал глядеть в небо. Глядел, глядел и увидел — небо куда-то тоже ехало. Ехали, чуть покачиваясь, облака, ехало солнце. А одно облако было похоже на верблюда с двумя горбами. Потом горбы куда-то исчезли, и облако стало похоже на паровоз.

— Пап, а пап, — спросил Леха, — а если десять коней в одну телегу запрячь, они паровоз обгонят?

Отец не ответил, может, не слышал, а может, притворился просто.

Выехали на шоссе, здесь телега пошла ровнее, и Леху сразу поклонило в сон. Но он переломил себя — вот еще, дома выспится — и снова спросил:

— Пап, а пап, а кто может выпить за один раз два литра водки?

— Не знаю, — отозвался отец, — разве что великан.

Леха рассмеялся.

— А вот и не угадал. Дед Егорыч — вот кто. Запросто выпьет. Зараз два литра выпьет и женится на Алисе.

Отец чуть улыбнулся, но тотчас же и нахмурился, брови сошлись к переносице.

— Пускай женятся. Я им не помеха.

До города добрались к полудню. Леху все ж таки укачало, и теперь, проснувшись внезапно от трамвайного звонка, он с любопытством стал разглядывать город. Город как город, и флаг на телевизионной вышке, и дома с балконами. Удивило его то, что они все были похожи один на другой, как яйца у куриц, не поймешь, чье какое. И еще люди. Они тоже каким-то невероятным образом были похожими. У всех на лицах испуг, все куда-то спешили. А куда? Этого Леха не понимал и только морщил и морщил нос, а Натка, наоборот, хлопала в ладоши и радовалась:

— Масина, масина, есё масина!

— Дура ты, дуреха, — сказал ей Леха, — машин она не видала. Ты лучше на трамвай погляди. Видишь, у него дуга, как у нашего Стригунка.

Но Натка не успела поглядеть на трамвай, потому что они въехали на больничный двор, а во дворе было поле, и толстые-претолстые дядьки в полосатых штанах играли на нем в футбол.

«Вот так больница, — подумал Леха, — и я б в такую больницу лег, если в футбол играют».

Но вслух ничего не сказал, стал дальше глядеть. А дальше отец ссадил их с телеги, Стригунка к столбу привязал и повел по каким-то широким лестницам, длинным коридорам, пока не открылась стеклянная дверь, и тут Леха увидел маму, но не узнал, потому что лицо у нее было не мамино — худое и серое, и зубы наружу, и Леха в страхе отшатнулся даже, но все же это была мама — догадался по запаху, радостному и теплому, и еще по рукам. Они были все в тонких и темных морщинках, в которые навечно въелась грязь, а может, не грязь, а навоз, ведь она всю свою жизнь возилась с коровами.

И вот этими темными, родными руками она притянула Леху к себе и замерла — заплакать у нее уже не было сил.

А Леха прижимался к ней, чувствовал ласковое материнское тело и тоже не плакал — боялся.

Потом она чуть оттолкнула от себя Леху и прижала Натку, а та заплакала.

Отец молча стоял возле матери и, положив ей руку на голову, тихонько гладил по волосам, как маленькую. А Леха, чтоб успокоить Натку, пустил ей в глаза зайчика. Это зеркальце на тумбочке лежало, он и сообразил. Натка руками замахала, отбиваясь от зайчика, и перестала плакать, потому что Леха стал пускать зайчиков по потолку и по стенам, пока не подошла тетя в белом халатами не отобрала у него зеркало.

Мама сказала:

— Ну, идите, хватит.

И Леха обрадовался — ему не понравилась больница. Теми же длинными коридорами они вышли на улицу. Стригунок терпеливо скучал возле столба, ожидая их, а толстые дядьки уже не играли в футбол, а сидели на скамейках и держали под мышками градусники.

Возвращаться домой уже было поздно, и они заночевали у Галины в общежитии. Леху и Натку положили на кровать валетом, а рядом еще примостилась и Галина. Отец же не ложился, а сидел у стола, глядя в одну точку, и так небось всю ночь просидел, потому что, когда Леха утром проснулся, он все еще глядел в эту точку.

Леха подошел к окну и увидел далеко внизу такого маленького Стригунка. Мимо него сновали машины, с грохотом проносились трамваи, и он, опустив голову, видно, дремал, и снилась ему родная деревня Старики, и луг за рекой, и такая чистая холодная вода в вире.

Галины не было — она еще с утра побежала в больницу, и Леха принялся разглядывать ее общежитие. Где же тут газ, где же тут ванна? Просто стоят кровати, и все. А над кроватями — собачки, кошки, гуси, разными нитками вышитые.

«Ага, скучно небось стало — без собак, без гусей, — подумал Леха, — не надо было из деревни удирать».

Галину пришлось ждать долго, и Леха сам заскучал — с нарисованными кошками-то.

Отец два раза выходил на улицу — Стригунка поить, хлеба в магазине купить, а Леху не пускал — еще заблудится.

На третий раз вышел и долго-долго не возвращался. Леха уже всех кошек и собак пересчитал, на гусей перешел, а его все нету. Выглянул в окно: вот те раз — сидят вдвоем с Галиной на телеге и беседуют. Нет, видать, не беседуют, потому что Галина вдруг упала лицом в сено — не то заплакала, не то засмеялась, не поймешь с высоты.

«Что это она?» — подумал Леха, и сердце у него заколотилось, как воробушек в клетке. А тут еще эта Натка, топает между кроватями, за спинку спрячется.

— Еха, тю-тю.

— Сама ты тюха-матюха, — разозлился на нее Леха. — Не даешь человеку и думу подумать.

Но тут в комнату вошел отец:

— Собирайтесь, поедем за матерью.

Леха чуть не до потолка подпрыгнул от радости: вот это счастье так счастье — маму домой отпускают, теперь уж ему не придется возиться с Наткой с утра и до вечера.

— Ура! — закричал он и, перепрыгивая сразу через две ступеньки, полетел вниз.

Галина все так же лежала на телеге, уткнувшись лицом в сено, и всхлипывала.

— Перестань, — сказал ей отец, — что ты им душу рвешь?

Стригунок всхрапнул с радости, когда его снова запрягли в телегу, и взял рысью — ни машин, ни трамваев не боялся. Леха закрыл глаза и стал вспоминать маму, но не ту, которую он видел вчера, а другую — какой она дома была.

Натка ткнула его в бок кулаком.

— Еха, ты пишь?

— Да не сплю я. Маму жду.

