Крутое пике. Америка и новый экономический порядок после глобального кризиса

Единственным сюрпризом экономического кризиса 2008 года стала неожиданность его возникновения для многих людей. Лишь некоторые наблюдатели увидели в этом классический случай, не только предсказуемый, но и фактический предсказанный. Нерегулируемый рынок, наводненный ликвидностью, низкие процентные ставки, пузырь на рынке недвижимости, раздувшийся в глобальном масштабе, сумасшедший рост масштабов субстандартного кредитования — все это в совокупности стало ядовитой комбинацией. Добавим к этому несбалансированность глобальной экономики — американский (Здесь и далее под терминами «Америка» и «американский» автор, если это не оговаривается особо, понимает США. — Прим. перев.) бюджетный дефицит и дефицит торгового баланса, а также соответствующее им аккумулирование огромных валютных резервов в Китае. Очевидно, что создавшийся перекос был чудовищным.

У этого кризиса, впрочем, была своя особенность, отличающая его от множества других, предшествовавших ему на протяжении последней четверти века: он появился в Соединенных Штатах, то есть на этот раз на кризисе можно было бы повесить табличку «Сделано в США». И если предыдущие кризисы по своим масштабам были ограниченными, этот, «сделанный в США», быстро распространился по всему миру Нам всегда нравилось считать нашу страну одним из тех двигателей, которые обеспечивают рост мировой экономики, и экспортером рациональной экономической политики, но мы никогда не считали себя поставщиком рецессий. Последний раз, когда Соединенные Штаты экспортировали серьезный кризис, был в 1930–х годах, во времена Великой депрессии.

Основные детали случившегося всем хорошо известны, поскольку эта информация получила широкое распространение. В Соединенных Штатах на рынке недвижимости надулся пузырь. Когда пузырь лопнул, и цены на недвижимость начали падать с космического уровня, на который они поднялись, все больше и больше людей стали понимать, что цена их домов становится ниже той стоимости, по которой они заложены. Другими словами, их долги по ипотечным кредитам оказались куда больше стоимости домов, купленных на эти кредиты. Многие из этих людей помимо жилья потеряли и все свои другие накопления, а вместе с ними и мечты о светлом будущем: высшем образовании для детей и собственной обеспеченной старости. До этого американцы в каком-то смысле существовали в условиях реализовавшейся мечты.

Самая богатая страна в мире жила не по средствам, хотя от этого зависели и сила американской экономики, и положение остального мира. Глобальная экономика нуждалась в постоянно растущем потреблении, но каким образом его можно было обеспечить, если доходы многих американцев в течение очень долгого времени не росли?2 Американцы придумали оригинальное решение: они решили занимать и потреблять так, словно их доходы возрастают. И они занимали. Средняя норма сбережений упала до нуля. При условии, что многие богатые американцы имели существенные сбережения, это означало, что норма сбережений необеспеченных американцев тоже была высокой, но уже со знаком минус. Другими словами, они все больше и больше залезали в долги. Но и самих заемщиков, и их кредиторов происходящее устраивало: заемщики продолжали безудержное потребление, забывая о той действительности, в которой их доходы стагнировали или даже снижались, а кредиторы были довольны колоссальными доходами, получаемыми в результате все возрастающих платежей.

Пузырь жилищного рынка подпитывали низкие процентные ставки и плохо прописанные положения регулирующих правил. Взмывающие вверх цены на недвижимость позволяли владельцам домов получать деньги под залог своих активов. Эти кредиты, выдаваемые под залог переоцениваемой недвижимости, объем которых за год достиг 975 млрд долларов, или более 7% ВВП³ (валовой внутренний продукт — стандартная мера, отражающая совокупную стоимость всех товаров и услуг, произведенных в экономике за период времени), позволяли заемщикам не только делать первоначальные взносы на покупку новых автомобилей, но и со временем рассчитывать на получение средств для пенсионного обеспечения. Но все эти заимствования делались на основе одного рискованного предположения о том, что цены на жилье продолжат расти или по крайней мере не будут падать.

Однако говорить в таких условиях о хорошем «самочувствии» экономики не приходилось: от двух третей до трех четвертей ВВП так или иначе были связаны с рынком жилой недвижимости: жилищное строительство, покупка предметов быта для дома или получение кредитов под залог недвижимости, направляемых на потребление. Такое положение дел в целом не могло быть устойчивым, и в конце концов экономика не выстояла. Лопнувший пузырь сначала затронул «плохую» ипотеку (субстандартные ипотечные кредиты, выдававшиеся заемщикам с невысокими доходами), а затем проблемы перекинулись на весь рынок жилой недвижимости.

Когда этот пузырь лопнул, его последствия усугубились из-за того, что банки разработали и применяли сложные финансовые продукты, в основе которых лежали ипотечные кредиты. Что еще хуже, они заключали многомиллиардные сделки друг с другом и с другими организациями всего мира. Эта сложность в сочетании со стремительным ухудшением ситуации, а также широким использованием банками кредитного плеча (банки, подобно домохозяйствам, финансировали свою деятельность через займы) привела к тому, что банки уже и сами не знали, покрывает ли стоимость их активов те суммы, которые они должны своим вкладчикам и держателям долговых обязательств, или нет.

К тому же они перестали понимать и ситуацию в других банках. Доверие, которое лежит в основе банковской системы, испарилось. Банки стали отказываться кредитовать друг друга или устанавливали высокие процентные ставки, чтобы компенсировать тот риск, который они брали на себя при выдаче таких кредитов. Мировой кредитный рынок начал таять на глазах.

В этот момент Америка и мир в целом столкнулись и с финансовым, и с экономическим кризисом. Экономический кризис развивался в несколько этапов: сначала возник кризис на рынке жилой недвижимости, а вскоре после этого возникли проблемы и на рынке коммерческой недвижимости. Спрос упал, поскольку владельцы домов увидели, что стоимость их жилья обрушилась (а те из них, кто владел акциями, столкнулись с обвалом на рынке ценных бумаг), из-за чего их возможности и желание занимать в значительной степени поубавились. Проявил себя и цикл, связанный с изменением вложений в товарно — материальные запасы: по мере того как активность на кредитных рынках ослабевала и спрос падал, компании сокращали свои запасы и к тому же старались сделать это как можно быстрее. В США произошел производственный коллапс. Возникали и более серьезные вопросы. Что могло бы поддержать американскую экономику вместо безудержного потребления, которое поддерживало ее в годы, предшествовавшие прорыву пузыря? Как Америка и Европа собирались управлять своей реструктуризацией, например, переходить к экономике с сервисными секторами, то есть решить задачу, которая достаточно сложна даже для периода бума? Но реструктуризация неизбежна: глобализация и темпы развития технологий настоятельно требуют ее проведения, хотя осуществить ее будет очень и очень нелегко.

Краткая история произошедшего

Даже теперь, когда новые вызовы, с которыми мы столкнулись, стали понятны, остается открытым вопрос: почему это случилось? Ведь считалось, что рыночная экономика не должна работать подобным образом. Но что-то пошло не так, причем совсем не так, как следовало.

Трудно определить какую-то рационально обоснованную веху, с которой можно начать погружение в пучины истории. Для краткости я начну с того времени, когда лопнул пузырь на рынке высокотехнологичных компаний весной 2000 года. Возникновению этого пузыря и его активному росту в конце 1990–х годов способствовал Алан Гринспен, возглавлявший в то время Федеральную резервную систему. В период с марта 2000–го по октябрь 2002 года акции высокотехнологичных компаний упали на 78%. Все надеялись на то, что это снижение не затронет⁵ экономику в целом, но избежать этого не удалось. В высокотехнологичный сектор были инвестированы огромные средства, и поэтому, как только пузырь лопнул, экономика замерла. В марте 2001 года в Америке началась рецессия.

Администрация президента Буша использовала краткосрочную рецессию, последовавшую после падения рынка высокотехнологичных компаний, для оправдания программы по снижению налоговой нагрузки для богатых, которая, как утверждал президент, являлась панацеей для устранения любых экономических проблем. Однако эти налоговые льготы не были предназначены для стимулирования экономики, и потому оживление оказалось ограниченным. В результате такого подхода вся нагрузка по восстановлению экономики до уровня полной занятости легла на кредитно — денежную сферу. В результате Гринспен снизил процентные ставки, что привело к избытку ликвидности на рынке. Однако, учитывая переизбыток производственных мощностей, неудивительно, что низкие процентные ставки не привели к росту инвестиций в основной капитал. Они сработали по — другому: на месте одного лопнувшего пузыря стал надуваться другой — на рынке недвижимости, — что вызвало рост потребления и строительный бум.

