Круглая молния

1

Озеро было огромным — противоположный берег скрывался в синем мареве, — а на озере семь островов, словно чьей-то мощной рукой сброшенные с высоты изумрудные камни. А еще острова, поросшие высокими мачтовыми соснами, походили на старинные парусники, плывущие невесть куда.

У какого же острова бросить якорь?

После долгих споров и пререканий остановились наконец на одном почти голом островке. На нем росли только три захудалые сосенки, зато пляж целый день был открыт солнцу. Быстро разбили палатки, разожгли костер.

— Ребята, а тишина здесь какая!

— От такой тишины и оглохнуть недолго, — тут же возразил Игорь и полез в палатку за гитарой. «Добровольный массовик-затейник» — так он сам себя называл, а другие, конечно, ему подыгрывали:

— Давай, давай, Игорек! Ударь, чтоб небу стало жарко!

Игорь и ударил:

Остальные дружно подхватили:

Когда до хрипоты напелись, вспомнили и про обед. Девчонки тут же взялись за концентраты, ребята развалились на песке в блаженных позах — закурили… Игорь не курил, он лишь презрительно глянул на ребят и поднялся:

— Пойду пройдусь. Надо обследовать местность.

— И я с тобой, — сказала Эля, — только разуюсь.

Песок под ногами был так сыпуч, что почти не оставлял следов, тут же и заравнивал их, и лишь у самой воды лежал плотно, укатанный волнами. День был безветренный, и волны лениво, будто нехотя, лизали берег.

— Правда, хорошо?

— Хорошо, только ногам щекотно.

Западный берег оказался крутым, здесь-то, на самом краю, и росли три сосны. Одну сосну вода подточила так, что обнаженные корни ее торчали высоко над землей, образуя маленькую пещерку.

Эля тут же забралась в нее.

— Ой, как здесь уютно! И солнце не палит, и от дождя можно укрыться.

Игорь тоже влез в пещеру, обнял Элю за плечи. Она отстранилась.

— Ты что?

Не отвечая, Эля отодвинулась в угол пещеры, легла там, стала смотреть на озеро.

«Подумаешь, недотрога… Да мы таких!..» Он хотел было уйти, но Эля остановила его.

— А там звонят, — сказала она.

— Где?

— Под землей. Приложи ухо.

Игорь лег, прижался щекой к горячему песку.

— Придумала…

— Да нет же, слышишь? Будто колокола, только не большие, а маленькие — подколокольники. Как эхо, слышишь?

— А, — усмехнулся Игорь, — я где-то читал: поющие пески.

— Вовсе не пески, — сказала Эля. — Это в церкви звонят.

— В церкви?!

— Ага. Раньше на этом месте церковь стояла. А потом провалилась — образовалось озеро…

— А ты откуда знаешь?

— Мне одна старушка рассказывала. Почему на озере семь островов? Потому что это купола от той церкви. Церковь провалилась, а купола остались. Семь куполов — семь островов.

Игорь осуждающе взглянул на нее:

— Ты так говоришь, будто веришь этой чепухе.

— Не верю, конечно, а жаль, — вздохнула Эля. — Уж очень красивая легенда.

Игорь засмеялся, схватил Элю за руку, пытаясь вытащить ее из пещерки.

— Ах ты моя выдумщица!..

И от одного этого слова «моя» сердце у Эли часто-часто забилось. Она прижала руки к груди, словно боясь, что оно выскочит, и попросила:

— Не надо так шутить.

— Как? — не понял Игорь.

— Так, невсамделишно.

Чтоб как-то унять сердце, Эля поднялась по крутому обрыву, села у самого края его, стала смотреть в воду. Вода была такая прозрачная, что не отражала, а будто вбирала в себя небо. Отчетливо виделось, как плывут по дну озера облака. Некоторые из них будто приостанавливались, натолкнувшись на подводные камни-валуны. И тогда из-под этих валунов начинали бить роднички. Там, на глубине, взбалтывая вокруг себя песок, появлялись откуда-то воздушные пузыри. Они бежали наверх, как мальчишки, играющие в чехарду, догоняя и перегоняя друг дружку, чтоб, достигнув поверхности, тут же и лопнуть. То тут, то там лопались на воде пузыри, и от этого казалось, что озеро дышит.

Подошел Игорь.

— Как бы нас не стали искать. Пойдем, что ли?