— Не пи, — сказала Натка, — а то мама совсем не пидеть.

— Много б ты понимала!

На этот раз отец с Галиной оставили детей на дворе и сами ушли в больницу, даже забыли Стригунка привязать. Пришлось Лехе слезать с телеги и самому его привязывать. Стригунок недовольно мотнул головой, натягивая поводья, и Леха потрепал его по носу:

— Не горюй, Стригунок, скоро домой поедем.

Верхняя губа у Стригунка дернулась и поползла вверх, обнажая зубы, — так он смеялся. Потом Леха поймал на асфальте божью коровку и подал ее Натке — пусть займется. Но божьей коровке Натка не понравилась, и она от нее улетела.

Тут открылась какая-то облезлая дверь, и вышла из нее Галина. Слезы текли у нее по лицу, а увидев играющих ребят, она еще пуще заревела. Следом за Галиной в ту же дверь вынесли длинный белый ящик, поставили на телегу, так что Лехе с Наткой пришлось потесниться.

Отец взял в руки вожжи:

— Но, Стригунок, поехали.

Леха лупал глазами, ничего не понимая: а где же мама? Он смотрел то на Галину, то на отца: что это они молчат? А Галина еще и плачет.

Отец остановил Стригунка и помог Галине взобраться на телегу, но так как она все равно плакала, отец рассердился:

— Ребят хоть пожалей, глупая. Видишь — несмышленыши.

Галина послушалась отца. Она обхватила ящик обеими руками и затихла, изредка только всхлипывала и ловила ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег. А отец не плакал и не всхлипывал даже, а шел и шел рядом с телегой, опустив низко голову, и показалось Лехе, что он стал совсем маленьким, как бригадир Саня.

И тогда Леха решился, чтоб сделать это. Он уже знал, как это делается. Надо просто крепко-крепко зажмуриться. И все станет наоборот. Не так, как есть, а как хочется, чтоб это было.

В последний раз он быстро глянул на ящик и зажмурился. Пошли в темноте красные круги, прыгали, наскакивали друг на дружку, но ничего наоборот не становилось.

Леха жмурился до ломоты в ушах, но все равно видел Стригунка, бредущего по дороге, отца с вожжами в руках и на телеге длинный белый ящик.

«Гроб, — вспомнил Леха, — вот как он называется — гроб».

И как только он это вспомнил, красные круги ударились в пляс, а что-то огромное, черное, как туча, разом навалилось на него, накрыло, как одеялом. И Леха нырнул в вир головой…

Без него прошли похороны, без него мать отвезли на кладбище и зарыли в яму, без него плакал отец, теперь уж в открытую, никого не стесняясь. Без него начался сенокос, и жизнь снова стала налаживаться. А Леха все это время лежал на дне вира, где было много-много синих камней, бери какой хочешь, но Лехе они уже были не нужны, он вовсе не хотел быть командиром, а хотел только пить.

Вот для того, чтобы напиться, он вынырнул однажды из вира, а когда вынырнул, то рядом со своей кроватью увидел отца, Натку, тетю Алису, и уже обратно нырять в вир ему не захотелось.

В хате было светло-светло, не то что на дне вира, и Леха, вздохнувши, сказал:

— А вот и я.

Началась страда, и, как нарочно, пошли дожди. Виталька работал теперь на жатке, косил за Дымкой рожь. Он часто наведывался в Старики, хоть Галина и не приезжала теперь из города. Виталька будто и не замечал этого и брал с собой Леху. Забавно было ему глядеть, как под ножами жатки ровными рядами ложилась рожь, словно кланялась земле.

Раньше бы Леха пылал весь от счастья, сидя рядом с Виталькой, но нынче ему было не до веселья. Ничто не радовало его, даже дед Егорыч. Зазвал однажды к себе, медком угостил и только потом приступил к расспросам:

— Как думаешь, не убьет меня твой отец?

— За что?

— За то, что на Алисе хочу жениться.

— Не знаю, — сказал Леха и усомнился, — он даже курицу боится зарезать.

— Ну, тогда ладночко. Готовься, дружок, к свадьбе.

Вечером Леха, придя домой, залез на печку и уже оттуда, с печки, объявил:

— У деда Егорыча брага прямо из бочки прет.

Отец промолчал, наверно, не понял, и Леха добавил:

— Вся деревня будет на свадьбе.

— На чьей? — спросил отец.

— А ты разве не знаешь? Дед Егорыч на тете Алисе женится.

Отец даже ногой притопнул.

— Будет врать-то!

— А зачем мне врать? — Леха улегся поудобней на печке. — Что, я дурак, чтоб врать?

Вскорости он заснул, но даже и во сне чувствовал, что отец не спит, а ходит по хате из одного угла в другой — мается.

«А что ему маяться? — думал Леха. — Взял ружьишко да в лес. Сам же говорил: лес для него в любом горе отрада». Так он во сне думал, а проснулся — отца и всамделе нет. Поглядел на стенку — ружьишка тоже. Ну, Леха раздумывать долго не стал, у него и без отца было на сегодня дел много.

Проснулась Галина, — Леха и не слышал, как она ночью приехала.

— Ты куда, лешонок, лыжи навострил? — спросила она.

Леха покрутил пальцем у виска, дескать, какие лыжи, заговариваться, что ль, стала.

— На двор захотел.

— Я тебе покажу на двор! Совсем без матери обнаглел, от рук отбился. С Наткой сегодня будешь сидеть!

— А ты? — спросил Леха.

— Ты мне не тыкай! Я тебя враз подженю! До новых веников не забудешь!

Леха вспомнил мать, как она вот так же ругалась на него, и заплакал.

— Чего ревешь, нюни распустил? Дров принеси!

Он принес дров, сбросил их у припечка.

— На, жри свои дрова! — И добавил: — Это ты потому такая злая, что женихов своих порастеряла. Говорила — у меня их тыща, а где они, покажи хоть одного.

— Не твое дело! Мал про женихов еще рассуждать!

— Ну, покажи, покажи! И Витальку небось прогнала.

— Леха, уймись лучше!

— Не уймусь. А будешь такая злая, никто и замуж тебя не возьмет. В девках останешься.

— Что б ты понимал, дурачок!

Леха не стал больше с ней спорить, что толку в ступе воду толочь, вышел на крыльцо. Утро было синее-синее и чуть-чуть красное — за речкой, откуда всходило солнце. Правда, его еще не было видно, и Леха подождал, стоя на крыльце. Ему захотелось поглядеть, как оно будет выползать — огромное, круглое, шапка набекрень. Выползет и подмигнет Лехе:

«Ну как? Достал синий камень?»