Нагрузка на власти, отвечающие за кредитно — денежную политику, возросла еще больше, когда после вторжения в Ирак в 2003 году цена нефти взмыла вверх. США тратили сотни миллиардов долларов на импорт нефти, в то время как эти деньги можно было бы направить на поддержку американской экономики. В период с марта 2003 года, когда началась война в Ираке, по июль 2008 года цены на нефть выросли с 32 долл. до 137 долл. за баррель. Это означало, что американцы тратили на импорт нефти 1,4 млрд долл. вдень (по сравнению с 292 млн долл. до начала войны), вместо того чтобы тратить эти деньги у себя дома⁶.

Гринспен считал, что из-за низкого инфляционного давления можно сохранять процентные ставки на низком уровне⁷ и что без поддерживаемого таким образом пузыря на рынке недвижимости и потребительского бума, который был порожден этим пузырем, американская экономика будет слабой.

За все это время безумного роста и дешевых денег на Уолл-стрит так и не придумали хорошего ипотечного продукта, который имел бы низкие операционные издержки и низкие процентные ставки и помогал бы людям управлять рисками, связанными с владением недвижимостью, включая защиту от падения стоимости их жилья и потери заемщиками своей работы. Заемщики также хотели, чтобы их ежемесячные платежи были предсказуемыми по размерам, чтобы они не возрастали без предупреждения и не сопровождались скрытыми комиссионными платежами. Хотя хорошие ипотечные продукты уже предлагались во многих странах, финансовые рынки США не уделяли должного внимания их разработке. Вместо этого компании с Уолл-стрит ориентировались на получение максимально высоких доходов и поэтому предлагали ипотечные схемы с высокими транзакционными издержками и плавающими процентными ставками, которые могли резко повыситься, не обеспечивая при этом защиту от серьезных рисков: снижения стоимости заложенного имущества или увольнения заемщика с работы.

Если бы разработчики ипотечных схем больше времени уделяли тому, что от этого рынка хотели потребители, а не тому, как получить свои максимальные доходы, то они, вполне вероятно, придумали бы продукты, способствующие устойчивому росту числа владельцев недвижимости. Эти компании — разработчики могли бы «хорошо жить, делая хорошие дела». Но вместо этого все их усилия были направлены на создание целого спектра сложных ипотечных продуктов, принесших им за короткое время много денег и приведших лишь к временному росту числа домовладельцев, и обществу в целом такая политика обошлась очень дорого.

Сбои на ипотечном рынке свидетельствовали о наличии во всей финансовой системе, особенно в банковском секторе, более серьезных недостатков. Банковская система выполняет две основные функции. Во — первых, это предоставление эффективно работающего механизма совершения платежей, когда банки участвуют в совершении транзакций и переводят деньги со счетов своих клиентов на счета тех компаний, у которых их вкладчики приобретают товары или услуги. Их вторая ключевая функция — оценка и управление рисками при выдаче кредитов. Она связана с первой функцией, поскольку если банк неправильно оценивает риски по выдаваемым кредитам, если безрассудно спекулирует, если вкладывает слишком много денег в рискованные проекты, которые заканчиваются неудачно, то такой банк не в состоянии гарантировать вкладчикам сохранность их средств. И наоборот, если банк хорошо делает свое дело, то он предоставляет деньги для создания нового и развития уже существующего бизнеса, что приводит к росту экономики и созданию новых рабочих мест, что, в свою очередь, обеспечивает получение таким банком высокой доходности, достаточной для выплаты процентов по депозитам и получения прибыли, сопоставимой с той, которую получают конкуренты.

Однако соблазн высоких доходов, получаемых за счет высоких транзакционных издержек, отвлек многие крупные банки от выполнения своих основных функций. Банковская система в США и во многих других странах мира перестала фокусироваться на кредитовании предприятий малого и среднего бизнеса, в любой экономике являющихся основой для создания новых рабочих мест. Вместо этого банки сделали ставку на поддержку секьюритизации, особенно на ипотечном рынке.

Их участие в ипотечной секьюритизации привело к летальному исходу. В Средние века алхимики пытались получить золото из обычных неблагородных металлов. Современные алхимики превращали рискованные субстандартные ипотечные займы в инструменты с наивысшим рейтингом, достаточно безопасные для того, чтобы пенсионные фонды могли вкладывать в них деньги своих клиентов. Этому способствовали и рейтинговые агентства, одобрявшие такую политику банков. И наконец, банки сами включились в спекуляции, то есть не только стали выступать посредниками по операциям с рискованными активами, которые они же и создавали, но и сами становились держателями этих активов. Банки, как и их регуляторы, возможно, считали, что они переложили все создаваемые ими нежелательные риски на других, но когда пришел час расплаты — обвал рынков, — они сами оказались застигнуты врасплох.

Поиск виноватых

После того как глубина кризиса стала более явственной — а к апрелю 2009 года мы уже имели дело с самой продолжительной со времен Великой депрессии рецессией, — естественно, возникло желание найти виновных, тем более что потенциальных «козлов отпущения» было множество. Если мы хотим снизить вероятность повторения подобных крахов в будущем и если мы стремимся исправить ставшую очевидной дисфункциональность нынешних финансовых рынков, то надо обязательно разобраться в том, кто виновен в случившемся, или, по крайней мере, понять, что было сделано не так, как надо. Но в ходе этого расследования мы должны с осторожностью относиться к тем объяснениям, что лежат на поверхности. Так, слишком многие специалисты начинают подобный анализ с заявления о чрезмерной жадности банкиров. Вполне вероятно, такое утверждение верно, но оно не может служить надежным фундаментом проведения реформы. Банкиры на самом деле действовали с жадностью, но этому способствовали соответствующие стимулы и возможности, а вот их-то и надо было менять. Кроме того, погоня за прибылью является основой капитализма: следует ли нам обвинять банкиров в том, что они делают то (может быть, немного лучше остальных), что в условиях рыночной экономики должны делать все?

Анализ длинного списка виновных, естественно, следует начинать с нижней его части — с разработчиков ипотечных продуктов. Компании, специализировавшиеся на этих продуктах, активно предлагали экзотичные ипотечные схемы миллионам людей, многие из которых фактически не знали, во что именно они при этом ввязываются. Но ипотечные компании не смогли бы нанести столь масштабный ущерб, если бы действовали в одиночку, без помощи или даже без подстрекательства банков и рейтинговых агентств. Банки покупали ипотечные продукты, упаковывали их и продавали излишне доверчивым инвесторам. При этом американские банки и финансовые институты хвастались своими новыми «умными» инвестиционными инструментами. Они создали новые продукты и расхваливали их как инструменты для управления рисками, хотя их предложения были настолько опасными, что угрожали сломать всю финансовую систему США. Рейтинговые агентства, которые должны были контролировать распространение столь токсичных инструментов, вместо этого присваивали им знак качества, что поощряло их скупку другими учреждениями, как в Соединенных Штатах, так и в других странах. В том числе это делали и пенсионные фонды, ищущие безопасные места для вложения тех денег, которые доверили им простые граждане — будущие пенсионеры.

Словом, американские финансовые рынки не смогли выполнить свои основные социальные функции по управлению рисками, распределению капитала и мобилизации сбережений таким образом, чтобы транзакционные издержки оставались низкими. Вместо этого они сами создавали риски, нерационально распределяли капитал и способствовали созданию чрезмерной задолженности, что приводило к высоким транзакционным издержкам. На пике этой деятельности, который пришелся на 2007 год, на раздутые финансовые рынки приходился 41 % прибыли всего корпоративного сектора Одной из причин, по которым финансовая система так плохо выполнила свою работу по управлению рисками, была неправильная их оценка рынком. «Рынок» не только неправильно оценивал риск дефолтов по высокорискованным ипотечным кредитам, но и совершил еще более серьезную ошибку — доверял рейтинговым агентствам и инвестиционным банкам, когда те переупаковывали высокорискованные ипотечные бумаги и присваивали новым продуктам рейтинг высшего качества — ААА. Банки (и инвесторы банков) также сильно недооценивали риск, связанный с большим размером используемых банками кредитных плечей. Из-за этого рискованные активы, при покупке которых люди могли потребовать существенно более высокую доходность, реализовывались лишь с небольшой премией за риск. В некоторых случаях очевидные неправильные оценки и недооценка рисков во многом объяснялись результатами, полученными на основе «умного» подхода: банки исходили из того, что, если возникнут проблемы, Федеральная резервная система и Министерство финансов придут им на помощь, и в этом они были правы.