Весь оставшийся день до вечера дружная ватага туристов купалась, загорала, играла в мяч. Утренний костер уже давно потух, но когда настали сумерки, его раздули снова. Это послужило как бы сигналом — на других островах тоже запылали костры. В тягучей, быстро сгущающейся темноте они словно перемигивались друг с другом: «Вам весело? Нам тоже не скучно!»

— А давайте, ребята, — предложил кто-то, усаживаясь у костра, — пусть каждый расскажет про самый счастливый день в своей жизни.

Все охотно согласились.

— Мой самый счастливый день тот, — начал, как всегда, заводила Игорь, — когда я родился.

— А мой, когда я в первый раз женился.

— Перестаньте! Вечные шуточки. А если всерьез?

И тут оказалось, что ни у кого счастливых дней просто-напросто не было. Удачные — были, приятные — тоже, а чтоб счастливые — нет, не наблюдалось.

— Стало быть, все мы несчастные? — удивилась Эля.

— Ну, почему несчастные? Не надо перегибать. Просто счастье — это нечто такое!..

— Счастье можно почувствовать только в сравнении с несчастьем.

— А что такое счастье?

— Это как несчастье, только наоборот.

— А вот когда была война… — начала было Эля, но ее тут же перебили:

— Хватит! Надоело! Каждый день от родителей слышим: не цените вы своего счастья! Вот когда мы были молодыми…

— У нашего времени тоже свои проблемы.

— И неизвестно еще, чьи посложнее!

— Зато у нас есть хлеб!

— И даже с конфетами!

— Так что кончайте свою философию и давайте честно пить чай.

Закопченный на костре чайник пошел по кругу.

— А вкусно как!..

Пили чай, о чем-то болтали, а то вдруг разом замолкали и глядели в ночное, усеянное звездами небо.

«А что там — вокруг этих крохотных мигающих светляков? — думала Эля. — Может быть, такая же земля и такой же остров, на острове горит костер, и такие же девчата и ребята тоже пьют чай и глядят в беспредельное ночное небо, усеянное звездами?»

Молчавшая весь день тонкая белокурая Вера — она всегда была неразговорчивой — вдруг засмеялась тихонько и подала свой голос:

— А знаете, был такой художник Коровин…

— Ну и что?

— Перед смертью у него спросили: «Какой самый счастливый день вашей жизни?» И знаете, что он ответил? Сегодняшний!

Все замолчали, задумались, лишь костер трещал, без умолку, вздымая к небу шипящие на лету искры.

Игорь не выдержал:

— Да что это мы загрустили? Прав Костя Коровин: самый счастливый день — сегодняшний. Счастье уже в том, что мы живем! И давайте-ка петь!

Снова маленький островок гремел песней:

Из-за песни не сразу и услышали, как с другого конца острова кто-то закричал:

— Сюда! Сюда!

Песня тотчас же оборвалась.

— Кто это?

— Кажется, Борода.

— Какая Борода?

— Ну, Вадим Козлов. Ушел, никому ничего не сказал.

— А чего орет-то?

— Зовет вроде. Нашел что-то.

— Да ну его! Следопыт-переросток!

— Только песню испортил, дурак!

Песня действительно дальше не пошла, хотя «добровольный массовик-затейник» и старался вовсю, терзая струны своей гитары. А Борода не унимался, продолжал звать.

— Ребята, давайте сходим, — предложила Эля. — Может, действительно что интересное.

В темноте почти ощупью пробирались по острову, кто-то упал, зацепившись ногой за корягу, кто-то предложил связаться друг с другом веревкой, как связываются скалолазы. Наконец засветился в темноте огонек — это Борода подавал световые сигналы карманным фонариком.

— Сюда! Сюда!

— Ну и что ты нашел тут?

— Небось гильзу от снаряда?

— И радуется, как дитя малое!

— Шизик!..

Борода подождал, пока соберутся все, предупредил девчонок, чтоб не пугались, не падали в обморок, и направил свет фонарика под песчаный обрыв. И тут все увидели два белых человеческих черепа. Вода, очевидно, вымыла их из-под обрыва, и они спокойно лежали на песке, темнея пустыми глазницами.

Все испуганно замерли, лишь Игорь подошел, поднял один-из черепов.

— Ну, здравствуй, красавица! — сказал он серьезно-печальным голосом.

— Откуда ты знаешь, что это женщина? — спросил его Борода.

— Забыл, что ли, я ведь без пяти минут доктор. Уж женщину от мужчины и по черепу как-нибудь отличу… Мда-а… Завидная верность… Так что шапки долой: перед нами Ромео и Джульетта.