Ничего Леха не достал и даже забыл, когда в последний раз в вир нырял, все, вишь ты, некогда. А может, сегодня попробовать? Эх, была не была!

Он спрыгнул с крыльца и помчался к виру, только пыль из-под ног разлетается, но до вира так и не домчал, потому что встретился с целой процессией. Дед Егорыч, чистый, побритый, подстриженный, в новом синем костюме, по левую руку от него — Саня Маленький, по правую — гармонист Славка важно шли по деревне, будто не шли, а плыли. Поперек груди у Славки и у бригадира висели вышитые полотенца, а дед Егорыч хоть и был без полотенца, зато с белым цветком на кепке и нес перед собой бутыль самогонки, завязанную красной лентой. Они заходили в хаты и всех угощали, приглашая на свадьбу. Только к бабке Аксинье не зашли.

— А ну ее, ведьму старую, — сказал Егорыч, — еще несчастье накаркает.

Гармонист Славка развел мехи:

Ему не терпелось сесть за стол. Обычай требовал, пока всех не обнесут, дружкам и капельки в рот не брать. Потому Славка и тосковал. Обошли всю деревню и вернулись назад — в хате у деда Егорыча было все уже готово. Недаром же тут хозяйничали вдовы: Лида, Ксеня и Аннушка.

— Дед Егорыч, а дед Егорыч, — сказал Леха, — а ты сегодня молодой.

— Цыть ты! Какой я тебе дед? Ишь, вражонок!

— Помолчите вы! — попросил Саня Маленький. — Дайте сосредоточиться.

Он готовил к открытию свадьбы речь. Дед Егорыч попробовал его урезонить.

— Разве на свадьбе речи говорят? На свадьбе пить-есть надобно. Да еще песни петь.

Но Саня его обрезал:

— Жених на свадьбе голоса не имеет. Жениху слово — последнее.

Спор пришлось прекратить — в хату уже начали собираться гости. Не замеченная никем, тихонько протиснулась среди гостей и Алиса.

Дед Егорыч запротестовал:

— Не по правилам это. За невестой надо к ней во двор ехать.

— Ладно, где уж тут по правилам жить, — сказала Алиса, — открывайте свадьбу, да поскорей, выпить хочется.

Дед Егорыч с удивлением на нее поглядел — вид у Алисы был отчаянный.

Вдовы сели в куток и запели:

Алиса зажала в кулак косу и заплакала.

— Ты чтой-то ревешь, весь порядок нам нарушаешь? — упрекнул ее бригадир, и на вдов тоже прикрикнул: — Перестаньте голосить, сперва тост провозгласить требуется.

Он призвал за столом всех ко вниманию и начал:

— Дорогие товарищи колхозники! Скажу вам твердо и откровенно — я рад. Я рад тому, что у нас в Стариках за последние десять лет это первая свадьба. О чем это говорит? Это говорит о том, что и стариковская бригада выходит на передовые рубежи, так сказать… И в то время, как американские империалисты…

— Горько! — крикнула бабка Аксинья. Она сидела за печкой и ничего не слышала. Дед Егорыч так и ожег ее взглядом, но вовремя спохватился — повернулся к Алисе. Та залилась вся румянцем и отвернулась. За столом наступила тягостная тишина — все ждали, что будет дальше.

Спас положение Саня Маленький, недаром же он был бригадиром.

— Но я еще не закончил, уважаемые товарищи колхозники, — сказал он, и все облегченно вздохнули. А внук Егорыча Славка, воспользовавшись минутой, снова растянул гармонь:

— Так давайте же выпьем за счастье и согласье молодых! — заглушая гармонь, крикнул Саня.

— Радости вам!

— Деток поболе!

После второго тоста, который провозгласил сам дед Егорыч — за мир во всем мире, — ринулись в пляс вдовы — Лида, Ксеня и Аннушка. Они плыли по кругу, как утицы, и разом взмахивали платочками.

— Выходи, подруг! — стали зазывать они и Алису. — Попляши напоследок в девках-то.

Алиса не стала упрямиться. Она вышла из-за стола, закинула за спину косу и плавно повела руками туда-сюда. Потом будто вздрогнула и пошла сыпать тонкими каблучками, как только не сломятся.

Дед Егорыч, сидя в красном углу, расправил на голове пробор. Ему понравилось, что Алиса назвала его по-молодому — залеточкой, и не выдержал, ноги так и заходили под столом.

— Эх, гармонист, ударь шибче-ка!

Он не стал соревноваться с Алисой в выбивании дробей, а с ходу ударил вприсядку — половицы и те застонали. Так он и шел по кругу, пытаясь догнать Алису, но та бойко увертывалась от него, не давалась. Один раз только и удалось Егорычу догнать ее, ухватить за косу, но Алиса так рванулась вместе с косой, что Егорыч чуть не упал на кругу.

Саня между тем на правах бригадира и дружки снова зазывал всех к столу.

«Вот чудак — в лес удрал, — подумал Леха об отце, — а тут свадьба какая веселая».

И решил: «Пойду-ка я поищу его. Он небось и не знает даже, какая тетя Алиса сегодня красивая».

Где-то за спиной оставались звуки гармошки, затухали людские голоса, потом уже и собак не стало слышно — Леха шел по лесу и, чтоб не было страшно, посвистывал. Так ему отец всегда говорил:

— Страшно — посвистывай.

Впрочем, Лехе не было страшно, если б не ветер. Гудит, завывает в вершинах сосен, как все равно волк голодный. Леха старается не думать про волка, и чем больше он не думает, тем больше думается. А сзади тихо так, тихо кто-то по пяткам крадется. Остановился Леха и — раз! — обернулся: никого нет, а как пойдет — шаги снова вдогонку, мягкие, осторожные. Тени от веток тоже шевелятся, как живые. А тут еще сова как ухнет замогильным голосом:

«Спать хочу!»

— Ну и спи, — сердится Леха, — хочешь спать, и ложись, а что людей зря запугиваешь?

Правда, не на того напала — Леха не из пугливых, ведь он не просто так по лесу бродит, он отца ищет, как разведчик. А разве разведчики пугаются?