Федеральная резервная система, возглавляемая сначала Аланом Гринспеном, а затем Беном Бернанке, и другие регулирующие органы в те годы стояли фактически в стороне и не вмешивались в развитие событий. Они не только заявляли, что не могут сказать, существует пузырь или нет, так как это возможно только после того, как он лопнет, но и утверждали, что даже если бы они были в состоянии определить наличие такого пузыря, то ничего не могли бы с этим поделать. Но оба этих заявления ошибочны. Регулирующие органы могли бы, например, настоять на введении более высоких первоначальных платежей при покупке домов или на установлении более высоких резервных обязательств при совершении сделок с акциями. Обе этих меры привели бы к охлаждению перегретых рынков. Но регуляторы решили не вмешиваться. Что еще хуже, Гринспен, может быть, даже усугубил ситуацию, когда позволил банкам принимать участие во все более рискованном кредитовании и убеждать людей переходить на ипотеку с плавающей процентной ставкой, то есть на вариант, при котором платежи могли (а так в конце концов и произошло) взрывообразно увеличиваться, из-за чего даже семьи со средним уровнем дохода потеряли право выкупа своего заложенного имущества".

Те, кто выступает за дерегулирование — и продолжает это делать и сегодня, несмотря на очевидные его последствия, — утверждают, что затраты на регулирование превышают получаемые в результате выгоды. После возникновения понесенных в результате этого кризиса глобальных бюджетных и реальных расходов, величина которых уже достигла триллионов долларов, трудно понять, почему сторонники этого подхода все еще выступают за его сохранение. Они, однако, продолжают утверждать, что фактической ценой регулирования является удушение инноваций. Горькая истина заключается в том, что на американских финансовых рынках инновации осуществлялись так, чтобы обойти правила регулирующих органов и стандарты бухгалтерского учета и налогообложения. Участники рассматриваемых здесь рынков создали продукты, которые были настолько сложны, что одновременно способствовали и увеличению рисков, и повышению информационной асимметрии. Поэтому неудивительно, что в таких запутанных условиях невозможно проследить, удалось ли этим финансовым инновациям привести хотя бы к каким-то темпам устойчивого экономического роста (если не говорить о скорости раздувания фондового пузыря). В то же время финансовые рынки не занимались инновациями таким образом, чтобы предлагаемые новшества помогали рядовым гражданам решать простую задачу — управлять рисками, связанными со взятыми ими ипотечными обязательствами. Более того, эти рынки на самом деле сопротивлялись внедрению инноваций, которые помогли бы людям и странам управлять другими серьезными рисками, с которыми они сталкиваются. Хорошие регулирующие правила могли бы перенаправить инновации так, чтобы они повысили эффективность нашей экономики и безопасность наших граждан.

Поэтому неудивительно, что финансовый сектор попытался переложить вину на других, что проявляется в его утверждениях о том, что произошедшее — это всего лишь «несчастный случай» (своего рода буря, которая бывает лишь раз в тысячу лет), но подобные заявления не были услышаны.

Люди, работающие в финансовом секторе, часто обвиняют ФРС в том, что она слишком долго удерживает процентные ставки на очень низком уровне. Эта очередная попытка переложения своей вины особенно показательна. Какая другая отрасль утверждала бы, что причина, по которой ее прибыли являются столь низкими, а результаты ее деятельности столь плохими, заключается в низких издержках при использовании исходных ресурсов (например, стали или рабочей силы)? Основным «исходным ресурсом» в банковской деятельности является стоимость ее фондов, но банкиры, как складывается впечатление, жалуются, что ФРС сделала деньги слишком дешевыми! Если бы недорогие денежные средства использовались правильно и если бы эти средства шли на поддержку инвестиций в новые технологии и расширение действующих предприятий, наша экономика была бы более конкурентоспособной и более динамичной.

Слабое регулирование без дешевых денег, может быть, и не привело бы к созданию пузыря. Но, что более важно, при хорошо функционирующей и хорошо регулируемой банковской системе дешевые деньги могли бы привести к буму, как это бывало в другие времена и в других странах. (Еще одним доказательством этого является тот факт, что, если бы рейтинговые агентства хорошо выполняли свою работу, пенсионным фондам и другим институтам продавалось бы меньше ипотечных продуктов, а размер пузыря, возможно, был бы значительно меньшим. Этот вывод, скорее всего, был бы верен даже тогда, когда рейтинговые агентства так же плохо делали бы свою работу, как это происходило на самом деле, но при этом сами инвесторы должным образом анализировали бы риски.) Словом, сложилась комбинация из нескольких видов сбоев, которая и привела к столь масштабному кризису.

Гринспен и другие специалисты, в свою очередь, попытались переложить вину за введение низких процентных ставок на страны Азии, а поток ликвидности объясняли избыточными сбережениями в этом регионе мира. Здесь мы в очередной раз имеем дело с извращенными толкованиями: возможность импортировать капитал на более выгодных условиях должна считаться не бременем, а преимуществом, благоприятной ситуацией. Но своими утверждениями ФРС фактически заявляла, и это следует отметить особо, что она в сущности больше не может контролировать процентные ставки в Америке. Разумеется, она может это делать, но ФРС предпочла сохранять низкие процентные ставки, отчасти по тем причинам, которые я уже назвал¹³.

Теперь многие банкиры винят правительство и кусают ту руку, которая их кормила, то есть демонстрируют, как это может показаться, возмутительную неблагодарность по отношению к тем, кто фактически спас их от смерти. Они обвиняют власти в том, что те в свое время не остановили их. Другими словами, ведут себя как ребенок, укравший в магазине конфеты, а затем возмущающийся тем, что владелец магазина или полицейский смотрел в другую сторону, из-за чего у юного нарушителя и возникла мысль о том, что его проступок сойдет ему с рук. На самом деле этот аргумент еще более лицемерен, поскольку финансовые рынки, если продолжить аналогию, заплатили полицейским, чтобы те отвернулись. Они успешно отбили все попытки регулирования сделок с деривативами и ограничения хищнического кредитования. В итоге их победа над Америкой была полной. И каждый выигрыш в этом процессе приносил им все больше денег, позволявших им еще сильнее влиять на политический процесс. У них был даже аргумент, оправдывавший такой подход: дерегулирование позволило им заработать больше денег, а деньги являются символом успеха. Что и требовалось доказать.

Консерваторам не нравятся подобные обвинения в адрес рынка. Если в экономике возникают проблемы, они глубоко убеждены, что истинной причиной подобных сбоев является правительство. Правительство захотело, чтобы число собственников жилья возросло, и исходя из этого банкиры прибегли к следующей линии защиты: они всего лишь играли предписанную им роль. Особенно активной диффамации подверглись Fannie Мае и Freddie Mac, две частные компании, которые начинали свою деятельность как государственные учреждения, а также государственная программа, принятая в соответствии с законом о местных реинвестициях (CPA), который требовал от банков кредитовать на льготных условиях «местных» малоимущих граждан. Если бы не эти усилия, направленные на кредитование бедных, утверждают сторонники этого аргумента, все было бы хорошо. Но озвучиваемый длинный перечень оправданий по большей части является полной ерундой. Помощь в почти 200 млрд долл. (а это в любом случае большая сумма), оказанная AIG, крупнейшей американской страховой компании, потребовалась из-за сделок с деривативами (кредитными дефолтными свопами), при осуществлении которых банки вступали в рискованные операции с другими банками. То же самое можно сказать и о повторявшихся случаях выдачи плохо обеспеченных кредитов по всему миру, из-за чего банки неоднократно приходилось спасать. Более того, процент дефолтов по кредитам, выданным на основе положений закона CRA, фактически был сопоставим с аналогичным показателем по другим видам кредитования, из чего следует, что такое кредитование, если оно осуществляется правильно, не приводит к каким-то более высоким рискам¹⁴.