— Не юродствуй! — Эля подскочила к нему, выхватила из рук череп, положила рядом с другим на прежнее место на песке. — Может быть, они и в самом деле любили друг друга, а ты!.. Ты!..

— Подумаешь! А что я сказал? — Игорь недоумевающе обернулся к ребятам. — Чо я такого сказал-то? Чего это она на меня налетела? У нас в анатомичке…

— Ну и топай в свою анатомичку! — снова взорвалась Эля.

— Ребята, да вы что? — попытался вмешаться Борода. — Из-за чего разгорелся сыр-бор? — он протягивал руку то к одному, то к другому, взывая: — Ну, Игорь, ну, Эля!

Эля заплакала:

— Я знала, я чувствовала: что-то должно было случиться. Не может быть так хорошо, так бездумно хорошо… Я знала, я чувствовала…

— Успокойся, ну что ты? — обняла ее Верочка. — Пойдем, пойдем в палатку. Да ты вся дрожишь… Успокойся. Разве ж так можно?

Все еще плача, Эля обернулась, сказала:

— По… похоронить надо…

— Хорошо, похороним, — заверил ее Борода. — Ты, главное, не волнуйся. И зачем только я вас позвал сюда?

— Вот тебе и счастливый денек, — невесело усмехнулся Игорь, когда все вернулись к палаткам. Он подбросил в костер дров, сел у огня, глядя в него задумчивыми глазами…

Так и просидел он всю ночь у костра. А в палатке всю ночь проплакала Эля.

— Я тебя решительно не понимаю: из-за чего ты плачешь? — утешала ее Вера.

Эля и сама не знала, отчего она плачет. Может, и знала, только боялась себе в этом признаться… Никто ей до сих пор так не нравился, как Игорь. И умный, и красивый, и веселый, а вот душа-то, оказывается… И слезы ручьями лились из ее глаз — обидные, горькие слезы.

…Назавтра, как и обещал Борода, они перезахоронили черепа — чуть выше того места, где их нашли, — у крутого обрыва, под тремя соснами. Аккуратно засыпали песком, сверху приложили два камня, а к камням прислонили букетики цветов. Это Вера догадалась, нарвала где-то желто-синих цветов иван-да-марьи… Постояли молча, обнажив головы, как на настоящих похоронах, и лишь потом вернулись к своим палаткам.

Над озером вставало ясное чистое утро. Казалось, свет лился отовсюду: сверху, с боков, снизу — мерцал, струился, сверкал… Разливанное море света. Но никому не хотелось ни петь, ни плясать, ни купаться. Настроение у всех было подавленное.

Не сговариваясь, но как-то все разом начали собираться домой. Лишь один Борода не хотел уезжать.

— В чем дело, ребята? — уговаривал он всех. — Вы как маленькие. Как будто никогда смерти не видели… Вы посмотрите, какое солнце, какое небо, какой песок! Сочи! Да что там Сочи — Рио-де-Жанейро! А вы убегаете от такой красоты… Ну, поссорились — так помиритесь же! С кем не бывает?

— Да не в этом дело, Вадим.

— А в чем? В чем? Объясните мне, темному. Может быть, и я дорасту до вашего высокого интеллекта?

Но объяснять ему никто ничего не стал, лишь Игорь сказал как отрубил:

— Раз решили, значит, сматываемся. И точка. Приговор обжалованию не подлежит…

Эля на прощанье опять пришла в маленькую — под сосной — пещерку. Она опустилась наземь, прижалась ухом к песку. Земля молчала. Лишь наверху сосна шумела своими иголками, да плескалась волна, набегая на берег.

Эля лежала долго, очень долго, все вслушивалась… Наконец откуда-то издалека, будто с другого края земли, до нее донесся тонкий, дребезжащий, прерывистый звук — будто звонили колокола. Но, заглушая эти чарующие звуки, громко заскрипел под ногами песок — подошел Игорь. Он остановился чуть поодаль, словно боясь помешать Эле, тихо сказал:

— Ты, пожалуйста, прости меня, Эля. За эту ночь я многое передумал…

Она не ответила, потому что не слышала его слов. Сквозь шуршанье сосны и всплески озера, сквозь тишину ясного мирного неба прижатое к песку ее нежное ухо ловило совсем другие звуки — светлые и печальные, мрачные и суровые… Они, эти звуки, тревожили и томили душу, хотя Эля и не могла понять: откуда все-таки эти звоны? Звоны, далекие, как эхо…

2

— Сестра! Сестра!..