— Папка-а! — кричит он, не потому, что совы боится, а чтоб спугнуть эти тихие, крадущиеся за спиной шаги, но они и сами смолкают, как только он останавливается. Леха прислоняется к стволу березы и долго слушает, не отвечает ли где отец. Нет, не отвечает, тихо в лесу, не тихо, конечно, а просто человеческого голосу не слыхать. Зато на все лады разливаются птицы, кто кого перепоет. И дятел тук-тук по стволу — отцов помощник.

— Какой же ты помощник, — говорит ему Леха, — когда ты тут, а отца нет? Где он, ну, скажи, где? А, не знаешь?

Долго ходил Леха по лесу, чуть не заблудился, когда солнце за облака скрылось, и тут вдруг услышал выстрел.

Отец! И сломя голову помчался туда, откуда долетел выстрел.

Когда он подбежал, то увидел: отец сидел на пне, а перед ним, распластавшись крыльями по земле, лежал перепел. На груди у него и около глаза застыли капельки крови.

— Зачем ты его? Он же маленький, — сказал Леха, и отец ничуть не удивился, увидев его перед собой, а только сказал:

— Всамделе — зачем?

Он встал с пня и, не глядя больше на перепела, стал складывать ружье.

— Пошли отсюда.

И зашагал в глубину чащи.

Леха потоптался около перепеленка.

— Паи, ты куда? Домой пойдем.

Отец послушался и молча повернул назад. Лехе нестерпимо хотелось рассказать отцу про свадьбу, про деда Егорыча, какой у него новый синий костюм и как он Алису за косу схватил да чуть не упал на кругу. И он уже начал рассказывать, но отец закричал на него:

— Замолчи!

Лехе что — он замолчал, хоть и обида взяла: он хотел отца порадовать, а тот в крик. Вот и пойми людей после этого. Нет уж, лучше он синий камень нырнет — достанет. Пора уж ему командиром стать, а то каждый кричит на него, лается.

Отец завернул к дому, а Леха — к виру.

Разделся на ходу, влез на сваю, воздуху побольше набрал и нырнул. И показалось ему на этот раз так светло вокруг, будто это не вода, а небо. Словно Леха не в вир — в небо нырнул. А в небе много-много радуг, ярких и круглых, как колеса. И долго-долго он плыл через эти радуги, разгребая их руками, пока не уперся головой в дно. Теперь уж раздумывать было нечего, надо было хватать камни. Как можно больше. Авось и синий попадется. Но что-то остановило его.

«Зачем мне много! — подумал Леха. — Я один возьму — синий».

И точно — подумал так и увидел его: на сером сплошном дне лежал синий камень. Леха схватил его и быстро-быстро вверх, даже глаза зажмурил. А когда вынырнул, то захлебнулся, вздохнуть не мог. Откашлявшись наконец, вылез на берег и только тогда вспомнил о камне, разжал руку. Сердце у него больно стукнулось обо что-то и подпрыгнуло к самому горлу — на ладони лежал синий камень. Леха не поверил и потер его об рубаху. Камень все равно был синим, словно и не камень это, а лежал на ладони у Лехи кусочек неба. Леха засмеялся от радости, а потом заплакал, но, плача, подумал, что когда-нибудь после, когда он вырастет и будет большим, он вспомнит эту минуту, как он достал синий камень, и ему станет хорошо, потому что сейчас ему хорошо. И оттого, что ему было хорошо, он и плакал. Слезы ведь не только от горя, но и от радости бывают. Мама сколько раз говорила ему об этом, а он не верил и только сейчас убедился. Когда слезы все же прошли, но не прошла радость, он оделся и спрятал синий камень в карман. Нет, не в карман, а в руку и руку держал в кармане, чтоб не потерять.

«Кому же мне его подарить? — подумал Леха, потому что радость переполняла его, и он уже забыл, что сам всю жизнь мечтал о камне, чтоб быть командиром. — Ладно, потом подарю», — решил он и пошел снова на свадьбу.

В сенях прямо на полу лежал Саня Маленький и невнятно выкрикивал:

— Даешь! Даешь!

А что «даешь» — и сам, видно, не знал. Рядом с ним сидели его двойняшки Танька-Манька и за руки тянули его в разные стороны:

— Пап, вставай. Пап, люди смотрят!

— Даешь! — в ответ кричал им Саня Маленький.

Другой же дедов дружка гармонист Славка изнемогал под тяжестью мехов — они не хотели никак расходиться. А гости требовали. Голоса их охрипли и осипли, но свадьба еще и не приближалась к своему разгару — не было драки. Гармонист играл, и все, кто еще на ногах, были на кругу.

За столом сидели только жених с невестой и молча, сосредоточенно о чем-то думали. Леха даже удивился: все пьяны кругом, а дед Егорыч не пьян. И тетя Алиса тоже. Лицо бледное-бледное, а глаза грустные. И вдруг повеселели ее глаза, чем-то встревожились. Леха поглядел туда, куда тетя Алиса глядела, и увидел отца. Он протиснулся между гостей и направился прямо к столу.

— Миша, друг ситный, — привстал навстречу ему Егорыч и протянул стакан водки. — За здоровье, за счастье не побрезгуй.

И странное дело — отец взял у него стакан, потом медленно оглядел весь стол — холодец и пироги, соленые огурцы и яичницу, мед в тарелках и брагу в кувшинах — и выпил, залпом, целый стакан. Алиса охнула, потом ладонью к горлу прижалась и улыбнулась отцу, жалко так, виновато, словно своей улыбкой прощенья у него попросила. Но отец прощать не стал, а резко и грубо приказал ей:

— А ну-ка, вставай! Хватит, поневестилась!

Дед Егорыч засуетился: как же это так, люди добрые, приходит чужой человек и вдруг командует?

— Не в своей хате! Не имеешь права! — закричал он и повернулся к Алисе за поддержкой, чтоб она как хозяйка тоже слово сказала. Но Алиса, привстав из-за стола и не обижаясь на грубые слова его, тянулась к отцу руками, губами, всем телом, шептала:

— А Мишенька, а голубчик мой, пришел наконец, да что ж это ты придумал?

— Пойдем, — сказал отец ей и больше ничего не сказал, одно это слово «пойдем», и Алиса пошла за ним, даже ничего не спросила.

Леха стоял и глазам не верил своим. Он подумал, что это он зажмурился, и оттого все идет так — наоборот, и даже ущипнул себя в кармане за ногу, чтоб открыть глаза. Но глаза у него и так были открыты, и с открытыми глазами он видел, как по хате к дверям меж пьяных гостей и разбитых стаканов шли они, взявшись за руки, отец и Алиса. Все гости затихли и слово даже не вымолвили, все только стояли и смотрели, как они шли, и может быть, не один из них подумал в эту минуту, какая это добрая и красивая пара.