Наиболее показательным моментом в этом случае является тот факт, что Fannie Мае и Freddie Mac получили разрешение на предоставление «кредитов, удовлетворяющих заданным требованиям», которые были предназначены для представителей среднего класса. Но банки решили активно заняться высокорискованными ипотечными кредитами, то есть вести деятельность в той области, в которой в то время Freddie Mac и Fannie Мае займы не предоставляли. Причем никаких стимулов со стороны государства для этого не было. Президент, возможно, и выступил несколько раз с заявлениями об обществе собственников, но нет каких-то серьезных фактов, которые свидетельствовали бы, что банки стали заниматься субстандартными ипотечными кредитами именно в тот момент, когда президент выступал с подобными речами. Политика должна проводиться при помощи и кнута, и пряника, но в то время не было ни того, ни другого. (Если бы от речи президента действительно что-то серьезно зависело, то многочисленные выступления Обамы, в которых он неоднократно призывал банки более активно заниматься реструктуризацией ипотечных кредитов и выдавать новые ссуды малому бизнесу, привели бы к какому-то реально ощутимому результату.) Можно привести еще один, более убедительный аргумент: выступления в пользу увеличения числа домовладельцев подразумевали постоянное или, по крайней мере, долгосрочное владение такой собственностью. Не было никакого смысла предоставить человеку дом во владение лишь на несколько месяцев, а затем лишить его жилья, забрав заодно и все его сбережения. Но ведь банки поступали именно таким образом. Я не знаю ни об одном чиновнике, который заявил бы, что кредиторы должны прибегать к хищническим приемам, кредитовать людей на драконовских условиях и использовать ипотечные продукты, объединяющие в себе высокие риски и высокие операционные издержки. позже, уже через несколько лет после того, как частный сектор изобрел токсичные ипотечные схемы (которые я подробно рассматриваю в главе 4), приватизированные и действующие без регулирования Fannie Мае и Freddie Mac решили, что они также должны присоединиться к общему пиршеству. Их руководители подумали: а почему бы и нам не воспользоваться теми бонусами, которые имеют наши коллеги по отрасли? По иронии судьбы, поступив таким образом, они помогли спасти частный сектор от действия некоторых собственных непродуманных решений: значительная доля секьюритизированных ипотечных кредитов оказалась на балансе Fannie Мае и Freddie Mac. Если бы они не купили их, проблемы в частном секторе были бы, вероятно, гораздо более тяжелыми, хотя, с другой стороны, покупка огромного количества таких ценных бумаг, вполне вероятно, способствовала надуванию пузыря.

Как я уже упоминал в предисловии, выяснение того, что произошло, похоже на последовательное снятие слоев с головки лука: получение каждого следующего объяснения приводит к появлению все новых и новых вопросов. В ходе такого отщепления «луковичных» слоев мы должны спросить: «Почему же финансовый сектор потерпел столь серьезные неудачи, причем не только при выполнении своих важнейших социальных функций, но даже и при обслуживании акционеров и держателей долговых обязательств (он не смог хорошо решить и эту задачу)?»¹⁶.

Складывается впечатление, что из этой тяжелой ситуации с полными карманами вышло лишь руководство финансовых институтов, хотя и не настолько полными, как в случае, если бы никакого краха не было, но, конечно, эти люди остались в более выгодном положении, чем бедные акционеры Citibank, которые видели, как их инвестиции фактически исчезли. Финансовые институты жаловались, что регулирующие органы не остановили их и позволили им вести себя неправильно. Но разве изначально не предполагается, что фирмы сами должны вести себя хорошо? В последующих главах я дам простое объяснение случившемуся: за всем этим стояли искаженные стимулы. Но тогда мы должны задать следующий вопрос: «Почему же эти искаженные стимулы действовали?» Почему рынок не «дисциплинировал» фирмы, которые строили свою деятельность на основе структур с искаженными стимулами, вместо того чтобы руководствоваться стандартными положениями? Ответы на эти вопросы сложны и затрагивают множество составляющих, в том числе искаженную систему корпоративного управления, неадекватное обеспечение принятых законов о конкуренции, ложную информацию и недостаточно глубокое понимание инвесторами тех рисков, с которыми они сталкиваются.

Хотя основную ответственность за случившийся крах несет финансовый сектор, свою работу, ту, которой они должны заниматься, не выполнили и регулирующие органы; они не добились того, чтобы банки вели себя должным образом, то есть так, как они должны были бы это дела.

Некоторые участники, работающие в менее регулируемых секторах финансовых рынков (например, хедж-фондах), которые отметили для себя, что самые тяжелые проблемы возникали в самом регулируемом секторе (банковском), поспешно пришли к выводу, что проблемой на самом деле является само регулирование. «Если бы их деятельность не регулировались, как это имеет место у нас, никаких проблем у них не возникло бы», — решили они. Но при таком толковании из виду упускается один существенный момент: причина, по которой деятельность банков регулируется, заключается в том, что их крах может нанести серьезный ущерб для остальной экономики. Причина, объясняющая, почему для хедж-фондов, по крайней мере для более мелких, требуется меньшее регулирование, связана с тем, что эти участники рынка не могут нанести финансовой системе серьезного вреда. Вовсе не регулирование заставляет банки вести себя плохо, а недостатки в области регулирования и правоприменения нормативных актов, из-за чего и не удалось предотвратить те ситуации, когда банки переложили свои дополнительные затраты на остальную часть общества, то есть поступили так, как они уже неоднократно делали в прошлом. Можно вспомнить один период в американской истории, когда банки не перекладывали свои расходы на других. Это было на протяжении четверти века после Второй мировой войны, когда сильные регулирующие положения применялись эффективно, из чего можно сделать вывод: такой подход может быть реализован на практике.

С другой стороны, нужно пояснить, почему регулирующие органы не могли делать то же самое в течение последней четверти прошлого века. В истории, которую я расскажу ниже, делаются попытки связать эти неудачи с политическим влиянием групп с особыми интересами, в частности тех, которые представляют интересы финансового сектора и сделали большие деньги на дерегулировании (многие из их инвестиций в экономику оказались плохими, зато в своих политических вложениях они действовали намного более удачно), а также на инвестициях в те идеи, сторонники которых утверждают, что регулирование не нужно.

Сбои рынка

Сегодня, уже после того как крах произошел, почти все заявляют, что регулирование необходимо; по крайней мере, подобные утверждения мы теперь слышим гораздо чаще, чем до кризиса. Отсутствие требовавшихся регулирующих правил обошлось нам очень дорого: при их наличии кризисы случались бы менее часто и были бы менее дорогостоящими, а затраты на регулирующие органы и на регулирование составляли бы незначительные суммы по сравнению с понесенными расходами. На нерегулируемых рынках, как мы видим, происходят сбои, причем случаются они очень часто. Есть много причин, вызывающих эти неудачи, но для финансового сектора особенно важны две: «агентский» подход (в современном мире множество людей осуществляют сделки с деньгами и принимают решения от имени других людей, то есть действуют в качестве агентов) и возросшая значимость «экстерналий».

Агентская проблема — современная по своей природе. Действующие в настоящее время корпорации с их бесчисленным количеством мелких акционеров в корне отличаются от семейных предприятий прошлого. Возникло разделение функций собственности и управления, в результате чего менеджеры, владеющие лишь небольшой долей компании, могут управлять ею прежде всего в собственных интересах¹⁷. Свои агентские проблемы возникают и в процессе инвестирования: многое в этой области было сделано через пенсионные фонды и другие институты. Люди, принимающие инвестиционные решения, как и те, кто оценивает результаты корпоративной деятельности, делают это не от своего имени, а от имени тех, кто доверил им управлять своими средствами. Но, если пройтись по всей цепочке агентов, вместо повышенного внимания к результатам деятельности эти люди на первое место ставят получение краткосрочных прибылей.

Так как размер оплаты их труда зависит не от долгосрочных доходов, а от текущей цены акций управляемой ими корпорации на фондовом рынке, менеджеры, естественно, делают все для того, чтобы добиться увеличения этой цены, даже если для этого требуется прибегнуть к мошенническим (или творческим) приемам в бухгалтерском учете. К тому же такая изначальная ориентация на краткосрочные показатели усиливается и из-за повышенного внимания к высоким ежеквартальным доходам, которых ждут аналитики фондового рынка. Такое стремление к краткосрочной прибыли побудило банки сфокусироваться на том, как добиваться большего числа платежей, а в некоторых случаях на том, как обойти регулирующие правила бухгалтерского и финансового учета. Инновационность, которой так гордилась Уолл-стрит, на самом деле заключалась лишь в том, чтобы придумывать новые продукты, способные в краткосрочной перспективе генерировать больше доходов. Проблемы, которые возникнут из-за высоких рисков дефолта по некоторым из таких нововведений, относились, как тогда казалось, к далекому будущему. С другой стороны, финансовые компании вовсе не были заинтересованы в инновациях, которые могли бы помочь людям сохранить свои дома и защитить их от внезапного повышения процентных ставок.