Может быть, она и не проснулась бы, если б не услышала этот зов: «Сестра!» Кто-то звал ее, кому-то она была нужна, и Лена мигом подхватилась: где ее санитарная сумка? Не найдя сумки, она медленно огляделась и увидела, что лежит на небольшом песчаном острове, а над ней шумят три сосны. Ни свиста пуль, ни разрывов снарядов. Тишина…

«Где это я? И что со мной? — испуганно подумала она, но, обнаружив рядом с собой лейтенанта Веригина, тут же и успокоилась, подумав: — Все-таки я его спасла. Живой…»

Она подползла к лейтенанту поближе, прижалась ухом к его груди: сердце билось ровно и спокойно — значит, будет жить.

Глаза у лейтенанта были закрыты, и Лена не удержалась, кончиками пальцев дотронулась до его длинных пушистых ресниц: «Зачем такие парню? Отдал бы их лучше мне…»

Может быть, за эти ресницы Лена и полюбила лейтенанта. Еще с того дня, когда отчитал он ее перед всей ротой. Отчитал за то, что не было у нее в сумке бинтов. А где их взять? Хорошо еще, что ребята, разведчики, нашли в лесу немецкий парашют и подарили ей. Материя была такая крепкая, что не рвалась. Пришлось резать ножом. И за два дня Лена нарезала целую кучу бинтов, потому что понимала: без бинтов она кто? Для старшины лишний рот. А с бинтами! С бинтами она чувствовала себя человеком и во время боев ползала и ползала по окопам, не слыша визга пуль и грохота снарядов, потому что все время прислушивалась к стонам: «Сестра! Сестра!..» Но даже если кто-то уже и не мог кричать, она все равно каким-то внутренним чутьем находила раненого и ловко перевязывала, правда, все время помня о том, что бинты надо экономить.

Когда легкие раны на бойцах заживали, она снимала повязки и стирала заскорузлые от крови бинты в какой-нибудь подвернувшейся речушке, сушила их, развешивая на кустах во время коротких привалов. И опять ее санитарная сумка была набита бинтами, и опять она чувствовала себя нужным в роте человеком. Уже пять командиров сменилось у них за это время, и ни одному из них не в чем было упрекнуть Лену: она свое дело исполняла исправно.

Но на этот раз сумка ее, как нарочно, оказалась пустой, а только что назначенный командир знакомился со своей ротой. Он и накричал на нее, не разобравшись, в чем дело. Но когда увидел развешанные по кустам выстиранные бинты, сам подошел к Лене и повинился:

— Простите меня, санинструктор.

И улыбнулся. Вот тогда-то Лена и разглядела его глаза — глубокие, карие, в длинных пушистых ресницах. Они словно притушивали горячечный взгляд. Щеки у лейтенанта были по-мальчишески гладки.

Лене, помнится, стало нестерпимо жаль его: необстрелянный. Такие раньше всех погибали. Но этот ротный — пятый по счету! — оказался везучим. Целый месяц каждодневных беспрерывных боев, а он оставался в живых!

Лена втайне даже мечтала, чтоб лейтенанта ранило, правда, немного, совсем чуточку, но чтоб он тоже позвал: «Сестра!», и она бы мигом к нему примчалась, и перевязала бы рану, и заглянула бы в его глаза.

«Стыдись! О чем ты?» — тут же укоряла она себя, но нестерпимое желание побыть рядом с ним не могла заглушить никакими укорами.

И в этом, последнем, бою, когда они заняли оборону на берегу озера с островами, она ползала от окопа к окопу, а сама все прислушивалась: не крикнет ли лейтенант, не позовет ли: «Сестра!»

Ее и позвал, но не лейтенант, а старший сержант Зарайский:

— Сестра, помоги!

Старший сержант был ранен в живот, из раны вместе с кровью сочилось что-то белое, пузырящееся, и Лена туго стягивала бинты, чтоб задержать это белое, а оно все сочилось, выползало.

Тогда Зарайский взял ее руку, приложил к своей небритой колючей щеке:

— Не надо, сестричка… все равно поми…

Он даже не успел выговорить последнего слова, глаза его остановились, навсегда уставясь в одну, только ему видимую, точку.