И только после того, как ушли они, и вспыхнула обязательная на каждой свадьбе драка. Дрался дед Егорыч со своим дружкой Саней Маленьким.

Кому все-таки подарить синий камень? Леха шел по деревне и думал: кому? Может, деду Егорычу, теперь ведь он совсем один остался? А может, Таньке-Маньке, чтоб командирами были? Нет, Таньке-Маньке нельзя, их двое, а камень один, еще подерутся.

Над головой, шумно рассекая воздух длинными крыльями, пролетел аист, опустился в гнездо на силосной башне.

«Надо хоть на ферму сходить — попрощаться», — подумал Леха.

Коров на ферме уже не было — всех на Центральную перевели, и пусто-пусто чернел хлев с засохшими кучами навоза по углам. Теперь он уж не был похож на аэродром или на взлетную площадку, потому что кормобак и тот увезли. А где же аист?

Аист стоял в гнезде на одной ноге и дремал. Леха заложил два пальца в рот и свистнул, но аист и не думал испугаться, он только открыл один глаз и осуждающе поглядел на Леху: что, делать больше нечего?

Дел у Лехи было полно, он помахал аисту на прощанье кепкой и побежал к деду Егорычу. Егорыч лежал на печке и стонал.

— Ой, Лешенька, ой, голубчик, спасибо хоть ты навестил, а то ведь никакая собака не забежит. Как есть-пить за чужой счет, целое застолье набилось, а как водицы подать…

Леха вышел в сенцы, зачерпнул ковшик воды, подал на печку. Егорыч жадно хлебнул, задохнулся и закричал:

— Ты что, зимолеток, мне голую воду суешь? Браги подай хоть глоточек.

— А где брага?

— В подпол слазь. Там еще осталось на донышке.

Леха достал из подпола трехлитровую бутыль — она была полным-полнехонька, стал наливать в кружку и не мог налить, бутыль так и выскальзывала у него из рук как мокрая щука.

— Ну что ты там возишься, пащенок?

— Да никак в кружку не налью.

— Ладно, давай всю бутыль-то.

На печке долго булькало, потом повеселевший голос деда Егорыча произнес:

— Давай и ты, Лех, ко мне лезь, поговорить по душам надобно.

Леха устроился рядом с ним на припечке. Дед Егорыч долго молчал, и Леха подумал, не заснул ли он. Но вот снова забулькало в бутылке, потом дед Егорыч спросил:

— Отец дома?

— Дома.

— Что делает?

— Вещи собирает. На Центральную перебираемся.

— Все-таки надумали?

— А что, дед Егорыч, — сказал Леха, — поедем и ты с нами. На Центральной и свет, и водопровод, и танцы каждый день.

— Во, во, — захихикал дед, — меня только сейчас на танцы. Дамы слева, кавалеры справа. Алиса, наверно, уговорила?

— Ага.

— А ты небось рад?

— А то! — сказал Леха. — И Натка тоже рада, бегает за Алисой: тетя, тетя.

— Ты вот что, — проговорил дед Егорыч, — скажи отцу, что зла я на него не таю. Куда уж мне за такой красавицей? Пускай только он бабу не обижает. Скажешь?

— Ладно, скажу.

— А Сане зато, бригадиру, недоделку этому, я еще струны натяну.

— У него струн уже нет, — сказал Леха, — Танька с Манькой все оборвали. А балалайку Саня под скворечник приспособил. Теперь в ней воробей живет.

Дед Егорыч не слушал:

— Я ему покажу, как Советскую власть отменять. Ишь ты, командир нашелся. Легко небось над тремя бабами командовать. А я б поглядел, как ты кавалерийским эскадроном покомандовал. Кругом! Смирно! Шашки наголо! Рысью, дистанция два метра, марш!

Лехе стало жаль деда Егорыча, и он предложил:

— А хочешь, дед, я тебе синий камень подарю?

— Подавись ты своим камнем! Вот змееныш, ты его пригрей, а он еще камнями грозится.

— Да не грожусь я! Синий камень, если б ты знал, счастье приносит.

Дед Егорыч вздохнул:

— Мое счастье, милок, в глубокой яме схоронено. И дождусь я его, когда ногами вперед вынесут.

Он немного помолчал, потом спросил вкрадчиво:

— Лех, а Лех, как думаешь, если к председателю сходить да все про Саню Маленького выложить, как он над людьми измывается, поможет?

— Поможет, — сказал Леха, — у председателя один глаз веселый.

— Вот в том-то и беда, что один. Да при такой жизни надо не один, а все три глаза иметь — два пообочь носа, а третий — во лбу. Ну, ладно, пострел, поговорили по душам, и будя. Меня чтой-то в сон поклонило. Беги домой.

Леха побежал, но не домой, а к виру. Вечерний синий туман ложился в лощины, а сквозь туман проглядывали первые звезды. Звезды копошились и в воде, а когда набегал откуда-нибудь ветер и волновал воду, то звезды тоже волновались, а то и совсем исчезали, прятались в черной глубине; одна звезда вдруг сорвалась с неба и полетела. Куда она упадет, куда? Звезда упала в вир и погасла. И тут Лехе подумалось, что синие камни на дне вира, может, вовсе не камни, а звезды, которые упали с неба, но не погасли, потому что сгореть не успели. Не все же звезды сгорают, какая-нибудь и остается.

Леха вздрогнул: сзади снова, как тогда в лесу, послышались осторожные шаги. Он замер, прислушался — нет, все вокруг было тихо. Наверно, почудилось. Наверно, просто волна в берег плеснулась.

Он пододвинулся ближе к воде и опять стал глядеть в нее, черную, мрачную, если б не звезды. А когда поднял голову, то увидел — рядом стоял отец.

— Пап, а пап, ты чего? — спросил Леха.

— Стригунка ищу, сдавать пора.

— Куда сдавать?

— В лесничество.

Лехе стало жаль Стригунка да и отца тоже, и он помолчал.

— А может, тебе на Центральной другого дадут?

— Вряд ли. В колхозе коней теперь нету.

— Ну, трактор, — сказал Леха.

— Трактор это не конь.

Конечно, подумал Леха, трактор это не конь, зато у трактора целых пятьсот лошадей сидит. Виталька рассказывал. Запряжет отец сразу пятьсот коней и поедет по полю, а с ним и Леха, на прицепе. За один день сто гектаров хлеба засеют, пусть тогда Саня посмеет в суд подать. Небось раскается. А председатель спасибо скажет, руки им пожмет при всем честном народе, хорошие, дескать, у меня работнички.