Словом, «контроль качества» либо вообще отсутствовал, либо был поверхностным. Опять же, если руководствоваться теорией, рынки, как считается, должны сами обеспечивать нужную дисциплину. В этом случае репутация фирм, которые производят чрезмерно рискованные продукты ухудшается, и цены их акций падают. Но в современном динамичном мире такая рыночная дисциплина больше не работает. Финансовые волшебники придумали очень рискованные продукты, которые в течение какого-то времени обеспечивают нормальную доходность, и при этом их недостатки на протяжении нескольких лет остаются скрытыми. Тысячи менеджеров, управляющих деньгами, хвастались, что они могут «обставить рынок», их словам внимала группа близоруких инвесторов, готовая им поверить. Но финансовые волшебники слишком увлеклись и вошли в состояние эйфории, из-за чего стали обманывать и себя, и тех, кто купил их продукты. Такое толкование ситуации помогает объяснить, почему в тот момент, когда рынок рухнул, эти менеджеры продолжали управлять токсичными продуктами, которые стоили миллиарды долларов.

Хрестоматийным примером рисков, связанных с предложением новых подходов, является секьюритизация, ставшая в годы, предшествовавшие краху, областью предложения самых «горячих» финансовых продуктов. Эти риски были вызваны тем, что прежние отношения между кредитором и заемщиком оказались нарушены. У секьюритизации было одно большое преимущество: она позволяет более широко распределять риск, но у этого подхода есть и один значительный недостаток — появление новых проблем, возникающих из-за недостаточной информации. В итоге минусы полностью перекрывают плюсы более широкой диверсификации. Люди, покупающие ипотечные ценные бумаги, или, как их еще называют, ценные бумаги с залоговым обеспечением, фактически кредитуют домовладельцев, о которых ничего не знают. Они доверяют банку, который продает им продукт, и считают, что он его должным образом проверил, а этот банк в свою очередь доверяет разработчику ипотечного продукта. Однако эти разработчики на первое место поставили не качество создаваемых ими ипотечных продуктов, а их количество. Из-за этого появилось множество действительно очень плохих предложений.

Банки любят обвинять разработчиков ипотечных продуктов, но даже беглого знакомства с этими предложениями достаточно, чтобы понять, насколько высокие риски заложены в них изначально. На самом деле банкиры просто не хотели этого знать. Их привлекала возможность передать другим такие продукты и такие ценные бумаги, которые они сами создавали, и сделать это как можно быстрее. Специальные отделы банков с Уоллстрит занимались тем, что создавали новые рискованные продукты (такие как инструменты, обеспеченные долговыми обязательствами, инструменты, обеспеченные долговыми обязательствами в квадрате, и кредитные дефолтные свопы, о некоторых из которых я расскажу в следующих главах), но не снабжали появлявшихся на свет монстров механизмами управления ими, то есть в этом отношении они действовали как лаборатория Франкенштейна. Они стали активно заниматься этим динамичным бизнесом: брали ипотечные продукты у их разработчиков, переупаковывали их и продвигали на рынок с тем, чтобы в конце концов они оказались на балансовых счетах пенсионных фондов и других институтов, поскольку это обеспечивало банкам получение самых высоких платежей, в значительной степени отличных от тех, которые они получали, используя традиционную для банков бизнес — модель (предусматривающую получение и хранение закладываемого имущества). Возможно, они сознавали риски, но продолжали работать по той же схеме до тех пор, пока не произошла катастрофа, после чего они обнаружили на своих балансовых счетах миллиарды долларов «плохих» активов.

Экстерналии

До определенного времени банкиры не задумывались о том, насколько опасны некоторые финансовые инструменты для остальных людей из-за возникновения крупных экстерналий, то есть побочных эффектов, порождаемых этими инструментами. В экономике термин экстерналия относится к ситуации, когда рыночный обмен накладывает издержки на других лиц, не являющихся участниками данного обмена, или когда третья сторона в результате этой сделки выигрывает. Если вы торгуете и теряете при этом свои деньги, это фактически никак не влияет на других. Однако в настоящее время все части финансовой системы тесно взаимосвязаны, а сама она занимает в экономике центральное место, и поэтому сбой в деятельности одного крупного финансового учреждения может нарушить функционирование всей системы. Нынешний кризис затронул практически всех нас: миллионы домовладельцев потеряли свое жилье, а еще больше миллионов людей увидели, как исчезает значительная часть стоимости их домов, из-за чего целые общины оказались разоренными; за убытки банков пришлось платить налогоплательщикам; многие работники потеряли свои рабочие места. Расходы понесли не только Соединенные Штаты Америки, но и весь мир в целом, и это бремя легло на миллиарды людей, которые не получали никаких выгод от безрассудного поведения банков.

При наличии серьезных агентских проблем и экстерналиев рынки обычно не могут действовать эффективно и получать высокие результаты, что противоречит широко распространенной вере в то, что рынки являются эффективными механизмами. Такое положение дел является одним из обоснований необходимости регулирования финансовых рынков. Регулирующие агентства выступали в качестве последней линии обороны как при чрезмерно рискованном, так и при недобросовестном поведении банков, но после нескольких лег предпринятых банковским сектором целенаправленных усилии по лоббированию своих интересов правительство не только отказалось от действовавших в прошлом регулирующих правил, но и не смогло принять новых, чтобы правильно отреагировать на меняющийся финансовый ландшафт. Более того, регуляторами стали люди, которые не понимали, почему регулирование необходимо, и поэтому они считали его ненужным. Отмена в 1999 году закона Гласса — Стигалла, согласно которому банки были разделены на инвестиционные и коммерческие, привела к появлению более крупных банков, которые были слишком большими, чтобы позволить им обанкротиться. Понимание этого стало стимулом для принятия банками чрезмерных рисков.

Но в конце концов эти банки оказались пойманными в собственную ловушку: финансовые инструменты, которые они использовали, чтобы эксплуатировать бедных, сработали против финансовых рынков и обрушили их. Когда надувшийся пузырь лопнул, большинство банков еще владели достаточно большим количеством рискованных ценных бумаг, настолько большим, что это угрожало их существованию. Очевидно, они ошибались в оценке своей способности переносить риски на других. Но это лишь один из многих парадоксов, которые характерны для данного кризиса: на основе попыток Гринспена и Буша, направленных на уменьшение роли государства в экономике, правительство взяло на себя исполнение беспрецедентной по масштабам роли — стать владельцем крупнейшей в мире автомобильной компании, крупнейшей страховой компании, а также (с учетом размера оказанной финансовой помощи) и некоторых крупнейших банков. Страна, в которой социализм очень часто подвергается анафеме, столкнулась с риском социализации и стала беспрецедентно вмешиваться в деятельность рынков.

Эти парадоксы сопровождаются вроде бы противоречащими друг другу аргументами, приводимыми Международным валютным фондом (МВФ) и Министерством финансов США до кризиса в Восточной Азии, во время него и после его завершения, а также несогласованными действиями, осуществлявшимися тогда и в наши дни. МВФ, возможно, и утверждал, что он верит в рыночный фундаментализм, то есть исходит из того, что рынки являются эффективными саморегулирующимися системами и что поэтому, если вы хотите добиться от них максимального роста и эффективности, лучше всего оставить их в покое и предоставить им возможность применять лишь собственные механизмы. Но, когда случился кризис, МВФ призывал уже к масштабной государственной помощи и беспокоился по поводу «заразности» возникшей болезни, полагая, что она может распространяться от одной страны к другой. Но такая заразность является наиболее типичным случаем экстерналий, а если возникают экстерналии, верить (если вы мыслите логически) в рыночный фундаментализм никак нельзя. Даже после многомиллиардных вливаний, сделанных в ходе оказания помощи, МВФ и Министерство финансов США сопротивлялись принятию мер (регулирующего характера), которые могли бы снизить вероятность наступления в будущем новых «несчастных случаев», а сами эти катастрофы сделать менее дорогостоящими. Они этого не делали, так как считали, что на фундаментальном уровне рынки как таковые работают хорошо, причем продолжали верить в это даже после неоднократных случаев, которые наглядно демонстрировали, что на самом деле рынки неспособны это делать.