Лена и хотела бы поплакать над ним, но слез не было, и она лишь привычным движением руки закрыла старшему сержанту глаза. Отползла, но тут же и вернулась — вспомнила про бинты. Товарищу старшему сержанту они уже больше не понадобятся. Помнится, она уже наклонилась над Зарайским, как услышала рядом голос:

— Лейтенанта тоже, видать, гробануло.

— Где? Где? — встрепенулась Лена.

— А вон, под березкой, лежит…

Она быстро нашла лейтенанта, хоть он и был присыпан землей. Проворными руками ощупала его — нет, раны нигде не было, но лейтенант лежал не двигаясь, к Лена в ужасе вскрикнула:

— Убит?!

— Живой он. — Рядом оказался взводный — младший лейтенант Смирных. — Контузило лейтенанта. Медицина, а не видишь. — И приказал: — Бери его — и в лодку. Переправляйтесь на тот берег. Думаю, на этом нам долго не продержаться. А лейтенант, может, и отойдет.

— Слушаюсь! — Лена на минуту замерла рядом с неподвижным лейтенантом.

Смирных подозвал двух красноармейцев, и они помогли Лене перетащить почти безжизненное тело лейтенанта в лодку, оттолкнули ее от берега.

— До свидания, сестричка! Встретимся на том берегу…

Лена гребла, старалась изо всех сил, но скоро немцы, очевидно, заметили лодку и открыли по ней стрельбу. То справа, то слева взметались фонтанчики воды, видать, перебитое пулей, сломалось весло, но она продолжала грести и обломком — потому что одно-единственное желание владело ею: спасти, во что бы то ни стало спасти лейтенанта. Она даже не почувствовала, как ее ранило, опомнилась, лишь увидев кровь. Она испугалась и выронила обломок весла. Теперь грести стало совсем нечем, и она опустилась рядом с лейтенантом на дно лодки, решив: погибать так хоть вместе…

Сколько времени прошло с тех пор, Лена не помнила — лодку несло и несло куда-то. Потом она заметила, что и стрельба прекратилась. Давно уже стемнело. Звезды вспыхнули в небе, и такая тишина разлилась вокруг, что стало страшно: а вдруг она не выдержит и взорвется? Так, в ожидании и страхе, прошло еще несколько часов, пока лодку наконец не прибило к берегу острова.

Сначала Лена не поняла, что это остров, подумала: тот самый, противоположный, нужный им берег, и поспешила вытащить из лодки лейтенанта. Про лодку в те минуты она даже не вспомнила, и ее отнесло прочь. Когда хватилась, было уже поздно. Лена сидела на теплом песке и чутко вслушивалась: почему никого не слышно. Наши ли отошли, противник ли отступил… И что делать ей? Как выбраться с острова? Как спасти лейтенанта?

И все-таки, несмотря на мрачные думы, радость билась у нее в сердце. Ведь главное — они живы. А рана на руке — так это пустяки. Сейчас она ее перевяжет, в все будет в порядке. Главное-то: живые.

И весь мир живой!

Светит солнце, какие-то пичужки поцвинькивают над головой, и волна ласково лижет песок. Всю бы жизнь так: лежать на песке, слушать птиц, и ничегошеньки больше не надо… Но где же ее санитарная сумка? Огляделась — рядом темнеет куст можжевельника, Лена заглянула под него и обнаружила птичье гнездо, а в нем четыре маленьких серых яичка покоились в песчаной лунке. Чьи же это?

Когда она с братьями до войны ходила в лес, они всегда учили ее: вот это гнездо дрозда, а вот это — с крышей — сорочье. Вспомнив братьев, она тут же вспомнила и маму, но не такой, какой она провожала свою дочь на фронт, а еще совсем-совсем молодой.

Лена так явственно услышала голос матери, что на какое-то мгновение поверила: она не здесь на острове, а дома. Боже, как далеко тот дом, и суждено ли ей снова увидеть маму и братьев?..

Долго Лена ползала по песку, ища свою сумку, а она — вон она на сосне висит и слегка под ветром покачивается. Лена достала бинты и, как могла, одной рукой перевязала себе руку. Потом, порывшись в сумке, обнаружила пузырек со спиртом. Может, спирт поможет привести в себя лейтенанта?

От глотка спирта, влитого в рот, лейтенант и в самом деле закашлялся и открыл глаза. Правда, сначала взгляд его был бессмыслен, словно невидящ. Лена наклонилась к самому лицу:

— Товарищ лейтенант, очнитесь! Это я, Лена, узнаете меня?