Леха так размечтался, что совсем забыл про отца, что он рядом стоит, тоже о чем-то своем думает. А когда взглянул, то увидел: такая печаль была в глазах отца, тяжелых, черных, что Леха не выдержал.

— А ты, пап, зажмурься, — посоветовал он. — Зачем?

— Чтоб все стало наоборот. Как ты хочешь.

Отец усмехнулся, погладил Леху по взъерошенным волосам.

— Эх, ты, Леха… Зажмуриться — дело нехитрое. Но ведь, зажмурившись, всю жизнь не проживешь. Нет, сынок, не жмуриться тебе надо, а во все глаза глядеть, чтоб жизнь на земле налаживать. Честную жизнь, справедливую. Эх, Леха, Леха, душа человечья…

Отец ласково привлек Леху к себе, но тут же и оттолкнул.

— Ладно, пошли спать, а то завтра вставать раненько.

— Зачем? — спросил Леха.

— Поедем на Центральную место себе выбирать. Строиться будем.

— Уже завтра?

— А чего ждать, раз решили. Завтра и поедем.

«Завтра, завтра, завтра, — запело у Лехи в душе, — завтра, завтра, завтра!»

На Центральной усадьбе Лехе было уже многое знакомо. Виталька один раз захватил его на мотоцикле к прокатил с ветерком.

Запомнил тогда Леха большой дом с колоннами — колхозный клуб, объяснил Виталька, и сельсовет с красным флагом на крыше, флаг был как аист: все время рвался, хотел улететь в небо. Но вот этих домов с балконами он тогда почему-то не заметил. А может, их просто не было. Дома построили недавно для тех, кто переезжал из деревни Старики.

«Неужели мы будем жить в таком доме?» — екнуло радостно сердце у Лехи. И Стригунок, словно почуяв его радость, повернул к одному из домов с балконом.

— Подождите здесь, — сказал отец и куда-то ушел.

Ждать было скучно, и Леха, увидев, что Натка занялась с тетей Алисой, спрыгнул с телеги и подошел к дому поближе. Больше всего его интересовали балконы: а вдруг обвалятся?

На балконе появилась девочка и как ни в чем не бывало стала прыгать на одной ножке.

«Смелая», — подумал Леха.

У девчонки белым чистым бинтом было перевязано ухо.

— А ты кто? Сосед наш? — заметив Леху, крикнула девчонка, перестала прыгать и свесилась через перилки.

— Не знаю, — признался Леха. Он боялся, что она упадет.

Девчонка помолчала, раздумывая. И тогда Леха решил действовать сам.

— Что это у тебя? — спросил он и тронул собственное ухо.

— А, — махнула она рукой, — просто так. Вчерась с мальчишками не из нашей деревни подралась. Я страсть как люблю драться, — засмеялась она и позвала Леху: — Иди ко мне.

Лехе стало хорошо и весело на душе: это не то, что Танька-Манька. Чуть пальцем тронь — в слезы. А эта сама в драку лезет. И у Лехи тут же зачесались от нетерпения кулаки.

— Только, чур, по больному уху не бить, — предупредила девчонка.

— Что я, дурак? А тебя как зовут? — спросил он: не мог же он драться с человеком, которого не знал, как зовут.

— Марусей. А тебя?

Леха не успел ответить, потому что увидел возвращающегося отца. Рядом с ним шагал председатель, хотя Леха не сразу узнал его. На председателе был новый черный костюм и белая рубашка, поэтому он и шел по улице как хозяин. Подойдя к телеге, он помог тете Алисе слезть с нее.

— Ишь, леший, — сказал он, — какую красу из лесу приволок. А я и не знал, что у вас, в Стариках, такие водятся.

Алиса засмеялась его словам, а отец нахмурился, и тогда председатель поспешил перевести разговор.

— Значит, все-таки решили свой хутор бросить? Ну, с новосельем вас!

Он вытащил из кармана ключ и открыл новую скрипучую дверь.

— Вот вам квартира. Ни строиться, ни маяться, живите и меня добром вспоминайте.

Отец сразу же по-хозяйски стал разглядывать квартиру, а тетя Алиса, не теряя времени, расстелила на подоконнике полотенце и выставила бутылку водки.

— Иван Захарыч, за новоселье!

— Не могу, — сказал председатель, — сегодня общее колхозное собрание.

— Ну, хоть пригубьте со мной.

Леха попросил отца открыть балкон и выскочил поскорей из комнаты. Второпях он даже забыл испугаться и только почувствовал, как захватило у него дух не то от высоты, не то от радости.

Отсюда, с балкона, вся Центральная была видна, как с большой елки, с длинными и широкими улицами, с аккуратными домиками. Лишь удивился Леха: на крышах чуть не каждого такого домика торчали кресты.

— Это не кресты, — пояснила со своего балкона Маруся, — это антенны. Для телевизоров. — И добавила: — А нам скоро газ подключат.

— Какой газ? — не понял Леха. Он знал: газ можно давать машине, чтоб быстрей бегала, а зачем его давать, скажем, Марусе?

— Эх, ты, — упрекнула его Маруся, — на газу можно яичницу жарить. Как в печке. Деревня…

Леха обиделся: как будто сама из города. Он уже хотел было уйти с балкона, как вдруг Маруся ласково предложила:

— Так будем мы драться?

— Нет, — сказал Леха, — с воображалами я не дерусь. Да и некогда мне тут балакать.

С балкона он увидел, как понуро стоял внизу Стригунок и Красуля нетерпеливо крутила рогами, стараясь отвязаться от телеги. Леха пожалел Красулю и отвязал, пустил пастись, а отец заругался:

— Сам все сделаю. Иди с Наткой побудь. А то навалили все на Алису.

Никто ничего на тетю Алису не наваливал, она сама как угорелая носилась из комнаты в комнату, ставила стол, стулья, взбивала на кроватях подушки, а на кухне еще и блины затеяла печь. Увидела вдруг Леху, бросила и блины, и подушки, умчалась в магазин.

— Погоди, я сейчас…

И правда, не прошло и получаса, как она появилась на пороге радостная, протянула Лехе блестящий портфель, даже не портфель, а ранец, пояснила:

— Чтоб на спине книжки носить, как по науке.