Указанные меры помощи являются примером набора не согласованных друг с другом мер с потенциально возможными долгосрочными последствиями. Экономисты беспокоятся о стимулах: можно даже утверждать, что в списке тех вещей, которые их волнуют, это беспокойство стоит на первом месте. Один из аргументов, выдвигаемый на многих финансовых рынках и обосновывающий отказ от помощи людям, которые оказались втянуты в ипотечные схемы и которые не могут теперь осуществлять по ним платежи, состоит в утверждении, что такая поддержка приведет к усилению «риска недобросовестного поведения», то есть к тому, что стимулы к погашению долгов окажутся ослаблены, если участники ипотечных схем будут знать, что существует какая-то вероятность, что в случае их неплатежей им будет оказана помощь. Беспокойство по поводу такого морального риска побудило МВФ и Министерство финансов США выступить с заявлением о том, что они категорически против оказания помощи Индонезии и Таиланду, что привело к масштабному краху банковских систем этих стран и породило более глубокий экономический спад. Беспокойство по поводу моральной ответственности сыграло свою роль и при принятии решения об отказе от спасения инвестиционного банка Lehman Brothers. Но это решение в конечном счете привело к самым масштабным в истории спасательным работам. Когда после событий, связанных с Lehman Brothers, дело дошло до крупнейших американских банков, все заботы по поводу моральной ответственности были отодвинуты в сторону, причем настолько далеко, что сотрудникам банков было разрешено получить огромные бонусы за понесенные рекордные потери. Продолжали выплачиваться и дивиденды, а позиции акционеров и держателей долговых обязательств оказались защищены.

Отчасти сущность нынешнего кризиса объясняют повторяющиеся спасательные операции (здесь уже надо говорить не просто о помощи, а о готовности Федеральной резервной системы обеспечить ликвидность в критической ситуации): ФРС и Министерство финансов фактически поощряли банки действовать все более безрассудно, и поэтому эти финансовые институты знали, что если у них возникнет проблема, то скорее всего они будут спасены. (Финансовые рынки называли такую политику «путом Гринспена-Бернанке»), Регуляторы исходили из ошибочного суждения: они полагали, что если экономика страны выжила и в целом все обошлось, это заслуга хорошо сработавших рынков, и поэтому регулирование не нужно. При этом они упускали из вида, что это выживание стало возможным лишь благодаря масштабному вмешательству правительства. В наши дни проблема моральной ответственности более серьезна, чем когда-либо.

Наличие агентских аспектов и экстерналий означает, что существует роль, которую должно исполнять правительство. Если оно делает свою работу хорошо, сбоев в системе будет меньше, а в случае их возникновения они будут обходиться не так дорого. При возникновении сбоев правительство будет вынуждено оказать помощь, чтобы «склеить расколовшиеся части в единое целое». И то, как правительство станет это делать, влияет на вероятность возникновения кризисов в будущем, а также на то, какие чувства возникают у общества по поводу честности и справедливости финансового бизнеса. Каждая успешная экономика, а значит, и каждое успешное общество предусматривает наличие и правительства, и рынков, роли которых должны быть сбалансированными. Поэтому мы должны ставить не только вопрос «в какой мере?», но и вопрос «что именно?». Во времена деятельности администраций Рейгана и обоих Бушей Соединенные Штаты утратили этот баланс: слабость предпринятых в те годы мер привела к тому, что в наши дни приходится делать слишком много. А неправильные действия, осуществляемые в настоящее время, возможно, приведут к тому, что в будущем придется делать еще больше.

Рецессии

Одним из ярких аспектов революционных преобразований в стиле «свободного рынка», проводившихся по инициативе президента США Рональда Рейгана и премьер — министра Великобритании Маргарет Тэтчер, было то, что целый ряд важных ситуаций, когда рынок не смог добиться эффективных результатов, оказался, по — видимому, забыт, из-за чего время от времени повторялись эпизоды, при которых ресурсы использовались не совсем правильно. Экономика нередко функционирует не на полную мощность, и тогда миллионы людей, которые хотели бы найти работу, не в состоянии этого сделать. Конечно, в трудные для экономики периоды случаются колебания численности занятых, и тогда более одного человека из двенадцати не могут найти работу, а в категориях представителей национальных меньшинств и молодежи эта доля бывает еще более высокой. Официальный уровень безработицы не дает полной картины: многие люди, желающие работать полный рабочий день, трудятся в течение нескольких часов лишь потому, что это единственная работа, которую они смогли получить, но при определении уровня безработицы в стране они не учитываются. Также этот показатель не включает и тех, кто вошел в категорию инвалидов, но кто трудился бы, если бы смог получить работу. При определении уровня безработицы не учитываются и те люди, которые пытались в прошлом найти работу, но им это не удалось, и теперь они ее даже не ищут. Поэтому анализируемый в данной работе кризис следует признать особенно тяжелым. Если воспользоваться более широким показателем безработицы, то по состоянию на сентябрь 2009 года более одного из шести американцев, которые хотели бы иметь постоянную работу с полной занятостью, не смогли ее найти, а в октябре того же года ситуация стала еще более критической¹⁸. Хотя рынок является саморегулирующимся механизмом (пузырь в конце концов прорвался), этот кризис еще раз продемонстрировал, что коррекция после случившегося краха может быть медленной и стоить очень дорого. Разница между фактическим и потенциальным объемами экономического производства составляет триллионы долларов.

Кто мог бы предвидеть крах?

После того как крах экономики произошел, представители и финансового рынка, и регулирующих его органов начали утверждать: «Разве кто-то мог предвидеть эти проблемы?» На самом деле это делали многие аналитики, но их пессимистические прогнозы были слишком мрачны, чтобы считать их верными: слишком много денег до кризиса получали слишком много людей, чтобы эти предупреждения были услышаны.

Я, конечно, не единственный человек, который полагал, что американскую экономику ожидает крах с глобальными последствиями. С неоднократными предупреждениями в свое время также выступали экономист Нуриэль Рубини из Нью — Йорского университета, финансист Джордж Сорос, Стивен Роуч из Morgan Stanley, эксперт по вопросам жилья Роберт Шиллер из Йеля, а также Роберт Уэскотт, бывший член Совета экономических консультантов (Национального экономического совета) в период президентства Клинтона. Все эти люди являются экономистами кейнсианского толка, и они считали, что рынки не способны к самокорректировке. Большинство из нас беспокоил пузырь, надувавшийся на рынке жилья; некоторые (например, Рубини) основное внимание уделяли риску, связанному с глобальными дисбалансами, которые возникают при внезапной корректировке валютных курсов.

Однако те люди, которые способствовали раздуванию пузыря (Генри Полсон, который вывел размер кредитного плеча, используемого Goldman Sachs, на новый уровень, и Бен Бернанке, позволивший продолжать выдачу субстандартных ипотечных кредитов), сохраняли веру в способность рынков к саморегулированию, и эта уверенность сохранялась у них до тех пор, пока они напрямую не столкнулись с реалиями масштабным коллапсом. Человеку вовсе не надо иметь докторскую степень по психологии, чтобы понять, почему сторонники саморегуляции рынка предпочитали считать, что в экономике наблюдаются лишь незначительные сбои, от которых можно легко отмахнуться. Еще в марте 2007 года председатель Федеральной резервной системы Бернанке заявлял, что «воздействие проблем, возникших в секторе субстандартного рынка, на экономику в целом и на финансовые рынки будет, по всей видимости, ограниченным»¹⁹.

Год спустя, даже после краха инвестиционного банка Bear Stearns, когда возникли слухи о предстоящей кончине Lehman Brothers, официально считалось (об этом говорили не только публично, но и за закрытыми дверями центральных банков), что после преодоления нескольких «ухабов» экономика вскоре встанет на прямой путь к восстановлению.

Самым очевидным симптомом «экономической болезни» был надувавшийся пузырь недвижимости, который неизбежно должен был лопнуть. Но за этим симптомом скрывались более фундаментальные проблемы. О рисках дерегулирования предупреждали многие. Еще в 1992 году я выказывал беспокойство по поводу секьюритизации ипотечных продуктов, так как считал, что эта практика закончится катастрофой, поскольку и покупатели, и продавцы недооценивали вероятность снижения цен и масштабы корреляции²⁰.

И действительно, любой человек, внимательно проанализировавший состояние американской экономики, легко может заметить, что в ней существуют как серьезные макро-, так и микропроблемы. Как я уже отмечал выше, нашу экономику поддерживал неприемлемый пузырь, без которого совокупный спрос, то есть общий объем товаров и услуг, в которых нуждаются домохозяйства, бизнес, государство и иностранные потребители, был бы слабым, что отчасти было вызвано неравенством, которое становится все более заметным, как в Соединенных Штатах, так и в других странах по всему миру, что приводит к переходу денег от тех, кто бы их тратил, к тем, кто этого не делает²¹.