— Ммы-ы, — замотал головой лейтенант.

Лена влила ему в рот еще глоток спирта. Откашлявшись, лейтенант протянул:

— Сестра-а…

— Ага, — обрадовалась Лена, — она самая. Санинструктор Звягина. А можно просто Лена. Вы еще ругали меня однажды. Помните?

— Помню-у…

Язык лейтенанта еще плохо слушался, и глаза то и дело закрывались. Лена испугалась: вдруг он опять впадет в беспамятство? Ухватившись за борт его шинели, она принялась трясти лейтенанта.

— Товарищ лейтенант, товарищ лейтенант! Не закрывайте глаза, а то мне страшно.

Он с трудом поднял голову, огляделся:

— Наши где?

— Не знаю, — заплакала Лена, но, плача, почувствовала, как рука лейтенанта бережно коснулась ее головы, погладила волосы. И от этой робкой, несмелой ласки она еще пуще расплакалась: — Я уж думала, вы совсем не очнетесь. Легче вам, легче?

Лейтенант не отвечал, лишь все гладил и гладил ее по волосам, устремив взгляд куда-то в небо, так что Лене стало даже не по себе: может быть, он бредит? Может, его не надо тревожить пока, а дать время отлежаться?

— Вы отдохните, а я в разведку, — сказала она и поднялась.

Ей и в самом деле нужно было как следует оглядеться, определить их местонахождение. То, что она разведала, не сулило ничего хорошего: остров был голый, открытый со всех четырех сторон, так что негде было даже укрыться. И лишь под одной сосной она обнаружила небольшое углубление вроде окопа.

«Вот куда надобно перебраться», — решила она и возвратилась к лейтенанту. Подошла сзади — он не заметил — и увидела, что лейтенант вытащил из кобуры пистолет и пересчитывает патроны. Лена насчитала их у него восемь штук. Один патрон лейтенант почему-то отделил, переложил в карман гимнастерки.

— А я свою винтовку на минутку в окопе оставила, — призналась Лена. — Вернулась, а там прямое попадание…

Лейтенант заметил на руке у Лены повязку, встревожился:

— Ты ранена?

— А, зацепило чуток. Вы-то как?

— Шум в голове, грохот. Будто где-то стреляют.

— Но ведь тихо кругом, тихо…

Они разом замолчали, прислушались: ниоткуда не доносилось ни одного постороннего звука, лишь сосна жалобно поскрипывала своим раненым стволом.

— Вы можете идти? — спросила Лена.

— Куда идти-то?

— Тут недалечко…

Она помогла лейтенанту дойти до сосны, устроила его в окопчике.

— Есть хотите?

— Нет, ничего не хочу…

Они лежали под сосной и смотрели на озеро. Вода в нем сверкала, как рыбья чешуя, будто со дна озера на поверхность выплыли разом тысячи рыб и подставили свои спины солнцу.

— Краси-иво, — сказал лейтенант, — как во сне…

— А мне почему-то страшно. От красоты этой страшно…

Лейтенант повернул голову и пристально посмотрел на Лену:

— Не надо бояться, ведь ты со мной. Мы что-нибудь придумаем, вот увидишь. Только бы шум в голове затих. Ведь ты мне веришь?

— Конечно, верю…

Он достал из кармана шинели несколько кусочков сахару, протянул ей.

— А тебе?

— Не могу, тошнит.

Она даже не заметила, как перешла на «ты», но тут же и спохватилась:

— Ой, простите, товарищ лейтенант!

— Брось ты эту субординацию, — улыбнулся он. — Зови меня Сашей. А еще лучше — Шурой, так меня мать называла.

— А меня мать звала Лекой.

— Лека… Лека, — повторил лейтенант, будто вслушиваясь в это имя. Тихо произнес: — Как птица…

Лена не поняла. «Почему как птица?» — хотелось спросить, но лейтенант, прикрыв глаза, застонал, и Лена оставила его в покое.

Озеро стало темнеть — солнце уходило в тучи, а с востока уже ползла ночь, и Лена страшилась: что-то она принесет им?

— А ты веришь в предчувствия? — вдруг спросила она.

— Чепуха…

— А вот и не чепуха. Хочешь, расскажу?

— Расскажи, — разрешил лейтенант.