Леха чуть не взвыл от счастья. Он схватил ранец и выскочил с ним на балкон: похвастаться перед Марусей. Но Маруся смерила его презрительным взглядом и обозвала:

— Первачок-дурачок, зацепился за крючок.

— А ты, а ты, а ты! — закричал в сердцах Леха. — Рваное ухо — вот кто ты!

— Зато мой папа — тракторист! — ничуть не обиделась Маруся.

— И мой будет трактористом! А захочет — бригадиром.

— Вот тогда я тебя уж точно отлуплю!

Скоро они помирились с Марусей, потому что та не выдержала и пришла помогать устраиваться на новом месте. А еще пришел Виталька и тоже стал помогать.

— Не трусь, — сказал он Лехе, когда они диван вносили, — теперь я каждый день буду катать тебя на своем мотоцикле.

— А как же Галина? — спросил Леха.

— Что Галина?

— Она ж тебя бросила.

— Ничего, — вздохнул Виталька, — не такая ж она дура, опомнится. Я подожду.

Кроме балкона, Лехе понравилась и кладовка, темная и таинственная. Вот где можно будет от Натки прятаться. А еще понравилась уборная. Ну, разве это не чудо? И никуда бегать не надо, особо в мороз.

Уходя, председатель пригласил всех на собрание в клуб, и Лехе уже не терпелось, хотелось и туда сбегать, чтоб поглядеть своими глазами, что там да как.

Отец не пустил:

— Заблудишься. А еще, — сказал, — в школу пойдем записываться.

— Когда?

— А вот как только устроимся.

Леха снова вышел на балкон, стал ждать, пока в доме управятся. Под балконом рос клен, ветки его чуть не в окно лезли, и Леха попробовал перепрыгнуть на него прямо с балкона. Не рассчитал и чуть не грохнулся наземь. Добро штаны за сук зацепились. Но сук закачался, и штаны затрещали. Леха молчал. Увидят — прибьют. Висел на суку и размышлял, что же делать дальше.

Первой его увидела Маруся.

— Правда, там хорошо? — сказала она и попросила: — Ты немного повиси, я тоже к тебе прилезу.

Только тут Леха испугался.

— Не смей! — крикнул он. — Убьешься!

Этот его крик и услышал, видать, Виталька. Но он был хорошим парнем и не стал никому докладывать, а просто подставил лестницу и снял Леху с дерева, лишь мазнул по затылку ладонью.

— Ну, ты — летчик! Летать можно с парашютом, а не так!

После обеда отец повел Леху в школу. Тетя Алиса тоже хотела с ними пойти, но надо было доить Красулю.

Леха шел и одной рукой держался за полу отцовского пиджака, — не будет же он, как маленький, держаться за руку. А на плечах скрипел новенькими ремнями ранец.

— Зачем он тебе? — спросил отец. — Нам ведь только записаться сегодня.

Леха не послушался. Записаться или не записаться, а у него, как у солдата, все должно быть с собой. Ранец за спиной, синий камень в кармане. Учительница посмотрит на него, скажет:

«Этого обязательно надо в школу принять, настоящий солдат».

Учительница так и сказала:

— Ишь, какой бравый.

Только она оказалась вовсе не учительницей, а директором школы и пожелала Лехе достойно начать свою трудовую жизнь.

— Учеба — это труд, — сказала она.

Леха усмехнулся: какой же это труд — ходить с новеньким ранцем за спиной. Не труд это, а счастье.

Правда, вслух он этого не сказал, про себя подумал. А тут пришел еще один мальчик записываться, и директор стала проверять его на сообразительность: сколько пальчиков на левой руке, сколько на правой. Леху она почему-то об этом не спрашивала. Но когда они уже собрались уходить с отцом, директор вдруг сказала:

— Погоди, Старков, может, и ты мне придумаешь задачку?

Леха думал, думал, даже глаза зажмурил от напряжения, но так ничего и не придумал. А тот, другой мальчик, придумал.

— Два отнять два, — сказал он, — сколько получится?

— Молодец! — погладила его по голове директор. — Ну, и сколько получится?

— Ноль! — гордо сказал мальчик.

А Лехе стало грустно: он не понял, что такое ноль.

Директор стала ему объяснять:

— Ну вот, смотри, Старков. Например, у тебя было два яблока и ты их съел. Что у тебя осталось?

— Два огрызка, — сказал Леха.

Долго потом отец смеялся над Лехой, когда они возвращались из школы домой.

— Сам ты огрызок, а еще злишься…

Леха не злился. Ему просто стало обидно. Разве ж он неправду сказал про огрызки, а они все смеются. Была б жива мама, она б не засмеялась. Мама прижала бы его к груди, приголубила.

«Хочешь, сынок, я тебе байку сбаю?»

Леха вдруг так ясно услышал мамин голос, что даже обернулся. Позади никого не было. Тогда Леха отдал ранец отцу и направился к телеге, одиноко стоявшей под липой. Залез, подстелил под голову сена и закрыл глаза.

«Рассказывай, мам».

Мать склонилась над ним, руки теплые-теплые, заговорила, как песню запела:

«Шел бай по стене, нес лапти на спине, сбаять ай не?»

«Сбаять», — сказал Леха.

«Шел бай по стене, нес лапти на спине…»

Дальше Леха не слышал. Только слышал, как Маруся дергала его за ногу, будила: вставай! Он не хотел вставать, потому что снилось ему, что он вовсе не спит, а идет с отцом на колхозное собрание. На собрании много-много народу и все хлопают, не ему, конечно, а председателю. Но вот председатель поднимает руку и говорит:

«Товарищи колхозники, предлагаю вместо Сани Маленького выбрать бригадиром Леху Старкова!»

Леха так обрадовался, что соскочил с телеги и побежал неизвестно куда. Опомнился лишь тогда, когда увидел на балконе Марусю.

— Тебя что — муха укусила? — смеялась Маруся.

Леха не ответил. Поднялся в свою квартиру, открыл дверь. Тетя Алиса и Натка сидели вдвоем на кровати и бодались лбами, как маленькие. Так и он, бывало, бодался с мамой, а Натке было, видать, все равно, с кем бодаться, и она громко хохотала, будто ее щекотали. И как-то так вышло, что Леха на минутку тоже забыл, кто это сидел на кровати и играл с Наткой, и спросил:

— Мам, а где папка?