На протяжении многих лет мы с Брюсом Гринвальдом, моим коллегой из Колумбийского университета, обращали внимание других на более глубокую проблему — глобальную недостаточность совокупного спроса. В условиях глобализации на первое место выходит общемировой совокупный спрос. Если общий объем того, что люди со всего мира хотят купить, меньше того, что мир в целом может произвести, возникает проблема — слабая глобальная экономика. Одной из причин слабого глобального совокупного спроса является рост уровня резервов — тех денег, которые страны откладывают «на черный день».

Чтобы защитить себя от высокого уровня глобальной нестабильности, столь характерной для эпохи дерегулирования, и от чувства дискомфорта, который они испытывают, когда приходится обращаться к МВФ за помощью, развивающиеся страны отправили в свои резервы сотни миллиардов долларов²². Премьер — министр одного из государств, которые серьезно пострадали от мирового финансового кризиса 1997 года, как-то сказал мне: «В 97–м мы были учениками. Тогда мы твердо запомнили, что происходит в том случае, если у вас нет достаточных резервов».

Богатые нефтью страны также занимались накоплением резервов; они исходили из того, что высокая цена этого сырья не всегда будет такой. У некоторых государств была и другая причина, побуждавшая их накапливать резервы. Для развивающихся стран лучшим способом роста считался рост экономики, стимулируемый экспортом; но после принятия новых правил торговли, осуществляемой в рамках Всемирной торговой организации, развивающиеся страны лишились многих своих традиционных инструментов, которые они использовали для создания новых отраслей промышленности, после чего многие из этих государств перешли к политике сохранения конкурентоспособности курса своей валюты. А это означало скупку долларов, продажу собственной валюты и накопление резервов.

Конечно, все эти причины для накопления резервов были вескими, но они привели к плохим последствиям: глобальный спрос оказался недостаточным. Каждый год в период, предшествующий кризису, в указанные резервы отправлялось полтора триллиона долларов, а иногда и больше. В течение какого-то времени ситуацию спасали Соединенные Штаты, которые активно и даже расточительно занимались потреблением, все более залезая в долги, то есть, проще говоря, жили не по средствам. Благодаря такой политике США стали для мира потребителем, обеспечивавшим последнюю линию обороны. Но такое положение дел не может быть устойчивым.

Глобальный кризис

Этот кризис быстро приобрел глобальный масштаб, что неудивительно, поскольку почти четверть ипотечных кредитов, выданных в США, ушла за пределы страны²³.

Хотя это распространение не было спланировано заранее, оно помогло США: если бы иностранные институты не скупали в таком большом количестве американские обязательства и токсичные бумаги, ситуация, скорее всего, выглядела бы гораздо хуже²⁴. Но первым, что экспортировали Соединенные Штаты, была философия дерегулирования. Если бы это не было сделано, иностранцы не приобрели бы, возможно, столько токсичных ипотечных продуктов²⁵.

В итоге Соединенные Штаты также экспортировали и рецессию. Это был, конечно, только один из нескольких каналов, перетекая по которым американский кризис стал глобальным: экономика США по — прежнему является крупнейшей в мире, и поэтому в любом случае спад такого масштаба вряд ли обошелся бы без глобальных последствий. Более того, мировые финансовые рынки стали тесно взаимосвязанными, о чем свидетельствует тот факт, что двумя из трех крупнейших бенефициаров, выигравших в результате спасения правительством США компании АIG, были иностранные банки.

Вначале многие в Европе говорили о расцеплении систем и считали, что они смогут поддерживать рост своей экономики даже в том случае, если в Америке случился спад. Они полагали, что от рецессии их спасет рост в Азии. Очевидно, что при таком видении желаемое выдавалось за действительное. Экономики азиатских государств по — прежнему слишком малы (общее потребление Азии составляет лишь 40 % от потребления в Соединенных Штатах)²⁶, а их рост в значительной мере зависит от объема экспорта в Соединенные Штаты. Даже после масштабного стимулирования темпы экономического роста в Китае в 2009 году были примерно на 3–4 % ниже, чем до кризиса. Мир слишком взаимосвязан; спад в Соединенных Штатах не мог не привести к замедлению общемирового роста. (Здесь стоит отметить наличие асимметрии: благодаря наличию огромного и к тому же не в полной мере используемого внутреннего азиатского рынка этот регион смог бы вернуться к состоянию устойчивого роста даже в условиях, когда Соединенные Штаты и Европа оставались бы слабыми; к этому варианту развития событий я вернусь в главе 8.)

Хотя финансовые институты Европы пострадали из-за покупки токсичных ипотечных кредитов и рискованных сделок, в которые они вступили с американскими банками, ряд европейских стран столкнулся и с проблемами собственного изготовления. Так, Испания также позволила надуться огромному пузырю на рынке жилья и в настоящее время страдает от практически полного краха своего рынка недвижимости. Однако, в отличие от Соединенных Штатов, действовавшие в Испании жесткие правила регулирования банковской деятельности помогли ее банкам выстоять в гораздо более тяжелых условиях и добиться более приемлемых результатов, хотя, и это неудивительно, экономика этой страны в целом пострадала сильнее.

Великобритания также не устояла перед соблазном создания пузыря на рынке недвижимости. Но, что еще хуже, под влиянием Лондона, основного финансового центра, она попала в ловушку «гонки уступок», то есть последовательной отмены ограничений и снижения стандартов государственного регулирования, при участии в которой власти пытаются делать все возможное, чтобы привлечь финансовый бизнес. «Легкое» регулирование оказалось ничем не лучше, чем тот подход, который практиковался в Соединенных Штатах. Поскольку англичане позволили финансовому сектору играть более активную роль в своей экономике, расходы по ее спасению после краха оказались (в пропорции к масштабу) еще более значительными. Как и в Соединенных Штатах, здесь сформировалась культура высоких зарплат и бонусов. Но и Великобритании по крайней мере понимали, что если вы даете деньги налогоплательщиков банкам, то вы должны сделать все возможное, чтобы убедиться в том, что эти организации используют их по назначению — для выдачи новых займов, а не для выплаты бонусов и дивидендов. К тому же в этой стране хотя бы в какой-то мере понимают необходимость ответственности: руководители спасаемых банков были заменены, и британское правительство потребовало, чтобы после выхода из кризиса налогоплательщики получили справедливую компенсацию в обмен на предоставленную банкам помощь, то есть здесь не шла речь о бесплатной раздаче денежных средств, к которой при аналогичных обстоятельствах прибегли администрации Обамы и Буша²⁷.

Очень наглядным примером того, что может пойти не так, когда в небольшой и открытой экономике начинают распевать мантру дерегулирования и активно ее применять, является Исландия. Хорошо образованные граждане этой страны усердно трудились и находились на переднем краю развития современных технологий. Они преодолели трудности, связанные с удаленным расположением своего государства, суровыми климатическими условиями и истощением рыбных запасов, одним из традиционных источников их дохода, и смогли добиться того, что доход на душу населения в их стране составлял 40 тыс. долл. Однако в настоящее время будущему этой страны серьезно угрожают последствия безрассудного поведения их банков.