— На прошлой неделе тащу я Одинцова в медсанбат — помните, здоровый такой, сибиряк, — а он кроет по-всякому фрицев. Прошу: перестань ты, мол, ради бога. Ни в какую! Ну, дотащила. А сама спать хочу, помираю не спавши. Врач у нас был Иван Семеныч, хороший такой, говорит: иди, мол, на мою кровать приляг, пока я с этим матерщинником не разделаюсь. Нет, говорю, что вы! Мне на передовую надо. Пошла. А сама иду и сплю на ходу. Раньше я даже не верила, что так можно. Оказывается — можно. И даже сон вижу: будто я это вовсе и не я, а птица. И крылья у меня вместо рук, и перья на теле, только неприятно, что с клювом. Зато радостно: вот взмахну крыльями и полечу куда захочу. Хоть домой даже… Нет, думаю, дома меня не узнают, возьмут и подстрелят из ружья. Слышу — и вправду стреляют. Гляжу, а это «юнкерсы» налетели и давай бомбить. Я в какую-то воронку упала, ногу чуть не вывихнула. Но нога — ладно. А как «юнкерсы» улетели, я назад оглянулась, смотрю: вместо медсанбата — один дым…

Лена немного помолчала, глядя в вечереющее небо с только что рождающимися звездами, и улыбнулась:

— А сейчас у меня такого предчувствия нет.

— Вот и хорошо, — согласился лейтенант.

Потом она еще что-то говорила, рассказывала о своих братьях, какие они здоровые и сильные — настоящие сибиряки, а она вот уродилась махонькой, поэтому мать ее на фронт и не пускала. А если и вправду не пустила бы, они теперь вот и не встретились бы…

Лена так и уснула на полуслове, но даже сквозь сон ощущала, что лейтенант здесь, рядом, и что ему тоже хорошо, потоку что она с ним.

Неизвестно, сколько они проспали, прижавшись во сне друг к другу, но проснулись разом, как от какого-то внутреннего толчка. А может, это луна разбудила их, выйдя из-за леса и заглянув в окоп?.. Они проснулись, но лежали тихо, не шевелясь, боясь потревожить друг друга.

— Лека, — наконец решился позвать лейтенант.

Она не ответила и затаилась еще больше, делая вид, что не слышит.

— Ты же не спишь, я знаю, — снова подал голос лейтенант.

Лена все равно не ответила, и тут он почувствовал, что она начала тихонько отодвигаться.

— Ты чего? Так же теплее.

Лена продолжала упорно отодвигаться куда-то в угол окопа.

— Лека!

Лейтенант придвинулся, в темноте губами нашел ее губы, но она резко мотнула головой, зашептала:

— Я боюсь, Шура. Я еще никогда, никогда… Понимаешь, никогда…

— Глупенькая, ну чего ты боишься? — Шершавой своей ладонью он гладил ее мягкие теплые волосы, утешал как ребенка: — Смотри, ночь какая… Как будто и войны вовсе нет. И луна даже спряталась, чтоб не мешать. Ну, поцелуй меня…

— Нет!

— Но почему, почему? Я ведь давно знаю, хоть ты и молчала… Ты такая ласковая… Почему, почему?..

— Потому… потому что… — Лена никак не могла решиться это сказать, — потому что я уже целовалась с одним парнем!

— Не верю…

— Ага, не веришь, а он знаешь какой сильный! Я мимо гумна шла, а он как выскочит оттуда, схватил меня и давай целовать…

Лейтенант тихонько засмеялся.

— И все? — спросил он.

— А что же тебе еще надо?

— Чудачка ты… Это ж он тебя поцеловал, а не ты его. Ну, поцелуй!

— Боюсь…

— Под пулями не боишься, а тут… Милая ты моя, желанная…

Он целовал ее волосы, глаза, нос, а губы Лена все еще не давала, увертывалась от его губ.

— Не надо, не надо, Шура, я прошу тебя, — шептала она, отодвигаясь и отодвигаясь от него. — Не сейчас, не сегодня…

— А когда, когда? Может, завтра нас уже…

— Нет! — вскрикнула она, не дав ему договорить. — Нет! Слышишь? Я не хочу! Я жить хочу! И мы будем жить! Ты веришь мне? Я сердцем чую: мы будем жить!

— Успокойся, — он взял ее руку, прижал к своим глазам. — И не кричи так. В голове шумит.

— Прости. Но ты же сам сказал: что-нибудь придумаем. Выберемся мы с этого проклятого острова. Мы же здесь как в мышеловке. Неужели ты не понимаешь?

— Понимаю.