Спросил и только потом одумался: кого это он назвал мамой, а тетя Алиса вздрогнула, замерла и не могла ничего сказать — язык отнялся. Так и не дождавшись ответа, Леха потоптался у порога и вышел. По привычке он хотел сбегать к виру, но вовремя спохватился: это ведь не Старики. Тогда он сел под кленом и стал глядеть в небо: может, оно тоже не такое, как в Стариках? Подошла Маруся. Теперь у нее, кроме уха, была завязана и коленка.

— Опять с кем-нибудь подралась? — спросил Леха.

— С кошкой. А ты чего ж на собрание не пошел? У нас все пошли.

— А ты?

— У нас замка нету.

— У нас тоже нету, — почему-то соврал Леха. — Зачем замки? В Стариках сроду ни у кого замков не было. Айда на собрание.

Маруся согласилась, и они вприпрыжку побежали к колхозному клубу. Прибежали, запыхавшись, но зря торопились — собрание еще не начиналось. Возле клуба и внутри него стояло, сидело, ходило много людей, и Леха удивился: это были все сплошь мужики. Откуда столько?

«Неужели они все бригадиры?» — подумал Леха и стал искать среди них отца. Вместо отца натолкнулся на Саню Маленького.

— Ты чей? — спросил его Саня и засмеялся: на этот раз он отлично узнал Леху. — Ну как — устроились?

— Помаленьку, — ответил Леха и зевнул, хоть и был рад неожиданной встрече.

— А я, понимаешь ты, решил повременить, — сказал Саня Маленький. — Куда мне с моей оравой с насиженного места трогаться? Да и неизвестно, что из всего этого коленкору получится. Надо мной покамест и в Стариках не каплет. Так ай не?

— Не знаю, — сказал Леха. Ему было как-то неприятно глядеть на Саню. Здесь, на Центральной, среди многих рослых мужиков он и в самом деле был маленьким и не ходил гоголем, как в Стариках, а рассыпался перед всеми мелкой птахой. Даже с Лехой по душам разоткровенничался.

— Ну, с Алисой как? — спросил он, подмигивая. — Мамкой еще не зовешь?

— Вот еще! — Леха нехотя отвернулся. Не хватало, чтоб он Сане Маленькому во всем признался. К тому же в толпе валивших в клуб он не увидел, а услышал отца: тот смеялся. Леха остановился как вкопанный: никогда он не слышал, чтоб отец так смеялся, и поспешил на этот смех. Отыскав отца, он вцепился в его руку, и их чуть ли не внесли в клуб, потому что объявили выступление председателя.

— Дорогие товарищи колхозники! — сказал председатель. — Поздравляю вас с досрочным выполнением плана продажи государству хлеба!

Вокруг захлопали.

Дальше председатель начал рассказывать о каких-то процентах. Леха не понял. Зато он увидел, как в открытую дверь клуба залетела ласточка, покружилась над головами и спокойно уселась на люстру. Длинным своим клювом она тихонько постучала по стеклу, будто прося внимания, и вдруг как залилась: «Чик-чик-чик-чирик». Прямо не дает слово сказать председателю.

Он поглядел на нее, улыбнулся.

— А теперь вопрос, так сказать, частный, но важный. До правления дошли сведения о неправильном поведении бригадира Стариковской бригады Сани, простите, Александра Богатырева. Пользуясь тем, что деревня находится как бы в стороне и выпала из нашего поля зрения, он превысил данную ему власть, поставил себя над народом и потерял, таким образом, уважение рядовых колхозников. Я предлагаю Александра Богатырева от руководства бригадой освободить. Прошу голосовать.

Леха слушал и своим ушам не верил. Все выходило точно так, как во сне, или так, как будто он снова зажмурился. Наверное, дед Егорыч все-таки написал бумагу председателю, как обещался тогда, на печке… А может, председатель и сам догадался? Он небось хитрый. Только нарочно прикидывается, чтоб не все разгадали. А Леха разгадал. Председатель — хороший, вот что, хоть у него лишь один глаз смеется.

Он хотел поделиться своим открытием с отцом, но тот взял Леху за руку и потащил к выходу.

— А кино? — уперся Леха.

— В кино завтра сходишь.

— Ага, завтра, может, не будет.

— Здесь кино каждый день крутят, успевай смотреть.

Они вышли из клуба и пошли широкой улицей, как будто у себя дома. В окнах уже зажигались лампочки, хотя небо было еще все в отсветах заката. А сзади, от клуба, их догоняла песня: «Главное, ребята, сердцем не стареть». Догоняла, да все догнать не могла. Зато догнал на своем «газике» председатель:

— Садись, леший, подброшу.

— Спасибо, Иван Захарыч, тут пехом рукой подать.

— Садись, поговорить надо.

Председатель уже успел переодеться в какую-то замасленную куртку и снова стал похож не на председателя, а на обыкновенного шофера.

— Ну, как, леший, надумал ко мне в бригадиры?

Отец немного помолчал, раздумывая.

— Нет, Иван Захарыч, — наконец сказал он, — какой из меня бригадир? Мне на трактор хочется. Поглядел я: техники тут у вас!

— Насчет техники — да. А к весне еще три трактора обещают. Эх, леший, да мы тут такие дела развернем — самим чертям тошно станет.

Он внимательно поглядел на отца.

— Ты в партию думаешь вступать?

— А я уже давно в ней, Иван Захарыч, — сказал отец, — еще с армии.

Председатель даже машину затормозил.

— Какого ж дьявола! В партии, а в лесу хоронишься. Дураком прикидываешься?

Отец молчал.

— Сани Маленького он испугался! — горячился председатель, крутя баранку.

— Да не испугался я. Просто связываться не хотел.

— Ах, не хотел связываться? Белы рученьки свои марать? Дескать, пусть за меня для меня жизнь устраивают! А я в сторонке поживу. Так, что ли? Нет, леший, ты сам рукава засучи да в драку, чтоб всякая грязь наружу не лезла. Вот это по-нашенски! Вот тут я тебе помощник. Но и ты мне должен помочь! На одной ведь земле живем, так что…

— Спасибо, Иван Захарыч, — перебил его отец, — вот мы и приехали.

Председатель протянул руку сперва отцу, потом Лехе. Причем, пожимая руку, он повернулся так, что Лехе был виден только один глаз — грустный. И глаз этот глядел печально, будто и у Лехи помощи просил.

Засыпал Леха в этот вечер поздненько.

— А как же синий камень? — вдруг вспомнил он. — Неуж потерял?

Камень был на месте, в кармане штанов. Леха осторожно достал его, положил себе под подушку.

«Ладно, — решил, засыпая, — я его завтра председателю подарю: пусть у него оба глаза станут веселыми».