В начале этого десятилетия я несколько раз приезжал в Исландию и предупреждал руководство страны о рисках проводимой им политики либерализации²⁸. В этой стране с населением около 300 тыс. человек было три банка, которые приняли вклады и купили активы на общую сумму порядка 176 млрд долл., что в 11 раз превышает ВВП страны²⁹. После драматичного краха своей банковской системы, случившегося осенью 2008 года, Исландия стала первой за более чем 30 лет развитой страной, которая обратилась за помощью к МВФ³⁰. Банки Исландии, как и банки в других странах, действовали с большим кредитным плечом и в условиях высоких рисков. Когда участники финансовых рынков поняли, каковы масштабы этих рисков, и начали выводить свои деньги, исландские банки (особенно Landsbanki стали привлекать деньги вкладчиков из Великобритании и Нидерландов, предлагая им надежные, как ледник, счета (по — исландски это звучит Icesaver, то есть обыгрывается и название одного из исландских банков. — Прим. перев.), подкрепляя свои приглашения высокими процентными ставками. Вкладчики наивно посчитали, что на этот раз им предложили «бесплатный сыр» — они смогут получить более высокую прибыль без риска. Может быть, они к тому же наивно полагали, что правительства их стран должным образом занимаются регулирующей деятельностью. Но, как и везде, регуляторы в первую очередь исходили из предположения, что рынки сами позаботятся о себе. Заимствования, сделанные за счет денег вкладчиков, лишь отсрочили час расплаты. Исландия, конечно, не могла себе позволить влить сотни миллиардов долларов в свои ослабленные банки. По мере того как люди, предоставившие свои средства исландским банкам, все лучше и лучше осознавали реальное положение дел, массовое изъятие денег из банковской системы этой страны становилось лишь вопросом времени; глобальный хаос, возникший после краха Lehman Brothers, лишь ускорил начало этого процесса, который в любом случае был неизбежен. В отличие от Соединенных Штатов, правительство Исландии знало, что оно не сможет оказать помощь держателям долговых обязательств и акционерам. Вопросы, на которые надо было дать ответы, формулировались так: будет ли правительство помогать выйти из кризиса исландским корпорациям, которые страховали вкладчиков, и в какой мере оно проявит свою щедрость в отношении иностранных вкладчиков. Великобритания в сложившейся ситуации прибегла к тактике силового давления и при этом зашла настолько далеко, что захватила исландские активы, воспользовавшись для этого положениями своего антитеррористического законодательства, а когда Исландия обратилась к МВФ и скандинавским странам за помощью, Великобритания настаивала на том, чтобы исландские налогоплательщики спасли деньги вкладчиков из Великобритании и Нидерландов, причем возвратили им вложения даже в большем размере, чем предусматривала страховка. При моем следующем посещении Исландии в сентябре 2009 года, то есть почти через год после описываемых здесь событий, гнев, вызванный этими требованиями, в этой стране был ощутим почти физически. Почему налогоплательщики Исландии должны расплачиваться за провал частного банка, особенно в условиях, когда иностранные регуляторы не смогли выполнить работу по защите интересов своих граждан? Одним из широко распространенных мнений, объясняющих решительную реакцию правительств европейских стран, является утверждение, что Исландия выявила существенный изъян в процессе европейской интеграции: «единый рынок» означал, что любой европейское банк может работать в любой стране. Но при этом ответственность за регулирование была возложена на ту страну, откуда такой банк родом. Однако при этом получалось, что, если регуляторы на родине банка не могли должным образом выполнить свою работу, граждане из других стран рисковали потерять миллиарды. Европа не хотела думать об этой проблеме и о ее далеко идущих последствиях и предпочла простой вариант — попытаться заставить маленькую Исландию заплатить по счету, сумма которого составила около 100 % ВВП этой страны³¹.

По мере обострения кризиса в Соединенных Штатах и Европе другие страны также ощутили его негативные последствия — в виде резкого снижения глобального спроса. Особенно от этого пострадали развивающиеся страны, так как денежные переводы (пересылка денег членами семьи, которые находятся в развитых странах, своим оставшимся дома родным) сократились. Сократился и объем поступающего в эти страны иностранного капитала, причем в некоторых случаях направление денежных потоков даже сменилось на противоположное. Если в Америке кризис начался с финансового сектора, а затем распространился на остальную экономику, то во многих развивающихся странах, в том числе и в тех, где финансовое регулирование организовано гораздо лучше, чем в Соединенных Штатах, проблемы в «реальной экономике» были настолько серьезны, что в конце концов это отрицательно сказалось и на финансовом секторе. Кризис распространялся так быстро отчасти и из-за тех политических мер, прежде всего направленных на либерализацию рынков капитала и финансов, которые МВФ и Министерство финансов США навязывали другим странам исходя из той же самой идеологии свободного рынка, которая доставила кучу неприятностей самим США³².

Если уж даже Соединенные Штаты считают, что им трудно позволить себе выделить триллионы долларов на спасение и стимулирование своей экономики, то для бедных стран осуществление подобных действий лежит вообще за пределами их возможностей.

Общая картина

Все перечисленные симптомы охватившей мир экономической болезни имеют одну масштабную первопричину: мировая экономика переживает эпоху сейсмических сдвигов. Великая депрессия совпала с упадком сельского хозяйства в США; цены на сельскохозяйственную продукцию фактически стали снижаться еще до краха фондового рынка, случившегося в 1929 году. Повышение производительности в сельском хозяйстве было настолько значительным, что все необходимые потребителям продукты питания теперь была способна производить лишь небольшая доля населения. переход от экономики, основанной на сельском хозяйстве, к экономике с доминированием промышленного производства был нелегким делом. Фактически рост экономики возобновился только после насаждения в стране «Нового курса» и начала Второй мировой войны, которая «загнала» людей па фабрики.

В настоящее время основной тенденцией в Соединенных Штатах является отказ от производства и переход к сфере услуг. Как и в прошлом, это отчасти вызвано успешным повышением производительности труда в промышленности, благодаря чему все необходимые для страны игрушки, автомобили и телевизоры, которые могло бы купить даже самое материалистическое и самое расточительное общество в мире, в настоящее время может произвести всего лишь незначительная часть населения. Но и Соединенным Штатам, и Европе надо учитывать еще один фактор фактор глобализации, наличие которого приводит к изменению мест сосредоточения промышленного производства в связи с наличием там сравнительных преимуществ. Теперь основными производственными центрами стали Китай, Индия и другие развивающиеся страны.

Помимо этой «микроэкономической» корректировки существует и набор макроэкономических дисбалансов: несмотря на то что Соединенным Штатам необходимо экономить, чтобы обеспечить пенсию для своих стареющих представителей поколения беби — бума, страна живет не по средствам, на деньги, в значительной степени предоставляемые Китаем и другими развивающимися странами, которые стали производить гораздо больше, чем они потребляют. Процесс кредитования одних стран другими, в результате чего у одной из сторон возникает дефицит торгового баланса, а у другой — профицит, является вполне естественным, но необычность заключается в том, что в данном случае бедные страны кредитуют богатые, а объем образующихся при этом торговых дефицитов представляется неприемлемым. По мере того как отдельные страны становятся все более крупными должниками, кредиторы могут утрачивать к ним доверие и выражать сомнение в том, что такой заемщик сможет погасить свой долг. Подобное мнение может сложиться даже в отношении такой богатой страны, как Соединенные Штаты. Для возвращения американской и глобальной экономики в здоровое состояние потребуется их реструктуризация, проведенная с учетом новых реалий экономики И устраняющая создавшиеся глобальные диспропорции.

Мы не можем вернуться туда, где мы были до прорыва пузыря в 2007 году. Мы и не должны этого хотеть. В той экономике существовало множество проблем, о которых мы только что упомянули. Конечно, есть вероятность, что пузырь на рынке жилья будет заменен каким-то другим, как это уже было, когда жилищный пузырь пришел на смену технологическому. Но такое «решение» лишь откладывает час расплаты на более поздний срок. Любой новый пузырь может порождать опасности; так, нефтяной пузырь поспособствовал тому, что экономика достигла предела своих возможностей и даже вышла за него. Чем дольше мы откладываем решение основных проблем, тем больше времени потребуется для возвращения мира к стабильному росту.

Существует простой тест, позволяющий определить, добились ли Соединенные Штаты достаточного прогресса в том, чтобы не допустить возникновения очередного кризиса. При его проведении надо получить ответ на ряд следующих вопросов. Удалось бы нам избежать нынешнего кризиса, если бы предложенные сейчас реформы были проведены раньше? Или кризис накрыл бы нас в любом случае? Например, ключевой составляющей и предлагаемой Обамой реформе регулирования является предоставление большого объема прав и полномочий Федеральной резервной системе. Но, когда разразился кризис, ФРС вовсе не исчерпала весь перечень имевшихся у нее полномочий. Фактически при рассмотрении под любым углом оказывается, что в центре как последнего пузыря, так и предыдущего находилась именно ФРС. Может быть, председатель Федеральной резервной системы усвоил этот урок. Но мы живем в стране законов, а не людей, и поэтому возникает еще несколько связанных с этим вопросов. Следует ли нам иметь систему, для создания которой надо сначала в пожаре кризиса уничтожить нынешнюю ФРС, чтобы это стало гарантией того, что она не возникнет в новом виде? Можем ли мы доверять системе, которая представляет собой очень шаткую конструкцию и зависит от какой-то конкретной экономической философии и понимания ситуации одним человеком или даже семью членами Совета управляющих Федеральной резервной системы? Когда эта книга готовилась к печати, было очевидно, что реформы не продвинулись достаточно далеко.

Мы не можем ждать момента, когда кризис закончится. С другой стороны, то, как мы сейчас ведем себя по отношению к кризису, возможно, затруднит решение перечисленных глубоких проблем. В следующей главе описывается, что мы должны были бы сделать для преодоления кризиса и почему то, что мы сделали, практически сразу перестало работать.