— А все я виновата, я, я…

— Не кори себя. Никто не виноват. Приляг, ты вся дрожишь. Ну, слышишь? И не бойся. Я тебя не трону. Спи…

Он прикрыл ее своей шинелью, сам сел у входа в окоп, закурил. Луна уже высоко поднялась над озером, отражаясь в воде огромной рыбой. А еще в воде отражались звезды; они мерцали, шевелились как живые, и оттого казалось, что в воде их гораздо больше, чем на небе.

— Прости меня, — прошептала Лена. — Простишь, Шура?

— Да ладно тебе…

Больше они не сказали друг другу ни слова до самого рассвета, хотя не спали, а на рассвете…

Лена первой уловила в тишине утра какие-то неясные торопливые всплески.

— Слышишь? — насторожилась она.

— Ничего не слышу. Волна бьет в берег.:

— Нет, не волна. Плывет кто-то. Слышишь? Веслами по воде…

— Туман откуда-то взялся. Ничего не видать.

Они стояли на берегу и до боли в глазах вглядывались в утреннюю наволочь тумана. Туман разрывал границу между водой и небом, окутывая озеро в белесый пар. И вдруг в этом зыбком, белесом зачернели темные пятна — лодки. Они шли широко, полукольцом оцепляли остров.

— Может, наши? — с надеждой прошептала Лена, оглядываясь на лейтенанта. Тот, не отвечая, вытащил пистолет, приготовился.

— Подожди, не стреляй, — попросила Лена. — А вдруг наши?

— Сейчас узнаем.

Лодки уже обозначились настолько, что их легко можно было пересчитать.

— Одна, две, три… пять, — принялась считать Лена, возбужденно и радостно глядя на лейтенанта. — Конечно же наши! Слышишь, как плывут осторожно…

— Ложись! — приказал лейтенант.

Они не успели упасть в песок, как из передней, наплывающей из тумана лодки донесся хриплый полусонный голос:

— Русс, сдавайсь!

Лена растерянно оглянулась, словно не понимая, и вдруг закричала тоненько, пронзительно.

— За мной! — приказал лейтенант и, вскочив, побежал к соснам. Они залегли в окопе, не спуская глаз с приближающихся лодок.

— Ну, стреляй, стреляй! — шептала Лена, вцепившись лейтенанту в рукав. — Чего ты ждешь, Шура?!

Немцы тоже не стреляли, зато со всех лодок, будто по чьей команде, донеслись гогот, свист, улюлюканье.

— Ой! — простонала Лена, и глаза ее наполнились ужасом. — Они ведь нас живыми хотят взять. Понимаешь? Живыми… — Она обняла лейтенанта и начала исступленно его целовать. — Шура… Шурочка…

Лейтенант оттолкнул ее — она мешала ему целиться — выстрелил. Передняя лодка слегка качнулась, и что-то большое, грузное, перевалясь через борт, плюхнулось в воду.

— Ага, гад, захлебнулся!

А лодки уже шаркали днищами о песок, и немцы выпрыгивали из них прямо в воду. Лейтенант выстрелил еще раз — один из бегущих упал, но остальные продолжали бежать, не переставая свистеть, кричать и улюлюкать.

— Боже мой, они же меня… будут мучать! — прошептала Лена. — А я… А я… Дура!

Задыхаясь от слез, она все целовала и целовала лейтенанта, тут же, на виду у немцев — под их гогот и улюлюканье. И тут сквозь весь этот грохот и шум лейтенант услышал над своим ухом тихое, просящее:

— Шура, убей меня… Шурочка!

Он испуганно оглянулся: Лена стояла на коленях и тянула к нему руки с худенькими дрожащими пальцами, а в глазах, полных слез и отчаяния, было столько мольбы:

— Если любишь — убей! — Лена зажала руками свое лицо, тело ее мелко дрожало от рыданий.

Вдруг стало тихо, хотя свист, крики и улюлюканье все приближались, но они отодвинулись куда-то далеко-далеко, а здесь, рядом, была только Лена, ее руки, ее глаза, ее губы. И губы эти шептали:

— Значит, не любишь, не любишь, не любишь…

— Люблю…

Она не услышала выстрела, лишь ощутила, как что-то легонько толкнуло ее в грудь, как раз в то место, где рвало гимнастерку готовое выскочить из груди сердце. А над островом, над озером, над землей, над всем миром качнулось и поплыло эхо, словно где-то далеко-далеко отозвались звоном колокола…